Проклятье (гет)

Москва, февраль 1812 года

«Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.

— Хороша, очень хороша! — сказала Марья Дмитриевна. — В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться-то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. — Марья Дмитриевна тронула ее за руку. — Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. — Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.

— Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, — сказала она своим грубым голосом; — слышишь ты что ли, что я говорю? — Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.

— Оставь… те… что мне… я… умру… — проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.

— Наталья!.. — сказала Марья Дмитриевна. — Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?

Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.

— Ну узнает он, ну брат твой, жених!

— У меня нет жениха, я отказала, — прокричала Наташа.

— Всё равно, — продолжала Марья Дмитриевна. — Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?

— Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? — кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.

— Да чего ж ты хотела? — вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, — что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!

— Он лучше всех вас, — вскрикнула Наташа, приподнимаясь. — Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!.. — И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: — Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. — И опять бросилась на диван.

Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что-нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. — Ну пускай спит, — сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней».

Соня тоже не спала всю ночь. Умом она понимала, что спасла Наташу от позорного побега с Курагиным, который с самого начала повел себя как-то мерзко и подозрительно. Вместо того, чтобы открыто ухаживать за Наташей и просить её руки у родителей, он вступил с ней в тайную переписку и склонил к побегу. Все дни, пока перед глазами Сони разворачивался этот безумный роман, её не оставляло чувство, что Курагин готовит какую-то подлость. И эта его сестрица, красавица Элен Безухова, которая все эти дни крутилась возле Наташи…она тоже внушала Соне немалые подозрения и даже чувство какой-то гадливости. Как будто к Наташе подползала красивая, но смертельно ядовитая змея, которая выжидала момент, чтобы ужалить ничего не подозревающую, наивную и без ума влюбившуюся девушку.

Но ум умом, а сердце Сони буквально разрывалось от вида страданий Наташи, когда та кричала в полном отчаянии: зачем вы мне помешали? Тогда невольно в душе Сони возникало чувство вины за горе и отчаяние кузины. Она хотела хоть чем-то помочь Наташе, вставала несколько раз к ней ночью и пыталась разговорить. Тщетно. Наташа как будто окаменела, лежала, словно мёртвая, уставившись широко раскрытыми глазами в потолок.

Соня тоже так и не заснула и еле-еле дождалась, когда эта страшная ночь закончится. Когда в окна заглянул поздний зимний рассвет, она встала и снова подошла к Наташе. Та лежала не шелохнувшись, только глаза у неё уже были закрыты, и лишь едва слышное дыхание говорило о том, что она жива.

* * *

Было уже около полуночи, когда незадачливые похитители вернулись к дому Долохова. В доме было темно, когда к крыльцу подкатили две тройки, одной из которых правил сам известнейший троечный ямщик Балага, а другой — один из его «молодцов» (так он называл служащих у него младших ямщиков). Перед отъездом хозяин предупредил слуг и свою любовницу цыганку Матрёшу, что вернутся они обратно не раньше, чем утром. Поэтому все обитатели дома спокойно легли спать. Никто не ожидал возвращения всей честно́й компании меньше чем через полтора часа. Ввалились в спящий дом все ездившие на похищение в самом мрачном настроении.

— Эй, хамы, а ну просыпайтесь, — громко гаркнул Долохов, входя в свой дом. — Живо огни зажечь!

Его зычный, охрипший с мороза голос быстро поднял всех с лежаков и постелей. Никому из слуг не хотелось попасть под тяжёлую руку хозяина и быть жестоко избитым им, как это частенько случалось. Все быстро кое-как оделись и принялись зажигать свечи в помещениях.

— Матрёшка! Здесь ты, что ли? — громко позвал Долохов свою любовницу-цыганку, входя в свою спальню.

Матрёша, которая уже было задремала в широкой постели, вскочила, как подброшенная. Быстро накинув платье и окутавшись расписной цыганской шалью, она пристально вгляделась в лицо своего господина и сразу увидела, что он в самом чёрном настроении. К счастью, не она была причиной его мрачности: Матрёша давным-давно закаялась хоть в чём-то противоречить Долохову или выводить его из себя. Она сразу поняла, что похищение не удалось, и именно поэтому её господин не в духе.

