На Божьей ладони (джен)

Грегор слушал шелестящий доклад белого от ужаса дворецкого, смотрел на истоптанный двор, на труп старика-джунгара в каких-то совершенно неуместных и нелепых цветных ленточках, на прячущих глаза слуг и никак не мог понять, что же он чувствует. Он понимал, что нанесенное оскорбление должно было вызвать его гнев, привести его в бешенство. Видимо, те, кто это устроил, рассчитывали именно на это. Но гнева не было. Была какая-то нелепая, совершенно детская беспомощность. Что-то сродни тому чувству, которое он испытал, когда Люциус подсунул ему, шестилетнему, вместо конфеты кусок кошачьего помета, завернутого в цветной фантик, и хохотал, когда Грегор испачкал пальцы и куртку. Грегор тогда очень серьезно спросил Люциуса: «Ты дурак?» и получил выговор от отца и разъяснения о том, как могут и как не могут выражаться дворяне. Люциус, наверное, тоже что-то получил, но Грегор этого так и не узнал, потрясенный первой в своей жизни несправедливостью.

Вот и сейчас он стоял посреди двора и чувствовал, как медленно ломается и умирает что-то у него внутри.

Когда-то давно она пришла сюда сама, и он, болван, ей поверил. Поверил этим невозможным глазам, мягким губам, искренней улыбке. Привел в свой дом, положил к её ногам всё, что имел… Встал перед ней на колени… Он, Бастельеро, стоял на коленях перед этой девчонкой! А она просто попользовалась и выбросила его, как испачканную салфетку.

Кобыла, горничная и кухонный кот. И вот ради этого она осквернила дом, который принял её, дом где у неё было всё, что только можно пожелать. Ему было пусто и холодно, и в голове, словно вонючие болотные пузыри, всплывали вопросы: "За что? Зачем? Почему джунгаро?" Она, что, не могла сделать все по-человечески? Написать? Прислать кого-то? Неужели он не отдал бы ей эту барготову кобылу? Да просто, чтобы не мозолила глаза!

В настоящее, подлинное, до белых искр перед глазами, бешенство его привели издевательские слова подошедшего милорда Аларика, что миледи, разумеется, навестила сына, и он, разумеется, этому не препятствовал. После этих слов у Грегора зашумело в ушах, и дальше он уже ничего не слышал. Сквозь тонкий отвратительный писк и внезапно выцветший и посеревший мир он смотрел на обтянутую ядовито ярким шелком грудь стоящего перед ним человека и думал только о том, что ему ни в коем случае нельзя потерять контроль. Нельзя даже просто посмотреть этому милор-р-р-ду в лицо, потому что тогда он точно убьёт его прямо сейчас. И потеряет все. Будет позорный суд, казнь, а его сын останется с этой… с этой джунгарской шлюхой. Он не может этого допустить. Он должен держаться. Держаться ради сына.

Грегор слепо двинулся вперед, задев кого-то плечом. В глазах было темно, только светлое пятно маячило где-то спереди и из этого пятна расступались, вернее, разбегались тени, спеша укрыться с его глаз. Это было правильно.

В себя он пришел в купальне. Прохладный светлый мрамор колонны, в которую он впечатал горячие ладони и прижался лбом, остудил лицо, успокоил. Он постоял так какое-то время, потом с трудом отлепился от холодного камня, мельком глянул на вмятины, оставшиеся от его рук и начал раздеваться. Одеревеневшие пальцы гнулись плохо, и ему захотелось разорвать к Барготу и едва не задушивший его шейный платок, и камзол, содрать с себя всё вместе с кожей. Однако он медленно потянул через голову звезду архимага, пуговица за пуговицей, расстегнул камзол, снял ремень, с трудом выдрался из сапог. Рубашка была мокрой насквозь, и он слегка удивился — неужели уже успел свалиться в воду и не заметить? Избавившись от белья, он спустился в купель, погрузился с головой, задержал дыхание и открыл глаза.

Под водой светлые разводы дорогого итлийского мрамора расплылись, превратились в зеленоватый туман. Глаза резануло, грудь заныла, слева за грудиной что-то закололо острыми стеклянными иглами. Тело стало лёгким и ему показалось, что он взлетает. И он рванулся всем существом куда-то вперед и вверх, подальше отсюда, из этого осквернённого дома, от предавших его людей. И словно наткнулся на чей-то презрительный взгляд. Увидел себя со стороны, бледного, голого, жалкого, как растопырившаяся в луже лягушка. Накатил стыд, нестерпимый, горький. Нет, он не будет сбегать. Он маг и некромант. Он ещё и архимаг, упырей им всем под одеяло! Он — глава рода, и это — его дом. Здесь живёт его сын. И он обязан всё это защитить.

Грегор вынырнул из воды и отдышался. При мысли о недавних визитёрах снова подкатила тошнота. Но, по крайней мере, он сумел вернуть себе подобие хладнокровия и способность работать. О, у него было много работы!

Защиту дома Бастельеро ставили поколения некромантов. Улучшали, изменяли, достраивали. Последним, кто вносил изменения в защиту дома, был дед Грегора, Стефан Черный Глаз, лучший некромант и мастер проклятий своего поколения. Дом Бастельеро мог гордиться своей магической защитой. Так думал Грегор до сегодняшнего дня. Сам он защиту дома не менял, только укреплял и обновлял вместе с дедом. Что ж, значит, пришла и его очередь.

Грегор приказал подать ужин к нему в кабинет, а сам отправился в библиотеку подобрать материалы по рунологии, в которой не считал себя специалистом. Выходя из библиотеки со стопкой справочников, он едва не столкнулся с милордом Алариком.

— Вы так и не ответили мне, милорд.

«Разве он о чём-то меня спрашивал?» — удивился Грегор и подосадовал на себя — всё-таки недопустимо настолько распускаться. Это едва ли не более неприлично, чем путаться с джунгаро! Но прощать отцу опасность, которой тот подверг наследника, Грегор не собирался, поэтому просто молча двинулся дальше.

— Теперь вы намерены меня игнорировать? Или просто боитесь слово сказать?

«Он, что, умышленно меня провоцирует? Чтобы потом обвинить в нападении? Для этого и обвешался артефактами?» К горлу опять подступила горечь. Грегор напоказ щёлкнул пальцами, накладывая на себя заклинание, которое они с Диланом придумали когда-то, ещё учась в Академии. Дилан называл его «груши в уши». Грегор потом часто пользовался им на войне во время артиллерийских обстрелов. В пальцах блеснул лиловый отсвет, уши привычно заложило, звуки отдалились, пригасли, а милорд Аларик побледнел, отшатнулся и схватился за грудь. Губы его беззвучно зашевелились. Грегор не торопясь, не задерживаясь ни на чём взглядом, оглядел библиотеку, сделал несколько шагов по направлению к милорду и взял со стола первую попавшуюся книгу. Также не спеша развернулся и вышел прочь.

Сидя в кабинете и расчерчивая новую схему защиты, Грегор постоянно одергивал себя, напоминая, что всё же имеет дело с жилым домом со множеством народу и перед ним не стоит задача превратить его в тюрьму. Хотя, в итоге, кажется, всё же выходило что-то очень похожее.

Он обозначил в доме и в саду участки, доступ в которые был возможен только для обладателей зачарованных амулетов, рассортировал их по уровню доступа, рассчитал опорные цепи и узлы защиты. Потом пошёл по затихшему и погрузившемуся в темноту дому, устанавливая эти узлы. Потом полночи ставил вокруг них щитовые контуры, щедро вливая магию. Он полностью закрыл доступ в детское крыло, в крыло слуг, в гостевые комнаты и часть жилых комнат. С особым злорадным тщанием он установил щит на библиотеку.

Грегор понимал, что устанавливаемая им сейчас защита, сочинённая вот так, в приступе гнева и бессилия, еще доставит массу неудобств всем, в том числе и ему самому, но никак не мог себя остановить. Его гнало то самое вязкое и холодное чувство беспомощности и омерзения, которое тисками сжимало виски, и от которого он всё никак не мог избавиться. Но ему казалось, что оно уходит, затихает с каждым новым щитом, с каждым новым рунным узлом, поэтому он метался по тёмному спящему дому и добавлял, и добавлял новые чары, доводя себя до полного изнеможения. Дважды бесшумно заходил в спальню маленького Аларика, чтобы убедиться, что сын здесь, рядом, спит.

Вторую половину ночи он зачаровывал амулеты. Не имея ни сил, ни желания выбрать что-то пристойное, он просто взял за основу пригоршню кованых гвоздей из конюшни и грубо нацарапал на каждом одну или несколько рун пути в усиленной или ослабленной комбинации, позволявшую пройти один или несколько охранных контуров. Центральный амулет, предназначенный для дворецкого и дававший доступ везде, он сделал из старого потертого султанского дирхема, завалявшегося в ящике с заготовками в его мастерской.

Остановился он уже под утро. Небо за окном стало сереть, часы в зале прозвонили четыре раза, и Грегор понял, что его стало отпускать. Гнев и беспомощность сменились опустошением и усталостью. Но работа еще не была закончена. У него оставалось еще одно дело. И он снова отправился в библиотеку.

Ночная библиотека приняла его, обняла знакомым и любимым запахом старых книг, чернил и неистребимой книжной пыли. Но сегодня ему упорно казалось, что к этому запаху примешивается лёгкий, но неотвязный запах гнили и нечистот.

Как любому наследнику рода, Грегору в свое время пришлось подробно изучать семейные хроники. Он довольно быстро нашел нужный том и теперь сидел в кресле и листал его, прихлебывая давно остывший травяной отвар и не ощущая вкуса. Подносил чашку к лицу снова и снова, пытаясь перебить мерзкий фантомный запах.

В детстве этот рассказ его совсем не впечатлил — он счел поступок своего предка Маркуса Бастельеро, жившего полторы сотни лет назад, сущей глупостью, но перечитывая его сейчас, он яснее понимал, что же именно тот сделал, сколько негласных правил нарушил. Попытался представить себя на его месте и понял, что совершенно точно так не поступил бы.

Тогда, полторы сотни лет назад, на континенте свирепствовала чума. Города и деревни городили валы и строили кордоны, пытаясь остановить заразу. На любого бродягу смотрели как на переносчика чумы и встречали пиками наперевес. А то и факелами.

Джунгаро, скитавшиеся по дорогам Дорвенанта, не могли найти себе пристанища. У них закончились припасы, их не пускали в города и деревни, и им ничем нигде нельзя было разжиться. Они не могли ни украсть, ни выпросить, ни заработать. Их гнали отовсюду как разносчиков чумы, в них стреляли из луков горящими стрелами, бросали проклятиями. И впереди, и позади их ждала смерть от голода, от чумы, от стрел и копий стражников, от проклятий магов. И когда они добрели до земель Бастельеро в предгорьях на северо-западе Дорвенанта, баро бросился в ноги лорду Бастельеро, умоляя позволить остаться на его землях. Чтобы убедить лорда, баро поклялся джунгарской удачей, что никогда никто из джунгаро не будет воровать на земле и в доме Ворона. И Маркус Бастельеро позволил. Позволил остаться, позволил встать табором и поставить кузню, позволил помогать в полях и честно платил за работу, хотя с припасами в тот год было трудно у всех. Закрывал глаза на игру, гадания и продажу сомнительных снадобий. Когда кто-то из джунгаро заболел, позволил поместить их в общий барак и лечить наравне со своими людьми.

Чума отступила. Кто-то из джунгаро умер, но большинство выжило. И когда они уходили, баро еще раз подтвердил данную клятву.

Грегор не сомневался в правдивости этой истории — семейные хроники всегда были точны. Его старший конюх был типичным джунгаро на вид — смугловатый, носатый и вертлявый, с черными кудрями до плеч и черными глазами прирожденного плута. Лошади ходили за ним как привязанные. Видно, жизнь не останавливалась даже во время чумы. Хотя Грегор подозревал, что мотивами того Бастельеро были не столько милосердие или благородство, сколько банальная нехватка рабочих рук в чумной год. Однако факта принесения клятвы это не отменяло. Осталось только проверить, чего она стоит, эта джунгарская клятва. Тем более, незваные гости так удачно подкинули ему нужное средство.

Спустившись на ледник, он подробно осмотрел труп старика джунгаро, изучил завивающие в характерные спирали нити некроэнергии, замерил потенциал. Потенциал был велик, видимо, при жизни старик был тем ещё мерзавцем, раз вызревал в стригоя с такой скоростью.

Грегор расстегнул на трупе жилет и отвратительно яркую красную рубаху и сделал на грудине крестообразный надрез ритуальным ножом. В центр надреза положил взятую из кошелька золотую монету. Обычный золотой флорин, такой же, как десятки других. Монета слегка посветлела, словно осветилась. Да, потенциал был хорош. Можно было, конечно, отправить этот кокон стригоя в академию в качестве пособия, но у Грегора были на него совсем другие планы. Ему оставили подарок? Что ж, он его примет. Да так, что дарители сильно пожалеют о своей опрометчивости.

Ритуал был грубым и примитивным, как всё, связанное со старой природной магией. Обычно Грегор чурался подобных практик, не доверял им, но сейчас он был готов использовать любые средства. Он поднял правую руку и повел пальцами, собирая в жгут клубящиеся над телом бледно-лиловые нити некроэнергии, затем резко дернул руку вверх, словно выдирая что-то из тела, и тут же резко опустил, раскрывая ладонь вниз, запечатывая. Голос стал чужим, гортанным и хриплым, когда он каркнул только одно слово:

— БахтА!

Монета на мгновение ослепительно вспыхнула золотистым солнечным светом и погасла, снова став неотличимой от десятков других таких же монет. Грегор спрятал её в карман камзола и поманил к себе призрак старого джунгаро, который послушно соткался из тени, словно только этого и ждал.

— Пойдешь к своим и скажешь, что за то, что они воровали в доме Ворона, Ворон забрал их удачу.

— Да где же я их найду? Джунгаро, что ветер, сегодня здесь, завтра там.

— Кровную родню — и не найдёшь? — усмехнулся Грегор. Лгать призраки не умели, но изворачиваться и извращать слова — ещё как.

— Да и нашёл бы, да куда ж идти-то?

— На восток от солнца, на запад от луны, — неожиданно, словно со стороны, услышал Грегор свой голос. Вспомнилась старая сказка, которую рассказывала ему в детстве нянька. Что же там было? Неважно… Старая магия, чтоб её. Призрак скривился, словно ему отдавили любимую мозоль, спросил с глумливой усмешкой:

— А если не пойду?

— А не ходи, — оскалился Грегор в ответ, — отправлю в Сады. А они пусть никогда не узнают, где и как потеряли свою удачу. Так даже лучше!

Старик злобно зарычал:

— Ну уж нет, пусть знают, шакальи дети, как сами себе нагадили, а я им говорил, предупреждал… — и убрался вон, обдав Грегора холодом и продолжая бормотать ругательства.

Как дошел до спальни, Грегор не помнил. Дом казался чужим незнакомым бесконечным холодным лабиринтом, где за одной пустой комнатой вставала другая такая же, потом ещё и ещё. Коридоры завивались в спирали, лестницы приводили не туда. Добредя наконец до цели, он рухнул в кровать совершенно опустошённый. Его магический резерв был исчерпан полностью.

Если Грегор и думал, что попав в постель, тут же уснёт, то быстро понял как ошибался. Сон не шёл. Он ворочался в постели, пытаясь найти удобное положение, сбрасывал, потом снова натягивал одеяло, переворачивал нагревшуюся подушку прохладной стороной. Простыни пахли свежестью, комната была проветрена, и в приоткрытое окно тянуло сладковатыми цветочными ароматами из сада, но ему хотелось содрать с себя всё: и это бельё, и эту постель, и этот дом, опозоренный и осквернённый, бросить его, как птица бросает гнездо, к которому прикоснулся человек. И никакая обновлённая защита этого не изменила. С бессильной тоской он подумал, что не сможет больше здесь жить. Вспомнил, что в Академии есть личные покои архимага, которыми он так ни разу и не воспользовался, и тоска стала острее. Ненавистная башня точно не заменит ему дом.

Были еще поместья. В том числе то самое, на родовых землях, в предгорьях на северо-западе. То, в котором Грегор ни разу не был. От Дорвенны туда больше недели пути. И это в хорошую погоду. Впрочем, вспомнил он карту, всего в двух днях пути оттуда находится Роквилль, а в Роквилле есть стационарный портал в Латрию, столицу Карлонии. И на обратном пути из Карлонии он вполне может отпустить своих спутников в Дорвенну одних, а сам может уйти порталом в Роквилль, а оттуда отправиться навестить поместье. Положен же ему отпуск, в конце концов!

Эта мысль принесла ему удовлетворение, и он, наконец, смог расслабиться и почувствовал, что засыпает. Он уже проваливался в темноту, когда какое-то смутное воспоминание словно огладило пушистой лапкой край его сознания, но ухватить его он уже не успел.

* * *

Старики спят мало. Когда дорога жизни приближается к концу, тратить время на сон слишком расточительно. Даримхан сидела у едва тлеющего костра и слушала табор. Небо совсем посветлело, загорелось розовым краем, костры пригасли, уснули под пеплом, гости ушли, люди затихли. Было слышно, как начинают просыпаться и отчаянно верещать птицы, как стрекочут кузнечики, пофыркивают и переступают копытами пасущиеся лошади, как звучно храпит под соседней повозкой кто-то из её сыновей. Хорошо храпит. Большой мужчина, сильный.

Все эти звуки успокаивали, дарили уверенность, что всё идет как надо, что Странник улыбается им, что дорога их будет легка и изобильна. Они обрели богатого и щедрого друга и покровителя, помогли ему в хорошем деле. Украсть лошадь для своей женщины — самое правильное из всех правильных дел! Новую невесту в табор привели! Хорошую невесту! Молодые еще не угомонились под своей повозкой, даже утренние птицы не могут заглушить ночной песни жены под мужем! Пусть пошлют им боги много здоровых и крепких детей!

Тревожный лошадиный вскрик вспорол безмятежную радость раннего утра, словно кухонный нож рыбье брюхо. Даримхан вздрогнула, вгляделась в розоватый туман, в котором паслись таборные лошади. К костру вышел сын её сестры Динар, обходивший стоянку:

— Сметанка ногу о камень зашиб. Сильно зашиб, до крови. Путовая кость вроде цела, но охромел, скотина безрогая. В повозку не впрячь теперь, и под седло не взять дня три. А то и больше. Неудачно как.

«Неудачно», — сердце старой гадалки остро кольнуло. Она ощупью потянулась за маленьким котелком — варить заживляющий отвар. Передумала, взяла большой, поднялась, пошла в овражек к роднику. Поднимаясь обратно по влажной от росы тропинке, поскользнулась, расплескала почти всю воду, пришлось идти ещё раз. Динар споро оживил костер, пристроил над ним принесённый котелок. Пока вода закипала, Даримхан прошлась по поляне, срезая упрямые стебли тысячелистника, собирая разлапистый подорожник и кровохлёбку. Когда на поверхности воды в котелке заплясали просяными зёрнышками пузырьки, Даримхан принялась скармливать травы зелью, бормоча заговор. Под конец добавила крошку драгоценной горной смолы, от чего зелье потемнело, загустело, запахло сразу и раскалённым песком, и морской солью, и летним лугом.

