Проклятье (гет)

Москва, февраль 1812 года

«Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.

— Хороша, очень хороша! — сказала Марья Дмитриевна. — В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться-то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. — Марья Дмитриевна тронула ее за руку. — Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. — Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.

— Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, — сказала она своим грубым голосом; — слышишь ты что ли, что я говорю? — Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.

— Оставь… те… что мне… я… умру… — проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.

— Наталья!.. — сказала Марья Дмитриевна. — Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?

Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.

— Ну узнает он, ну брат твой, жених!

— У меня нет жениха, я отказала, — прокричала Наташа.

— Всё равно, — продолжала Марья Дмитриевна. — Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?

— Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? — кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.

— Да чего ж ты хотела? — вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, — что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!

— Он лучше всех вас, — вскрикнула Наташа, приподнимаясь. — Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!.. — И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: — Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. — И опять бросилась на диван.

Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что-нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. — Ну пускай спит, — сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней».

Соня тоже не спала всю ночь. Умом она понимала, что спасла Наташу от позорного побега с Курагиным, который с самого начала повел себя как-то мерзко и подозрительно. Вместо того, чтобы открыто ухаживать за Наташей и просить её руки у родителей, он вступил с ней в тайную переписку и склонил к побегу. Все дни, пока перед глазами Сони разворачивался этот безумный роман, её не оставляло чувство, что Курагин готовит какую-то подлость. И эта его сестрица, красавица Элен Безухова, которая все эти дни крутилась возле Наташи…она тоже внушала Соне немалые подозрения и даже чувство какой-то гадливости. Как будто к Наташе подползала красивая, но смертельно ядовитая змея, которая выжидала момент, чтобы ужалить ничего не подозревающую, наивную и без ума влюбившуюся девушку.

Но ум умом, а сердце Сони буквально разрывалось от вида страданий Наташи, когда та кричала в полном отчаянии: зачем вы мне помешали? Тогда невольно в душе Сони возникало чувство вины за горе и отчаяние кузины. Она хотела хоть чем-то помочь Наташе, вставала несколько раз к ней ночью и пыталась разговорить. Тщетно. Наташа как будто окаменела, лежала, словно мёртвая, уставившись широко раскрытыми глазами в потолок.

Соня тоже так и не заснула и еле-еле дождалась, когда эта страшная ночь закончится. Когда в окна заглянул поздний зимний рассвет, она встала и снова подошла к Наташе. Та лежала не шелохнувшись, только глаза у неё уже были закрыты, и лишь едва слышное дыхание говорило о том, что она жива.

* * *

Было уже около полуночи, когда незадачливые похитители вернулись к дому Долохова. В доме было темно, когда к крыльцу подкатили две тройки, одной из которых правил сам известнейший троечный ямщик Балага, а другой — один из его «молодцов» (так он называл служащих у него младших ямщиков). Перед отъездом хозяин предупредил слуг и свою любовницу цыганку Матрёшу, что вернутся они обратно не раньше, чем утром. Поэтому все обитатели дома спокойно легли спать. Никто не ожидал возвращения всей честно́й компании меньше чем через полтора часа. Ввалились в спящий дом все ездившие на похищение в самом мрачном настроении.

— Эй, хамы, а ну просыпайтесь, — громко гаркнул Долохов, входя в свой дом. — Живо огни зажечь!

Его зычный, охрипший с мороза голос быстро поднял всех с лежаков и постелей. Никому из слуг не хотелось попасть под тяжёлую руку хозяина и быть жестоко избитым им, как это частенько случалось. Все быстро кое-как оделись и принялись зажигать свечи в помещениях.

— Матрёшка! Здесь ты, что ли? — громко позвал Долохов свою любовницу-цыганку, входя в свою спальню.

Матрёша, которая уже было задремала в широкой постели, вскочила, как подброшенная. Быстро накинув платье и окутавшись расписной цыганской шалью, она пристально вгляделась в лицо своего господина и сразу увидела, что он в самом чёрном настроении. К счастью, не она была причиной его мрачности: Матрёша давным-давно закаялась хоть в чём-то противоречить Долохову или выводить его из себя. Она сразу поняла, что похищение не удалось, и именно поэтому её господин не в духе.

— На, держи! — раздражённо прикрикнул Долохов, швыряя в неё соболий салоп, который бесцеремонно отнял у неё же ещё пару часов назад. — Не пригодилось, так что таскай его дальше.

Матрёша ловко поймала брошенный салоп и бережно спрятала его в шкаф, где он всегда у неё хранился.

— Что, не получилось? — осмелилась она спросить у господина.

— Не твоё дело, дура! — оборвал её Долохов. — Лучше вели самовар поставить.

Пока Матрёша и слуги хлопотали, Долохов, Курагин и Макарин разделись и сели в большом кабинете Долохова, небрежно побросав свои шубы на пол (слуги сразу же подняли их и бережно развесили). Приказный Хвостиков, самый последний в их компании, робко присел на диван, остальные трое по-хозяйски разместились за столом. Француз-лакей Курагина понёс вещи хозяина в его комнату, которую тот занимал, когда жил у Долохова.

Туда же, в кабинет, где сидели незадачливые похитители, сунулся было сам Балага.

— Ваше сиятельство, и вы, Фёдор Иванович, — озабоченно обратился он к Анатолю и Долохову. — Я уж больше не понадоблюсь сегодня али как? Мне домой ехать аль пождать ещё?

Анатоль, бывший в досаде и расстройстве от неудавшегося похищения, не ответил ничего. Он просто сидел за столом, тупо глядя перед собой выпуклыми глазами, красивыми, но глупыми. Из-за этого сочетания красоты и тупости взгляд его всегда чем-то напоминал взгляд барана, и лишь общая привлекательность лица отвлекала внимание от явно неумного взгляда. Но в минуты растерянности было гораздо сильнее и заметнее сходство выражения глаз Анатоля со взглядом самого тупого животного на свете — барана. Он не обратил ни малейшего внимания на вопрос Балаги, и за него ответил Долохов.

— Пошёл! — махнул он рукой ямщику. — Сегодня дело не выгорело, может, в другой раз… Я дам тебе знать, когда понадобишься. И смотри, не болтай, куда ездили!

— Да чтобы я, батюшка Фёдор Иванович, болтал… чай, не первый год знакомы… Знаете, что Балага как мёртвый для вас и его сиятельства молчать будет! А что надо — в лепёшку расшибусь, чтоб угодить своим господам… — прочувствованно ответил Балага.

— Ладно, ладно, — грубо прервал его излияния Долохов. — Пошёл, тебе говорю, не мешай, нам поговорить надо. Пошёл, пошёл!

Балага вышел, не заикаясь даже и словом об оплате за сегодняшнюю, хоть и неудачную поездку. Он знал, когда можно просить денег у «своих господ», а когда лучше помалкивать, чтоб не нарваться на сильнейший мордобой от них. Уж сколько раз они чесали кулаки об его физиономию, бывало дело, сколько раз они его били в пьяном виде — не сосчитать. Так что Балага в этом смысле давно учёный был и понимал — сегодня был именно такой случай, когда лучше было помалкивать.

Садясь в тройку и берясь за вожжи, он всё-таки чувствовал некоторую обиду на «своих господ» за грубый тон при прощании. Ведь не он виноват был в том, что девку увезти не удалось. А уж если бы удалось, то он, Балага, доставил к назначенному месту всех с такой скоростью, что никакая погоня не догнала. Впрочем, долго обижаться на Анатоля и Долохова он не мог. Ведь это были «его господа», которых он любил, которых возил безумной ездой по восемнадцати вёрст в час, давя по пути пешеходов и попадавшихся встречных извозчиков, нещадно лупя хлыстом простолюдинов, которые и так, ни живы, не мёртвы, сторонились от бешено мчащейся тройки с пьяными загулявшими «его господами». Уже шесть лет он знал Долохова и Анатоля и служил им своими тройками.

«Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег.»

Отъезжая от дома Долохова, Балага думал о всех случаях, когда «штуки» Анатоля и Долохова могли бы обеспечить Сибирь всем: и им, и ему, как свидетелю и пособнику. И при этом он гадал — относится ли сегодняшний случай к подобным. Скорее всего, нет. Бывало и похуже, и то сходило с рук. Вот недавно сбили, а потом конями потоптали, да переехали санями мужика на загородной дороге. Кровищи было — страсть посмотреть. Он ещё жив был, охал, просил до дома, аль до дохтура довезти. Да куда уж его везти, он ещё полиции донесёт. Ничего — оттащили его в лес и бросили. С тех пор — ни слуху, ни духу, замёрз наверняка насмерть, мороз в ту ночь был лютый. Даже если по весне тело и найдут, то виновных уже никто не сыщет. Аль вот шесть лет назад, когда он только познакомился со «своими господами». Поехали они тогда кататься с «дамочкой» какой-то, которую прихватили по выходе из театра. Актёркой вроде она была, только не из важных, а из тех, что просто на сцене толкутся, прислугу всякую изображая. Её прихватили, да цельный ящик вина в ногах поставили в санях. По дороге господа сами набрались зеленым винцом как следует и дамочку напоили. И приспичило им в пьяном виде дамочку эту по очереди оприходовать. А она в отказ пошла, дескать, так не договаривались, чтобы прям на дороге, давайте сначала до дома доедем, там уж будет можно. Ну, куда моим господам ждать, если у них в штанах давно стало тесно, да пьяные оба в усмерть, ничего не соображают. Они всё равно своё взяли, не посмотрели, что девка эта от пьяного куража сопротивляться начала — повернули её прямо в санях на живот, раком поставили, да один за другим давай чесать... Па-а-атеха была знатная! Балага даже прыснул при воспоминаниях. Уж она орала, дура! Чего орать? Должна за честь почитать, что такие господа до неё снизошли, до потаскушки самой обыкновенной. А их сиятельство так распалился, что захотел её то ль в щёку поцеловать, пока сзади своё дело делает, то ль ещё какая блажь ему в хмельную голову стукнула, да не рассчитал в пьяном виде. Повернул её голову со всей хмельной дури, а у неё шея и хрястнула. Мои господа тогда так всполошились, что аж протрезвели с испуга, стали её пытаться в чувство приводить, да по щекам бить, чтоб очухалась — а что толку, она уж мёртвая, шею ей свернули по нечаянности. Тоже пришлось тогда тело прятать. Али когда ради пьяной потехи решили Фёдор Иванович и с их сиятельством амбары да дома мужицкие в одной деревне поджечь полгода назад. Сгрубиянил там им кто-то накануне, когда они какую-то девку деревенскую пытались увезти с собой, вот они и решили отомстить мужичью поганому таким образом. В те дни, в конце августа, сушь была страшная, жара, да ещё с ветром, ну и заполыхала деревня, как свечка. Какая-то баба Фёдора Ивановича с их сиятельством заметила, мужиков кликнула, и они с дреко́льем⁽¹⁾ в погоню было за поджигателями кинулись, да где им Балагу догнать. Отстала погоня. Не найдется в цельном мире никого, кто бы Балагу догнал, самодовольно думал ямщик, нахлёстывая лошадей. Потом прослышал он, что в подожжённых домах пара старух да один старик сгорели: не успели их вытащить домашние. А сами мужики да бабы той деревни без зерна остались — амбары-то погорели. Ну да и ладно, поголодают, им не впервой. Может, кто с голодухи и помрёт, али заболеет — так нечего было моих господ гневить. Они обид не прощают, вежливо надо было с ними говорить, а не грубиянить. А что касаемо оплаты за сегодняшнюю пустую езду… ничего, Балага ещё возьмет своё, вот только надобно подождать, пока у господ деньги появятся, да настроение подходящее будет.

Мысли эти окончательно успокоили Балагу, и, присвистнув, он погнал тройку дальше, к своему дому. Хлестал при этом лошадей, не жалеючи. Лошади для него всегда только средством добычи денег были, да ещё возможностью прикоснуться к сладкой господской жизни, которой он завидовал с детства. Живых, чувствующих боль и страдающих от этой боли созданий в них он не видел. Загнать и забить насмерть эту скотину для него ничего не стоило и ничего не значило.

А порою Балага даже специально загонял лошадей, хотя особой нужды в быстрой езде не было. Хотел угодить своим господам, особенно Долохову. Балага давно догадался, что барин Фёдор Иванович любит убивать. На войне с этим у Долохова хлопот не возникало, но в мирной жизни такая возможность представлялась ему не часто. Дуэли со смертоубийством противника были делом опасным — могли и разжаловать, а то и в тюрьму упечь. А вот за убийство лошади с полного согласия Балаги, как хозяина лошади, Долохов никакого наказания точно бы не понёс. Поэтому, чтоб потрафить страсти барина Фёдора Ивановича к убийствам, Балага много раз и загонял специально лошадь. А потом смотрел, с каким жестоким наслаждением на лице и во взгляде Долохов медленным расчётливым жестом вынимает пистолет с предвкушением самого желанного для него в мире удовольствия и пристреливает жалко храпящего и бьющегося в страшных судорогах коня. После такого доставленного Балагой развлечения Долохов всегда был как-то особенно щедр к угодливому ямщику, мог отвалить деньжат побольше обычного, и Балага это твёрдо помнил. Потому так часто и подставлял своих лошадей под пистолет барина Фёдора Ивановича.

Впрочем, и без Долохова Балага был к своим лошадям немилосерден. Другие ямщики лошадей и любили, и жалели, и берегли, и холили, но Балага всегда был с ними — зверь зверем. Чтоб угодить быстрой ездой себе да «своим господам», он был готов забить и загнать насмерть всех лошадей мира. Эка невидаль. Главное — чтоб в ушах от скорости свистело, чтоб вино-веселье да денежки рекой лились. Вот винцо, деньги да веселье он любил, как и «его господа», а лошадей — нет.

* * *

Расположившись в кабинете Долохова, он, Анатоль и Макарин начали совещаться — как поправить дело и как совершить вторую попытку похищения Ростовой. Хвостикова они сразу прогнали домой. Он было заикнулся, чтоб Балага его довёз до дому, но ему грубо ответили, что и так дойдет, не велика птица, всего лишь приказный, мелкая канцелярская крыса. Остались втроём. Впрочем, Макарин больше молчал и слушал рассуждения Долохова и Анатоля. Будучи человеком не слишком умным, но бесконечно преданным Анатолю, он был готов действовать по приказу приятелей, но придумать, как поправить дело — на это его ума не хватало.

Анатоль тоже был в полной растерянности. Он, равно как и Макарин, был глуповат и никогда не знал, как можно хоть что-то организовать. Ему только мысль о похищении Ростовой и фальшивом венчании с ней пришла в голову, а всю практическую сторону дела взял на себя умный и ловкий Долохов. Именно он сочинил письмо Наташе, которым Анатоль соблазнил её на побег, он выправил заграничный паспорт и подорожную для Анатоля. Также именно Долохов нашёл попа-расстригу, который за большие деньги согласился устроить комедию венчания, он же отыскал место, где должно было состояться фальшивое венчание, достал деньги для побега, договорился с Балагой и нанял его. Теперь, глядя своими наглыми, холодными и насмешливыми глазами на полностью растерявшегося Анатоля и осоловевшего Макарина, Долохов думал, что и поправлять дело с неудавшимся похищением придётся тоже ему. Ни у Анатоля, ни у тем более Макарина, мозгов на это не хватит.

— Что же делать-то, а? — растерянно-глуповато несколько раз повторил Анатоль.

— Что делать, что делать, — насмешливо произнёс Долохов. — Бросать это дело надо, вот что. Я тебе ещё прежде толковал — дело глупое и опасное. Тебя под уголовный суд могут за двоежёнство подвести. А если уж сегодня это дело не выгорело, то тем более — бросить надо.

На самом деле Долохов не хотел бросать дело с похищением Ростовой. Раньше он занимался этим делом с прохладцей и только ради того, чтобы повеселиться и поразвлечься очередным жестоким поступком, да ещё держать в своей власти глупого Анатоля. К тому же он рассчитывал таким образом наконец-то посчитаться с Курагиным за давний случай с квартальным. Тогда, ещё в начале их знакомства, они вдвоём, да ещё в компании с Пьером Безуховым, в пьяном виде привязали к медведю квартального и пустили зверя плавать в реку. За эту неудачную шуточку пострадал один Долохов: он был разжалован в рядовые и долго-таки хлебал солдатскую баланду, да рисковал шкурой, чтобы снова добиться производства в офицеры. Курагин и Безухов отделались лёгким испугом — их просто выслали из Петербурга. За эту несправедливость Долохов уже посчитался с Безуховым, соблазнив его жену Элен. Но с Курагиным возможности посчитаться долгое время не подворачивалось. А Долохов никогда и никому не прощал того, что он считал личной обидой для себя. И вот, наконец, такая возможность появилась. Когда Анатоль попросил Долохова помочь ему увезти Ростову и организовать фальшивое венчание с ней, Долохов сразу понял — вот она, желанная месть! Он быстро сообразил, что за двоежёнство и венчание с помощью расстриженного попа Анатолю светят огромные неприятности. Уголовный суд за двоежёнство, церковное преследование за поругание святого таинства венчания, несомненная жалоба от семейства графов Ростовых самому императору... а от этой жалобы так просто не отмахнёшься, Ростовы были не на последнем месте в светском обществе Москвы и Петербурга. К тому же их близкая знакомая и крёстная их дочери Натальи Марья Дмитриевна Ахросимова была лично знакома с императорской семьей и уж обязательно поддержала бы своих друзей в этой жалобе. Да и общественное мнение высшего света такого проступка Анатолю бы не простило. Молодые шалопаи, возможно, и одобрили бы, и посмеивались потихоньку, но кто бы слушал этих щенков! А вот зрелые и имеющие влияние на императора и его семью, богатые и чиновные члены высшего света были бы возмущены немало. У многих из них были дочери или младшие сёстры на выданье, и они бы поняли: если обман Ростовой оставить блудящему кобельку Курагину без наказания, то все остальные молодые блудящие кобельки из высшего света по его примеру повадятся соблазнять, склонять к побегам из семьи и обманывать точно таким же фальшивым венчанием девушек из других благородных семей, возможно, и чью-то собственную дочь или сестру. Вот такие, имеющие немалое влияние на императора члены высшего света уж настроили бы государя Александра Павловича как надо! Так что недовольство и немилость императора, который за последние годы начал становиться не в меру благочестивым и проступков такого рода не прощал, были Анатолю обеспечены. Так же, как обеспечены несколько лет тюремного заключения или ссылки, да вечный позор и дальнейшее существование с клеймом уголовного преступника. Сам Анатоль в своей неимоверной глупости всего этого не понимал, но Долохов быстро сообразил, что, помогая Анатолю в грязном деле с похищением Ростовой и фальшивым венчанием с ней, он наконец-то рассчитается с приятелем за давнюю обиду. А сам при этом останется в сторонке и уж сумеет избежать любого суда. Если Анатоль во время следствия будет говорить, что Долохов помогал ему в обмане, то Долохов с честными глазами будет опровергать любые слова Курагина и заявит, что всё организовывал сам Анатоль, а Долохов согласился лишь быть свидетелем на свадьбе, причём был уверен в том, что поп настоящий и венчание настоящее. Самого расстригу Долохов рассчитывал быстро отправить куда-нибудь подальше с немалыми деньгами в кармане, так что свидетелей, опровергающих его слова, у следователей не будет, и Курагин ничего не докажет. Вот почему Долохову смертельно хотелось всё-таки довести это дело до конца и наконец-то посчитаться с Курагиным.

К тому же неудача с похищением и Долохова задела за живое. Он терпеть не мог проигрывать хоть в чём-то, ему тогда казалось, что любой проигрыш — это издевательство над его умом и способностями, которые он всегда почитал необыкновенными. Так что провал похищения Ростовой его тоже распалил да раззадорил, и теперь он хотел во что бы то ни стало всё же провернуть это дело. Но он заговорил о необходимости всё бросить лишь для того, чтобы дополнительно поиздеваться над растерявшимся Анатолем, которого он в грош не ставил и в душе презирал за глупость, но которым вполне успешно пользовался для обделывания своих игорных делишек. Анатоль был ему нужен для привлечения в своё игорное общество богатых молодых людей, чтобы опаивать их, а потом обыгрывать, когда они настолько пьяны, что не замечают шулерских приёмчиков Долохова и его подручных. Сейчас Долохов тоже своим замечанием хотел всего лишь позабавиться ещё раз над дураком Анатолем. На самом же деле его изворотливый ум уже работал над разными способами организации нового похищения Ростовой.

Но Анатоль в своей непроходимой глупости этого совершенно не замечал.

— Не, ну как бросить, а? На что это похоже? Ведь все ж удалось почти, — жалко заговорил он, впиваясь глазами в Долохова. — Может, можно ещё как поправить, а?

Долохов холодно и нагло улыбнулся, глядя на Анатоля и веселясь над дураком про себя.

— Что ты предлагаешь сделать? — насмешливо спросил он у своего глупого приятеля.

Но этот вопрос явно был не по мозгам Анатоля.

— Может, ещё раз написать ей, а? Назначить другой день, — по-прежнему жалко забормотал он, просительно глядя на Долохова.

С той же холодной и наглой улыбкой Долохов ответил:

— Глупее не придумаешь. Из дома Ахросимовой её больше не увезёшь. Я эту старую суку знаю — она точно уже горничную, что записки наши передавала, да и вообще всех слуг к ногтю прижала. Некому будет теперь писульки твоей девице таскать. А саму Ростову наверняка заперла или охрану к ней приставила.

— Что ж делать-то, а? А? — тем же жалким тоном снова спросил Анатоль. Он практически заискивал перед Долоховым, понимая, что без него ничего не сможет.

С прежней наглой и насмешливой улыбкой Долохов некоторое время молча смотрел на приятеля. Ему нравилось это ощущение власти над ним. Поэтому он тянул, чтобы получше насладиться растерянным и униженным выражением лица Анатоля. На самом деле новый план уже сложился в его голове. Когда он счёл, что удовольствие от чувства власти им полностью получено, он заговорил.

— Вот как надо действовать. Ростову надо из дома Ахросимовой выманить. Может, сейчас её и стерегут, но не могут же её стеречь вечно. Выпустят когда-нибудь из дома. Тут твоя сестрица Элен может подсобить. Поговори с ней завтра. Пусть она снова пригласит Ростову к себе в дом. А уж оттуда мы её и сможем увезти, там нам никто не помешает.

Анатоль пришёл в восторг от этих слов Долохова и обрадовался, как ребёнок.

— Да, это то, что надо! Я завтра же поеду к сестре и буду просить её снова съездить к Ростовым и пригласить Натали к себе. Это действительно то, что надо, а!

— Вот и отлично! — потягиваясь и зевая, ответил ему Долохов. — А теперь спать пора. Утро вечера мудренее. Завтра всё окончательно обговорим. Макарка! — толкнул он задремавшего Макарина. — Ты давай домой к себе иди. Как только новое дело сладится, мы тебе дадим знать. А ты, — обратился он к Анатолю, — тоже иди к себе в комнату спать.

Анатоль, который несколько дней перед попыткой похищения жил у Долохова, послушно поплёлся в отведённую ему комнату, где его лакей-француз уже разложил вещи. Макарин одел шубу и пошёл на улицу отыскивать какого-нибудь припозднившегося извозчика. Сам Долохов отправился в свою спальню, где на большой постели уже лежала и делала вид, что спит, его любовница-цыганка Матрёша.

1) Дреко́лье — дубины, палки, колья, обычно употребляемые в качестве оружия.

Вернуться к тексту

Отодвинувшись на самый край постели и прислушиваясь к храпу Долохова, Матрёша силилась заснуть, но чувствовала — опять ей предстоит бессонная ночь. Бессонница начала мучить её буквально с первых дней после того, как она по приказу ба́ро табора⁽¹⁾ поселилась у Долохова. А ведь вначале радовалась она, что достался ей такой молодой и красивый хозяин и господин. Правда, взгляд его оценивающий и холодный немного испугал Матрёшу, когда он высматривал её среди цыганок, но она тогда по молодости и неопытности ещё не предполагала плохого. Мало ли кто как смотрит… Эх, кабы она прежде знала… Да если бы и знала, что это изменило бы? Давно, ещё в детстве поняла она, что станет товаром для господ, которые приезжают в их табор послушать песни цыганские да пляски посмотреть. Табор их тогда выступал при одном трактире на окраине Москвы. И Матрёша с детства видела, как одна за другой исчезали из хора на её глазах то одна цыганка-певица или танцорка, то другая. Все молодые да красивые. Шли они жить любовницами-содержанками при богатых господах. А мошна ба́ро от этого только полнилась. Торговля женскими телами шла бойко. Богатые господа давали выкуп за полюбившуюся им цыганку владыке табора, и он отдавал «купленную» тому господину, который заплатил деньги. Противоречить было нельзя, ба́ро самолично избивал непокорную или давал своим подручным избивать. Даже песню сложили цыганки по этому поводу и пели порой между собой со слезами на глазах.

«Отойди, не гляди,

Скройся с глаз ты моих.

Сердце ноет в груди,

Нету сил никаких.

Для тебя ли моя

Красота — посуди.

Денег нет у тебя,

Только крест на груди.

Мне блаженства с тобой

Не дадут, не дадут;

А меня с красотой

Продадут, продадут».

Были среди цыганок и такие, кто уходил по доброй воле, влюбившись в какого-нибудь молодого-пригожего да богатого барина. Только таких было мало, большинство шли поневоле. Но даже за тех, кто шел по любви, нужно было будущему господину цыганки выкуп ба́ро заплатить. Так что хозяин табора никогда в накладе не оставался. Почти все проданные таким образом цыганки потом возвращались, когда надоедали своему господину, но ненадолго. Опять кому-то певичка или плясунья приглянется — и снова за неё выкуп ба́ро дадут, и тот продаст её очередному хозяину. Впрочем, за таких цыганок, которые побывали в мужских постелях, уже деньги большие не платили. По самой дорогой цене шли только самые молоденькие, да ещё нетронутые мужчинами. Вот и Матрёша такой была в свои шестнадцать лет. Невинной красавицей выросла и уж знала свою судьбу будущую. Весь табор за ней приглядывал по приказу ба́ро, особенно несколько старых цыганок следили. Лелеяли и холили, как скотину перед праздником, чтоб отдать на убой барину богатому, что первый тряхнет мошной перед глазами жадного ба́ро. А самой Матрёше этого до смерти не хотелось. Танцевала она перед господами, да видела, как они глазами её красоту поедают, только ба́ро все придерживал её, надеялся более богатого покупателя на её тело пока нетронутое найти.

А тут повадился ходить в их табор на вечера один баринок молоденький, из чиновников мелких да из семьи бедной. Жил только тем малым жалованьем, что ему на службе платили. Зато на гитаре играл почище всякого цыгана, да пригож был из себя — просто загляденье. А какие глаза у него были — добрые, да ласковые, не то что у нынешнего хозяина Матрёши. Заприметила тогда Матрёша, что уж больно пристально и горячо барин тот молодой на неё смотрит, а она в ответ тоже на него стала так смотреть… Уж больно мил он был её сердцу. Надеяться на то, что он её выкупит из табора, как это делали другие, она не могла — знала, что барин бедный, прямо как в песне: денег нет у тебя, только крест на груди. Но Матрёша решила, что он у неё первым будет, а не тот, у кого мошна тугая. Раз с ним словечком перемолвилась тайком от всех, другой, третий… потом начали встречаться они тоже тайно в рощице, что прямо за трактиром росла. А там и отдалась любимому Матрёша со всем пылом первой любви, и счастлива была несказанно недолгое время.

Они уж вместе бежать собрались, но узнали таборные. Ба́ро самолично тогда избил Матрёшу, дознав, что потеряла она невинность, а любимого её больше на порог не пускали. Вскоре её продали другому барину, перед этим научив, как из себя девицу нетронутую изобразить в первый раз. Барин был некрасивый, немолодой, но богатый. С ним Матрёша прожила два года. Потом он жениться надумал и вернул Матрёшу в хор. Снова она там первой плясуньей заделалась. Там её через пару месяцев и высмотрел нынешний хозяин, Фёдор Иванович Долохов. Заплатил за неё, что полагается ба́ро, и в тот же день увез к себе в дом. И Матрёша тогда по глупости радовалась, что на сей раз господин у неё молодой да красивый…

Скоро поняла она, что с лица не воду пить. Долохов действительно был и молод, и красив, но страшный и тёмный изнутри. Что-то давно сгнило в его душе, да выжгло адским огнем всё доброе и хорошее в ней, как головешку горелую, и больше не восстановилось. Матрёша быстро познакомилась с его буйным и жестоким нравом. Долохов даже женщин своего сословия ни в грош не ставил, и вообще всех женщин в мире называл продажными тварями, что графинь, что кухарок, а к ней совсем как к скотине относился. Ни малейшего противоречия не терпел, и вскоре даже взгляда его ледяного Матрёша боялась.

Избил он её лишь один раз, первый, когда она по наивности и незнанию ещё его нрава в чем-то ему не так ответила, а ответ показался Долохову обидным. Но избил жестоко, хотя следов не оставил. Несколько раз так ударил в живот, что Матрёша еле жива осталась. После этого закаялась перечить хоть в малости и заробела перед жестоким господином раз и навсегда. Несмотря на все её старания быть послушной и не раздражать его, Долохов довольно часто на пустом месте находил-таки повод разгневаться на неё. Матрёша скоро догадалась, что её вины здесь нет никакой, что он просто придирается, потому что на него вновь находил стих быть жестоким. А такое накатывало на него частенько, что-то тёмное и страшное рвалось из глубин его бесовской души и требовало своей жертвы. Тут уж от неё ничего не зависело: будь она даже ангелом небесным и кротким, он всё равно нашел бы повод для наказания. А наказание было ещё хуже избиения — овладевал он тогда её телом мерзким, гнусным и очень болезненным для неё содомским способом. Такое случалось, хоть и не часто, и боялась этого Матрёша хуже любого битья. Любил он боль причинять и тогда, когда делал своё дело обычным образом. Вначале Матрёше цыганская гордость внушала терпеть, не кричать и не стонать при этом. Но скоро она поняла, что её молчание и терпение только распаляет Долохова, и он действует ещё более жестоко, чтоб добиться криков и стонов и свою душеньку лютую этим потешить. Тогда она перестала сдерживать в себе крики боли, чтоб он поскорее получил своё и отвалился от неё, как упырь, что чужой кровью насосался. А ещё была у него прихоть придушивать её в постели, когда своё дело делал. Сжимал горло так, что Матрёша задыхалась и мертвела. Пару раз даже надолго сознание теряла, а приходила в себя только тогда, когда Долохов начинал по щекам её бить, чтоб она очнулась. После таких его выходок ей долго приходилось потом шалью прикрывать чёрные пятна, которые выступали на её шее от железной хватки Долохова. Матрёша грамоте не знала, но была у её господина книжица любимая, на нерусском языке. На французском, кажется. И автора её он называл — маркиз какой-то де Сад. Вот выдержки из этой книжицы Долохов иногда Матрёше читал, прямо с листа переводя слова французские на русский и глядя на неё при этом холодным, стеклянным, ничего хорошего не обещавшим взглядом. В глазах его в это время вспыхивал жестокий блеск. А в книжице той такие мерзости и ужасы описывались, что Матрёшу в дрожь бросало. Но она скрывала страх свой и притворно улыбалась перед господином. Понимала, что специально он её запугивает, что всё это будет с ней проделывать, если она его чем-то разгневает.

Притворяться с Долоховым она хорошо научилась. Вот и вчера вечером улыбалась ему, когда он потребовал от неё отдать подаренный им на первых порах соболий салоп, хотя жалко ей было салоп отдавать. Но куда страшнее было бы противоречить ему, поэтому и сделала вид, что не жаль ей салопа. В этом салопе должны были увезти на венчание похищенную для князя Курагина какую-то графиню Ростову. Только не выгорело это дело, вернулись все не солоно хлебавши.

Матрёша в глубине души порадовалась за барышню, которую не удалось увезти. Мало радости быть обманутой и стать не женой, а любовницей — ведь Матрёша знала из разговоров господ, что Курагин был уже женат, и за Ростовой честным образом ухаживать и жениться на ней не мог. Ещё меньше радости оказаться в постели такого, как князь этот сиятельный. Впрочем, точно Матрёша не знала, мог ли быть Курагин так же жесток к женщине в постели, как бывал жесток к ней Долохов, но смутно догадывалась, что в чём-то вкусы их могли и сходиться. Во всяком случае, тёмные дела они вершили вместе.

Порою уезжали они вдвоём с Курагиным на тройке, которой правил их любимый ямщик Балага. Чем в это время занимался её любовник-хозяин и его приятель — Матрёша не знала и не хотела знать. Помнила только слова Балаги к Долохову и Курагину, сказанные однажды по приезде: ну, батюшка Фёдор Иванович, и вы, ваше сиятельство, благодарите Бога, что мои кони от погони унесли, а то не миновать бы нам всем Сибири, как Бог свят! В другой раз Балага привез Долохова в верхней одежде, запачканной кровью. Не кровью Долохова — на нем и царапины не было. Долохов швырнул одежду лакею и велел следы крови отстирать. Матрёша и подумать не смела, не то что спросить — чья эта кровь, и что стало с тем человеком, чьи кровавые следы были на одежде её господина.

Внезапно Долохов резко всхрапнул и дёрнулся во сне… Матрёша замерла в страхе. Сегодня он её не тронул, не взял, не осквернил и не испоганил её тело унижением и болью. Видно, очень устал после неудачного похищения, сразу свалился на постель да заснул. В те ночи, когда Долохов её не трогал, Матрёша от души благодарила великого Дэвэлэ⁽²⁾ за проявленную милость. Отодвинувшись ещё дальше на край кровати от тела Долохова, Матрёша про себя начала читать затверженную с детских лет цыганскую молитву, обращаясь к вышним силам с одной-единственной, но горячей просьбой: чтобы она поскорее надоела своему жестокому господину, и он вернул её в табор.

* * *

В отличие от Долохова Анатоль ещё долго не мог уснуть, хотя и лёг в постель по его совету. Но вскоре вскочил и сел на кровати, кусая губы от досады. Как жаль, что девственное тело Натали Ростовой ускользнуло от него сегодня!

Он навсегда запомнил тот страшный и унизительный для него день, когда он решил, что опытные женщины ему не нравятся, и отныне он будет стараться выбирать только девственниц для своих постельных утех. Все его друзья знали, что Курагин обожает «девочек».

До того проклятого дня, в первые годы своего приобщения к мужской любовной жизни он никакого внимания не обращал на женскую опытность или неопытность в постели. Это ему было совершенно безразлично. Перелом наступил в шестнадцать лет, когда он стал любовником весьма сведущей в любовных делах некой графини Г. Соблазнившись необыкновенной красотой юного князя Курагина, она взяла его в очередные любовники, но первое же свидание принесло Анатолю только разочарование и унижение. Он, по своему обыкновению, сделал дело быстро, получив своё удовольствие, и никак не ожидал, что эта опытная в любовных делах женщина так унизит его. Он до сих пор помнил её презрительную усмешку, когда она смотрела на предмет его мужской гордости и уничижительно говорила о том, что никак не ожидала увидеть у такого красавчика такое маленькое мужское достоинство. И по поводу скорости тоже язвила немало… Анатоль по юной наивности даже гордился своим умением быстро достигать удовольствия, и никто из горничных или проституток элитных борделей, которых он навещал до связи с графиней, никогда на это не жаловался. Крепостные горничные слова не смели молвить, а проституткам за то и платили, чтоб они хвалили любого клиента, что к ним приходил, какой бы он не был. Но графиня Г. жестоко высмеяла скорость, с которой Анатоль достиг своего оргазма и отвалился от неё. Она сказала тогда, что за полминуты, которую он потратил на это действо, ни одна женщина ничего не почувствует. Обозвав его на прощание «мелкописечником» и «скорострелом», она в ту же ночь жестоко прогнала его и больше никогда не подпускала к своему телу.

От того унижения Анатоль чуть импотентом не стал. Долго ещё не мог снова начать трахать баб. Но, в конце концов додумался, как избежать новых унижений от опытных женщин. Он решил, что теперь будет стараться находить для своих любовных утех только «девочек», девственниц. Они ни о размерах нормальных мужских понятия не имели, ни о том, с какой скоростью мужчина должен делать свое дело, чтоб доставить женщине удовольствие в постели. С ними можно было не стесняться и не робеть.

С тех пор именно девственницы доставляли ему особо сладкое удовольствие, и он неустанно искал новых и новых. И потому сейчас не мог уснуть от обманутых ожиданий. Он-то надеялся, что уже следующей ночью как следует насладится невинностью Ростовой. Такой сладкий кусочек ему ещё не попадался, если не считать его собственной сестры Элен, которую он лишил невинности, когда ей было пятнадцать, а ему семнадцать лет. Но то было уже давно, а с тех пор девственницы попадались ему лишь среди горничных да крестьянок в отцовских имениях. Далеко не все они были красивы, но все без исключения тупы и податливы. С ними было скучно. В них не было никакого лоска, никакой утончённости. Да и препятствий особых не было — барскому сынку-красавцу никто не противоречил. Сами по себе эти крепостные девки вообще были не интересны, и после того, как Анатоль лишал их невинности, они быстро получали отставку. Была ещё жена польская, которую он тоже лишил невинности, за что и поплатился невольным браком с ней. Но она была из семьи бедной деревенской шляхты, никогда из деревни не выбирающейся. Обычная скучная деревенская девица. Да и лицом не сказать, чтоб очень хороша была. Анатоля тогда привлекли к ней лишь её невинность да скука смертная, которую он переживал в захолустье, куда загнали полк, где он служил. А Ростова — красавица, аристократка, графиня. Анатоль уже не раз представлял, с каким вкусом он лишит её невинности, и всегда эти фантазии вызывали сильнейшее чувственное напряжение в нём.

И вот такое прекрасное приключение, которое он давным-давно не переживал — и сорвалось в самый последний момент! Анатоль чувствовал себя как ребенок, которому объявили, что день его ангела праздноваться не будет, и подарков ему не подарят. Невинность Ростовой он полагал уже своей собственностью, и теперь у него было чувство, что его ограбили, лишили чего-то такого, что принадлежит ему по закону и праву. Сидя на кровати, Анатоль чувствовал, что у него обиженно надуваются губы, как это всегда случалось с ним, когда он был совсем ребенком, и происходило что-то такое, что было ему не по нраву. Он решительно не понимал, за что судьба так наказала его, отняв законный и вожделенный приз — возможность насладиться девственностью красивой и аристократичной девушки. Что она сама почувствует, узнав, что её обманули и сделали только любовницей, а не законной женой, как она надеялась — это вообще Анатоля не волновало. И если бы ему задали такой вопрос, он бы просто не понял, а о чём это его спрашивают. Какое значение имели чувства Ростовой по сравнению с его желанием получать удовольствие от жизни любыми способами? Анатоль всегда считал право получать удовольствие от жизни своим законным и неотъемлемым правом. А что там думают и чувствуют те, за чей счет он получает удовольствие… да какое ему до этого дело?

