↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Если бы меня спросили, какие чувства я испытывал во время важных для меня экзаменов, я бы ответил с нескрываемой уверенностью: спокойствие.
Для прежнего меня подобное заявление показалось бы выдумкой. Волнение и страх всегда были моими верными спутниками, особенно во время подобных особых случаев, когда голос дрожит во время ответа на вопрос преподавателя, а рука случайно рисует не ту букву от перенапряжения. Проделать работу над собой, чтобы избавиться от вредителей, казалось мне почти невозможным. Я пытался. Я пробовал примерять на себя уверенный вид и ходить с гордой осанкой. Я полагал, что, притворяясь тем, кем я никогда не был, я смогу стать им. Однако я осознавал, что это всего лишь маска: ее можно очень легко снять, взглянув на мои потеющие ладони и послушав мой прерывающийся голос. Я понял, что самообманом мне ничего не добиться.
Тогда я предпринял попытку принять себя. «Мне ничего не поделать с собой, ведь я такой, какой есть», — эта замечательная мысль спасала меня каждый раз, когда мне приходилось сталкиваться лицом к лицу со страхом. Она, подобно лучику солнца, освещала мне путь в спокойную, размеренную жизнь, когда рядом появлялись призраки самоугнетения, не позволявшие ощутить счастье из-за собственной неидеальности. Так было первое время. Я не мог усмирить внутреннего критика, появлявшегося, когда исцелявшая душу фраза повторялась вновь и вновь. Она стала для меня бесполезной. Я сожалел, что я не могу принадлежать к другой группе людей. Той, не стеснявшейся окружающих, открыто говорившей о своих заслугах. Пока я оставался в стороне, они открывали свою душу миру. Пока я терзал себя мыслями о собственной ничтожности, у них не было времени даже задаться вопросом: так ли они в самом деле хороши? Они старались ради своего будущего, усердно учились, работали засучив рукава, получали от жизни всё, на что были способны. Они могли противостоять, бороться, пока не получили своё. Такие люди ценят и любят мир несмотря на его жестокость и несправедливость, несмотря на то, что любовь эта не взаимна и никогда ей не будет. Эти люди однажды были брошены на произвол судьбы, они твёрдо стояли на ногах и гордо встречали нежданых гостей — трудностей на жизненном пути. Такие люди заметны. Их решимость не составит труда разглядеть даже в, казалось бы, незначительных случаях. Они умеют блефовать, когда надо, они кротки, когда этого требует момент, они сохранят в себе страсть к юмору даже спустя океан преград.
Таких как я, слабохарактерных, заприметить можно так же легко, как и моих противоположностей — людей решительных и волевых. Я терзал себя за то, что я не могу быть таким, и это было понятно ещё с детства. Родиться страшной плаксой значит остаться им навсегда. Начать однажды бояться до ужаса общественного осуждения значит сохранить в себе страх до конца жизни. Никакой музыкальный талант никогда не сможет перекрыть эти несовершенства. Я достигал хороших результатов в фортепиано, я любил всей душой искусство, я тянулся к знаниям так, будто я был до смерти голодным каторжником, а новые умения — самыми замечательными блюдами, которые только бывают на свете. Я любил Америку, любил ее культуру, любил безумные краски Сан-Франциско, я любил этот мир и мечтал посетить множество стран. Все добрые чувства, которые во мне вызывала действительность, не могли затмить мой главный недостаток, а он был в том, что я просто родился собой.
Сейчас я осознаю: если бы я был похожим на упомянутых мной людей, мне бы так или иначе пришлось иметь иные проблемы, более серьезные. Однако почти всегда мой мозг был полон мыслей о своей никчемности, и пытался найти решение, как от нее избавиться. Как оказалось позднее, мне даже не пришлось находить ответ. Однако это была не моя заслуга: всему был причиной Чарльз.