Сняв котелок с огня, пристроила остывать между камнями, которыми был обложен костёр. Руки сами потянулись в потайной кармашек на поясе за любимой колодой. Кажется, когда она оступилась в том овраге, юбки сбились, и вместо кармашка в широком кушаке руки нащупывали только складки ткани и какие-то прорехи. Откуда у неё прорехи на юбке? Это ведь праздничная юбка! Она вскинулась, оглядела себя, не узнавая, ей показалось, что на ней вдруг оказалась одежда с чужого плеча: вместо любимой блузы жёлтого шёлка какие-то незнакомые пыльные лохмотья. В нос ударили надоевшие за последний месяц запахи большого города, пыльной зелени, камня, множества кухонь с непременной и неотвязной лёгкой ноткой гнили. Джунгарка вскинула руку, осеняя себя отводящим беду знаком, и наваждение пропало, в лицо пахнул ветерок, освежил, вернул запахи лета и луга. Колода словно ручной зверёк послушно скользнула в руку, и Даримхан потянула с плеч шаль, расправила перед собой и стала привычно тасовать карты. Карты шелковисто ластились к рукам, она прикрыла глаза, прислушиваясь к себе, пестуя внутри вопрос, готовясь отпустить его вперёд, словно птичку, которая вернется в гнездо и принесёт зернышко ответа. Но сумрак перед ней вдруг встал тёмной враждебной стеной, и душа её маленькой птичкой больно ударилась об эту стену. Даримхан вздрогнула и выронила колоду. Карты рассыпались по платку, одна перевернулась, и на неё недобро глянул синими глазами черноволосый король пик. Где-то за спиной насмешливо каркнул ворон. И сразу вслед за ним утренний птичий гомон пронзил отчаянный и испуганный детский крик: «Нана!»

Сидевший рядом Динар резко обернулся, котелок с зельем, стоявший у его ног опрокинулся и залил костёр. Облако пепла поднялось, забило глаза, нос, накрыло с головой. Ругаясь, Динар наощупь подхватил котелок, спасая остатки зелья, и, обжегшись, зашипел от боли.

— Ай, ифритовы с-с-сиськи, что ж такое, и тут неудача!

«Неудача!» У Даримхан ослабели колени. Она попыталась подняться и не смогла, ноги не слушались. Сердце испуганно заколотилось, глаза заслезились от попавшего в них пепла.

А к ним уже бежали. Гульнор, первая певунья табора, растрёпанная, в одной нижней рубашке и с полурасплетённой косой неслась к ним через поляну, прижимая к груди своего сынишку, маленького Керима. В огромных глазах её стоял ужас.

Обычно джунгарки рожают легко и много, но к Гульнор боги не были столь добры. Рослая и сильная, она не была красивой даже в юности, и мужчины её обходили, опасаясь крутого нрава и тяжёлой руки. В конце концов, когда ей уже исполнилось тридцать, её всё же обвёл вокруг костра немолодой вдовец, но и тогда боги не взглянули на неё, не дав им детей. Лишь в Арлезе, у тёплого моря и горячих источников, Гульнор наконец родила единственного своего ребёнка — славного ясноглазого мальчишку, которого назвала Керимом в честь отца. Через три года муж её помер от гнилой лихорадки, и маленький Керим остался единственным её светом и радостью.

Теперь она бежала к Даримхан, держа на руках своё сокровище, и, задыхаясь, что-то бессвязно выкрикивала:

— Даримхан! Там!.. Керимджан!.. Там — змея! Он пошёл… а она… там — гадюка!... Его.. в руку… Помогиииии!... — зашлась она страшным утробным воплем, протягивая Даримхан смертельно перепуганного плачущего мальчишку. Гульнор зажимала его руку чуть ниже локтя, а рука стремительно краснела и отекала. Две небольшие ранки кровоточили, рука мальчишки казалась обвитой страшной алой лентой. Сердце Даримхан замерло на долгий невозможный вдох, потом затрепыхалось, будто забыло, как ему надо биться. Одна из ранок приходилась как раз напротив кровяной жилы. «Как неудачно! Не спасу! Смилуйся, Странник! Не спасу!»

Но руки её уже сами выхватили нож, окунули его в остатки заживляющего зелья, полоснули по худенькой руке. Она припала губами к ране, высасывая кровь, сплюнула в горечь в костёр, припала снова, и снова, и снова. Прохрипела: «Воды!.. Много, много воды!»

А вокруг уже суетились, заново разжигали огонь, отцеживали в кружку остатки пролитого зелья, несли воду в котлах, чистые тряпицы, какие-то травы… Даримхан высасывала горькую кровь, потом бормотала заговоры, поила мальчика горячим травяным отваром, промывала ему руку зельем. И молилась. Молилась Страннику, старым и новым богам, благодарила судьбу, что это всего лишь северная гадюка, а не южная песчаная эфа, от укуса которой спасения не бывает. Керим впал в беспамятство, и напоить его стало почти невозможно. Даримхан выпаивала ему воду ложку за ложкой, уговаривая выпить ещё чуть-чуть, ещё немножечко, вон, мама просит его выпить ещё. Ещё. И ещё…

Солнце поднималось, заливало стоянку терпким летним теплом. В его свете лицо Керима сделалось совсем серым, неживым, таким же, как лицо Гульнор, которая смотрела на него не отрываясь, кажется, даже не моргая, словно боялась, что вот она отвернется на мгновение, а её мальчика тут же навсегда заберут лесные духи. Даримхан казалось, что с того мгновения, когда она услыхала её крик, прошло уже много тяжких, душных часов, полных пепла в глазах и соленой горечи на языке, но когда Керим задышал ровнее и на его лицо стали возвращаться краски, она увидела, что солнце еще даже не поднялось над деревьями. Она передала мальчика матери с наказом продолжать поить его водой и молоком с мёдом, а сама отправилась в овражек к ручью, подальше от глаз, чтобы никто не видел её лица и не понял как ей страшно.

Она долго умывалась, полоскала рот, потом пила ледяную воду, пытаясь избавиться от медного привкуса во рту. Потом просто стояла, глядя на тропинку наверх к поляне, и не решаясь на неё ступить, словно стоит ей сделать шаг по направлению к стоянке, как она тут же опять услышит этот полный отчаяния женский крик.

В конце концов, она услышала, как кто-то спускается ей навстречу за водой и двинулась вперёд, осторожно и тяжело переступая ногами, словно древняя старуха. Она и чувствовала себя древней бессильной старухой. Она стала древней бессильной старухой.

Вернувшись к своему шатру, она постояла еще немного, раскачиваясь из стороны в сторону, как это делали попрошайки у храмов Благим. Осмотрела себя и увидела, что её праздничная одежда превратилась в те самые лохмотья, что померещились ей утром. Лохмотья, покрытые грязью и пеплом, залитые зельями, водой и кровью. Она закрыла уши руками, ей показалось, что в голове её снова зазвучал этот жуткий вопль: «Помогиии…» Кто-то схватил её за руки, затеребил, зачастил скороговоркой. Она опустила руки и поняла, что вопль этот вовсе не почудился ей, кто-то действительно кричал, громко и натужно, и её снова подхватила и понесла чужая боль, чужое отчаяние и страх.

«Нет, боги, нет! Только не это! Зарина, девочка!» — боль в груди Даримхан свернулась гадюкой, ухватила сердце и сжала его ядовитыми зубами. Зарина была беременна. Носила первенца, носила легко, нисколько не потеряв в красоте и гибкости, и все женщины, улыбаясь, прочили ей лёгкие роды и много детей. Её муж Мидхат смотрел на неё влажными телячьими глазами и не мог насмотреться, за что постоянно получал насмешки и подначки от всех мужчин табора, которые, впрочем, нисколько его не трогали.

Теперь Зарина лежала на кошме у повозки, держась за небольшой ещё живот, и беспомощно смотрела на суетящихся вокруг женщин. «Ещё же не время! Ещё очень рано! Рано! Ребенок еще не готов!» Но кровь на её юбках, на руках держащих её женщин не оставляла выбора. Стоило Даримхан приблизиться, как тело Зарины выгнулось, по нему прошла судорога, и из горла её вырвался хриплый крик. Над ней склонились, засуетились, заслонили её от Даримхан, которая просто стояла, уронив руки, и не могла сделать ни шагу.