Обиженно вздохнув, Анатоль снова лёг под одеяло и попытался уснуть. Единственная надежда на исправление ситуации заключалась в плане, предложенном Долоховым. Сам Анатоль ни до этого плана, ни до чего другого не додумался бы. Он это понимал, не испытывал никаких иллюзий по поводу своих умственных способностей и знал, что помочь ему может только умный и ловкий Долохов. Поэтому всегда крепко держался за него.

В конце концов сон сморил Курагина. Засыпая, он думал, что Долохов придумал неплохой план. Завтра они обсудят его детали, а потом он поедет к сестре и уговорит её выманить Натали Ростову из дома старой стервы Ахросимовой в дом Безуховых, откуда он сможет без препятствий увезти Ростову на новое фальшивое венчание. И уж тогда… Сладкие грёзы окутали его засыпающую голову…

* * *

Утром Соня кое-как умылась и оделась, попыталась снова поговорить с Наташей. Но та продолжала молчать и лежать в прежней позе. Тогда Соня вышла из их общей комнаты и в столовой столкнулась с Марьей Дмитриевной.

— Как Наташа? — спросила Соню Ахросимова.

— Лежит, как мёртвая, — горько ответила Соня. — Я пыталась с ней заговорить, но она молчит. Сходите к ней, может быть, вам удастся вывести её из этого состояния.

Марья Дмитриевна быстрым шагом направилась к Наташе, но вернулась уже через несколько минут. Очевидно, и она потерпела неудачу. Посмотрев внимательно на Соню, она сказала ей строгим голосом:

— Софья, завтра должен приехать граф Илья Андреевич. Он ничего не должен знать о том, как Наталья чуть не сбежала с этим негодяем. Будет расспрашивать — отвечай, что она неожиданно заболела. Я тоже буду говорить ему только это. Никто в семье не должен узнать о попытке побега. Поняла меня?

Соня кивнула.

— Да, Марья Дмитриевна. Я ни словечка никому не промолвлю, клянусь вам.

Про себя она подумала, что лучше всего действительно скрыть всю эту историю. Если о ней прослышит Николай, брат Наташи, то дуэли между ним и негодяем Курагиным не избежать. А на дуэли всякое может случиться. При мысли, что её любимый Николай может быть ранен или даже убит, Соне становилось дурно.

Через пару часов Марье Дмитриевне и Соне, наконец, удалось кое-как растормошить Наташу. Она вышла из состояния прострации, позволила горничной одеть и причесать себя, выпила половину чашки утреннего чая, отвергнув любую другую еду, как будто даже от вида еды её мутило, но при этом наотрез отказалась выходить из своей комнаты. Вместо этого она села у окна и не отрывала глаз от улицы, особенно провожая глазами проезжавшие за окнами экипажи. Вид у неё был ужасный: остановившиеся глаза блестели сухим блеском, сурово поджатые губы все растрескались. И Соня, и Марья Дмитриевна понимали — она ждёт известий от Курагина, ждёт, что он напишет ей или даже сам придет в дом. К обеду и ужину она тоже не выходила, всё продолжала сидеть у окна и ждать. Соня еле-еле уговорила её вечером в их общей комнате выпить немного чая с небольшой булочкой.

Следующая ночь для Сони выпала опять бессонной. Наташа спала беспокойно, ей, видно, снились какие-то нехорошие сны. Она вскрикивала во сне и стонала. При каждом вскрике и стоне кузины Соня вскакивала и подходила к её постели, всматривалась в напряжённое даже во сне лицо Наташи. Сон сморил её только перед утром, когда Наташа немного успокоилась, но вряд ли Соне удалось подремать даже пару часов.

«На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.

Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо её приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.

— Что с тобой, мой ангел, больна? — спросил граф. Наташа помолчала.

— Да, больна, — отвечала она.

На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего-нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что-нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что-нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю её нездоровья откладывался их отъезд в деревню».

Примечания:

Цыганский романс "Отойди, не гляди": https://www.youtube.com/watch?v=XAokTghhBhc

Должна заметить, что этот романс с музыкой композитора Варламова появился позднее, в 40-е годы XIX века, так что я сознательно сместила время его появления на начало века.

1) Баро — цыганское слово baro в переводе означает «большой, великий»; цыгане обычно так называют главу семьи или всего табора.

Вернуться к тексту

2) Дэвэлэ́ — один из богов старого ещё языческого цыганского пантеона; когда российские цыгане в основном стали православными христианами, они ещё долго не забывали своих языческих богов и духов, но стали отождествлять их с представителями христианского пантеона; например, Дэвэлэ́ они отождествляли с Богом-Отцом.

Вернуться к тексту

После завтрака Соня улучила минутку, чтобы поговорить с крёстной Наташи.

— Марья Дмитриевна, — обеспокоенно начала она, — я случайно услышала, как слуги болтают между собой о том, что Наташа прошлой ночью чуть не сбежала. От слуг ведь ничего не скроешь. И, судя по всему, кое-кто уже успел разболтать об этом знакомым слугам из соседних домов. Боюсь, как бы по Москве не поползли слухи о том, что Наташа готовилась к побегу с Курагиным.

— Ах, они, подлецы эдакие, — выругалась Ахросимова. — Я сейчас прикажу экономке и дворецкому собрать всю эту братию, и сама отчитаю их, и прикажу, чтоб не распускали больше языки.

— Боюсь, уже поздно, — с горечью вздохнула Соня. — Если слуги из других домов всё уже знают, то слухи по Москве уже ползут. Да к тому же Наташа, по её же словам, послала княжне Марье, сестре князя Андрея, отказ своему жениху, её брату. А он вот-вот должен приехать. Я боюсь, что по приезде Болконский прослышит про эту историю и вызовет на дуэль Курагина. А такая дуэль только подтвердит все слухи о побеге. О Наташе будут чесать языки все, кому не лень. Её репутация будет замарана.

Марья Дмитриевна с досадой покачала головой.

— Думаю, ты права. Я, конечно, слугам дам нагоняй, но действительно может быть поздно. Что ж делать нам, Сонюшка?

— Надо послать за графом Петром Кирилловичем Безуховым, — тревожно сказала Соня. — Он друг Болконского, к тому же Курагин ему шурин. Да и сам князь Андрей, когда уезжал, просил меня — если что случится, обратиться к графу Петру Кирилловичу.

Про себя при этом Соня подумала, что не зря князь Андрей перед отъездом попросил именно её, а не Наташу обращаться к Пьеру в случае какой-то неприятности. Он тогда произнёс, глядя на Наташу: «Вы можете разлю…» И хотя фраза не была им закончена, но Соня с горечью сейчас думала, что Болконский как в воду глядел — Наташа действительно разлюбила его.

«Наверное, он предчувствовал это», думала Соня. «Вот почему обратился именно ко мне, а не к Наташе с просьбой в случае какого-то несчастья или горя обращаться к графу Безухову».

— Напишите письмо графу Безухову, Марья Дмитриевна, — продолжила Соня после того, как эти мысли пролетели в её голове. — Граф хорошо относится к Наташе, и человек он благородный и добрый, так что болтать о ней не будет. Пусть он заставит Курагина уехать из Москвы как можно дальше. Чтобы к возвращению Болконского его духа тут не было даже. Так мы, может быть, предотвратим дуэль между Курагиным и князем Андреем.

— Правильно придумала, — отвечала Ахросимова. — Сейчас же напишу графу записку и попрошу приехать. Он, кажется, уже вернулся из Твери, куда недавно уезжал. Я возьму с него честное слово, что он никому ничего не расскажет, объясню, что случилось и каким образом его жёнушка сводила Наташу со своим негодяем-братцем. И попрошу его, чтобы он вышвырнул этого Курагина из Москвы любым способом.

* * *

«Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая-то судьба постоянно сводила его с нею.

«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.

На Тверском бульваре кто-то окликнул его.

— Пьер! Давно приехал? — прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.

«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.

В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера его шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.

Отворив дверь в залу, Пьер увидал Наташу, сидевшую у окна с худым, бледным и злым лицом. Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты.

— Что случилось? — спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.

— Хорошие дела, — отвечала Марья Дмитриевна: — пятьдесят восемь лет прожила на свете, такого сраму не видала. — И взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила её жена Пьера, и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.

Пьер приподняв плечи и разинув рот слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам. Невесте князя Андрея, так сильно любимой, этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на дурака Анатоля, уже женатого (Пьер знал тайну его женитьбы), и так влюбиться в него, чтобы согласиться бежать с ним! — Этого Пьер не мог понять и не мог себе представить.

Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о её низости, глупости и жестокости. Он вспомнил о своей жене. «Все они одни и те же», сказал он сам себе, думая, что не ему одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной. Но ему всё-таки до слез жалко было князя Андрея, жалко было его гордости. И чем больше он жалел своего друга, тем с большим презрением и даже отвращением думал об этой Наташе, с таким выражением холодного достоинства сейчас прошедшей мимо него по зале. Он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения, и что она не виновата была в том, что лицо её нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость.

— Да как обвенчаться! — проговорил Пьер на слова Марьи Дмитриевны. — Он не мог обвенчаться: он женат.

— Час от часу не легче, — проговорила Марья Дмитриевна. — Хорош мальчик! То-то мерзавец! А она ждет, второй день ждет. По крайней мере ждать перестанет, надо сказать ей.

Узнав от Пьера подробности женитьбы Анатоля, излив свой гнев на него ругательными словами, Марья Дмитриевна сообщила ему то, для чего она вызвала его. Марья Дмитриевна боялась, чтобы граф или Болконский, который мог всякую минуту приехать, узнав дело, которое она намерена была скрыть от них, не вызвали на дуэль Курагина, и потому просила его приказать от её имени его шурину уехать из Москвы и не сметь показываться ей на глаза. Пьер обещал ей исполнить её желание, только теперь поняв опасность, которая угрожала и старому графу, и Николаю, и князю Андрею. Кратко и точно изложив ему свои требования, она выпустила его в гостиную. — Смотри же, граф ничего не знает. Ты делай, как будто ничего не знаешь, — сказала она ему. — А я пойду сказать ей, что ждать нечего! Да оставайся обедать, коли хочешь, — крикнула Марья Дмитриевна Пьеру.»

Соня, которая все эти тяжёлые дни старалась ни на минуту не выпускать Наташу из виду, обеспокоенно исподтишка посматривала на подругу детства, которую всегда считала сестрой. Они обе сидели в своей комнате, Соня притворялась, что читает какую-то книгу, наугад вытащенную ею из книжного шкафа библиотеки дома Ахросимовых, а Наташа по-прежнему неотрывно сидела у окна и смотрела в него. В какой бы комнате дома она не находилась эти дни — окна притягивали её, как магнит притягивает железо. Соня понимала, что творится с кузиной: та по-прежнему ждала вестей от Анатоля. Но от него не было ни слуха, ни духа. Соня это знала точно. Горничная, которая передавала прежде письма от этого негодяя, была как следует изругана и награждена парой оглушительных пощёчин из рук самой Марьи Дмитриевны. А потом под строгим присмотром была сослана в деревню с жёстким наказом — употреблять её там только на самые грязные и тяжелые работы, вроде работы скотницы, выгребающей навоз из-под скотины. Другие горничные были строго предупреждены хозяйкой и, видя судьбу переносчицы писем, даже мысли не держали, чтобы последовать её примеру. Да и отчаяние, которое с каждым часом всё больше и больше проступало на лице Наташи, лучше всяких слов говорило Соне о том, что кузина не получила от Курагина ни одной весточки. Но она, видимо, надеялась на его визит. Надеялась, что он приедет, извинится за попытку похищения, начнёт ухаживать за Наташей по всем правилам и по всем правилам открыто попросит её руки у родителей. Соня отчаянно переживала за кузину. Она давно поняла, что Анатоль вёл какую-то нечестную игру, не желая свататься к Наташе так, как это полагается по всем светским правилам, хотя смысла этой его игры Соня не понимала.

Всё разъяснил приход Марьи Дмитриевны. Она вошла в комнату девушек и остановилась рядом с Наташей.

— Всё ждешь своего ненаглядного? — с досадой и одновременно с жалостью спросила она Наташу. — Не жди, не появится он. Сейчас только что разговаривала с графом Петром Кирилловичем, и он мне такую новость про этого молодца рассказал, что я чуть на месте не скончалась.

Наташа сжалась, как затравленный зверёк, исподлобья глядя на крёстную. У Сони тоже перехватило дыхание — она почувствовала, что на кузину сейчас обрушится какой-то страшный и сокрушительный удар.

— Женат он, Наталья, два года как женился в Польше на какой-то тамошней паненке, — продолжала Марья Дмитриевна. — Только он свою женитьбу скрывал, знали о ней всего несколько человек, и вот граф Пётр Кириллович в том числе. Так что не мог он на тебе законно жениться. Если бы он тебя увёз позапрошлой ночью, то, скорее всего, разыграл бы для тебя комедию с венчанием. Какой-нибудь поп-расстрига, который права венчать не имеет, вас бы только для виду обвенчал, и стала бы ты этому мерзавцу Курагину не законной женой, а просто полюбовницей. Поэтому он и не ездил в дом, не ухаживал за тобой открыто, не просил твоей руки. Знал, подлец, что законным образом на тебе жениться не имеет права. Поэтому и подговаривал на побег, чтоб заморочить тебе голову фальшивым венчанием и пользоваться тобой, пока ты ему не надоешь. Ты бы думала, что ты его законная венчанная жена, и всё бы ему позволяла, а он бы над тобой втихомолку посмеивался — вот как ловко я обманул эту дурёху наивную!

Наташа окаменела и только молча отрицательно качала головой, не желая верить тому, что услышала. Соня при первых же словах Марьи Дмитриевны вскочила с кресла, уронив книгу, и в полнейшем потрясении поднесла ладони к лицу. Теперь игра Курагина стала ей полностью понятна. Негодяй, подлинно негодяй, какой же он негодяй, думала она.

Наташа наконец-то заговорила.

— Нет, этого не может быть, вы все лжёте, наговариваете на него! Он честный и благородный человек, он любит меня, сам говорил, что любит, — зачастила она отчаянным тоном. — Вы сговорились, чтоб нас разлучить и рассорить, чтоб разбить нашу любовь! Я не верю, он не мог так обманывать меня!

— Да ты самого графа Петра Кирилловича спроси, — с досадой ответила ей Марья Дмитриевна. — Ты же его с детских лет знаешь. Знаешь, что он не солжёт и ни словечка неправды не вымолвит.

— Пусть он сам мне скажет, — тем же отчаянным голосом сказала Наташа. — Ему я поверю, а вам всем — нет!

Марья Дмитриевна только покачала головой, видя такое упрямство и нежелание глядеть в глаза правде.

— Хорошо, сейчас он придет. Софья, — обратилась она к Соне, — сходи в гостиную, там Пётр Кириллович с графом Ильей Андреевичем разговаривают. Приведи Петра Кирилловича сюда, пусть он подтвердит мои слова.

Соня молча вышла из комнаты и пошла в гостиную, где действительно застала беседующих Безухова и дядюшку Илью Андреевича.

«Пьер встретил старого графа. Он был смущен и расстроен. В это утро Наташа сказала ему, что она отказала Болконскому.

— Беда, беда, mon cher⁽¹⁾, — говорил он Пьеру, — беда с этими девками без матери; уж я так тужу, что приехал. Я с вами откровенен буду. Слышали, отказала жениху, ни у кого не спросивши ничего. Оно, положим, я никогда этому браку очень не радовался. Положим, он хороший человек, но что ж, против воли отца счастья бы не было, и Наташа без женихов не останется. Да всё-таки долго уже так продолжалось, да и как же это без отца, без матери, такой шаг! А теперь больна, и Бог знает, что! Плохо, граф, плохо с дочерьми без матери… — Пьер видел, что граф был очень расстроен, старался перевести разговор на другой предмет, но граф опять возвращался к своему горю.

Соня с встревоженным лицом вошла в гостиную.

— Наташа не совсем здорова; она в своей комнате и желала бы вас видеть. Марья Дмитриевна у нее и просит вас тоже.

— Да ведь вы очень дружны с Болконским, верно что-нибудь передать хочет, — сказал граф. — Ах, Боже мой, Боже мой! Как всё хорошо было! — И взявшись за редкие виски седых волос, граф вышел из комнаты.»

По дороге Соня сказала Пьеру:

— Пётр Кириллович, Марья Дмитриевна сказала Наташе, что Курагин женат, но она не хочет ей верить и желает, чтобы вы ей сами всё рассказали.

— Как она приняла эту новость? — спросил Пьер.

— Очень тяжело, — горько сказала Соня. — Да вы сами сейчас всё увидите своими глазами.

«Марья Дмитриевна объявила Наташе о том, что Анатоль был женат. Наташа не хотела верить ей и требовала подтверждения этого от самого Пьера. Соня сообщила это Пьеру в то время, как она через коридор провожала его в комнату Наташи.

Наташа, бледная, строгая сидела подле Марьи Дмитриевны и от самой двери встретила Пьера лихорадочно-блестящим, вопросительным взглядом. Она не улыбнулась, не кивнула ему головой, она только упорно смотрела на него, и взгляд её спрашивал его только про то: друг ли он или такой же враг, как и все другие, по отношению к Анатолю. Сам по себе Пьер очевидно не существовал для нее.

— Он всё знает, — сказала Марья Дмитриевна, указывая на Пьера и обращаясь к Наташе. — Он пускай тебе скажет, правду ли я говорила.

Наташа, как подстреленный, загнанный зверь смотрит на приближающихся собак и охотников, смотрела то на того, то на другого.

— Наталья Ильинична, — начал Пьер, опустив глаза и испытывая чувство жалости к ней и отвращения к той операции, которую он должен был делать, — правда это или не правда, это для вас должно быть всё равно, потому что…

— Так это не правда, что он женат!

— Нет, это правда.

— Он женат был и давно? — спросила она, — честное слово?

Пьер дал ей честное слово.

— Он здесь еще? — спросила она быстро.

— Да, я его сейчас видел.

Она очевидно была не в силах говорить и делала руками знаки, чтобы оставили её».

Пьер и Марья Дмитриевна молча вышли из комнаты. Соня осталась. Она боялась, что Наташа выставит и её, хотя после попытки побега Марья Дмитриевна решила подселить Соню в комнату Наташи, чтобы та присматривала за кузиной, и теперь это была их общая комната. Но Наташа как будто потеряла способность видеть, слышать и чувствовать. Она подошла к своей кровати, упала на неё лицом вниз и замерла так на несколько часов.

«Пьер не остался обедать, а тотчас же вышел из комнаты и уехал. Он поехал отыскивать по городу Анатоля Курагина, при мысли о котором теперь вся кровь у него приливала к сердцу и он испытывал затруднение переводить дыхание. На горах, у цыган, у Comoneno — его не было. Пьер поехал в клуб.

В клубе всё шло своим обыкновенным порядком: гости, съехавшиеся обедать, сидели группами и здоровались с Пьером и говорили о городских новостях. Лакей, поздоровавшись с ним, доложил ему, зная его знакомство и привычки, что место ему оставлено в маленькой столовой, что князь Михаил Захарыч в библиотеке, а Павел Тимофеич не приезжали еще. Один из знакомых Пьера между разговором о погоде спросил у него, слышал ли он о похищении Курагиным Ростовой, про которое говорят в городе, правда ли это? Пьер, засмеявшись, сказал, что это вздор, потому что он сейчас только от Ростовых. Он спрашивал у всех про Анатоля; ему сказал один, что не приезжал еще, другой, что он будет обедать нынче. Пьеру странно было смотреть на эту спокойную, равнодушную толпу людей, не знавшую того, что делалось у него в душе. Он прошелся по зале, дождался пока все съехались, и не дождавшись Анатоля, не стал обедать и поехал домой».

Анатоль не давал о себе знать Наташе, потому что был занят подготовкой нового плана похищения, который был предложен Долоховым в ночь после неудавшегося побега. Они совещались о том, как поправить дело целый день после этой ночи, и на следующий день тоже. Анатоль постоянно переспрашивал, уточнял подробности нового плана, что выводило из себя Долохова. Долохов знал, конечно, что его приятель глуп, но ему уже надоело десятый раз повторять одно и то же. Наконец, потеряв терпение, он просто приказал Анатолю ехать к Элен и разговаривать с ней о том, чтобы она снова устроила ему свидание с Ростовой в своём доме. Анатолю пришлось выполнять приказ приятеля.

Момент для разговора с сестрой был выбран им не очень удачный. У Элен были гости. Анатоль всё же уговорил сестру выйти в соседнюю комнату для разговора хотя бы на несколько минут. Там он объяснил ей ситуацию и попросил, чтобы Элен снова поехала к Ахросимовым и пригласила Наташу к себе в гости. Но Элен сказала ему с досадой:

— Теперь ничего не получится, даже если она согласится поехать ко мне. Вернулся из Твери мой толстый дурак (так Элен часто называла Пьера). При нём никакое похищение твоей пассии невозможно из нашего дома. Il faut attendre⁽²⁾. Сначала придумаем способ отправить его ещё куда-нибудь из Москвы, а там уж посмотрим.

Если бы рядом был Долохов, то наверняка такой способ был сразу же им придуман. Но сам Анатоль ни до чего путного не мог додуматься, на это его умственных способностей не хватало. Он вздохнул и решил, что надо возвращаться к Долохову и рассказать ему о неожиданном препятствии в виде присутствия Пьера. Пусть ловкий Долохов придумает что-нибудь такое, что заставит Безухова снова уехать из Москвы. Анатоль вздохнул и грустно пожаловался сестрице:

— Вот, снова какое-то препятствие, а? Как нарочно, одно за другим.

Желая утешить брата, Элен потрепала его по щеке и сказала:

— Ничего, для моего толстого дурака что-нибудь да придумаем, pour qu'il s'en aille⁽³⁾. А тогда…

Прикосновение Элен неожиданно возбудило Курагина. Его начало одолевать желание вновь как следует потискать сестру, как это делали они ещё подростками, тайком от родителей. Тогда они совокуплялись, как похотливые зверьки, где и когда попало. Только длилось это недолго. Очень скоро их поймали на месте преступления и разлучили на несколько лет. А когда Анатоль вернулся из-за границы, куда его услали, Элен уже вела себя гораздо осторожнее. Ей нужен был выгодный брак, а слухи о связи с братом могли бы в этом помешать. Тем более ничего она не позволит ему и сейчас. Анатоль слышал краем уха, что в Петербурге его сестрица закрутила сложную интригу сразу с двумя любовниками. За одного из них, какого-то иностранного принца, даже замуж хочет. Только способ пока никак не придумает, как бы ей развестись с Безуховым. Так что Анатоль понимал, что на этот раз ему от роскошного тела сестрицы ничего не обломится. Ну да ладно, впереди есть послаще кусочек — такой же красивый, но невинный и девственный. Несмотря на сыплющиеся со всех сторон препятствия, Курагин не оставлял планов увезти Ростову и был уверен, что через несколько дней с помощью сестры и Долохова это дело наконец у него выгорит.

Что касается Элен, то она тоже почувствовала возбуждение брата. Но ответного чувства не испытала. Это давно прошло. Анатоль был никудышным любовником, она поняла это, когда в её жизни и в её постели появились другие мужчины. В юности её возбуждало скорее сознание запретности и скандальности ситуации: заниматься любовью с собственным братом. Но, получив опыт с другими любовниками, она поняла, что любовное орудие брата слишком мало по размерам, он слишком быстро кончает и вообще занимается любовью лишь для собственного удовольствия, а удовольствие партнёрши его не интересует вообще. Поэтому допускать брата снова к своему телу она больше не собиралась. Да и опасно это было. Молодой иностранный принц, за которого она собиралась замуж, мог прослышать про её возобновившуюся связь с братом. А это ей было ни к чему. И без того приходилось оправдываться перед принцем за своего прежнего любовника — старого графа, который был одним из высших сановников и вельмож российского государства. С стариком ей тоже приходилось поддерживать любовную связь, чтобы он не навредил ей и не рассказал ничего новому любовнику-принцу. Так что положение Элен и без того было затруднительным, а лишние хлопоты с любовными притязаниями брата добавили бы трудностей. Поэтому она просто холодно посмотрела на Анатоля, отодвинулась от него и сказала ледяным тоном:

— Tu dois y aller⁽⁴⁾.

1) мой дорогой — фр.

Вернуться к тексту

2) Надо ждать (фр.)

Вернуться к тексту

3) чтоб он убрался — фр.

Вернуться к тексту

4) Тебе пора идти — фр.

Вернуться к тексту

«Когда Пьер, тщетно объездив всю Москву, вернулся домой, камердинер доложил ему, что князь Анатоль Васильич у графини. Гостиная графини была полна гостей.

Пьер не здороваясь с женою, которую он не видал после приезда (она больше чем когда-нибудь ненавистна была ему в эту минуту), вошел в гостиную и увидав Анатоля подошел к нему.

— Ah, Pierre⁽¹⁾, — сказала графиня, подходя к мужу. — Ты не знаешь в каком положении наш Анатоль… — Она остановилась, увидав в опущенной низко голове мужа, в его блестящих глазах, в его решительной походке то страшное выражение бешенства и силы, которое она знала и испытала на себе после дуэли с Долоховым.

— Где вы — там разврат, зло, — сказал Пьер жене. — Анатоль, пойдемте, мне надо поговорить с вами, — сказал он по-французски.

Анатоль оглянулся на сестру и покорно встал, готовый следовать за Пьером.

Пьер, взяв его за руку, дернул к себе и пошел из комнаты.

— Si vous vous permettez dans mon salon⁽²⁾, — шопотом проговорила Элен; но Пьер, не отвечая ей вышел из комнаты.

Анатоль шел за ним обычной, молодцоватой походкой. Но на лице его было заметно беспокойство.

Войдя в свой кабинет, Пьер затворил дверь и обратился к Анатолю, не глядя на него.

— Вы обещали графине Ростовой жениться на ней и хотели увезти ее?

— Мой милый, — отвечал Анатоль по-французски (как и шел весь разговор), я не считаю себя обязанным отвечать на допросы, делаемые в таком тоне.

Лицо Пьера, и прежде бледное, исказилось бешенством. Он схватил своей большой рукой Анатоля за воротник мундира и стал трясти из стороны в сторону до тех пор, пока лицо Анатоля не приняло достаточное выражение испуга.

— Когда я говорю, что мне надо говорить с вами… — повторял Пьер.

— Ну что, это глупо. А? — сказал Анатоль, ощупывая оторванную с сукном пуговицу воротника.

— Вы негодяй и мерзавец, и не знаю, что меня воздерживает от удовольствия разможжить вам голову вот этим, — говорил Пьер, — выражаясь так искусственно потому, что он говорил по-французски. Он взял в руку тяжелое пресс-папье и угрожающе поднял и тотчас же торопливо положил его на место.

— Обещали вы ей жениться?

— Я, я, я не думал; впрочем я никогда не обещался, потому что…

Пьер перебил его. — Есть у вас письма ее? Есть у вас письма? — повторял Пьер, подвигаясь к Анатолю.

Анатоль взглянул на него и тотчас же, засунув руку в карман, достал бумажник.

Пьер взял подаваемое ему письмо и оттолкнув стоявший на дороге стол повалился на диван.

— Je ne serai pas violent, ne craignez rien⁽³⁾, — сказал Пьер, отвечая на испуганный жест Анатоля. — Письма — раз, — сказал Пьер, как будто повторяя урок для самого себя. — Второе, — после минутного молчания продолжал он, опять вставая и начиная ходить, — вы завтра должны уехать из Москвы.

— Но как же я могу…

— Третье, — не слушая его, продолжал Пьер, — вы никогда ни слова не должны говорить о том, что было между вами и графиней. Этого, я знаю, я не могу запретить вам, но ежели в вас есть искра совести… — Пьер несколько раз молча прошел по комнате. Анатоль сидел у стола и нахмурившись кусал себе губы.

— Вы не можете не понять наконец, что кроме вашего удовольствия есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами подобными моей супруге — с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней… обмануть, украсть… Как вы не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребенка!..

Пьер замолчал и взглянул на Анатоля уже не гневным, но вопросительным взглядом.

— Этого я не знаю. А? — сказал Анатоль, ободряясь по мере того, как Пьер преодолевал свой гнев. — Этого я не знаю и знать не хочу, — сказал он, не глядя на Пьера и с легким дрожанием нижней челюсти, — но вы сказали мне такие слова: подло и тому подобное, которые я comme un homme d'honneur⁽⁴⁾ никому не позволю.

Пьер с удивлением посмотрел на него, не в силах понять, чего ему было нужно.

— Хотя это и было с глазу на глаз, — продолжал Анатоль, — но я не могу…

— Что ж, вам нужно удовлетворение? — насмешливо сказал Пьер.

— По крайней мере вы можете взять назад свои слова. А? Ежели вы хотите, чтоб я исполнил ваши желанья. А?

— Беру, беру назад, — проговорил Пьер и прошу вас извинить меня. Пьер взглянул невольно на оторванную пуговицу. — И денег, ежели вам нужно на дорогу. — Анатоль улыбнулся.

Это выражение робкой и подлой улыбки, знакомой ему по жене, взорвало Пьера.

— О, подлая, бессердечная порода! — проговорил он и вышел из комнаты.

На другой день Анатоль уехал в Петербург.»

Позднее Пьер брезгливо морщился, вспоминая этот разговор с мерзавцем. Пришлось хорошенько потрясти негодяя за грудки, прежде чем он оставил свою всегдашнюю наглость и наконец-то испугался. Так испугался, что даже челюсть дрожала и губы тряслись. Конечно, стыдно было вспоминать о том, что он, Пьер, под конец разговора взял назад все ругательные слова, сказанные в адрес Анатоля, и даже дал ему денег, чтобы этот проходимец поскорее убрался из Москвы. Но это всё пустяки. Главное — дело сделано. Неосторожное письмо Наташи теперь у Пьера и будет уничтожено. А Анатоль понял, что ему грозит дуэль с Болконским, который вот-вот должен был вернуться из-за границы, струсил и пообещал уехать… Конечно, негодяй ни слова не понял из того, что пытался объяснить ему Пьер. Не понял, что нельзя играть чужой жизнью ради своего минутного веселья и удовольствия. Не понял, что подло обманывать наивную и не знающую жизни девушку, обещая ей жениться, а вместо этого организуя фальшивое венчание и превращая её таким образом в свою незаконную любовницу. Что даже легкомысленное и неосторожное поведение наивной девушки не отменяет того факта, что Анатоль и его сестрица, жена Пьера Элен, в этой ситуации выглядят подлецами, а Анатоль — ещё и преступником-двоеженцем. Нет, до тупой и наглой головы Курагина, озабоченной лишь собственными удовольствиями, это не дошло и не дойдет никогда. Он искренне считал и до сих пор считает себя un homme d'honneur⁽⁵⁾, несмотря на попытку подлого обмана Наташи, и будет по-прежнему ходить с высоко поднятой головой и так же искренне презирать тех, кого считает подлецами. Себя же он таковым не будет считать никогда. Слишком подл и глуп для осознания собственной низости и мерзости. Ну да чёрт с ним, и с Элен тоже. Курагины всегда были подлой и бессердечной породой, их ничего не изменит, только могила. Главное сделано: теперь Наташа ограждена от влияния этого негодяя. Зная, что он уже женат и грязно обманывал её заведомо ложными обещаниями жениться, она больше никогда не подпустит этого мерзавца к себе. Успокоив себя этими мыслями, Пьер лёг спать, решив завтра ехать к Марье Дмитриевне Ахросимовой и доложить ей, что её поручение исполнено, и Анатоль утром уедет из Москвы.

* * *

Измученная бессонными ночами, Соня крепко заснула в эту ночь. Легла она только после полуночи, до этого всё с беспокойством следила за кузиной. Наташа после разговора с Пьером и известия о том, что Анатоль женат и нагло обманывал её, обещая жениться, снова впала в какую-то прострацию и до конца дня лежала, свернувшись клубочком, на своей кровати. Как смертельно раненое животное. И Соню, и Марью Дмитриевну просто разрывало от чувства жалости к ней. Они обе несколько раз пытались поговорить с Наташей, предлагали ужинать, но она молчала и не двигалась. Перед сном, впрочем, позволила горничной раздеть себя, надеть ночную сорочку и уложить в постель. Соня подошла к кровати Наташи перед тем, как самой лечь спать. Ей показалось, что Наташа заснула. У самой Сони глаза слипались после того, как она почти не спала две предыдущих ночи. Как только она легла в постель, она сразу же заснула, словно мёртвая.

И не слышала, как спустя пару часов Наташа тихонько встала с кровати и в одной ночной сорочке, босиком, тихо вышла в коридор. Не слышала и как Наташа вернулась, неся с собой какой-то пузырек с порошком. Она высыпала этот порошок в стакан, налила туда воды из графина, размешала и выпила. Потом снова легла в постель…

Под утро громкие крики Сони разбудили весь дом. В ночной сорочке и наспех накинутом халате она прибежала под двери спальни Марьи Дмитриевны и, ворвавшись туда без стука, закричала отчаянно, тряся за плечо спокойно спавшую крёстную Наташи:

— Марья Дмитриевна, просыпайтесь! Нужно срочно вызвать доктора!

Марья Дмитриевна проснулась, с гневом и испугом спросила:

— Что стряслось-то на этот раз?

Соня сбивчиво заговорила:

— Наташа… она отравилась!.. Она сейчас разбудила меня и сказала, что ей очень плохо… она ночью нашла мышьяк в шкафу, помните, вы рассказывали нам, что приказали купить мышьяк, чтобы крыс в подвале травить? Так вот, она этот мышьяк пару часов назад выпила и теперь ей совсем худо… Доктора надо, скорее!

Зычный голос Марьи Дмитриевны быстро поднял слуг на ноги. Один из лакеев был срочно послан за личным доктором Ахросимовой, который, к счастью, жил недалеко. Тот явился буквально через полчаса. Наташе стало уже совсем плохо, её начало мучительно рвать. Боли в животе стали настолько сильными, что она стонала и вскрикивала. Доктор выгнал всех из спальни Наташи, кроме пары горничных, и начал промывать ей желудок.

Помертвевшие от страха и потрясения Марья Дмитриевна, старый граф Ростов, отец Наташи, сама Соня сидели под дверями её комнаты и с ужасом ждали исхода. Каждый стон и вскрик Наташи, звуки мучительной рвоты, которые доносились из-за запертой двери, заставляли их вздрагивать и страдать. Как будто и они переживали вместе с Наташей её нынешние мучения…

* * *

«Пьер поехал к Марье Дмитриевне, чтобы сообщить об исполнении ее желанья — об изгнании Курагина из Москвы. Весь дом был в страхе и волнении. Наташа была очень больна, и, как Марья Дмитриевна под секретом сказала ему, она в ту же ночь, как ей было объявлено, что Анатоль женат, отравилась мышьяком, который она тихонько достала. Проглотив его немного, она так испугалась, что разбудила Соню и объявила ей то, что она сделала. Во-время были приняты нужные меры против яда, и теперь она была вне опасности; но всё-таки слаба так, что нельзя было думать везти ее в деревню и послано было за графиней. Пьер видел растерянного графа и заплаканную Соню, но не мог видеть Наташи».

Пьер уже решился было уехать из дома Ахросимовой, успокоенный известием, что Наташа теперь вне опасности, но, увидев в диванной Соню, которая сидела и плакала, уткнув лицо в платок, подсел к ней и неловко потрепал её по плечу, пытаясь утешить.

— Ну, ну, Софья Александровна, будет, будет… Кузина ваша, к счастью, оправится, и вы ей будете нужны для помощи и поддержки. Успокойтесь, успокойтесь хотя бы ради неё.

Соня подняла заплаканное лицо к Пьеру.

— Петр Кириллович, я чувствую себя такой виноватой. Почему я сегодня ночью так крепко заснула и не слышала, как Наташа приняла яд? Я ведь обычно чутко сплю, а сегодня, как нарочно, заснула, словно убитая… И главное, почему я так поздно спохватилась в этой истории с вашим шурином Курагиным? Но, понимаете, всё произошло так быстро. Он как будто околдовал Наташу за пару дней. Я сначала и не замечала ничего, а когда заметила, было уже поздно. Она влюбилась в него по уши и отослала отказ вашему другу, князю Болконскому. А потом ваш шурин так быстро, так неожиданно быстро организовал это похищение… хорошо, что я догадалась, что они попытаются убежать, хотя и в самый последний момент.

Пьер снова неловко похлопал её по плечу.

— Софья Александровна, тут вашей вины нет. Виноваты лишь мой негодяй шурин, да ещё моя супруга, которая ему помогала. А что касается того, что похищение было организовано так быстро… тут я сам удивляюсь. Мой шурин глуп и никогда в жизни не смог бы ничего организовать. В одиночку он бы сам ничего не сделал. У меня сильные подозрения, что ему помогал кто-то гораздо более умный, хитрый и ловкий.

— Кто это мог быть? — спросила Соня, уставив на Пьера заплаканные глаза.

— Есть у него приятель один, негодяй тоже порядочный, но гораздо опаснее, чем мой шурин. И намного умнее. Зовут его Долохов, Фёдор Иванович Долохов. Я знаю от слуг в моём доме, что за несколько дней до похищения Анатоль из моего дома переселился к нему. Уверен, что именно Долохов помогал Курагину. На него это похоже, он на подлости мастер.