Впервые он появился, когда проходило вступительное испытание в консерваторию. День был ясный: художнику стоит постараться, чтобы с точностью передать тот благородный оттенок синевы, которым отличалось тогда небо. На мгновение я забылся, и тревога покинула меня. Пейзаж Сан-Франциско, пусть и привычный, всегда очаровывал меня, когда стояла благоприятная погода. Да, было печально, что однажды июль, прекрасный месяц, рано или поздно кончится. Я шел по плиточному тротуару, наблюдая все вокруг. Первой, конечно, в глаза бросалась зелень. Пышные ветвистые гиганты-фикусы интересно гармонировали с аккуратно выстриженными маленькими деревцами подле тротуаров. Такую картину, как мне кажется, прекрасно дополняли цветущие магнолии. Нередко на моем пути встречались пальмы. Яркая под стать небу гладь залива виднелась вдалеке. Дома радовали меня своим видом. Разноцветные великаны — нежно-розовые, голубоватые, белые, желтые провожали меня улыбкой, когда я проходил мимо них. Широкие окна и двери будто бы приглашали в дом, а украшенные всякой растительностью террасы и внутренние дворики создавали еще больший уют. В одном из таких на Марина дистрикт, Фильмор-стрит я жил вместе со своей матерью, которую остальные называли миссис Робинсон.
Я глубоко уважал свою мать, как и других женщин. Рэйвен была строгой ко мне. Мне не надоедал ее перфекционизм, поскольку я перенял это качество от нее. От меня всегда требовали идеального, даже в мелочах: ни о складке на костюме, ни о плохой отметке, ни о беспорядке не должно было быть и речи с того времени, как я достиг школьного возраста. После моя мать разрешила мне профессионально заниматься музыкой, и моей благодарности за ее великодушие не было предела. Я знаю, что во многих семьях, похожих на мою, будущим студентам приходится мириться с выбором родственников. Я бы ни за что не вынес подобного: я страсть как люблю музыку!
Я восхищался классическими мелодиями с детства. Она помогала мне пережить различные маленькие трудности, которые только могут встретиться маленькому мальчику, далее — школьнику, а после — студенту. К звучаниям прекрасного фортепиано, нежной скрипки, грозных контрабасов я относился с должным обожанием. Моя мать хвалила мой вкус, говоря, что редко встретишь людей, которым так нравится классика, и, будучи еще ребенком, я чувствовал себя особенным. Однако позже способность к рефлексии взяла надо мной верх, и я понял, как мой мозг ошибался: мои предпочтения так же обычны и хороши по-своему, как другие.
Но, поверьте мне, здоровому самоанализу я научился далеко не сразу! Я настолько не хотел признавать своих талантов и достижений, что закрывал на них глаза и думал только об одном: «Ты не уверен в себе, ты не уверен в себе…» От подобного рода размышлений часто давала о себе знать головная боль, но, к счастью, в день сдачи вступительного экзамена этого не случилось.
Я прекратил наблюдать за городской жизнью и размышлять о своем, когда меня снова начал одолевать неприятный внутренний голос: «Ты ничего не сдашь, не сдашь…» Я уже достаточно убедился в своей неправоте, однако голос не унимался: «Ты бездарность. Ты правда уверен, что достоин там учиться?» Конечно, в глубине души я знал, что играю я отлично. Не зря же мать платила деньги преподавателю, чтобы я прекрасно знал, на какие клавиши надо нажимать, чтобы миссис Кинг и миссис Моррис — две закадычные подруги-соседки, частые гости в нашем доме, говорили лестные слова в мой адрес. «Ну как играет! Просто изумительно! Рэйвен, твой мальчик — талант! Утрет нос всем современным музыкантам, уж мы-то знаем…» Но что для меня значили эти слова?..