— На, держи! — раздражённо прикрикнул Долохов, швыряя в неё соболий салоп, который бесцеремонно отнял у неё же ещё пару часов назад. — Не пригодилось, так что таскай его дальше.

Матрёша ловко поймала брошенный салоп и бережно спрятала его в шкаф, где он всегда у неё хранился.

— Что, не получилось? — осмелилась она спросить у господина.

— Не твоё дело, дура! — оборвал её Долохов. — Лучше вели самовар поставить.

Пока Матрёша и слуги хлопотали, Долохов, Курагин и Макарин разделись и сели в большом кабинете Долохова, небрежно побросав свои шубы на пол (слуги сразу же подняли их и бережно развесили). Приказный Хвостиков, самый последний в их компании, робко присел на диван, остальные трое по-хозяйски разместились за столом. Француз-лакей Курагина понёс вещи хозяина в его комнату, которую тот занимал, когда жил у Долохова.

Туда же, в кабинет, где сидели незадачливые похитители, сунулся было сам Балага.

— Ваше сиятельство, и вы, Фёдор Иванович, — озабоченно обратился он к Анатолю и Долохову. — Я уж больше не понадоблюсь сегодня али как? Мне домой ехать аль пождать ещё?

Анатоль, бывший в досаде и расстройстве от неудавшегося похищения, не ответил ничего. Он просто сидел за столом, тупо глядя перед собой выпуклыми глазами, красивыми, но глупыми. Из-за этого сочетания красоты и тупости взгляд его всегда чем-то напоминал взгляд барана, и лишь общая привлекательность лица отвлекала внимание от явно неумного взгляда. Но в минуты растерянности было гораздо сильнее и заметнее сходство выражения глаз Анатоля со взглядом самого тупого животного на свете — барана. Он не обратил ни малейшего внимания на вопрос Балаги, и за него ответил Долохов.

— Пошёл! — махнул он рукой ямщику. — Сегодня дело не выгорело, может, в другой раз… Я дам тебе знать, когда понадобишься. И смотри, не болтай, куда ездили!

— Да чтобы я, батюшка Фёдор Иванович, болтал… чай, не первый год знакомы… Знаете, что Балага как мёртвый для вас и его сиятельства молчать будет! А что надо — в лепёшку расшибусь, чтоб угодить своим господам… — прочувствованно ответил Балага.

— Ладно, ладно, — грубо прервал его излияния Долохов. — Пошёл, тебе говорю, не мешай, нам поговорить надо. Пошёл, пошёл!

Балага вышел, не заикаясь даже и словом об оплате за сегодняшнюю, хоть и неудачную поездку. Он знал, когда можно просить денег у «своих господ», а когда лучше помалкивать, чтоб не нарваться на сильнейший мордобой от них. Уж сколько раз они чесали кулаки об его физиономию, бывало дело, сколько раз они его били в пьяном виде — не сосчитать. Так что Балага в этом смысле давно учёный был и понимал — сегодня был именно такой случай, когда лучше было помалкивать.

Садясь в тройку и берясь за вожжи, он всё-таки чувствовал некоторую обиду на «своих господ» за грубый тон при прощании. Ведь не он виноват был в том, что девку увезти не удалось. А уж если бы удалось, то он, Балага, доставил к назначенному месту всех с такой скоростью, что никакая погоня не догнала. Впрочем, долго обижаться на Анатоля и Долохова он не мог. Ведь это были «его господа», которых он любил, которых возил безумной ездой по восемнадцати вёрст в час, давя по пути пешеходов и попадавшихся встречных извозчиков, нещадно лупя хлыстом простолюдинов, которые и так, ни живы, не мёртвы, сторонились от бешено мчащейся тройки с пьяными загулявшими «его господами». Уже шесть лет он знал Долохова и Анатоля и служил им своими тройками.

«Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег.»