При упоминании имени Долохова Соня с содроганием вспомнила этого неприятного и опасного человека, который когда-то пытался ухаживать и свататься к ней. Тогда она отказала ему, и не только потому, что была влюблена в своего кузена Николая Ростова. Она в те дни была изрядно напугана наглыми взглядами Долохова, которыми он преследовал её, наглыми настолько, что не только она сама, но и Наташа, и даже старая графиня Ростова не могли без краски вынести эти взгляды, когда замечали их. С дрожью Соня припомнила, как этот человек, который вначале понравился всем в семье Ростовых, потом начал отталкивать её от себя чем-то тёмным, злобным и скверным, что она со временем почувствовала в нём. Это произошло почти случайно. Однажды в доме Ростовых, где был и Долохов, зашла речь об охоте. Николай и Наташа со смехом говорили, что охота — это огромное, можно сказать, самое большое в жизни удовольствие. Они действительно любили вместе выезжать на охоту, поэтому хвалили это времяпрепровождение со свойственным им легкомысленно-детским непониманием жестокости убийства зверей. Соня отлично знала эту черту лёгкости и не рассуждающего потакания своим развлечениям, которая была свойственна её кузенам и составляла важную часть обаяния всех Ростовых, и относилась к этой черте любовно-снисходительно. В тот раз, как и всегда при обсуждении темы охоты, Николай и Наташа подшучивали над Соней за то, что она постоянно отказывалась ездить с ними охотиться, как бы упорно её не приглашали. Соня застенчиво, но твёрдо возражала им, что охоты не любит, потому что ей жалко смотреть, как убивают зверюшек. И вот в разгар этого полушутливого спора Соня случайно глянула на Долохова и её поразила холодная жестокость, которая вдруг проявилась на его красивом лице. И хотя это выражение было мимолётным, и Долохов быстро сделал совершенно спокойное и бесстрастное лицо, но Соня тогда впервые почувствовала безотчётный ужас перед ним, который потом не оставлял её. Вот почему слова Пьера об участии Долохова в попытке похищения Наташи вызвали какую-то нервную дрожь у неё.

— Я знаю этого человека, — тихо и со страхом сказала она Пьеру в ответ на его слова. — Он несколько лет назад посещал наш дом в Москве и даже делал мне предложение.

— И вы отказали ему? — спросил Пьер.

— Как видите, — ответила Соня. — Но я согласна с вами: это человек жестокий и злобный. Он тогда в отместку за мой отказ обыграл Николая на огромные деньги. Но он далеко не глуп. Так что, если это он помогал вашему шурину… я не удивлюсь тогда, что ему удалось так быстро подготовить побег.

Пьер покачал головой.

— Уверен, что без Долохова дело не обошлось. Не зря мой шурин в последние дни перед попыткой похищения поселился у него. Наверняка они в это время и сговаривались, как лучше организовать побег вашей кузины.

У Сони снова слёзы подступили к глазам, но она справилась с собой и не стала плакать, лишь сжала руки и горестно произнесла:

— Да уж, постаралась эта несвятая троица: Курагин, Долохов, да и ваша супруга, уж простите, что упомянула её. Но ведь именно она заманивала Наташу в ловушку, чтобы её братец мог без помех морочить ей голову. И все они теперь будут жить, как ни в чём не бывало! Ваша супруга будет блистать в свете, и никто про неё дурного слова не скажет, все будут только по-прежнему восхищаться её красотой. А Курагин и Долохов будут как прежде — пить да буянить! А ведь они чуть не убили Наташу, чуть не убили! Если бы вы слышали, как она мучилась этой ночью, если бы только слышали! У меня чуть сердце не разорвалось на части от горя и ожидания, что она вот-вот может умереть! Господи Боже, как я надеюсь, что они будут вечно гореть в аду! Будь они все прокляты, прокляты, трижды прокляты! Пусть Господь пошлет им раннюю и мучительную смерть!

Последние слова Соня произнесла с таким несвойственным ей озлоблением и энергетикой в голосе, что у Пьера мурашки побежали по коже. И неожиданно у него возникло ощущение, что по комнате пронеслось что-то вроде дуновения ветра, хотя все двери были плотно закрыты, а окна накрепко заперты на зиму, и никаких сквозняков быть не могло… Как будто какая-то потусторонняя сила подхватила слова девушки и понесла их дальше, всё выше и выше, прямо к подножию престола вышних сил... Но возразить Соне он не мог, он и сам мысленно не раз желал этим людям подобной участи, хотя и понимал, что это дурное и нехристианское чувство.

Поэтому Пьер не стал упрекать Соню за злые пожелания и только тихо ответил на её слова:

— Что ж, возможно, Господь и услышит вас… Они давно заслужили кару небесную…

* * *

Как и ожидал Пьер, ничего хорошего из разговора с князем Андреем не вышло. Пьер поехал к вернувшемуся из-за границы другу сразу же, как только тот появился в Москве. Но, несмотря на попытки Пьера примирить Болконского с неверной невестой, князь Андрей не смягчился. Он уже был наслышан о сплетнях, ходивших по Москве, о том, что младшая Ростова собиралась бежать с Курагиным. А его сестра княжна Марья и его отец уже отдали ему письмо от бывшей невесты, где она отказывалась от брака с ним. Поэтому оскорблённый князь Андрей даже не стал слушать уговоров Пьера, просто отдал ему письма Наташи и её портрет, попросил вернуть их ей и пожелать всего наилучшего.

«В этот же вечер, Пьер поехал к Ростовым, чтобы исполнить свое поручение. Наташа была в постели, граф был в клубе, и Пьер, передав письма Соне, пошел к Марье Дмитриевне, интересовавшейся узнать о том, как князь Андрей принял известие. Через десять минут Соня вошла к Марье Дмитриевне.

— Наташа непременно хочет видеть графа Петра Кирилловича, — сказала она.

— Да как же, к ней что ль его свести? Там у вас не прибрано, — сказала Марья Дмитриевна.

— Нет, она оделась и вышла в гостиную, — сказала Соня.

Марья Дмитриевна только пожала плечами.

— Когда это графиня приедет, измучила меня совсем. Ты смотри ж, не говори ей всего, — обратилась она к Пьеру. — И бранить-то ее духу не хватает, так жалка, так жалка!

Наташа, исхудавшая, с бледным и строгим лицом (совсем не пристыженная, какою ее ожидал Пьер) стояла по середине гостиной. Когда Пьер показался в двери, она заторопилась, очевидно в нерешительности, подойти ли к нему или подождать его.

Пьер поспешно подошел к ней. Он думал, что она ему, как всегда, подаст руку; но она, близко подойдя к нему, остановилась, тяжело дыша и безжизненно опустив руки, совершенно в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением.

— Петр Кирилыч, — начала она быстро говорить — князь Болконский был вам друг, он и есть вам друг, — поправилась она (ей казалось, что всё только было, и что теперь всё другое). — Он говорил мне тогда, чтобы обратиться к вам…

Пьер молча сопел носом, глядя на нее. Он до сих пор в душе своей упрекал и старался презирать ее; но теперь ему сделалось так жалко ее, что в душе его не было места упреку.

— Он теперь здесь, скажите ему… чтобы он прост… простил меня. — Она остановилась и еще чаще стала дышать, но не плакала.

— Да… я скажу ему, — говорил Пьер, — но… — Он не знал, что сказать.

Наташа видимо испугалась той мысли, которая могла притти Пьеру.

— Нет, я знаю, что всё кончено, — сказала она поспешно. — Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за всё… — Она затряслась всем телом и села на стул.

Еще никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера.

— Я скажу ему, я всё еще раз скажу ему, — сказал Пьер; — но… я бы желал знать одно…

«Что знать?» спросил взгляд Наташи.

— Я бы желал знать, любили ли вы… — Пьер не знал как назвать Анатоля и покраснел при мысли о нем, — любили ли вы этого дурного человека?

— Не называйте его дурным, — сказала Наташа. — Но я ничего — ничего не знаю… — Она опять заплакала.

И еще больше чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал как под очками его текли слезы и надеялся, что их не заметят.

— Не будем больше говорить, мой друг, — сказал Пьер.»

Соня, которая старалась в последние дни не выпускать Наташу из виду, сидела в соседней комнате и через полуоткрытую дверь слышала разговор Пьера и Наташи. Она радовалась, что в последнее время физически Наташа чувствует себя лучше, опасность отравления окончательно миновала. Но при этом Соня понимала, что душевное состояние кузины было ужасным. Голос Пьера — кроткий, нежный и задушевный, которым он говорил с Наташей, рождал в Соне надежду, что этот человек поможет Наташе выйти из того униженного состояния, в котором она пребывала все последние дни. Пьер продолжал:

«— Не будем говорить, мой друг, я всё скажу ему; но об одном прошу вас — считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому-нибудь — не теперь, а когда у вас ясно будет в душе — вспомните обо мне. — Он взял и поцеловал ее руку. — Я счастлив буду, ежели в состоянии буду… — Пьер смутился.

— Не говорите со мной так: я не стою этого! — вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что-то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.

— Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, — сказал он ей.

— Для меня? Нет! Для меня всё пропало, — сказала она со стыдом и самоунижением.

— Все пропало? — повторил он. — Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.

Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и взглянув на Пьера вышла из комнаты».

Соня сама была готова расплакаться от нежных слов Пьера, сказанных Наташе. И впервые в жизни она вдруг догадалась: а ведь Пьер любит Наташу. Любит очень сильно. Он мог бы сказать ей о своей любви открыто, мог бы просить руки Наташи. И, может быть, по прошествии времени, когда вся эта несчастная история и неудачная помолвка с Болконским была бы забыта, может быть, тогда Наташа и не отказала ему — ведь она всегда очень хорошо относилась к Пьеру. Но вот беда — он женат и связан несчастным браком с распутной и подлой женщиной, которая чуть не погубила Наташу в компании со своим мерзавцем братом и этим негодяем Долоховым. Поэтому Соня с жалостью и со слезами на глазах смотрела вслед Пьеру, который уходил из дома Марьи Дмитриевны после разговора с Наташей. Он тоже вышел из комнаты с расстроенным лицом, даже со следами слёз на щеках, и, не заметив Соню, пошёл к выходу… Соня горестно вздохнула от безнадёжности ситуации и пошла вслед за Наташей в их общую комнату…

1) Ах, Пьер — фр.

Вернуться к тексту

2) Если вы позволите себе в моей гостиной — фр.

Вернуться к тексту

3) Не бойтесь, я насилия не употреблю — фр.

Вернуться к тексту

4) как человек чести — фр.

Вернуться к тексту

5) человеком чести — фр.

Вернуться к тексту

Санкт-Петербург, август 1812 года

«Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому-то итальянскому доктору, лечившему ее каким-то новым и необыкновенным способом.

Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.

— On dit que la pauvre comtesse est tres mal. Le medecin dit que c'est l'angine pectorale.⁽¹⁾

— L'angine? Oh, c'est une maladie terrible!⁽²⁾

— On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l'angine…⁽³⁾

Слово angine⁽⁴⁾ повторялось с большим удовольствием.

— Le vieux comte est touchant a ce qu'on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux.⁽⁵⁾

— Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante.⁽⁶⁾

— Vous parlez de la pauvre comtesse,⁽⁷⁾ — сказала, подходя, Анна Павловна. — J'ai envoye savoir de ses nouvelles. On m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante femme du monde,⁽⁸⁾ — сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. — Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m'empeche pas de l'estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse,⁽⁹⁾ — прибавила Анна Павловна.

Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.

— Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes,⁽¹⁰⁾ — вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. — Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne.⁽¹¹⁾ — И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину».

А в это время прекрасная Элен, «d'une femme charmante aussi spirituelle, que belle»,⁽¹²⁾ украшение всех светских гостиных и балов Петербурга, всё больше и больше впадала в отчаяние. Кровотечение не только не останавливалось, но становилось всё сильнее и сильнее. Боли раздирали её тело. Личная горничная сбилась с ног, поднося чистые и унося пропитанные кровью тканевые подкладки. Впадая уже в панику, Элен немедленно послала за итальянским доктором, который дал ей средство, от которого она сейчас так ужасно страдала.

Ах, зачем она обратилась именно к этому доктору! Шарлатан он, а вовсе не le medecin intime de la Reine d'Espagne.⁽¹³⁾ Но выхода у Элен не было. У неё не было надежды на скромность и неболтливость знаменитых петербургских докторов, которые обычно её лечили. А избавиться от нежеланной беременности требовалось срочно. Ни молодой принц, ни старый вельможа-граф не женились бы на ней, узнав о том, что она беременна. Потому что оба подозревали её в измене (и в этом были правы) и не имели бы понятия, от кого их будущая супруга понесла ребёнка. Элен и сама этого не знала, ей приходилось ублажать и принца, и графа, чтобы удержать обоих при себе. Да ещё был один аббат a robe longue,⁽¹⁴⁾ который обращал её в католичество, и с которым она тоже переспала несколько раз. Он так же мог быть виновником нечаянной беременности Элен. Так что при подобных неприятных обстоятельствах не помог бы даже молниеносный развод с этим давно надоевшим ей Пьером Безуховым. Да и о каком разводе могла идти речь, если Элен знать не знала, где обретается этот толстый дурак. Вместо того, чтобы ответить на её отчаянные письма, приехать в Петербург и незамедлительно развестись с ней, он остался в Москве, которую вот-вот захватят французы. Что он там собрался делать и вообще, там ли он находится — обо всём этом Элен не имела ни малейшего понятия. А присутствие Пьера было необходимо, потому что в затеваемом Элен бракоразводном процессе он должен был присутствовать и клятвенно подтвердить, что между ним и Элен никогда не было супружеских отношений, что этих отношений никогда и не будет, что их брак не был консумирован,⁽¹⁵⁾ и поэтому их вполне можно развести. Но это нужно было сделать как можно скорее, потому что не могла же прийти Элен на бракоразводный процесс с беременным животом, который был бы всем заметен. В этом случае никакие клятвы не помогли бы, синодальные⁽¹⁶⁾ чинуши и попы заявили бы, что Элен беременна от мужа и, следовательно, развод невозможен. Только как можно более быстрое избавление от ненужной беременности спасло бы Элен от такого поворота событий. Поэтому и пришлось прибегнуть к помощи малоизвестного итальянского доктора, которого ей порекомендовал её давний платонический поклонник Билибин. У Элен уже был опыт избавления от ненужной беременности: в прошлом она пару раз прибегала к приёму одного средства, которое быстро и легко вызывало выкидыш. Но на этот раз что-то не сработало. Привычное средство не оказало никакого действия, хотя Элен несколько раз принимала его. А время шло, срок у Элен был уже большой. И когда она поняла, что обычное и привычное средство ничем ей не поможет на этот раз, она в отчаянии обратилась к Билибину. Тот задумался, но потом посоветовал Элен обратиться к новому иностранному доктору, который недавно прибыл в Петербург.

Этот итальянский доктор-шарлатан представился как лейб-медик испанской королевы. Элен сомневалась в истинности столь пышной регалии, но выхода у неё не было. Она поделилась с доктором своей тайной, предварительно обязав его молчать обо всём, и попросила помощи. С тонкой улыбкой итальянец успокоил прелестную графиню и объявил, что такого рода делами он занимается не первый раз, пользовал самых знаменитых и богатых дам Европы, оказавшихся в похожей щекотливой ситуации, и даст Элен прекраснейшее средство от её печали. Только стоит оно недёшево, и самое главное — Элен должна написать расписку доктору, что сама по доброй воле будет использовать это средство. И ещё одно условие — написать в этой записке, для какой цели это средство ей нужно. Элен, разумеется, согласилась, другого выхода у неё не было, и тут же написала расписку. Средство тотчас было предоставлено и щедро оплачено графиней. Перед отъездом из особняка доктор предупредил, что подействовать оно должно в течение трёх-четырех дней, а принимать его надо небольшими дозами ежедневно по два раза в день, ни в коем случае не превышая дозировки. Но прошло больше недели, и никакого результата Элен не почувствовала. Этот проклятый ребёнок удобно устроился в её теле и не собирался выходить вон. В злобе и отчаянии она сегодня утром приняла усиленную дозу этого лекарства и уже через полчаса почувствовала его действие. Её живот начал болеть сильнее и сильнее, какие-то ужасные спазмы и конвульсии охватили его. Ещё через час мучений из неё наконец-то вышло нечто омерзительно-кровавое, и этот ошмёток её личная горничная немедленно вынесла вон.

Элен на короткое время почувствовала облегчение, но уже через несколько минут её начала охватывать паника. Кровь, которая вытекла из неё вместе с ошмётком, не только не желала останавливаться, но с каждым часом текла всё сильнее и сильнее. Боли не только не прекратились, но стали совершенно мучительными. Тут на неё накатила паника, и она послала за итальянским шарлатаном, который дал ей это проклятое средство. Она слабела от потери крови, то и дело теряла сознание от боли, становящейся всё более и более невыносимой. А доктор всё не ехал и не ехал… Элен поняла, что она скоро умрёт от кровотечения, никак не желающего останавливаться…

Как будто кто-то проклял её и обрёк своим проклятием на раннюю и мучительную смерть…

Но она уже так ослабела, что ей было всё равно… Вся жизнь пролетала перед её глазами… Она не чувствовала ни стыда, ни раскаяния, ни угрызений совести за прожитые годы… по понятиям, в которых её воспитали, по-другому жить было нельзя… Но расставаться с жизнью, которая совсем недавно доставляла столько удовольствий и столь много обещала в будущем, ей было ужасно жалко… Из последних сил она заплакала без слёз… даже на слёзы сил у неё уже не хватало… всё кругом потемнело, всё исчезло…

…И тут кто-то из темноты набросился на неё. Кто-то начал рвать её тело длинными чёрными когтями, выдирать глаза, раздирать рот. А она как будто связана и не может поднять рук и оттолкнуть, может только кричать. Вокруг всё в дыму и огне, и неодолимая сила тянет её в темноту и боль. И некому, некому, некому отогнать силы тьмы. Некому доставить облегчение. Какие-то тёмные сущности тянут её всё ниже и ниже… усиливают пытки… гаденько хихикают… нет, их слишком много, они слишком сильны, с ними ей не справиться…

К вечеру по Петербургу разнеслась страшная новость: прелестная графиня Елена Васильевна Безухова скоропостижно скончалась от болезни, которой она заболела всего несколько дней назад.

«Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale,⁽¹⁷⁾ но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne⁽¹³⁾ предписал Элен небольшие дозы какого-то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили».

* * *

Военный лазарет под Москвой, сентябрь 1812 года

…Сквозь пелену страшного жара и боли Анатоль Курагин услышал разговор двух докторов из лазарета, где он сейчас лежал и умирал от последствий неудачной ампутации ноги.

— Что-то же надо делать, — говорил один голос. — Всё-таки не солдафон какой простой, а офицер, адъютант, а самое главное — князь. Его отец, говорят, в Петербурге чуть ли не в министрах ходит.

— Да что же тут сделаешь, батюшка мой, — отвечал ему другой голос. — Гангрена это, а она, проклятущая, никого не жалеет, ни простую солдатню, ни князей-графов сиятельных.

— Да я уж сам вижу, что гангрена, как её, поганую, не узнать, — продолжал первый голос. — Но, может быть, ещё раз попробовать ампутировать ногу, только повыше, прямо у самого бедра.

— Бесполезно, — безнадёжно вторил ему второй голос. — Вон, посмотри, у него красные полоски на животе видны, а это верный знак, что гангрена уже выше ноги, до тела добралась. А живот ему не отрежешь. Не жилец он на этом свете. Еще день-два — и скончается.

Голоса замолкли, видимо, доктора вышли.

Анатоль и сам понимал, что умирает. Эх, и почему он не обратился к отцу, князю Василию, чтобы тот поспособствовал переводу сына в какой-нибудь полк, который стоял в глубине России, подальше от театра военных действий. Ему страстно хотелось сделать это ещё в начале вторжения Наполеона, когда Кавалергардский полк, в котором он служил, без промедлений отправили на войну. До этого воевать Анатолю не приходилось ни разу, несмотря на то, что он уже более семи лет состоял на военной службе. Он ценил военную службу как возможность носить эффектный и красивый мундир, обеспечивающий успех и внимание женщин, но ни малейшего желания воевать у него никогда не было. В прошлом от участия в военных действиях его всегда спасал отец. Так было в 1805 году, когда Кавалергардский полк был отправлен в Австрию, и почти все товарищи-офицеры Анатоля полегли там на поле боя при Аустерлице, в знаменитой, но неудачной атаке на позиции Наполеона. Незадолго до похода в Австрию, когда князь Василий прослышал о том, что элитный полк кавалергардов, где служил его сын, будет брошен в пекло войны, он спешно организовал перевод Анатоля в скромный армейский полк, который оставался в России, а не отправлялся на войну. С этим убогим полком Анатолю приходилось потом служить и в захолустной Твери, и в ещё более захолустном польском местечке, где его угораздило соблазнить невзрачную, но невинную польскую панну, на которой его потом заставил жениться отец этой девицы. Лишь в самом конце 1809 года князь Василий добился того, чтобы сына снова зачислили в полк кавалергардов — ведь именно пребывание в этом элитном полку обеспечивало Анатолю проживание в весёлом Петербурге, а не в каком-то скучном захолустье. Кавалергарды, когда не находились на войне, всегда располагались квартирами в столице империи. Но, снова оказавшись в полку, Анатоль почувствовал, что оставшиеся в живых прежние товарищи ему не простили того, что когда-то он отвертелся от участия в военных действиях, переведясь в другой полк. Правда, в лицо ему никто не бросал обвинений в трусости, но в отношении к нему не было прежней дружеской непринужденности, а был отчётливый холодок и неприязнь. Именно по этой причине Анатоль и не смог заставить себя попросить отца, чтобы тот похлопотал о переводе в другой полк, когда понял после вторжения Наполеона в Россию, что кавалергардов снова отправят воевать. Курагин знал — второго уклонения от войны, как это было в 1805 году, ему уже вообще никто не простит. Тем более что тут речь шла не о войне за австрийские интересы, а о защите отечества — ведь военные действия в этот раз велись непосредственно на территории России. С этим шутить было нельзя. За попытку уклониться от защиты родной земли от него отвернутся все офицеры Кавалергардского полка. Пожалуй, собрание офицеров даже потребует изгнания Анатоля со службы в полку и вообще с военной службы, да ещё навек заклеймит его позорной славой труса. Именно по этой причине Анатоль и не стал просить отца замолвить словечко за себя. Было страшно стать изгоем в офицерской среде и быть изгнанным с военной службы, получить клеймо труса и предателя. Но теперь Анатоль раскаивался в том, что поддался страху стыда и срама. Стыд не дым, глаза не выест. Зато он остался бы целым и невредимым, хотя и опозоренным, и не был вынужден сейчас расставаться с жизнью.

Его мучил страшный жар и ужасные боли. Дышать было трудно. Вся эта неделя была неделей сплошных мучений. Он помнил, как прилетело проклятое ядро, раздробившее ему ногу. Помнил, как отпиливали её в лазарете. Тогда рядом, на соседнем столе, он увидел Андрея Болконского. Он тоже был ранен, но хотя бы руки и ноги у него были целы. Анатоль помнил, с какой жалостью и даже любовью смотрел на него князь Андрей. У самого Курагина сил на жалость и любовь к кому-то, кроме себя, не было. Да и не испытывал он никогда ни к кому ни жалости, ни любви на протяжении всей своей жизни… И на поле боя, и в лазарете муки Анатоля были самые ужасные…

Как будто кто-то когда-то проклял его и обрёк этим проклятием на раннюю и мучительную смерть...

Он постоянно терял сознание, но временами приходил в себя. Через пару дней после ампутации у него начался жар. Доктора приходили, смотрели на него, давали какие-то лекарства — ничего не помогало. И вот сегодня он услышал свой приговор — у него развилась гангрена. Не удивительно. Он помнил, каким потоком в лазарет стекались раненые на поле боя при Бородино. Всем нуждающимся в ампутации делали её одним инструментом. А когда инструмент был не нужен, то валялся просто на каком-то залитом кровью и забросанным разным медицинским мусором столе. В рану попала грязь и вот результат. Анатоль кое-что слышал о гангрене и понимал, что спасения и шансов выжить у него нет.

Вся жизнь пролетала у него перед глазами… Он не чувствовал ни стыда, ни раскаяния, ни угрызений совести за прожитые годы… ведь он ничего плохого не делал, просто веселился и развлекался, что в этом плохого — он не понимал. Он никогда не думал о людях, которым причинял боль и несчастья из-за своего стремления к вечному веселью… Но расставаться с жизнью, которая совсем недавно доставляла столько удовольствий и столь много обещала в будущем, ему было ужасно жалко… Он чувствовал, как его словно затягивает в какую-то чёрную воронку, откуда нет выхода… перед глазами темнеет… дышать становится невозможно… словно ему на грудь положили огромный тяжёлый камень… и давили… давили… давили… пока у него не осталось сил сделать даже вдоха…

…И тут кто-то из темноты набросился на него. Кто-то начал рвать его тело длинными чёрными когтями, выдирать глаза, раздирать рот. А он как будто связан и не может поднять рук и оттолкнуть, может только кричать. Вокруг всё в дыму и огне, и неодолимая сила тянет его в темноту и боль. И некому, некому, некому отогнать силы тьмы. Некому доставить облегчение. Какие-то тёмные сущности тянут его всё ниже и ниже… усиливают пытки… гаденько хихикают… нет, их слишком много, они слишком сильны, с ними ему не справиться…

* * *

Пруссия, апрель 1813 года

Эту девушку Долохов заприметил сразу, как только был определён на постой в доме её отца, зажиточного крестьянина одной небольшой и захолустной прусской деревеньки. Грациозная, стройная, с тёмными волосами и глазами, очень красивая. Лет шестнадцати-семнадцати, не больше. Сразу смутно напомнила ему кого-то. Только потом он вспомнил — эта юная крестьянка напомнила ему Софью Ростову, которая смертельно оскорбила Долохова своим отказом от его предложения руки и сердца много лет назад. После этого он иногда со злобной досадой думал об этой девчонке и очень жалел в те минуты, что не имел возможности поквитаться с ней за оскорбление своими способами. Это было невозможно, поэтому мысли о ней он старался от себя всегда отгонять. И теперь опять совершенно непрошено припомнил — вот на кого была немного похожа юная крестьянка, на которую Долохов сейчас положил глаз. Вначале Долохов пытался с этой прусской девицей действовать добром — улыбался юной красотке, пытался говорить на ломаном немецком комплименты. Но она лишь пугливо вскидывала на него свои тёмные глаза, краснела и старалась отойти подальше. Совсем как Софья когда-то. С раздражением Долохов вспоминал, что глаза Софьи тоже всегда выражали смущение и какую-то боязливую настороженность, когда она находилась в его обществе. Лишь однажды он увидел в её глазах совсем другое выражение. Но это произошло гораздо позже, спустя шесть лет после их первого знакомства, через несколько месяцев после неудавшегося похищения её кузины.

Случилось их новая нечаянная встреча в самом конце июня 1812 года. Уже началась война с Наполеоном, и Долохов готовился пойти в армию. Его матушка со слезами на глазах уговорила его перед отъездом сходить с ней на службу в церковь. Долохов терпеть не мог ходить в церковь даже в детстве, когда его туда водили родители. Тем более в кадетском корпусе, где к службам кадетов заставляли ходить строем. К тому же ко времени окончания корпуса он уже не верил ни в Бога, ни в чёрта, ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай. И поэтому, выйдя из корпуса и став офицером, он забыл совсем, что это такое — посещать церковь, и не был там уже много лет. Но на сей раз решил уступить слёзным просьбам матушки и вместе с ней пошёл на службу.

В церкви было много народу. Марья Ивановна начала истово молиться, умоляя Господа Бога, Его Пречистую Матерь и всех святых пощадить её любимого сыночка на очередной войне. Долохов стоял позади матери, скучал, разве что ради вида изредка крестился, да мысленно издевался над службой и священником. Внезапно небольшая группа из трёх женщин, одетых во всё тёмное, привлекла его внимание.

Это были Ростовы. Старая графиня, её дочь Наташа и племянница Соня. Они стояли чуть впереди и не замечали его, но он сумел хорошо рассмотреть их. Старая графиня постарела и выглядела озабоченной и усталой. Соня изменилась не слишком сильно, даже стала ещё привлекательнее. Она перестала быть худенькой и угловатой, хотя и очень хорошенькой девочкой-подростком, и превратилась в красивую женщину, но вид у неё был грустный и печальный. Она то и дело с заботой и вниманием смотрела на кузину. А вот вид Наташи как-то особенно привлёк внимание Долохова и даже вызвал в нём приступ злобного веселья. Она была бледна, как смерть, исхудала так, что одежда на ней болталась, и под глазами у неё были тёмные круги. Вид её у любого бы пробудил жалость, но Долохов чувства жалости никогда ни к кому не испытывал. Поэтому убитый и больной вид Наташи его только развеселил. Хотя до сих пор его и разбирала досада от того, что не удалось похитить и опозорить эту глупую девчонку перед всем светом, но хоть что-то вышло из их затеи, думал он. До Долохова смутно доходили слухи о причинах затянувшейся болезни Наташи, кое-где рассказывали, что она настолько была расстроена неудавшимся романом с Курагиным и разрывом помолвки с Болконским, что пыталась отравиться. При таких разговорах Долохов не чувствовал ни малейшего раскаяния в том, что принял самое непосредственное участие в подготовке похищения Наташи и тем самым поспособствовал её отчаянной попытке отравиться, а потом ещё и болезни. Он только жалел, что глупая девка и в попытке самоубийства оказалась неумехой и не смогла убить себя. Вот тогда веселье его было бы полным! Почти таким же, как и при удавшемся побеге и похищении. Впрочем, и того, чего он добился, помогая Курагину, было достаточно. Наташа явно была больна, а Ростовы все были опечалены и озабочены её болезнью. Поэтому у Долохова было достаточно оснований для того, чтобы при виде этой грустной троицы в церкви ощутить приступ внезапно накатившего на него злобного веселья, которое всегда охватывало его, когда он видел чужую боль и страдания и знал при этом, что он является причиной горя и несчастья человека. В такие минуты его просто-таки распирало от чувства собственного всемогущества, он чувствовал себя почти что Богом, в чьих руках счастье и горе, жизнь и смерть человека. И это ощущение было настолько прекрасным для него, что такие минуты сознания собственного всемогущества он не променял бы ни за что на свете. А всякую жалость и сострадание он всегда считал слюнтяйством, позорным для настоящего мужчины.

Пока Долохов забавлялся про себя, разглядывая сломленную Наташу, а также старую графиню и Соню с их горестным видом, служба закончилась, и Ростовы пошли к выходу. Наташа шла, опустив голову и глаза, старая графиня что-то заботливо говорила ей, не спуская глаз с больной дочери. Поэтому обе они совершенно не заметили Долохова. Но Соня, которая шла чуть позади тётки и кузины, Долохова увидела. Внезапно кровь прилила к её щекам, а глаза вспыхнули. Она глянула на него с такой ненавистью и с таким отвращением, что он даже оторопел и изумился. Никогда прежде эта скромная тихоня не позволяла себе подобных взглядов ни на кого, в том числе и на него. А тут ему на миг показалось, что она готова убить его своим взором!.. Губы её шевельнулись, как будто она хотела что-то сказать или даже крикнуть, но она сдержалась. И только с гадливостью в лице резко отвернула голову от него и пошла дальше за тёткой и Наташей. Неужели она что-то узнала об его участии в попытке похищения кузины, подумал Долохов. Да нет, не может быть, его участие в той грязной истории осталось тайной для всех. Не хватало ещё, чтобы кто-то об этом узнал. Пока он размышлял над этим, Ростовы вышли из церкви. А потом и матушка его засобиралась домой. Очень скоро Долохов выкинул из головы эту сцену и не возвращался воспоминаниями к ней до тех пор, пока не понял, что юная крестьянка из прусской деревеньки, которая понравилась ему, очень напоминает внешностью Соню Ростову. И точно также бегает от него, как и Софья много лет назад, вызывая в нём чувство нетерпеливого раздражения и злобы.

Может, он и нравился этой девчонке-крестьянке, красивое лицо в этом смысле никогда Долохова не подводило, и он вовсю пользовался своей внешностью для совращения женщин. Но она точно очень боялась своего отца, степенного и сурового прусского зажиточного крестьянина, в доме которого Долохов и офицеры его отряда расположились на постой. Этот проклятый пруссак словно коршун следил за своей юной красивой дочерью, справедливо опасаясь, что солдаты и офицеры хотя и союзной, но всё же чужой армии могут в разгар войны польститься на прелести молодой красотки. Соблазнят или ещё того хуже. Военные нравы, видно, этот крестьянин хорошо знал, потому как сам в своё время отслужил в войсках Его Величества короля Прусского.

Через несколько дней бесплодных попыток добиться внимания девушки Долохов потерял терпение и решил, что действовать надо другим способом. Может быть, деньги помогут. Бабы все до одной продажные твари, не важно, кто они — графини они или кухарки, в этом он всегда был твёрдо убежден и никогда в этом не сомневался, а денег у него хватало. Кроме того, надо выбрать момент, когда папаши девушки не было бы рядом. Он стал следить за девицей, и однажды нашёлся-таки подходящий момент. Долохов из окна увидел, что приглянувшаяся ему юная крестьяночка зачем-то отправилась в амбар. Как нарочно, в доме никого не было. Его офицеры ушли гулять по деревне, а скорее всего — до деревенской таверны со шнапсом⁽¹⁹⁾. Папаша девушки тоже ещё с утра по каким-то делам отъехал со двора вместе со своим работником. Увидев из окна, как девушка входит в амбар, Долохов тотчас же ринулся за ней.

Толку опять не получилось. Когда он с улыбкой и протянутыми на ладони тремя золотыми империалами⁽²⁰⁾ подошёл к девушке, она только со страхом метнулась в сторону и отрицательно покачала головой. Долохов не стал жадничать — вытащил из кармана ещё пару золотых и снова протянул их девушке. Но она даже не стала смотреть на деньги, а просто постаралась выбежать из амбара, обогнув Долохова, который преградил ей дорогу к двери. Он попытался схватить её, но тут она допустила большую ошибку — дала ему хлёсткую и очень болезненную пощёчину. Долохова охватило бешенство, а когда на него находили припадки бешенства и злобы, он был готов на всё.

Ударив девушку по лицу в ответ, он опрокинул её на пол и навалился сверху. Девушка пронзительно завизжала. Чтоб заставить её замолчать, Долохов схватил её за горло и стиснул его привычной железной хваткой. От нехватки воздуха она скоро потеряла сознание и обмякла.

Долохов быстрым движением задрал на обеспамятевшей девушке юбку и содрал с неё панталоны. Он уже начал расстегивать свои штаны, как вдруг услышал какой-то шум сзади. Но оглянуться не успел, что-то с дикой силой и болью ударило его в спину, и он потерял сознание…

Очнулся он, скорее всего, через несколько минут и сразу же почувствовал ужасную боль в спине. С трудом повернув голову, он увидел рыдающую девушку, которую обнимал и утешал её отец. Она тихо что-то говорила, захлёбываясь слезами, а её папаша, оглядываясь на Долохова, то и дело повторял: Schurke... was für ein Schurke...⁽²¹⁾ Рядом с ним на земляном полу амбара валялись вилы. Видимо, этими вилами он и ударил Долохова в спину, когда увидел, что тот пытается изнасиловать его дочь. Через некоторое время они вышли, а потом крестьянин вернулся уже без дочери, но со своим работником. Долохов был так слаб после удара вилами и потерял так много крови, что кричать и привлечь таким образом внимание к себе он не мог. К тому же папаша проклятой девки и его работник первым делом запихали в рот Долохова кляп. Потом завернули обездвиженное умирающее тело в какую-то рогожку и понесли с собой. Скоро Долохов почувствовал, как его тело стукнулось обо что-то твёрдое, а потом ощутил какое-то движение. Он понял, что его бросили на дно повозки и теперь везут куда-то. Ясно, что не к доктору. Долохов понимал, что его везут добивать и прятать его тело.

Надежды на спасение у Долохова никакой не было, он чувствовал, что пришла его смерть — неожиданная и позорная. Если бы ему дали возможность выбирать, он бы выбрал смерть на поле боя. Всё-таки такая смерть была почётной, и похоронили бы его, как честного офицера. Но вот так жалко умирать самым постыдным и унизительным образом он не хотел. Только выбора у него не было…

Как будто кто-то когда-то проклял его и обрёк этим проклятием на раннюю и мучительную смерть…

Боль так сильно терзала его тело, что он постоянно то терял сознание, то приходил в себя. Особенно больно было, когда повозку подкидывало на каких-то ухабах.

Вся жизнь пролетала у него перед глазами… Он не чувствовал ни стыда, ни раскаяния, ни угрызений совести за прожитые годы… только лютую злобу, что не выживет, что умрет и не рассчитается ни с проклятой девкой, ни с её папашей — своим убийцей… Но расставаться с жизнью, которая совсем недавно доставляла столько удовольствий и столь много обещала в будущем, ему всё же было жалко… Наконец повозка остановилась, тело Долохова, закутанное в рогожу, вытащили из повозки и куда-то понесли. Потом Долохов почувствовал какие-то раскачивания — и тут же ощущение полёта… его куда-то сбросили. Не успел он опомниться, как ощутил удар обо что-то упругое и расступившееся под тяжестью его тела. Холодная влага затопила его со всех сторон, залила рот, нос и, как он не пытался задерживать дыхание, вскоре залила и его легкие… темнота и пустота обступили его со всех сторон…

…И тут кто-то из темноты набросился на него. Кто-то начал рвать его тело длинными чёрными когтями, выдирать глаза, раздирать рот. А он как будто связан и не может поднять рук и оттолкнуть, может только кричать. Вокруг всё в дыму и огне, и неодолимая сила тянет его в темноту и боль. И некому, некому, некому отогнать силы тьмы. Некому доставить облегчение. Какие-то тёмные сущности тянут его всё ниже и ниже… усиливают пытки… гаденько хихикают… нет, их слишком много, они слишком сильны, с ними ему не справиться…

Через несколько недель река выкинула на берег распухший и обезображенный труп. Когда развернули мокрую рогожку, в которую он был обёрнут, то увидели на трупе форму русского офицера. Дали знать властям, а те связались с руководством российской армии, которая в это время находилась на территории Пруссии, изгоняя из неё войска Наполеона Бонапарта в союзе с пруссаками и австрийцами. Приехавшие военные следователи определили, что, скорее всего, тело принадлежит довольно известному в русской армии офицеру Фёдору Ивановичу Долохову, который бесследно исчез несколько недель назад. Прусский крестьянин, хозяин дома, где Долохов вместе с офицерами своего отряда находился на постое, недоумённо разводил руками в ответ на вопросы, куда делся его постоялец. Да и не было особо охоты и возможности разбираться. Армии надо было двигаться дальше, впереди было ещё много битв и много сражений до окончательного разгрома Наполеона. Тело Долохова захоронили в прусской земле, дали знать его родным в России, и на этом всё было закончено и забыто…

…В ту же ночь Соне приснился странный и страшный сон. Будто смотрит она с какой-то непонятной высоты на грязную дорогу. Из расположенного рядом таинственного глубокого ущелья веет страшным жаром, и оттуда слышатся чьи-то тяжкие стоны, прерываемые торжествующими криками. И видит потом Соня: идёт по дороге, скрестив руки на груди, тихая девушка, вся в белом. На её стройной мраморной шее видны чёрные отпечатки пальцев… С ужасом Соня понимает, что у девушки — её лицо… А за девушкой, в небольшом отдалении какие-то страшные уроды, похожие на козлоподобных чертей и диких зверей с оскаленными мордами, посвистывая и покрикивая, кривляясь и издеваясь, волокут за ноги трёх истерзанных людей. Одна из них женщина, двое — мужчины. Их лиц она не может разглядеть, потому что их головы бьются о камни, окунаются в грязь. Грязи и крови, заливающей лица этих людей, так много, что их черты неразличимы. И только один из тех, кого волокут дьяволы, собрав последние силы, кое-как приподнимает голову. С еще бо́льшим ужасом Соня различает лицо этого человека — это Долохов. Он сплёвывает кроваво-грязную пену с разбитых и истерзанных губ, стонет и хрипит: «Соня, смотри — вот моя дорога! Вот наша дорога там, куда ты нас всех отправила…»

…Соня страшно, дико, отчаянно кричит во сне и пробуждается вся в холодном поту… До утра она больше не могла заснуть… хотела встать, подойти к образу Спасителя в углу её спальни, упасть перед ним на колени — и не смогла. Ноги не держали. Она понимала, что и пары шагов не пройдёт — рухнет сразу, сделав первый шаг, как подкошенная. Так и просидела она до рассвета на смятой постели, сжавшись в тугой клубок, уткнув голову в колени, сотрясаемая мелкой дрожью, шепча бессмысленные молитвы…

Примечания:

Судя по тексту романа, Анатоль Курагин действительно до начала Отечественной войны 1812 года ни в одном бою не был, хотя и служил на военной службе более семи лет. Об особенностях военной карьеры Анатоля Курагина можно прочитать здесь: https://lady.webnice.ru/blogs/?v=14943

1) Говорят, что бедная графиня очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь — фр.