Джессика Кинг и Сандра Моррис были единственными приятельницами моей матери, с которыми она завела дружбу ещё в студенчестве. Кто знает, как бы повернулась судьба, если бы скромные домики семей Кинг и Моррис не жили по соседству с нашим, выглядевшим более богато. Как оказалось, не для всех счастье измеряется в богатстве, ведь, по моим ощущениям, миссис Моррис доставляло огромное удовольствие иметь небольшую пекарню, а миссис Кинг — быть домохозяйкой, находить работу среди объявлений, в которых людям требовалась няня или человек, который может выгуливать собаку каждый вечер определённого дня. Сандре с Джессикой, в общем-то, много чего доставляло радость. Они гордились своими детьми, особенно миссис Кинг, которой пришлось пройти через множество препятствий, чтобы стать матерью четырехлетнего Джейсона, а после — двухлетнего Томаса (Джессика рассказывала о своих детях в таких пребольших подробностях, что не запомнить такие факты было невозможно). Джейсон с Томасом прекрасно ладили с Бетти — любознательной дочкой миссис Моррис. В своё время Джессика втайне завидовала Рэйвен, ведь, несмотря на то, что ее дорогая подруга осталась в молодости без опоры и поддержки, она имела ребенка, причем, по ее словам, "замечательного и такого способного". Однако миссис Кинг не обладала даром как-либо скрывать свои эмоции, поэтому на ее нелестные замечания миссис Робинсон лишь кротко улыбалась и говорила: "Дорогая, ты очень устала сегодня, верно? Не хочешь еще чашечку чая?"
Благодаря умению Рэйвен закрывать глаза на неидеальности её взаимоотношений с подругами, их дружба сохранялась. Миссис Кинг и миссис Моррис навещали миссис Робинсон довольно часто. Причина была в том, что "дорогая Рэйвен" была чуть ли не единственным человеком, присутствие которого дарило таким активным, жаждущим вкусить жизнь в полной мере женщинам минуту передышки, спокойствия. Джессика и Сандра любили Рэйвен. А она в свою очередь также ценила своих подруг, потому что больше никого, кроме меня, у нее не было. Они были одними из немногих людей, находившимся в её обществе, к кому она питала приятные чувства, поскольку если бы не они, она бы совсем свихнулась среди нажитого богатства.
За пределами дома на Фильмор-стрит миссис Робинсон казалась другим человеком. Граница между холодной официальностью и намеренно сладкой улыбкой, такой, что, казалось, Рэйвен накинется на собеседника с распростертыми объятиями, была расплыта. По стеклянным глазам моей матери и безупречной вежливости немногим удавалось прочитать безразличие, интерес или жажду наживы, благодаря чему миссис Робинсон имеет высокий статус в архитектурной компании. Она мастерски может завлечь клиента, упросить не отказываться от важного для бизнеса заказа и даже избежать вмешательства суда в какое-либо дело.
Я был не похож на свою мать. Да, я был страшным перфекционистом и ненавидел себя так же, как и Рэйвен в глубине своей души, но, казалось, мать интересовала только материальная составляющая жизни и верность своим принципам, чтобы, снова же, заработать побольше. А я любил мир. Я не был пошатан судьбой, поэтому деньги не являлись для меня смыслом жизни. Я бы хотел раздарить их всем нуждающимся, чтобы раздасованные выражения лиц этих бедных людей сменились радостными. Я отличался от матери, но уважал её, ведь однажды ей пришлось столкнуться с океаном преград и выгрести на небольшой пустой островок, на котором она сколотила себе состояние. А когда на островок нападают коварные пираты, желающие украсть золото — самое дорогое, что есть у миссис Робинсон, она усердно сражается с ними, сохраняя на лице улыбку и выплывая из воды сухой.
Я заметил недалеко Дворец изящных искусств — одно из моих любимых мест в городе. Я часто приходил сюда, чтобы полюбоваться его тишиной и спокойствием. Я наслаждался видом на красивый пруд, окружавший Дворец почти со всех сторон, и лебедями, обитавшими там. Пройдя чуть дальше, я наконец приостановил поток мыслей и добрался до консерватории. Конечно, я видел ее и раньше, поэтому у меня успело сложиться мнение об этом здании. Оно не подобало остальному архитектурному стилю. Все старые построения были давно снесены в Марина дистрикт и заменены новыми прибрежными миловидными домиками. Консерватория выглядела так, будто ее появление на свет сравнялось с временем, когда создали Дворец. Была ли это дань уважения прошлому? Вероятно, идея у архитектора была именно такая. Здание отличалось строгим и даже грозным видом. Поблизости находилось меньше растительности, главный вход был украшен колоннами. От такого вида мне на секунду показалось, будто я пришел не сдавать экзамен в учебном заведении, а на экскурсию в какой-нибудь античный храм. Одного непродолжительного взгляда на консерваторию мне хватило. Я понял: «Беда! Все пропало!»