Отъезжая от дома Долохова, Балага думал о всех случаях, когда «штуки» Анатоля и Долохова могли бы обеспечить Сибирь всем: и им, и ему, как свидетелю и пособнику. И при этом он гадал — относится ли сегодняшний случай к подобным. Скорее всего, нет. Бывало и похуже, и то сходило с рук. Вот недавно сбили, а потом конями потоптали, да переехали санями мужика на загородной дороге. Кровищи было — страсть посмотреть. Он ещё жив был, охал, просил до дома, аль до дохтура довезти. Да куда уж его везти, он ещё полиции донесёт. Ничего — оттащили его в лес и бросили. С тех пор — ни слуху, ни духу, замёрз наверняка насмерть, мороз в ту ночь был лютый. Даже если по весне тело и найдут, то виновных уже никто не сыщет. Аль вот шесть лет назад, когда он только познакомился со «своими господами». Поехали они тогда кататься с «дамочкой» какой-то, которую прихватили по выходе из театра. Актёркой вроде она была, только не из важных, а из тех, что просто на сцене толкутся, прислугу всякую изображая. Её прихватили, да цельный ящик вина в ногах поставили в санях. По дороге господа сами набрались зеленым винцом как следует и дамочку напоили. И приспичило им в пьяном виде дамочку эту по очереди оприходовать. А она в отказ пошла, дескать, так не договаривались, чтобы прям на дороге, давайте сначала до дома доедем, там уж будет можно. Ну, куда моим господам ждать, если у них в штанах давно стало тесно, да пьяные оба в усмерть, ничего не соображают. Они всё равно своё взяли, не посмотрели, что девка эта от пьяного куража сопротивляться начала — повернули её прямо в санях на живот, раком поставили, да один за другим давай чесать... Па-а-атеха была знатная! Балага даже прыснул при воспоминаниях. Уж она орала, дура! Чего орать? Должна за честь почитать, что такие господа до неё снизошли, до потаскушки самой обыкновенной. А их сиятельство так распалился, что захотел её то ль в щёку поцеловать, пока сзади своё дело делает, то ль ещё какая блажь ему в хмельную голову стукнула, да не рассчитал в пьяном виде. Повернул её голову со всей хмельной дури, а у неё шея и хрястнула. Мои господа тогда так всполошились, что аж протрезвели с испуга, стали её пытаться в чувство приводить, да по щекам бить, чтоб очухалась — а что толку, она уж мёртвая, шею ей свернули по нечаянности. Тоже пришлось тогда тело прятать. Али когда ради пьяной потехи решили Фёдор Иванович и с их сиятельством амбары да дома мужицкие в одной деревне поджечь полгода назад. Сгрубиянил там им кто-то накануне, когда они какую-то девку деревенскую пытались увезти с собой, вот они и решили отомстить мужичью поганому таким образом. В те дни, в конце августа, сушь была страшная, жара, да ещё с ветром, ну и заполыхала деревня, как свечка. Какая-то баба Фёдора Ивановича с их сиятельством заметила, мужиков кликнула, и они с дреко́льем⁽¹⁾ в погоню было за поджигателями кинулись, да где им Балагу догнать. Отстала погоня. Не найдется в цельном мире никого, кто бы Балагу догнал, самодовольно думал ямщик, нахлёстывая лошадей. Потом прослышал он, что в подожжённых домах пара старух да один старик сгорели: не успели их вытащить домашние. А сами мужики да бабы той деревни без зерна остались — амбары-то погорели. Ну да и ладно, поголодают, им не впервой. Может, кто с голодухи и помрёт, али заболеет — так нечего было моих господ гневить. Они обид не прощают, вежливо надо было с ними говорить, а не грубиянить. А что касаемо оплаты за сегодняшнюю пустую езду… ничего, Балага ещё возьмет своё, вот только надобно подождать, пока у господ деньги появятся, да настроение подходящее будет.

Мысли эти окончательно успокоили Балагу, и, присвистнув, он погнал тройку дальше, к своему дому. Хлестал при этом лошадей, не жалеючи. Лошади для него всегда только средством добычи денег были, да ещё возможностью прикоснуться к сладкой господской жизни, которой он завидовал с детства. Живых, чувствующих боль и страдающих от этой боли созданий в них он не видел. Загнать и забить насмерть эту скотину для него ничего не стоило и ничего не значило.

А порою Балага даже специально загонял лошадей, хотя особой нужды в быстрой езде не было. Хотел угодить своим господам, особенно Долохову. Балага давно догадался, что барин Фёдор Иванович любит убивать. На войне с этим у Долохова хлопот не возникало, но в мирной жизни такая возможность представлялась ему не часто. Дуэли со смертоубийством противника были делом опасным — могли и разжаловать, а то и в тюрьму упечь. А вот за убийство лошади с полного согласия Балаги, как хозяина лошади, Долохов никакого наказания точно бы не понёс. Поэтому, чтоб потрафить страсти барина Фёдора Ивановича к убийствам, Балага много раз и загонял специально лошадь. А потом смотрел, с каким жестоким наслаждением на лице и во взгляде Долохов медленным расчётливым жестом вынимает пистолет с предвкушением самого желанного для него в мире удовольствия и пристреливает жалко храпящего и бьющегося в страшных судорогах коня. После такого доставленного Балагой развлечения Долохов всегда был как-то особенно щедр к угодливому ямщику, мог отвалить деньжат побольше обычного, и Балага это твёрдо помнил. Потому так часто и подставлял своих лошадей под пистолет барина Фёдора Ивановича.

Впрочем, и без Долохова Балага был к своим лошадям немилосерден. Другие ямщики лошадей и любили, и жалели, и берегли, и холили, но Балага всегда был с ними — зверь зверем. Чтоб угодить быстрой ездой себе да «своим господам», он был готов забить и загнать насмерть всех лошадей мира. Эка невидаль. Главное — чтоб в ушах от скорости свистело, чтоб вино-веселье да денежки рекой лились. Вот винцо, деньги да веселье он любил, как и «его господа», а лошадей — нет.

* * *

Расположившись в кабинете Долохова, он, Анатоль и Макарин начали совещаться — как поправить дело и как совершить вторую попытку похищения Ростовой. Хвостикова они сразу прогнали домой. Он было заикнулся, чтоб Балага его довёз до дому, но ему грубо ответили, что и так дойдет, не велика птица, всего лишь приказный, мелкая канцелярская крыса. Остались втроём. Впрочем, Макарин больше молчал и слушал рассуждения Долохова и Анатоля. Будучи человеком не слишком умным, но бесконечно преданным Анатолю, он был готов действовать по приказу приятелей, но придумать, как поправить дело — на это его ума не хватало.

Анатоль тоже был в полной растерянности. Он, равно как и Макарин, был глуповат и никогда не знал, как можно хоть что-то организовать. Ему только мысль о похищении Ростовой и фальшивом венчании с ней пришла в голову, а всю практическую сторону дела взял на себя умный и ловкий Долохов. Именно он сочинил письмо Наташе, которым Анатоль соблазнил её на побег, он выправил заграничный паспорт и подорожную для Анатоля. Также именно Долохов нашёл попа-расстригу, который за большие деньги согласился устроить комедию венчания, он же отыскал место, где должно было состояться фальшивое венчание, достал деньги для побега, договорился с Балагой и нанял его. Теперь, глядя своими наглыми, холодными и насмешливыми глазами на полностью растерявшегося Анатоля и осоловевшего Макарина, Долохов думал, что и поправлять дело с неудавшимся похищением придётся тоже ему. Ни у Анатоля, ни у тем более Макарина, мозгов на это не хватит.

— Что же делать-то, а? — растерянно-глуповато несколько раз повторил Анатоль.

— Что делать, что делать, — насмешливо произнёс Долохов. — Бросать это дело надо, вот что. Я тебе ещё прежде толковал — дело глупое и опасное. Тебя под уголовный суд могут за двоежёнство подвести. А если уж сегодня это дело не выгорело, то тем более — бросить надо.

На самом деле Долохов не хотел бросать дело с похищением Ростовой. Раньше он занимался этим делом с прохладцей и только ради того, чтобы повеселиться и поразвлечься очередным жестоким поступком, да ещё держать в своей власти глупого Анатоля. К тому же он рассчитывал таким образом наконец-то посчитаться с Курагиным за давний случай с квартальным. Тогда, ещё в начале их знакомства, они вдвоём, да ещё в компании с Пьером Безуховым, в пьяном виде привязали к медведю квартального и пустили зверя плавать в реку. За эту неудачную шуточку пострадал один Долохов: он был разжалован в рядовые и долго-таки хлебал солдатскую баланду, да рисковал шкурой, чтобы снова добиться производства в офицеры. Курагин и Безухов отделались лёгким испугом — их просто выслали из Петербурга. За эту несправедливость Долохов уже посчитался с Безуховым, соблазнив его жену Элен. Но с Курагиным возможности посчитаться долгое время не подворачивалось. А Долохов никогда и никому не прощал того, что он считал личной обидой для себя. И вот, наконец, такая возможность появилась. Когда Анатоль попросил Долохова помочь ему увезти Ростову и организовать фальшивое венчание с ней, Долохов сразу понял — вот она, желанная месть! Он быстро сообразил, что за двоежёнство и венчание с помощью расстриженного попа Анатолю светят огромные неприятности. Уголовный суд за двоежёнство, церковное преследование за поругание святого таинства венчания, несомненная жалоба от семейства графов Ростовых самому императору... а от этой жалобы так просто не отмахнёшься, Ростовы были не на последнем месте в светском обществе Москвы и Петербурга. К тому же их близкая знакомая и крёстная их дочери Натальи Марья Дмитриевна Ахросимова была лично знакома с императорской семьей и уж обязательно поддержала бы своих друзей в этой жалобе. Да и общественное мнение высшего света такого проступка Анатолю бы не простило. Молодые шалопаи, возможно, и одобрили бы, и посмеивались потихоньку, но кто бы слушал этих щенков! А вот зрелые и имеющие влияние на императора и его семью, богатые и чиновные члены высшего света были бы возмущены немало. У многих из них были дочери или младшие сёстры на выданье, и они бы поняли: если обман Ростовой оставить блудящему кобельку Курагину без наказания, то все остальные молодые блудящие кобельки из высшего света по его примеру повадятся соблазнять, склонять к побегам из семьи и обманывать точно таким же фальшивым венчанием девушек из других благородных семей, возможно, и чью-то собственную дочь или сестру. Вот такие, имеющие немалое влияние на императора члены высшего света уж настроили бы государя Александра Павловича как надо! Так что недовольство и немилость императора, который за последние годы начал становиться не в меру благочестивым и проступков такого рода не прощал, были Анатолю обеспечены. Так же, как обеспечены несколько лет тюремного заключения или ссылки, да вечный позор и дальнейшее существование с клеймом уголовного преступника. Сам Анатоль в своей неимоверной глупости всего этого не понимал, но Долохов быстро сообразил, что, помогая Анатолю в грязном деле с похищением Ростовой и фальшивым венчанием с ней, он наконец-то рассчитается с приятелем за давнюю обиду. А сам при этом останется в сторонке и уж сумеет избежать любого суда. Если Анатоль во время следствия будет говорить, что Долохов помогал ему в обмане, то Долохов с честными глазами будет опровергать любые слова Курагина и заявит, что всё организовывал сам Анатоль, а Долохов согласился лишь быть свидетелем на свадьбе, причём был уверен в том, что поп настоящий и венчание настоящее. Самого расстригу Долохов рассчитывал быстро отправить куда-нибудь подальше с немалыми деньгами в кармане, так что свидетелей, опровергающих его слова, у следователей не будет, и Курагин ничего не докажет. Вот почему Долохову смертельно хотелось всё-таки довести это дело до конца и наконец-то посчитаться с Курагиным.

К тому же неудача с похищением и Долохова задела за живое. Он терпеть не мог проигрывать хоть в чём-то, ему тогда казалось, что любой проигрыш — это издевательство над его умом и способностями, которые он всегда почитал необыкновенными. Так что провал похищения Ростовой его тоже распалил да раззадорил, и теперь он хотел во что бы то ни стало всё же провернуть это дело. Но он заговорил о необходимости всё бросить лишь для того, чтобы дополнительно поиздеваться над растерявшимся Анатолем, которого он в грош не ставил и в душе презирал за глупость, но которым вполне успешно пользовался для обделывания своих игорных делишек. Анатоль был ему нужен для привлечения в своё игорное общество богатых молодых людей, чтобы опаивать их, а потом обыгрывать, когда они настолько пьяны, что не замечают шулерских приёмчиков Долохова и его подручных. Сейчас Долохов тоже своим замечанием хотел всего лишь позабавиться ещё раз над дураком Анатолем. На самом же деле его изворотливый ум уже работал над разными способами организации нового похищения Ростовой.

Но Анатоль в своей непроходимой глупости этого совершенно не замечал.

— Не, ну как бросить, а? На что это похоже? Ведь все ж удалось почти, — жалко заговорил он, впиваясь глазами в Долохова. — Может, можно ещё как поправить, а?

Долохов холодно и нагло улыбнулся, глядя на Анатоля и веселясь над дураком про себя.

— Что ты предлагаешь сделать? — насмешливо спросил он у своего глупого приятеля.

Но этот вопрос явно был не по мозгам Анатоля.

— Может, ещё раз написать ей, а? Назначить другой день, — по-прежнему жалко забормотал он, просительно глядя на Долохова.

С той же холодной и наглой улыбкой Долохов ответил:

— Глупее не придумаешь. Из дома Ахросимовой её больше не увезёшь. Я эту старую суку знаю — она точно уже горничную, что записки наши передавала, да и вообще всех слуг к ногтю прижала. Некому будет теперь писульки твоей девице таскать. А саму Ростову наверняка заперла или охрану к ней приставила.

— Что ж делать-то, а? А? — тем же жалким тоном снова спросил Анатоль. Он практически заискивал перед Долоховым, понимая, что без него ничего не сможет.

С прежней наглой и насмешливой улыбкой Долохов некоторое время молча смотрел на приятеля. Ему нравилось это ощущение власти над ним. Поэтому он тянул, чтобы получше насладиться растерянным и униженным выражением лица Анатоля. На самом деле новый план уже сложился в его голове. Когда он счёл, что удовольствие от чувства власти им полностью получено, он заговорил.

— Вот как надо действовать. Ростову надо из дома Ахросимовой выманить. Может, сейчас её и стерегут, но не могут же её стеречь вечно. Выпустят когда-нибудь из дома. Тут твоя сестрица Элен может подсобить. Поговори с ней завтра. Пусть она снова пригласит Ростову к себе в дом. А уж оттуда мы её и сможем увезти, там нам никто не помешает.

Анатоль пришёл в восторг от этих слов Долохова и обрадовался, как ребёнок.

— Да, это то, что надо! Я завтра же поеду к сестре и буду просить её снова съездить к Ростовым и пригласить Натали к себе. Это действительно то, что надо, а!

— Вот и отлично! — потягиваясь и зевая, ответил ему Долохов. — А теперь спать пора. Утро вечера мудренее. Завтра всё окончательно обговорим. Макарка! — толкнул он задремавшего Макарина. — Ты давай домой к себе иди. Как только новое дело сладится, мы тебе дадим знать. А ты, — обратился он к Анатолю, — тоже иди к себе в комнату спать.

Анатоль, который несколько дней перед попыткой похищения жил у Долохова, послушно поплёлся в отведённую ему комнату, где его лакей-француз уже разложил вещи. Макарин одел шубу и пошёл на улицу отыскивать какого-нибудь припозднившегося извозчика. Сам Долохов отправился в свою спальню, где на большой постели уже лежала и делала вид, что спит, его любовница-цыганка Матрёша.

1) Дреко́лье — дубины, палки, колья, обычно употребляемые в качестве оружия.

Вернуться к тексту