Приуроченность к прирученности (джен)

Она часто читает сказки — те, что лучше бы не читать: в них слова, как болото, вязки, в них боятся [хотеть] мечтать. Пусть мораль там всегда простая, её глупость куда сильней, и наивность её пустая вырастает с длиной ночей. Глупость — птичка в чернёной клетке. Ни гортаней, ни крыльев нет: добровольно упала с ветки, как поверила в сущий бред.

...Но коварство во взрослых сказках ей давно бы пора учесть, перестать рисовать отмазки, покупаться на эту лесть...

Она мёрзнет под одеялом. У неё тридцать пять и три. Она так от всего устала, она тихо скулит внутри… и упрямо, до крови, верит, что, пусть имя её не Кай, что каре у неё и тени, вместо виски — горячий чай, её так же — до крови — ищут, на олене ли, на слоне, сквозь «Катрину», в жару, в снежище…

…и найдут. Через в е ч н о с т ь. Две. Или десять. Она не знает, что спасёт её только лёд. Если он в ней сейчас растает, она снова пойдёт в расход, иней ляжет второю кожей и на сердце прочертит след:

ты теперь мне не нужен тоже. Я забуду тебя в ответ.

Она песню поёт — про розу, приручённую мальчуком, — позабыв, что, прождав в морозе, та погибла под колпаком, пока он где-то шлялся с Рыжим; променял темноту планет и её, для него, бесстыжесть на короткий земной рассвет. Позабыв: приручённый плачет — не случайность. Всегда — исход.

Когда слёзы в бутонах прячут, ни за что не родится плод.

Она лезет наверх по стеблю, не жалея любимых брюк, оброняя в сухую землю не бобы, а счета разлук, через век наконец добравшись к облакам и златым лучам. Великанов из недр восставших ей не встретить. Куда уж там. Эти руки, что отпустили, подтолкнув, — так быстрей упасть, — не имеют титаньей силы, но имеют над нею власть. Пролетая над этажами, обгоняя своё перо, разобьётся: вдруг муляжами стали те, кто проник в нутро.

Она, пальцы без слов сжигая, заплетает крапиву в бязь, платье бурой паршой марает, забивает под ногти грязь. Они — сбросив лебяжий свитер, улетают far far away: на Сатурн или на Юпитер, где немного, да потеплей. Ни «спасибо», ни «бога ради, ты себя всю нам отдала, пришивая неровной гладью рукава, а не два крыла».

Она яблоко с рук не примет — всю корзину с собой возьмет. Яд сама с сердцевины вынет и испьёт, словно тёплый мёд. Ей бы помнить: во взрослых книжках в двадцать лет седина — как блонд: без проклятий, без зелий.

Вспышкой тьма сползает на горизонт: то добро перед злом робеет, поджимает дворнягой хвост, и овечкой плешивой блеет, и целует его взасос.

Она — лезвие вдоль целует, топора. Проржавелый чуть. Лесорубы ей лимб даруют, волку брюхо вспоров, ей — грудь.

Перед взглядом фонарь тускнеет, кровь пылает же как огонь, она льнёт к колуну сильнее, опускает свою ладонь... А краснее берет не станет — он от вязки уже таков. Разве алым зальёт сметану, смажет горьким вкус пирожков.

Она верит, что так и должно. Будь то холод или клевец. И что Принцу хоть с рыжим можно, хоть с брюнетом.

Хоть под венец.

...она часто читает сказки.

Их начало. Но не конец.