Поднявшись по белокаменной лестнице, я попал в большое помещение. Консерватория Сан-Франциско выглядела внутри в разы богаче и интереснее, чем снаружи. Пол из темного паркета блестел; бордово-красные стены, отливавшие немного оранжевым, были декорированы узорчатыми панелями; между ними висели портреты классиков музыки. Первым делом в глаза бросились всемирно известные. Я узнал на картинах Баха, Бетховена, Моцарта, Шуберта. Далее по коридору появлялись отечественные знаменитости — честно сказать, их фотографии не очень мне запомнились, но, конечно, я слышал об этих людях или знал о них. Среди этой категории портретов были Айвз, Гершвин и другие. Дополняли холл потрясающая вытянутая люстра, напоминавшая фонарь и, конечно, сборище абитуриентов, среди которых был я.
Я встал в нужную мне очередь, приготовил все необходимое и принялся ожидать. После меня направили в один из классов, находившийся на третьем этаже. Я быстро минул лестницу и, подойдя к двери, внезапно остановился.
Мое сердце вдруг заколотилось как бешеное. Я начал пробовать медленно дышать. «Раз, два, три, четыре…» Вдох… «Пять, шесть, семь, восемь…» Выдох… Я старался концентрироваться, но голос отвлекал меня: «Сейчас твоя очередь. Ты же зачем-то сюда пришел? Так иди и показывай свои умения и не задерживай людей!» Снова вдох… И снова выдох…
Девушка, находившаяся в коридоре вместе со мной и ожидавшая своей очереди, заметила,
что мне плохо.
— Тебе дать воды? Сильно волнуешься?
— А, нет… Нет, спасибо!
Я даже не увидел ее лица. Все, что я запомнил, это то, что у нее были огненно-рыжие волосы. Почему это так отпечаталось в моей памяти? «О Господи! Какой позор…» — подумал я и влетел пулей в класс, с небольшим грохотом закрыв дверь.
Сперва я уловил резкий аромат цветочных духов, распространившийся по всему кабинету, который и так слабо проветривался. Приемная комиссия из трех человек за длинным столом посередине комнаты, казалось, посмотрела на меня с недоумением. Седой профессор, находившийся в середине, (и, судя по всему, главный) сначала взглянул на меня с неодобрением, а потом, как ни в чем не бывало, довольно, даже гостеприимно усмехнулся.
— Курт Робинсон… Вы, верно?
— Да, сэр.
Сердце и не думало успокаиваться.
— Что-ж… Давайте посмотрим, что вы умеете. Что именно вы готовы сыграть?
Я догадался заранее, что в напряженный момент впаду в ступор и не смогу ответить даже на такой вопрос. На такой случай у меня был лист с выученными произведениями. Я положил его на стол перед профессором. Он принялся внимательно осматривать его вместе с коллегами.
Мой взгляд неожиданно упал на женщину средних лет, сидевшую слева от профессора и плотно укутанную в шаль, несмотря на то что август давным-давно наступил. Я сразу понял: аромат цветов, с которым явно переборщили, исходил от нее. Нелепый бантик, которым она украсила свой пучок, почему-то дал мне понять, что с этой преподавательницей мне суждено еще раз встретиться. Забавно одетые профессора обычно отличаются высоким уровнем профессионализма, не находите ли? Они глубоко знают свой предмет и настолько любят его, что во время занятий могут отвлечься лишь ненадолго, чтобы рассказать всей аудитории какой-нибудь очень старый анекдот или глупо пошутить, обратив внимание на одного из присутствующих. Несмотря на немало достоинств, у студентов с таким типом преподавателей обычно так же немало проблем. По некоторым причинам профессора убеждены, что молодые люди должны знать невообразимое количество материала, даже больше, чем они сами. А на экзамене безупречность превыше всего! Студенты должны отвечать без запинки, не боясь великих и ужасных «Дорогуша, ну ты же не один здесь сдаешь» или «Как же мне печально отправлять вас на пересдачу…» Но давайте оставим размышления о профессорах: я уверен, вышеназванные качества вы заприметите в миссис Хейз и без моей помощи.