Вернуться к тексту

2) Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь! — фр.

Вернуться к тексту

3) Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни... — фр.

Вернуться к тексту

4) ангина — фр.

Вернуться к тексту

5) Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный — фр.

Вернуться к тексту

6) О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина — фр.

Вернуться к тексту

7) Вы говорите про бедную графиню — фр.

Вернуться к тексту

8) Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире — фр.

Вернуться к тексту

9) Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна — фр.

Вернуться к тексту

10) Ваши известия могут быть вернее моих — фр.

Вернуться к тексту

11) Но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб-медик королевы испанской — фр.

Вернуться к тексту

12) очаровательная женщина столь же умная, сколь и прелестная — фр.

Вернуться к тексту

13) лейб-медик королевы испанской — фр.

Вернуться к тексту

14) в длинном платье — фр.

Вернуться к тексту

15) Консумировать брак означает вступить в половые отношения после свадьбы

Вернуться к тексту

16) Синод или Святейший правительствующий синод — высший орган церковно-государственного управления Русской православной церковью в период с 1721 по 1917 годы

Вернуться к тексту

17) грудной ангины — фр.

Вернуться к тексту

18) лейб-медик королевы испанской — фр.

Вернуться к тексту

19) Шнапс ( от немецкого Schnaps) — так назывались крепкие напитки в Германии и Австрии

Вернуться к тексту

20) Империал — золотая монета 18-19 веков достоинством 10 рублей

Вернуться к тексту

21) Мерзавец… какой мерзавец… — нем.

Вернуться к тексту

Почтовая станция недалеко от Лысых Гор, декабрь 1820 года

— Ты знаешь, о чём говорила мне мама, когда мы прощались?

Этот вопрос Наташа задала Пьеру самым сердитым тоном и с самым сердитым видом, когда они обедали на почтовой станции.

За окнами станции шёл небольшой снежок, а внутри было тепло, уютно и не слишком много народу. Граф и графиня Безуховы обедали вдвоём за одним столом. Неподалёку был стол, за которым сидели их трое старших дочерей со своими нянями и гувернантками. Младшего сына, младенца Петю, его нянька укачивала в сторонке. После обеда Наташа должна была покормить его грудью в отведённой отдельной комнате, а потом они всем семейством продолжили бы свой путь. За столом, за которым сидели взрослые, кроме Наташи и Пьера сидела ещё и Соня. Но она быстрее всех справилась с обедом и с некоторым смущением сказала, что ей надо выйти. Деликатный Пьер догадался, что Соне надо в дамскую комнату, но не подал виду. Наташа проводила Соню недовольным взглядом. Оба они продолжали обед. Соня всегда ела очень умеренно, а вот Пьер любил-таки покушать много и плотно. Наташа после свадьбы переняла многие привычки, в том числе и аппетит мужа, и тоже стала много есть. Именно потому через восемь лет после свадьбы Наташа, прежде тоненькая и стройная, значительно поправилась. Поэтому и времени на еду они оба тратили гораздо больше Сони.

Пьера не удивил сердитый взгляд и тон жены. Она пребывала в состоянии недовольства ещё со вчерашнего вечера. В тот вечер, накануне их отъезда из Лысых Гор, где они гостили у брата Наташи Николая и его жены Марьи, Пьер сделал жене заявление, которое вызвало её страшное возмущение. Он сказал Наташе, что пригласил погостить в их дом в Петербурге кузину жены Соню. Наташа тогда взвилась до небес, долго с недовольным видом уговаривала Пьера оставить эту идею и не увозить с собой Соню. Но Пьер почему-то принял на себя самый решительный вид, который он, как известный всем в семье подкаблучник, редко позволял себе в присутствии властной жены. А потом заявил ей, что дело это решённое, что Соня приняла приглашение и поедет обязательно. Тут Наташа очень сильно рассердилась. Рассердилась и сердито молчала всё то время, пока они собирались в путь, а также всю первую половину дня, когда они ехали из Лысых Гор до первой почтовой станции, где остановились пообедать. Но после того, как Соня вышла из-за стола и скрылась, Наташа дала волю долго копившемуся раздражению. Она спросила Пьера с сердитым выражением лица:

— Ты знаешь, о чём говорила мне мама, когда мы прощались?

— О чём же она говорила, дорогая? — спросил Пьер жену с самым кротким видом. Он всегда старался беседовать с женой именно с таким видом, чтобы случайно не вывести её из себя. Тем более сейчас, когда Наташа явно была на взводе, что показывал весь её сердитый внешний вид.

— Она говорила, что ей будет тяжело без Сони! — с обвиняющим выражением лица ответила Наташа. — Кто ей будет читать по вечерам? Ведь ты знаешь, что мама стала в последние годы плохо видеть и читать сама не может. Мари и Николай заняты: Мари — детьми, Николай — хозяйством. Компаньонка мамы Белова стара и видит так же плохо, как и мама, к тому же глухая, как тетерев. Горничные или безграмотны, или еле-еле знают грамоте. Раньше чтением всегда занималась Соня, а кто будет теперь? Кто подаст маме стакан воды, кто нальет чаю, кто укутает её ноги пледом, когда она попросит, кто, наконец, успокоит её, когда она вдруг расстроится? И кто будет ухаживать за ней, если она заболеет? У Сони всё это прекрасно получалось. Она молодая, здоровая, сильная, всегда быстро сбегает и принесёт, что надо, и сделает, что надо. Умеет успокаивать маму, когда она нервничает. Умеет её уговорить кушать умеренно, если мама съест что-то не то, и у неё начинается очередное разлитие желчи. Без Сони мама будет как без рук, и это ещё мягко сказано.

— Но, Наташа, заботиться о матушке — это ваше дело, дело родных детей, — возразил ей Пьер с прежним кротким видом. — У вашей матушки трое детей, она не бездетна. Но почему-то о ней заботится Соня, которую сама графиня никогда не признавала дочерью. Соня ведь просто двоюродная племянница вашей матушки, и то не по кровному родству, а по родству с вашим отцом. Так что я считаю, что Соня вполне может погостить в нашем доме в Петербурге несколько недель, а уж как без неё обойдется ваша матушка… На те несколько недель, что Сони не будет рядом с ней, можете позаботиться о ней вы сами, её родные дети.

Лицо Наташи приняло самый разъяренный вид.

— Ты прекрасно знаешь, — начала она повышенным тоном, но тут же, оглянувшись, снизила голос, чтобы их никто не слышал. — Ты прекрасно знаешь, что ни у меня, ни у Николая нет времени, чтобы заниматься этим. У меня четверо детей, а на Николае висит ответственность за хозяйство. Вера маму никогда не любила и ни за что не станет заботиться о ней. Кроме того, ты же должен знать — Берги в Петербурге ведут самый рассеянный светский образ жизни. Чуть ли не каждый день они посещают балы, вечера и приёмы. Вера даже об их единственном сыне не особо заботится. Скинула любое попечение о нём сначала на нянек, а теперь на гувернёра, а сама с мужем кружится в вихре светских развлечений. Про маму она и не вспоминает, разве что несколько раз в году в письмах спросит о её здоровье. Поэтому именно Соне было удобнее всех ухаживать за мамой. У неё ни семьи, ни детей, ни забот. К тому же, как я могу заботиться о маме, если мы сейчас едем в Петербург, а мама осталась в Лысых Горах?

Пьер покачал головой.

— Наташа, я много раз предлагал тебе взять вашу матушку хотя бы на время в наш петербургский дом. Она могла бы пожить у нас хоть несколько месяцев. Но ты всегда отказывалась взять её, говорила, что слишком занята с детьми, чтобы ещё заниматься с матерью. Однако ты вполне могла бы посвящать ей пару часов в день. Хотя бы для того, чтобы почитать ей вечером. У нас с тобой во владении сорок тысяч крепостных душ.⁽¹⁾ Наш дом полон слугами. У каждого из наших детей по две няньки. Ты вполне могла бы оставлять детей на их попечение ненадолго, чтобы уделить время матери. Кроме того, в Петербурге мы смогли бы найти для неё более молодую компаньонку, которая читала бы ей.

— Но такой компаньонке нужно было бы платить деньги, — сердито возразила Наташа. — Мы не можем позволить себе такие расходы!

Пьер вздохнул.

— Дорогая, мы можем позволить себе любые расходы. У нас ежегодный доход более пятисот тысяч рублей в год.⁽²⁾ Заплатить какую-то несчастную тысячу в год более молодой компаньонке для нас не составило бы труда.

Пьер говорил, но чувствовал, что его слова до жены не доходят. У Наташи не только веса прибавилось после замужества, но и скупости. Она буквально тряслась над каждой копейкой, так как в своё время была ужасно напугана разорением своего отца, когда Ростовы несколько месяцев были вынуждены жить в бедности. И она боялась повторения этого даже в браке с одним из первых богачей России, каким был Пьер Безухов.

— Мы не можем позволить себе лишние траты, — категорично отрезала Наташа на слова мужа. — У нас сейчас уже четверо детей, и могут появиться потом ещё дети. Нам надо обеспечить их будущее и каждого наделить состоянием или приданым.

Пьер решил не продолжать этой темы. Когда Наташу начинала обуревать скупость, говорить с ней было абсолютно бесполезно.

— Что касается Николая, — перевёл он разговор, — то Николай в самом деле занят в те месяцы, когда проходят сельские работы. Он тогда ездит по полям и покосам. Но это бывает в конце весны, летом и в начале осени. Тогда он действительно присматривает за хозяйством. Но сейчас, в декабре, зимой, у него не так-то много дел. Разве что ходить в контору на пару часов, вести там счётные книги, разбирать почту и отвечать на письма. Или проверять раза два в неделю, как скотники и конюхи содержат скотный двор и конюшню. Это совсем не трудно. Он мог бы позволить себе пару часов в день читать матери вслух по вечерам. Да и обычную его осеннюю охоту, когда он уезжает из дома на два месяца, тоже можно было бы сократить, чтобы побыть рядом с матерью и читать ей.

Наташа махнула рукой.

— Это не мужское дело, — снова отрезала она. — У мужчин никогда не хватает терпения ухаживать за престарелыми родственниками, даже если это мать. Что бы ты не говорил, но отъезд Сони из Лысых Гор доставит большое неудобство всем: и Мари, которой Соня помогала с детьми, и Николаю, которому теперь придётся успокаивать капризы и плохое настроение мамы, и самой маме. Особенно самой маме, — подчеркнула Наташа резким тоном. — Вот поэтому, что бы ты не говорил, но я всё равно не понимаю, зачем ты сорвал Соню с насиженного места и повёз куда-то? Тем более к нам, в наш петербургский дом? Ей хорошо было и в Лысых горах, — с раздражением сказала Наташа.

Пьер снова покачал головой.

— Соне не было хорошо в Лысых Горах, — ответил он. — Она там чувствовала себя очень и очень несчастной. Просто вам об этом не говорила.

«Потому что говорить об этом вам, Ростовым, было бы совершенно бесполезно, и она это знает», — прибавил Пьер про себя. «Вы, Ростовы, совершенно очаровательны, но при этом заняты только собой», — думал он дальше. Ему хотелось использовать более резкое слово, не «заняты только собой», а «эгоистичны», но по доброте душевной он избегал этого слова даже в мыслях. «Вас интересуют только вы сами, да ещё, возможно, некоторые другие члены семьи, к которым вы чувствуете расположение», — продолжал он думать. «А Соню никто из вас никогда не считал членом семьи Ростовых. Поэтому её чувствами и переживаниями вы совсем не интересовались. Соня это давно поняла и по этой причине никогда не жаловалась вам на своё отчаянное положение в Лысых Горах».

— Откуда ты знаешь, что Соне не было хорошо в Лысых Горах, — сварливо напустилась на мужа Наташа. — Она, что, жаловалась тебе?

Пьер усмехнулся про себя. Наташа, его дорогая и любимая жена, опять судит по себе. Это она, если хоть что-то, хоть чуть-чуть вызывало её недовольство или нарушало её покой, могла превратить в ад жизнь окружающих своим плохим настроением, жалобами и выходками. Наташа всегда была слишком эмоциональной и всегда энергически выплёскивала на окружающих свои переживания — как хорошие, так и дурные. Соня же любое, даже самое страшное горе, вроде женитьбы Николая на Марье, переживала в глубине своей сильной и стойкой души и никогда никому не говорила ни слова о своих страданиях и терзаниях. По этой причине все Ростовы считали её какой-то бесчувственной. Сами они легко впадали и в гнев, и в радость, никогда не стыдились проявлений своего бурного темперамента перед посторонними, демонстрируя им любые свои вспышки гнева, радости или каких других эмоций. Сдержанность Сони, таким образом, была им совершенно непонятной. Они искренне считали, что, если человек не показывает так явно и ярко свои эмоции, как это делают все Ростовы — значит, он и не испытывает их.

— Ты прекрасно знаешь, что Соня никогда никому ни на что и ни о чём не жалуется, — прежним кротким тоном ответил Пьер на слова жены. — И мне она тоже не жаловалась. Просто я заметил сам, наблюдая за ней.

«Несчастье Сони было бы очевидно любому, кто только хоть чуть-чуть дал себе труд понаблюдать за ней», — снова мысленно произнес Пьер. «Но вы, Ростовы, всегда относились к ней как к посторонней в вашей семье, и поэтому в жизни не заметите душевных терзаний Сони, даже если вас снабдить лучшей оптикой мира. Так уж вы устроены. Вас волнует свой и только свой интерес. Интересы тех людей, которых вы для себя определили в «чужие» и «посторонние», вас ничуть не занимают. Так было с Верой, которую уже в раннем детстве в вашей семье занесли в число нелюбимых и «чужих». Так стало и с Соней. Но Веру, по крайней мере, от вашего недоброжелательства защищает толстенная броня непробиваемой холодности к вам. Она ещё в детстве сумела превратиться в эгоистку откровенную и неприкрытую, а не обаятельную и непосредственную, как остальные Ростовы (тут Пьер всё же позволил себе мысленно использовать слово «эгоист»). Когда Вера поняла, что в семье её не любят и не будут любить никогда, а ей надо как-то защищаться от этой нелюбви, она сама перестала любить хоть кого-то, кроме самой себя. А вот Соне, на её беду, эгоисткой стать не удалось».

— Как ты мог заметить, что Соня несчастна в Лысых Горах, наблюдая за ней? Я вот ничего подобного за Соней никогда не замечала, — возмущённым тоном возразила Наташа. — Она всегда ходит с самым спокойным видом и не показывает ни малейшего недовольства. Нет, ты всё это придумал про то, что она несчастна в Лысых Горах. Дело совсем не в этом!

— А в чём же тогда, по твоему мнению? — удивлённо спросил её Пьер.

Наташа помолчала, видимо, накаляясь гневом и раздражением, и в конце концов, самым злым голосом выпалила:

— Ты просто влюбился в неё! — чуть не закричала она, снижая голос лишь потому, что их могли услышать посторонние. — Ты влюбился в эту отвратительную, гадкую… Она… она тебя влюбила в себя, эта дрянь! Ты разлюбил меня и влюбился в неё, вот и весь секрет! И теперь хочешь привезти эту негодяйку в наш дом в Петербурге, чтобы бегать к ней по ночам! Отвечай, сколько раз ты изменял мне с нею в Лысых Горах?

У Пьера от такого несправедливого обвинения в глазах потемнело. И в первый раз за всё время, прошедшее со дня его свадьбы с Наташей, он почувствовал прилив страшного бешенства. Того бешенства, с которым он когда-то бросал мраморную плиту в первую свою жену, изменницу Элен, и обещал убить её, если она не уберется с его глаз долой. И того же бешенства, с которым он когда-то тряс за грудки подлеца и мерзавца Анатоля и требовал от него отдать компрометирующее письмо Наташи и убраться из Москвы. От гнева ему снова захотелось что-то сокрушить вокруг себя. Но он сдержался мощным усилием воли и лишь с силой произнес, твёрдо глядя в глаза жены:

— Ты можешь оскорблять меня такими мерзкими подозрениями, но прошу тебя… нет, даже требую — не оскорбляй твою кузину! Ей бы и в голову не пришло становиться моей любовницей, даже если бы я высказал такое желание. Она никогда не предала бы тебя столь подлым образом! Не закрутила бы шашни со мной за твоей спиной! И хочу тебе напомнить, дорогая, что именно Соня спасла тебя и твою репутацию в своё время. Если ты совсем забыла об этом и не чувствуешь ни малейшей благодарности к ней за это, то я всё отлично помню! И очень благодарен твоей кузине за то, что она когда-то спасла тебя и всю семью Ростовых от вечного позора!

Под бешеным взглядом Пьера из-под очков Наташа в первый раз в жизни струхнула перед ним. До сих пор, по вполне справедливому мнению всех окружающих, Пьер находился под башмаком Наташи. И всегда старался не раздражать её и уступать ей. Но сейчас он просто полностью вышел из себя и в первый раз за всю их совместную жизнь напомнил жене о той несчастной истории с Курагиным. Раньше Пьер ни словом, ни полсловом не напоминал Наташе об этом позорном эпизоде её жизни. И Наташа сама старалась меньше думать о нём. Но сегодня перед несправедливым обвинением Пьер вышел из себя и резко ткнул Наташу носом в её постыдное прошлое. После этого Наташа вынуждена была понизить голос и, продолжая всё-таки сердито смотреть, хотя и в сторону, обиженным тоном спросила:

— Если не желание продолжить любовную связь, то что тебя заставляет везти Соню из Лысых Гор в Петербург, в наш дом?

— Предположи на минутку, дорогая, что я хочу своим способом как-то устроить судьбу Сони, чтобы она не была больше вынуждена прозябать в Лысых Горах, — ещё не остыв от гнева, ответил Пьер, но гораздо более спокойным тоном.

— Да судьбы Сони никто и никогда не устроит. Потому что её судьбы нигде в целом мире нет! — снова начала сердиться Наташа. — Она пустоцвет, чистой воды пустоцвет, знаешь, как на клубнике! Даже Мари согласна со мной в этом определении Сони!

Пьер снова усмехнулся про себя. Он случайно услышал за несколько дней до их отъезда из Лысых Гор, как Наташа и Марья перемывали косточки Соне. Под видом сочувствия обзывали её пустоцветом и обе соглашались в том, что Соня якобы не умеет чувствовать так же глубоко и сильно, как умеют чувствовать Наташа и сама Марья. Пьер сидел с книгой в диванной, когда в соседнюю комнату вошли Марья с Наташей, и Марья кающимся голосом начала говорить Наташе, что не может преодолеть в своей душе злые и несправедливые чувства к Соне.

«- Знаешь что, — сказала Наташа, — вот ты много читала Евангелие; там есть одно место прямо о Соне.

— Что? — с удивлением спросила графиня Марья.

— «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она — неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, — я знаю, но у нее отнимется, и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы».

Марья привычным для нее скромным и кротким голосом попыталась возразить, что она сама понимает эти слова Евангелия по-другому, но по её тону было ясно, что ей очень понравилось всё, что сказала Наташа в адрес Сони. Тайное довольство Марьи речами Наташи, которые унижали Соню и выставляли её бесчувственной и виноватой в своих горестях по собственной вине, было Пьеру понятно — Марья до сих пор ревновала Соню к своему мужу. Но вот слова жены ему тогда показались очень несправедливыми. Ведь судя по кающемуся тону графини Марьи, с которым она говорила о своих злых чувствах по отношению к Соне, она действительно ощущала себя хоть немного, но виноватой перед Соней за то, что Николай женился на ней, а не на своей первой любви. И это чувство вины наверняка хоть как-то да удерживало Марью от слишком явной демонстрации своих злых чувств кузине мужа. А вот слова Наташи о том, что Соня не умеет чувствовать, прозвучали так, как будто Наташа выдала Марье индульгенцию на любое, даже на самое плохое и отвратительное обращение с Соней. Словно Наташа сказала невестке — да не надо тебе, Мари, переживать по поводу своих злых чувств к Соне; ты вполне можешь их иметь и даже высказывать Соне прямо в лицо: она ни обиды, ни боли не ощутит от них, так как, в отличие от нас с тобой, ей сильно и ярко чувствовать не дано; это нам с тобой может быть больно и обидно от несправедливого и злого отношения к нам, а Соне — нет, не дано этому пустоцвету иметь глубокие и вообще какие-то чувства. Во всяком случае Пьер воспринял эти слова жены именно как индульгенцию Марье со стороны Наташи на дурное обращение с Соней, и именно по этой причине для Пьера они прозвучали очень неприятно. Поэтому сейчас он и не стал рассказывать Наташе, что именно тот, случайно услышанный им из соседней комнаты разговор между Марьей и Наташей и подтолкнул его к тому, чтобы как-то попытаться устроить судьбу Сони подальше от Лысых Гор. А то вдруг Марья серьёзно отнесётся к словам Наташи о якобы бесчувственности Сони и действительно начнёт высказывать свои злые мысли прямо Соне в лицо, тогда как до сих пор она ограничивалась в основном раздражительными взглядами и короткими резкими репликами в адрес кузины мужа. Пьер не раз замечал, что Марья с трудом удерживается от самых жестоких слов, обращённых к Соне, и справедливо опасался, что после разговора с Наташей о неспособности Сони чувствовать, Марья может дать себе полную волю в унижении той, которую до сих пор почитала своей соперницей и врагом. Не говоря Наташе ни слова о том, что он слышал их разговор с графиней Марьей насчёт Сони, Пьер просто спокойно возразил жене:

— Соня — не пустоцвет. Она — нераспустившийся бутон самого прекрасного и редчайшего цветка, который только рождает земля. Бутон, который готов был расцвести пышным и ярким цветом и принести плоды. Но ему не дали расцвести. С самого начала питали и поливали плохо, и потом вообще перестали это делать. А когда бутон пытался сам как-то подняться и расцвести, то его ещё и придавливали сверху тяжёлым башмаком: дескать, не смей поднимать голову, знай свое место! Вот этот бутон и не распустился. Точнее — пока ещё не распустился. А я уверен, что если обратить на этот бутон внимание, то он сможет ещё расцвести. И стать прекрасным цветком, к тому же гораздо пышнее и ярче, чем другие окружающие его цветы. А потом принести чудесные плоды.

— Все эти твои масонские аллегории, — опять раздражённым тоном произнесла Наташа. От хвалебных слов мужа в адрес Сони в ней вновь начала подниматься ужасная ревность, но памятуя недавнюю вспышку бешенства Пьера, она на сей раз сдержала свой темперамент. — Я не понимаю. «Бутон нераспустившийся», «перестали питать и поливать», «сможет снова расцвести…» Не понимаю, и всё тут!

— Да всё очень просто, дорогая, — ответил Пьер. — Соне не хватало любви в вашем доме. В материальном смысле её не ограничивали: кормили, одевали, обували наравне со всеми. Но любви, той самой питательной среды, на которой и расцветают люди, словно цветы, ей недодавали. Вот почему я сравнил её с нераспустившимся бутоном. Обделив любовью, ей действительно не дали расцвести, как не дают расцвести обделённому заботой цветку. А любую её попытку самой как-то решить свою судьбу давили на корню. Точно так же, как на корню давят готовый самостоятельно расцвести бутон, придавливая его тяжелым башмаком. Вот и весь смысл моей аллегории.

— И каким же способом ты хочешь добиться того, чтобы Соня, этот «бутон нераспустившийся», как ты выразился, смогла расцвести? — взвинченным тоном спросила Наташа.

— Увидишь вскоре, моя дорогая, — придя в прежнее благодушное настроение, ответил ей Пьер. — Я пока что не уверен, что мой план сработает. Но что-то мне подсказывает, что может сработать.

— Что за план? — подозрительно спросила Наташа.

— Пока я о нём не буду рассказывать, — решительно отрезал Пьер. — Может быть, ещё и не сбудется.

Наташа помолчала, недовольно сжав губы, а потом сказала мужу:

— Я всё равно не согласна с тобой, что Соня чувствовала себя несчастной в Лысых Горах. Если бы это было так, то она имела возможность переменить судьбу и уехать из Лысых Гор. Помнишь Макарина, соседа Николая и Мари? Он отставной гусарский офицер, как и Николай, и всю прошлую осень усердно навещал брата с женой, при этом обращая немалое внимание на Соню. Мы все даже думали, что он сделает ей предложение, она явно очень нравилась ему. Но Соня так холодно обращалась с ним, даже не слушала, что он ей говорит, и старалась уйти, если он приезжал. И в результате он перестал ездить. Если бы она хотела уехать из Лысых Гор, ей достаточно было бы немного поощрить его, хоть несколькими улыбками, и он бы сделал ей предложение. Но она всегда в его присутствии была словно каменная и смотрела, как на своего врага. А он стал бы ей неплохим мужем. Он вдовец, у него своё имение, хоть и поменьше, чем Лысые Горы, но достаточно хорошее. И он ещё совсем не стар, всего-то тридцать восемь лет.

— Тут я с тобой не соглашусь, — прежним решительным тоном произнёс Пьер. — Я уверен, что уже через несколько недель после свадьбы Соня была бы глубоко несчастна, если бы совершила такую глупость, как выйти замуж за Макарина. Соня прекрасный и чуткий человек, но это дано понять очень немногим, потому что её образ жизни совсем не соответствует её внутреннему содержанию. По внешнему образу жизни она обычная, ничем не примечательная барышня, живущая на положении бедной родственницы у своей богатой родни. Но внутри она — глубоко чувствующий человек. Она видит мир иначе, чем большинство обывателей. Её чувства, убеждения глубже, чем у других людей, хотя она привыкла скрывать свои чувства и мысли. К тому же Соня довольно ранима. «Хотя вы, Ростовы, за ней этого не признаёте», — последние слова Пьер опять произнёс про себя, чтобы снова не вызвать недовольства Наташи. И продолжил дальше вслух. — Она заслуживает лучшей участи, чем стать милой жёнушкой какого-нибудь заурядного, необразованного и ограниченного человека, такого, как Макарин. И не будет она счастлива в этой роли. Кроме того, мы все слышали, что Макарин очень жесток со своими крепостными людьми. Ты же знаешь, что его крестьяне приходили к Николаю с просьбами выкупить их у Макарина. И хотя Николай тоже может рукоприкладствовать с крепостными или посылать их на конюшню, но это хотя бы происходит не так часто. Пару раз в году, особенно в последнее время. А у Макарина такое через день, если не чаще. Неудивительно, что мужики Макарина просили твоего брата купить их. Уж лучше барин, который дерется и приказывает пороть крестьян на конюшне раза два в году, а не почти каждый день.

Наташа при этих словах мужа нахмурилась. Она знала о том, что Николай может избить крестьянина, и возразить на слова Пьера ей было нечего. К Николаю действительно приходили мужики не только Макарина, но и некоторых других соседних помещиков с просьбами купить их. Но приходили не потому, что считали Николая добрым хозяином, они знали, что Николай тоже может и сам ударить, и приказать выпороть. Мужики приходили к Николаю с этими просьбами только потому, что другие помещики были ещё хуже, ещё больше били крестьян и откровенно измывались над ними.

Тем временем Пьер продолжал:

— Соне будет плохо жить рядом с жестоким мужем. Я один раз видел, как она расстроилась и побледнела, когда увидела, что Николай ударил своего старосту. Она не выносит сцен жестокости. И это при том, что Николай, особенно в последние годы, редко себе такое позволяет. А каково ей будет жить рядом с мужем, который такое позволяет чуть ли не ежедневно? К тому же я совсем не уверен, что Макарин будет сдерживать свой жестокий нрав с женой. Соня вполне может оказаться в числе тех, кого Макарин бить не стесняется. Нет, этот человек совершенно не пара Соне, — решительно закончил Пьер.

Наташа раздражённо пожала плечами и отвернулась от мужа. Вскоре пришлось вообще оставить эту тему, потому что вернулась Соня и снова села за общий стол.

Пьер с грустью смотрел на жену и сидящую рядом Соню и думал про себя: почему его угораздило влюбиться в Наташу? А не в Соню, например? Ответ он, впрочем, хорошо знал и сам. Наташа в девичестве была обаятельно-порывистой, обворожительной, красивой, притягивающей мужское внимание так, как магнит притягивает железо. Она казалась такой романтичной и поэтичной, хотя куда это всё девалось в последние годы? Соня, хотя и не менее красивая, рядом с Наташей проигрывала своей сдержанностью и скромностью. К тому же она твёрдо держала всех мужчин на расстоянии, соблюдая незыблемую верность Николаю. Тогда как Наташа веселилась и флиртовала со всеми кавалерами подряд. Неудивительно, что именно она привлекала внимание мужчин, в том числе и Пьера. Он полюбил её в те годы и полюбил навсегда. Изменить этому чувству, разлюбить Наташу он не мог, это было не в его власти. Пьер знал, что его любовь к ней — это навеки. До конца дней их. Он прощал ей все её недостатки, которые ярко проявились после замужества — и её скупость, и её ревность, и её властность, и претензии на всё время мужа, и её требования к нему всегда быть рядом с ней. Прощал, что она сильно изменилась и опустилась после свадьбы, часто выглядела неряшливо. Он и сам тут был не без греха. Бывали и в его прежней жизни моменты, когда он опускался до того, что даже не умывался по нескольку дней, сидел дома в одном старом затасканном халате, ничего не делал, только курил да пил вино целыми бутылками. Поэтому он терпимо переносил частую неряшливость и неухоженность Наташи после их свадьбы, прощал ей и это. И точно так же обычно он спокойно относился к её беспричинной ревности, даже если ревность Наташи доходила чуть ли не до сумасшествия, как сегодня. Сегодняшний приступ вспыльчивости был, пожалуй, единственным, который он себе позволил за всё время их совместной жизни. Он всё прощал жене, потому что любил её. Вот и сейчас Пьер смотрел на Наташу с грустной и доброй усмешкой. Кто мог бы узнать в этой располневшей и раздражённой женщине с недовольным лицом прежнюю странно-тоненькую и романтично-обворожительную Наташу? Но Пьер словно обладал двойным зрением, и он, когда хотел, мог смотреть на свою любимую жену глазами сердца и видеть её прежней. Поэтому ревность Наташи к Соне, да и к любой другой женщине, не имела под собой никаких оснований. Но эта ничем непоколебимая любовь к жене не мешала Пьеру очень хорошо относиться к Соне. По-дружески и с величайшим расположением. Он уважал её за сильный, но сдержанный характер, за преданность семье Ростовых, которые часто обращались с нею несправедливо. Уважал за стоицизм и умение прямо держать голову даже в самых тяжёлых обстоятельствах её жизни. А уж они точно наступили, когда Николай женился на богатой Марье, и Соня была вынуждена много лет смотреть на то, как мужчина, которого она верно и преданно любила с ранней юности, живёт семейной жизнью с другой женщиной.

К тому же Пьер, в отличие от Наташи, действительно до сих пор был очень благодарен Соне за то, что она когда-то остановила безумие Наташи и помешала её побегу с Курагиным. Он хорошо понимал, что не случись вмешательства Сони, Наташа погубила бы себя. Она бы убежала с Курагиным и жила с ним на положении любовницы, будучи уверенной при этом, что она — законная жена этого проходимца. Высший свет и всё общество этого бы ей никогда и ни за что не простили. А что бы случилось после того, как Курагин натешился ею и выгнал вон? Хорошо зная этого мерзавца, Пьер был абсолютно уверен в том, что Курагин рано или поздно прогнал бы Наташу. Тогда ей пришлось бы вернуться в семью, но и носа не казать потом в высшее общество. Ей пришлось бы жить отверженной отщепенкой до конца дней её. А если бы она вернулась беременной от этого негодяя? При этой мысли Пьера всегда пробивал холодный пот. Но такое развитие событий было вполне возможным. Учитывая с какой лёгкостью Наташа зачинает детей от Пьера, она так же легко и быстро могла бы забеременеть и от Анатоля. Тогда её судьба и судьба её ребенка были бы совсем пропащими. Конечно, Пьер, скорее всего, после смерти Элен женился бы даже на опозоренной Наташе — так велика была его любовь к ней. Но что бы у них была за жизнь? Вечные шепотки и сплетни за спиной. «Смотрите, смотрите, вот прошёл граф Безухов, тот самый, который не побрезговал взять в жены шлюху Ростову, после того как этой шлюхой натешился Курагин». «И есть же такие любители порченного товара; да я бы эту потаскуху даже в любовницы не взял, а он женился». Или: «вот идет та самая графиня Безухова, помните, как она до замужества была любовницей Курагина…» И всё прочее в таком же духе. Бремя позора Наташи пришлось бы нести не только ей самой, но и Пьеру, и их детям. Этих детей тоже провожали бы презрительными взглядами и шепотками за спиной: «А мамаша-то у них, знаешь кто…»

Мысли об этих возможных последствиях побега Наташи с Курагиным, если бы он случился, хоть и не часто, но всё же посещали Пьера. Но были они настолько безрадостными, что он старался поскорее отогнать их и благодарил про себя судьбу и Соню за то, что они предотвратили побег. И совсем не по себе ему становилось, когда он представлял ещё худшее развитие событий. Сплетни и шепотки за спиной были бы ещё более-менее терпимыми исходами побега Наташи в случае удачи этого предприятия. Если мерзавец Анатоль, натешившись Наташей вдосталь, привёз бы её в Россию к родителям, то это было бы ещё полбеды. А вот если бы он бросил надоевшую любовницу за границей без гроша, а сам, поиздержавшись и нуждаясь в деньгах, вернулся домой один, вот тогда судьба Наташи была бы совсем страшной. Тогда ей, брошенной в чужой стране и не имеющей ни гроша за душой, ни возможности связаться с родными, пришлось бы зарабатывать себе на жизнь, продавая себя в каком-нибудь борделе или даже на улицах, обслуживая своим телом десятки и сотни мужчин… Про такой вполне возможный поворот событий Пьеру вообще было тошно и жутко думать, и эти мысли он ещё быстрее старался отогнать от себя.

И от такой страшной судьбы, и от любого позора, и от любых сплетен и Наташу, и Пьера, и их нынешних детей в своё время спасла Соня. Пьер крепко это помнил и был благодарен ей, несмотря на то, что Наташа либо забыла, либо не хотела помнить, и до сих пор не выражала ни малейшей благодарности к спасшей её кузине. Именно поэтому Пьер и задумал попытаться устроить судьбу Сони и сделать это как можно дальше от Лысых Гор, где она чувствовала себя несчастной. Ведь Пьер давным-давно понял, что Соня была отчаянно несчастна в Лысых Горах, хотя сами Ростовы не замечали этого и не желали этого признавать.

1) Пьер действительно получил в наследство от отца 40 тысяч душ. Об этом говорит Анна Михайловна Друбецкая в томе 1, часть 1, глава 10. «Душами» тогда считались только мужчины. Если учесть, что почти все крепостные мужики были женаты, то у Пьера было не меньше 80 тысяч взрослых крепостных — как мужчин, так и женщин. Это не считая стариков и детей, которые тоже в число «душ» не входили, так как не платили подати

Вернуться к тексту

2) О размерах дохода Пьера в 500 тысяч в год Лев Толстой написал во втором томе романа, том 2, часть 2, глава 10. Если переводить на современные деньги, то это по самым приблизительным подсчётам более 250-300 миллионов рублей в год

Вернуться к тексту

Соня, возвратившаяся из дамской уборной, внимательно посмотрела на супругов Безуховых. Ещё в коридоре, где перед зеркалом она поправляла волосы, Соня слышала, как они говорили на повышенных тонах. В репликах Наташи она уловила своё имя: «Соня». Значит, разговор был о ней, поняла Соня. А судя по раздражённому лицу Наташи, разговор был не из приятных. Наташа за что-то поссорилась с мужем из-за кузины. Впрочем, Соня догадывалась из-за чего. Наташа не скрывала своего недовольства после того, как узнала, что Пьер, увозя семью из Лысых Гор в Петербург, пригласил и кузину жены погостить в их петербургском доме до весны или даже до лета. Соня с некоторыми колебаниями, но всё-таки приняла предложение Пьера. Её давно душила затхлая атмосфера и однообразная жизнь Лысых Гор, где она безвыездно прожила более шести лет. Ей хотелось снова побывать в Петербурге, насладиться видами столичного города, в котором она так любила жить в годы юности. Хотелось снова пойти в театр, посмотреть какой-нибудь отличный спектакль или балет, послушать оперу. О балах она давно не мечтала, да и не хотелось ей в её возрасте выезжать на балы. Но вот театр, опера, просто прогулки по блестящим улицам столицы, возможно, посещение картинных галерей Зимнего дворца, которые открыты для публики… одним словом, все эти приманки и яркие огни большого города тянули её к себе, как магнит.

Соня понимала, что её отъезд вызовет недовольство всех Ростовых. При прощании Николай не скрывал обиженной и раздражённой физиономии. Только присутствие Пьера удержало его от того, чтобы высказать недовольство уезжающей Соне в самых неприязненных выражениях. Графиня Марья молчала и вела себя сдержаннее, но сквозь всегда кроткое выражение её лица тоже отчётливо проступало недовольство. Впрочем, Соня догадывалась, что в глубине души Марья рада отъезду Сони, но изображает недовольство лишь для того, чтобы поддержать Николая, под настроение которого она всегда старалась подстроиться и чьи мнения всегда разделяла, даже если по какой-то причине в душе была не согласна с ними. А что касается старой графини, то она вообще не стала провожать Соню, она молча дулась и злилась в своей комнате. Соня понимала, чем вызвано это всеобщее недовольство. Теперь семейству Ростовых придётся решать, кто будет ухаживать за старой графиней, прислуживать ей, терпеть её сварливый и ставший совершенно несносным и капризным к старости характер, читать ей по вечерам. Раньше всё это делала Соня. Теперь придется или утруждать себя Марье и Николаю, или нанимать более молодую компаньонку для графини, потому что Анна Тимофеевна Белова, старуха-компаньонка старой графини, была ещё более немощной, чем сама графиня, и так же плохо видела. По этой причине старая графиня по большей части была недовольна престарелой компаньонкой и любимым развлечением для себя выбрала утончённое, как ей казалось, а по мнению Сони — просто глупое и злое издевательство над ней. Она специально отходила в дальний конец конца комнаты и оттуда начинала говорить Анне Тимофеевне что-нибудь шёпотом. И когда Белова, опасаясь рассердить свою покровительницу, отвечала невпопад, старуха графиня с торжеством ворчала:

— Боже мой, как глуха и глупа!

Соня в эти минуты думала, что изрядно постаревшая за последние годы графиня Ростова таким образом убеждает себя, что она-то ещё вполне здорова и вменяема. А еще с грустью представляла себе — когда она, Соня, так же постареет, как Белова, и станет такой же немощной, кто-то — или Марья, или Наташа, а, может быть, обе — могут точно так же начать устраивать издёвки над ней. Как бы то ни было, но в результате по причине глухоты и немощи Беловой, большинство поручений старой графини исполняла именно Соня, и поэтому ее отъезд из Лысых Гор вызвал такое недовольство всей семьи Ростовых.

Из-за всех этих воспоминаний Соня уже корила себя за то, что согласилась на предложение Пьера погостить у них с Наташей в Петербурге. Он высказал своё предложение как общее — от себя и от Наташи. Но с самого начала было ясно, что Наташа тут была не при чем и совсем не хотела присутствия Сони в своём петербургском доме. Она не скрывала недовольного выражения лица с тех самых пор, когда Пьер объявил ей, что Соня поедет в Петербург вместе с ними.

«Зря я согласилась», грустно думала теперь Соня, глядя на Наташу. Николай, Марья, старая графиня — все они разозлились из-за отъезда Сони из Лысых Гор. Наташа тоже. Даже поссорилась с Пьером. Лучше бы она, Соня, оставалась на месте, в Лысых Горах. Но когда Пьер высказал своё предложение Соне, она чуть не задохнулась от радости и предвкушения. Хоть один раз, ну хоть ещё один разочек до своей смерти побывать в Петербурге! Это был такой соблазн, перед которым Соня не могла устоять. Она ведь понимала, что из Лысых Гор её больше никогда и никуда не выпустят. Ей придется жить в этом чужом семейном гнезде на положении приживалки и бесплатной прислуги до самой смерти. Сейчас она выполняет роль прислужницы при старой графине. После смерти графини станет дополнительной бесплатной нянькой детям Николая и Марьи. Ну может же она позволить себе хоть два-три месяца пожить другой жизнью? Той, которая хоть чем-то напомнит ей годы юности, когда семейство Ростовых жило и в Москве, и в Петербурге.

Такими рассуждениями Соня пыталась успокоить себя и уверить, что правильно сделала, приняв предложение Пьера. Но сердитое выражение лица Наташи всё же вызывало её беспокойство. Когда Наташа, окончив обед, пошла кормить сына Петю в отдельную комнату, Соня посмотрела с виноватым видом на Пьера и тихо сказала:

— Пётр Кириллович, не надо из-за меня ссориться с Наташей. Я буду чувствовать себя очень неловко и плохо, если ваша семейная жизнь расстроится хоть как-то из-за меня.

«Ах ты, добрая и преданная душа», — растроганно подумал Пьер. «Всегда думаешь о других, никогда — о себе. Вот и сейчас, беспокоишься о том, как бы не была расстроена наша семейная жизнь с Наташей. А о себе, о своём интересе так мало переживаешь».

Но он не стал говорить этого Соне. Сказал совсем другое.

— Софья Александровна, — с доброй улыбкой промолвил Пьер. — Не беспокойтесь о нашей семейной жизни, она не расстроится. Наташа успокоится рано или поздно. А я никогда не перестану защищать перед ней и перед любым другим человеком такую достойную всяческого уважения девушку, как вы.

* * *

«Наташа успокоится рано или поздно».

Вспоминая эти добрые и утешающие слова Пьера, Соня вздохнула. Не было похоже, чтобы Наташа собиралась успокаиваться. Она садилась в зимний возок после обеда на почтовой станции с тем же сердитым лицом, что и раньше. Соня и Пьер тоже уселись, и четыре возка Безуховых с членами семьи, детьми и слугами двинулись дальше по направлению к Петербургу.

Соня смотрела на пробегающие за окошком зимние пейзажи и предавалась невесёлым размышлениям. Зря всё-таки она поддалась порыву и согласилась на предложение добряка Пьера. Наташа продолжала смотреть на Соню с откровенно злыми огоньками в глазах. И, кроме того, Соня предчувствовала: по возвращении из Петербурга ей придётся выдержать немалую выволочку от всех членов семейства Ростовых. Нет, не потому, что они будут по ней скучать, а просто потому, что уехало из их жизни удобство под названием «Соня». А она давно стала для Ростовых всего-навсего удобством и прислугой, это Соня уже много лет как поняла. Безотказная, вечно услужающая Соня. Вечная покорная пленница-прислуга семьи Ростовых. И выволочку она получит по возвращении просто за то, что она своим отъездом доставила им кое-какие неудобства. Николай будет смотреть на Соню с надменно-недовольным видом и еле-еле цедить слова в разговоре с ней. Он всегда теперь так поступал, когда был чем-то ею недоволен. Старая графиня будет ругмя-ругать её без всякого стеснения, в этом Соня не сомневалась. Но особо отличится графиня Марья. Эта некрасивая и не слишком молодая женщина могла как-то особо больно уязвлять Соню. Она срывала на Соне своё раздражение и прежде — чаще взглядами, реже словами, но всегда словами могла задеть и уколоть довольно болезненно. Причём умела сорвать раздражение на Соню так незаметно и скрытно, что все окружающие даже не догадывались о кладезях раздражительности, злостной нетерпимости и мелочной придирчивости в душе графини и искренне считали её ангелом и женщиной неисчислимых душевных достоинств. И надо отдать должное молодой графине Ростовой — она действительно могла быть и доброй, и кроткой, и снисходительной к тем, кто никак не мешал ей в жизни. Но Соню она считала своим кровным врагом и таила немалые злые чувства против неё, хотя и скрывала это перед посторонними. Она никак не могла простить Соне, что Николай когда-то был влюблён в свою кузину.

Соня грустно усмехнулась про себя. Вот уж о чём совершенно не стоило графине Марье беспокоиться, так это о прежнем юношеском увлечении своего мужа. Даже если бы в Николае вновь вспыхнули чувства к Соне, то она бы на них уже не ответила. Её любовь к Николаю начала умирать вскоре после его женитьбы на Марье. И к настоящему времени от прежней любви Сони к кузену не осталось ничего. Просто абсолютно ничего. Мало того — теперь бывали минуты, когда Соня чувствовала искреннее презрение к Николаю. А бывало даже, что и отвращение к нему. Только она скрывала это новое отношение к кузену от остальных обитателей Лысых Гор, ведя себя с Николаем всегда спокойно, ровно, отстранённо и вежливо.

Начиналось всё с малого. Какое-то невнятное и смутное презрение к Николаю непрошено зародилось в душе Сони сразу же после того, как он объявил ей о своём решении жениться на некрасивой, но чрезвычайно богатой Марье. Николай объяснил своё желание жениться на ней внезапно вспыхнувшей любовью. Вот только Соня и тогда не слишком-то поверила в эту любовь, да и сейчас тоже не особо доверяла уверениям Николая о том, что он любит свою жену. Она нисколько не сомневалась — будь в своё время Марья такой же нищей, какой была Соня, разорённый и обедневший после смерти отца Николай бы никогда не женился на невзрачной княжне Болконской.

Соня помнила, как она сама испугалась непрошенного чувства презрения к Николаю, которое вдруг зародилось в ней после объявления о будущей свадьбе кузена и Марьи. Испугалась внезапно возникшего в ней внутреннего убеждения, что он склонен к предательству и продажности за деньги. Она тогда постаралась побыстрее отогнать от себя эти мысли и ощущения и потом ещё очень-очень долго сопротивлялась поселившемуся в её душе смутному презрительному и брезгливому пренебрежению к Николаю. Любовь к нему была настолько стойкой привычкой для неё, что ей казалось — избавиться от этого чувства означает почти то же самое, что избавиться от самой жизни. Поэтому она и гнала от себя подобные мысли, но они всё равно угнездились в её душе, как глубоко вонзившаяся заноза. А потом, вскоре после обоснования в Лысых Горах, произошли другие события, которые ещё сильнее подорвали чувство любви к кузену в душе Сони. Более того, после этих событий ко всё более сильно разраставшемуся презрению к Николаю в душе Сони начало зарождаться ещё и отвращение к нему.

Поселившись с семьёй кузена в Лысых Горах, Соня была потрясена тем, что Николай, её благородный и милый Николенька, каким она всегда считала кузена, оказался склонным к самому жестокому рукоприкладству. Тот самый Николай, которого юная Соня ещё в пятнадцать лет в своей душе возвела на высочайший пьедестал, мысленно поклонялась ему и считала воплощением рыцарственности, благородства, великодушия и всех самых замечательных качеств, которые только возможны в мужчине…

Соня до сих пор вспоминала ощущение страшного потрясения, вспыхнувшего в ней, когда она в первый раз заметила Николая, который бешено и злобно ругаясь, бил кулаками крепостного крестьянина. У избиваемого мужика было какое-то безумное выражение лица, а в бессмысленных глазах светился животный ужас, и голова жалко моталась в разные стороны от ударов. Он изредка пытался прикрыться руками, но потом быстро снова вытягивал их вдоль тела, понимая, что любое сопротивление барским побоям выйдет ему боком. А Николай всё бил, и бил, и бил кулаками по лицу, плечам, смиренно опущенной голове крестьянина, да так сильно, что даже разбил камень на своём перстне. После избиения лицо крестьянина было всё в синяках и кровавых ссадинах от ударов кулаком с надетым на палец перстнем. И кровь из пары особенно глубоких ссадин текла по лицу…

Увидев эту сцену, Соня была не просто потрясена — она чувствовала себя словно растоптанной. Она убежала в свою комнату и долго сидела там на кровати в состоянии какого-то отупения, борясь с чувством тошноты. Сначала она попыталась убедить себя, что это случайность. Что благородный и милый Николай не может быть так жесток с людьми. Но увы…Эта расправа оказалась первой, но далеко не последней. Привыкнув за годы военной службы избивать рядовых солдат, Николай перенёс эту привычку и на мирную жизнь, когда стал фактическим хозяином и господином сотен крепостных душ Лысых Гор и других имений, которые ему принесла в приданое его жена. И Соне мерзко, тошно и гадко было все эти годы слышать о том, как Николай избивает своих крепостных. А иногда и видеть эти сцены… Хотя на самом деле эти крестьяне ему не принадлежали. Это были крепостные Марьи. Ведь Лысые Горы и другие имения были её приданым и принадлежали ей. Но Марья не очень-то старалась защитить своих людей от побоев мужа, и Соня понимала почему. Защищать крепостных самым решительным образом, то есть прямо и твёрдо запретив мужу бить своих крестьян — это означало для Марьи испортить отношения с мужем. А она была абсолютно рабски влюблена в него и подчинена ему полностью. Да и воспитание тираном-отцом, старым князем Болконским, с детства приучило эту женщину к мысли, что мужчинам нельзя противоречить ни в чём. Поэтому Марья разве что начинала робко и кротко плакать при известии об очередной расправе мужа, но потом даже целовала ему руку словно бы в извинение за то, что побеспокоила его своими слезами и мольбами больше не бить людей. Поселившись в Лысых Горах и став невольной свидетельницей семейной жизни кузена, Соня вообще довольно быстро заметила, что у Марьи было обыкновение при многих размолвках с мужем целовать ему руки. Такие сцены Соня видела несколько раз за те шесть лет, которые она провела в Лысых Горах. Обычно это зрелище представало перед ней случайно, когда она неожиданно заставала объяснения супругов по разным поводам то в доме, то в саду. Когда она в первый раз оказалась внезапной свидетельницей подобной сцены, то ей показалось… нет, не показалось, она точно видела поразившее её до глубины души выражение лица кузена: он позволил жене целовать свою руку с каким-то снисходительно-милостивым и барским видом. И при этом глянул на случайно вошедшую Соню с неким подобием самодовольного выражения, как будто хотел сказать: вот видишь, я здесь хозяин и господин, а вовсе не моя жена! После этого случая он много часов был в отличнейшем настроении, словно убежденность в рабской покорности жены его воле прибавила ему значительности в собственных глазах. Впрочем, за шесть лет, прошедшие со дня свадьбы Николая с Марьей, видимо, обычай целования рук Николаю стал настолько привычным и обыденным для него, что теперь даже тени самодовольства и барского вида не появлялось больше на его лице. Если Соня снова замечала подобную сцену, то видела, что Николай уже совершенно равнодушно и машинально отдавал Марье для целования свою руку и воспринимал это как что-то полностью обыденное и привычное для него. Вот только Соню до сих пор всё это поражало до глубины души. Поражало не меньше, чем обыкновение Марьи ходить на цыпочках по дому, если на Николая вдруг нападало плохое настроение и он уходил куда-нибудь с сердитым видом подуться-посердиться и отлежаться, пока его не отпустит. Сама Соня не могла даже представить себя на месте такой жены, как Марья. При всей своей прошлой любви к Николаю она в юности, когда воображала сцены семейной жизни с ним, даже в страшном сне не могла себе представить, что она могла бы ходить на цыпочках перед ним и бледнеть от любого его сердитого слова или вида, как это постоянно случалось с Марьей, когда Николай снова впадал в плохое настроение. И уж тем более Соня не представляла, что могла бы целовать руки мужа при любой оказии. В своём воображении в юности она за образец отношений мужа и жены брала отношения её приёмных родителей, а в семейной жизни старого графа Ильи Андреевича и его жены графини Ростовой даже подобия не было такого раболепия, которое демонстрировала Марья перед Николаем.⁽¹⁾

При таком покорно-приниженном отношении жены к себе Николай настолько барственно почувствовал себя хозяином Лысых Гор и других поместий Марьи, что даже не стеснялся говорить при Марье о собирающемся урожае: «Ну ещё денек, и моё, и крестьянское, всё будет в гумне». Даже ради приличия он не пытался говорить что-то вроде: «Ну ещё денек, и крестьянское, и наше с тобой, Мари, всё будет в гумне», чтобы хоть так подчеркнуть то обстоятельство, что на самом деле владелицей Лысых Гор и других поместий была Марья, а не он один. Нет, теперь об имуществе, принесённом ему в приданое Марьей, Николай всегда твёрдо говорил «моё». Но молодая графиня Ростова совершенно не замечала, что как в своих речах, так и в своих делах муж полностью лишил её права собственности на её же собственные земли, крестьян и урожай, и продолжала ходить на цыпочках по собственному дому, если Николаю было угодно днём заснуть. А при любом проявлении плохого настроения у Николая Марья всегда бледнела и пугалась, старалась выспросить у мужа, на что он сердится, и извинялась за какие-то несуществующие проступки. Глядя на бледнеющую при любом недовольстве Николая и передвигающуюся на цыпочках по дому Марью, Соня не раз испытывала соблазн сказать ей: да ведь это ваш дом, Мари, всё здесь принадлежит вам, а не Николаю, как же можно чувствовать себя в своём доме кем-то вроде прислуги? Но она ни разу не озвучила своих мыслей перед Марьей, потому что понимала: любая критика с её стороны будет воспринята как попытка вбить клин в отношения между Марьей и её мужем. Поэтому Соня всегда лишь только молча наблюдала эти сцены хождения на цыпочках и целования рук Николаю.

А в том, что касалось избиений крестьян кузеном, то обычно графиня Марья, слегка поплакав и кротко попросив мужа больше не бить людей, потом очень быстро прощала его за пустые обещания никогда больше не драться. Обещания были пустые, потому что обещаний этих Николай ни разу не выполнил, избиения продолжались. И отвратительнее всего для Сони было осознание, что Николай избивает людей в полнейшей уверенности в собственной безнаказанности. Он понимал, что избиваемые им крестьяне никогда не ответят ударом на его удары, и бить их можно совершенно спокойно, не ожидая ни малейшего сопротивления. Ведь крепостного, который осмелился поднять руку на барина даже для самозащиты, ждала бы жесточайшая порка на конюшне или ссылка на каторгу в Сибирь. Впрочем, к огромному облегчению Сони, за последние годы жизни в Лысых Горах количество сцен расправы Николая над крепостными всё же сократилось. Но, скорее всего, не потому, что Николай пытался сдерживать обещания не бить людей, которые он давал жене, а по другой причине. Мужики теперь опасались слишком горячего и скорого на рукоприкладство барина, и поэтому редко кто рисковал вызывать его гнев. Большинство же просто страшились показываться ему на глаза и старались побыстрее унести ноги при его приближении…

Соня потом много раз возвращалась воспоминаниями в первые годы своей жизни в Лысых Горах, но точно она никогда не могла осознать, когда в ней начался этот невидимый процесс превращения прежней любви к Николаю в презрение и отвращение к нему. Один случай за другим, словно капля за каплей… всё надвигалось, случалось, одно происшествие и эпизод прибавлялись к другим, медленно, но постоянно и неуклонно… Но в конце концов постепенно этот процесс был завершён. Уже года через три после переезда в Лысые Горы Соня твёрдо знала — прежней любви к кузену в ней теперь нет. Все накопившиеся за эти годы неприязненные чувства к Николаю окончательно убили в Соне любовь к нему и даже любые проблески симпатии. Любовь — такое странное чувство, что может ужиться даже с ненавистью и злостью. Но с презрением, а тем более с отвращением не уживается никогда.

Так что Марье не стоило беспокоиться — Соня теперь совершенно разлюбила Николая. Но Марья продолжала ревновать и срывать на Соне свою ревность и раздражительность. Однако Соня не только терпела раздражительные взгляды, а иногда и слова Марьи в свой адрес, но никогда даже мысленно не желала Марье никакого зла. Она вообще однажды дала себе честное слово: никогда и ни при каких обстоятельствах не желать зла ни одному, даже самому ненавистному ей человеку. И старалась держать его твёрдо и стойко.

Причиной этого решения было проклятье, которое вырвалось у неё восемь с лишним лет назад, в минуту расстройства и отчаяния. Тогда она, потрясённая попыткой отравления Наташи, сгоряча прокляла трёх негодяев, виновных в том, что Наташа приняла яд после неудавшегося похищения её Курагиным и после известия о том, что он был женат и обманывал её. Наташа долго выздоравливала после попытки отравления, и Соня, расстроенная этой попыткой и страданиями кузины, тогда необдуманно высказала пожелание ранней и мучительной смерти Курагиным, брату с сестрой, а также Долохову, который помогал Курагину в попытке похищения Наташи. Соня ещё в те минуты, ещё при произнесении этого проклятия почувствовала, как будто какой-то ветерок пронесся по комнате, несмотря на запертые наглухо на зиму окна и закрытые двери. Как будто её слова кто-то подхватил и понёс дальше! В тот день Соня приписала это ощущение своим расстроенным нервам. Но каков же был её страх… нет, даже ужас, когда эти неосторожные слова начали сбываться! И сбылись полностью за время чуть больше года! За это время пришли известия о том, что сначала Элен Безухова, потом её брат Анатоль Курагин и, наконец, Долохов, действительно умерли. Погибли рано, в расцвете молодости и сил. И самое главное — смерть всех их была не только ранней, но и мучительной. Как им и пожелала Соня в своем проклятье!

Соня тогда была потрясена до глубины души. Хоть все погибшие были негодяями, но её мучило сознание, что она стала причиной смерти людей. Пусть даже подлых, мерзких, душевно грязных, но людей, людей! Во всяком случае, она верила в то, что именно её проклятье привело их к гибели. Соня и раньше замечала за собой какие-то особые способности, которые старалась не то что проявлять, но даже и не признавать в себе. Они с Наташей постоянно гадали на святки, и если Наташа никогда ничего не видела, то у Сони бывали видения. Она никому не рассказывала о них, разве что изредка, но много чего из того, что она видела в святочных зеркалах, сбывалось. Не только Наташа, но и горничные девушки, которые тоже гадали с барышнями на святках — все они знали про эту способность Сони и относились к ней с каким-то боязливым уважением в эти минуты. А иногда видения захлёстывали Соню и без гаданий. Вдруг, внезапно нападали на неё в разное время, и перед её внутренним взором вставали картины будущего… Вот только сама Соня боялась своего странного дара, ужасно боялась его проявлений. Всегда эти видения сопровождались мучительными ощущениями в ней и потом она долго чувствовала себя как будто после тяжёлой болезни — разбитой и слабой. Поэтому, если во время гадания на святках ей удавалось что-то увидеть и рассказать о своём видении Наташе и горничным, то потом она сама… сама начинала упрямо и настойчиво убеждать себя изо всех сил, что на самом деле не видела ничего. А рассказала о своём видении Наташе и горничным девушкам просто потому, что они смотрели на неё в эти минуты с жадным любопытством и ждали её рассказа о том, что ей привиделось. Соня изо всех сил убеждала саму себя в том, что она лишь придумывала свои видения, чтобы не разочаровывать кузину и горничных. Но, несмотря на все её постоянные, упорные и упрямые попытки убедить прежде всего себя, что она лишь фантазировала, в самых потаённых глубинах своей души Соня знала, что она действительно иногда может ВИДЕТЬ то, что недоступно взору других смертных. Знала это и боялась своего дара, отрицая его изо всех сил и убеждая себя в том, что на самом деле никакого такого дара у неё нет.

Однажды, ещё тогда, когда Соня и Наташа были подростками, между ними зашёл разговор о возможности видеть будущее и предсказывать его. Наташа говорила, что она завидует способности Сони видеть что-то из будущего, когда они гадали на святках. Соня сначала отшучивалась и по своему обыкновению говорила кузине, что никаких таких способностей у неё нет, и она лишь придумывает ради развлечения. Но потом, сдавшись на упрямые расспросы подруги, попыталась ей объяснить, почему её совсем не радуют способности, которые она замечала за собой. Объяснить она пыталась иносказательно, как будто говорила не о себе, а о других людях, умеющих видеть будущее.

— Наташа, мне кажется, что нечеловеческие способности, они… как бы это сказать… ничего приятного для обычного человека в них нет, — путаясь и запинаясь, бормотала Соня с страдальческим видом. Она ведь действительно в тех случаях, когда ей что-то удавалось увидеть, чувствовала себя ужасно не по себе. У неё тогда перехватывало дыхание и даже возникало ощущение, что в эти мгновения какая-то сила как будто выворачивала её наизнанку и словно обжигала… или болезненно и неприятно стегала крапивой изнутри. А потом она долго-долго была в упадке духа и чувствовала себя подавленной… разбитой… как будто после долгой и тяжёлой болезни.

Но Наташа совершенно не приняла этого объяснения и лишь восторженно воскликнула:

— Как ты не понимаешь! Обладать особыми способностями видеть будущее — это же сила!

Соня попробовала объяснить понятнее:

— Мне кажется, что когда чувствуешь то, что не дано чувствовать остальным людям, это как будто у тебя содрали кожу. Вот представь на минуточку: тебе надо подсолить суп или жаркое. Ты спокойно запускаешь пальцы в солонку… А теперь скажи, что ты почувствуешь при соприкосновении кончиков пальцев с солью?

— Да ничего особенного не почувствую, — пожала плечами Наташа.

— Вот видишь, — ответила Соня. — А теперь представь, что твоё тело стало как-то не по человечески чувствительным… что как будто кожу с пальцев содрали. И кожа твои пальцы не защищает. И вот ты такие ободранные пальцы запустила в солонку — что ты будешь чувствовать в этом случае?

Наташа рассмеялась.

— Да я бы взвыла от боли!

— Вот именно! — ответила Соня. — И мне сдаётся, что люди, у которых вот такая особо чуткая чувствительность, такие нечеловеческие способности, которые позволяют видеть что-то эдакое, что другим не дано… они ощущают что-то подобное… Это не удовольствие, это страдание…

— Ну, это мы мне можем знать, — сказала Наташа, и на этом их разговор прекратился. А Соня не стала дальше объяснять кузине, что, говоря об ободранных пальцах, имеет в виду не какого-то другого человека, а себя. И что она всегда переживает очень неприятные ощущения вроде внутреннего болезненного ожога, если её посещают видения — на святки или в другое какое время. Она просто продолжала долгое время упрямо отрицать у себя наличие такой особой чувствительности, и продолжала убеждать себя, что ей всё только кажется.

Но потом ей пришлось признать правду, признаться самой себе в своих особых возможностях, когда сбылось её неосторожное проклятие, произнесённое в адрес Анатоля, Элен и Долохова. Проклятие это сбылось в точности за какие-то четырнадцать месяцев после его произнесения. Ни до, ни после Соня никого никогда не проклинала. А когда это случилось в первый раз — то всё сбылось…

Соня до сих пор с дрожью отвращения и омерзения вспоминала случайную встречу с Долоховым летом 1812 года. Тогда она вместе с тёткой-графиней сопровождала едва оправившуюся от болезни Наташу в церковь. И там, после службы, когда они выходили из церкви, Соня увидела Долохова с какой-то пожилой дамой, возможно, его матерью. Он стоял поодаль и смотрел на Ростовых с обычным для него наглым взглядом и холодной улыбкой, словно веселился и злорадствовал, глядя на убитую отчаянием и раздавленную Наташу, а также на старую графиню и Соню, которые переживали затянувшуюся болезнь Наташи и её горе, как свои собственные. Этому негодяю, судя по его виду, приятно было смотреть на несчастье, причиной которого был он сам. При виде этого наглого, бесчестного и злобного человека Соня почувствовала страшное негодование. Ей хотелось закричать прямо в церкви, назвать его при всех законченным негодяем, злодеем, мерзавцем, подлецом, осыпать самыми отборными бранными словами, которые она знала или случайно слышала на улице от подвыпивших мужиков-простолюдинов! Хотелось прокричать прямо в мерзкое, нагло ухмыляющееся лицо Долохова, что даже у бродячего пса больше моральных принципов, чем у него. У помоечных крыс больше совести и стыда. У охотящегося стервятника больше жалости и сострадания к своей жертве. У шакала-падальщика больше чести и порядочности… Самые злые, обидные и оскорбительные слова рвались с её губ, но она не могла позволить себе прокричать их в лицо мерзавца. Не смогла этого позволить себе, потому что любой скандал повредил бы репутации Наташи, и без того подорванной слухами о несостоявшемся побеге. Соня лишь с отвращением отвернулась от этого жестокого негодяя и постаралась поскорее выйти из церкви вместе с кузиной и тёткой. В голове её тогда билось только одно: «Крыса… грязная, мерзкая крыса с помойки, вот он кто! И все они такие помоечные крысы — и Курагин, и Элен тоже!» Потом всю дорогу до дома Соня вспоминала, как в те моменты, когда она видела кого-то из троих негодяев, чуть не погубивших Наташу, её преследовало ощущение чего-то отвратительно-схожего, что связывало эту троицу — Долохова, Анатоля Курагина и его сестру Элен. Соня как будто чувствовала какую-то неуловимую для других ауру чего-то одинаково-скверного, что исходила от них, словно неприятный запах. Как будто они все трое побывали в одной и той же грязной и вонючей сточной канаве. Только Долохов и Анатоль в ней выкупались с головой, а вот Элен всего лишь замочила подол, но грязь и запах этой канавы въелись и в неё тоже. Всех троих объединяла какая-то неизгладимая печать, знак подлости и складка безнравственности. Соня несколько раз подмечала, как из-под внешне добропорядочного светского облика Анатоля и Долохова вдруг проглядывала кривляющаяся злобная и отвратительная рожа проходимцев и преступников. А у Элен та же складка вдруг, мгновенно, проскальзывала в чертах её красивого лица, в её иронии, в каком-то вульгарном хрипловатом смешке, который изредка вырывался из её рта, похожего очертаниями на рот прекрасной античной богини. Все эти воспоминания по дороге домой из церкви, где она увидела Долохова, заставляли Соню содрогаться от омерзения и ещё больше убеждали её в том, что все трое, а не только один Анатоль, причастны к несчастью Наташи. Только когда она вместе с кузиной и старой графиней добрались из церкви до дома, только тогда она с трудом сумела успокоиться…

А ещё через несколько месяцев она с внутренним страхом выслушивала приходившие одно за другим известия о гибели сначала Элен и Анатоля Курагиных, а потом и Долохова. Страх она чувствовала перед собой, перед той тайной непостижимой силой, которую она с юности смутно ощущала в себе, но которая её саму смертельно страшила и которую по причине этого страха она в себе не желала признавать. Какое-то время Соня пыталась убедить себя, что это случайность, совпадение, что совсем не её проклятье стало причиной гибели этих людей, но поселившаяся в ней смутная внутренняя убежденность не давала ей обмануть саму себя. И, кроме того, ещё был страшный сон, который однажды ей приснился, и в котором она видела, как дьяволы терзали этих людей, ушедших из жизни по воле её проклятья… Этот сон как будто довершил её внутреннюю убежденность в своих способностях ВЛИЯТЬ на жизнь других людей, ВИДЕТЬ недоступное взору других и ПРЕДЧУВСТОВАТЬ события ещё до того, как они свершились. После этого сна она окончательно перестала сомневаться в том, что именно её проклятье сгубило как брата и сестру Курагиных, так и Долохова…

— Соня! — прервал размышления Сони раздражённый голос Наташи. — Я уже два раза просила тебя подать мой ридикюль, он рядом с тобой на сиденье! Ты что, не слышишь меня? О чём ты думаешь?

Соня вздрогнула от резкого окрика кузины и словно очнулась от своих раздумий.

1) Это еще Соня не знает о том, что Марья подолгу и часто не спит ночами, а смотрит на Николая, пока он преспокойненько почивает; Толстой пишет, что у Марьи было такое обыкновение: ночью не спать, а смотреть на его «лицо, на которое она так часто подолгу глядела, когда он спал, в тишине ночи» (эпилог, часть 1, глава 9)

Вернуться к тексту

После резкого окрика Наташи Соня молча подала ей ридикюль, в котором Наташа тотчас же стала сердито рыться, и снова отдалась своим мыслям. Память опять перенесла её в прошлое, в те уже далёкие дни, когда её наконец накрыло осознание — это она своим проклятьем навлекла раннюю и мучительную смерть на Анатоля Курагина, его сестру Элен и на Долохова.

Именно тогда, после этого случая Соня и дала себе торжественную клятву — больше никогда и ни за что в жизни не желать никому зла. Она даже отказ Николая от прежних чувств к ней, его женитьбу на Марье и свою собственную дальнейшую несчастную и одинокую жизнь в Лысых Горах восприняла как некую кару небесную за то, что она однажды прокляла людей, пусть даже и плохих, и в результате — стала невольной причиной их страшной гибели. Поэтому с тех пор Соня никому никакого зла не желала. Ни вслух, ни мысленно. Даже Марье, когда та взглядами или словесно высказывала ей свою неприязнь.

Из-за этой клятвы Соня очень быстро прекратила обсуждать и осуждать Марью вместе со старой графиней Ростовой. Прежде, в самые первые годы своей жизни в Лысых Горах, когда любовные чувства к Николаю ещё не угасли совсем, Соня иногда поддерживала старую тётку, которая высказывала недовольство невесткой и желала несогласия между ней и Николаем. Но потом Соня и это делать перестала. Её даже удивляла откровенная неприязнь свекрови к Марье. Ведь старая графиня пламенно желала свадьбы разорённого и обнищавшего сына с богатой Марьей, и любыми способами старалась свести её и Николая, всячески расхваливая перед ним княжну Болконскую. Но после свершившегося брака сына отношение старой графини к невестке стало совсем иным, и она часто при Соне и других людях говорила о Марье весьма язвительным тоном. Однако в последние годы Соня уже не поддерживала эти разговоры и отмалчивалась, если графиня заводила их при ней.

Впрочем, кроме данной клятвы никому не желать зла, была и ещё одна причина, по которой Соня старалась не злиться ответно на Марью, когда та начинала раздражаться на кузину мужа и как-то проявлять свои злые чувства к ней. Причиной было то, что Соня опять кое-что ВИДЕЛА и ПРЕДЧУВСТВОВАЛА при взгляде на Марью. Снова какое-то непрошенное, но твёрдое внутреннее убеждение и чутье подсказывало Соне, что Марья не заживётся долго на этом свете. Что она умрёт достаточно молодой. И Соня искренне жалела Марью, поэтому практически всегда отвечала молчанием, если молодая графиня словесно или взглядами выказывала Соне свою неприязнь. Марья действительно с годами стала выглядеть всё хуже и хуже. У неё было слабое здоровье, а после свадьбы она, подобно Наташе, рожала детей одного за другим. Со дня свадьбы Марья родила уже троих, и сейчас, к исходу пятого года своего замужества, ходила беременной на последних сроках четвёртым ребёнком и должна была родить вот-вот. Но если здоровая и полная животных сил располневшая Наташа достаточно легко переносила постоянные беременности, роды и кормления детей, то Марье это давалось трудно. Её слабое худое тело не выдерживало таких нагрузок, оно работало буквально на износ. И Марья хирела и слабела на глазах с каждым годом всё больше и больше.

Всё свое время Марья старалась проводить в заботах о муже и детях, полностью передоверив управление своими имениями мужу. Если она не бывала в детской, то чаще всего её можно было видеть за вышиванием или чтением Евангелия. Жизнью своих крестьян в Лысых Горах и других деревнях из её приданого она очень мало интересовалась, отдав все заботы о них мужу. При этом она довольно часто благочестиво рассуждала о том, что истинный христианин обязан помогать своим ближним, но вот её крепостные крестьяне, очевидно, в её сознании к числу ближних не относились. А Соня за долгие годы безвыездного пребывания в Лысых Горах впервые стала задумываться над тем, как тяжела жизнь крепостных крестьян по сравнению с барской жизнью. Мысли эти начали приходить к ней на ум после того, как она ещё в первый год своей жизни в Лысых Горах очень сблизилась с дворовыми девушками и женщинами, служившими в доме в качестве горничных, нянь или кухонных работниц. Они были намного откровеннее с ней, чем с другими господами Лысых Гор. Видимо, чувствовали какое-то особое доверие и расположение к этой доброй барышне, чье зависимое от Ростовых положение напоминало им собственную крепостную зависимость. К тому же Соня в последние годы постоянно занималась домашними хлопотами и следила за работой горничных, если графиня Марья была больна или плохо чувствовала себя во время беременности. Недомогания при её слабом здоровье случались с молодой графиней довольно часто, особенно в то время, когда Марья вынашивала детей. Она всегда тяжело переносила свои беременности, и в это время Соне приходилось заменять её в роли хозяйки дома. Именно поэтому дворовые женщины и девушки чаще откровенничали с Соней, и потихоньку из их рассказов она начинала узнавать о тяготах крестьянской жизни, о которых прежде не задумывалась. Раньше, в дни юности, когда все Ростовы жили в деревне разве что летом, Соня мало сталкивалась с крестьянами и думать не думала о них. Но теперь она замечала, что эти люди почти все безграмотны и лишены хоть какой-то врачебной помощи. А работать они должны много и тяжело. Особенно тяжко приходилось крестьянским женщинам. Они работали наравне с мужчинами и в поле, и на покосе, а ещё на них был дом, приготовление еды, уход за детьми и престарелыми родственниками, огород, скотина, прядение и ткачество, шитье одежды из домотканных тканей на всю семью и стирка этой одежды. К тому же они много и часто рожали. А ещё много и часто хоронили своих детей. При полном отсутствии врачебной помощи крестьянские дети мёрли как мухи от разных детских болезней. Редкая баба не рожала восьми, а то и десяти, двенадцати ребят, а из них оставалось в живых три-четыре. Работали все крестьянки вплоть до самых родов, и на полях Соня постоянно видела баб с большими животами. Много кто из них прямо там и рожал. Соня постоянно слышала от прислуги, что та или другая деревенская баба «родила в поле». Особенно сильно на неё подействовала история одной молодой горничной, которая рассказывала, как родила очередного ребёнка её старшая сестра, живущая с мужем в деревне.

— Прихватило её ещё в поле, когда они с мужиком своим там работали. Побёгла она до деревни, да одна, всё одна. А дорога дальняя, староста с поля никого не отпущает, ни мужика её не отпустил, ни свекровь, чтоб хоть проводили её. Заместо того ругался, говорил, что хлеб перестоит и осыплется, ежели из-за всякой брюхатой бабы он будет работников с поля отпущать. И как на грех, по дороге ни одной телеги не встретилось, чтоб её подвезти. Вот и бежала она с дальнего поля версты три-четыре, как о́вченка какая. Как её схватки прихватывали, она на землю ложилась, а как боли отпускали, опять бежала. Уж она охала, стонала-кричала благим матом по дороге, как о́вченка бежала, вся тряслась…

Соня тогда в ужас пришла от этого рассказа. Она уже знала, что такие случаи не редкость. Бабам крестьянским действительно довольно часто приходилось рожать вот так, еле-еле добежав с работы до дома или даже не успев добежать. А после родов крестьянке давали отдохнуть дня два, не больше, и потом она снова должна была идти на работу. Младенца оставляли с детьми постарше или со стариками, а так как этот присмотр был плохой, поэтому многие дети заболевали и умирали.

Ещё больше про невзгоды крестьянской жизни Соня поняла, когда однажды, на второй год своего пребывания в Лысых Горах она как-то спросила другую молодую горничную, довольны ли крестьяне Лысых Гор тем, что теперь управляет ими и считается их хозяином граф Николай Ростов, муж их прежней хозяйки Марьи? Горничная немного испуганно глянула на Соню, а потом, слегка помявшись, произнесла:

— Да грех особо жаловаться, барин Николай Ильич не самый плохой хозяин нам. Другие-то похуже будут. Вот сосед наших бар, господин Макарин. Так у него в поместье все мужики да бабы с утра до ночи воют от его лютости. Перво-наперво мужиков тиранит, сам бьет да на конюшню посылает, а там уж его конюхи да подручные до костей шкуру сдирают. А ещё уж больно он бесстыж по бабьей части. Всех девок пригожих в своей вотчине перепортил. Как какую попригляднее высмотрит, сразу к себе велит тащить в постель. И малолетками не брезгует, вот ведь срам какой. А какая забрюхатеет от него, так сразу в деревню её отсылает, велит старосте взамуж за какого мужика холостого али вдового выдать. И себе новую берет. Не переменил своего обыкновения даже когда женился года два назад. Супруга его тоже натерпелась немало от его лютости. Взял он себе жену из бедных барышень и куражился над ней. Бить стал чуть ли не с первого дня после свадьбы. А однажды она его попрекнула тем, что он ещё одну крепостную девку заставил его полюбовницей быть, да в одном доме с женой законной жить. Так он после этих слов жену так ударил, что она с лестницы упала. А уж тяжёлая она была от злодея этого. В ту же ночь скинула неблагополучно ребёночка своего, а потом через день и померла, кровью изошла вся. А пока она кровью исходила, муженёк её и сам доктора отказался звать, когда просила-молила его об этом, да и горничным и слугам в доме крепко-накрепко запретил это делать под страхом кнута, вот ведь злодей какой!

— Это ж убийство! — ужаснулась Соня. — Неужели всё так и оставили, и не наказали его?

— Кто ж его накажет, барышня, — вздохнула горничная. — Чтоб следствие было аль ещё чего, надо полиции дать знать. А кто пойдет доносить на барина? Крепостные слуги? Так они его пуще огня боятся, да и слушать их никто не станет. А у супруги господина Макарина, как на грех, родни близкой не было, сироткой она была какой-то бедной, жила у своей дальней родни, вот как вы живёте. И эта родня причиной её смерти не поинтересовалась… Так что нам на барина Николая Ильича не приходится жаловаться. Он вот не портит наших девок да баб на манер господина Макарина. А если и наказывает наших мужиков, то не так уж и часто. Вот только… — на этом месте горничная замялась, но Соня смотрела на неё внимательно и, видимо, ждала дальнейшего рассказа, и девушка насмелилась продолжить. — Жалуются наши мужики, что уж больно много барщины да оброка с них нынешний барин требует. Побольше, чем прежние господа, что старый князь покойный Николай Андреевич, что сынок его тоже покойный князь Андрей Николаевич. Мы, конечно, наслышаны, что их сиятельству Николаю Ильичу долги ихнего папеньки желательно выплатить поскорее, да ещё имение какое-то важное для них выкупить, название не помню, уж извините…

— Отрадное, — тихо подсказала Соня.

— Так точно, Отрадное, — продолжила горничная. — Так разве ж наши мужики да бабы виноваты в том, что покойный папенька их сиятельства, да и сам барин Николай Ильич долгов понаделали ещё до того, как он на Марье Николаевне женился? Прежние господа Болконские никому не должали: ни старый князь Николай Андреевич, ни молодой князь Андрей Николаевич, ни сама Марья Николаевна, пока они ещё в барышнях ходили. При них и повинностей у наших мужиков было поменее, потому как никакие долги не приходилось господам выплачивать. А ещё уж больно добрым словом мужики из Богучарова поминают младшего князя Андрея Николаевича. Он ведь в этом поместье священнику жалованье из своего кармана доплачивал, чтобы тот крестьянских ребятишек учил. Да повитуху учёную пригласил жить в имении, чтобы она у баб роды принимала, и тоже сам ей жалованье платил. И барщину в Богучарове насовсем отменил, а оброк тамошним мужикам совсем малый назначил. А ещё наслышаны мы были, как он в дальнем поместье триста мужиков на волю отпустил. И никого никогда даже пальцем не тронул он из мужиков. Вот уж кто точно был добрейшей души барин, так это он. Мы, лысогорские, когда слушали богучаровских про новые порядки, что молодой князь в своём имении завёл, так завидовали, так завидовали! И думали, и надеялись, что и у нас то же самое будет, когда князь Андрей Николаевич после смерти батюшки своего станет и у нас хозяином. Всё мечтали, что и барщину нам отменят, как в Богучарове, и оброк малый будет, и деток наших будут учить, и повитуха учёная у баб наших тяжёлых будет… Ан вот как повернулось. Помер их сиятельство Андрей Николаевич, царство небесное его душе светлой. А нынешний барин Николай Ильич и барщину увеличил, и оброк, чтоб с долгами расплатиться да поместье родовое выкупить. И не то что повитуху в Лысые Горы пригласить али священника местного нанять, чтобы обучать детишек наших, он и в Богучарове всё это отменил. И барщину снова ввёл там, и оброк увеличил. Видать, дорого ему, не по карману учить да лечить крестьян наших, не то что прежнему барину князю Андрею Николаевичу…

На этом месте у горничной появились в голосе определённо осуждающие нотки, но тут она как будто спохватилась, что слишком уж разоткровенничалась с Соней, и испуганно сказала:

— Только, барышня Софья Александровна, вы уж не говорите никому, да и сами не слушайте мои глупые слова. Мужики, известное дело, всегда жалуются. А то меня накажут, да из дворни прогонят, если узнают, что я их жалобы вам передавала. А мне уж больно в деревню возвращаться не хочется, тяжела там жизнь крестьянская. В барском доме всё ж полегче будет.

Соня поспешила успокоить девушку, что никому её слова не передаст. Но она именно тогда много чего начала понимать из разговора с ней. Поняла, что хуже стала жизнь крестьян и в Лысых Горах, и в Богучарове, да наверняка и в других имениях из числа приданого Марьи, после того как им на голову свалился новый хозяин со своими долгами, которые решил выплатить как можно скорее, заставляя крестьян работать больше, чем это было при прежних господах.

После таких разговоров с крепостными горничными Соня и получила привычку внимательнее приглядываться к жизни крестьян, и замечать, какая она всё-таки тяжёлая по сравнению с жизнью господ. Глядя на эту беспросветную жизнь, беспросветную даже в относительно благополучном имении, какими были Лысые Горы, Соня начинала задумываться о том, что Николаю и Марье стоило бы хоть немного позаботиться о своих крестьянах. Последовать примеру покойного брата Марьи, князя Андрея, и пригласить хоть какого лекаря или подлекаря⁽¹⁾ в своё имение и платить ему жалованье. А для крестьянских женщин пригласить учёную повитуху и позволить им не работать хотя бы за месяц-два до родов. Да ещё хоть как-то озаботиться тем, чтобы бы научить грамоте и основам счёта детей своих крестьян. Один раз Соня даже как-то осмелилась завести подобный разговор с Марьей, как с хозяйкой имения. Но Марья не стала слушать Соню и сразу же оборвала разговор.

— Софи, — сухо и раздражённо сказала она. — Вы же знаете, что делами имения распоряжается Николай, а я сама в этих делах ничего не понимаю и поэтому не вмешиваюсь в них.

И своим неприязненным взглядом графиня Марья дала понять Соне, что та лезет не в свои дела и ей лучше помолчать.

Соня знала, что Марья говорит правду. Нынешняя графиня Ростова и бывшая княжна Болконская действительно давно оставила любое попечение о своих крестьянах. В первый год после замужества она ещё приходила к Николаю с просьбами, которые ей подавали её крестьяне — освободить от работы какого-то приболевшего мужика или беременную бабу. Но Николай всегда впадал при этих просьбах в страшный гнев и требовал от жены, чтобы она перестала вмешиваться в то, «чего она не понимает», как он выражался. Больных мужиков и беременных баб, которые через Марью пытались передать просьбы об освобождении от работ, он при этом без раздумий записывал в ленивцы и грозил им разными карами. Поэтому Марья очень скоро оставила любые попытки передать Николаю просьбы крестьян. Да и сами крестьяне поняли, что помощи от настоящей хозяйки Лысых Гор они никогда не получат, и перестали приходить к ней с просьбами. Отказ от помощи своим крестьянам дался Марье легко, она, скорее всего, даже вздохнула с облегчением про себя, что теперь ей не придётся портить отношения с обожаемым мужем из-за своих крепостных. Именно тогда Соне стало понятно, что считающая себя истинной благочестивой христианкой Марья даже не задумывается о том, как живётся людям, которые работают на неё и её семью в поте лица своего. Ближними для себя она их никогда не считала, и её христианская совесть никогда не была взволнована мыслью о том, что заставлять людей бесплатно работать на себя и присваивать плоды их трудов грешно и не по-христиански. И что Христос заповедовал совсем, совсем другое…

Поэтому Соня после первой же своей неудачной попытки поговорить с Марьей оставила все старания хоть как-то повлиять на неё. А на Николая она и не пыталась повлиять. Ей было ясно, что это было совершенно бесполезно. Для него крестьяне ближними точно никогда не были. Он относился к ним как к рабочему скоту, который должен работать безостановочно, чтобы Николай смог разделаться с долгами, которые наделали не сами крестьяне, а он, их нынешний хозяин, и его покойный отец старый граф Ростов. И при этом Николай совершенно искренне считал, что скот этот ещё надо подгонять, чтобы они крутились быстрее, и чтобы благодаря их нелёгкому труду Николай поскорее отдал все долги и воплотил свою мечту выкупить давно проданное главное имение Ростовых — Отрадное. Живущие в Лысых Горах и других имениях Марьи мужики, даже больные, а также бабы, даже беременные на последних сроках, — почему-то именно они должны были своим тяжёлым трудом расплатиться за долги, к которым они сами не имели никакого отношения, но на выплату которых они теперь были обязаны заработать средства по милости старого графа Ростова, да и самого Николая, проигравшего когда-то огромные деньги Долохову…

Иногда, глядя на то, как Николай, сидя за обильно накрытым столом, ругает «этот русский народ» за якобы «леность» и нежелание работать больше, чем народ уже работает, Соня грустно думала, что у крестьян, этих вечно работающих «ленивцев», за их обычным крестьянским столом нет ни откормленных индеек, ни ветчины, ни семги, ни икры, ни осетрины, ни рябчиков под изысканными соусами, ни сладких пирожных, мороженых и других сладостей, ни разных тонких вин и коньяков, кофе и шоколада. Что избы крепостных совсем не напоминают огромный и просторный барский дом в Лысых Горах, где можно было принимать в одночасье до сотни гостей. Что крестьяне иной раз едят хлеб пополам с лебедой, когда случается неурожай. И живут они в тесных курны́х избах⁽²⁾ по восемь-десять-двенадцать и более человек в одном помещении, а зимой ещё в избу приводят телят и поросят, чтобы те не замерзли и не подохли в неотапливаемых хлевах… В эти минуты рассуждения Николая, со смаком выпивающего рюмку водки или вина, и сыто закусывающего икрой или бужениной, о «лености» крестьян, казались Соне лицемерными и противными. Ей и самой становилось жутко и стыдно, что она тоже живёт за счет крестьян, но при этом не имеет никакой возможности помочь им и хоть как-то облегчить их жизнь, ведь они ей не принадлежали. Она сама жила в Лысых Горах как нищая приживалка, из милости.

А вот графиня Марья выслушивала спокойно все обличающие крестьян речи супруга и смотрела на него с обожанием. Ведь именно он был её вселенной, её «ближним», ради которого она жила. Ещё в число ближних она включала детей, племянника Николушку, а также членов семьи вроде Наташи, Пьера, их детей и старой графини. Этих ближних она готова была любить со всем христианским пылом. Только Соню из всех домашних она любить таким образом не желала. Соня тоже, как и крестьяне, были холодно отставлены Марьей из числа ближних, достойных её христианской любви и заботы. Да что там Соня и крестьяне, Марья после замужества перестала даже у себя принимать странников или «божьих людей», как она их прежде называла. Когда-то в своей девической жизни она часто это делала. Об этом Соня знала тоже из рассказов горничных, которые были свидетелями жизни Марьи с её отцом в прежние годы. Тогда беседы и помощь странникам деньгами или одеждой были единственной отрадой и утешением в жизни Марьи. Но, выйдя замуж за Николая, она и странников исключила из числа ближних. Иногда Соня с грустной усмешкой про себя думала, что у Марьи очень уж узок круг людей, которых она считает ближними и готова любить христианской любовью.

В некоторые дни Марья, с благоговением глядя на обожаемого Николая, начинала вести разговоры о том, как много добра и заботы он даёт своим «подданным». Николай для вида сердился и заявлял, что это все «поэзия», а на самом деле цели у него вполне прозаические — обеспечить своих детей. Но Соня замечала, что сердится он не слишком искренне, а на самом деле весьма польщён похвалами жены. Он ведь тоже без всяких сомнений считал себя благодетелем крепостных, но Соня из своих разговоров с дворовыми женщинами и девушками знала изнанку жизни Лысых Гор и знала, что многое из того, что кузен считал «благодеяниями», на самом деле лишь затрудняет и обременяет жизнь крестьян.

Одним из таких обременений стало решительное неприятие Николаем любых разделов в крестьянских семьях и хозяйствах. Соня много раз слышала, что Николай терпеть не мог, когда крестьянские семьи делились, то есть младшее поколение отделялось от старших. В этом случае какой-нибудь молодой мужик с женой и детьми должен был разделить скот и утварь с отцом и матерью, а главное — поставить себе отдельную избу. Для постройки избы требовался лес и рабочие руки, а Николай не любил, когда крестьяне отвлекались от барской работы ради собственных нужд. Да и лес он жалел давать своим крестьянам, ведь продажа леса на дрова, а особенно на строительство домов или кораблей приносила ему неплохие доходы. А все окрестные леса принадлежали помещикам, в том числе Николаю с Марьей, и кроме как из помещичьего леса крестьянам бревна для постройки избы было взять негде. В результате несговорчивости барина, который запрещал делиться, чтобы не давать крестьянам леса для постройки, и чтобы они не отвлекались ради строительства избы от барской работы, в одной крестьянской избе оставались жить два-три, а то и четыре поколения, в тесноте и в обиде. Свар и ссор в этом случае избежать было трудно. Особенно тяжело приходилось женщинам, которые были жёнами сыновей. Их мужья, молодые и сильные мужики, не давали себя в обиду старшим, к тому же их больше уважали и любили, как родных сыновей, и особо не обижали. А вот к жёнам их было отношение совсем другое. Эти молодые женщины, входя в семью, становились сразу чем-то вроде прислуги для всех остальных домочадцев. Им не только приходилось ухаживать за мужем и детьми, но и за свёкром и свекровью, за холостыми деверьями и незамужними золовками, а также за дедом и бабкой, если они были живы. В таких нераздельных по прихоти барина избах приходилось жить и ночевать одновременно всей огромной семье, состоявшей из шести, восьми и более взрослых людей, не считая малых детей. В какой ад чаще всего превращалась такая жизнь, Соня тоже немало знала из рассказов горничных лысогорского дома.

Ещё Николай не любил дворовых, называл их дармоедами, хотя эти люди очень много работали по дому, саду и огороду, окружавшими барскую усадьбу. Особенно трудно приходилось им, когда съезжались гости, а такое случалось часто. В отличие от старого князя Болконского, который жил в Лысых Горах довольно уединённо и не любил устраивать празднества да приёмы, Николай унаследовал от отца, старого графа Ростова, привычку к широким и разгульным празднованиям, хотя именно эти привычки в свое время и привели семью Ростовых к разорению. Только старый граф Ростов кормил и развлекал половину Москвы, а его сын половину губернии. Родные Ростовых и Болконских иногда съезжались гостить в Лысые Горы семьями, на своих многочисленных лошадях, с десятками слуг, и жили месяцами. А ещё на именины и дни рождения хозяев съезжалось до ста человек гостей. Тогда дворовые Лысых Гор буквально сбивались с ног, обслуживая эту многочисленную толпу людей. И частенько между собой роптали, да поминали добрым словом старого князя Болконского, который таких хлопот своим дворовым не доставлял, ведя достаточно уединенный образ жизни. Видя в такие дни дворовых, замотанных до предела обслуживанием гостей, Соня никак не могла, по примеру Николая, назвать этих людей «дармоедами».

Да и в обычные дни дворовым приходилось много работать, убирая и поддерживая порядок в огромном доме, где свободно размещались сотни людей. Кроме того, в дворню довольно часто поступали не только молодые, но уже и немолодые люди, которые достаточно изработались в молодости и в зрелом возрасте, но при этом по каким-то причинам не имели собственной семьи и детей, которые поддержали бы их в старости. Чаще всего это случалось из-за того, что их дети поумирали ещё в детстве. Соня никак не могла понять, почему таких дворовых нельзя поддержать в старости, но Николая всегда в буквальном смысле бесило известие о том, что вот ещё какой-то немолодой одинокий крестьянин или такая же немолодая одинокая крестьянка просятся в дворню. В этих случаях Соня про себя думала, что Николаю желательно, чтобы крестьяне и рождались в поле, и работали в поле всю жизнь до глубокой старости, и в поле умирали. Его выводила из себя даже тень мысли о том, что он мог бы облегчить старость людям, которые годы и здоровье потеряли, потому что всю жизнь гнули спину на бар. Для него все эти старики, больные крестьяне и беременные женщины, не имеющие сил работать, были дармоедами по сравнению с ним самим, себя то он считал тружеником. Обличения «ленивых и слабых дармоедов» просто градом сыпались из его уст. Зато он с восторгом рассказывал про мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьёй возил снопы со своего поля. Ему казалось естественным, что крестьянская семья не спала всю ночь, тогда как он сам благополучно почивал в своей спальне вместе с женой. Мужиков и баб, которые не желали следовать примеру Ермишина и работать даже ночами, Николай ругал и обзывал ленивыми и слабыми. При этом рассказе Соня опять думала, что была бы воля Николая — он бы всех своих крестьян заставил не спать ночами и работать. А она опять-таки из беседы с горничными знала, что Матвей с семьёй не спал всю ночь и возил снопы со своего поля, потому что понимал — днём староста погонит его и его семейных на барское поле, потому что подошло время барщины. И если Матвей не хочет, чтоб его собственный хлеб осы́пался, он должен будет работать и возить снопы со своего поля всю ночь, чтобы ранним утром идти работать с семьей на поле барина. И Николая ничуть не волновало, что из-за барщины этим людям приходилось не спать сутками.

Но Соня не могла говорить обо всём этом Николаю и Марье, раскрывая им глаза на реальное положение дел у крестьян Лысых Гор. Тогда обязательно всплыли бы её разговоры с дворовыми женщинами и девушками, и они были бы наказаны удалением от барского дома и перемещением в деревню, где жизнь была намного тяжелее. Все горничные, пускавшиеся в откровенности с Соней, потом всегда умоляли её ничего не говорить строгому барину. Они понимали, что будут наказаны, а положение крестьян от этого ничуть не улучшится. Вот почему Соня молчала, а после первой и единственной попытки поговорить с Марьей больше никогда не пыталась вести разговоры на эти темы и повлиять на Николая и его благочестивую половину, чтобы они организацией лечения крестьян и обучения их детей хоть немного улучшили жизнь своих крепостных. Её положение в доме и без того было тягостным, а попробуй она хоть как-то критиковать хозяев, ей просто и холодно велели бы замолчать. Николай уж точно. А Марья… Марье и без того отведено на земле не так много времени, если предчувствия снова не обманывают Соню, так грустно думала Соня про себя. Марью всё равно не изменишь, она застыла в своем ханжеском благополучии, да и натерпелась от жестокого отца в годы своего невесёлого девичества, так пусть хоть последние годы проживёт спокойно и счастливо, если уж она считает жизнь в роли подчинённой Николая своим счастьем. И Соня старалась гасить в себе всё недовольство жизнью в Лысых Горах, всё возраставшее презрение и отвращение к Николаю, и все обиды на молодую графиню Ростову. Да и боялась теперь Соня проявления любых сильных чувств в себе. Она помнила, как много лет назад вспыхнувшая в ней ярость и негодование обернулись проклятием, которое унесло жизнь троих людей. И она не желала повторения ничего подобного в настоящем и будущем. Она смертельно боялась того, чтобы вновь вышедшие из-под контроля её воли какие-то злые чувства снова принесли несчастье хоть кому-то.

Именно поэтому Соня заглушала в себе обиды не только на Николая, Марью и старую графиню, но и на Наташу, никогда не желала ей зла, хотя порою обида на бывшую подругу детства казалась нестерпимой. Наташа со времён своего благополучного замужества довольно холодно отставила Соню из своих подруг. Больше не было разговоров по душам, сердечной дружбы и почти что сестринской привязанности. Теперь в ближайших подругах у Наташи была Марья. С ней она часто и охотно разговаривала, обменивалась дружескими объятиями и поцелуями, что-то оживлённо обсуждала, а к Соне обращалась лишь тогда, когда ей нужна была помощь с детьми. Наташа как будто в своей душе низвела Соню на ранг прислуги-приживалки и обращалась соответственно, то есть весьма небрежно. Она не желала больше обсуждать семейные проблемы, говорить по душам и дружить с той, в которой сиятельная графиня Безухова теперь видела только подобие прислуги и нахлебницы-приживалки.

К тому же прежней близкой дружбе с Соней теперь мешала проявившаяся в Наташе дикая и неуёмная ревность. Временами Соне казалось, что у Наташи рассудок мешается. Любому стороннему человеку было ясно, что Пьер до такой степени до сих пор любит Наташу, что и мыслей не держит об измене или даже о малейшем увлечении какой-то другой женщиной, кроме своей жены. Но Наташа ревновала его дико и совершенно безосновательно. Ревновала ко всем женщинам, даже не очень молодым и некрасивым, ревновала к гувернанткам, ревновала к нестарым горничным, ревновала к Соне. Лишь к Марье не ревновала, потому что та была замужем и влюблена в брата Наташи. Скорее всего, думала Соня, именно из-за этой ненормальной ревности Наташа и отдалилась от Сони, и взяла в ближайшие подруги Марью.

Вообще, за последние годы Соня как будто выпала из жизни семьи Ростовых. Она, впрочем, никогда не чувствовала себя вполне своей в этой семье. Иногда в юности у неё появлялись иллюзии о том, что она такой же член семьи, как Наташа, Николай, Петя и даже Вера, как все родные дети Ростовых. Но всегда случалось что-то такое, когда либо старая графиня, либо Вера давали Соне понять — она не ровня всем остальным Ростовым. А окончательно её статус как чужой в этой семье закрепился за ней после женитьбы Николая и переезда в Лысые Горы. Теперь Соню всё чаще и чаще холодно отставляли от обсуждения семейных дел. Стоило ей только попробовать принять участие в общей беседе о каких-то семейных проблемах, например, о состоянии здоровья постепенно дряхлеющей старой графини или о воспитании какого-то ребёнка, как на неё смотрели отчуждёнными взглядами, давая понять, что её мнения никто не спрашивал и слушать его не никто не желает. Взгляды эти были настолько красноречивы, что Соня сразу же умолкала. Впрочем, иногда добрый и деликатный Пьер с ободряющей улыбкой мог поддержать Соню в её стремлении вместе с другими обитателями Лысых Гор обсудить внутрисемейные обстоятельства, но он всегда оставался в одиночестве. Потому что и Николай, и Наташа, и Марья при обсуждении любых семейных дел смотрели на Соню, как на лишнюю, и, казалось, только и ждали от неё, чтобы она ушла и не мешала их тесному семейному кругу. Соня так и поступала.

Вот и сейчас её сердце больно кольнуло последнее унизительное воспоминание. Незадолго до её отъезда из Лысых Гор в имение к Ростовым приехал погостить Василий Денисов, друг и бывший сослуживец Николая. Вечером, накануне именин Николая, все взрослые члены семейства вместе с Денисовым собрались вокруг чайного стола. Соня в тот вечер чувствовала себя особо одинокой и поэтому решила не уходить к себе в комнату, а сидеть у самовара и разливать чай. За столом велась общая беседа, в которой Соня в очередной раз попыталась принять участие. Но её робкие реплики встречали лишь полнейшее невнимание. Наташа, Николай, Марья и старая графиня даже отворачивались, когда Соня начинала говорить что-то. Вместо того, чтобы выслушать её хотя бы из вежливости, они бесцеремонно начинали вести разговор между собой, пропуская мимо ушей любые слова Сони. Это случалось уже не в первый раз. Игнорирование Сони стало всеобщим, окончательно определилось её положение, как пустого места для всех членов семейства. Раньше в таких случаях добрый Пьер пытался исправить ситуацию и поддерживал реплики Сони, чтоб она не чувствовала себя совсем уж выкинутой из общего разговора. Но в тот день он был озабочен и взволнован спором и почти что ссорой с Николаем из-за какого-то общества, которое Пьер и его петербургские друзья решили организовать. Поэтому, расстроенный этим спором, он не обратил внимания на то, как третируют Соню, и не смог на этот раз поддержать её.

В результате Соня в тот вечер осталась одна, совсем одна и замолчала. Наливала чай, когда её просили, подавала его, а ещё… ещё ловила недовольные взоры Наташи, Николая и Марьи. Они как будто спрашивали её своими взглядами, сколько ещё она, ненужная приживалка, может сидеть уныло и упорно за самоваром. И не пора ли ей убраться восвояси, чтобы не мешать их тесному семейному кругу. Соня и сама понимала, что ей лучше уйти в свою каморку, но в тот день страдание от осознания своей отчуждённости было настолько сильным, что она как будто онемела и окаменела. Не было сил даже встать. Ей казалось, что если она хоть чуть-чуть сдвинется с места, то душевная боль просто убьет её… Лишь после того, как все начали расходиться по своим спальням, Соня нашла в себе силы тоже уйти в свою комнату…

В ту ночь она почти не спала. Ей было плохо, как никогда. И в первый раз в жизни она призналась себе, что не любит… нет, даже ненавидит Лысые Горы. Какое-то смутное отвращение к этому месту поселилось в её душе с первых дней переезда туда после свадьбы Николая и Марьи. Барский дом Лысых Гор был огромным, но неуютным. В отсутствие множества гостей большинство комнат стояли запертыми, и всё казалось глухим и необжитым. К тому же комнату Соне отвели на первом этаже, далеко даже от помещений слуг, которые тоже жили на этом этаже. Остальные члены семьи, в том числе приезжавшие часто гостить Пьер и Наташа с детьми, жили на втором этаже, гораздо более уютном и обжитом. А каморку Сони со всех сторон окружали пустые комнаты. Тёмные по вечерам и ночам, запертые, необитаемые, они были переполнены обманчивой игрой света и звуков. Половицы порой трескались и скрипели, по временам раздавался треск ссохшейся деревянной мебели, сделанной деревенскими мастерами, из подвалов частенько прибегали мыши и даже крысы, шуршали, копошились... В ненастные дни ветер на многие голоса гудел в трубах печей, а в тёмном длинном коридоре, примыкающем к каморке Сони, как ей казалось, появлялись и исчезали затейливые тени. И даже на гораздо более обжитом втором этаже Соне часто было неуютно и не по себе. Иногда, проходя мимо наглухо запертых бывших комнат старого князя Болконского, его сына князя Андрея и давно умершей в родах княгини Лизы, его жены, Соня слышала внутри этих комнат странные звуки: шаги, вздохи и даже несвязные слова… Особенно часто это случалось с ней в бурные и тёмные непогодливые осенние и зимние вечера, когда вой ветра или вьюги за окном, беспрестанный стук дождя или снега в окна вызывал в ней чувство страха, а ветер свистел в трубах, как будто напевал какую-то жалобную песнь… В ту ночь накануне именин Николая Соня с проявившимся вновь отвращением подумала — какое же «говорящее» название у поместья. Лысые Горы. Соня всегда хорошо училась в детстве и юности, и всё помнила… и тут она вспомнила, как в какой-то книге много лет назад прочитала, что у многих европейских народов Лысыми Горами назывались горы, на вершинах которых в назначенные дни собиралась нечистая сила на свои шабаши…⁽³⁾

Все эти долгие и печальные годы в Лысых Горах Соня старалась держаться, упрекала себя за упадок духа, за тяжелые настроения, которые всё больше и чаще охватывали её в этом доме. Она говорила себе — не у неё одной грустная судьба. Ведь многие люди, особенно женщины, жили такой отчуждённой жизнью приживалок в чужих и нелюбящих их семьях, и ничего — неплохо себя чувствовали. Но как она не старалась подбодрить себя — с каждым прожитым в Лысых Горах днём это получалось у неё всё хуже и хуже. Особенно тяжело Соне приходилось вечерами, и тогда она начинала понимать, почему мужчин и даже некоторых женщин тянет к выпивке. Чувство одиночества и заброшенности болезненно обострялось с наступлением темноты, время казалось еле-еле ползущим, какие-то нездоровые мысли начинали мелькать в голове. О том, например, как легко было бы уйти из этой безрадостной жизни самой… но эти мысли Соня всегда быстро отгоняла от себя. И всё равно, несмотря на все попытки бодриться, ей было в такие вечера так одиноко и страшно… Она боялась, что если её жизнь и дальше продолжится в таком же духе, то она закончит безумием…

Чтобы хоть как-то вырваться из плена тоскующих мыслей и настроений, Соня пристрастилась к чтению, благо библиотека Лысых Гор была заполнена книгами. Раньше она тоже любила читать, но теперь именно чтение книг стало её спасением и единственной отрадой. Ведь жизнь её превратилась в пустыню, она так страшно изголодалась по теплу, доброте, простым проявлениям самой обыкновенной человеческой симпатии. Книги помогали ей выбиться из колеи обыденной унылой жизни в Лысых Горах, сохранить свой разум, наполнить его хоть чем-то светлым и разумным. Теперь она при любой свободной минутке старалась ускользнуть в свою убогую каморку на первом этаже и там, сидя у окна, погружаться в удивительный мир книг, спасающий её от безумия и отчаяния. При этом она старательно избегала романов и других сочинений, где речь шла о любви, и больше всего любила читать книги по истории. Соня постоянно сидела над ними, а когда сгущавшиеся сумерки не давали различать буквы и строчки, она не зажигала свечи, а продолжала сидеть у окна и словно грезила наяву. Тогда перед её внутренним взором вставали самые удивительные картины, содержание которых часто зависело от меняющихся за окном времён года. Холодными зимними вечерами воображение рисовало ей величественные ладьи варягов, отправлявшиеся в дальние странствия по суровым северным морям. Весенняя пробуждающаяся природа оживляла картины Древней Греции — пение сирен, танцы нимф и дриад в лёгких одеждах, Олимпийские и Дельфийские игры. Летняя жара навевала мысли о величественных египетских пирамидах и о сумраке таинственных древних храмов Индии. А пёстрое разноцветье золотой осени рождало мечты о плясках испанских гитан⁽⁴⁾ под щёлканье кастаньет и переливчатый перезвон гитар. Соня понимала, что наяву она ничего подобного никогда не увидит, не посетит никаких мест, которые рисовало ей воображение. Более того, она понимала, что ей не вырваться никуда и никогда из опостылевших Лысых Гор, но мечты и чтение хотя бы как-то скрашивали её жизнь…

Все эти невесёлые воспоминания проносились в голове Сони, пока она сидела в мерно покачивающемся возке, везущем её в столицу. Она никому не говорила, и никто в целом мире не знал, как тяжело ей было жить приживалкой в семье Ростовых в последние годы. И вот теперь из этого душно-затхлого мира ненавистных Лысых Гор, который стал так враждебен и чужд для неё, она едет в Петербург! Снова увидит этот чудесный город и хоть на несколько недель освободится от чувства чуждости миру и людям, которых когда-то считала родными и любимыми. Думая об этом, Соня бросила быстрый взгляд в сторону Пьера, который с Наташей сидел в возке напротив Сони. Быстрый, потому что боялась, как бы ревнивая Наташа не перехватила этот взгляд. Отведя поскорее глаза потом в сторону, Соня подумала, как это удивительно — отношение её к Пьеру и Пьера к ней, к Соне. Они были в высшей степени расположены и дружески настроены друг к другу, но при этом — ни малейшего намёка даже на возможность любовных чувств между ними никогда не было. Пьер очень сильно любил свою жену Наташу и других женщин не видел. А Соня вообще даже искры интереса к Пьеру, как к мужчине, никогда не испытывала. Но при этом они очень хорошо относились друг к другу. Пьер уважал и ласково относился к Соне, потому что понимал — в своё время она не дала Наташе возможности погубить себя побегом с Курагиным. А Соня всегда уважала и ценила Пьера, как исключительно доброго и очень благородного человека.

Соня снова грустно вздохнула, глядя на занесённые снегом поля и небольшие лесочки, пролетавшие за окном их возка, и подумала: что же ждёт её в Петербурге? Несмотря на подавленное настроение, вызванное невесёлыми воспоминаниями и подслушанным спором Пьера и Наташи, в её душе копилось ожидание каких-то счастливых перемен в её жизни. Соня знала, как часто сбываются её предчувствия, и думала: а сбудется ли на сей раз это робкое, но радостное предощущение чуда, которое зарождалось в её душе, несмотря на грустные мысли во время путешествия? Может ли измениться хоть что-то в её одинокой и несчастной жизни в лучшую, более счастливую сторону после приезда в Петербург? Она и сама не знала. В душе её был какой-то сумбур из мыслей и ощущений. Радостные ожидания самым причудливым образом смешивались с мыслями о том, что она занимается самообманом, и на самом деле в Петербурге её не ждёт ничего хорошего, а подстерегает какая-то новая и ещё худшая, чем прежние, потеря и беда…

1) Подлекарем называли лиц с незаконченным медицинским образованием и прошедших несколько лет практической выучки

Вернуться к тексту

2) Курна́я изба — это крестьянская изба, которая топится «по-чёрному», т.е. в такой избе нет трубы и дымохода — дым из печи поступает непосредственно в жилое помещение, а потом выходит через специально сделанные небольшие окошечки под крышей; весьма сомнительным «преимуществом» курной избы было то, что требовалось меньше дров для обогрева избы и экономили на камне и кирпичах в тех местностях, где их было мало

Вернуться к тексту

3) Действительно, в фольклоре многих европейских народов «лысые горы», т.е. горы, имеющие плоскую вершину, лишенную растительности (отсюда название «лысые»), пользовались недоброй славой. Их считали местом, где проводит свои шабаши всякая нечистая сила. Меня всегда удивляло, что Лев Толстой дал такое наименование поместью, где в эпилоге собрались все основные выжившие герои его романа. Какой контраст с «Ясной Поляной», с которой, видимо, и были «срисованы» в романе Лысые Горы. Название «Ясная Поляна» — радостное, светлое, гармоническое (такое же впечатление производит и название «Отрадное» — имение Ростовых в романе). А название «Лысые горы» лично у меня вызывает чёткую ассоциацию с нечистой силой

Вернуться к тексту

4) Гитана — так называют испанских цыганок

Вернуться к тексту

Санкт-Петербург, 25 декабря 1820 года

На Рождество граф Пьер Безухов с женой давали праздничный обед для своих самых близких знакомых и друзей в своём большом особняке в Петербурге. Соня, которая уже три дня жила в столице вместе с Пьером и Наташей, тоже должна была принять участие в этом обеде. Она приготовила для него своё лучшее платье. Это платье давным-давно вышло из моды, такие фасоны носили в лучшем случае лет пять или шесть назад. Но другого у неё не было. Она теперь носила только обноски, которые «из милости» подбрасывали ей Марья или Наташа. Вот и это платье было в своё время платьем Наташи. Оно было сшито ей сразу же после её свадьбы с Пьером, поэтому было очень красивым, нарядным, из отличной дорогой материи и с прекрасной отделкой. В нём чувствовалась рука и стиль лучших петербургских модисток. Наташа одевала его только несколько раз после своей свадьбы. Она забеременела первым ребенком сразу же после венчания и через три-четыре месяца уже не могла его надевать. А после рождения первой дочери начала толстеть, и тем более это платье на неё уже не влезало. Тогда она «великодушно» подарила его Соне. Соня тоже редко это платье надевала — некуда было в Лысых Горах. Поэтому платье выглядело прекрасно, хотя вышло из моды давным-давно.

Перед обедом блестящие и модно разодетые гости из сливок высшей петербургской аристократии стали собираться в столовой, где был уже накрыт стол на двадцать персон. Соня невольно вспомнила, как Ростовы закатывали обеды и ужины, собирая под своим кровом по самым незначительным поводам до сотни гостей. Да и Николай, несмотря на долги, тоже в этом не отставал от покойного папеньки. По крайней мере несколько раз в году в Лысые Горы съезжались не менее ста гостей, которых надо было кормить-поить в течение нескольких дней. Как правило, это были дни рождения и именины самого Николая, Марьи, старой графини и детей Николая и Марьи. Подобное расточительство опять ложилось тяжелым бременем на лысогорских крестьян. Поэтому Соне очень понравилась гораздо более малочисленная и скромная обстановка в доме Пьера, хотя у Пьера долгов почти не было, и он был гораздо богаче Николая и Марьи.

Ещё до того, как начался обед, Пьер познакомил Соню со своими гостями. Кое-кого она уже знала, так как встречалась с ними на балах, приёмах и вечерах в салонах Петербурга до войны. Но были и новые лица. Все они довольно вежливо приветствовали Соню, так как стоящий рядом Пьер представлял её не как какую-то нищую родственницу-приживалку, а как дорогую гостью в их доме. Соня тоже старалась казаться вежливой и спокойной. Она понимала, что давно уже неровня этим богатым и знатным людям, но не подавала виду.

Одним из последних Пьер представил Соне красивого мужчину, ещё достаточно молодого, в блестящей военной форме. Он подвёл его к Соне и сказал:

— Позвольте представить, это кузина моей жены, Софья Александровна Ростова. А это мой хороший друг, князь Иван Александрович Несвицкий, прошу любить и жаловать.

Князь Несвицкий улыбнулся, глядя на изумлённо смотрящую на него Соню, и произнёс:

— Знаете, граф, а мы ведь с Софьей Александровной давние знакомые, ещё по Москве. Только давно не виделись. Сколько лет, сколько зим, Софи? Вы ведь позволите мне так называть вас по старой памяти?

Соня радостно улыбнулась и протянула князю руку.

— Конечно же, Иван Александрович, зовите меня Софи, как и раньше. А не виделись мы с вами действительно давненько! Целых четырнадцать лет.

Несвицкий почтительно поцеловал руку Сони и сказал с ответной ласковой улыбкой:

— Действительно, четырнадцать лет. Мы встретились в Москве в 1806 году, — пояснил он Пьеру. — После вашей несчастной дуэли с покойным господином Долоховым я был вместе с ним введён в дом старого графа Ростова сыном графа Николаем Ростовым. Там мы и познакомились с Софи.

— Что же, я очень рад, что свёл вместе старых знакомых, — с обычной для него доброй улыбкой ответил Пьер. — Думаю, вам будет о чём поговорить и вспомнить, поэтому прошу вас сесть рядом за обеденным столом.

И Несвицкий, и Соня с радостью согласились и действительно сели рядом. Когда начался обед, они не столько ели, сколько разговаривали между собой.

Соня с удовольствием беседовала с Несвицким. Она прекрасно помнила его по знакомству четырнадцатилетней давности. Несвицкий и тогда казался ей милым и приятным человеком. У Сони даже было ощущение, что он был в те времена влюблён в неё, и влюблён серьезно. Но он видел, что внимание Сони полностью поглощено Николаем, что она любит только своего кузена. И он в те давние дни с уважением отнёсся к её чувствам, не стал досаждать навязчивыми ухаживаниями и тем более не попытался сделать ей предложение, как попытался сделать Долохов. Несвицкий исчез из жизни Сони практически одновременно с Долоховым. Николай Ростов после своего крупного проигрыша отправился на службу в Польшу и провёл там много лет. Вместе с ним на службу в свой полк отправился и Несвицкий. Потом до Сони изредка доходили слухи о нём. Она знала, что он принял участие в русско-шведской войне, начавшейся в 1808 году и продолжавшейся полтора года, был там тяжело ранен, но оправился. Позднее он участвовал в войне 1812 года, проявил храбрость в сражении при Бородино и в других сражениях, принял участие в заграничном походе русской армии, участвовал во взятии Парижа и вернулся в Россию только в 1814 году. Через год он женился, жена родила ему дочь, но, к несчастью, заразилась родильной горячкой и через неделю после родов умерла. Теперь Несвицкий был вдовцом с дочерью на руках.

— Я слышала о вашей потере, — с сочувствием сказала Соня, улучив минутку в разговоре. — Вы потеряли супругу. Примите мои искренние соболезнования, хотя и запоздалые.

Несвицкий помрачнел, но взглянул на Соню с признательностью.

— Спасибо вам за соболезнования, Софи, — тихо произнес он. — Действительно, потеря Ольги, моей дорогой жены, была для меня страшным ударом. Мы женились по большой любви друг к другу, и тот год, что мы прожили вместе, был самым счастливым для меня и для неё… Но жестокий рок нас разлучил…

— На все Божья воля, — так же тихо ответила Софи. — Порой нам она кажется суровой и даже жестокой, но мы не вправе роптать на судьбу… Надеюсь, время уменьшит вашу печаль. А скажите, пожалуйста, Иван Александрович, как поживает ваша дочка? Как её зовут? Ей ведь четыре года, как я поняла.

Лицо Несвицкого прояснилось, и он нежно улыбнулся.

— Доченьку мою зовут Оленькой, — ответил он. — Резвушка, хохотушка, очень хорошенькая и смышлёная. Я назвал её в честь покойной матери. Она сейчас моя единственная радость и отрада. Мы очень привязаны друг к другу, но я беспокоюсь, что Оленьке не хватает матери. У неё не самый ровный характер. То прыгает и играет, то закапризничает. Боюсь, ей не хватает материнской ласки. Я сам, к сожалению, не могу уделять ей столько внимания, сколько надо. Иногда пропадаю на службе. Да и в вопросе воспитания девочки, как мне кажется, мать должна иметь первенствующее значение. Женщины знают много женских секретов и особенностей женского воспитания, что бесценно для любой девочки. У Оленьки, конечно, есть няни, но это не то…

— Я думаю, вы немного преувеличиваете значение женской руки, — сказала Соня. — Детям в первую очередь нужны забота, любовь, ласка, ну и необходимая строгость, если они начинают капризничать, — улыбнулась она. — А я уверена, что такой любящий отец, как вы, вполне может дать это своей дочери.

— Хотелось бы верить в ваши добрые слова, — покачал головой Несвицкий, — но всё же, боюсь, мое воспитание неровно. Я постоянно боюсь то слишком запугать дочь излишней строгостью, то перебаловать. Думаю, из-за этого у Оленьки формируется не самый ровный характер… Но что мы все обо мне и обо мне! — прервал он сам себя. — Расскажите лучше, Софи, как вы сейчас поживаете.

Соня смутилась, но не подала виду. Рассказывать о том, какой несчастной и одинокой она чувствует себя в Лысых Горах, она не хотела никому, тем более этому милому и приятному человеку. Зачем вываливать перед посторонними свои горести? Она привыкла переносить их стойко и переживать только в душе, не будет изменять этому правилу и сейчас. Поэтому она лишь в кратких словах обрисовала свою жизнь в Лысых Горах, давая при этом понять, что вполне счастлива и довольна, ухаживая за старой графиней и помогая Марье и Наташе с детьми. Но Несвицкий смотрел на неё проницательным взглядом и, скорее всего, догадался обо всём, о чём она умолчала. Он знал, как в своё время сильно Соня любила Николая, и понимал, что жить рядом с ним и его женой после его женитьбы Соне было нелегко. Но он деликатно не стал касаться этой темы, только молча слушал.

— Да, в общем, моя жизнь в Лысых Горах однообразна, не о чем особенно рассказывать, — закончила свою речь Соня. — День да ночь, сутки прочь, как говорится. Годы идут, я старею, дурнею…

— Помилуйте, Софи, — с искренним изумлением прервал её Несвицкий. — Да вы ничуть не постарели и уж точно не подурнели. Клянусь вам, я был поражён тем, как мало вы изменились за четырнадцать лет. Что касается внешности... Вы были и до сих пор остаетесь одной из самых красивых женщин, которых я когда-либо видел в моей жизни!

Соня слегка покраснела.

— Ну, вряд ли я не постарела, мне в этом году исполнилось уже тридцать лет, — смущённо сказала она.

— Тридцать лет? Как много! Да вы почти старушка! — пошутил Несвицкий. — Софи, мне уже тридцать шесть, но я до сих пор считаю себя молодым. И вам ещё очень и очень далеко до старости!

— Да вы и выглядите очень молодо, — с улыбкой ответила Соня. — Признаюсь вам, что я тоже была поражена, когда увидела вас. Вы не просто не постарели, но даже наоборот. Сейчас вы выглядите намного-намного лучше, чем даже в прошлые годы. Простите меня за замечание, если оно покажется вам бестактным, но вас тогда очень старил лишний вес и полнота. А теперь… теперь всё это куда-то делось, — заключила она, с удовольствием оглядывая фигуру Несвицкого. Действительно, он вовсе не выглядел толстым, как четырнадцать лет назад. Теперь его можно было назвать разве что слегка склонным к полноте, но в целом его фигура была достаточно стройной.

— А, вот вы о чем, — догадался Несвицкий. — Нет, Софи, я вовсе не обижен на вас за ваше замечание. Потому что вы во всём правы. Я действительно в юности любил-таки покушать, совсем как наш любезный хозяин, — эти слова он произнёс несколько заговорщическим тоном, слегка склонившись к Соне и взглядом указывая ей на Пьера. — Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. В кампанию 1808 года в Швеции я получил тяжёлую рану в живот во время одной из стычек. Доктора вынули пулю, но несколько месяцев, пока я выздоравливал, держали меня на строжайшей диете. Да и после моего полного выздоровления посоветовали мне практиковать умеренность в еде, чтобы рана не дала о себе знать. Я послушался их советов, взял себя в руки, запретил себе обжорство, занялся гимнастикой и теперь держу себя в форме.

— Вам это пошло на пользу, вы выглядите прекрасно, — улыбнулась Соня.

В такой лёгкой и непринужденной манере они продолжали разговор до самого конца обеда. Соне было очень легко и радостно с этим приятным человеком. Давно уж на её душе не было так чисто, светло и ясно, как во время разговора с Несвицким. Под конец обеда он спросил её, чем она собирается заняться в Петербурге.

— Мне больше всего хотелось бы посетить театры, — мечтательно ответила Соня. — Признаюсь вам, что в своё время я была завзятой театралкой. И поэтому в Лысых Горах больше всего скучала о том, что не имею возможности посмотреть какую-нибудь интересную пьесу, или послушать оперу, или посмотреть балет.

— О, — оживился Несвицкий, — тогда вы должны обязательно увидеть самую модную оперу этого сезона. Уверяю вас, это шедевр. Сейчас она идет на всех подмостках крупных городов Европы. Это «Севильский цирюльник» Россини.

— Я слышала о ней, — с волнением произнесла Соня. — Слухи об этой опере дошли даже до нашей глуши.

— Софи, — так же оживлённо сказал Несвицкий, — я хочу пригласить вас завтра посетить со мной оперный театр, где как раз будет идти эта опера. Позвольте мне пригласить вас в мою ложу, которую я абонировал на весь сезон.

Соня немного смутилась.

— Я, право, не знаю, — нерешительно сказала она. — Я бы с великим удовольствием приняла ваше приглашение, но вот с кем мне идти? У меня нет своей компаньонки, а одна я с вами пойти не смогу…

— Да, знаю, — вздохнул Несвицкий. — Проклятые правила приличия сковывают нас на каждом шагу… Но ничего, я поговорю с Пьером после обеда, и мы что-нибудь придумаем.

Но при обсуждении этой проблемы после обеда Пьер нашёл очень простое разрешение вопроса.

— Нет ничего проще, — с добродушной улыбкой сказал он Соне и Несвицкому. — Я попрошу Катишь, чтобы она одолжила Софье Александровне на завтрашний вечер свою компаньонку. Уверен, она не откажет, потому что сама она слегка простудилась и никуда не выезжает в последние дни, а её компаньонка, таким образом, совершенно свободна.

Катишь, это была троюродная кузина Пьера, старшая княжна Мамонова, старая дева, которая с давних пор жила в доме Пьера. После переговоров с нею всё разрешилось ко всеобщему удовлетворению, и она разрешила своей компаньонке завтра сопроводить Соню в оперу вместе с князем Несвицким.

При прощании Несвицкий с каким-то особо нежным выражением на лице поцеловал руку Соне и сказал:

— Я буду с нетерпением ждать следующего вечера.

— Я тоже, — тихо сказала Соня, неотрывно глядя в его красивое лицо. Несвицкий пошёл к выходу, но у двери обернулся и посмотрел на Соню — она провожала его долгим-долгим взглядом.

После ухода Несвицкого Соня шла в отведённую ей комнату и думала о Несвицком:

«Боже мой! Что всё это значит? Что я чувствую? Неужели?.. А может быть, счастье для меня ещё возможно? Может быть, я прощена за то давнее, сгоряча вырвавшееся у меня проклятие? Может, судьба перестанет наказывать меня за него? Может быть, я заслужила прощение тем, что больше никого не проклинала никогда, даже в мыслях, и старалась никому не желать зла?»

Она и сама не знала ответов на свои вопросы, боялась самообмана, но её сердце впервые за много-много лет билось счастливо и радостно-вопросительно. Соня прижала руки к груди. Снова её предчувствие подсказывало ей — она действительно прощена, прощена за то давнее неосторожное проклятие. И ещё ей казалось, что она на пороге какого-то нового, но обязательно счастливого будущего… Она надеялась, что и на этот раз предчувствия её не обманут, а мысли о том, что она занимается самообманом... эти мысли, наоборот, не сбудутся...

В тот же вечер в своей спальне Наташа подозрительно спросила у мужа, который, как и она, готовился лечь в постель.

— Так это и есть твой великий план по превращению Сони из «нераспустившегося бутона» в «пышный яркий цветок»? Ты хочешь свести её и своего друга Несвицкого?

— Ты угадала, моя дорогая, — улыбнулся Пьер. — Несвицкий вполне может жениться на Соне. Его дочери не хватает матери, он часто жаловался мне на это. А Соня прекрасно ладит с детьми. Что наши девочки, что дети Николая и Мари — все они очень любят тётушку Соню. Уверен, что и с Оленькой Несвицкой она быстро найдёт общий язык.

— Несвицкий не женится на ней, — презрительно фыркнула Наташа. — Он сейчас один из самых завидных женихов России. Все маменьки светского Петербурга гоняются за ним, чтобы пристроить своих дочек — молодых, богатых, красивых и знатных. Зачем ему увядшая старая дева и бесприданница?

Пьер вздохнул и в очередной раз поразился неблагодарности Наташи по отношению к Соне. Но не стал ничего говорить ей об этом, чтобы снова не вызвать скандал, как это было на почтовой станции. Лишь произнёс:

— Наташа, да Несвицкий не гоняется за богатством. Он и сам очень и очень богат. К тому же в своё время взял хорошее приданое за своей покойной женой, которая была единственной наследницей огромного состояния. Так что ему, я думаю, всё равно, что у Сони не будет приданого. И зачем ему знатность, если он сам князь из старинного рода, и его жена будет княгиней. Что касается возраста, то они прекрасно подходят друг другу. Несвицкий не юноша двадцати лет, а уже вдовец с дочерью на руках, а Соня выглядит очень молодо для своих лет. И она до сих пор очень хороша собой, совсем не выглядит увядшей старой девой. Мне даже показалось во время обеда, что Несвицкий бросал на неё определённо влюблённые взгляды. Так что с какой стороны не посмотри — из них может получиться очень удачная пара.

— А я всё равно уверена, что Несвицкий на ней не женится, и твои хлопоты пристроить Соню окончатся ничем, — упорствовала Наташа.

— Поживём-увидим, — обычным для него добродушным тоном ответил жене Пьер.

* * *

Санкт-Петербург, январь 1821 года

Соня мечтательно улыбалась, возвращаясь в дом Безуховых после посещения дома Несвицкого. Прошло почти две недели после их встречи за рождественским обедом у Пьера и Наташи. Все эти дни они были практически неразлучны с князем. Петербург широко и разгульно праздновал святки, веселье было в каждом доме и на каждой улице. Развлечений на любой вкус было море — балы, приёмы, вечера. Театры были переполнены зрителями. На следующий день после посещения оперы Несвицкий пригласил Соню посетить драматический театр, где они посмотрели пьесу Шекспира «Гамлет». А ещё через несколько дней они в этом же театре весело смеялись на представлении пьесы Фонвизина «Недоросль». Потом они вместе провели вечер у одной из кузин князя, потом снова посетили оперный театр, где смотрели балетное представление. Были ещё два вечера у знакомых Несвицкого и один вечер у Безуховых, который Соня с князем провели вместе. В один из дней они посетили галереи Зимнего Дворца, которые в определённые дни открывались для публики, чтобы люди могли полюбоваться произведениями великих живописцев и скульпторов. А потом они вместе с Безуховыми были гостями на балу у одного из общих знакомых по высшему свету, где Соне удалось немного потанцевать с Несвицким. Соня на этот бал поехала уже не в обносках с плеча Наташи или Марьи, а в новом модном платье. Несмотря на сердитое противодействие скупой Наташи и её упреки за напрасные траты, Пьер на следующий день после рождественского обеда пригласил в дом модистку, которой заказал несколько платьев для смущённой его щедростью, но безмерно благодарной Сони. Модистка с подручными быстро обмерила Соню, и через два-три дня новые туалеты для неё были готовы.

Все эти дни Соня чувствовала себя так, как будто из ада вознеслась на небеса. Она неприкрыто наслаждалась пребыванием в Петербурге, который любила с юности. Неустанно любовалась светлыми, строгими, прямыми, как стрела, улицами. Со стрелки Васильевского острова, где они однажды гуляли с Несвицким, восхищённо обозревала захватывающую невскую перспективу. Полной грудью вдыхала острый, дразнящий, пробирающий и манящий, свежий морской запах этого великолепного города… А сколько было удовольствий и развлечений всего-то за две недели после унылого и постылого шестилетнего безвылазного пребывания в Лысых Горах! И не без смущения Соня признавалась себе, что все удовольствия Петербурга, которыми она безмерно наслаждалась в эти дни, были ещё более приятными от присутствия рядом с ней Несвицкого.

А сегодня Соня вместе с компаньонкой почти всю вторую половину дня провела в доме Несвицкого и познакомилась с его дочерью Олей — милой и бойкой девочкой. Вначале девочка держала себя застенчиво, но Соня сумела разговорить её, прошла с ней в детскую, познакомилась со всеми куклами маленькой княжны и даже уселась рядом с нею на пол, когда Оля вовлекла её в свою игру. Они весело смеялись и разыгрывали встречу кукол-подружек и совместное чаепитие — каждая со своей куклой, но за общим игрушечным чайным сервизом. Девочка весело щебетала за свою куклу, переходя с русского на французский, но иногда путая или забывая слова. Соня с ласковой улыбкой терпеливо подсказывала ей незнакомые или забытые французские словечки, вспоминая, что сама когда-то именно так в родном доме начинала учить французский со своей покойной маменькой. Оля послушно кивала и повторяла за Соней незнакомые или забытые слова. Играя с малышкой, Соня заметила за собой, что, изображая куклу-гостью, она подражает голосу и манерам трёхлетней Наташи, дочери Николая и Марьи. А когда пришло время изображать строгую пожилую гувернантку, которая сердито разгоняет девочек, Соня схватила куклу в виде старой колдуньи, забормотала возмущённые фразы и внезапно в своём сварливом голосе обнаружила интонации старой графини Ростовой. Оказалось, что у неё неплохой талант к подражанию! Они с Оленькой веселились вовсю, когда в детскую вошел Несвицкий и с улыбкой увидел, как увлечённо Соня и его дочь играют и проводят время. Потом они все вместе ужинали, и за ужином Оля спросила:

— Тётя Соня, а вы приедете завтра поиграть со мной?

— Если ты хочешь, и твой папа не против, то я приеду, — с весёлой улыбкой ответила Соня.

Несвицкий рассмеялся:

— Папа не только не против, но будет очень и очень рад, если вы завтра приедете ко мне и Оле.

— Тогда я приеду, — с прежней улыбкой сказала Соня.

— Честно-пречестно? — шаловливо спросила девочка.

— Честно-пречестно, — ответила Соня.

— Обещаете? — снова допытывалась девочка.

— Чтоб мне провалиться! — шутливо ответила Соня, делая «страшные» глаза, и все весело расхохотались.

После ужина Соня немного поиграла на очень хорошем фортепиано и спела пару романсов. Когда Оле пришло время ложиться спать, Соня прошла с ней в детскую, помогла девочке помолиться на ночь, подсказывая молитвы, а потом рассказала сонной малышке сказку и пожелала доброй ночи. Соня уже хотела отойти от кроватки, и тут девочка открыла глаза и пролепетала:

— Тётушка Соня, знаете, о чём я хочу попросить боженьку?

— О чём? — спросила Соня.

— О том, чтобы вы стали моей мамочкой вместо той, которая ушла на небеса, — прошептала девочка, снова закрывая сонные глазки и засыпая.

Соня почувствовала, как у неё слёзы выступили на глазах. Она наклонилась к детской кроватке и нежно поцеловала в щёчку эту милую малышку. А когда разогнулась и повернулась к двери, то замерла. Там, в проёме стоял Несвицкий и, очевидно, слышал разговор Сони со своей дочерью. Она медленно подошла к нему и остановилась рядом. Несвицкий сделал шаг, другой к ней и, оказавшись вплотную к Соне, тихо сказал:

— Софи, с той первой встречи на обеде у Пьера я мечтаю о том же, о чём сейчас мечтает моя дочка.

Когда он склонил голову к ней, Соня не отстранилась и не отвернулась. Их губы слились в долгом и нежном поцелуе…

Вспоминая этот поцелуй, Соня улыбалась всю дорогу. Было так невыносимо сладостно чувствовать прикосновение горячих губ и сильных рук князя… После этого первого поцелуя они не сказали друг другу ничего, просто улыбнулись и снова прошли в гостиную, где Соню дожидалась компаньонка. Когда они прощались, Соня назвала Несвицкого так, как обычно называла его в последние дни — «Иван Александрович», но Несвицкий с улыбкой попросил её:

— Софи, если вам нетрудно, называйте меня просто Жан, как вы называли меня четырнадцать лет назад.

— Хорошо, Иван Алек… то есть Жан… буду вас называть так, — ответно улыбнулась Соня.

По дороге домой в карете Соня всё вспоминала прошедший вечер, первый поцелуй с Несвицким и вообще всю обстановку в его доме. Дом был небольшой и хотя и скромно, но со вкусом обставленный. Соня уже знала, что в обществе Несвицкий пользуется славой филантропа, который больше интересуется облегчением жизни своих крестьян, чем светскими развлечениями. Он давно продал огромный роскошный особняк, который принадлежал его покойным родителям, и переселился с дочерью в гораздо более скромный дом. Перестал разбрасывать деньги на балы и приёмы, как это делали его родители, да и многие другие представители высшего петербургского и московского света. Разве что пару раз в году устраивал небольшие танцевальные вечера, словно делая уступку правилам высшего общества, по которым богатые аристократы должны были у себя устраивать вечера с танцами и другими развлечениями. Вообще перестал вести расточительный образ жизни, который был свойственен большинству аристократии и с которым Соня была хорошо знакома с детства и юности, когда она жила в доме Ростовых в Москве. В те годы старый граф Ростов закатывал балы, приёмы, обеды и ужины по любому, даже самому незначительному поводу. Неудивительно, что он так быстро разорился, не раз думала про себя Соня. А вот образ жизни Несвицкого был гораздо более скромным. В свете ходили слухи, что много денег, которые приносили ему поместья, как свои, так и покойной жены, он тратил на улучшение жизни своих крестьян. Во всех его поместьях была полностью отменена барщина, а оброк он назначал самый незначительный. Никаких долгов у него не было вообще. Ловя все эти слухи, Соня думала, какая всё-таки разница между хозяйственными приёмами Николая и хозяйствованием князя Несвицкого. Ей было совершенно ясно, что крестьянам в имениях князя жилось гораздо лучше, чем в Лысых Горах и других имениях Николая и Марьи.

Когда Соня с компаньонкой вошли в дом Безуховых, она была уже готова пройти в отведённую ей комнату. Но тут к ней подошла одна из горничных и попросила пройти в малую гостиную. Там, по словам горничной, граф и графиня ждали Соню для какого-то разговора. С неприятным предчувствием, стеснившим сердце и словно лишившим её испытанной этим вечером радости, Соня прошла за горничной. Действительно, в малой гостиной рядом на диване сидели Пьер и Наташа. У Наташи, которая продолжала ревновать и злиться на Соню всё время пребывания той в доме Безуховых, на лице было по-прежнему сердитое, но вместе с тем решительное выражение. Пьер тоже казался каким-то озабоченным и недовольным.

— Соня, — начала Наташа приказным тоном, как только Соня появилась на пороге. — Собирай вещи и завтра утром отправляйся назад в Лысые Горы. Пьер выделит тебе карету и сопровождающую горничную.

После этих слов кузины Соня почувствовала, что мир словно померк и рухнул вокруг неё. Все эти дни она чувствовала себя освобождённой из тюрьмы узницей, которая отсидела положенный ей срок и наконец-то получила свободу. И вот теперь тюремщица в лице Наташи сообщила ей, что произошла ошибка, освободили Соню из тюрьмы незаконно и неправильно, и она снова должна вернуться в свою тюремную камеру для дальнейшего отбывания наказания. На сей раз — бессрочного и пожизненного.

— Что-то случилось? — с трудом выдавила из себя помертвевшая от неожиданного удара Соня.

— Мы получили сегодня днём письмо из Лысых Гор, пока ты развлекалась в доме князя Несвицкого, — язвительно произнесла Наташа. — Николай пишет, что через неделю после нашего отъезда Мари родила ещё одного сына. Но не это главное. Главное — мама заболела и требует, чтобы ты вернулась. Николай — мужчина, он не может ухаживать за больной, это не мужское дело. А Мари, как ты сама понимаешь, сейчас тоже будет занята ребенком. Твоё возвращение необходимо и обязательно, — категорично завершила Наташа.

Пьер открыл рот, словно хотел что-то сказать, но, видимо, передумал, лишь как-то недовольно засопел, тяжело вздыхая.

Соня молчала, чувствуя полное опустошение в душе, и только думала о том, что лучше ей сейчас умереть, чем вернуться назад, в Лысые Горы. Ей захотелось выбежать из дома и кинуться в мутно-ледяные воды Невы. И вдруг… вдруг снова помимо её воли и желания перед её глазами предстало видение. Когда прежде такое с Соней случалось, то она сразу пугалась своих видений, мысленно словно зажмуривалась и отворачивалась от них. И молила при этом все вышние силы, чтобы пугающее её видение прекратилось. Но теперь почему-то она не испугалась и не стала мысленно отворачиваться. Слишком важным было то, что предстало перед её внутренним взором. А когда она почувствовала, что в ней возникает неприятное ощущение внутреннего ожога, как это всегда было при её видениях, Соня просто несколько раз глубоко вздохнула, и ей стало легче. Поэтому Соня смогла смотреть дальше и уже не пугаться. Она как будто перенеслась в Лысые Горы и увидела старую графиню Ростову, сидящую в кресле и сварливо о чём-то ругающую свою компаньонку старушку Белову. Вокруг графини крутилась пара горничных, а в дверях с нетерпеливо-мученическим выражением лица стоял Николай. Судя по жёлтому цвету лица, старая графиня опять накануне поела чего-то жирного, что было ей строго-настрого запрещено доктором. После этого у неё постоянно случалось разлитие желчи. Это недомогание всегда очень быстро проходило, стоило старой графине вернуться к диете. Но заставить её питаться правильно мало кому удавалось. Лишь Соня своим терпением и настойчивостью могла добиться этого от графини. Никакой благодарности, кроме сварливой брани, она за это не получала. Графиня лишь ругала Соню за то, что та «морит её голодом».

И вот теперь, когда перед глазами Сони встала картина того, что сейчас происходит в Лысых Горах, в комнате старой графини, Соня, пожалуй, первый раз в жизни не стала зажмуриваться в страхе и отворачиваться от своего видения, как от чего-то неприятного и пугающего для неё. Наоборот, она начала пристальнее всматриваться в то, что предстало перед её внутренним взором незаметно для других. И ей стало понятно, что никакой опасной болезни у старой графини нет. Старуху просто накрыло обычное для неё недомогание, вызванное невоздержанностью и неумеренностью в еде. И она очень быстро от него оправится, как только начнёт питаться правильно. Это Соня поняла совершенно отчётливо. Её присутствие около старой графини было абсолютно необязательным при таких обстоятельствах. Пусть Николай и горничные терпят капризы и сварливую брань старухи, заставляя её вновь сесть на диету, думала про себя Соня. А с неё довольно. Она не хотела уезжать из столицы обратно в лесную глушь. Уезжать к неприятным, нелюбимым и нелюбящим её людям, обратно в тюрьму, которой стали для неё Лысые Горы. А ещё больше она не хотела расставаться с Несвицким… с Жаном, с милым, добрым, заботливым Жаном, которого она уже любила всем сердцем. Теперь она мысленно в этом себе призналась, призналась в любви к нему. И ещё она не хотела расстаться с его милой дочуркой, к которой уже испытывала прежде неиспытанные ею материнские чувства. Ей вдруг представилось, что если завтра она не сможет поехать навестить Оленьку, как обещала ей сегодня, то девочка будет переживать и даже плакать. Она заплачет обязательно, Соня была в этом уверена…

Раздражённая долгим молчанием Сони Наташа прежним категоричным тоном произнесла:

— Ну что ты молчишь и стоишь, как каменная! Собирай вещи и завтра поедешь обратно в Лысые Горы!

Соня посмотрела на Пьера, как будто ожидая от него помощи и поддержки. Он молчал, но выражение его лица продолжало оставаться недовольным и озабоченным. И вдруг… вдруг в душе Сони поднялось возмущение и негодование — чувства, которые она прежде редко себе позволяла. Она рассердилась… нет, не просто рассердилась — впервые за много лет она ощутила что-то вроде взрыва ярости внутри себя. И ярость эта была направлена на неё же саму в первую очередь. Сколько же ей можно быть нерешительной, вечно отступающей и уступающей особой, которой нужна помощь и поддержка для того, чтобы что-то самой определить в своей жизни? Всем своим существом Соня почувствовала — наступил момент, когда она просто обязана взять свою жизнь в свои руки и в кои-то веки сама решить свою судьбу. И решить так, как нужно ей самой, а не так, как это нужно и выгодно Ростовым. Сколько раз за последние годы Соня чувствовала горечь к этим людям, которые «благодетельствовали» ей в детстве и юности только для того, чтобы потом больнее замучить. «Уж лучше бы они вообще не брали меня в свой дом после смерти моих родителей, оставили бы в каком приюте, так было бы лучше», не раз про себя думала Соня. Она прекрасно понимала, что в приюте она бы выросла и была воспитана как прислуга, а по выходе из приюта вела жизнь гувернантки или компаньонки при богатых барынях и барышнях. Но разве не стала она прислугой для Ростовых в последние годы? Стала. И именно что прислугой. Причём для всех Ростовых. Ещё одна горькая и неприятная сцена пронеслась в памяти Сони. Она случилась незадолго до её отъезда с Пьером и Наташей из Лысых Гор. Тогда семилетняя Машенька, старшая дочка Пьера и Наташи, обратилась к Соне с каким-то приказным и начальственным тоном, заявив ей, что Соня должна помочь ей найти куда-то затерявшуюся куклу. Сказано это было так, как будто Соня была разновидностью крепостной няни этой девочки. Пьер, оказавшись свидетелем этой сцены, поставил дочь на место самым решительным тоном, который он редко позволял себе с семейными. Он заявил Машеньке, что Соня не обязана выполнять распоряжения младшего члена семьи, да ещё и отдаваемые так невежливо. Машенька после отповеди отца извинилась сквозь зубы, но явно надулась. Она, как самый старший ребенок в семье, уже начала подмечать, каким небрежно-приказным тоном разговаривают с Соней все взрослые: и Николай, и Марья, и Наташа, и старая бабка графиня. Словом, все члены семьи, кроме Пьера. Неудивительно, что девочка начала подражать большинству взрослых и внутренне в своём сознании спускать Соню на уровень служанки. Поэтому отповедь отца удивила её и даже обидела. Девочка явно не понимала, почему она не может обращаться с Соней точно также, как и большинство взрослых обитателей Лысых Гор. И Соня догадывалась, что это только вопрос времени — когда и остальные дети начнут обращаться с ней так же. Пока что самые младшие любили Соню и говорили с ней вполне уважительно, как с остальными взрослыми членами семьи. Но скоро и они подрастут и будут так же небрежно обращаться с ней, как это делают взрослые. А Пьера, который далеко не всегда жил в Лысых Горах, рядом не будет. Да и он сможет разве что повлиять на своих детей, а вот на детей Николая и Марьи — нет. И тогда Соня окончательно в глазах всех встанет на одну ступеньку с крепостными слугами семьи Ростовых, разве что немного повыше рангом.

Вспоминая случай с Машенькой и вообще всю свою жизнь в Лысых Горах в последние годы, Соня уже в который раз думала, что честнее и порядочнее со стороны Ростовых было с самого начала отдать её в приют и оставить там на той жизненной дороге, на которую они впоследствии и толкнули её — на дорогу прислуги-приживалки. А не давать ей в детстве и юности тщетную надежду на то, что она в их доме станет полноправным членом их семьи, ро́вней другим детям старого графа и старой графини. Окончив обучение в приюте и работая гувернанткой или компаньонкой в домах богатых бар, она бы делала то же самое, что сейчас делает в семье Ростовых. Так же сидела бы за общим столом, носила бы обноски с чужого плеча, но ей, по крайней мере, платили бы жалованье. А теперь она старается для Ростовых совершенно бесплатно. Выполняет роль бесплатной компаньонки при старой графине, а когда Марья себя плохо чувствует, то заменяет её в обучении детей русской и французской грамоте, французскому языку, арифметике, игре на фортепиано, и делает это тоже бесплатно.

Прежде Соня гнала эти мысли от себя, даже иногда мысленно упрекала себя в корыстности, но теперь она ясно осознала своё положение: Ростовы за свои «благодеяния», которые они оказывали Соне в годы её детства и юности, уже получили свою компенсацию. Им дороже стоило бы все эти годы нанимать молодую компаньонку для старухи-графини и дополнительную учительницу-гувернантку для детей. С каждым днем всё больше осознавая это, Соня, наконец, решилась. Для неё наступило время, когда она должна без чужой поддержки и помощи, даже без поддержки доброго Пьера, без страха и сомнений наконец-то скинуть с себя власть Ростовых, которая стала её проклятьем. Приняв это решение, Соня выпрямилась и, как будто даже став выше ростом, уверенно и твёрдо произнесла:

— Нет, Наташа. Я никуда не поеду. Я останусь здесь, в Петербурге. И никогда больше не вернусь в Лысые Горы.

Говоря эти слова, Соня ещё сама не знала — поддержит или нет Пьер её решение оставаться в столице. Недовольное и озабоченное выражение его лица можно было толковать по-всякому. Конечно, он мог быть и против распоряжения Наташи, чтобы Соня вернулась обратно в Лысые Горы. Тогда выражение его лица означало недовольство категоричным тоном и самоуправством Наташи. Но он мог и поддерживать требование жены, и тогда недовольство и озабоченность на его лице означали всего лишь озабоченность болезнью тещи и недовольство своим решением пригласить Соню погостить в Петербург. Но Соне, которая в первый раз в жизни взбунтовалась против безграничной и непререкаемой власти Ростовых над нею, теперь было всё равно. Она твёрдо решила про себя, что если Пьер поддержит жену и тоже потребует от Сони возвращения в Лысые Горы, то она выйдет из дома Безуховых и вернется к Несвицкому. При этом в её голове пронеслась мысль, что, возможно, она слишком преувеличила значение поцелуя Несвицкого… Возможно, это был просто случайный и сиюминутный порыв с его стороны, а когда он всё хорошенько обдумает, то поймет, что ему не стоит связывать жизнь с бесприданной старой девой. И что тогда?.. Но Соня тут же решительно подумала: если Жан в конце концов посчитает, что в спутницы жизни она ему не годится, она обратится к нему с просьбой помочь ей найти место компаньонки или гувернантки в какой-нибудь состоятельной петербургской семье. Может ещё и к Пьеру с этой просьбой обратиться. Оба они — и Жан, и Пьер — добрые и благородные люди, они поймут её и помогут ей в её просьбе обязательно. Но в Лысые Горы при любом раскладе она не вернется больше ни за что и никогда. Соня была готова на любое развитие событий, даже связанное со скандалом, но… но внезапно увидела, что при её последних словах Пьер вдруг широко и одобрительно улыбнулся. От его улыбки у Сони потеплело на сердце. Ей стало ясно, что недовольство на лице Пьера было вызвано поведением жены, а сам он вовсе не желает, чтобы Соня убралась из его дома обратно в Лысые Горы.

— Что ты такое говоришь? — вскочила с дивана и громко закричала Наташа после сказанных Соней слов. — Как это ты не вернёшься? Ты нужна в Лысых Горах, ты нужна маме, Николаю, Мари!

— Здесь, в Петербурге, есть ещё люди, которым я нужна, — спокойно и твёрдо возразила ей Соня, думая о Несвицком и Оленьке. — И самое главное — они мне нужны. Очень, очень сильно нужны! Поэтому можешь не кричать на меня и не тратить время на попытки заставить меня снова подчиниться требованиям и желаниям вашей семьи. Я повторяю тебе — я ни за что и никогда больше не вернусь в Лысые Горы! — чётко и раздельно произнося слова, ответила Соня на крик Наташи.

И почувствовала себя практически вознаграждённой за последние годы отчуждения и одиночества, унижений и страданий, когда увидела лицо кузины — ошеломлённое, возмущённое, но не имеющее что возразить на слова Сони.

Санкт-Петербург, 13 декабря 1825 года

Княгиня Софья Александровна Несвицкая нежно поцеловала полуторагодовалую дочурку Лизоньку в щёчку и передала её ожидавшей няне. Девочке уже давно было пора спать, и глазки её, так похожие на глаза матери, слипались. Потом с такой же нежной улыбкой Соня обратилась к четырёхлетнему сыну Саше:

— Ну что же, тебе тоже пора спать. Твой день рождения закончился, все подарки и поздравления ты получил, а теперь время идти на покой.

— Ну, мааамочка, — заныл было бутуз, но Соня только покачала головой, приняв самый серьёзный вид.

— Всё, Саша, всё, — твёрдо сказала она. — Ты и так сегодня играл больше положенного. На часах почти одиннадцать, а тебе уже в десять надо спать.

Саша было надулся, но, видя, что мамины глаза смотрят серьёзно и строго, тяжело вздохнул и подошел к маме для вечернего поцелуя. Он прекрасно знал, что когда мама смотрит так — спорить бесполезно. Поцеловав маму в щёку и получив ответный поцелуй, он в сопровождении своей няни отправился в детскую.

— Мамочка, а мне можно ещё посидеть с Машей, Лизой и Наташей? — спросила Соню девятилетняя Оля, приёмная дочка Сони, которая родилась от первого брака князя Несвицкого, мужа Сони.

Дочери Пьера и Наташи — одиннадцатилетняя Маша, девятилетняя Лиза и семилетняя Наташа — с надеждой посмотрели на княгиню Несвицкую. Соня улыбнулась и сказала своей приёмной дочке:

— Посидите ещё полчасика, а потом Маша, Лиза, Наташа и Петя поедут домой, а ты, Олечка, отправишься тоже спать.

Девочки обрадовались и снова, сидя вместе в уголке гостиной, занялись своими куклами и игрушками. Что касается пятилетнего Пети, сына Наташи и Пьера, то он уже вовсю дремал, прислонившись к боку матери. Самого младшего сына, двухлетнего Илюшу, Пьер и Наташа решили оставить дома с нянькой, когда вместе с детьми отправились в дом своего соседа Несвицкого на день рождения его сына Саши.

Соня с лёгкой улыбкой посмотрела, как Наташа с большим животом (она была на восьмом месяце беременности) заботливо гладит волосики задремавшего Пети.

— Что-то заболтались наши мужчины, — сказала Соня кузине. — Как уединятся в своём кабинете, как начнут толковать о политике, так не замечают времени. Пойду-ка я потороплю их, а то уже время позднее.

— Да, сходи, — ответила Наташа. — Мы действительно засиделись у вас. Детям пора спать, да и мы вам, наверное, надоели до смерти.

Соня снова слегка улыбнулась.

— Вовсе нет, — сказала она. — Мы с Жаном всегда рады видеть вас с Пьером гостями в нашем доме. Но сегодня просто они припозднились со своими разговорами, так что я всё-таки потороплю их.

И легко поднявшись, она пошла к двери. В отличие от располневшей после замужества Наташи Соня даже после рождения двоих детей сохранила девическую грацию и стройность. У двери она спохватилась и обернулась к кузине.

— Да, Наташа, — сказала она. — Мы тут с тобой хорошо поболтали о наших материнских радостях и заботах, пока Пьер с Иваном разговаривали в кабинете. Но я за нашими разговорами совсем забыла спросить тебя: как там Николай? И как дети?

— Да вроде бы ничего, — ответила Наташа. — Недавно получила от Николая письмо из Лысых Гор. Он пишет, что дети растут. Старшие уже давно перестали скучать о матери, хотя и вспоминают её очень часто. А младшие просто её не помнят. И он сам потихоньку оправляется от смерти Мари. Всё-таки два с лишним года прошло, как она скончалась.

Соня кивнула на эти слова кузины и вышла. По дороге к кабинету мужа она печально вздохнула. Давнее очередное предчувствие не обмануло её. Как ей и казалось прежде, графиня Марья действительно умерла достаточно молодой, едва дожив до сорока лет. Видимо, на самом деле её хрупкий и слабый организм не выдержал постоянных беременностей и родов. Вскоре после рождения пятого ребенка она заболела, слегла и умерла от горячки. Николай остался вдовцом с пятью детьми на руках. И теперь все они вместе с отцом и с бабушкой, старой графиней Ростовой, жили по-прежнему в Лысых Горах.

Неприятное воспоминание о последней встрече с Николаем пронеслось в голове Сони. Вскоре после смерти Марьи Николай приехал в Петербург навестить сестру и Пьера. Вместе они сделали визит в дом Несвицких, и Соня привела всех в детскую, чтобы показать свою дочь — Лизе тогда исполнилось полгода. Все поздравляли Соню и любовались на очаровательную малышку, сладко чмокающую во сне маленькими губками — и Пьер, и Наташа. Лишь Николай, который всегда терпеть не мог младенцев, смотрел на девочку холодно. Да ещё и заявил при этом:

— Не понимаю, чему вы все так восхищаетесь. По-моему, пока младенец не подрос хотя бы лет до двух-трёх, это просто кусок мяса.

Все почувствовали неловкость при этих словах, а муж Сони готов был вспылить. Соня тоже почувствовала горькую обиду, но решила не доводить дело до неприятной сцены. Однако и смолчать перед кузеном так, как она это делала в свою бытность в Лысых Горах, она больше не желала. Она сумела справиться с желанием сказать резкие слова и вместо них произнесла с самой милой улыбкой:

— А вот мне чаще кажутся обычными кусками мяса некоторые взрослые люди. Те, кто настолько закоснел в своих самодовольных привычках и пристрастиях, что не желает никуда двигаться, ни в чём меняться и развиваться, не стараться стать лучше и совершеннее. Их жизнь никогда и ни в чём не изменится, они достигли предела своих возможностей, и остаётся только ждать — когда их свалят в могилу после их смерти. А вот любой маленький ребёнок, даже младенец — это всё ещё ожидание, надежды, восторг перед будущим. Когда я смотрю на любого младенца, даже не моего, я всегда думаю о том, что, возможно, в грядущем из него вырастет великий человек, благодетель всего человечества. Но даже если он или она будут самыми обычными людьми, они будут иметь все возможности стать лучше нас, чище, умнее, благороднее нас. Потому что они будут опираться на наш опыт и будут видеть дальше и лучше, чем видели мы. И мы как будто будем воскресать в них, это будет наше будущее после нашей смерти, которое будет красивее, лучше и счастливее. Любые дети, в том числе и младенцы — это наша надежда, это наши семена, которые мы бросаем в грядущие времена. Вот почему все они прекрасны в моих глазах.

— Как хорошо ты сказала, дорогая, — поддержал её муж, который до этого, казалось, был готов убить взглядом Николая за его бестактное замечание. И теперь он словно предупреждал своим взглядом приехавшего гостя, чтобы дальнейшие свои мысли он держал при себе. Николай понял это, покраснел и замолк.

«Какая же он всё-таки глупая и самодовольная говядина, — думала в этот момент про Николая Соня. — И почему я в юности этого не видела?» Впрочем, причины бестактного поведения кузена стали ей понятны, когда она уловила запах спиртного от него. Николай действительно с годами приобрел неприятную привычку пить много вина и других горячительных напитков, это Соня замечала ещё тогда, когда жила в Лысых Горах. Но сейчас, судя по его достаточно потрёпанному внешнему виду, его приверженность к спиртному стала ещё сильнее. Несмотря на давнишнее охлаждение любых чувств к Николаю, Соню обеспокоила мысль о его здоровье, и не столько даже из-за него самого, а из-за его детей. После смерти матери они остались наполовину сиротами, а если Николай загубит своё здоровье частыми возлияниями, то он может осиротить своих детей окончательно. Но что Соня могла поделать? Она давным-давно отказалась от любой мысли хоть как-то влиять на Николая и ничего не могла поделать с его пристрастием к спиртному, если оно действительно намного возросло со времён его молодости. К тому же она знала упрямство Николая и поэтому не желала даже пытаться поговорить с ним на такую скользкую тему. Пусть живёт, как знает, думала она. При этой мысли вдруг перед глазами её мелькнуло какое-то видение, связанное с Николаем, как будто он идёт по какой-то улице и вдруг падает, словно подкошенный… но Соня быстро мысленно отвернулась от него. Она с возрастом как-то лучше научилась управляться с неприятными ей видениями, делая при этом глубокие вздохи и мысленно твердя себе: нет, нет, нет. И с этим тоже получилось. Переживать за Николая она совершенно не хотела. Если и ему судьба отпустит недолгую жизнь, как и его жене, то судьбу его детей придётся решать Пьеру с Наташей. Вряд ли Вера Берг и её муж окажут им в этом помощь, разве что заинтересовавшись возможностями, которые даёт опека над богатыми сиротами. Так что, скорее всего, все хлопоты с детьми Николая лягут на плечи Безуховых. Что ж, в этом случае Соня будет оказывать им посильную помощь, так решила она про себя и постаралась выкинуть все мысли о Николае и его будущей судьбе из головы.

К счастью, в тот день Николай быстро убрался из дома Несвицких, и больше Соня с ним не встречалась. К своему огромному облегчению.

Ещё по дороге к кабинету мужа Соня думала о том, что не так уж плохо получилось, что после её замужества до некоторой степени наладились отношения с кузиной Наташей. Через месяц после возобновлённого знакомства с князем Несвицким Соня получила от него предложение выйти за него замуж. За это время они очень сблизились и полюбили друг друга. Князь был заботлив и нежен, везде сопровождал Соню. Они посетили вместе много вечеров и театральных представлений, постоянно разговаривали на разные темы и обнаружили, что у них много общего и на многие вещи они смотрят одинаково. Несвицкого и Соню постоянно видели рядом, и очень скоро пошли слухи о том, что самый завидный жених Петербурга ухаживает за приехавшей из деревенской глуши кузиной графини Безуховой. Поэтому никто особо не удивился, когда вскоре после их первой встречи в доме Пьера князь Несвицкий сделал предложение Соне, и она приняла его. Свадьбу решили не откладывать, и уже через две недели Несвицкий и Соня обвенчались. А через десять месяцев Соня родила их первого сына — Александра. И потом ещё дочку Елизавету через три года. По общему мнению, князь и княгиня Несвицкие были счастливой и удачной парой. Оба они очень любили друг друга и любили всех своих детей.

Соня грустно усмехнулась, когда вспомнила, как через несколько недель после свадьбы получила письмо из Лысых Гор от старой графини. Письмо было написано рукой новой компаньонки старухи, которая была гораздо моложе компаньонки-ровесницы Беловой. Эту молодую компаньонку Николай был вынужден нанять для матери после известия о том, что Соня выходит замуж и никогда больше не вернётся в Лысые Горы. В этом письме старая графиня упрекала Соню в неблагодарности, перечисляя все благодеяния, которыми осыпали воспитанницу Ростовы с малых лет. Соня просто изумлялась, читая это письмо. По словам старой графини получалось так, что Соня теперь обязана до самой своей смерти прислуживать Ростовым и даже мысли не иметь выйти замуж или ещё каким-то иным образом покинуть эту семью и Лысые Горы. Закончив чтение письма, Соня просто разорвала его на мелкие кусочки и выбросила в горящий камин. Отвечать на него она не собиралась и не стала.

Что касается Наташи, то она резко поменяла своё отношение к Соне сразу же после её свадьбы. Теперь Соня не представляла никакой угрозы для ревнивой кузины. Только слепой не видел, как крепко новоиспечённая княгиня Несвицкая любила своего мужа. И он любил её не меньше. Когда Соня вскоре после свадьбы доверчиво рассказала мужу, как тяжело ей было жить в Лысых Горах, как она чтением заполняла пустоту своей жизни и мечтала хоть краем глаза посмотреть на те места, которые описывались в книгах, князь сразу же пообещал свозить жену в путешествие хотя бы по некоторым странам Европы. И они действительно отправились в это путешествие, когда их первенец немного подрос. Вместе с Оленькой и Сашей они тогда они побывали в Германии, Франции, Италии, Испании, а в этом году, несколько месяцев назад, посетили Англию, Австрию и ещё раз Францию. Соня была так счастлива увидеть места, в которых мечтала побывать ещё в дни своего обитания в Лысых Горах, и неустанно благодарила мужа за то, что он предоставил ей такую прекрасную возможность. А он только смеялся и отмахивался от её благодарностей, заявляя, что видеть радость и счастье в глазах любимой жены — это величайшее удовольствие для него самого.

И ещё одно обстоятельство поспособствовало перемене отношения Наташи к Соне. Ведь теперь, благодаря своему браку, Соня перестала быть нищей бесприданницей-приживалкой, которая была по рангу чуть выше прислуги, а стала княгиней и женой одного из самых богатых людей России. Теперь уже сама Наташа искала дружбы Сони, тем более что их дома в Петербурге располагались неподалёку друг от друга. Соня, незлобивая по природе и старающаяся изо всех сил не таить ни на кого зла, решила не поминать прошлого и простить кузине прежнее не слишком доброе отношение к ней. Впрочем, такими же близкими подругами и практически сёстрами, как это было в их дозамужней юности, они всё-таки не стали. Как ни была добра Соня, но всё же, познакомившись в дни своих несчастий с оборотной стороной характера кузины, она теперь старалась не допускать Наташу до глубин своей души и сердца и держалась с ней отстранённо. Ей не хотелось больше переживать боль и страдания, которые она переживала в те дни, когда жила на положении приживалки в Лысых Горах, а Наташа злословила о ней за её спиной с Марьей. И Соня теперь не сомневалась: случись в её жизни какое-то событие, из-за которого она вновь оказалась бы в бедности и зависимости, то Наташа снова отдалится от неё и будет опять относиться к ней, как к прислуге, недостойной внимания богатой и сиятельной графини Безуховой. Поэтому Соня решила твёрдо держать дистанцию и не подпускать кузину к себе особо близко, не позволять с ней откровенностей, разговоров по душам, сестринского отношения, которое она щедро давала Наташе в годы юности. Так что сейчас, несмотря на все попытки Наташи возобновить прежнюю дружбу, обмен секретами и дружеской любовью, Соня не допускала этого. Она предпочитала теперь быть чем-то вроде отдалённой приятельницы Наташи, но вовсе не закадычной и сердечной подругой, как в юности.

Это новое отношение Сони к кузине Наташа сразу же почувствовала при первых же своих попытках возобновить давнюю, ещё со времен их совместной юности близкую дружбу с Соней. Однажды, вскоре после свадьбы Сони с князем Несвицким, Наташа приехала к ней с намерением пожаловаться и получить сочувственное внимание кузины. Пьер опять куда-то уехал надолго по делам и задерживался, и из-за этого нервы ревнивой Наташи были на взводе. А уезжать Пьеру приходилось очень часто. В последние годы он вплотную занялся заботами о своих крепостных крестьянах. Он устраивал в своих многочисленных имениях больницы, нанимал лекарей и повитух, которым платил жалованье из своего кармана, а также устраивал на свои средства школы для крестьянских детей. Кроме того, во всех своих имениях он отменил барщину и ввёл небольшой оброк для крестьян. Что-то подобное он пытался сделать в своих владениях ещё двадцать лет назад, когда только получил огромное наследство своего отца. Но тогда он был слишком юн, неопытен и непрактичен. Управляющие его обманывали, и вместо облегчения жизни крестьян на них налагались дополнительные тяготы. Тогда ещё слишком молодой Пьер не мог раскрыть обмана. Но за последние годы он понял, что необходим личный и самый строгий присмотр за действиями своих управляющих. Он взял за обыкновение часто и без предупреждений посещать свои имения и строго проверять, действительно ли установились назначенные им нововведения, не увеличивают ли самовольно управляющие оброк крестьянам. И если обнаруживал обман, то он строго наказывал, даже выгонял тех управляющих, которые пытались его обхитрить, как двадцать лет назад. Результаты такого личного строгого присмотра сказались на положении крестьян Пьера самым благодетельным образом. Теперь они действительно получали немалое облегчение, помощь и поддержку от своего хозяина и благодарили его неустанно. Но все эти разъезды отнимали у Пьера много времени, поэтому Наташа с детьми часто оставалась одна и сходила с ума от одиночества и ревнивых подозрений.

Вообще, за последние годы Наташа, которая и раньше отличалась повышенной эмоциональностью и порывистостью, стала какой-то совсем уж нервной и неуравновешенной. Вначале Соня не понимала, в чём тут дело. Но потом начала догадываться, что, возможно, на Наташу так действуют постоянные беременности и кормления детей. Это понимание пришло к Соне после того, как она сама испытала на себе состояние беременности и сама тоже выкормила обоих своих детей. После этого она поняла, каким неустойчивым может быть настроение беременной женщины и кормящей матери. Но у неё было время хотя бы восстановиться после каждой из двух беременностей. А вот Наташа ходила в состоянии беременной либо кормящей матери практически без перерывов. Скорее всего, именно с этим и было связано расстройство нервов Наташи за последние годы. Видимо, и её организм, как организм её покойной невестки Марьи, начал с трудом справляться с такой нагрузкой. Вот почему в тот день, о котором сейчас вспомнила Соня, Наташа снова приехала к ней в самом взвинченном состоянии из-за очередного отсутствия Пьера. Она хотела, чтобы Соня утешила её, обняла, как-то приласкала, погладила по голове, поцеловала волосы, укачала в своих объятиях, уговаривая и успокаивая… словом, проделала бы снова всё то, что Соня часто делала по отношению к Наташе, пока они ещё обе не вышли замуж и жили в доме Ростовых. Тогда Соня постоянно служила чем-то вроде «носового платка» для кузины. Наташа могла любое своё горе и расстройство выплакать на груди Сони и получить самое горячее утешение и ободрение. Но на сей раз ничего не получилось. Когда Наташа со слезами на глазах стала нервно жаловаться на отсутствующего мужа и своё несчастное из-за этого положение, а потом попыталась обнять Соню и поплакать у неё на плече, Соня с со спокойной улыбкой, но твёрдо отстранилась от кузины и сказала:

— Наташа, ну зачем такие крайности! Перестань плакать и вести себя, как малое неразумное дитя. Пьер обязательно вернётся, рано или поздно. Успокойся, твои слёзы по такому незначительному поводу выглядят просто глупо!

Наташа тогда с таким изумлением глянула на ту, которую считала безотказной и безответной жилеткой для своих слёз и расстроенных нервов, что Соне даже захотелось рассмеяться. В своем обаятельно-детском эгоизме Наташа даже не предполагала, что Соня может как-то изменить отношение к ней, к рыдающей и жаждущей сочувствия и поддержки Наташе. Но Соня спокойно и даже с какой-то слегка насмешливой улыбкой смотрела на бывшую подругу, всем своим видом давая понять, что больше она никогда не будет утешительницей и умиротворительницей для кузины. Наташе пришлось смириться. Она, правда, ещё не раз пыталась повернуть ситуацию в свою пользу. Ведь она всегда нуждалась в ком-то, кто показывал бы ей свою любовь и восхищение. Это для неё было как воздух, которым она дышала⁽¹⁾. До замужества обожание и восхищение ей обеспечивала вся семья Ростовых, а также их ближайшие знакомые и поклонники Наташи. Потом, после свадьбы с Пьером, это место занял сам Пьер, её муж, а также жена Николая Марья, которая стала ближайшей и задушевной подругой Наташи вместо отвергнутой и разжалованной до положения прислуги Сони. Но Марья умерла, а Пьер довольно часто стал уезжать по разным делам и хлопотам. В одиночестве и в отсутствии любящих её людей Наташа чувствовала себя не в своей тарелке, даже многочисленные дети не спасали её от этого чувства. Близких подруг у неё не было. Светские дамы Петербурга и Москвы, где иногда жила Наташа с мужем, избегали молодую графиню Безухову. Её считали ограниченной и неумной. Она вообще ничего не читала, не интересовалась ни театром, ни музыкой, ни каким искусством, вообще ничем. Не то чтобы абсолютно все светские дамы были книгочейками и образованными умницами (хотя встречались и такие), но они хотя бы умели делать вид, что интересуются литературой, театром, музыкой, вообще последними культурными веяниями и новинками. А Наташа даже изобразить этого не умела. Книг она в руках не держала с юности, да и тогда читала разве что сочинения о любви. Когда она приходила в театр, то не могла оценить ни актёрского, ни исполнительского искусства актёров, певцов, танцоров. Ей казалось, что это какие-то странные, неестественные люди что-то непонятное представляют на сцене: непонятно говорят о чём-то неинтересном ей, непонятно поют, разводя руками, непонятно зачем танцуют на сцене⁽²⁾. Она еще в юности признавалась Соне, что гораздо больше эмоций и удовольствия испытывает на псовой охоте. Соня тогда не пыталась критиковать кузину, но думала про себя, что сама не могла бы получать удовольствие от охоты, когда стаи собак загоняют зверя — волка, лисицу или зайца — и начинают рвать его на части, пока охотники не отгоняют их. Это жестокое зрелище всегда заставляло визжать от восторга Наташу, но Соня, в отличие от кузины, испытывала отвращение к охоте и никогда не ездила охотиться вместе с дядей и кузенами⁽³⁾. Ей как раз больше нравилось чтение и театр, то есть то, что совершенно не увлекало Наташу даже в юности. А после замужества интересы кузины вообще замкнулись на детской. О чём бы знакомые светские дамы не пытались заговорить с ней, она всё сводила на болезни и проблемы её детей, наивно не понимая, что её дети интересны только ей самой, а её собеседницам тошно и скучно в очередной раз выслушивать, кто из детей Наташи как поел, как себя вёл и чем болел. В результате дамы избегали общения с Наташей и никаких дружеских отношений с ней не поддерживали. Многие жаловались, что о чём бы они не заговаривали с графиней Безуховой, она все беседы сворачивала на детей и проблемы детской. Через пару месяцев после рождения сына Ильи у неё почему-то пропало молоко, и она должна была отдать сына кормилице. Она при этом так долго и нудно жаловалась всем знакомым светским дамам на то, что не имеет возможности кормить сына сама, что они просто начали бегать от неё. Известный в свете острослов Билибин даже пустил шутку, что графиня Безухова настолько ограниченна, убога и скучна в своих интересах, что даже её собственное молоко скисло в её присутствии. Иногда, впрочем, за неимением собственных мыслей и интересов, кроме детей, Наташа пыталась повторять слова и мысли Пьера, её мужа. Но делала это всегда так слабо и неловко, очевидно, не понимая толком того, что она говорит, что все только переглядывались в недоумении и старались поскорее отойти от неё⁽⁴⁾. В результате Наташа подруг среди светских дам не имела, а общение и внимание ей было нужно.

Вот поэтому Наташа и попыталась вновь определить в близкие задушевные подруги Соню, когда та вышла замуж и стала княгиней Несвицкой. То приезжала к Соне снова пожаловаться на отсутствие мужа, который опять куда-то уехал, то на болезни или дурное поведение детей, но Соня твёрдо держала дистанцию и свои личные границы, не подпускала Наташу к себе особо близко, отделывалась лишь самыми банальными словами и утешениями. А если Наташа пыталась поплакать и кинуться в объятия кузины, то Соня спокойно отстранялась и упрекала Наташу в капризах и детском поведении. Со временем Наташе пришлось смириться с тем, что Соня желает видеть в ней лишь дальнюю родственницу и отдалённую приятельницу, но вовсе не сестру и сердечную подругу, как это было в годы их общей юности. И утешать, и успокаивать капризы и дурное настроение Наташи Соня больше не будет никогда.

Подойдя к кабинету мужа и увидев дверь приоткрытой, Соня остановилась у двери и услышала взволнованный голос Пьера.

— Нет, я давным-давно разорвал все отношения с этими господами, — говорил он. — Уже года четыре как держусь от них подальше. Ходят слухи, что они там организовали какие-то общества, даже имена им дали, что-то вроде «Северное» и «Южное». Но я не являюсь членом ни одного из них, и даже переписку бросил с прежними друзьями, которых знал ещё по масонским ложам, но которые ударились в политику. Признаюсь, я и сам в своё время мечтал о каких-то изменениях в устройстве нашего государства, но всё это должны были быть постепенные реформы. А пришедшие к власти в наших сообществах молодые господа радикалы предлагают вообще Бог знает что. Я как-то четыре года назад послушал их и в ужас пришел. Спорил-спорил с ними, да всё без толку. Они на меня стали смотреть, как на стареющего дурака, который сам не знает, что говорит. Поэтому я сразу сказал им, что ни в каких планах военных переворотов участвовать не буду. Они меня и выгнали. Да и слава Богу! Я бы и сам ушёл.

Потом раздался голос мужа Сони, князя Несвицкого:

— Но чего они желают, эти молодые радикалы? Я и сам не прочь от некоторых реформ в нашем государстве. Уже давно можно задуматься о конституции, о представительном правлении типа парламента. Да и крепостное право стоило бы в первую очередь отменить, хотя бы постепенно. Но, понятное дело, я не хочу, чтобы при этих переменах проливалась кровь, как это было во Франции в годы революции и террора.

— В том-то и беда, — снова взволнованно заговорил Пьер, — что, по-моему, эти господа ведут дело как раз к кровопролитию и террору. Они договариваются до совершенно возмутительных вещей. Некоторые даже выступают с предложением истребления всей царствующей фамилии… Да-да, не смотрите на меня с таким ужасом! Я слышал это собственными ушами. Истребить всех, включая детей! А метод — не постепенные реформы, как мы с вами желаем, а военный переворот с кровью и жертвами, с целью захвата власти!

— Военный переворот? — изумлённо спросил муж Сони. — Да это безумие! Для подобного предприятия нужны сотни и тысячи рядовых солдат! Обычные младшие офицеры, которые, по вашим словам, состоят в этих обществах, слишком малочисленны, чтобы провернуть такое дело! А как они выведут солдат? Под каким предлогом? Для солдат слова «конституция», «права и свободы граждан», «парламентское правление» — это пустые слова! Они в большинстве своём простые, безграмотные мужики, недавно от сохи, они даже не поймут, что значат эти слова!

— Ах, эти господа на всё способны! — отчаянным голосом заговорил Пьер. — Налгут им, придумают какой-то предлог… Сейчас время как раз подходящее… Даже мы ещё толком не знаем, кто будет править после смерти государя Александра Павловича — великий князь Константин или великий князь Николай… а уж у рядовых солдат вообще голова кругом идет. Что стоит их обмануть какой-нибудь байкой насчет Константина и повести за собой!

— Неужели они смогут обмануть ничего не подозревающих людей и вывести их… вывести их скорее всего на смерть, — заговорил после недолгого молчания муж Сони. — Ведь власти не потерпят никакой попытки мятежа. Любых мятежников тут же расстреляют из пушек!

— Я же говорю вам, что молодые господа радикалы, что теперь заправляют в обществах, готовы на всё! — сердито заговорил Пьер. — Я года четыре назад был в своих малороссийских поместьях недалеко от Тульчина, и там меня познакомили с неким Павлом Пестелем. Он сейчас полковник и командует Вятским пехотным полком. Я сильно подозреваю, что именно этот господин руководит всеми заговорщиками на юге России. Он умён, образован, имеет обширные связи в армии среди офицеров, и у него железная воля. Мы поговорили с ним о будущем обустройстве России, и он такого наговорил мне и другим, кто его слушал!.. После военного переворота и захвата власти он предлагал учредить республику, а если так, то истребление императорской семьи неизбежно, хотя он и не упоминал об этом. И очень ловко уклонялся от моих расспросов на тему о том, какова будет судьба императора и его семьи после учреждения республики. Потом он предлагал изгнание из России всех евреев, дескать, это «вредный элемент». А некоторые кавказские народы переселить в центральную Россию. Как хотите, но это преследование по национальному признаку, то есть то, что любой истинный либерализм поддержать не может! Ещё предлагал после победы восстания и революции создать какой-то полутайный Государственный Приказ Благочиния, который должен присматривать за гражданами — не затевают ли они контрреволюционных заговоров и переворотов. А если такие граждане и появятся, то немедленный арест и заключение в тюрьме. Так что я понял, что этот Государственный Приказ Благочиния будет просто-напросто тайной полицией, которая будет хватать любых инакомыслящих по своему усмотрению. Как хотите, — озлобленно продолжал Пьер, — но он ни много ни мало, но хочет всю будущую Россию наводнить шпионами и надзирателями!.. А во главе этого Государственного Приказа Благочиния на долгие годы должен быть поставлен один-единственный человек с диктаторскими полномочиями! И не предусматривается введения никакой конституции, никакого парламентаризма в первые годы после победы революции, чтобы дать новой революционной власти время укрепиться. Я ему тогда прямо сказал, что он предлагает деспотизм ещё худший, чем сейчас! А период диктатуры продлится при таких условиях не годы, а десятилетия!

— А кого же господин Пестель видит на месте человека с диктаторскими полномочиями? — раздался насмешливый голос Несвицкого.

— Себя, разумеется, — с таким же озлоблением продолжал Пьер. — Правда, должен сказать, что в том разговоре идеи господина Пестеля не у всех нашли поддержку. Многие даже из молодых, радикально настроенных офицеров, согласились со мной, что он предлагает какой-то чистой воды восточный деспотизм. Но на лицах многих других я заметил одобрение идеям этого господина. Вот по этому моему рассказу вы можете судить о том, кто сейчас главенствует в обществах заговорщиков… Нет, я разорвал с ними тогда же и не жалею об этом. Я, конечно, вовсе не хочу сказать, что в этих обществах сейчас собираются исключительно опасные и не слишком порядочные люди. В том то и беда, что там очень и очень много благородных и в высшей степени честных людей, которые искренне заботятся о благе России, о введении конституции, об отмене крепостного права. Но, по моим наблюдениям, сейчас не они играют главную роль. Главную роль теперь играют какие-то заговорщики-террористы вроде этого господина Пестеля и его сторонников. А это опасные люди с опасными и сомнительными намерениями и принципами⁽⁵⁾.

Соня с нарастающим страхом слушала разговор мужа с Пьером и понимала, что они обсуждают весьма страшные и тревожные вещи. Но подслушивать дальше сочла делом неблагородным и громко постучала о косяк приоткрытой двери. А потом вошла, изобразив на лице улыбку. При её входе мужчины немедленно замолчали.

— Господа, — с натянутой улыбкой произнесла Соня, — вам пора расходиться. Вы уже больше часа беседуете, а детям пора спать. Уже полночь скоро.

Пьер рассеянно потер лоб, а потом как-то вымученно попытался улыбнуться. Видно было, что разговор с её мужем изрядно его взволновал, и он никак не может отойти от него.

— Простите нас, Софи, — сказал он. — Конечно, мы сейчас поедем домой. Благо наш дом недалеко. Видно, моя малышня уже засыпает?

— Кое-кто уже засыпает, — ответила с улыбкой Соня. — Петя, например. А девочки ещё играют, но я думаю, скоро и у них будут слипаться глазки.

Несвицкий тоже улыбнулся при этих словах жены, а потом подошел к ней и нежно поцеловал в щёку.

— Прости, дорогая, — сказал он, с любовью озирая прелестное лицо жены, — мы действительно заболтались с Пьером. Надо было вам с графиней ещё раньше нас разогнать.

Соня так же нежно улыбнулась мужу, глядя на него с не меньшей любовью, и пошутила:

— В следующий раз мы с Наташей вооружимся помелом из кухни, чтобы вас разгонять!

Все рассмеялись при её словах и вышли из кабинета. Когда они вошли в гостиную, где сидела Наташа с детьми, Соня пошла вперёд, чтобы помочь кузине собирать детей. А Пьер остановился при входе вместе с Несвицким, улыбнулся уже искренне и сказал:

— Месяца через два у нас с Наташей родится уже шестой ребёнок. А вы, — обратился он к приятелю, — вы не ждёте нового прибавления в семействе?

Несвицкий отрицательно покачал головой.

— Нет, — решительно сказал он. — Мы с моей дорогой Софи уже обсудили этот вопрос и решили, что нам достаточно троих детишек. Постоянные беременности и роды могут не самым лучшим образом сказаться на женском организме. Вы должны это понимать после смерти жены вашего шурина Николая Ростова. Поэтому мы постараемся больше детей не иметь. Да и роды… они всегда опасны. Я до сих пор не могу забыть, как моя первая жена умерла от последствий родов. И хотя Софи прекрасно два раза родила, но всё может быть. Я очень люблю Софи и даже мысли не допускаю, что с ней может что-то случиться во время родов или сразу после них, как это случилось с Ольгой, моей первой женой.

Пьер с изумлением глянул на друга и хотел что-то сказать. Он знал, конечно, что среди образованных людей начали появляться семьи, где рождались двое, от силы трое детей, а больше их не было. И он понимал, что в этих семьях супруги после рождения желанных детей как-то предохраняются от рождения не слишком желанных. Но как они этого добиваются, для него это было секретом. Он хотел было спросить Несвицкого, как они собираются предотвратить рождение новых детей, но этот вопрос был слишком интимный и деликатный, поэтому он промолчал. И подумал, что вряд ли и в будущем решится заговорить на эту тему с приятелем. Следовательно, после рождения шестого ребенка у них с Наташей будут появляться ещё и ещё дети. Что ж, снова подумал Пьер, он не против большой семьи. Поэтому он не стал поднимать эту тему, а вместо неё начал говорить с Несвицким о начинающемся голоде, который был готов накрыть все северные губернии России из-за сильного неурожая в этом году. Оба, и гость, и хозяин оживлённо обсуждали вопрос о помощи голодающим крестьянам, пока их жёны собирали детей.

— Нет, в нашем имении под Петербургом крестьяне голодать не будут, — говорил Несвицкий Пьеру во время этого разговора. — Мы с Софи ещё осенью решили, что распорядимся заготовить хлеб в нашем курском и пензенском имениях, где урожай был отличный и обильный, и перевезти часть запасов хлеба сюда, на север. Наш староста под Петербургом уже начал бесплатно выдавать хлеб самым бедным семьям, у которых свой хлеб на исходе. А если число таких семей увеличится, то все будут получать такой же бесплатный хлеб от нас до нового урожая.

— Как вы хорошо это придумали! — с чувством похвалил его Пьер.

— Что же тут особенно хорошего? Это наш долг, обязанность наша перед людьми, которые работают на нас, — возразил ему Несвицкий. — Софи во всём поддержала меня, когда я осенью высказал эту мысль. Она вообще много думает о том, как облегчить жизнь наших крестьян. Вы знаете, что я ещё до свадьбы с нею полностью отменил барщину во всех своих имениях и ввёл только небольшой оброк, да и его стараюсь уменьшать и облегчать по мере возможности для тех крестьянских семей, которые по разным причинам живут не слишком зажиточно. А Софи вскоре после нашей свадьбы ещё подсказала мне, чтобы во всех наших имениях мы устроили обучение крестьянских ребятишек и организовали лекарни для крестьян, где они могут получить врачебную помощь от нанятых нами лекарей и повитух. И мы давно всё это устроили в наших имениях и ввели такие порядки. А Софи взяла на себя заботу присматривать за людьми, которых мы наняли, чтобы лечить и учить наших крестьян.

— Я всегда знал, что у вашей жены очень доброе сердце, — с улыбкой ответил Пьер. И прибавил про себя: «Жаль, что Наташа ничем подобным не интересуется, и мне всё приходится делать самому». А потом продолжил: — Я лет эдак двадцать назад, когда только-только получил наследство от отца, тоже пытался проводить подобные преобразования в своих имениях, но я был молод и неопытен тогда. Многие управляющие обманывали меня, а я верил их словесным или письменным докладам и сам редко проверял истинность их слов и писем. Но мой покойный друг князь Андрей Болконский, да и вы тоже с Софи, научили меня практичнее подходить к этому делу. Теперь я тоже постоянно разъезжаю по своим имениям, сам дотошно влезаю во все благотворительные дела в них, лично проверяю всё и могу сказать, что теперь мои начинания удачны.

— Да, в этом деле главное — хозяйский глаз, — подтвердил Несвицкий. — Вы же знаете, мы бо́льшую часть года проводим за городом, регулярно объезжая каждое наше имение. В Петербурге живём только три зимних месяца. И Софи, когда мы приезжаем в каждое из наших имений, сама проверяет уровень знаний у крестьянских ребятишек, которые учатся там. И ещё проверяет, как организовано лечение крестьян, лично опрашивая всех получавших врачебную помощь за прошедшие месяцы. Тем самым она меня освобождает от этих хлопот. Я занимаюсь хозяйственными делами в имениях, а она присматривает за школами и больницами.

Минут через десять после прощаний и обещаний видеться и навещать друг друга, семейство Безуховых покинуло особняк Несвицких. Оставшаяся в одиночестве после отъезда подружек Оленька подошла к отцу и матери, пожелала им спокойной ночи и, поцеловав их напоследок, тоже отправилась в сопровождении гувернантки в свою комнату — спать.

После отъезда гостей князь и княгиня Несвицкие уселись в гостиной. Соня с беспокойством посмотрела на мужа и сказала ему:

— Дорогой, прости меня, но я невольно подслушала конец вашего разговора с Пьером… Неужели возможно какое-то военное выступление?

Несвицкий тяжело вздохнул.

— Судя по тому, что мне наговорил Пьер, всё может быть… Что-то определённо носится в воздухе, что-то беспокойное. А время сейчас как-раз подходящее. Междуцарствие. Ты же знаешь, сначала все думали после смерти государя императора Александра Павловича, что править будет его следующий по старшинству брат — великий князь Константин Павлович. Но потом пришло известие от него из Польши, где он наместником, что он давно отрекся от своего права наследовать престол, и теперь императором должен стать его младший брат Николай Павлович. У людей кру́гом идет голова — кому присягать: Константину или Николаю. В такой неразберихе очень легко заморочить простым людям и солдатам голову и подтолкнуть их выйти на мятеж под руководством своих офицеров-заговорщиков.

Соня тихо сказала:

— А ведь действительно, власти не будут смотреть на это сквозь пальцы, ты правильно это заметил в разговоре с Пьером. Что, если восстание будут подавлять таким же военным путем?

— Прольётся кровь, моя дорогая, — мрачно ответил муж. — И боюсь, её будет немало.

После некоторого молчания Соня снова спросила мужа с беспокойством:

— А как Пьер? Он не попадет под следствие, если восстание состоится и будет подавлено? Он не пострадает? Всё-таки у него такая большая семья, пятеро детей, и скоро шестой будет…

Несвицкий поцеловал жену в висок и сказал, обнимая её:

— Не думаю, дорогая. Пьер сказал мне, что прервал всякие связи с этими господами ещё четыре года назад. Сжёг всю переписку с ними, все свои бумаги, где так или иначе упоминаются их имена. И сейчас он не являлся членом ни одного из обществ заговорщиков. Наоборот, ты слышала, как он осуждал их нынешние планы. Так что я уверен, Пьер в безопасности.

— Слава Богу! — с облегчением вздохнула Соня и улыбнулась мужу. Она поверила его словам ещё и потому, что прислушалась к себе — нет ли у неё какого-то дурного предчувствия по отношению к Пьеру. Но её душа молчала. При взгляде на Пьера сегодня у неё не появилось ни малейшего ощущения того, что в ближайшее время с ним может случиться какая-то беда или несчастье.

— Ну что ж, нам тоже давно пора на покой, — сказал Несвицкий. — Уже почти полночь.

Соня и её муж встали и пошли по направлению к их спальне. Когда они выходили из гостиной, большие часы, стоящие в углу, начали бить двенадцать часов ночи.

Наступал день 14 декабря 1825 года.

1) Толстой писал про Наташу: «…восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб её машина совершенно свободно двигалась…» (том 3, часть 3, глава 12)

Вернуться к тексту

2) Непонимание и неприятие Наташей театрального, оперного и балетного искусства Лев Толстой хорошо отразил в конце второго тома в сцене её присутствия в театре, где она знакомится с Элен Безуховой и её братом Анатолем. Перед ней выступали самые талантливые оперные и балетные артисты Москвы и вообще своего времени (например, известнейший по всей Европе блистательный танцовщик Дюпор). А она только таращилась на певцов и балетных артистов и не понимала — а чё это они все делают? (том 2, часть 5, глава 9)

Вернуться к тексту

3) В романе Наташа во втором томе перед сценой охоты говорит брату Николаю, что охота — это «самое большое моё удовольствие». А дальше Толстой описывает в сцене охоты, как «Наташа, не переводя дух, радостно и восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело. Она этим визгом выражала всё то, что выражали и другие охотники своим единовременным разговором». Это таким манером охотники и Наташа выражали — одна восторженным визгом, другие восторженными разговорами — своё удовольствие от сцены, как стая собак терзает зайца, а дядюшка потом поднимает и отряхивает от крови полурастерзанную заячью тушку, отрезает зайцу лапки и кидает их собакам (том 2, часть 4, глава 6)

Вернуться к тексту

4) Навеяно текстом эпилога романа «Война и мир». Там Наташа во время спора Николая и Пьера о тайном обществе решила заступиться за мужа, повторяя его слова. Но, как писал сам Толстой «защита её была слаба и неловка». А Николай впоследствии так скажет о сестре, которая пытается говорить словами мужа: «Наташа уморительна… чуть дело до рассуждений — у ней своих слов нет — она так его словами и говорит» (эпилог, часть 1, главы 14-15)

Вернуться к тексту

5) Действительно, в марте 1821 года состоялось собрание так называемой Тульчинской управы (т.е. отделения) Союза Благоденствия. Члены управы не поддержали решения Московского съезда Союза о роспуске этой организации и решили создать свою отдельную организацию — будущее «Южное общество» декабристов. На этом собрании главенствовал Пестель, который многих уговорил поставить целью будущего общества военный переворот с целью установления республики и при этом — истребления всей царствующей фамилии.

Вернуться к тексту