Новый крик подстегнул её не хуже кнута, она бросилась вперёд, чтобы только не стоять пустой колодой, а что-то делать, заговаривать кровь, обтирать мокрое неузнаваемо белое искаженное болью лицо, бормотать какие-то пустые слова, чтобы заглушить то, что не утихая бьётся в сердце: «не-у-да-ча, не-у-да-ча, не-у-да-ча…»

Солнце поднялось над поляной уже на два ствола, когда всё закончилось. Ребёнка Зарина потеряла. Но она оправится и сможет родить ещё детей, если боги будут к ней милостивы. К ней и к ним всем. Даримхан сидела в шатре своего старшего сына Фарида, баро табора, крутила в руках влажное полотенце, и всё оттирала и оттирала с рук кровь. Как она здесь оказалась, не вспоминалось совсем. Полотенце уже побурело и превратилось в грязную тряпку, а Даримхан казалось, что руки у неё всё ещё в крови. Вошёл Фарид, запнулся о порог, прошипел ругательство, виновато покосился на неё, сел рядом. Помолчал, потом спросил, наконец:

— Нана, что это? Что происходит, а? Нас прокляли?

— А ты как думал, драной юбки дырка, слово забыть — даром станет? Клятву нарушить — и наказания не будет? — проскрипел грубый голос, и из тёмного угла шатра выдвинулась знакомая фигура в жилете и красной праздничной рубахе, да только складки этой рубахи совсем не двигались и одеяло, по которому шёл пришелец, не шевелилось.

— Дедушка! — шарахнулся прочь Фарид, в ужасе глядя на призрак, — ты как здесь? Зачем?

— Зачем? Затем, что кто вас, дураков, уму-разуму научит? Эта безголовая дочь бесхвостой ящерицы, что ли? Так она же вас под неудачу и подвела! Развесила уши, рассластилась на чужого мужчину! Даром, что седая уже вся! А ты и слушаешь её, свой ум ей под юбку засунул, в драный чулок превратился, тьфу!

— Постой, о чём говоришь? Какую клятву мы нарушили?

— Старую клятву, глупую! Однако, раз дана она была, надо было держать! И не воровать в доме Ворона! За это Ворон и забрал вашу удачу!

— Ворона? — непослушными губами пробормотала Даримхан. — Ворона? Этот чёрный дом — дом Ворона?... Почему ты не сказал, сынок? Разве ты забыл наказ?

— Я не знал… — проговорил Фарид, бледнея.

— Чего ты не знал, шелудивой собаки хвост? — не унимался призрак. — Там, на воротах вороны нарисованы для кого? И в саду стая живёт — орут так, что мёртвого поднимут! Да только вы сами орёте громче всех, себя только слышите, да эту дырявую юбку!

— Мы не украли там ничего! — вскинулась Даримхан. — Тряпки поганой не взяли! Ложки гнутой!

— Вы не украли, а Ворон не досчитался. За вас другой украл, да на вас свалил! Ай, какой молодец! Вот он — настоящий джунгаро! А вы — дырявые торбы! Зачем таким удача? Теперь он в прибытке, а вам — помирать! Всё заслужили, что Ворон с вами сделал, всё!

— Что же делать теперь? — растерянно спросил Фарид.

— Что делать? — зашёлся хохотом призрак, и в шатре потянуло холодом и пахнуло сырой землёй. — Ничего ты уже не сделаешь! Без удачи ничего у вас не выйдет, ничего!

— Изыди, дух бесплотный! Нет тебе силы! — прошипела Даримхан, делая отводящий беду знак. Волна пустынного жара выдула призрака вместе с холодом. Даримхан утерла вспотевшее враз лицо и отбросила вконец измочаленное полотенце. Она вспомнила, что въехала во двор в закрытой повозке и сама ворот не видела.

— Был знак на воротах?

— Был, — сокрушенно сказал Фарид. — Был. И ведь видел я его. И идти туда сначала не хотел. А потом колдун меня убедил, что мол, позаботится о том, чтоб мы в безопасности были, и плату посулил, и припасы, и словно глаза мне отвёл…

— Глаза отвёл, говоришь? Хорошо же. Поднимай всех, надо сменить стоянку. И запряги Вранка в мою повозку и возьми Динара. Мы возвращаемся.