В тот момент я прислушался к разговору приемной комиссии, чтобы обратить свое внимание на что-то помимо стука моего сердца, которое, казалось, вот-вот вылетит из груди.
— Мистер Гриффин, а что вы думаете об этом? — она указала пальцем на верхнюю часть листа.
О, Боже, это, должно быть, Шопен! Я репетировал его особенно старательно, пока готовился к выступлению. Отлегло!
— Миссис Хейз, вам не кажется, что мы и так замучили наших абитуриентов с Шопеном? А как насчет…
Повисла пауза. Нет, я не мог уже контролировать волнение!
«Ты не сдашь… Ты — бездарность…»
Сколько можно!
«Прекращай заниматься музыкой. Ты никогда ничего не добьешься».
Внутренний голос прекратился фразой профессора.
— Пожалуйста, присядьте за фортепиано. Как только вы окажетесь на месте, мы дадим вам указания, что именно вы должны сыграть.
Неопределенность напугала меня. Хоть бы Шопен… Хоть бы Шопен… Или Бах! Хоть бы Бах…
Я присел на банкетку.
— Так… Сыграйте, пожалуйста… Бах, Прелюдия и фуга, второй том, до мажор.
Как камень с души! Моей радости не было предела. Баха я репетировал так же тщательно, как и Шопена. Я предчувствовал, что меня спросят кого-то из них.
Мои руки потянулись к фортепиано, но тут же замерли в воздухе. Я осознал: я не помню, с чего начинать! Я впал в ступор. Я не знал, что делать. Как так я мог забыть? Это невозможно. Правда, не может такого быть…
Но спустя секунду я почувствовал спокойствие. Мне показалось, что позади меня кто-то есть. Кто-то, отдаленно напоминавший меня. И тут я услышал:
«Возьми октаву. Разве ты забыл, что она означает?»
Я взял октаву, и дальше мои руки пустились в пляс по клавишам. Я никогда не отвлекался во время игры. Я всегда в точности продумывал, какая нота будет следующей и в большинстве случаев не ошибался.
«Самая низкая октава символизирует присутствие Бога. Разве ты не знаешь? Разве ты забыл?»
Я слушал голос и одновременно играл. Каким-то чудом у меня получалось делать и то и другое. Голос не только ругал меня и делал наставления, но и подсказывал, куда мои пальцы должны направиться следом.
«Простой человек, не обладающий музыкальным вкусом, не может должным образом оценить искусство Баха. Но он может слушать. Слушать так, как не может профессионал, потративший на повышение уровня своего мастерства десятки лет…»
Я продолжал. Мой взгляд был полностью устремлен вниз, на фортепиано.
«Что могут сделать для музыки такие люди? Они имеют возможность либо попробовать себя в этом деле, либо уйти из него: по собственному желанию или с позором; либо никогда не соприкасаться с ним. Ты думал о том, что даже такой простой человек может услышать в прелюдиях Баха то, чего не обнаружим мы?»
Я дошел до канона.
«Конечно, нет. Они — никто в мире музыки. Но они — все в мире слушателей. Творения Баха вызовут бурю эмоций у любого! Даже у тех, кто не подозревает о том, сколько сил и энергии он вложил в свое дело, сколько глубоких смыслов задумывалось изначально… Не так ли? Как ты думаешь, Курт? Тебе близко мнение меня, Чарльза?»
Прелюдия и фуга второго тома была окончена. Остальные произведения я сыграл с таким же успехом, как предыдущее.
— Большое спасибо, — начал профессор слева, — список поступивших будет известен в наикратчайшие сроки.
Я вышел из кабинета в неясном состоянии. Узнать, что именно я испытал в тот момент, кажется трудной задачей, даже когда я оглядываюсь на ситуацию и смотрю со стороны. Последствия ли это моего волнения, которое потом как рукой сняло? Почему меня так успокоило присутствие голоса? Зачем он появился? Была ли это моя воля создать Чарльза, или он решил прийти ко мне сам?
Я размышлял над этими вопросами всю оставшуюся дорогу, но после забылся окончательно. Утомление дало о себе знать: я пришел в себя только на следующее утро.
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |