На Божьей ладони (джен)

Грегор слушал шелестящий доклад белого от ужаса дворецкого, смотрел на истоптанный двор, на труп старика-джунгара в каких-то совершенно неуместных и нелепых цветных ленточках, на прячущих глаза слуг и никак не мог понять, что же он чувствует. Он понимал, что нанесенное оскорбление должно было вызвать его гнев, привести его в бешенство. Видимо, те, кто это устроил, рассчитывали именно на это. Но гнева не было. Была какая-то нелепая, совершенно детская беспомощность. Что-то сродни тому чувству, которое он испытал, когда Люциус подсунул ему, шестилетнему, вместо конфеты кусок кошачьего помета, завернутого в цветной фантик, и хохотал, когда Грегор испачкал пальцы и куртку. Грегор тогда очень серьезно спросил Люциуса: «Ты дурак?» и получил выговор от отца и разъяснения о том, как могут и как не могут выражаться дворяне. Люциус, наверное, тоже что-то получил, но Грегор этого так и не узнал, потрясенный первой в своей жизни несправедливостью.

Вот и сейчас он стоял посреди двора и чувствовал, как медленно ломается и умирает что-то у него внутри.

Когда-то давно она пришла сюда сама, и он, болван, ей поверил. Поверил этим невозможным глазам, мягким губам, искренней улыбке. Привел в свой дом, положил к её ногам всё, что имел… Встал перед ней на колени… Он, Бастельеро, стоял на коленях перед этой девчонкой! А она просто попользовалась и выбросила его, как испачканную салфетку.

Кобыла, горничная и кухонный кот. И вот ради этого она осквернила дом, который принял её, дом где у неё было всё, что только можно пожелать. Ему было пусто и холодно, и в голове, словно вонючие болотные пузыри, всплывали вопросы: "За что? Зачем? Почему джунгаро?" Она, что, не могла сделать все по-человечески? Написать? Прислать кого-то? Неужели он не отдал бы ей эту барготову кобылу? Да просто, чтобы не мозолила глаза!

В настоящее, подлинное, до белых искр перед глазами, бешенство его привели издевательские слова подошедшего милорда Аларика, что миледи, разумеется, навестила сына, и он, разумеется, этому не препятствовал. После этих слов у Грегора зашумело в ушах, и дальше он уже ничего не слышал. Сквозь тонкий отвратительный писк и внезапно выцветший и посеревший мир он смотрел на обтянутую ядовито ярким шелком грудь стоящего перед ним человека и думал только о том, что ему ни в коем случае нельзя потерять контроль. Нельзя даже просто посмотреть этому милор-р-р-ду в лицо, потому что тогда он точно убьёт его прямо сейчас. И потеряет все. Будет позорный суд, казнь, а его сын останется с этой… с этой джунгарской шлюхой. Он не может этого допустить. Он должен держаться. Держаться ради сына.

Грегор слепо двинулся вперед, задев кого-то плечом. В глазах было темно, только светлое пятно маячило где-то спереди и из этого пятна расступались, вернее, разбегались тени, спеша укрыться с его глаз. Это было правильно.

В себя он пришел в купальне. Прохладный светлый мрамор колонны, в которую он впечатал горячие ладони и прижался лбом, остудил лицо, успокоил. Он постоял так какое-то время, потом с трудом отлепился от холодного камня, мельком глянул на вмятины, оставшиеся от его рук и начал раздеваться. Одеревеневшие пальцы гнулись плохо, и ему захотелось разорвать к Барготу и едва не задушивший его шейный платок, и камзол, содрать с себя всё вместе с кожей. Однако он медленно потянул через голову звезду архимага, пуговица за пуговицей, расстегнул камзол, снял ремень, с трудом выдрался из сапог. Рубашка была мокрой насквозь, и он слегка удивился — неужели уже успел свалиться в воду и не заметить? Избавившись от белья, он спустился в купель, погрузился с головой, задержал дыхание и открыл глаза.

Под водой светлые разводы дорогого итлийского мрамора расплылись, превратились в зеленоватый туман. Глаза резануло, грудь заныла, слева за грудиной что-то закололо острыми стеклянными иглами. Тело стало лёгким и ему показалось, что он взлетает. И он рванулся всем существом куда-то вперед и вверх, подальше отсюда, из этого осквернённого дома, от предавших его людей. И словно наткнулся на чей-то презрительный взгляд. Увидел себя со стороны, бледного, голого, жалкого, как растопырившаяся в луже лягушка. Накатил стыд, нестерпимый, горький. Нет, он не будет сбегать. Он маг и некромант. Он ещё и архимаг, упырей им всем под одеяло! Он — глава рода, и это — его дом. Здесь живёт его сын. И он обязан всё это защитить.

Грегор вынырнул из воды и отдышался. При мысли о недавних визитёрах снова подкатила тошнота. Но, по крайней мере, он сумел вернуть себе подобие хладнокровия и способность работать. О, у него было много работы!

Защиту дома Бастельеро ставили поколения некромантов. Улучшали, изменяли, достраивали. Последним, кто вносил изменения в защиту дома, был дед Грегора, Стефан Черный Глаз, лучший некромант и мастер проклятий своего поколения. Дом Бастельеро мог гордиться своей магической защитой. Так думал Грегор до сегодняшнего дня. Сам он защиту дома не менял, только укреплял и обновлял вместе с дедом. Что ж, значит, пришла и его очередь.

Грегор приказал подать ужин к нему в кабинет, а сам отправился в библиотеку подобрать материалы по рунологии, в которой не считал себя специалистом. Выходя из библиотеки со стопкой справочников, он едва не столкнулся с милордом Алариком.

— Вы так и не ответили мне, милорд.

«Разве он о чём-то меня спрашивал?» — удивился Грегор и подосадовал на себя — всё-таки недопустимо настолько распускаться. Это едва ли не более неприлично, чем путаться с джунгаро! Но прощать отцу опасность, которой тот подверг наследника, Грегор не собирался, поэтому просто молча двинулся дальше.

— Теперь вы намерены меня игнорировать? Или просто боитесь слово сказать?

«Он, что, умышленно меня провоцирует? Чтобы потом обвинить в нападении? Для этого и обвешался артефактами?» К горлу опять подступила горечь. Грегор напоказ щёлкнул пальцами, накладывая на себя заклинание, которое они с Диланом придумали когда-то, ещё учась в Академии. Дилан называл его «груши в уши». Грегор потом часто пользовался им на войне во время артиллерийских обстрелов. В пальцах блеснул лиловый отсвет, уши привычно заложило, звуки отдалились, пригасли, а милорд Аларик побледнел, отшатнулся и схватился за грудь. Губы его беззвучно зашевелились. Грегор не торопясь, не задерживаясь ни на чём взглядом, оглядел библиотеку, сделал несколько шагов по направлению к милорду и взял со стола первую попавшуюся книгу. Также не спеша развернулся и вышел прочь.

Сидя в кабинете и расчерчивая новую схему защиты, Грегор постоянно одергивал себя, напоминая, что всё же имеет дело с жилым домом со множеством народу и перед ним не стоит задача превратить его в тюрьму. Хотя, в итоге, кажется, всё же выходило что-то очень похожее.

Он обозначил в доме и в саду участки, доступ в которые был возможен только для обладателей зачарованных амулетов, рассортировал их по уровню доступа, рассчитал опорные цепи и узлы защиты. Потом пошёл по затихшему и погрузившемуся в темноту дому, устанавливая эти узлы. Потом полночи ставил вокруг них щитовые контуры, щедро вливая магию. Он полностью закрыл доступ в детское крыло, в крыло слуг, в гостевые комнаты и часть жилых комнат. С особым злорадным тщанием он установил щит на библиотеку.

Грегор понимал, что устанавливаемая им сейчас защита, сочинённая вот так, в приступе гнева и бессилия, еще доставит массу неудобств всем, в том числе и ему самому, но никак не мог себя остановить. Его гнало то самое вязкое и холодное чувство беспомощности и омерзения, которое тисками сжимало виски, и от которого он всё никак не мог избавиться. Но ему казалось, что оно уходит, затихает с каждым новым щитом, с каждым новым рунным узлом, поэтому он метался по тёмному спящему дому и добавлял, и добавлял новые чары, доводя себя до полного изнеможения. Дважды бесшумно заходил в спальню маленького Аларика, чтобы убедиться, что сын здесь, рядом, спит.

Вторую половину ночи он зачаровывал амулеты. Не имея ни сил, ни желания выбрать что-то пристойное, он просто взял за основу пригоршню кованых гвоздей из конюшни и грубо нацарапал на каждом одну или несколько рун пути в усиленной или ослабленной комбинации, позволявшую пройти один или несколько охранных контуров. Центральный амулет, предназначенный для дворецкого и дававший доступ везде, он сделал из старого потертого султанского дирхема, завалявшегося в ящике с заготовками в его мастерской.

Остановился он уже под утро. Небо за окном стало сереть, часы в зале прозвонили четыре раза, и Грегор понял, что его стало отпускать. Гнев и беспомощность сменились опустошением и усталостью. Но работа еще не была закончена. У него оставалось еще одно дело. И он снова отправился в библиотеку.

Ночная библиотека приняла его, обняла знакомым и любимым запахом старых книг, чернил и неистребимой книжной пыли. Но сегодня ему упорно казалось, что к этому запаху примешивается лёгкий, но неотвязный запах гнили и нечистот.

Как любому наследнику рода, Грегору в свое время пришлось подробно изучать семейные хроники. Он довольно быстро нашел нужный том и теперь сидел в кресле и листал его, прихлебывая давно остывший травяной отвар и не ощущая вкуса. Подносил чашку к лицу снова и снова, пытаясь перебить мерзкий фантомный запах.

В детстве этот рассказ его совсем не впечатлил — он счел поступок своего предка Маркуса Бастельеро, жившего полторы сотни лет назад, сущей глупостью, но перечитывая его сейчас, он яснее понимал, что же именно тот сделал, сколько негласных правил нарушил. Попытался представить себя на его месте и понял, что совершенно точно так не поступил бы.

Тогда, полторы сотни лет назад, на континенте свирепствовала чума. Города и деревни городили валы и строили кордоны, пытаясь остановить заразу. На любого бродягу смотрели как на переносчика чумы и встречали пиками наперевес. А то и факелами.

Джунгаро, скитавшиеся по дорогам Дорвенанта, не могли найти себе пристанища. У них закончились припасы, их не пускали в города и деревни, и им ничем нигде нельзя было разжиться. Они не могли ни украсть, ни выпросить, ни заработать. Их гнали отовсюду как разносчиков чумы, в них стреляли из луков горящими стрелами, бросали проклятиями. И впереди, и позади их ждала смерть от голода, от чумы, от стрел и копий стражников, от проклятий магов. И когда они добрели до земель Бастельеро в предгорьях на северо-западе Дорвенанта, баро бросился в ноги лорду Бастельеро, умоляя позволить остаться на его землях. Чтобы убедить лорда, баро поклялся джунгарской удачей, что никогда никто из джунгаро не будет воровать на земле и в доме Ворона. И Маркус Бастельеро позволил. Позволил остаться, позволил встать табором и поставить кузню, позволил помогать в полях и честно платил за работу, хотя с припасами в тот год было трудно у всех. Закрывал глаза на игру, гадания и продажу сомнительных снадобий. Когда кто-то из джунгаро заболел, позволил поместить их в общий барак и лечить наравне со своими людьми.

Чума отступила. Кто-то из джунгаро умер, но большинство выжило. И когда они уходили, баро еще раз подтвердил данную клятву.

Грегор не сомневался в правдивости этой истории — семейные хроники всегда были точны. Его старший конюх был типичным джунгаро на вид — смугловатый, носатый и вертлявый, с черными кудрями до плеч и черными глазами прирожденного плута. Лошади ходили за ним как привязанные. Видно, жизнь не останавливалась даже во время чумы. Хотя Грегор подозревал, что мотивами того Бастельеро были не столько милосердие или благородство, сколько банальная нехватка рабочих рук в чумной год. Однако факта принесения клятвы это не отменяло. Осталось только проверить, чего она стоит, эта джунгарская клятва. Тем более, незваные гости так удачно подкинули ему нужное средство.

Спустившись на ледник, он подробно осмотрел труп старика джунгаро, изучил завивающие в характерные спирали нити некроэнергии, замерил потенциал. Потенциал был велик, видимо, при жизни старик был тем ещё мерзавцем, раз вызревал в стригоя с такой скоростью.

Грегор расстегнул на трупе жилет и отвратительно яркую красную рубаху и сделал на грудине крестообразный надрез ритуальным ножом. В центр надреза положил взятую из кошелька золотую монету. Обычный золотой флорин, такой же, как десятки других. Монета слегка посветлела, словно осветилась. Да, потенциал был хорош. Можно было, конечно, отправить этот кокон стригоя в академию в качестве пособия, но у Грегора были на него совсем другие планы. Ему оставили подарок? Что ж, он его примет. Да так, что дарители сильно пожалеют о своей опрометчивости.

Ритуал был грубым и примитивным, как всё, связанное со старой природной магией. Обычно Грегор чурался подобных практик, не доверял им, но сейчас он был готов использовать любые средства. Он поднял правую руку и повел пальцами, собирая в жгут клубящиеся над телом бледно-лиловые нити некроэнергии, затем резко дернул руку вверх, словно выдирая что-то из тела, и тут же резко опустил, раскрывая ладонь вниз, запечатывая. Голос стал чужим, гортанным и хриплым, когда он каркнул только одно слово:

— БахтА!

Монета на мгновение ослепительно вспыхнула золотистым солнечным светом и погасла, снова став неотличимой от десятков других таких же монет. Грегор спрятал её в карман камзола и поманил к себе призрак старого джунгаро, который послушно соткался из тени, словно только этого и ждал.

— Пойдешь к своим и скажешь, что за то, что они воровали в доме Ворона, Ворон забрал их удачу.

— Да где же я их найду? Джунгаро, что ветер, сегодня здесь, завтра там.

— Кровную родню — и не найдёшь? — усмехнулся Грегор. Лгать призраки не умели, но изворачиваться и извращать слова — ещё как.

— Да и нашёл бы, да куда ж идти-то?

— На восток от солнца, на запад от луны, — неожиданно, словно со стороны, услышал Грегор свой голос. Вспомнилась старая сказка, которую рассказывала ему в детстве нянька. Что же там было? Неважно… Старая магия, чтоб её. Призрак скривился, словно ему отдавили любимую мозоль, спросил с глумливой усмешкой:

— А если не пойду?

— А не ходи, — оскалился Грегор в ответ, — отправлю в Сады. А они пусть никогда не узнают, где и как потеряли свою удачу. Так даже лучше!

Старик злобно зарычал:

— Ну уж нет, пусть знают, шакальи дети, как сами себе нагадили, а я им говорил, предупреждал… — и убрался вон, обдав Грегора холодом и продолжая бормотать ругательства.

Как дошел до спальни, Грегор не помнил. Дом казался чужим незнакомым бесконечным холодным лабиринтом, где за одной пустой комнатой вставала другая такая же, потом ещё и ещё. Коридоры завивались в спирали, лестницы приводили не туда. Добредя наконец до цели, он рухнул в кровать совершенно опустошённый. Его магический резерв был исчерпан полностью.

Если Грегор и думал, что попав в постель, тут же уснёт, то быстро понял как ошибался. Сон не шёл. Он ворочался в постели, пытаясь найти удобное положение, сбрасывал, потом снова натягивал одеяло, переворачивал нагревшуюся подушку прохладной стороной. Простыни пахли свежестью, комната была проветрена, и в приоткрытое окно тянуло сладковатыми цветочными ароматами из сада, но ему хотелось содрать с себя всё: и это бельё, и эту постель, и этот дом, опозоренный и осквернённый, бросить его, как птица бросает гнездо, к которому прикоснулся человек. И никакая обновлённая защита этого не изменила. С бессильной тоской он подумал, что не сможет больше здесь жить. Вспомнил, что в Академии есть личные покои архимага, которыми он так ни разу и не воспользовался, и тоска стала острее. Ненавистная башня точно не заменит ему дом.

Были еще поместья. В том числе то самое, на родовых землях, в предгорьях на северо-западе. То, в котором Грегор ни разу не был. От Дорвенны туда больше недели пути. И это в хорошую погоду. Впрочем, вспомнил он карту, всего в двух днях пути оттуда находится Роквилль, а в Роквилле есть стационарный портал в Латрию, столицу Карлонии. И на обратном пути из Карлонии он вполне может отпустить своих спутников в Дорвенну одних, а сам может уйти порталом в Роквилль, а оттуда отправиться навестить поместье. Положен же ему отпуск, в конце концов!

Эта мысль принесла ему удовлетворение, и он, наконец, смог расслабиться и почувствовал, что засыпает. Он уже проваливался в темноту, когда какое-то смутное воспоминание словно огладило пушистой лапкой край его сознания, но ухватить его он уже не успел.

* * *

Старики спят мало. Когда дорога жизни приближается к концу, тратить время на сон слишком расточительно. Даримхан сидела у едва тлеющего костра и слушала табор. Небо совсем посветлело, загорелось розовым краем, костры пригасли, уснули под пеплом, гости ушли, люди затихли. Было слышно, как начинают просыпаться и отчаянно верещать птицы, как стрекочут кузнечики, пофыркивают и переступают копытами пасущиеся лошади, как звучно храпит под соседней повозкой кто-то из её сыновей. Хорошо храпит. Большой мужчина, сильный.

Все эти звуки успокаивали, дарили уверенность, что всё идет как надо, что Странник улыбается им, что дорога их будет легка и изобильна. Они обрели богатого и щедрого друга и покровителя, помогли ему в хорошем деле. Украсть лошадь для своей женщины — самое правильное из всех правильных дел! Новую невесту в табор привели! Хорошую невесту! Молодые еще не угомонились под своей повозкой, даже утренние птицы не могут заглушить ночной песни жены под мужем! Пусть пошлют им боги много здоровых и крепких детей!

Тревожный лошадиный вскрик вспорол безмятежную радость раннего утра, словно кухонный нож рыбье брюхо. Даримхан вздрогнула, вгляделась в розоватый туман, в котором паслись таборные лошади. К костру вышел сын её сестры Динар, обходивший стоянку:

— Сметанка ногу о камень зашиб. Сильно зашиб, до крови. Путовая кость вроде цела, но охромел, скотина безрогая. В повозку не впрячь теперь, и под седло не взять дня три. А то и больше. Неудачно как.

«Неудачно», — сердце старой гадалки остро кольнуло. Она ощупью потянулась за маленьким котелком — варить заживляющий отвар. Передумала, взяла большой, поднялась, пошла в овражек к роднику. Поднимаясь обратно по влажной от росы тропинке, поскользнулась, расплескала почти всю воду, пришлось идти ещё раз. Динар споро оживил костер, пристроил над ним принесённый котелок. Пока вода закипала, Даримхан прошлась по поляне, срезая упрямые стебли тысячелистника, собирая разлапистый подорожник и кровохлёбку. Когда на поверхности воды в котелке заплясали просяными зёрнышками пузырьки, Даримхан принялась скармливать травы зелью, бормоча заговор. Под конец добавила крошку драгоценной горной смолы, от чего зелье потемнело, загустело, запахло сразу и раскалённым песком, и морской солью, и летним лугом.

Сняв котелок с огня, пристроила остывать между камнями, которыми был обложен костёр. Руки сами потянулись в потайной кармашек на поясе за любимой колодой. Кажется, когда она оступилась в том овраге, юбки сбились, и вместо кармашка в широком кушаке руки нащупывали только складки ткани и какие-то прорехи. Откуда у неё прорехи на юбке? Это ведь праздничная юбка! Она вскинулась, оглядела себя, не узнавая, ей показалось, что на ней вдруг оказалась одежда с чужого плеча: вместо любимой блузы жёлтого шёлка какие-то незнакомые пыльные лохмотья. В нос ударили надоевшие за последний месяц запахи большого города, пыльной зелени, камня, множества кухонь с непременной и неотвязной лёгкой ноткой гнили. Джунгарка вскинула руку, осеняя себя отводящим беду знаком, и наваждение пропало, в лицо пахнул ветерок, освежил, вернул запахи лета и луга. Колода словно ручной зверёк послушно скользнула в руку, и Даримхан потянула с плеч шаль, расправила перед собой и стала привычно тасовать карты. Карты шелковисто ластились к рукам, она прикрыла глаза, прислушиваясь к себе, пестуя внутри вопрос, готовясь отпустить его вперёд, словно птичку, которая вернется в гнездо и принесёт зернышко ответа. Но сумрак перед ней вдруг встал тёмной враждебной стеной, и душа её маленькой птичкой больно ударилась об эту стену. Даримхан вздрогнула и выронила колоду. Карты рассыпались по платку, одна перевернулась, и на неё недобро глянул синими глазами черноволосый король пик. Где-то за спиной насмешливо каркнул ворон. И сразу вслед за ним утренний птичий гомон пронзил отчаянный и испуганный детский крик: «Нана!»

Сидевший рядом Динар резко обернулся, котелок с зельем, стоявший у его ног опрокинулся и залил костёр. Облако пепла поднялось, забило глаза, нос, накрыло с головой. Ругаясь, Динар наощупь подхватил котелок, спасая остатки зелья, и, обжегшись, зашипел от боли.

— Ай, ифритовы с-с-сиськи, что ж такое, и тут неудача!

«Неудача!» У Даримхан ослабели колени. Она попыталась подняться и не смогла, ноги не слушались. Сердце испуганно заколотилось, глаза заслезились от попавшего в них пепла.

А к ним уже бежали. Гульнор, первая певунья табора, растрёпанная, в одной нижней рубашке и с полурасплетённой косой неслась к ним через поляну, прижимая к груди своего сынишку, маленького Керима. В огромных глазах её стоял ужас.

Обычно джунгарки рожают легко и много, но к Гульнор боги не были столь добры. Рослая и сильная, она не была красивой даже в юности, и мужчины её обходили, опасаясь крутого нрава и тяжёлой руки. В конце концов, когда ей уже исполнилось тридцать, её всё же обвёл вокруг костра немолодой вдовец, но и тогда боги не взглянули на неё, не дав им детей. Лишь в Арлезе, у тёплого моря и горячих источников, Гульнор наконец родила единственного своего ребёнка — славного ясноглазого мальчишку, которого назвала Керимом в честь отца. Через три года муж её помер от гнилой лихорадки, и маленький Керим остался единственным её светом и радостью.

Теперь она бежала к Даримхан, держа на руках своё сокровище, и, задыхаясь, что-то бессвязно выкрикивала:

— Даримхан! Там!.. Керимджан!.. Там — змея! Он пошёл… а она… там — гадюка!... Его.. в руку… Помогиииии!... — зашлась она страшным утробным воплем, протягивая Даримхан смертельно перепуганного плачущего мальчишку. Гульнор зажимала его руку чуть ниже локтя, а рука стремительно краснела и отекала. Две небольшие ранки кровоточили, рука мальчишки казалась обвитой страшной алой лентой. Сердце Даримхан замерло на долгий невозможный вдох, потом затрепыхалось, будто забыло, как ему надо биться. Одна из ранок приходилась как раз напротив кровяной жилы. «Как неудачно! Не спасу! Смилуйся, Странник! Не спасу!»

Но руки её уже сами выхватили нож, окунули его в остатки заживляющего зелья, полоснули по худенькой руке. Она припала губами к ране, высасывая кровь, сплюнула в горечь в костёр, припала снова, и снова, и снова. Прохрипела: «Воды!.. Много, много воды!»

А вокруг уже суетились, заново разжигали огонь, отцеживали в кружку остатки пролитого зелья, несли воду в котлах, чистые тряпицы, какие-то травы… Даримхан высасывала горькую кровь, потом бормотала заговоры, поила мальчика горячим травяным отваром, промывала ему руку зельем. И молилась. Молилась Страннику, старым и новым богам, благодарила судьбу, что это всего лишь северная гадюка, а не южная песчаная эфа, от укуса которой спасения не бывает. Керим впал в беспамятство, и напоить его стало почти невозможно. Даримхан выпаивала ему воду ложку за ложкой, уговаривая выпить ещё чуть-чуть, ещё немножечко, вон, мама просит его выпить ещё. Ещё. И ещё…

Солнце поднималось, заливало стоянку терпким летним теплом. В его свете лицо Керима сделалось совсем серым, неживым, таким же, как лицо Гульнор, которая смотрела на него не отрываясь, кажется, даже не моргая, словно боялась, что вот она отвернется на мгновение, а её мальчика тут же навсегда заберут лесные духи. Даримхан казалось, что с того мгновения, когда она услыхала её крик, прошло уже много тяжких, душных часов, полных пепла в глазах и соленой горечи на языке, но когда Керим задышал ровнее и на его лицо стали возвращаться краски, она увидела, что солнце еще даже не поднялось над деревьями. Она передала мальчика матери с наказом продолжать поить его водой и молоком с мёдом, а сама отправилась в овражек к ручью, подальше от глаз, чтобы никто не видел её лица и не понял как ей страшно.

Она долго умывалась, полоскала рот, потом пила ледяную воду, пытаясь избавиться от медного привкуса во рту. Потом просто стояла, глядя на тропинку наверх к поляне, и не решаясь на неё ступить, словно стоит ей сделать шаг по направлению к стоянке, как она тут же опять услышит этот полный отчаяния женский крик.

В конце концов, она услышала, как кто-то спускается ей навстречу за водой и двинулась вперёд, осторожно и тяжело переступая ногами, словно древняя старуха. Она и чувствовала себя древней бессильной старухой. Она стала древней бессильной старухой.

Вернувшись к своему шатру, она постояла еще немного, раскачиваясь из стороны в сторону, как это делали попрошайки у храмов Благим. Осмотрела себя и увидела, что её праздничная одежда превратилась в те самые лохмотья, что померещились ей утром. Лохмотья, покрытые грязью и пеплом, залитые зельями, водой и кровью. Она закрыла уши руками, ей показалось, что в голове её снова зазвучал этот жуткий вопль: «Помогиии…» Кто-то схватил её за руки, затеребил, зачастил скороговоркой. Она опустила руки и поняла, что вопль этот вовсе не почудился ей, кто-то действительно кричал, громко и натужно, и её снова подхватила и понесла чужая боль, чужое отчаяние и страх.

«Нет, боги, нет! Только не это! Зарина, девочка!» — боль в груди Даримхан свернулась гадюкой, ухватила сердце и сжала его ядовитыми зубами. Зарина была беременна. Носила первенца, носила легко, нисколько не потеряв в красоте и гибкости, и все женщины, улыбаясь, прочили ей лёгкие роды и много детей. Её муж Мидхат смотрел на неё влажными телячьими глазами и не мог насмотреться, за что постоянно получал насмешки и подначки от всех мужчин табора, которые, впрочем, нисколько его не трогали.

Теперь Зарина лежала на кошме у повозки, держась за небольшой ещё живот, и беспомощно смотрела на суетящихся вокруг женщин. «Ещё же не время! Ещё очень рано! Рано! Ребенок еще не готов!» Но кровь на её юбках, на руках держащих её женщин не оставляла выбора. Стоило Даримхан приблизиться, как тело Зарины выгнулось, по нему прошла судорога, и из горла её вырвался хриплый крик. Над ней склонились, засуетились, заслонили её от Даримхан, которая просто стояла, уронив руки, и не могла сделать ни шагу.

Новый крик подстегнул её не хуже кнута, она бросилась вперёд, чтобы только не стоять пустой колодой, а что-то делать, заговаривать кровь, обтирать мокрое неузнаваемо белое искаженное болью лицо, бормотать какие-то пустые слова, чтобы заглушить то, что не утихая бьётся в сердце: «не-у-да-ча, не-у-да-ча, не-у-да-ча…»

Солнце поднялось над поляной уже на два ствола, когда всё закончилось. Ребёнка Зарина потеряла. Но она оправится и сможет родить ещё детей, если боги будут к ней милостивы. К ней и к ним всем. Даримхан сидела в шатре своего старшего сына Фарида, баро табора, крутила в руках влажное полотенце, и всё оттирала и оттирала с рук кровь. Как она здесь оказалась, не вспоминалось совсем. Полотенце уже побурело и превратилось в грязную тряпку, а Даримхан казалось, что руки у неё всё ещё в крови. Вошёл Фарид, запнулся о порог, прошипел ругательство, виновато покосился на неё, сел рядом. Помолчал, потом спросил, наконец:

— Нана, что это? Что происходит, а? Нас прокляли?

— А ты как думал, драной юбки дырка, слово забыть — даром станет? Клятву нарушить — и наказания не будет? — проскрипел грубый голос, и из тёмного угла шатра выдвинулась знакомая фигура в жилете и красной праздничной рубахе, да только складки этой рубахи совсем не двигались и одеяло, по которому шёл пришелец, не шевелилось.

— Дедушка! — шарахнулся прочь Фарид, в ужасе глядя на призрак, — ты как здесь? Зачем?

— Зачем? Затем, что кто вас, дураков, уму-разуму научит? Эта безголовая дочь бесхвостой ящерицы, что ли? Так она же вас под неудачу и подвела! Развесила уши, рассластилась на чужого мужчину! Даром, что седая уже вся! А ты и слушаешь её, свой ум ей под юбку засунул, в драный чулок превратился, тьфу!

— Постой, о чём говоришь? Какую клятву мы нарушили?

— Старую клятву, глупую! Однако, раз дана она была, надо было держать! И не воровать в доме Ворона! За это Ворон и забрал вашу удачу!

— Ворона? — непослушными губами пробормотала Даримхан. — Ворона? Этот чёрный дом — дом Ворона?... Почему ты не сказал, сынок? Разве ты забыл наказ?

— Я не знал… — проговорил Фарид, бледнея.

— Чего ты не знал, шелудивой собаки хвост? — не унимался призрак. — Там, на воротах вороны нарисованы для кого? И в саду стая живёт — орут так, что мёртвого поднимут! Да только вы сами орёте громче всех, себя только слышите, да эту дырявую юбку!

— Мы не украли там ничего! — вскинулась Даримхан. — Тряпки поганой не взяли! Ложки гнутой!

— Вы не украли, а Ворон не досчитался. За вас другой украл, да на вас свалил! Ай, какой молодец! Вот он — настоящий джунгаро! А вы — дырявые торбы! Зачем таким удача? Теперь он в прибытке, а вам — помирать! Всё заслужили, что Ворон с вами сделал, всё!

— Что же делать теперь? — растерянно спросил Фарид.

— Что делать? — зашёлся хохотом призрак, и в шатре потянуло холодом и пахнуло сырой землёй. — Ничего ты уже не сделаешь! Без удачи ничего у вас не выйдет, ничего!

— Изыди, дух бесплотный! Нет тебе силы! — прошипела Даримхан, делая отводящий беду знак. Волна пустынного жара выдула призрака вместе с холодом. Даримхан утерла вспотевшее враз лицо и отбросила вконец измочаленное полотенце. Она вспомнила, что въехала во двор в закрытой повозке и сама ворот не видела.

— Был знак на воротах?

— Был, — сокрушенно сказал Фарид. — Был. И ведь видел я его. И идти туда сначала не хотел. А потом колдун меня убедил, что мол, позаботится о том, чтоб мы в безопасности были, и плату посулил, и припасы, и словно глаза мне отвёл…

— Глаза отвёл, говоришь? Хорошо же. Поднимай всех, надо сменить стоянку. И запряги Вранка в мою повозку и возьми Динара. Мы возвращаемся.

Грегор проснулся на удивление отдохнувшим. Полежал в постели еще несколько долгих мгновений, не открывая глаз, продлевая мягкую сонную негу и приснившееся ему, казавшееся давно забытым, теплое ощущение родного дома. Дома, которого у него нет уже очень давно.

Эта мысль смыла сонную муть, обдала холодом, отрезвила. Вернулось омерзение от вчерашнего возмутительного вторжения, и виски стянула привычная боль. Выпутавшись из сбившегося одеяла, Грегор дотянулся до колокольчика, позвонил. В ожидании камердинера натянул шёлковый домашний халат, подошел к окну, распахнул приоткрытую створку. Сад цвёл всем буйством красок середины лета. Клумбы пестрели переливами белых, розовых, синих, фиолетовых цветов, названиями которых Грегор никогда не интересовался. Тонкий аромат жасмина перебивала томная тяжёлая нота запаха лилий, принесённая дуновением ветра откуда-то из глубины сада. Залитый летним солнцем сад расстилался посыпанными крупным светлым песком дорожками, манил ажурной тенью деревьев, красовался перед ним, словно пытаясь убедить своего хозяина, что он уютен, прекрасен и необходим.

Под самым своим окном Грегор увидел пышные кусты, чьи торчащие вверх ветви были словно мехом сплошь покрыты мелкими темно-розовыми цветами. «Вереск?» — удивился он, — «Я и забыл, что у меня под окном растёт вереск…» Вереск почему-то сразу напомнил ему об Айлин, и настроение у него испортилось окончательно. Захотелось с корнем вырвать все эти нагло торчащие ветки.

Он ещё раз нетерпеливо позвонил в колокольчик. Куда подевались все эти бездельники? Зря он отложил наказание, теперь они решили, что могут вообще не являться к нему? И тут только он заметил, что солнце стоит довольно высоко и время уже близится к полудню. Он проспал! Он совершенно неприлично проспал и опоздал в Академию! Его не разбудили! Волна гнева поднялась, вымораживая воздух спальни, и вдруг схлынула, сменившись стыдом. Он вспомнил! Вспомнил, как вчера ночью метался по дому как одержимый, ставя защиту, вспомнил, что ключ-амулеты лежат здесь же, на его туалетном столике, куда он ссыпал их перед тем, как упасть в кровать, и что из-за наставленных им барьеров слуги просто-напросто не могут попасть на господскую половину!

Грегор ринулся прочь из спальни, чтобы оценить степень учинённого им переполоха, вернулся, сгрёб в карман все зачарованные гвозди, потом остановился и перевёл дыхание. Порыв тёплого ветра из открытого окна колыхнул белую занавесь, прошёлся по босым ногам, и он подумал, что раз уж он всё равно безнадёжно опоздал, особого смысла торопиться теперь нет. К завтрашнему отъезду всё готово, а с мелочной текучкой разберутся и без него. Он бы и вовсе не поехал в Академию, но оставаться в доме хотелось ещё меньше. Липкое омерзение от осквернённого дома так никуда и не делось, только въелось ещё глубже под кожу, до мяса, до костей. До сердца. Грегор заставил себя отогнать эти мысли, натянул мягкие домашние туфли, плотнее завязал пояс халата и не спеша отправился искать слуг.

Что ж, переполох он устроил знатный. Напугал прислугу едва ли не больше, чем это сделали джунгаро. Хорошо, что отца не было дома. Грегору сообщили, что милорд Аларик изволили отбыть вчера вечером и ещё не возвращались, так что хотя бы от его ценных замечаний Грегор был избавлен.

Он смотрел на сбившихся в кучу бледных полуодетых людей и думал, что больше всего они сейчас напоминают овец, лишившихся пастуха. Выслушал витиеватые извинения дворецкого за то, что его не смогли разбудить, потому что не смогли пройти в его покои, что завтрак не готов, потому что кухонные работники не смогли добраться до дровяного сарая и растопить печь, но если милорд позволит, ему подадут оставшегося от ужина кролика в белом соусе, и милорду не следует беспокоиться, кролик находился в зачарованном ларе и прекрасно сохранил свежесть… и тому подобный вздор. Ему не было дела до кролика, но то, что слуги совершенно искренне восприняли невозможность исполнять свои обязанности как своё наказание, а не как его просчёт, позабавило его и вызвало легкое презрение. Это нарочитое обезличивание прислуги, введённое когда-то его дедом, все эти бесконечные Тильды, никогда ему это не нравилось, но в детстве он принял дедовы резоны без вопросов, а потом просто привык. А сейчас ему казалось, что дед и здесь был глубоко прав. Чем внятнее дать понять стаду, что оно — стадо, тем проще им управлять. Ну что ж, зато можно больше не думать о наказании, одной заботой меньше. Похоже, только дворецкий понял больше, чем показал. Но мнение дворецкого волновало Грегора в последнюю очередь. Он вручил тому зачарованный дирхем и приказал следовать за собой.

В кабинете Грегор расстелил на столе нарисованную вчера схему защиты и начал объяснять дворецкому диспозицию.

Диспозиция. Это словечко из армейского прошлого всколыхнуло в нём воспоминания о войне, о Шелдоне, его начальнике штаба, с которым они провели много часов вот так, над картами и планами, за составлением диспозиций, в командорском походном шатре.

По Шелдону Грегор скучал. Мэтр-капитан Шелдон стал его первым командиром, когда мэтр-лейтенант Бастельеро прибыл на армейскую службу. Именно он учил Грегора и ещё четверых таких же свежеиспечённых лейтенантиков военному делу, фортификации, стрельбе из арбалета, и боевому фехтованию, которое, к слову, весьма заметно отличалось от дуэльного, которому Грегора учили дома и в Академии. Он гонял Грегора больше всех остальных, назначал ему больше взысканий, чем остальным четверым вместе взятым. Не то, чтобы Грегор этого не заслуживал. После гибели Дилана он словно потерял часть души, и вёл себя… неосмотрительно, в общем, вёл. В конце концов, однажды Шелдон отправил его на вылазку одного, без поддержки, заявив, что если этот Барготов выкормыш Бастельер-р-ро так жаждет сдохнуть, то пусть отправляется к Барготу и сдохнет наконец, но в одиночку, и что свита на тот свет не положена даже таким высокородным лордам. Из этой вылазки Грегор притащил связанного фраганского капитана, и Шелдон той же ночью позвал его в свою палатку, напоил карвейном до такой степени, что заставил позорно разреветься, а потом полночи слушал пьяные истории про похождения парочки адептов Эддерли и Бастельеро. Тогда Грегор плакал последний раз в жизни. И стал сторониться карвейна.

Когда Шелдон получил повышение, именно Грегора он назначил на свое место, а когда Грегор после гибели Корсона вернулся из столицы в командорских оплечьях, то позвал мэтр-полковника Шелдона к себе начальником штаба. Шелдон согласился, сказав, что с самого начала был уверен, что Бастельеро далеко пойдёт. Более грамотного, расчётливого и предусмотрительного начштаба невозможно было представить, но главное, он не испытывал перед Грегором ни малейшего пиетета и продолжал его учить и не стеснялся поругивать за ошибки, виртуозно не выходя за рамки субординации. И Грегор это принимал, к удивлению окружающих и, отчасти, своему собственному.

Шелдон погиб за полгода до победы, когда сразу два фраганских пушечных ядра угодили в штабную палатку и пробили магический щит. Фраганцы тогда целенаправленно охотились за Грегором, но он в тот день инспектировал фланги и под этот удар не попал. В ту ночь Грегор напился второй раз за всю кампанию. Он никогда не думал о Шелдоне ни как о наставнике, ни тем более как о ком-то вроде отца, но вот эту незаменимость ушедших наиболее остро ощутил именно после его гибели.

Почему он вообще вспомнил Шелдона сейчас? Прошло больше полудюжины лет! И ему пришлось с горечью признать — потому что его собственный отец его предал. Предал не в первый раз. Как так получилось, что рядом с ним совсем не осталось близких? Соратников? Кого-то, на кого он может положиться? Не то, чтобы их когда-то было много, но ведь кто-то был! Тот, кто радовался его появлению, интересовался его мнением. Офицеры его штаба, Ангус Аранвен, Говард Эддерли, Мэрли, вороны,... Айлин… к горлу подступила желчь. Как вышло, что он остался один? Только опозоренный дом и слуги, у которых даже имён нет. Грегор глянул на почтительно склонившего голову дворецкого. Он вообще понимает, о чём Грегор ему тут толкует?

Оказалось, понимает. Грегор услышал негромкое и деликатное:

— Может быть, вот этот… барьер… стоит убрать? И… вот этот? Он… не закрывает ничего более ценного, чем этот…, но мешает проходу…

Грегор приподнял бровь, дворецкий осёкся, извинился. Грегор пристально посмотрел на него, потом медленно кивнул, приглашая продолжать. Замечание было, в общем, дельным. Сейчас, на свежую голову, Грегор и сам видел, что добрую треть того, что он вчера нагородил, следовало снести. А вот здесь — соединить. И здесь. И тогда получится… Ах, как красиво получится! И ещё наверх, куполом… и тогда всё это идеально подвяжется к ключевым узлам имеющейся на доме защиты, и почти не будет требовать дополнительной подпитки! И получится многослойная защита, надёжнейшая из виденных Грегором! Куда там дворцовой! И активировать контуры можно будет последовательно или независимо друг от друга, и развязку можно сделать на основе того старого проклятия из рубина Беатрис, которое Грегор так и не успел распутать до конца. Но уж магическую-то развязку, обеспечивающую изоляцию ядра проклятия от внешних воздействий, он разобрал и натренировал досконально, поскольку во всём этом барготовом клубке именно она восхитила его больше всего.

Он в азарте ухватил чистый лист и принялся перерисовывать план первого этажа, потому что вносить правки в небрежно исчерканный вчера лист с предыдущей схемой было совершенно невозможно. Дворецкий тихо кашлянул:

— Если милорд позволит, я мог бы начертить планы второго и третьего этажей…

Вот теперь Грегор удивился по-настоящему:

— И вы сумеете? Нужно будет соблюсти пропорции…

Дворецкий только молча кивнул. Грегор протянул ему чистый лист, карандаш, чертёжную линейку, угольник, и жестом предложил сесть возле стола. Удивляясь ещё больше, понаблюдал, как уверенно тот обращается с инструментами, как чертит, аккуратно и быстро. Пожалуй, поаккуратнее самого Грегора. Почему-то опять не к месту вспомнился Шелдон. Тот тоже был аккуратист и много раз выговаривал Грегору за его…, гм,… каллиграфию. «Будет забавно, если мне начнёт делать замечания мой собственный дворецкий,» — хмыкнул про себя Грегор. — «Впрочем, он, кажется, уже начал! А я даже не знаю, как его зовут». Ему вдруг захотелось, чтобы имя дворецкого было похоже на имя Шелдона, и он тут же одернул себя. Что за блажь, в конце концов! Какая разница, как зовут его слугу? Он не имеет никакого отношения к давно погибшему герою войны!

Но мысль свербела и не уходила. Почему это вдруг показалось важным, Грегор ни за что не смог бы себе объяснить. Может, если имена окажутся похожи, этот дом станет ему чуть теплее и роднее? Ну не ерунда ли? И Грегор решил, если имя окажется не похожим, он просто снова его забудет и всё.

Шелдона звали Джеймс. Грегор чуть подался вперёд, посмотрел на дворецкого и неопределенно-вопросительно протянул:

— Мм?…

Дворецкий поднял взгляд от чертежа и вопросительно посмотрел в ответ. Глаза у него были большие, серые, чуть навыкате, а один угол рта заметно ниже другого. Грегор чуть приподнял бровь, и тот понял. Понял, почтительно склонил голову и произнёс:

— Дживс.

— Дживс, — согласился Грегор, и в груди у него словно немного ослаб какой-то туго стянутый узел, — где вы научились так хорошо чертить?

— Я работал помощником вашего поверенного, ваша светлость. Выполнял разные поручения. В том числе, работу землемера.

В четыре руки они быстро начертили нужные планы, и Грегор разметил новую схему защиты, объяснил Дживсу принцип доступа в различные зоны и вручил кучу гвоздей, успевшую изрядно оттянуть ему карман. В какой-то момент поймал он себя на том, что желая убедиться, что дворецкий ничего не перепутает, он подробно рассказывает ему об устройстве и преимуществах защиты дома в целом, объясняет способ установки и уже вот-вот готов потребовать с него продемонстрировать эту самую установку! Он и не подозревал, что соскучился по преподаванию так сильно. Оборвав себя, он коротко осведомился, всё ли понятно, и, получив утвердительный ответ, отправился воплощать свой замысел в реальность.

Он провозился с установкой почти час. Получилось действительно хорошо. На этот раз он выплетал все связки тщательно и не торопясь, после каждой привязки к основной защите внимательно всматривался магическим зрением и подправлял и заглаживал стыки, следил, чтобы потоки энергии текли ровно и сохраняли наполненность. Когда Грегор замкнул последний контур и взмахнул руками, активируя полную защиту усадьбы, над домом и садом на мгновение вспыхнул куполом и погас сложный разноцветный узор красивейшего плетения, и магический отклик обдал его мгновенным жаром и отозвался звонкой струной где-то в позвоночнике. И Грегор почувствовал острое удовольствие от хорошо сделанной работы. Вот только магический резерв его опять был пуст.

Разделываясь с поданным ему то ли на завтрак, то ли уже на обед, кроликом, Грегор подумал, что разгуливать с пустым резервом будет весьма неосмотрительно, и, возможно, стоит проявить осторожность и обзавестись-таки накопителем. Раньше Грегор накопителями никогда не пользовался и даже слегка презирал тех, кто носит их постоянно. Когда он только начинал учиться магии, дед запретил ему любые накопители, объяснив, что накопитель искажает восприятие собственного резерва, мешает правильно его контролировать, и вообще подобен костылю, который помогает хромому, но мешает здоровому и вредит тому, кто только учится ходить. Для Грегора это было неоспоримой причиной шарахаться от накопителей, как от огня, тем более, что силой он обделён не был и на резерв никогда не жаловался. Но всё когда-нибудь меняется, и раз его Госпожа от него отвернулась, ему стоит теперь полагаться только на самого себя и свои силы. И поскольку силы его не бесконечны, то и ему будет не зазорно воспользоваться дополнительным их источником.

После, наверное, всё-таки обеда, он спустился в сокровищницу и двинулся в ту сторону, где хранились артефакты. Воздух в подземельях был прохладен, неуловимо пах пылью и слегка звенел от наложенной на это место защиты. Грегор шёл по длинному коридору, и магические светильники зажигались по мере его приближения, выхватывая из темноты все новые и новые полки, на которых стояли бесчисленные шкатулки с артефактами, собранными поколениями его предков, наверное, со времен Дорве Великого. Шкаф с накопителями располагался почти посередине хранилища. Грегор полистал учетную книгу, где содержались краткие описания хранящихся предметов. Записи делались в разное время, разными людьми и у некоторых почерк был не самым лучшим, и это заставило его поломать голову, раздумывая, что же ему выбрать.

Кольцо отпадало сразу — это всё равно, что заявить во всеуслышание, что у него возникли проблемы с резервом, браслет — в общем, тоже отпадал по той же причине, к тому же Грегор просто не любил браслеты — они его раздражали с тех самых пор, когда он по настоянию деда сутки протаскал на себе подавители магии. Серьги он даже не рассматривал, считая серьги на мужчине пошлым фатовством. Пряжки, застежки, фибулы, всё это было слишком легко потерять и трудно обеспечить необходимый контакт с кожей. Лучшим вариантом был медальон или что-то подобное, что можно носить на груди под одеждой.

Перебирая шкатулку за шкатулкой, он, наконец, нашел то, что его устроило — не слишком массивная серебряная цепь с пятью серебряными же дисками, похожими на монеты, тонкими, покрытыми сложной искусной гравировкой. Центральный — чуть побольше, размером с серебряный флорин, следующая пара — поменьше и крайняя пара — ещё поменьше, с ноготь его мизинца. В центр каждой монеты был заделан камень, всего пять очень небольших, с половину горошины, гладких тёмных гранатов. Грегор внимательно прочитал описание артефакта, лежавшее внутри обитой темным сукном шкатулки, достал нож, проколол указательный палец и прикоснулся проступившей капелькой крови к каждому камню на каждой монете. Камни на мгновение светлели, потом снова темнели. Накопитель был заряжен.

Грегор накинул цепь на шею и, повернув накопитель камнями наружу, спрятал его под рубашку. Монеты легли на грудь как холодная лапа какого-то зверя, потом потеплели, и Грегор почувствовал, как магическая сила стала восполнять его резерв щекотным, словно игристое вино, потоком. Он рассмеялся от неожиданного ощущения и смех его эхом прокатился под сводами подземелья и вернулся к нему неузнаваемым, так что Грегору на мгновение показалось, что он здесь не один, что сейчас из-за дальнего шкафа выйдет дед и спросит, почему это он без спроса сюда забрался. Ощущение было настолько сильным, что Грегор даже сделал несколько шагов вперед и огляделся. И тут же отшатнулся в сторону, ставя щит. Темная фигура, которую он краем глаза увидел между шкафами, сделала то же самое.

— Дед?… — растерянно пробормотал Грегор и шагнул навстречу знакомому силуэту. Силуэт послушно шагнул к нему, и тут Грегор увидел, что стоит напротив большого ростового зеркала и смотрит на своё отражение. Проклятье! Он совсем забыл! В этом шкафу хранятся всевозможные скрывающие амулеты, амулеты личины и прочие полузапрещённые и запрещённые артефакты такого рода. А зеркало стоит для их проверки. Досадуя на самого себя, он подошёл ближе, взял первый попавшийся медальон, накинул на себя и глянул в зеркало. Оттуда на него посмотрел блёклый, непримечательный, совершенно незапоминающийся тип с неопределённо-тёмными волосами, неопределённо-мелкими будто смазанными чертами лица и неопределённо-карими глазами. Грегор усмехнулся, тип в зеркале ухмыльнулся в ответ. Ухмылка у него была тоже какая-то смазанная.

Грегор стянул медальон, убрал его на место, пробежал глазами учётную книгу. Взгляд его зацепился за последнюю запись, потому что он узнал руку, которая её сделала. Это была рука деда. Он вчитался в описание и со свистом втянул в себя воздух. Это был скрывающий амулет! Но не просто скрывающий, а работающий очень тонко! Он не делал своего носителя невидимым как стандартные скрывающие амулеты, не менял его облик, как амулеты личины, и не отводил глаза от того, кто его носит. Он просто заставлял не вспоминать о нём! Не обращать на него внимания! Не придавать значения его существованию! Как мы не замечаем слуг и не вспоминаем о существовании какого-нибудь троюродного племянника пятиюродной тётушки, который живёт где-то в дальнем поместье, и которого мы мельком видели дюжину лет назад в толпе на большом семейном празднике, и ещё дюжину лет не увидим. И как раз из-за нестандартности и кажущейся незначительности своего действия, этот амулет формально и не подпадал под запрет. Да если б и подпадал! Грегор был уже готов наплевать на все запреты, лишь бы защитить сына, не дать его отнять! Можно установить на дом какую угодно магическую защиту, но если тот, кто готов подставить тебя под каторгу или казнь и отнять самое дорогое, живёт в самом этом доме, никакая защита тут не поможет.

А вот это — поможет вполне. Милорд Аларик и все остальные просто не вспомнят, что у него есть сын. Даже если кто-то случайно его увидит — не придаст значения и тут же забудет. Отлично! Просто превосходно! В этом барготовом указе о раздельном проживании сказано, что Айлин обязана заранее уведомлять его о желании увидеться с сыном. Она этой обязанностью пренебрегла. Как и многими другими своими обязанностями. И это развязывает ему руки. А омерзительное вторжение толпы джунгар прямо требует усилить меры защиты дома и наследника настолько, насколько он сочтёт необходимым!

Грегор схватил небольшой, но довольно тяжёлый круглый золотой медальон и бросился наверх. Трезвонить в колокольчик он начал ещё на лестнице. Отмахнулся от доклада встревоженного Дживса о том, что ключи слугам розданы и все слуги уведомлены о том, как с ними обращаться, вручил ему первую попавшуюся под руки чашку и тут же отправил его с заданием собрать по нескольку волосков у всех слуг в доме. Дворецкий мгновение помедлил, невозмутимо уточнил, надо ли брать волосы у приходящей прислуги или только у тех, кто живет в доме, и нужны ли милорду волосы личного камердинера его светлости милорда Аларика. Грегор внимательно на него посмотрел и сказал, что вполне обойдется без волос камердинера милорда, и, пожалуй, приходящей прислуги, тоже. Только постоянная прислуга, и обязательно — все те, кто ходит за наследником. И сам Дживс, разумеется.

Через четверть часа Грегор уже сидел в мастерской и тщательно, волосок к волоску, укладывал многочисленные разноцветные короткие и длинные волосы в смазанный смолой округлый желобок опоясывающий по краю внутреннюю часть медальона. Добавив в самом конце пару своих волос, он уложил в центральное углубление пушистую чёрную прядку, срезанную им самолично с головы маленького Аларика Раэна, и запечатал медальон магией.

*

В детской было солнечно, пахло молоком и яблоками, на открытых в сад окнах парусами вздувались легкие занавеси. Аларик Раэн сидел в кроватке в ворохе подушек и одеялец и тёр кулачками глаза.

— Спать уже хочет. Поел хорошо, и баиньки пора, — прогудела кормилица.

Грегор подошёл к кроватке и надел на шею сына цепочку медальона, расправил её, чтобы не мешала, и спрятал медальон ему под рубашечку. Как только тот коснулся кожи мальчика, Грегора на мгновение охватило странное чувство сообщничества, причастности к тайне. Он подавил дрожь и заметил, что кормилица тоже передернула плечами как от озноба и покосилась на окно, словно почувствовала сквозняк. Зато Аларик оживился, заинтересовался новой игрушкой, ухватил медальон и тут же засунул его край в рот.

— Ыыу, — промычал одобрительно.

Грегор взял его на руки, прижался губами к макушке, вдохнул чистый запах молока, карамели, детской кожи и волос. Запах дома и детства. Как он может это оставить, отдать кому-то? Это всё, что у него есть. Аларик обнял его за шею, ухватил в кулачок прядь волос и положил голову ему на плечо. Волосы он ухватил метко — прядь сзади и снизу, у шеи, там, где волосы тоньше и чувствительнее всего. Грегор едва не взвыл, но, разумеется, сдержался, чтобы не напугать сына. Улыбнулся, чтобы скрыть боль и подумал, что если Аларик сейчас выдерет у него прядь волос взамен той, что сам Грегор срезал у него получасом ранее, это будет даже справедливо.

Сын зевнул, глазки его закрылись, он расслабленно сполз пониже на руки Грегору, выпустив несчастную прядь. Грегор перехватил его поудобнее, подошел к окну, оперся бедром о подоконник и выглянул в сад. С этой стороны дома клумб не было, зато была уютная лужайка с подстриженным газоном и деревянными скамьями, окруженная купами кустов белых и красных роз и жасмина. На лужайке лежал яркий мячик, деревянная лошадка, ещё какие-то игрушки. Эта картина снова вызвала у Грегора тёплое щемящее чувство недоступного ему тепла и уюта. Он чуть крепче прижал к себе сына, так что тот недовольно завозился. Грегор заставил себя ослабить объятие и подумал, что давно уже не брал сына на руки, давно не заходил к нему. А потом вспомнил, почему. Вспомнил то жуткое ощущение пустоты внутри, словно в страшном сне, когда падаешь и падаешь в пропасть и никак не можешь достигнуть дна. А на дне ждёт голодное злое чудовище, которое сожрёт тебя, как только ты потеряешь контроль, станет тобой. Вспомнил, как испугался, что может причинить сыну вред.

Разве он может? Разве он способен потерять себя настолько, чтобы стать опасным для этого крохи? Разве он — сумасшедший? Чудовище? Демон, нападающий на всех без разбора? Он защищал их всех всю свою жизнь! Он почти всю жизнь провёл на войне! Он закончил эту бесконечную войну, опустошавшую королевство! Они оставили пятую часть населения в этих барготовых болотах! Лучшую часть! Он же видел пополнения, приходившие в армию после пяти лет сидения в окопах. Это он, мэтр-лейтенант, а потом мэтр-капитан, учил недокормленных крестьянских мальчишек с цыплячьими шеями различать право и лево, копать окопы и строить землянки, фехтовать и стрелять из лука и арбалета. Это он видел, как они гибли, не успев этому научиться. Конечно, в стратегии Корсона был смысл: беречь армию, уклоняться от сражений, истощать силы противника бесконечными вязкими мелкими стычками. Но противник делал то же самое! А в войне на истощение всегда, всегда побеждает тот, кто богаче! Тот, у кого больше ресурсов. Тот, у кого крепче тыл. И это был не Дорвенант. А теперь они смеют упрекать его в том, чего раньше от него требовали! В том, что он защищает то, что принадлежит ему, всеми доступными средствами!

Он перевел дыхание и заставил себя успокоиться. Почему он снова вспомнил войну? Шелдон, Корсон, это же всё в прошлом. Маленький Аларик тихо посапывал у него на руках. Умиротворённая тишина дома, летнего полдня, оттеняемая стрёкотом кузнечиков из сада обнимала его, поднятая полная защита отдавала неслышным звоном где-то в затылке, даря ощущение безопасности. Обманчивое ощущение.

Грегор с тоской подумал, что война закончилась, а для него ничего не изменилось. Он забыл, как это — жить без войны и всё еще живет как в осаде, ожидая нападения с любой стороны. И ему ли не знать: если ждёшь нападения, любое действие и будешь расценивать как нападение. Грегору вспомнились наставления по уходу за оружием: лук и арбалет нельзя хранить в снаряженном состоянии. Их следует хранить без тетивы. Тетиву на них натягивают только перед боем, иначе оружие портится, наступает усталость плеч. Он повёл плечами. Мышцы были каменно напряжены. Он отогнал лишние мысли, уложил сына в кроватку, бережно укрыл одеяльцем в кружевных оборках и вышел.

Дворецкому он строжайше наказал никогда, ни при каких обстоятельствах не снимать с наследника защитный амулет. Да, и ночью во время сна, и во время купания! Никогда! Если милорд Аларик спросит о внуке, ему следует отвечать, что мальчик спит, ест, купается и сейчас не может быть ему передан. Но он не спросит. Или Грегор ничего не смыслит в защитных амулетах.

*

Он всё-таки отправился в Академию, потому что дом давил, и желание убраться подальше не исчезло. Пустив лошадь неторопливым шагом, он всё прислушивался к себе. Внутри, привычное недовольство и гадливость от вчерашних визитёров, мешались с удовлетворением от хорошо сделанной работы. Это было странное ощущение, сродни двоению в глазах или попытке понять, что тебе одновременно говорят сразу два собеседника. Хотелось отмахнуться или заткнуть уши. Никогда раньше он не испытывал подобного. У него, конечно, случались перемены настроения. Разное случалось. Но вот такая мешанина чувств?

Он потер лицо, шею. Рука зацепила цепочку накопителя, монеты щекотнули грудь под рубашкой, и он, наконец, определил источник странного ощущения. Накопитель! Он впервые в жизни испытывал концентрированный приток магии от источника извне, а не обычное восполнение резерва рассеянной вокруг магией, которое любой маг ощущает, как приток магии изнутри. Любопытно. Все, кто пользуется накопителями, ощущают это именно так? Или это особенность того накопителя, что он надел? Именно это имел в виду дед, когда запрещал ему их использовать? Может он вообще зря его надел? Не помешает ли ему колдовать это снижение концентрации? И ведь не спросишь ни у кого! Его охватила досада. Из-за глупого и самоуверенного щенка он лишён возможности посоветоваться со специалистами по действительно важным вопросам! Описание, имевшееся в семейном хранилище, было кратким, рассчитанным на тех, кто достаточно в этом разбирается. Ничего, он разберётся сам. В Ордене прекрасная библиотека, там наверняка достаточно материала по накопителям, есть рекомендации по их использованию, а у него как раз есть свободное время. Он наощупь перевернул центральную монету накопителя камнем внутрь, уменьшая приток магии. Щекотное беспокоящее ощущение ослабло, стало спокойнее, и он дослал лошадь в лёгкую рысь.

*

Пачка документов, представленных секретарем вниманию Великого Магистра, была просто издевательски тоненькой, но сегодня его это только обрадовало. Он разделался с ней за четверть часа, известил секретарей о своём предстоящем отпуске, а потом отправился в библиотеку.

Библиотека встретила его густой сонной летней тишиной, пыльным запахом книг и тонким магическим откликом от присутствия крыс где-то там, под полом, в перекрытиях. Да что же это! Рр-распустились! В библиотеке его Академии не могут извести крыс, будто нет здесь целого фиолетового факультета с переполненными дурной силой адептами! Он поморщился и выпустил свою силу некроманта холодную, мертвящую, ту, что обращает в бегство все живое, выпустил расстилаться по полу тонким едва заметным лиловым шлейфом, проникать во все щели, стекать вниз, в зазоры стен и перекрытий, до самых глубоких подвалов. Он не оформлял её в заклинание изгнания, просто наполнил своим отвращением к серым копошащимся телам, скребущим когтям и голым противным хвостам. Где-то скрежетнули когти, что-то зашуршало, и он почувствовал, что отвратительная посторонняя аура рассеивается и тает. Ну вот, дожился, стоило становиться Архимагом, чтобы гонять крыс в библиотеке! Впрочем, толику удовлетворения от этой забавы он всё-таки получил.

Раздел литературы по артефакторике располагался в самой середине большого библиотечного зала, заставленного стеллажами до самого потолка. Походив вдоль него, и вчитавшись в названия на корешках, Грегор обнаружил пару дюжин книг, посвящённых накопителям, правда, чтобы до них добраться, ему пришлось подтащить к полкам библиотечную лестницу и взобраться на самый верх. Там он накинул на себя полог отвлечения внимания. Хотя библиотека и была пуста по летнему времени, ему не хотелось бы, чтобы кто-нибудь увидел, что милорд Великий Магистр проявляет интерес к магическим накопителям.

В первой же открытой им книге он нашел ответ на свой вопрос, а беглый просмотр еще трёх подтвердил, что всё действительно достаточно просто. То, что он почувствовал, оказывается, называлось «магическим диссонансом» и иногда случалось, если маг пользовался накопителем, заряженным кем-то другим. Чужая магия, тем более, отличная по цвету искры, могла вызвать вот эти ощущения двоения, щекотки и дискомфорта, в случае слишком сильного несовпадения, даже боли. Решалось это просто перезарядкой накопителя. Следовало полностью его разрядить, а потом зарядить самостоятельно, тогда всё неприятные ощущения от его использования пропадут. Грегор засунул руку под одежду и снова перевернул центральный элемент накопителя камнем наружу, увеличивая приток магии. Потом вытянул его из-под рубашки, рассматривая цвет камней. Камни почти не посветлели. Накопитель был практически полон. А собственный резерв Грегора тоже восполнялся достаточно быстро, несмотря на выходку с крысами. Грегор вздохнул. Сколько он его будет так разряжать-заряжать? Пойти, что ли прогуляться куда-нибудь, покидаться проклятиями или ещё погонять крыс? Представив, как он, Архимаг, идёт предлагать свои услуги по избавлению от грызунов на складах каким-нибудь купцам, Грегор криво усмехнулся. Проще пройти по Дорвенне и вообще выгнать из города всех крыс. Что-то такое он когда-то читал. Кажется, эта затея не очень хорошо кончилась. Или согнать всех крыс в королевский дворец, пусть они там попрыгают! Только отпечаток личной магии придётся прятать. Эх, мечты…

Грегор рассеянно скользил взглядом по полкам, по корешкам книг, названиям, длинным и коротким, внятным и вычурным. «Раннее выявление магического дара», «О волховании под полной луной», «О некоторых практических аспектах теоретической магии»… Секция артефакторики находилась напротив секции теории магии. Он подумал, что уже год, если не больше не заходил в библиотеку, только давал задания секретарям сделать подборку материалов по той или иной теме. Оказывается, он соскучился. Соскучился по этому запаху книжной пыли, по этим косым снопам лучей из высоких стрельчатых окон, по этой лесенке… Он снова посмотрел на полки напротив. «О некоторых практических аспектах теоретической магии», Алан Нормайн. Что-то в этом имени показалось Грегору знакомым, он протянул руку и снял книгу с полки. Книга была практически новой, напечатанной не более пяти лет назад. Он наугад открыл её где-то посредине, пролистнул, и вдруг в глаза ему бросились слова «…Избранные подвержены особому риску…». Он удивился, отлистнул несколько страниц назад и вчитался пристальнее:

«Не является тайной, что способность колдовать у мага сильно зависит от его эмоционального состояния. Особенно ярко эта особенность проявляется у детей, когда их магические способности только просыпаются.

Хорошо известен и подробно описан феномен «магического выплеска» у детей — неконтролируемый выброс магической силы в момент сильного душевного переживания. Считается, что магический выплеск сопровождает только отрицательные эмоции, такие как страх, гнев, злость, но это не так. Известны случаи магических выплесков в моменты сильной радости и восторга. Обычно подобные выплески называются в литературе «спонтанной магией», но автору представляется более точным называть такие проявления «искренней магией».

Искренняя магия — это слабоосознаваемое, неконтролируемое волшебство у детей, магия желания и намерения, когда маленький маг хочет чего-то настолько сильно, что заставляет рассеянную в мире амбиентную магию воплотить свое желание в реальность.

Так маленький стихийник останавливает дождь, потому что очень хочет пойти гулять, маленький иллюзорник наколдовывает бабочку, потому что хочет поближе разглядеть узоры на её крыльях...»

… а маленькая некромантка поднимает умертвие, потому что ей захотелось иметь собаку.

«Ткань такого волшебства столь тонка, что разглядеть ее весьма непросто даже очень сильным и опытным магам. И в этом кроется опасность подобной магии. Потому исправить содеянное бывает очень сложно, и даже невозможно, и тогда маленький боевик толкнёт своего обидчика так, что его сломанная кость потом не сможет срастись…»

…а маленький некромант так сильно пожелает, чтобы кричащая на него женщина замолчала, что она замолчит навсегда.

«…поэтому основной своей задачей дорвенантская магическая школа ставит установление контроля над этой «искренней» магией…

Определение «искренняя магия» Грегора позабавило и слегка насторожило. Было в этом что-то, что он не брался с ходу сформулировать, что-то пугающее и притягательное одновременно…

«… Для этого используются весьма сложные приёмы плетения заклятий и составления ритуалов. Зачастую чрезмерно усложнённые, требующие пристального внимания и тщательного исполнения, потому что их основная задача — научить мага контролировать свою магию, сделать все его действия осознанными».

Всё это, в общем, было давно известно, хотя то, что магические плетения усложняются умышленно, Грегору в голову не приходило. Мысль весьма интересная и богатая…

«… Для взрослых магов эмоциональное состояние также имеет большое значение. Мы учим адептов сохранять холодную голову при творении волшбы…

…Хорошо известно, что если маг испытывает гнев и ярость, его боевые заклятия усиливаются, а заклятия даже очень опытного мага в угнетенном состоянии духа могут дать осечку …»

Это, в общем, тоже не новость…

«…истинно великим магом станет тот, кто сможет совмещать осознанные контролируемые магические плетения и искреннюю магию своего желания, магию намерения…»

Грегор вспомнил проклятие, которым убил Беатрис. Проклятие намерения… да, такое доступно немногим. Он перелистнул страницу, бегло просматривая текст.

«Установив, что испытываемые магом эмоции непосредственно влияют на творимые им заклинания, автор считает обоснованным и обратное предположение, а именно, что творимая магия также влияет на эмоциональное состояние мага.

Такое предположение достаточно сложно обосновать, так как на наше эмоциональное состояние оказывает влияние множество различных факторов, начиная с нашего физического состояния, заканчивая многочисленными жизненными обстоятельствами, вызывающими наш эмоциональный отклик. Но ряд сделанных автором наблюдений и проведенных экспериментов, таких как…

…приводит нас к выводу, что здесь действует разностный принцип, то есть мы реагируем не на абсолютный уровень нашего резерва, а на его изменение…

… это не значит, что отток магии вызывает у нас уныние или злость, а приток — радость и удовольствие, нет! Любое изменение уровня магии вызывает у мага чувство удовольствия, «магическую радость», тем более близкую к эйфории, чем сильнее этот отток или приток. Эта «магическая радость» может стираться обстоятельствами, при которых маг тратил магию, а, если колдовство, например, не принесло ожидаемых результатов или привело к неприятным последствиям, может быть вообще вытеснена из сознания… »

Грегор задумался, вспоминая. Пожалуй, он готов с этим согласиться. Его собственный опыт этим тезисам не противоречил. Ему нравилось колдовать, как нравилось колдовать всем магам, которых он знал. Это ощущение силы, ощущение собственного могущества… Довольно странно сводить магию к простой физиологии, вроде опорожнения мочевого пузыря, но совсем отбросить эти соображения тоже не получалось.

«… следует, что застой магии ведет к угнетению эмоционального состояния. Если маг регулярно не опустошает и не восполняет вновь свой резерв, лишая себя «магической радости», он постепенно утрачивает способность и к радости человеческой, сужает свой эмоциональный диапазон, становится холоден и равнодушен…»

Грегору показалось, что за шиворот ему льётся тонкая струйка холодной воды. Это ощущение было настолько сильным, что он даже оглянулся украдкой и передёрнул плечами. Прочитанное было так логично и просто, и так… неожиданно? Его вечное и привычное недовольство окружающим миром вдруг предстало перед ним в новом свете. Насколько часто он сам опустошал свой резерв? Не то, чтобы ему, имея доступ к резерву Избранного, было так просто это сделать, но всё же? Во время учебы в Академии он никогда не опустошал резерв полностью, от чего его предостерегал дед, но потом, на войне, он регулярно выкладывался досуха. Но только до того момента, как стал командором. Командор не ходит в атаку, командор посылает в неё других. Нет, разумеется, основные схватки Грегор возглавлял сам, и выкладывался на них полностью, но всё же основное время командора занимает планирование и управление, а вовсе не лихие кавалерийские наскоки. Да и после войны — где ему было выкладываться? Только битва за Академию — вот тогда он опустошил резерв полностью, а остальное? Демонстрация заклинаний? Практические занятия? Даже не смешно…

Прочитанный приговор оседал в мыслях как хорошо наложенная паутинная порча, без зазоров, объясняя многое из того, что он сам не хотел или не мог заметить. Его многое радовало во время учебы, он охотнее проводил время в Академии, чем в своём холодном доме, у него были друзья, был Дилан. Потом, на войне, он тоже почти всегда был полон лихого злого азарта, который очень походил на ту самую «магическую радость», описываемую этим, как его…? Нормайном… Что за имя такое? Почему оно так странно знакомо звучит? А вот после войны… Он вспомнил годы, проведенные за преподаванием, эти ежедневные ранние подъемы, постоянные повторения одного и того же, настороженные, преувеличенно вежливые коллеги, Баргот их побери, неотвязное ощущение, что над ним издеваются, постоянный недосып, чувство, как постепенно сереет и выцветает всё, что его окружало. Ему же нравилось преподавать, учить … или нет? Ему нравилось тратить резерв? Барготов Нормайн! Не мог он быть прав! Но опровергнуть его не получалось. Всё, что Грегору вспоминалось, входило в эту его теорию плотно, как клинок в родные ножны. Он резко перелистнул страницу:

«… очевидно, что чем сильнее маг, чем больше у него резерв, тем острее перед ним встает эта проблема…

…Избранные подвержены особому риску. Всеблагие Боги, избирая одного смертного среди прочих и наделяя его своим благословением и силой, выбирают того, кто более других подходит для решения той или иной задачи, решение которой Всеблагие считают необходимым для нашего мира. Эти сила и благословение Богов наделяют Избранного уверенностью, что убеждения и действия его верны, раз они так явно угодны Богам. Эта абсолютная уверенность в собственной правоте, подкрепленная божественной силой, позволяет Избранным творить деяния поистине выдающиеся, героические, подчас недоступные простым смертным. Но здесь же кроется и опасность для Избранных.

Выполнив задачу, возложенную на них судьбой и Богами, Избранные не лишаются божественного благословения и порожденной этим благословением убежденности в собственной правоте. А поскольку точка приложения их сил исчезает, они продолжают жить с этой убежденностью, и если им не посчастливится найти новую задачу, новую точку приложения сил, которая снова потребует от них сверхусилий, эта убежденность может легко переродиться в одержимость.

Избранный становится раздражителен, подозрителен, нетерпим к чужим мнениям, подвержен приступам гнева. Не найдя новую точку приложения своих сил во внешнем мире, он, как правило, обращает свою одержимость на близких и дорогих ему людей, на членов семьи, начинает видеть опасность для них там, где её нет. В том же случае, если его подозрения оправдываются хотя бы частично, одержимость такого человека становится смертельно опасной для окружающих.

Хорошо известно, что чума …. года была выпущена целителем, Избранным Милосердной Сестры, сын которого трагически погиб в раннем возрасте от неопознанной инфекции. Эта эпидемия привела к гибели почти четверти населения Дорвенанта, Фраганы и Итлии, и почти трети населения Арлезы, и понадобились усилия всего Дорвенантского магического Ордена и магов сопредельных государств, чтобы её остановить.

Известен также случай истребления целого рода некромантом, Избранным Претемнейшей Госпожи, которому показалось, что один из представителей этого рода пользуется благосклонным вниманием его жены…»

Грегору показалось, что он на всём скаку врезался в каменную стену. Каждое прочитанное слово словно выжигало клеймо в его мозгу. Ему стало так обжигающе холодно и больно, словно под ребра опять угодила клятая фраганская стрела. Словно его как бабочку, насадил на булавку и рассматривает под лупой неведомый коллекционер. Или, словно ему, как рыбе, воткнулся в бок крючок рыбака, который сейчас вытащит его туда, где невозможно жить и дышать, и вывернет наружу все его кишки, все нутро, все, что он прятал от всех и в первую очередь от самого себя, и думал, что спрятал вполне надёжно.

Можно отбросить свои мысли и проигнорировать свои чувства, если счёл их недопустимыми. Можно отрицать и игнорировать чужие слова, потому что собеседник может ошибаться, не знать и не понимать тебя, но как отрицать вот это? Печатное слово имеет свою собственную магию, Грегор много раз в этом убеждался. Написанное, напечатанное, конечно, не становится непреложной истиной, но становится тем, что большинство людей начинают считать непреложной истиной, и отмахнуться от этого уже не удастся.

Со смертельной ясностью он понял, что больше не сможет отворачиваться и отрицать существование того чудовища, что угнездилось в нём, проросло, пустило корни и захватило в плен его душу. То, что он считал недопустимым и неприличным, то, что он чувствовал, проклиная Беатрис, Саймона, убивая ту несчастную девочку в борделе… Всеблагие Боги, он, маг, дворянин, мужчина, убил абсолютно безобидную и беззащитную девочку профанку голыми руками, потому что… Почему? Потому что этого захотел голодный демон в его душе?

Он скрючился на верхней ступеньке библиотечной лесенки не в силах сдвинуться с места, разжать сведённые руки. В глазах потемнело, воздух задеревенел, колом застрял в горле, ледяным остриём впился под лопатку. Голову охватил тугой пылающий обруч и стискивал, стискивал, словно изощрённое пыточное орудие.

По соседнему проходу кто-то шёл. Два преподавателя, посмеиваясь, переговаривались друг с другом. Смысл их слов ускользал от Грегора, до него долетали только интонации, весёлые, полные лёгкой иронии и взаимной приязни. Остро кольнуло осознание, что к нему самому никто из них никогда не обращался в таком лёгком, непринужденном тоне. С ним все всегда были подчеркнуто вежливы. Сквозь шум в ушах он расслышал:

— Вот уедет наш бешеный Архимаг…

Кровь бросилась ему в лицо, словно от хорошей оплеухи. Даже боль, сжимавшая виски отступила. Они знали. Они все знали. Магистр Эддерли прямо сказал ему об этом, а он предпочёл не услышать и не понять. Не желал замечать, как каменеют в его присутствии лица окружающих, как его сторонятся, словно от него исходит зловоние, которое всем приходится терпеть. Слепой глупец и безнадежный болван! Если бы просто болван… Безумец! Одержимый! Опасный сумасшедший! Бешеный пёс. Он знал, как его называли за глаза, и даже гордился этим прозвищем. И вот сейчас осознание простого и буквального смысла этого прозвища встало перед ним жутким чудовищем с разинутой черной пастью, готовым проглотить всё, чем он был, всю его жизнь. Никогда еще ему не было так страшно.

Новый приступ боли прошил голову от виска до виска, и по губам потекло что-то тёплое. Он открыл глаза и не понял, что видит. Перед глазами, занимая всё поле зрения, маячила огромная чёрная надпись: «ДЫШИТЕ», и он начал дышать глубоко, на четыре счёта вдох, на четыре счёта выдох, пытаясь вернуть концентрацию, как учил его когда-то дед. Воздух был горячий и пыльный, словно из печи. Или от костра. Пытаясь удержать распадающийся мир, он снова зажмурился и ухватился за этот образ — небольшой костерок в заросшем кустами овражке, над костерком — котелок с каким-то пахучим мясным варевом, рядом армейская палатка и над всем этим — огромное бархатно-чёрное, забрызганное бесчисленными звёздами небо озёрного края. А рядом — Дилан, живой и неизменно весёлый: «Давай, мэтр-лейтенант Бастельеро, вылезай из себя к нам, простым смертным!»

На очередном вдохе у него из груди вырвался звук, подозрительно похожий на всхлип. Это привело его в себя. Слегка. Он снова открыл глаза и обнаружил, что всё еще сидит на верхней ступеньке библиотечной лестницы, согнувшись в три погибели и уткнувшись лицом в страницу проклятой книги, и на этой странице содержится «перечень рекомендаций по соблюдению магической гигиены», и первый пункт этого перечня гласит: «При приступах гнева или страха — дышите, размеренно, глубоко, на четыре счёта, сделав не менее дюжины вдохов и выдохов», а посреди страницы расползается уродливое красное пятно.

Боль фраганской стрелой всё еще ворочалась под сердцем, так что он нисколько не удивился пятнам крови, размазавшимся по бумаге, только мельком подумал, сумеет ли дождаться целителя на этот раз. Эта мысль, наконец, прояснила сознание настолько, что Грегор догадался, что у него всего лишь пошла носом кровь. Он тщательно удалил заклинанием все кровавые разводы, мельком глянув на этот самый «перечень рекомендаций», медленно закрыл барготову книгу, и поставил её на место осторожно, словно она могла взорваться, как нестабильное алхимическое зелье. Потом посидел немного, запрокинув голову, бездумно пялясь в потолок и зажимая нос платком. Нужно было обдумать прочитанное, возможно, спокойно прочитать книгу целиком, принять какие-то решения, но сил не было, голова казалась забитой пыльной ветошью, очень хотелось умыться и смыть с себя весь этот липкий ужас.

Убедившись, что кровь больше не идёт, он вытер лицо, щелчком испепелил испачканный платок, медленно сполз с лестницы и пошёл на негнущихся ногах, дыша размеренно и глубоко.

Куда он шёл, Грегор понял, только оказавшись в целительском крыле. Ещё не зная, что скажет, он постучался в дверь кабинета Магистра Бреннана и, услышав приглашение, вошёл. В кабинете ему вдруг показалось, что он проснулся от болезненно тяжёлого, долгого и мучительного сна и оказался в том самом дне, когда впервые заявился в Академию после войны семь лет назад, ещё не зная, что останется здесь так надолго. В точности как тогда, Магистр Бреннан сидел за столом и перед ним стоял умопомрачительно пахнущий шамьетом кувшин и блюдо тех самых поджаристых пирожков с вишней. Грегору сразу страстно захотелось и шамьета, и пирожков, а ещё больше захотелось услышать, как Магистр говорит ему: «Дорогой Грегор! Как я рад вас видеть! Неужели вы, наконец-то, поумнели настолько, что решили озаботиться своим здоровьем? Что вас беспокоит?»

Но Магистр Бреннан встал, сухо поклонился ему и спросил:

— Что вам угодно, милорд Великий Магистр? — и иллюзия рассыпалась цветными витражными осколками. Всё, что на мгновение показалось сном, сразу навалилось неподъёмной тяжестью реальности так, что Грегор слегка покачнулся, но устоял, разумеется, и только проскрежетал немеющими губами:

— Что-нибудь от головной боли.

Бреннан подошёл к большому шкафу в углу кабинета, покопался там, звеня склянками, и молча поставил на стол перед Грегором запечатанный флакон тёмного стекла. Грегор также молча забрал флакон, поклонился и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Он шёл по коридору, считал вдохи и боролся с острым желанием запустить этим барготовым флаконом в стену. Он не знал, на что рассчитывал, идя к Бреннану, но точно не на этот, молча всучённый ему флакон. Ни дозировки, ни порядка приёма… Ещё во время его учебы тот же Бреннан не раз внушал и ему, и другим адептам, что лучше не выпить никакого лекарства, чем выпить не то лекарство или выпить его не вовремя. И что назначать лекарства может только целитель и только после обследования. Он понял, что ждал именно этого — обследования, хотя бы формального, хоть одного вопроса, обязательного вопроса любого целителя: «Что вас беспокоит?» Он пожаловался на головную боль — небывалое дело, он, Грегор Бастельеро, пожаловался на здоровье! — чтобы Бреннан его осмотрел, и может быть даже развеял это страшное, слишком близко граничащее с уверенность, подозрение в собственном безумии. Да пусть бы он его высмеял, заявив, что нет ничего глупее, чем пациент, сам ставящий себе диагноз по случайно прочитанному отрывку из книги. Хорошо, что не по птичьим внутренностям. Но от него просто отмахнулись, как от надоедливой мухи. И теперь он шёл по коридору, сжимая в кулаке несчастный флакон, и пытался сжиться с мыслью, что здесь ему не помогут.

*

А там, в кабинете, старый целитель постоит ещё какое-то время, глядя на закрывшуюся дверь, вернётся к столу, нальёт себе чашку шамьета, потом резко отставит её в сторону и выйдет прочь. В коридоре его перехватит помощник, тараторя о факультетских закупочных ведомостях на ингредиенты на весь следующий год, которые объединили с ведомостями алхимиков и артефакторов, и теперь они не получат ничего, потому что вырвать что-то, что у тех, что у других будет решительно невозможно. Целителю придётся идти к алхимикам, потом спускаться к артефакторам, потом — ещё куда-то, и когда он, наконец, доберётся до башни Архимага, ему сообщат, что милорд Великий Магистр уже покинул Академию.

*

Грегор поднялся в свой кабинет на башне, поставил флакон на стол, с трудом разжав сведённые пальцы, и прошёл в купальню в личных покоях Архимага. Поплескал водой на горящее лицо, потом, разделся до пояса и вылил на шею несколько ковшей восхитительно прохладной воды. Растерся лежащим здесь же полотенцем, надел рубашку, пригладил волосы и подошёл к зеркалу, висящему на стене над умывальней. Из зеркала на него посмотрел на редкость неприятный человек. Грегор рассматривал его с некоторым удивлением, как рассматривал бы впервые встреченного незнакомца. Узкое осунувшееся лицо, хмурое и бледное, губы сжаты так плотно, что их почти не видно, зато складки, идущие вниз от углов рта, обозначены чётко и придают лицу выражение какого-то тупого упрямства. Вертикальная морщина между бровей делает лицо преисполненным брезгливого недовольства. Грегор попытался непривычным мышечным усилием смягчить черты лица, убрать морщину на лбу, складки у носа, разжать челюсть. Лицо слегка разгладилось, глаза открылись шире, и в них проступило какое-то затравленное выражение. «Маленький мальчик, жаждущий, чтобы его любили…» Откуда это? К Барготу! Все хотят, чтобы их любили, в этом нет ничего скверного или стыдного! Скверное и стыдное начинается, когда ради этого ты… Он оборвал себя. Потом глубоко вдохнул и выдавил:

— Скверно и стыдно, если ты на коленях вымаливаешь у женщины любовь, а не получив желаемого, идёшь и убиваешь того, кто ни в чём не виноват.

Пункт номер три «перечня рекомендаций по соблюдению магической гигиены» трижды клятого Алана Нормайна: «проговаривайте вслух то, что вас беспокоит».

Легче не стало, стало только хуже, противнее от самого себя, зато он наконец сообразил, почему имя Алана Нормайна кажется ему таким знакомым. Алан Нормайн. Немайн Аранвен. Женщины часто берут мужские псевдонимы для публикации научных работ. К научным работам, опубликованным под женскими именами отношение совсем иное, это Грегор прекрасно знал. К тому же имя Аранвенов слишком известно. Эддерли говорил ему, что леди Аранвен опубликовала несколько весьма интересных работ по теории магии, и советовал ему с ними ознакомиться. Вероятно, ему следовало прислушаться к этому совету. Вероятно, ему стоило прислушаться ко многим советам, может быть тогда всё не зашло бы так далеко.

«Айлин, как я приду к тебе с этим?» Боль снова сдавила виски, отдалась в затылок, сползла под лопатку. Он крепче вцепился в мраморную раковину под умывальней и зажмурился. Ему показалось, что внутри у него открылась дыра, из которой сквозит холодом, что пол уходит у него из-под ног, и он валится в какую-то бездонную яму, валится медленно, как в тягучем и вязком кошмаре. Он рванулся вперёд, с резким выдохом распахнул глаза и вскрикнул от ужаса. Из зеркала над умывальней на него смотрел демон. Искривлённый, оскаленный в мерзкой гримасе рот, горящие фиолетовым отсветом глаза, совершенно белое пустое лицо. Он шарахнулся так, что его отнесло прочь, словно в грудь ему прилетело Могильной плитой. Спина встретилась со стеной, и он бессильно сполз на пол. Если у него ещё оставались сомнения в собственной одержимости, то сейчас они развеялись полностью. Он узнал этот взгляд, это лицо, — лицо деда, рассказывающего о гибели Вольдерингов. Лицо безумца.

Грегор не помнил, сколько времени он посидел на полу купальни, прежде чем начал приходить в себя и осознавать последствия. Итак, он опасен. Эта мысль остудила голову, наполнив душу отстраненным холодом. Он всегда был опасен, но раньше ему удавалось сохранять контроль. А теперь его контроль практически утрачен, раз он разучился оценивать не только последствия своих поступков, но и собственные чувства. Дед, обучая контролю, учил его волевым усилием подавлять гнев, раздражение и другие негативные эмоции. Отстранять их, отгораживаться от них. Что ж, приходится признать, что он вполне преуспел в этой науке. Преуспел настолько, что виртуозно научился не слышать и не замечать того, что может вызвать его неудовольствие. Ходить в шорах так удобно. Только вот можно зайти в тупик. Надо сказать, это — далеко не единственная глупость, сотворённая его дедом. И теперь Грегору придётся искать выход из того тупика, в котором он оказался.

Он медленно поднялся, дотянулся до умывальни, снова плеснул водой в лицо и замер над раковиной, не решаясь открыть глаза. Очевидно, что предметом его одержимости стала его жена. Значит, если она хоть немного ему дорога, как маг и дворянин, он обязан обезопасить её от себя. Он даст ей развод. Вот прямо сейчас поедет к поверенному и прикажет ему начать готовить необходимые бумаги. Что-то заворочалось в животе от этой мысли, что-то холодное и скользкое. Что-то, что требовало мести за все нанесённые обиды и оскорбления. Грегор вдохнул, задержал дыхание и медленно выдохнул:

— Я не буду мстить женщине за то, что она меня не любит, — и добавил ещё тише, — даже если она причинила мне боль.

Ему показалось, как внутри у него с неслышным звоном лопнула какая-то тонкая, туго натянутая струна, которая резала его изнутри при каждом неосторожном движении. Дышать стало легче. Он снова вдохнул, выдохнул, уговаривая себя открыть глаза. Он больше не станет отворачиваться от своих страхов, потому что он кто угодно, только не трус. И если он действительно безумец, он сумеет взглянуть в лицо своему безумию.

Медленно, с усилием он открыл глаза, проморгался от стекающих по лицу капель и посмотрел в зеркало. На него смотрел он сам, его собственное привычное лицо, которое он видел в зеркале, бреясь каждое утро. Разве что чуть более усталое и измученное. Глаза покраснели, морщины обозначились резче. Но, в общем, ничего особенного. Он вытерся неприятно влажным полотенцем, не торопясь оделся и вернулся в кабинет.

Оставленный им тёмный флакон так и стоял на столе. Грегор подумал, не выпить ли ему в самом деле это снадобье, не отравит же его Магистр целительской гильдии. Но потом просто засунул его в один из пустующих ящиков своего стола, подошёл к окну и распахнул его настежь.

Академия продолжала жить своей деятельной жизнью даже в отсутствие адептов. Конюх вываживал по двору одну из лошадей, видимо у неё начались колики. Пара стихийников внимательно за ней наблюдала, один что-то пытался наколдовать. На тренировочной фехтовальной площадке мэтр Вильмар с помощником перебирали учебные рапиры, устраивая иногда короткие звонкие сшибки. В распахнутых окнах жилого корпуса висели и сушились матрасы, напоминая множество высунутых серых дразнящих языков. Он почувствовал себя здесь чужим, лишним. За эти годы он успел срастись с этим миром, прижиться здесь, увериться в своей нужности. И вот теперь этот мир отвергал его, выталкивал, издевательски высунув серые ехидные языки. Всё, что происходило вокруг, происходило всегда, и будет происходить дальше, без его, Грегора, участия. И он очень ясно почувствовал, что ему пора. Пора идти дальше, пора пробовать что-то ещё.

Конечно, ему следовало ещё многое обдумать, проверить, найти кого-то компетентного, кто подтвердит или опровергнет сегодняшние неприятные открытия. Последний пункт клятого «перечня рекомендаций» весьма недвусмысленно предлагал «обратиться к магам разума». Но при одном воспоминании о самодовольной физиономии Магистра разумников Грегору становилось кристально ясно, что этот пункт для него невыполним.

Но это терпит. У него есть время. В конце концов, его дед прожил со своими демонами достаточно долго, чтобы успеть вырастить и обучить его, Грегора, хотя и вырастил в итоге из него безумца подобного себе самому. И это причина, по которой он не может оставить Аларика Раэна своему отцу, потому что тот вырастит из мальчика такого же жалкого труса, каким является сам. Грегор всё ещё глава рода, он ответственен за его будущее и ради этого будущего, ради сына, он обуздает любых демонов. Он даст жене развод и удалится с сыном в поместье. Он найдёт способ справиться со своим безумием. А если поймет, что не справляется, то просто покончит собой. Он не допустит, чтобы тень его безумия пала на сына. Но сначала он вырастит Аларика Раэна хотя бы до совершеннолетия. Значит, семнадцать лет? Это же целая жизнь! Ему хватит времени на всё.

Грегор почувствовал, как сползает с плеч тяжесть, как всегда, когда у него появлялся план, которому можно следовать. Он справится. Всегда справлялся. Справлялся с другими, справится и с собой.

Айлин проснулась в их с Кармелем супружеской спальне. Какое прекрасное сочетание слов «супружеская спальня»! Она почувствовала, как неудержимо расползаются в улыбке губы, как сладкая истома, словно продолжение сна, обнимает её обнажённое тело. Всё, что вчера происходило, весь чудесный, подаренный Кармелем день, был так похож на сказочный сон! Лёгкая поступь Луны, джунгарский наряд, джунгарские костры, песни, полёт над огнём, и то, что было потом, когда они вернулись домой. Она перебирала эти воспоминания, как бусины любимого жемчужного ожерелья, и они отзывались в душе шелковистой радостью, заставляя её жмуриться от удовольствия, как рыжая кошка на солнышке. Впрочем, совсем не рыжая! Вчера у неё не было сил, чтобы смывать краску с волос, поэтому сейчас она, потягиваясь, выпутывалась из копны совершенно чёрных, блестящих смоляных кудрей. Айлин повернулась на бок и потянулась ещё раз. Пусть не рыжая кошка, пусть чёрная, но все равно, очень, очень счастливая!

Ей попалось на глаза маленькое блюдечко, расписанное ярким арлезийским орнаментом, стоящее на прикроватном столике. На блюдечке лежало знакомое простое колечко тёмного металла, то, которое Кармель надевал когда… она хихикнула и воспоминание отозвалось тягучей негой внизу живота. Почему оно здесь? Обычно Кармель оставлял его со своей стороны кровати.

Айлин зажмурилась и вспомнила, как они стояли здесь, возле кровати в рассветных сумерках в своих джунгарских нарядах, как она стянула с плеч рубашку, распустила завязки юбки, повела боками, чтобы из неё выпутаться и вдруг поняла, что у неё получилось! Получился тот самый абсолютно ровный круг бёдрами, которому учила её Амина! Она сделала круг ещё раз, юбка поползла вниз, а пристально наблюдающий за ней Кармель сглотнул. Его глаза расширились, потемнели, превратившись в чёрные непроницаемые агаты. Айлин довольно улыбнулась и повела бёдрами ещё раз. И ещё. Наконец-то она поняла, зачем джунгарки носят так много юбок! Кармель смотрел так, что она пожалела, что у неё самой их только три. Лучше бы их было пять. Или даже семь.

Она всё танцевала свой танец из одного па, и юбки сползали к её ногам, подобно раскрывающимся лепесткам розы. И она чувствовала себя ею — расцветающей розой, бутоном, раскрывающимся под любимым взглядом как под лучами ласкового летнего солнца. А потом было так хорошо и сладко, так, как хотелось больше всего — его шёлковая кожа под её руками, его пальцы, зарывшиеся в её волосы, его губы…

Айлин опять потянулась, открыла глаза и сощурилась от солнечного луча, защекотавшего ей нос. Кстати, судя по солнцу, время уже далеко за полдень. Совершенно не удивительно, что она проснулась так поздно, ведь заснули они вчера, когда уже совсем рассвело. Она поняла, что успела проголодаться и, выбравшись из постели, принялась одеваться. Панталончики, тонкая сорочка… Айлин закружилась по комнате, собирая разбросанные тут и там яркие юбки, рубашки, пояса, платки… Ей хотелось чувствовать солнце и воздух всей кожей, и совсем не хотелось влезать в чулки, корсет, платье из плотного льна. Сколько же свободы даёт чудесный джунгарский наряд! Почему нельзя всегда носить только юбку и рубашку? Ведь сейчас так тепло! Почему непременно надо напяливать и сорочку, и корсет, и нижнее платье, и верхнее…

Она с сожалением свалила всю пёструю груду одежды на кровать, взяла гребень и подошла к зеркалу на стене. Волосы совсем спутались, и стоило, конечно, позвать Амину, чтобы привести всё это в порядок.

Она со вздохом потянула из шкафа нежно зеленое домашнее платье из легкого арлезийского шёлка. Даже этот шёлк показался ей слишком плотным, а платье — узким и сковывающим движения. И это она еще не завязала пояс!

В приоткрытое окно она услышала голоса. У них гости? Ей следует выйти и встретить их? Ой, нет, ей следует спрятаться! Как же это утомительно, прятаться, скрываться от всех, когда ей хочется кричать на весь мир, как она счастлива!

Голоса за окном стали громче, по тону стало понятно, что они о чём-то спорят и спор этот неприятен ни одной из сторон. Первый голос, низкий, увещевающий, встревоженный, принадлежал Кармелю, а второй — резкий, визгливый, обвиняющий — какой-то женщине. Этот, второй, показался Айлин знакомым. Она всё-таки перехватила платье пояском, наспех повязала косынку прямо поверх спутанных волос и, натягивая на ходу мягкие расшитые кожаные туфельки без задников, поспешила в сад, совершенно забыв осторожность.

Магистр стоял на садовой дорожке, а перед ним стояла маленькая, похожая на растрепанного воробья, старая нищенка в грязных, покрытых неаппетитными пятнами лохмотьях и сбившемся платке, когда-то расшитом и ярком, а сейчас — рваном и пыльном. И эта нищенка шипела на Кармеля, обвиняла его в чём-то, чего Айлин никак не могла разобрать. Она медленно пошла ближе, а старуха вдруг крикнула:

— Будь ты проклят, чернокнижник! Не будет тебе ни счастья, ни доли! — и плюнула Кармелю под ноги.

У Айлин все оборвалось внутри от глубинного, нутряного страха, пронзившего её холодом некромантского предчувствия, от того, столько силы и ненависти было в этом проклятии. По саду словно прошел порыв ледяного ветра, и Айлин, не задумываясь, вскинула руку, складывая пальцы в щитовом плетении, — защитить, укрыть, — магия отозвалась внутри горячей силой, плеснула по руке, и тут же погасла, бессильно разбившись об обжегшие её руки браслеты.

Из-за плеча Магистра к старухе бросилась Амина, упала на колени, заголосила на незнакомом Айлин языке, состоящем, кажется, только из звуков «ах», «аль», и «ар», вцепилась ей в чудовищно грязный подол, попыталась поймать руки, ухватила одну, прижала к щеке, продолжая причитать высоким отчаянным голосом. «Как по покойнику…» — отстраненно подумалось Айлин. Ей показалось, что день померк, и на солнце набежали облака. Старуха вырвала свою руку из рук Амины, оттолкнула её, мазнула по Айлин ненавидящим взглядом, и, развернувшись, устремилась к воротам. И в этот самый момент Айлин, наконец, её узнала. Даримхан?? Вот эта страшная и грязная как упырь старуха — та самая, полная жизни и веселья нарядная джунгарка, так легко распоряжающаяся целым табором? Что с ней случилось? Ведь они расстались всего несколько часов назад, и всё было хорошо? Она в растерянности посмотрела на Кармеля. Тот ответил ей взглядом, полным печали и тревоги.

— Это ведь Даримхан? Я не ошиблась? Что с ней произошло? — спросила Айлин.

— Да, моя донна, это Даримхан. И к моему глубокому сожалению, с ней и с остальными джунгаро произошло несчастье.

Айлин прижала руки к груди в отчаянной попытке заслониться от чего-то тёмного, надвигающегося на неё и Кармеля. Предчувствие беды, предчувствие некромантки, которое не заглушат никакие антимагические браслеты, сжимало ей сердце. Раньше она думала, что сжимающееся сердце — это просто красивая фраза из романов, но теперь она почувствовала, как у неё в груди отдавался тянущей болью тугой колючий комок. Как тогда, с отцом. Нет! Только не это! Только не Кармель!

А Кармель негромко продолжил, увлекая её в дом:

— Грегор Бастельеро проклял их табор на неудачу.

— На неудачу? Но как? Это же суеверия. Нам такого не рассказывали… Или это на старших курсах?

— Нет, о таком вам не расскажут и на старших курсах. И это — не суеверия, к сожалению. Это — старая, природная магия, которая существовала в мире до прихода Благих и продолжает существовать. Вас ей не учат, потому что она работает совсем на других принципах.

— Но как он их нашёл? Вы же сказали, что приняли меры предосторожности?

— Увы, моя донна, видимо, я предусмотрел не всё. Видите ли, это дорвенантская магическая школа строится на прямом взаимодействии, и чтобы проклясть кого-то, магу надо находиться в непосредственной близости. И я решил, что если увести табор достаточно далеко и хорошо замести следы, они будут в безопасности. Старая природная магия работает более грубо, менее избирательно, и может достать на очень большом расстоянии. Она требует характера, совершенно отличного, как мне казалось, от характера Грегора Бастельеро. Я не думал, что он станет применять подобные практики. Не думал, что он окажется на это способен.

— Что же теперь с ними будет? — замирая, спросила она.

— К сожалению, проклятие на неудачу было бы опасно даже для самого мирного обывателя, а для джунгаро, с их образом жизни, при котором большую часть доходов они получают воровством и азартными играми, неудача — это смерти подобно, — голос Магистра был глух и напряжён.

— Но мы должны им помочь! Это же мы… Это я виновата, что так получилось!

— Не стоит винить себя в том, что сделали не вы, моя донна. Не вы прокляли этих людей. Вина за их беды лежит на Грегоре Бастельеро. Но мы определённо должны им помочь, хотя я пока не знаю как. Мне нужно будет посоветоваться.

Айлин хотела сказать, что если бы они не привели джунгаро в дом лорда Бастельеро, он никогда и не узнал бы об их существовании, но промолчала. В самом деле, это ведь он их проклял.

— А она прокляла вас… Даримхан. Это опасно? Я… — Айлин замялась, не зная, как отнесется Магистр к её предчувствиям.

— Не думаю, моя донна, что проклятие человека, обречённого на неудачу, может причинить какой-либо вред, — чуть улыбнулся Кармель, — скорее наоборот, думаю, оно ускорит то, чего мы оба ждём и желаем, — и его ободряющая улыбка стала шире. — Мне придётся отлучиться. У вас будет время, чтобы привести себя в порядок, — и он выразительно посмотрел на её косынку, которая сбилась набок, открывая совершенно неприличный бардак на её голове. Айлин покраснела, поправила косынку и бросилась в дом, искать Амину, чтобы та помогла ей причесаться, умыться и позавтракать. Или пообедать? Поесть определенно было необходимо — на сытый желудок все проблемы решаются куда проще, уж в этом Айлин твердо убедилась за время похода.

А ещё ей хотелось подробнее расспросить мауритку о джунгарских проклятиях. Тёмное предчувствие не рассеялось от слов Магистра, только спряталось глубже, притаилось, словно змея в норе, грозя ужалить при любом неосторожном движении.

* * *

Те, кто живёт удачей, знают много способов её приманить, улестить, удержать. Обмануть неудачу сложнее, но и здесь могут найтись пути. Один из таких путей — ничего не загадывать и не желать. Если ты сам не знаешь, какой исход для тебя удачный, а какой — нет, неудача не сможет его у тебя украсть. Но, видит Странник, как же это трудно! Так же трудно, как идти вперёд с закрытыми глазами. Всегда есть что-то, какая-то цель, маленькая или большая, которая ведёт, которая видится желанной.

И всё же единственный шанс — это сосредоточиться на малой цели, забыв про главную, тогда неудачи в малом могут подарить удачу в большом. А могут и не подарить. Могут завести в пропасть. Но если сразу броситься к главной цели — попадёшь в беду наверняка.

Обо всём этом Даримхан старалась не думать. Трясясь в повозке, которая сегодня пересчитала все камни и ямы на дороге, даже те, которых не было, она думала только о встрече с колдуном, который их в это втянул. Это был опасный колдун. Он был тем опаснее, чем ласковее были его речи, чем щедрее посулы. Фарид — хороший баро и умный мужчина, щедро одарённый Странником. Чтобы отвести ему глаза, надо очень хорошо постараться. На что же способен этот колдун? Как с ним говорить? Как просить помощь? Как обойтись без его помощи, Даримхан не представляла. В конце концов, это он впутал их в беду, пусть и выпутывает!

Разговор с колдуном вышел совсем не таким, как думалось Даримхан. Колдун был ласков, как всегда, участлив, и всё выспрашивал и выспрашивал подробности, словно неудача сбежит, если её просто заболтать. Он всё никак не давал Даримхан перейти к просьбе о помощи, о том, что же им делать, снова и снова уводя разговор то к словам призрака, то к змеиному укусу. Когда же он спросил: «Керим оправился?», у Даримхан словно яростное солнце вспыхнуло перед глазами. Она не назвала ни одного из своих людей по имени! Она же не пустоголовая черепаха, чтобы приманивать неудачу на их имена! Она даже не сказала, что это был мальчик! Рассказывая о гадючьем укусе, она говорила «ребёнок» или «дитя». Значит, этот шакал залез к ней в голову! Да лучше бы он к ней под юбки залез! Лучше бы совсем догола раздел, чем такое! Белое слепящее пламя заполнило её гневом и ненавистью, и выплеснулось в самом страшном проклятии, которое она знала. «Ни счастья, ни доли» — едва ли не самое жестокое проклятие, которым женщина может проклясть мужчину. Оно обрубает для него возможность создать семью, отвращает женщин, лишает детей. Ни разу, никому не желала она ничего подобного, потому что такое не проходит даром ни заклинателю, ни его жертве. Изменение чужой судьбы означает и изменение собственной, это знают все, кто почитает Странника. Но своя судьба уже не заботила Даримхан. Она стара, и если богам нужна её жизнь, чтобы отвести беду от семьи, она отдаст её, не задумываясь.

Откат произнесённого проклятия тёмной волной вынес её за ворота, где ждали её мужчины. Она только помотала головой на их вопросительные взгляды. У неё не было сил объяснять, что произошло. Одно было совершенно ясно — затея попросить помощи у колдуна потерпела сокрушительную неудачу.

Потом они ехали по городским улицам в сторону дворца Ворона не потому, что Даримхан на что-то надеялась, а потому, что больше было некуда. На милость Ворона рассчитывать не стоило, он явил свой гнев достаточно ясно. Но в голове у Даримхан билась смутная мысль, которую она боялась облекать в слова. Они могут попытаться выкупить у Ворона свою удачу. Что это будет за удача — купленная, словно рабыня на арлезийском базаре, страшно было подумать, но оставлять всё как есть, было нельзя. Поэтому они продолжали трястись в повозке, и Даримхан вспоминала женщину, для которой проклятый чернокнижник украл у Ворона кобылу. Молодая, красивая, сильная, она выскочила во двор там, в доме колдуна, растрёпанная, простоволосая, словно только что из тёплой супружеской постели. А как она плакала во дворце у Ворона, когда обнимала маленького сына Ворона! Своего сына. Мальчик улыбался её улыбкой, доверчиво льнул к ней, к своей матери. Значит, этот безродный шакал украл у Ворона не только кобылу, но и женщину. И Ворон свою женщину ищет, иначе ей не пришлось бы прятаться за их спинами и рядиться в их наряды, чтобы повидать сына. И Даримхан отдаст Ворону его женщину, скажет, где она прячется, и тогда Ворон вернёт их удачу.

Они остановили повозку у трактира за пару улиц от дворца Ворона, и Даримхан медленно побрела к воротам, ведущим во дворец. Высокие ворота были заперты, а на их створках красовались чёрные вороны, распростёршие крылья. За воротами угадывался широкий двор, из-за забора виднелись верхушки деревьев с множеством растрёпанных чёрных вороньих гнёзд. Вороны в них перекликались, ссорились, перелетали с места на место. Иногда поднимались, словно вспугнутые чем-то, но сделав круг над домом, возвращались назад.

Привратник, увидев Даримхан, взялся за палку, и ей пришлось отойти к противоположной стороне улицы, подальше от ворот. Она тяжело осела на землю, разметав в пыли свои юбки, теперь похожие на грязные тряпки. Солнце светило ей прямо в лицо, пекло голову, но она боялась отойти в тень, боялась пропустить того, от кого теперь зависела жизнь всех её детей, и всего табора. Ей казалось, что стоит ей отвернуться, и он пройдёт мимо, не взглянув на неё, скроется навсегда, и его слуги со своими палками прогонят её прочь, и ей не останется ничего, кроме как упасть посреди этой душной и пыльной улицы и умереть...

... Фарид склонился к её плечу, тронул бережно, позвал: «Нана, ты ничего ему не сказала?», и Даримхан очнулась и поняла, что видит закрывающиеся высокие ворота, в которые только что въехал всадник на вороной кобыле. Она его пропустила! Она упустила Ворона! Упустила последний шанс на спасение! Эта последняя, самая глупая неудача из всех, сломала в ней что-то и она заплакала.

* * *

Амину Айлин не нашла. Одна из служанок, Роза, сказала:

— Амина кухня идти, работа делать. Меня послать госпожа служить.

Она довольно ловко расчесала волосы Айлин, восхищённо прицокивая языком, сделала ей сложную высокую причёску. Айлин рассматривала своё лицо в зеркале, изменённое цветом волос и новой причёской, и не узнавала его. Словно какая-то другая женщина смотрела на неё, более взрослая, более строгая. Айлин подумалось, что если она выйдет в таком виде на улицу или даже придёт в Академию, её никто не узнает, и от этой мысли ей стало не по себе. Словно она — уже не она, словно она потеряла какую-то часть себя, очень важную часть.

Она попыталась расспросить Розу о проклятии, произнесённом джунгаркой, и очень удивилась, услышав:

— Госпожа понимать арлезийский?

— Арлезийский? Но Даримхан говорила по-дорвенантски.

Роза посмотрела на неё очень странно, почти испуганно, и сказала:

— Джунгарка говорить только арлезийский.

Айлин стало не просто страшно, её словно накрыло какой-то древней, дремучей жутью, тёмной, бесформенной и бессловесной. Стало трудно дышать. Она попыталась вспомнить, где же она слышала о таких проклятиях — о проклятиях, произнесённых на языке, которого никто не знает, но все понимают, и не смогла. Может Магистр Роверстан упоминал об этом на уроках истории, а может лорд Бастельеро рассказывал Воронам на своём уроке, а может нянька рассказывала в детстве страшные сказки им с Артуром.

Айлин отстранила Розу и выбежала в сад. Этот дом, такой тёплый и нарядный, устроенный с такой любовью и уже ставший ей родным, вдруг перестал казаться ей безопасным. Она прошлась по дорожкам, зашла в комнаты, дошла до купальни, умылась. Тёплая вода освежила её, и она твёрдо сказала себе, что она, в конце концов, магесса, пусть и не кончившая ещё полный курс, и проклятия — это её хлеб. Она не будет бояться проклятий, даже самых тёмных и древних! Она найдёт способ защититься от них!

*

Когда Магистр вернулся в сопровождении мрачного Аластора, Айлин уже успокоилась и даже сумела проглотить парочку вкуснейших фаршированных перцев, поданных ей Розой. Это значительно улучшило её настроение, и она преисполнилась воинственной готовности явиться в особняк бывшего супруга самолично и потребовать снять проклятие с джунгаро. Но Магистр и Аластор посмотрели на неё совершенно одинаковыми предупреждающими взглядами, и она смутилась. Как же тяжело быть такой беспомощной!

Они устроились в гостиной и некоторое время мрачно молчали. Айлин не выдержав, первой нарушила это тягостное молчание:

— Мы можем заставить его снять проклятие?

Магистр вздохнул:

— Я так и не успел до конца прояснить природу этого проклятия, и мы не знаем условий, при которых оно может быть снято. Если оно вообще может быть снято. Бастельеро весьма гордятся неснимаемостью своих проклятий.

Аластор возразил:

— Давайте исходить из того, что снять его можно, иначе зачем Даримхан вообще к вам приходила?

Магистр поморщился. Видимо, воспоминания о визите джунгарки его не радовали.

— Мы не можем сделать это через суд, — начал он, — ни один суд не примет свидетельство джунгаро, не говоря о том, что, они вообще-то не являются дорвенантскими подданными. Даже если представить на мгновение, что судебная претензия от джунгаро к лорду Трех Дюжин вообще возможна, Бастельеро просто заявит, что никогда не видел всех этих людей, и будет прав. А если он скажет, что они вломились в его дом силой и что-то у него украли, то любой суд приговорит к наказанию самих джунгаро.

— Но они ничего там не украли! — горячо воскликнула Айлин. — Это я забрала свою лошадь и свои драгоценности!

— Но ты не можешь явиться ни в какой суд, тем более, если там будет Бастельеро, — твёрдо заявил Аластор.

— Но милорд Аларик может свидетельствовать, что я сама забрала и лошадь, и драгоценности, и горничную!

Аластор сделался еще мрачнее:

— Бастельеро проклял милорда Аларика.

— Что?! — Айлин в ужасе зажала себе рот руками, давя крик, дыхание у неё перехватило, она вспомнила рыжую Марту из деревни Глаффин и прошептала: — Что?! Что он сделал? Милорд Аларик жив? Что с ним?

Глазам её сделалось горячо, а сердце опять напомнило о себе, затрепыхавшись в груди.

— Милорд жив, — успокоил её Аластор, — и никаких видимых…, — он неопределённо взмахнул рукой, — повреждений он не получил. Никаких неприятных ощущений, ничего такого у него нет. По крайней мере, пока. Магистр Эддерли и леди Аранвен сейчас пытаются разобраться, что за проклятие применил Грегор Бастельеро. И как только они разберутся… он ответит за всё.

— Надо было дать ему защитные артефакты, раз уж он находится рядом с этим…, с этим… — Айлин задохнулась, не в силах выразить в словах всё, что заставляло болеть её сердце.

— У него были артефакты, и даже не один. Но они не сработали.

Айлин попыталась вспомнить, какие проклятия действуют так, чтобы не сработал ни один защитный артефакт, и не смогла. Это явно было что-то, чему не учат в Академии, что-то из фамильных секретов. И ей подумалось, что лорд Бастельеро никогда не посвящал её в семейные секреты, а ведь она была его женой.

— Что же мы можем сделать? — спросила Айлин. — Мы же должны! Должны что-то предпринять!

— Я просто прикажу ему, — с мрачной решимостью прорычал Аластор.

— Если он в ответ обвинит джунгаро в краже, то вполне может и сам обратиться в суд, и тогда, боюсь, суд может счесть его действия оправданными. Мы только навредим этим ещё больше, — печально произнёс Магистр.

— Значит, надо вернуть ему всё! — воскликнула Айлин. — И драгоценности, и Луну… и тогда у тебя будет причина приказать ему снять проклятие! Я сейчас! — она вскочила и бросилась в свою комнату, где на прикроватном столике стояла шкатулка с украшениями. Схватив её, она вернулась в гостиную и протянула шкатулку Аластору. Тот взглянул вопросительно и, получив её утвердительный кивок, открыл, заглянул внутрь, и лицо его стало ещё жёстче. Айлин по их обострившейся связи почувствовала презрение, которое он испытывал сейчас к лорду Бастельеро. В самом деле, один из богатейших дворян страны обрёк людей на страдания из-за кобылы, пусть и породистой, и жалкой горсточки украшений, из которых настоящей ценностью обладали, пожалуй, только изумруды. Ну, жемчуг тоже был неплох, но остальное… Аластор вынул из шкатулки янтарную козочку, подарок Лучано, и поставил её на столик, на котором были расставлены фрукты и орехи в меду.

— Обойдётся, — отрезал он на попытку Айлин что-то возразить, — и остальное ты тоже получишь назад. Только чуть позже.

Затем он бережно убрал шкатулку за пазуху, и они втроём отправились на конюшню за Луной.

* * *

Подъезжая к дому Бастельеро, Аластор увидел Даримхан, сидевшую в ворохе своих юбок прямо на земле под стеной на противоположной стороне улицы. Если бы Магистр не предупредил его, он ни за что не узнал бы её. Сейчас она ничем не напоминала ту живую, весёлую предводительницу джунгарского табора, что командовала всеми этими людьми лучше иного капитана гвардии, заслушивалась пением Лучано и легко советовала Айлин ничего не бояться и ехать верхом на виду у всех. Сейчас она ничем не отличалась от грязных, покрытых струпьями нищих попрошаек на ступенях храма Благих. Одежда её была изорвана, перепачкана чем-то, лицо было покрыто пылью и какими-то разводами, а глаза мутные, слезящиеся, смотрели в пустоту. Она монотонно раскачивалась взад-вперёд, как заводной чинский болванчик, и это было страшнее всего.

Аластор отвернулся, смотреть на это было невыносимо. Привратник выскочил из ворот, поклонился и начал их открывать, но Аластор остановил его. Он не собирался оказывать Бастельеро честь своим визитом, поэтому приказал позвать лорда прямо сюда, на улицу. Если он отчитает лорда прямо перед воротами, не сходя с коня, пожалуй, это будет достаточно унизительно для Бастельеро. Но спешиться всё же пришлось — Луна категорически не захотела идти с его сопровождающим, и Аластору пришлось взять её повод самому.

Когда Бастельеро вышел за ворота, Аластора поразил его вид. Его и так малоподвижное лицо словно застыло, превратилось в гипсовую маску, его глаза… он никогда прежде не видел у этого человека таких глаз. Остановившиеся, прозрачные, какие-то потустронние, выцветшие и неживые, они смотрели куда-то поверх и сквозь Аластора, будто происходящее здесь Бастельеро совсем не интересовало. Словно сама Претемнейшая глянула на Аластора. Глянула и отвела взгляд.

Впрочем, Бастельеро безупречно исполнил положенный этикетом поклон и произнёс все необходимые вежливые фразы, ни разу не взглянув Аластору в глаза. Лишь на Луне, которую Аластор держал в поводу, он на мгновение задержал взгляд, потом отвёл его, словно не узнал лошадь. Может и вправду не узнал?

Желая поскорее разделаться с неприятной миссией, Аластор начал, чувствуя всю двусмысленность своего положения:

— Королевская стража обнаружила некоторые … э… вещи, которые надлежит вам вернуть…

Брови Бастельеро слегка приподнялись, что, впрочем, не сделало его взгляд живее. Аластор дал знак и один из его сопровождающих протянул Бастельеро шкатулку Айлин с драгоценностями. Бастельеро взял её, открыл, мельком заглянул и сразу захлопнул. Губы его брезгливо дёрнулись, словно ему вручили какое-то мерзкое ядовитое насекомое. Он не глядя передал шкатулку себе за спину, где её тут же расторопно подхватил один из слуг. Аластор почувствовал себя уязвлённым. Он знал, как эти украшения были дороги Айлин, как она им радовалась. Поэтому он продолжил, не скрывая неприязни:

— Здесь ещё… э… кобыла миледи. Позовите конюха, она не пойдёт с вами.

— Лошадь моей конюшни не пойдёт со мной? — слегка удивился Бастельеро и протянул руку к Луне. К огромному изумлению Аластора, Луна охотно потянулась мордой навстречу лорду, позволила перехватить повод, шагнула вперёд, потерлась лбом о его плечо. Бастельеро потрепал её по щеке и негромко пробормотал себе под нос:

— Ваше величество так хорошо знает с кем она пойдёт, а с кем — нет, будто сами её и свели.

Луна энергично закивала головой. Бастельеро ошарашено посмотрел на неё, потом, не менее ошарашено — на Аластора. Взгляд его ожил, сделался острым, внимательным, прошёлся по лицу Аластора, зацепился за усы, бороду, корни которых ещё не полностью отмылись от краски и оставались тёмными. Аластор почувствовал, как загорелись его щёки, а на лбу выступила испарина от стыда и злости. Неожиданное предательство Луны выбило его из колеи, он растерялся, и момент для того, чтобы возмутиться или сделать вид, что он не понимает, о чём речь, был безнадёжно упущен. На лице Бастельеро появилось сильнейшее отвращение, и он так резко согнулся в поклоне, что Аластору показалось, что лорда сейчас стошнит прямо ему на сапоги. Однако, когда Бастельеро выпрямился, его лицо выражало только светски допустимую скуку:

— Я рад, ваше величество, что вы сумели развлечься. Безусловно, изобилующая сложностями жизнь короля требует… подходящих развлечений. Ваши братья развлекались поединками и вниманием прекрасных дам, вы развлекаетесь лошадьми. Это… ожидаемо. Думаю, с моей стороны было бы неоправданно жестоко лишать вас заслуженных трофеев, — и он протянул повод Луны обратно Аластору. Луна охотно потянулась к нему, и Аластору невольно пришлось перехватить повод. Он не сразу понял, о каких братьях говорит лорд, ведь у него только сёстры, а когда понял, его охватило бешенство. Никогда, никогда он не позволит ставить себя на одну доску с принцами! На языке уже вертелась отповедь, но Аластору пришлось её проглотить. Момент для возмущения упущен, что бы он сейчас ни сказал, он выставит себя в ещё худшем свете. Раз уж его поймали на горячем, самым лучшим будет сделать вид, что ничего особенного не произошло. Не извиняться же теперь? Подумаешь, вломились без приглашения в чужой дом с толпой джунгаро, увели лошадь, девушку, что там ещё…, кота? Выходка вполне в духе одуревших от безнаказанности принцев, чтоб их Баргот на том свете не забывал! В раздражении он дернул повод Луны слишком резко, кобыла недовольно фыркнула, заплясала, и Аластору пришлось приложить усилия, чтобы её успокоить. Он оглаживал её по шее, по спине, а Бастельеро наблюдал за ним с лёгким презрением. Когда Аластор, успокоив лошадь, снова на него посмотрел, лорд, с той же точно отмеренной скукой, произнёс:

— Полагаю… это… также нужнее вам, чем мне, — и вытянул руку в сторону и чуть назад, и тот же слуга мгновенно вложил в неё шкатулку Айлин, которую Бастельеро протянул Аластору, обозначив лёгкий поклон. Помня, как дороги Айлин эти немногочисленные драгоценности, Аластор резко схватил шкатулку и тоже сунул её не глядя себе за спину. Он вовсе не был уверен, что у него получится передать её слугам с той же непринужденной и неколебимой аристократической уверенностью в том, что его желания будут предугаданы и исполнены с молниеносной точностью. Но шкатулка исчезла из его пальцев быстрее, чем он смог это осознать. Ему пришлось подавить порыв оглянуться и убедиться, что с вещами Айлин всё в порядке. Потный и красный от злости, он прорычал:

— Раз уж вы столь великодушны, лорд Бастельеро, думаю, вы не откажетесь снять проклятие, которое наложили на этих людей, — он кивнул в сторону Даримхан, которая сидела у стены. — Они же ничего у вас не украли.

— Разве. — Бастельеро впервые посмотрел на джунгарку и взгляд его снова словно остановился, выцвел, сделался прозрачным, неживым. Незрячим.

Аластора охватила досада. Ну, разумеется, чтобы из такой большой толпы джунгаро, оказавшихся в богатом доме, никто ни на что не польстился? Конечно, они прихватили какую-нибудь вазочку или, там, статуэтку не ради корысти, а ради азарта, просто чтобы показать свою лихость, но теперь получается, что Бастельеро в своем праве, и Аластор не может ничего от него требовать.

— Что они там у вас взяли? — зло прошипел он. — Ложки из буфета? Я возмещу… — он не успел договорить, потому что джунгарка перестала раскачиваться и издала какой-то странный звук, что-то между кашлем и стоном, и прохрипела:

— Мы украли покой этого дома…

Аластору на мгновение показалось, что его огрели чем-то тяжёлым по голове. Голова закружилась, звуки отдалились, в глазах потемнело, и он как наяву вдруг увидел, что это не сюда, не в особняк Бастельеро, а в его дом, в дом его родителей вламывается пёстрая орущая и хохочущая толпа. Что это их старого дворецкого окружают и оттесняют от ворот ловкие смуглые люди в ярких одеждах, а тот слабо размахивает руками, пытаясь их остановить, и совершенно ничего не может поделать, и его закручивают, запутывают, увлекают в людской водоворот, и он падает куда-то им под ноги и исчезает в толпе, не в силах подняться… Это в доме его родителей горничные с визгом разбегаются и прячутся по углам, а растерянные слуги не могут ничего понять и мечутся в толпе, усиливая царящий хаос… Это его отец возвышается над толпой и пытается перекричать и успокоить орущих и беснующихся людей, ничего не понимая, пытается призвать к порядку, выяснить, что им нужно, но его не слушают, перед его лицом трясут какими-то бубнами и трещотками, что-то кричат, хохочут, вертят цветными юбками, платками и лентами… А ещё матушка… Она ведь так боится джунгаро! И сёстры! А Лоррейн беременна! И маленький!... И всё это людское месиво кружится, кричит, стучит, скачет, заполняя двор, сад, врываясь в дом, проникая во все его укромные уголки, топча ковры, задирая шторы и скатерти, трогая все милые и родные мелочи… А его самого нет рядом, он где-то далеко и совсем ничем не может им помочь! Потому что те, кто это затеял, следили за ним и выбрали момент, когда его совершенно точно не будет дома. И все что ему остается — только отчаянная и бессильная злость…

… Аластор, вынырнул из неожиданно накатившего видения, как с большой глубины, задыхаясь, пытаясь протолкнуть в горло ком твёрдого колючего воздуха, обнаружил, что рубаха прилипла к спине, а кулаки его стиснуты до судороги и кожаный повод Луны едва не поранил ладонь. Попытался разжать руки и не смог.

И тут Даримхан, словно очнувшись, закричала хрипло и отчаянно, и поползла к ногам лорда Бастельеро:

— Пощади, господин! Пощади, Ворон! Это моя вина, моя! Это я ослепла от чужих улыбок, оглохла от чужих песен, потеряла разум от сладких речей! Это я забыла наказ! Возьми меня, мои глаза, мою душу, возьми всё, но пощади детей! Пощадиии!!

Ледяная крошка прокатилась у Аластора по спине от этого безнадёжного крика, ему захотелось немедленно убраться отсюда, спрятаться, только бы не видеть это отчаяние и быть не в состоянии помочь, а Бастельеро, глядя куда-то поверх джунгарки этим своим прозрачным взглядом, негромко проскрежетал:

— Зачем мне глаза слепца и душа безумца? Всё это у меня есть.

Потом он сунул руку в карман, вытащил золотую монету и бросил её Даримхан. Монета ослепительно сверкнула на солнце и тут же исчезла, спряталась в складках одежды, пойманная маленькой смуглой рукой. Джунгарка тяжело оперлась о землю, встала, приблизилась к лорду Бастельеро и быстро, с какой-то материнской лаской провела рукой по его голове:

— Да благословит тебя Странник, Ворон!

На чёрных смоляных волосах Бастельеро над левой бровью остался едва заметный след серой дорожной пыли. А джунгарка поклонилась, попятилась, развернулась, к ней тут же присоединились еще двое, и вся троица быстро и незаметно растворилась в тени стен и деревьев. И лишь пару мгновений спустя с той стороны, где исчезли джунгаро, долетел возглас:

— Джунгаро помнят наказ!

* * *

Лучано как раз принёс Аластору вечернюю порцию шамьета, когда к ним вошёл канцлер Аранвен, оттягивая носки своих безупречных бальных туфель, словно в церемонном ловасьоне, поклонился, произнёс:

— Ваше величество приказывали немедленно доложить, когда появятся результаты разбирательства по поводу проклятия, наложенного на лорда Аларика Бастельеро.

Аластор нетерпеливо подался вперёд.

— Магистр Эддерли выяснил, что за заклятие было применено лордом Грегором Бастельеро в присутствии лорда Аларика.

«Применено в присутствии»? Аластор нахмурился. Аранвен невозмутимо продолжил:

— Это заглушающее заклятие.

— Заглушающее? — эти едва уловимые паузы после каждой фразы страшно раздражали Аластора. Словно лорд Аранвен говорит не на родном языке, а сначала переводит каждую фразу с неведомого языка, прежде чем произнести её вслух. Или сверяет её с какой-то своей невидимой скрижалью. Как-то похоже говорил Лучано в самом начале их знакомства. Аластору хотелось встряхнуть своего безупречного канцлера. Или запустить в него ботинком. Останавливало только то, что он был обут в сапоги. Благие боги, кажется, он начинал понимать короля Малкольма с его чернильницами!

Аранвен учтиво кивнул:

— Видите ли, ваше величество, некроманты, как правило, обладают очень чутким слухом, что в некоторых случаях доставляет определённые неудобства. Поэтому многие из них практикуют разного рода заглушающие заклятия, которые, в зависимости от вложенной силы, могут либо полностью, либо частично приглушить окружающие звуки. Лорд Аларик Бастельеро сумел весьма точно воспроизвести положение пальцев и движение руки лорда Грегора при наложении этого заклятья, и поэтому Магистр Эддерли смог опознать заглушающее, изобретённое адептами Грегором Бастельеро и Диланом Эддерли во время их учёбы в Академии. Они называли его «груши в уши».

— «Груши в уши». Замечательно. — проговорил озадаченный Аластор. — Но, позвольте, ведь лорд Аларик не жаловался на какие-нибудь… приглушённые звуки, или на что-то подобное!

— Верно. Потому что лорд Грегор Бастельеро наложил это заклятие на самого себя.

Аранвен поклонился плавным длинным движением, словно продолжая фигуру ловасьона, развернулся и удалился, также тщательно вытягивая носки.

Аластор посмотрел на Лучано, и они расхохотались.

— «Груши в уши»? Весьма неплохо! Может Бастельеро не так уж безнадёжен, Альс, м?

Выйдя из портала в Роквилле, Грегор первым делом снял с лошади парадную попону. Эта барготова попона, длинная, из алого бархата с золотым шитьём, укрывающая весь корпус лошади вместе с седлом, была предложена шорником, сказавшим, что он не успеет изготовить достойное седло за такой короткий срок. Она страшно раздражала и Грегора, и его кобылу. Золотая бахрома всё время путалась и собирала все придорожные репьи, тяжёлые кисти били лошадь по ногам, заставляли её нервничать, кроме того, ей явно было жарко в этой тряпке, и Грегору приходилось постоянно её сдерживать и успокаивать, что утомляло необычайно и лишало верховые прогулки всякого удовольствия. Он с огромным наслаждением снял бы эту попону и испепелил, не глядя на цену, но Майсенеш настаивал, что попона необходима, и ездить без неё будет неприлично. В самом деле, и его спутники, и остальные дворяне, которых он встречал, ездили на богато убранных лошадях, так что и ему пришлось терпеть, оказывая уважение чужим обычаям.

И вот, покинув портальную площадку, он, наконец, содрал эту попону, чем заслужил благодарный взгляд и облегчённый вздох своей итлийки, туго увязал её в скатку вместе с дорожным плащом и приторочил сзади к седлу. От безжалостного уничтожения надоевшей тряпки его удержала мысль, что он собирается вернуться в Карлонию, а значит, попона ещё может ему пригодиться, хотя, конечно, надо будет приказать её сильно укоротить. А лучше, всё-таки заказать парадное седло.

Он не торопясь ехал по улицам Роквилля на повеселевшей лошади и разглядывал дома. Городок был небольшой, старый, даже старинный. Первые дорвенантские поселения были основаны здесь, в горах, практически одновременно с основанием столицы, как приграничные сторожевые посты. Этот строгий, почти казарменный дух приграничья наложил на город свою печать, которая не изгладилась с годами, а вросла в камни стен и мостовой, стала частью лица города. Дома с толстыми каменными стенами с небольшими окнами, больше похожими на бойницы, и массивными ставнями, перемежались такими редкими в столице фахтверковыми домами и стояли вплотную друг к другу, как крепостная стена, их верхние этажи нависали над нижними, господствуя над улицами и превращая город в тесный лабиринт. Истершиеся камни мостовой были чистыми, и вообще весь город оставлял впечатление какой-то неброской опрятности и привычной подтянутости, как небогатый, но исправный офицер. Грегору город понравился куда больше карлонской столицы с её фонтанами и сомнительного содержания барельефами.

А ещё он обнаружил, что соскучился по дорвенантской речи. Нет, многие карлонцы, особенно знатные, прилично говорили по-дорвенантски, и учтиво переходили на дорвенансткий, стоило ему приблизиться, но вот этот фоновый шум чужой речи, от которого он все время мысленно отгораживался во время визита, оказывается, утомил его гораздо сильнее, чем он сам себе признавался. Оказалось, что не понимать всё, что вокруг тебя говорят, очень угнетает. Здесь же, в Роквилле, даже перебранка торговок на рынке вызвала у него умиление, а не раздражение. А ведь ему придётся учить карлонский, если он хочет всерьёз работать с карлонской Академией. Эта мысль вызвала тоску и усталость.

Он вообще сильно устал от этого «гостевания», от неумеренного пития, излишне обильных застолий, от постоянного внимания, от напряжения и невозможности расслабиться. Его, конечно, принимали наилучшим образом и со всем почтением, но теперь, когда визит завершился, он был почти счастлив.

Пробираясь по узеньким улицам и забирая к востоку, он миновал городской рынок и выбрался на окраину. Сначала Грегор планировал поручить закупить какие-нибудь припасы в дорогу, но Войцехович, которому он обмолвился о том, что не вернётся в Дорвенну напрямую, практически насильно заставил навьючить на его лошадь две огромные седельные сумки так туго набитые какой-то снедью, что небольшая Грегорова укладка еле туда влезла, а плащ не влез вовсе, и его пришлось приторочить к седлу отдельно. Все попытки Грегора отказаться были пресечены самым решительным образом. Просьба хотя бы уполовинить количество припасов, также не возымела действия. «Едешь на день — бери еды на неделю», — поделился Войцехович карлонской мудростью, и Грегору вспомнился Шелдон с его «запас мешка не трёт», и он смирился.

Он вообще старался спорить поменьше, а побольше слушать и смотреть вокруг, помня о вынесенном самому себе приговоре. За новыми встречами и впечатлениями потрясение от жуткого подозрения о собственном безумии немного стерлось, потеряло остроту, но не исчезло, разумеется. Он старался держать в голове и выполнять самые простые из «перечня рекомендаций» Нормайна, и даже, передав мысленный привет Малкольму, добавил к ним свою: «в критический момент напейтесь до беспамятства». Именно последствия «пирования» приглушили и загнали вглубь испытанный им ужас от возможной потери самого себя. Хотя головная боль преследовала его после этого почти всю неделю, и утихла только сейчас, когда он оставил позади Роквилль и выехал на Северный тракт.

Ещё одной причиной, успокоившей его опасения, стали наблюдения за карлонцами. Разумеется, в каждой стране свои обычаи и подходить к ним со своей меркой глупо, но некоторые вещи вызвали у Грегора оторопь. Так ли он безумен? Безумен ли он вообще? Что такое безумие, если убить незадачливого поклонника своей дочери и превратить его в умертвие считается нормальным? Ну, пусть, не совсем нормальным, но допустимым и ненаказуемым? Он сам всего лишь слегка подправил личико оскорбившему его юнцу, а на него смотрят как на опасного сумасшедшего!

*

Северный тракт тянулся через всю страну с северо-запада на северо-восток, вдоль горного хребта по заросшим лесом холмистым предгорьям, взбирался на перевалы, нырял в овраги, прорезанные быстрыми горными речками. Здесь, на севере, земель, пригодных к распашке было гораздо меньше чем на юге, и большую часть территории занимали пастбища. Поэтому и жителей здесь было гораздо меньше. За полдня Грегору встретилось не больше дюжины телег и всадников, едущих в Роквилль или из него.

Он ехал по каменистой дороге на восток вдоль подножия гор, стеной поднимавшихся слева. Дорога то полностью пряталась в лесах, то сужалась, открывая крутой склон справа, и тогда в просветы между деревьями становились видны покрытые небольшими рощами зелёные долины. В некоторых из них аквамариново сияли под солнцем небольшие озёра, вокруг которых тулились беленькие домики под черепичными крышами.

Через пару часов после полудня Грегор свернул с дороги вниз вдоль русла очередного ручейка, добрался до полянки и устроил привал. В седельных сумках нашлись плетёные короба с выпечкой, каравай пшеничного хлеба, несколько кругов остро пахнущих колбас, копчёный окорок, огромный круг овечьего сыра, какая-то зелень, и, разумеется, солёное свиное сало, которое Грегор тут же засунул обратно. Кажется, там были ещё запасы каких-то круп, и еще что-то, но он не стал разбираться дальше. Ещё там нашёлся небольшой походный котелок и несколько мешочков с травяными сборами.

Выбрав пахнущий мятой и лесными ягодами сбор, Грегор запалил небольшой костерок и пристроил над ним котелок с водой из ручья. Пока вода закипала, он достал короб и заглянул внутрь. Там лежали пирожки, заботливо завернутые в расшитые красными цветами и листьями салфетки. На Грегора пахнул тёплый домашний дух свежей сдобы. Он присмотрелся и восхищённо покачал головой: салфетки, в которые были завернуты пирожки, были зачарованы! Именно поэтому пирожки всё еще оставались свежими и тёплыми. Основой чар была та самая вышивка со сложным растительным орнаментом. Он рассматривал её некоторое время, пытаясь понять, как наложены чары. По всему выходило, что заклятие было наложено на нитки в процессе вышивки и тем самым связано с тканью. Выходит, зачаровывала их женщина? И ещё Грегор мог поклясться, что от салфеток совсем не веяло артефакторной магией. Артефакторика не входила в круг его интересов, но с защитными артефактами ему приходилось иметь дело регулярно, поэтому холодноватую, с металлическим привкусом, синюю магию он распознавал легко. Но от этих вышивок веяло теплой сладковатой стихийной магией. Такое вольное неспецифическое обращение с магической силой было совершенно нехарактерно для дорвенантской магической школы. Ему вспомнились чьи-то слова, сказанные давно: «магия — это в первую очередь сила, и только потом цвет». Он ещё полюбовался на необычную работу, поражаясь тому, что не может разобрать магические плетения. Собственно плетений и не было. От салфеток исходил ровный мягкий магический фон, словно магия, как вода, пропитала саму их ткань.

Решив при случае поинтересоваться, как это сделано, Грегор принялся раскладывать на расстеленной салфетке пирожки. Их было много. Нет, их было очень много. Грегор извлёк из короба около трёх дюжин и короб не опустел даже на треть. Грегор даже заподозрил, что короб тоже каким-то образом зачарован. Пирожки были разными. Какие-то побольше, какие-то поменьше, они слегка отличались по внешнему виду и содержали разную начинку. По запаху Грегор опознал пирожки с рыбой, с ливером, с яйцом, с тыквой, с яблоками, после чего решил, что этого вполне достаточно, и вернулся к костру, чтобы заварить травяной сбор.

Последний раз ему приходилось заниматься всей этой бивачной суетой ещё в армии, да и то большую часть подобной работы, разумеется, делал денщик. Планируя эту поездку, Грегор подумывал взять слугу, но потом отказался от этой мысли. Ему очень хотелось побыть одному. Теперь он видел, что был полностью прав. Простые и необходимые действия успокаивали. Ему даже показалось на мгновение, что он снова новоиспеченный лейтенант, впервые направляющийся к месту службы.

Когда отвар слегка настоялся, Грегор остудил его заклинанием, зачерпнул небольшой оловянной походной кружкой, вдохнул холодноватый аромат мяты и земляники, отхлебнул. Мягкая освежающая волна прокатилась по горлу, скользнула внутрь, смывая остатки головной боли и усталости. Он прищурился, подставляя лицо солнцу, и обнаружил, что улыбается.

Пирожки оказались весьма неплохи. Грегор не заметил, как прикончил все пирожки с рыбой и половину с ливером. Пирожки с яйцом он трогать не стал, а вот яблочные поел со всё возрастающим удовольствием. Когда он понял, что больше не сможет впихнуть в себя ни кусочка, на салфетке ещё оставалось не меньше дюжины пирожков.

Заворачивая остатки и складывая их обратно в короб, он подумал, что если бы собирался в дорогу сам, то взял бы вчетверо меньше припасов, и в который раз удивился расточительным карлонским обычаям. Нет, разумеется, дорвенантцы тоже умели быть гостеприимными, ценили хорошую и сытную еду, и дорвенантская кухня была весьма богатой и разнообразной, но такое показное изобилие казалось Грегору чрезмерным. Он прекрасно помнил, как Войцехович обмолвился, что в Карлонии считается хорошим урожай пшеницы сам-три, а раз в три-четыре года не бывает и такого. В землях Бастельеро, даже самых северных, пшеница давала не меньше, чем сам-пять, а овес — сам-семь. В южных землях в хороший год бывало и сам-десять, и сам-двенадцать. Карлония же почти сплошь была покрыта лесами, и участки под распашку там вырубались или выжигались. Такие участки давали хороший урожай только год-два после вырубки, потом урожайность резко падала, и снова поднять её стоило огромного труда. Каждый съеденный Грегором карлонский пирожок стоил, пожалуй, трёх дорвенантских. Может именно в этом постоянном существовании на грани и крылся секрет карлонского характера, когда всё немного слишком и напоказ? Постоянный вызов судьбе и богам? Привычка к стойкости? Что ж, это достойно уважения.

*

Грегор планировал заночевать в деревне, называющейся Финтри и расположенной на самой границе его родовых земель. Но за два часа до заката стало ясно, что планам его сбыться не суждено. До деревни оставалось не менее двух часов пути, когда небо на востоке стало затягиваться серой дымкой, которая быстро сгущалась, превращаясь в тяжёлые дождевые тучи. Птицы, чей гомон сопровождал его всю дорогу, смолкли, по вершинам деревьев прошлись резкие порывы холодного ветра, стало быстро темнеть.

Грегор понял, что даже если он погонит лошадь галопом, добраться до деревни до дождя уже не успеет. Всё-таки его итлийка не была выносливой походной лошадью и уже изрядно притомилась к вечеру. Приходилось выбирать: продолжать путь под дождём, благо плащ у него имелся, или остановиться и устроиться на ночёвку в лесу. Дождь — это неприятно, но Грегор был склонен всё же попытаться добраться до деревни. От дождя он вполне способен защититься магией.

Но темнело слишком быстро, и лошадь начала спотыкаться. Если она сейчас серьёзно повредит ногу, его лёгкая прогулка превратится в очень тягостное и утомительное приключение. Пришлось задуматься о ночлеге. Ночёвка в лесу под дождём — не слишком большое удовольствие, но выхода не просматривалось. Нужно было найти ручей или хотя бы поляну. Из попоны вполне можно соорудить навес от дождя, должна же она принести хоть какую-то пользу. Остальное решается магией.

Он всматривался в лес по сторонам от дороги в надежде разглядеть в сгущающихся сумерках подходящее место для ночлега. Потом, спохватившись, засветил магический огонёк и направил его вперёд. Светлячок метался между стволами, но, как назло, ничего приемлемого не находилось. Молодые клёны и орешник переплелись ветвями, образовав густой подлесок, и никаких ручейков или хотя бы тропинок не было видно.

Лошадь опять споткнулась и вдруг навострила уши и вскинула голову. Очередной порыв ветра принёс запах дыма и тёплого хлеба, запах жилья. Кобыла заржала тонко и призывно, попросила повод и пошла быстрее. Грегор поспешно призвал свой светлячок и пустил его под ноги лошади, чтобы та не переломала их в подступающей темноте.

Через два поворота лес отступил, открывая слева широкую поляну, на которой, окруженный низенькой оградой и кустами, стоял небольшой дом, сложенный из серого камня, такого же, как окрестные горы. Высокая остроконечная крыша дома была покрыта позеленевшей от времени черепицей, на самой её вершине скрипел и крутился под порывами ветра кованый флюгер, изображающий идущего человека. Из трубы шёл дым, окно под самой крышей светилось.

Грегор спешился и позвонил в зелёный медный колокольчик у ворот. Прошло довольно много времени, прежде чем где-то сбоку открылась дверь, и из неё вышел рослый костистый старик. Он был одет в широкую серую холщовую хламиду длиной почти до колен, такие же серые просторные штаны, заправленные в стоптанные сапоги. У него было длинное обвисшее мясистое лицо, серо-голубые водянистые глаза и высокий лоб, переходящий в обширную плешь, заканчивающуюся где-то на затылке. Глядя на него, Грегор вспомнил верблюдов, виденных им когда-то в Арлезе. Когда старик отворил ворота и подошёл ближе, оказалось, что Грегор едва достаёт ему до плеча. Он навис над Грегором как осадная башня над редутом, и Грегору захотелось снова забраться на лошадь.

— Что привело вас в Храм Странника, милорд? — низким раскатистым голосом спросил старик.

Храм Странника? Грегор прежде ни разу не оказывался в подобном месте, хотя, конечно, ему случалось видеть эти храмы. В окрестностях Дорвенны их было, кажется, два, за северными и за южными воротами. Этот храм чем-то неуловимо напоминал те, виденные Грегором ранее, и в то же время довольно сильно от них отличался, прежде всего, материалом, из которого был сложен. Подумав об этом, Грегор догадался что же общего было у этих строений: все они очень органично вписывались в окружающий их ландшафт. Если храмы Семерых всегда выделялись, выдавались из окружающего мира размерами, отделкой местом расположения, то храмы Странника словно стремились слиться с ним, растворялись, становились неотъемлемой его частью. Этот храм напоминал грубо обтесанный кусок скалы, поросшей плющом и выступившей из леса своим краем.

— Начинается дождь, и я ищу ночлег, сударь. И был бы весьма благодарен… — начал Грегор, но жрец мрачно его перебил:

— Храм Странника — не ночлежка и не постоялый двор.

Эта грубость разозлила и окончательно испортила Грегору настроение, и без того подпорченное начинающимся дождём и разрушенными планами. Но проклинать жреца было бы весьма опрометчивым поступком, поэтому Грегор только глубоко вдохнул, выдохнул и возразил со всем доступным ему самообладанием:

— Но разве не было бы естественно, если бы Храм Странника давал приют путешественникам? Неужели у вас не найдется соломенного тюфяка, куска хлеба и кружки воды для путника? — новый порыв холодного ветра с первыми каплями дождя заставил его поёжиться, и он добавил, — и пары поленьев для очага?

Эти слова произвели на жреца очень странное, почти магическое действие: его длинное лицо вытянулось еще сильнее, глаза расширились, а челюсть отвисла, обнажив кривые жёлтые зубы с тёмным налётом. Он посмотрел на Грегора так, что ему опять захотелось забраться на лошадь. Он, что, только что невольно совершил какое-то святотатство и ему сейчас придётся отбиваться от разгневанного жреца? Удастся ли обойтись парализующим? Вот не зря он всегда с подозрением относился к этому странному культу!

Но жрец только спросил каким-то надтреснутым, неуверенным голосом:

— С кем имею честь?...

— Грегор, лорд Бастельеро, — представился Грегор и больше не успел ничего сказать, потому что жрец прохрипел: «Великий Магистр!» и начал валиться ему под ноги. Это зрелище напоминало медленное обрушение какой-то сложной многоступенчатой конструкции, которая как в тягучем заторможенном сне складывалась куда-то внутрь себя, чтобы в конце концов осесть у ног Грегора неопрятной серой грудой. Завершив процесс коленопреклонения, жрец, кажется, предпринял попытку облобызать Грегору сапоги.

Все слова застряли у Грегора в горле, а из головы вымело все мысли. Давно он не оказывался в ситуации, в которой не понимал вообще ничего. Культ Странника был старше Семерых и всегда стоял особняком, и Грегор не мог вообразить ни одной причины, по которой жрец Странника стал бы валяться в ногах у Архимага Ордена Семерых. Мысль о безумии снова пришла ему в голову, оставалось только надеяться, что безумец здесь не он.

Он медленно попятился прочь, примериваясь, как бы убраться из этого скорбного дома без потерь с обеих сторон, и почти смирившись с необходимостью ночевать в лесу под дождём, когда жрец вскочил с неожиданным для его возраста проворством и, ухватив Грегора за рукав, потащил его вглубь двора к темнеющему там навесу для лошадей.

— Не извольте беспокоиться, милорд Великий Магистр! Теперь всё будет так, как надо, милорд Великий Магистр! Так, как надо! Вы лошадку уж сами обиходьте, а я всё приготовлю, милорд Великий Магистр! — затараторил он неестественно высоким голосом.

Первые тяжёлые капли дождя упали тёмными крапинами на крупный серый песок двора, а вдали заворчал гром. Только поэтому Грегор позволил увлечь себя под навес, решив, что даже если безумие жреца станет совсем буйным, он сумеет отбиться.

Он принёс воды в поилку из расположенного здесь же во дворе колодца, расседлал и вычистил лошадь скребком, висевшим на крюке под навесом, и попытался укрыть её от начавшегося дождя парадной попоной. Попытка эта была отвергнута так решительно, что Грегору пришлось долго успокаивать лошадь и даже дать слово Архимага, что больше он на неё эту тряпку не нацепит, только после этого кобыла перестала укоризненно на него коситься. Он залез в бездонные сумки Войцеховича и, как и ожидал, нашёл там мешок с фуражом как минимум на семь дневных рационов. Торба для кормления нашлась там же. Он пересыпал порцию овса в торбу и удивился, насколько крупное и чистое, практически семенное зерно дали ему в дорогу. Кроме того, в овёс была подмешана толика ячменя и какие-то ароматные травы, которые вызвали у лошади очень живой интерес. Это растрогало Грегора до глубины души. Не пышный приём, не почетное звание «друга Карлонии» и даже не пирожки в зачарованных салфетках, а вот именно этот с такой заботой приготовленный фураж тронул его больше всего. Он ведь помнил про «сам-три» и видел, что своих лошадей у Войцеховича кормили куда проще. И он твёрдо пообещал себе, что непременно вернётся в эту странную страну, и выучит язык, и постарается привыкнуть к обычаям, и может, найдёт там единомышленников и, чем Безликий не шутит, может, всё-таки найдёт там свою судьбу. В конце концов, где ещё он сможет безнаказанно превратить своего врага в умертвие и заставить прислуживать себе?

Жрец появился неожиданно откуда-то сбоку из-за кустов, скрывающих западную стену храма, и, расплывшись в глуповатой улыбке, поманил Грегора за собой. Грегор, навьюченный седлом и седельными сумками, двинулся за ним следом. Размотавшаяся парадная попона свисала с его плеча, словно алая королевская мантия, край её волочился по земле. Должно быть, он представляет собой сейчас довольно нелепое зрелище. Хорошо, что кроме этого странного жреца его никто не видит.

Старик привёл его к узкой боковой двери, распахнул её с необыкновенной торжественностью и провозгласил:

— Да будет Храм Странника твоим кровом на эту ночь, господин Верховный Маг! Да пребудешь ты здесь в покое и безопасности!

Хвала Благим, все ритуалы гостеприимства, в общем, схожи между собой, поэтому Грегор без труда подобрал подобающие выражения для благодарности, после чего получил, наконец, возможность войти внутрь, потому что дождь уже разошёлся вовсю. Только сейчас он позволил себе почувствовать накопившуюся за день усталость. Она навалилась на него невидимым грузом, удвоившим вес седла и сумок, сковала ноги запутавшимся краем барготовой попоны. Ему остро захотелось сбросить с себя всё, умыться, раздеться, и лечь, наконец, вытянув ноги. Даже есть хотелось не так сильно. С этой мыслью он шагнул через порог и остолбенел. Нет, он, разумеется, не рассчитывал найти королевскую роскошь в затерянном в горах маленьком храме, но уж на постель с чистым бельём надеялся твёрдо, поэтому увиденное в очередной раз лишило его дара речи.

Комната, в которую привел его жрец, крошечная, четыре на четыре шага, была пуста. Голые каменные стены и маленькое окошко с частым переплётом делали её похожей на тюремную камеру. Дополнял сходство длинный, набитый соломой мешок, лежащий у одной из стен, рядом с которым прямо на полу стояла грубой лепки глиняная кружка с водой. На кружке был пристроен кусок темного ржаного хлеба. В очаге в углу лежали два полена.

Оглядевшись, Грегор настороженно покосился на жреца, который рассматривал всю эту скудную обстановку с нездоровым умилением. Встретив взгляд Грегора, он осклабился как-то совсем уж безумно и проговорил:

— Всё, как вы просили, милорд Великий Магистр, всё как надо!

— В самом деле, — с трудом выдавил Грегор, — благодарю.

Оказывается, иметь дело с сумасшедшим очень неприятно. Неужели те, кто имел дело с ним самим, чувствовали себя так же?

Жрец поклонился, умудрившись при его росте, посмотреть на Грегора снизу вверх, и наконец, к большому облегчению, оставил его одного.

Грегор сгрузил с себя поклажу и осмотрелся внимательнее. В комнате имелась ещё одна дверь, серая и незаметная на фоне такой же серой стены, она, судя по всему, вела внутрь храма. Наличие второго выхода Грегора порадовало. Ещё один путь для отступления никогда не бывает лишним. Потом он осмотрелся магическим зрением и осознал то, что только смутно почувствовал, едва переступив порог этой комнаты. Аура этого места была чиста. В этой комнате никто никогда не жил. Даже не ночевал. В ней ничего не хранили, в очаге у стены никогда не разводили огня. Грегор мог бы поставить свою искру на то, что эта комната была пуста всегда, с самого момента постройки храма. А храму, судя по состоянию кладки, он дал бы не менее трехсот лет. Это осознание отозвалось холодком в позвоночнике. Конечно, чужой бог, чужие правила, но наличие вот такой необитаемой комнаты слишком походило на ловушку, о которых рассказывали страшные истории солдаты на биваках у костра, особенно перебрав карвейна. Грегор потянулся магией и обнаружил ауру хозяина где-то на другом конце храма. Аура ярко светилась золотом с оранжевыми сполохами — её обладатель был возбуждён и счастлив. Грегор его радости не разделял.

Он с трудом удержал себя от того, чтобы поставить полную защиту на комнату — это выглядело бы вопиющей грубостью и нарушением законов гостеприимства. Ему же пообещали, что он пребудет здесь в покое и безопасности. Поэтому он ограничился слабеньким сторожевым заклинанием. Потом, вздохнув, уселся на соломенный тюфяк, слегка попрыгал на нём, приминая, и потянулся к хлебу и кружке с водой. Пить хотелось, а вода была чистой, свежей, с едва уловимым минеральным привкусом, и Грегор не заметил, как опустошил полкружки. Остальное отставил, собираясь позже заварить тот травяной сбор с мятой, который так ему понравился. Хлеб тоже был свежим, тёплым и ароматным, только что из печи, и хотя Грегор не любил тёмный ржаной хлеб, этот кусок он съел, совершенно не заметив как. Потом он поправил поленья в очаге, сложив их рядышком, как для костра, который Шелдон называл «долгий разговор», и запалил заклинанием. Разливающееся тепло и запах дыма согрели комнату, наполнили её ауру теплом и ощущением жилья. Что ж, по крайней мере, у него есть крыша над головой и ему не пришлось ночевать в лесу под дождём.

Он пристроил седло в головах своего более чем скромного ложа и застелил всё это краем парадной попоны, оставив другой её край свободным, чтобы укрыться. Вышло довольно помпезно: роскошный бархат и золотое шитьё очень контрастно смотрелись на грубых серых камнях и Грегор подумал, что похож на какого-нибудь романического принца в изгнании. Мысль отозвалась горечью, может потому, что была слишком близка к правде.

Отогнав ненужные мысли, он принялся обустраивать себе нехитрую вечернюю трапезу, расстелив вышитые салфетки прямо на полу и выгружая на них разнообразную снедь.

Он уже разложил еду на импровизированной скатерти и пристраивал над огнём котелок с водой, когда дверь, ведущая на улицу, внезапно открылась, и в неё вошел высокий человек в плаще с капюшоном, с которого потоками стекала вода. В первое мгновение его фигура показалась Грегору неестественно огромной и уродливо перекошенной, но он быстро понял, что причиной тому был большой соломенный мешок, близнец того, на котором сидел он сам, и который незнакомец держал подмышкой.

«Этот храм превратился в ночлежку удивительно быстро», — подумал Грегор, но не слишком огорчился внезапной компании — ночевать один на один с сумасшедшим жрецом было не очень уютно.

Вошедший откинул капюшон, и Грегор с изумлением узнал того самого арлезийца, что навещал их дом вскоре после рождения сына, и в чью честь его сын был назван.

— Милорд Раэн? Приветствую! Какими судьбами вы оказались в этой глуши?

— Приветствую, лорд Бастельеро. У меня возникло срочное дело к здешнему жрецу мэтру Джонасу.

— Да? — Грегор с сомнением покосился туда, где всё ещё ощущал магией ярко пылающую ауру жреца. — А вы хорошо его знаете? Мне он показался… несколько эксцентричным.

— О, мэтр Джонас — добрейший человек, поверьте. Он позволил мне переночевать здесь. Вы не будете против?

— Как я могу быть против, я здесь такой же гость, как вы. И я весьма рад компании.

Сказав это, Грегор понял, что это не просто форма вежливости, а чистая правда. Доброжелательно настроенный знакомец, пусть даже такой дальний, лучше, чем горящий энтузиазмом безумец под боком.

— Я вижу, вы собрались ужинать, простите, что помешал, — пристроив к стене свой соломенный мешок и сняв мокрый плащ, продолжил Раэн.

— Вы нисколько не помешали, прошу, присоединяйтесь!

— Увы, мне почти нечего предложить к столу, я путешествую налегке.

— О, не беспокойтесь, меня снабдили припасами на целый полк, один я всё равно не справлюсь.

Раэн не заставил себя больше упрашивать, и вскоре они с азартом перебирали содержимое сумок и спорили о том, какие пирожки вкуснее. Грегор настаивал, что c яблоками и брусникой, Раэн отдавал предпочтение тыквенным с орехами.

Вода в котелке закипела, и Грегор потянулся к мешочкам с травами и ягодами, чтобы сделать отвар, но Раэн попросил разрешения самому угостить Грегора чудесным восстанавливающим силы отваром, раз уж он не может сделать более достойный вклад в их общую трапезу. Грегор не возражал и уже через минуту с удивлением наблюдал за умелыми порхающими движениями рук арлезийца, которыми тот отмеривал щепоть того, этого, ложку мёда, горсть сушеных ягод, а потом мешал это всё плавными, скользящими кругами. В комнатке разлился мягкий медовый с внезапной молочной нотой аромат, сгустившийся сумрак скрадывал грубую кладку стен, примявшийся соломенный тюфяк оказался в меру упругим, дождь мягко шелестел по крыше, наполняя их пристанище уютом, и Грегор почувствовал давно забытое спокойствие и умиротворение. Он подумал, что всё получилось удачнее, чем он надеялся, вряд ли ночевать на деревенском постоялом дворе было бы лучше.

Раэн оказался прекрасным собеседником, ненавязчивым и остроумным, к тому же он знал невообразимое множество самых разных историй. После того, как они разлили по кружкам приготовленный им отвар, он указал на головку сыра и спросил:

— А вы знаете, милорд, как обедают пастухи в здешних горах? Они растапливают в котелке сыр вместе с вином или вишнёвой водкой, а потом окунают в него кусочки подсохшего хлеба. Знаете, это довольно вкусно, и у нас есть все нужные ингредиенты. У меня с собой как раз есть немного белого арлезийского вина, вполне подходящего для этого блюда. Хотите попробовать?

Грегор не возражал и согласился нарезать хлеб и зелень, пока Раэн колдовал над котелком, растапливая сыр. Это оказалось забавно и довольно вкусно — обмакивать кусочки хлеба, насаженные на длинную, остро заточенную щепку, в тягучую сырную массу, которая тянулась за ними толстыми вязкими нитями, накручивать эти нити на облитый сыром хлеб, посыпать мелко нарезанной зеленью и съедать, подбирая губами обрывки сырных волокон. Раэн, бормоча, что всегда хотел это попробовать, нарезал на кусочки тыквенный пирожок и, ловко захватывая эти кусочки сразу двумя щепками на чинский манер, окунал их в сыр и отправлял в рот. Грегор не стал экспериментировать, блюдо оказалось очень сытным, он довольно быстро наелся, откинулся на тюфяк и прикрыл глаза, прислушиваясь к шороху дождя и изредка приподнимаясь, чтобы отхлебнуть тёплый ягодный отвар.

Раэн ещё возился какое-то время, выскребал из котелка остатки сыра, бормотал, что-то вроде: «А с ливером не хуже…», но наконец, угомонился, пошуршал соломенным тюфяком и затих. Был ещё ранний вечер, но окошко в комнатке было маленьким, занавешенным кустами, и дождь сгустил сумерки, поэтому казалось, что уже наступила ночь. Поленья в очаге давали мало света, а оставленный без внимания Грегоров магический светлячок стал постепенно тускнеть. Грегор стал задрёмывать, когда Раэн неожиданно обратился к нему:

— Вы не спите, лорд Бастельеро?

Грегор хотел было сказать, что уже почти уснул, но передумал. Если он сейчас действительно уснёт, этот странный вечер закончится, и ему захотелось продлить эту оторванность, отстранённость от внешнего мира с его болью, заботами и обязательствами, захотелось, чтобы дождь продолжал шуршать по крыше, поленья потрескивали в очаге, и чтобы это охватившее его чувство покоя и умиротворения длилось и длилось. И он сказал:

— Нет, не сплю, милорд Раэн. Ещё довольно рано.

— В такой вечер, в таком месте хорошо рассказывать разные истории. Вы любите истории?

— Полагаю, да, хотя, признаться, я не большой их знаток.

— Если хотите, я расскажу одну историю, случившуюся давным-давно, не одну тысячу лет назад, в одной далёкой южной стране. Случилось так, что об одном городе пошла удивительная слава, как о рае на земле, прекрасном и гостеприимном месте, где все обитатели на редкость благовоспитанны, чрезвычайно законопослушны и благочестивы, где совершенно нет грабителей, и прекрасная дева с полным блюдом золотых монет может пересечь его из конца в конец, не потеряв ни золота, ни девственности…

Раэн был действительно прекрасным рассказчиком. Грегор слушал, совершенно заворожённый, и перед его мысленным взором вставали ветшающие, сложенные из песчаника стены старого города, сдержанные горожане в непривычных одеждах, тихие улицы, на которых не просили милостыню и не пытались срезать кошелек, лавки и базары, где не торговали дурманными снадобьями, харчевни и площади, где не играли в азартные игры. Ему казалось, что мраморные ступени храма холодят ему ноги и как живая вставала перед глазами юная жрица, Избранная своей богини, в светлом платье с простым плетёным кожаным пояском, непримиримая и уверенная в своей правоте, подчинившая чудовище и установившая в городе порядок. Ему казалось, что он слышит незнакомые, но словно узнаваемые запахи чужого города, запах пережаренного мяса, приторных восточных благовоний, вываренных в меду фруктов, чего-то еще навязчиво-сладкого. В ушах отдавался гул незнакомой гортанной речи, и казалось, что ещё мгновение, и он начнёт её понимать. Шелковая золотая бахрома парадной попоны, которую он не глядя перебирал пальцами, вдруг показалась жёсткой и истрёпанной, как старая кожа …

— Как вы думаете, милорд, чем всё закончилось? — вдруг прервал Раэн свой рассказ.

Грегор очнулся, выныривая из смутной дымки видения, тряхнул головой, приходя в себя, усмехнулся криво:

— Кровавой резнёй, надо полагать.

Раэн смотрел внимательно, без тени веселья, словно речь шла не о вечерней занимательной истории, а об экзамене, от ответа на который многое зависит.

— Кровавой резнёй… — медленно и раздумчиво подтвердил он. — Чудовище вырвалось из-под её власти и уничтожило ту, что его подчинила. А горожане доделали остальное… Значит, вы не согласны с тем способом, каким эта жрица пыталась избавить город от зла?

— Избавить от зла? — переспросил Грегор. — Не думаю, что она добивалась именно этого.

— Чего же она, по-вашему, добивалась? — удивился арлезиец.

— Добро, зло… Мне кажется, она не замахивалась так высоко, — задумчиво протянул Грегор, — а добивалась она всего лишь безопасности. Понимаете, милорд, дева несущая блюдо золота через весь город — это ведь не история о добре или зле, это история о безопасности и не более. Мы ведь не знаем, куда эта дева тащит своё золото: может, раздать нуждающимся, а может, нанять убийцу для постылого жениха, а может, просто перепрятать понадёжнее. Возможно, та жрица надеялась, что оказавшись в безопасности, люди станут добрее, но если безопасность одних держится на страхе других, такой порядок не простоит долго. Страх и насилие — плохой общественный сдерживатель. Иногда, конечно, приходится прибегать и к нему, но только в каких-то острых, критических ситуациях. Но нельзя закладывать его в основу существования общества.

— А что же, по-вашему, должно служить — как вы это назвали? — общественным сдерживателем?

— Стыд. Понимаете, отобрать золото у девушки не должно быть страшно, это должно быть стыдно.

Дон Раэн улыбнулся невесело и спросил:

— И как же, по-вашему, можно добиться такого прекрасного состояния умов, при котором каждому будет стыдно отбирать что-то у слабого?

— Воспитанием, — убеждённо сказал Грегор. — Я не знаю другого способа. Если в обществе будут установлены чёткие правила, и все его члены будут приучены эти правила соблюдать…

— Правила важнее людей? — усмешка арлезийца стала неприятной.

— Не передёргивайте, милорд Раэн, — поморщился Грегор. — Правила важнее одного человека, поскольку правила устанавливаются как результат согласия многих людей. То есть большинство людей важнее одного человека — с этим-то вы не станете спорить?

— Как отвлечённая мысль, это звучит убедительно, но когда доходит до жизненных реалий…

— Вот-вот, — подхватил Грегор, — когда доходит до реалий, каждый считает, что уж он-то выше всех этих правил, приличий, обычаев и тому подобного. Ничего страшного не случится, если он вот тут немного пренебрежёт приличиями, тут слегка подвинет правила, вывернет обычай в свою пользу. Ещё и сочтёт это проявлением своей свободы и необыкновенного величия духа! Ну как же! Не побоялся выступить против замшелых устоев! А в результате, правила размываются, разрушаются и всё опять рушится в хаос и кровавую резню, результатом которой всё равно становятся какие-нибудь новые правила. Только развязывают резню одни, чистые и светлоликие свободолюбцы, а останавливать её, а потом разгребать трупы и развалины приходится другим, твердолобым сторонникам порядка, которые в результате оказываются по глаза замазаны в грязи и крови. Их ещё потом в этом же и обвинят!

Грегор остановился и перевёл дух. Он сам не ожидал, что эта история так его заденет, заставит выплеснуть многое из того, в чём он был глубоко убеждён, но никогда не высказывал вслух, считая само собой разумеющимся. «Высказывайте вслух то, что вас беспокоит». Что ж, иногда это действительно стоит делать.

— Жизнь не стоит на месте, случается, что правила устаревают, — возразил Раэн.

— Случается, — согласился Грегор, — но устаревшие правила благополучно отмирают сами, как засохшие ветви дерева, и тогда их можно безболезненно срезать.

— Быть может, вы просто боитесь перемен?

Грегор даже приподнялся повыше на своём тюфяке от этого неожиданного и оскорбительного выпада.

— Я боюсь? — возмущённо переспросил он, глядя на арлезийца.

— Все боятся чего-нибудь, абсолютно бесстрашны только безумцы, — тот был очень серьёзен. Как-то далеко они вышли за пределы лёгкой вечерней беседы у огня. Глаза Раэна чернели в полумраке комнаты двумя бездонными провалами, и Грегора охватило то же чувство, которое он испытывал каждый раз, когда говорил с Претемнейшей Госпожой. Он подавил гнев и, неожиданно для себя, ответил:

— Я не боюсь перемен. Я боюсь их последствий. Той самой возможной кровавой резни. Потому что вероятнее всего окажусь среди тех, кому придётся разгребать трупы. Знаете, милорд Раэн, я полжизни провёл на войне и хрупкость человеческой жизни прочувствовал очень хорошо.

— Кажется, в Дорвенанте не намечается новой войны?

— Как показала жизнь, чтобы поставить под угрозу существование государства, внешний враг не обязателен. Свои тоже порой справляются вполне успешно, — с горечью сказал Грегор и снова откинулся на свой тюфяк, — а кровь всегда пахнет одинаково.

Повисла тишина, даже шорох дождя словно затих, отдалился, огонь в очаге спрятался в поленья, и тени из углов приблизились и обступили их крошечное убежище. «Ненадолго же хватило спокойствия, даже такого призрачного», — с тоской подумал Грегор.

— Прошу прощения, лорд Бастельеро, — глухо произнес Раэн, — кажется, я позволил себе бестактность.

Грегор только отмахнулся и отвернулся к стене, повыше натянув на себя попону.

Раэн помолчал ещё минуту, потом к досаде Грегора, продолжил:

— Я хотел бы загладить вину, если позволите, и рассказать совсем другую историю.

— Которая тоже закончится кровавой резнёй?

— Нет, — по голосу рассказчика было слышно, что он улыбнулся, — эта история с хорошим концом.

Горечь ещё стояла у Грегора в горле, и он знал, что просто так она не уйдёт, поэтому он снова повернулся к арлезийцу и растянул губы в вежливой улыбке:

— Что ж, я весь — внимание, если вам угодно.

После паузы, Раэн начал негромко:

— Знаете, милорд, все Храмы Странника имеют одинаковую планировку. Они различаются размерами, материалом, отделкой, пропорциями, но расположение внутренних помещений у всех у них одинаковое. И в каждом из них есть такая же комната, как та, в которой мы сейчас находимся — комната с двумя выходами восточнее храмового зала. Эта комната издавна предназначалась для приюта путешественников — здесь могли найти ночлег путники, застигнутые в пути ненастьем, или те, кто не может позволить себе плату за постой в гостинице или на постоялом дворе… Но однажды, давным-давно, больше тысячи лет назад, в одной далёкой стране, где правил очень жестокий правитель, против него составился заговор, и для связи между собой и в качестве перевалочных пунктов для оружия и снаряжения, заговорщики использовали Храмы Странника этой страны. Правитель действительно был очень жесток, поэтому Странник не возражал против такого использования его храмов, но к несчастью, заговор не удался, заговорщиков разоблачили, схватили и приговорили к казни…

Грегор, который слушал, приподнявшись на локте, в этом месте не удержался и обозначил одними губами, чтобы не перебивать рассказчика: «никакой кровавой резни?» Раэн понял его и, виновато пожав плечами, продолжил:

— Кроме того, правитель решил запретить почитать Странника и разрушить все его храмы в своей стране, но Верховный маг, опасаясь мести судьбы, отговорил его от такого решительного шага. Вместо этого, в назидание заговорщикам и Страннику, он сотворил заклятие, запрещающее кому-либо ночевать в них, и скрепил это заклятие жертвенной кровью заговорщиков. Но Странник во имя сохранения равновесия потребовал, чтобы заклятие можно было снять. И тогда Верховный маг поставил условие, что заклятие спадёт, если он сам или кто-то из его преемников захочет переночевать в Храме Странника и попросит для этого соломенный тюфяк, кружку воды, кусок хлеба и пару поленьев для очага. С тех самых пор, вот уже больше тысячи лет, Храмы Странника не дают приюта путникам.

Грегор, который уже сидел на своём тюфяке не скрывая изумления, расхохотался:

— Воистину, прекрасная история, милорд Раэн! Даже жаль, что это вымысел!

— Эта история — чистая правда, лорд Бастельеро, — арлезиец смотрел на Грегора серьезно, даже торжественно.

— Вы хотите сказать, что я сегодня нечаянно снял тысячелетнее заклятие со всех Храмов Странника, сколько их есть?

— Именно так.

— Вы шутите? — Грегор всё никак не мог понять, как же ему относиться к этой истории. С одной стороны она была стройна и забавна, как исторический анекдот, но с другой… она объяснила бы, например, поведение жреца. Грегор, возможно, тоже несколько растерялся бы, окажись он внезапно участником снятия древнего заклятия.

— Ничуть. Вы действительно сняли сегодня это заклятие, и я думаю, что Странник не поскупится на награду.

— Награду? Какую награду? Не один, а два соломенных тюфяка? — Грегор всё никак не мог начать воспринимать эту историю всерьёз.

— Если вы хотите получить второй тюфяк, с этим не возникнет трудностей, но обычно награда Странника заключается в исполнении желания, — Раэн не спешил принять его шутку.

— Какого желания?

— Любого. Самого важного.

— Любого? Вообще любого? Без ограничений?

— Без ограничений. Как в сказке.

Он смотрел на Грегора прямо и что-то было в его чёрных глазах такое… отчего Грегору расхотелось смеяться. Тогда он тоже посмотрел на Раэна в упор, без улыбки, и сказал:

— Тогда мне бы хотелось, чтобы этот мир стал добр, справедлив и безопасен… —

… и увидел, как стремительно белеет и без того бледное лицо арлезийца. Они застыли неподвижно, глядя друг на друга, и Грегор утонул в чёрных провалах широко распахнутых глаз своего собеседника, и шум дождя исчез, пламя в очаге сделалось словно нарисованным, воздух загустел, и само время замерло вокруг них. Наконец, Раэн отмер, отвёл взгляд, сглотнул тяжело и хрипло переспросил:

— Вы действительно хотите загадать такое желание, лорд Бастельеро?

Грегор тоже отмер, передернул плечами и повалился обратно на свой тюфяк:

— Хочу, — его голос тоже дрогнул, и он откашлялся и выдохнул, — но не стану.

Его слова словно прорвали запруду тишины, дождь снова застучал по крыше, а над головами раздался раскат грома.

— Можно узнать, почему? — голос арлезийца был ровен и ломок.

— Почему хочу или почему не стану? — поднял бровь Грегор.

— Я могу догадаться, почему вы хотите загадать такое желание. Так что — почему не станете?

— Я всё-таки маг, — Грегор коротко глянул на Раэна. — Я, разумеется, не знаком с милордом Странником и не знаю его возможностей, но я достаточно знаю о фундаментальных основах магии. Чтобы колдовство было успешным, маг должен представлять конечный результат своего колдовства как можно точнее, иначе можно наворотить такое…

Грегор поморщился и продолжил негромко, прикрыв глаза:

— Я, конечно, очень хочу проснуться завтра в прекрасном и добром мире, но сильно затрудняюсь представить себе принципы существования такого мира. Чтобы все люди имели достаточно для достойной жизни и не желали большего… были лишены ненависти, зависти, жадности, похоти… потому что, если они не будут лишены своих пороков, а просто загонят их в глубину сознания, те вырвутся рано или поздно, и мир вернётся на круги своя… Что же это будут за люди? Останутся ли они людьми? Ведь, если задуматься, значительной частью того, что движет людьми, являются их пороки… тщеславие, жадность, даже лень… и если люди их лишатся, не остановится ли мир? Вообще ближайшая аналогия такого очищенного от земных страстей мира, которая приходит мне на ум — это Претёмные Сады. А устроить на земле царство Смерти — это последнее, чего бы мне хотелось...

Он замолчал, и в комнате повисла тишина, которую собеседник Грегора нарушил очень нескоро:

— Я благодарен вам за урок, лорд Бастельеро.

— Урок? — Грегору не хотелось открывать глаза. Ему хотелось отвернуться к стене и уснуть, так его вымотал этот неожиданный разговор.

— Думаю, впредь мне надо быть осторожнее в формулировках. Иначе действительно можно наворотить такое… И всё же мне хотелось, чтобы вы загадали желание. Личное. Что-нибудь для себя. Чего бы вам хотелось больше всего?

— Того же, что и всем — жить долго и счастливо, — веки Грегора тяжелели, мысли уплывали, и голос собеседника всё отдалялся и отдалялся, становился то выше, то ниже, менялся странно и казался знакомым и незнакомым одновременно.

— Чего же вам для этого не хватает?

Уже уплывая в сон, Грегор успел подумать, действительно, чего же не хватает для долгой и счастливой жизни ему, одному из знатнейших и богатейших людей страны, к тому же титулованному герою и сильнейшему магу? Ума? Любви? И выдохнул еле слышно:

— Понимания…

* * *

Не первую тысячу лет ходит по земле Странник, слушает мольбы и просьбы людей, иногда исполняет их желания, но ни разу за все эти тысячи лет никто ещё не пожелал чего-то для целого мира. Даже если человеку сказать, что исполнится любое его желание, самое волшебное и несбыточное, он всегда начинает так: «Чтобы я…» или «Чтобы мне…». Некоторые, те, кто умеет любить по-настоящему, желают что-то для своих близких.

Но вот такое желание Раэн сегодня услышал впервые: «Чтобы этот мир стал добр, справедлив и безопасен…» А ты не размениваешься на мелочи, моя неистовая и непримиримая душа, отважная и безжалостная к себе и другим. Ты идёшь к своей невидимой цели через все препятствия, обдирая плоть и душу до крови, отдавая этой цели всё, что имеешь, не щадя ни себя, ни других. И сегодня ты впервые обозначила эту цель вслух. «Чтобы этот мир стал добр, справедлив и безопасен…» И за это ты заслуживаешь своей награды — научиться быть счастливой. Научиться видеть не только горечь и боль, но и радость, и счастье, и любовь. «Долго и счастливо?» — да будет так! Ты только разгляди своё счастье, моя храбрая и несчастная душа!

Дождь расходился всё сильнее, его струи хлестали по крыше маленького, затерянного в горах Храма Странника, где в крошечной, четыре на четыре шага, комнатке восточнее храмового зала, один человек склонился над изголовьем другого. Его руки бережно охватывали голову лежащего, и от ладоней исходил золотистый магический свет.

«Да, с такой опухолью в височной доле вряд ли получится жить долго и счастливо… Наверняка ещё и головные боли вызывает, и проблемы с памятью, возможно даже, приступы агрессии… А вот эта аневризма, ох… Нда, сосуды вообще никуда не годятся, да и сердце изношено не по возрасту, что ж вы так себя не бережёте, милорд Архимаг?...»

Свет, исходящий от рук целителя становился ярче, и лицо спящего расслаблялось в этом свете, отчего казалось моложе, разглаживалась застарелая вертикальная морщина между бровей, разжимались стиснутые даже во сне челюсти, приоткрывались и розовели губы, а едва заметная в чёрных волосах серая, цвета дорожной пыли, прядь над левой бровью становилась светлее.

Он нырнул глубже, во тьму сознания, рассыпающегося, воспалённого, пульсирующего на грани безумия, и отшатнулся. Но, затем, переведя дыхание, снова погрузился в чужую тьму и застарелое безнадёжное отчаяние и вину, которые его обладатель пытался судорожно рассеять попытками ухватиться за чью-нибудь любовь. Вот здесь — чуть приглушить страх, чуть притупить боль… Он ведь и сам уже осознал, на какой пропастью занёс ногу. Он уже остановился сам. Почти остановился. Надо только чуть-чуть удержать, чуть-чуть изменить направление, и всё еще может получиться, ещё может сбыться это «долго и счастливо». Так пусть оно сбудется, такое простое и бесхитростное желание.

А дождь всё шёл над горами и не думал затихать…