Мелодия безумства (гет)

Если бы меня спросили, какие чувства я испытывал во время важных для меня экзаменов, я бы ответил с нескрываемой уверенностью: спокойствие.

Для прежнего меня подобное заявление показалось бы выдумкой. Волнение и страх всегда были моими верными спутниками, особенно во время подобных особых случаев, когда голос дрожит во время ответа на вопрос преподавателя, а рука случайно рисует не ту букву от перенапряжения. Проделать работу над собой, чтобы избавиться от вредителей, казалось мне почти невозможным. Я пытался. Я пробовал примерять на себя уверенный вид и ходить с гордой осанкой. Я полагал, что, притворяясь тем, кем я никогда не был, я смогу стать им. Однако я осознавал, что это всего лишь маска: ее можно очень легко снять, взглянув на мои потеющие ладони и послушав мой прерывающийся голос. Я понял, что самообманом мне ничего не добиться.

Тогда я предпринял попытку принять себя. «Мне ничего не поделать с собой, ведь я такой, какой есть», — эта замечательная мысль спасала меня каждый раз, когда мне приходилось сталкиваться лицом к лицу со страхом. Она, подобно лучику солнца, освещала мне путь в спокойную, размеренную жизнь, когда рядом появлялись призраки самоугнетения, не позволявшие ощутить счастье из-за собственной неидеальности. Так было первое время. Я не мог усмирить внутреннего критика, появлявшегося, когда исцелявшая душу фраза повторялась вновь и вновь. Она стала для меня бесполезной. Я сожалел, что я не могу принадлежать к другой группе людей. Той, не стеснявшейся окружающих, открыто говорившей о своих заслугах. Пока я оставался в стороне, они открывали свою душу миру. Пока я терзал себя мыслями о собственной ничтожности, у них не было времени даже задаться вопросом: так ли они в самом деле хороши? Они старались ради своего будущего, усердно учились, работали засучив рукава, получали от жизни всё, на что были способны. Они могли противостоять, бороться, пока не получили своё. Такие люди ценят и любят мир несмотря на его жестокость и несправедливость, несмотря на то, что любовь эта не взаимна и никогда ей не будет. Эти люди однажды были брошены на произвол судьбы, они твёрдо стояли на ногах и гордо встречали нежданых гостей — трудностей на жизненном пути. Такие люди заметны. Их решимость не составит труда разглядеть даже в, казалось бы, незначительных случаях. Они умеют блефовать, когда надо, они кротки, когда этого требует момент, они сохранят в себе страсть к юмору даже спустя океан преград.

Таких как я, слабохарактерных, заприметить можно так же легко, как и моих противоположностей — людей решительных и волевых. Я терзал себя за то, что я не могу быть таким, и это было понятно ещё с детства. Родиться страшной плаксой значит остаться им навсегда. Начать однажды бояться до ужаса общественного осуждения значит сохранить в себе страх до конца жизни. Никакой музыкальный талант никогда не сможет перекрыть эти несовершенства. Я достигал хороших результатов в фортепиано, я любил всей душой искусство, я тянулся к знаниям так, будто я был до смерти голодным каторжником, а новые умения — самыми замечательными блюдами, которые только бывают на свете. Я любил Америку, любил ее культуру,  любил безумные краски Сан-Франциско, я любил этот мир и мечтал посетить множество стран. Все добрые чувства, которые во мне вызывала действительность, не могли затмить мой главный недостаток, а он был в том, что я просто родился собой.

Сейчас я осознаю: если бы я был похожим на упомянутых мной людей, мне бы так или иначе пришлось иметь иные проблемы, более серьезные. Однако почти всегда мой мозг был полон мыслей о своей никчемности, и пытался найти решение, как от нее избавиться. Как оказалось позднее, мне даже не пришлось находить ответ. Однако это была не моя заслуга: всему был причиной Чарльз.

Впервые он появился, когда проходило вступительное испытание в консерваторию. День был ясный: художнику стоит постараться, чтобы с точностью передать тот благородный оттенок синевы, которым отличалось тогда небо. На мгновение я забылся, и тревога покинула меня. Пейзаж Сан-Франциско, пусть и привычный, всегда очаровывал меня, когда стояла благоприятная погода. Да, было печально, что однажды июль, прекрасный месяц, рано или поздно кончится. Я шел по плиточному тротуару, наблюдая все вокруг. Первой, конечно, в глаза бросалась зелень. Пышные ветвистые гиганты-фикусы интересно гармонировали с аккуратно выстриженными маленькими деревцами подле тротуаров. Такую картину, как мне кажется, прекрасно дополняли цветущие магнолии. Нередко на моем пути встречались пальмы. Яркая под стать небу гладь залива виднелась вдалеке. Дома радовали меня своим видом. Разноцветные великаны — нежно-розовые, голубоватые, белые, желтые провожали меня улыбкой, когда я проходил мимо них. Широкие окна и двери будто бы приглашали в дом, а украшенные всякой растительностью террасы и внутренние дворики создавали еще больший уют. В одном из таких на Марина дистрикт, Фильмор-стрит я жил вместе со своей матерью, которую остальные называли миссис Робинсон.

Я глубоко уважал свою мать, как и других женщин. Рэйвен была строгой ко мне. Мне не надоедал ее перфекционизм, поскольку я перенял это качество от нее. От меня всегда требовали идеального, даже в мелочах: ни о складке на костюме, ни о плохой отметке, ни о беспорядке не должно было быть и речи с того времени, как я достиг школьного возраста. После моя мать разрешила мне профессионально заниматься музыкой, и моей благодарности за ее великодушие не было предела. Я знаю, что во многих семьях, похожих на мою, будущим студентам приходится мириться с выбором родственников. Я бы ни за что не вынес подобного: я страсть как люблю музыку!

Я восхищался классическими мелодиями с детства. Она помогала мне пережить различные маленькие трудности, которые только могут встретиться маленькому мальчику, далее — школьнику, а после — студенту. К звучаниям прекрасного фортепиано, нежной скрипки, грозных контрабасов я относился с должным обожанием. Моя мать хвалила мой вкус, говоря, что редко встретишь людей, которым так нравится классика, и, будучи еще ребенком, я чувствовал себя особенным. Однако позже способность к рефлексии взяла надо мной верх, и я понял, как мой мозг ошибался: мои предпочтения так же обычны и хороши по-своему, как другие.

Но, поверьте мне, здоровому самоанализу я научился далеко не сразу! Я настолько не хотел признавать своих талантов и достижений, что закрывал на них глаза и думал только об одном: «Ты не уверен в себе, ты не уверен в себе…» От подобного рода размышлений часто давала о себе знать головная боль, но, к счастью, в день сдачи вступительного экзамена этого не случилось.

Я прекратил наблюдать за городской жизнью и размышлять о своем, когда меня снова начал одолевать неприятный внутренний голос: «Ты ничего не сдашь, не сдашь…» Я уже достаточно убедился в своей неправоте, однако голос не унимался: «Ты бездарность. Ты правда уверен, что достоин там учиться?» Конечно, в глубине души я знал, что играю я отлично. Не зря же мать платила деньги преподавателю, чтобы я прекрасно знал, на какие клавиши надо нажимать, чтобы миссис Кинг и миссис Моррис — две закадычные подруги-соседки, частые гости в нашем доме, говорили лестные слова в мой адрес. «Ну как играет! Просто изумительно! Рэйвен, твой мальчик — талант! Утрет нос всем современным музыкантам, уж мы-то знаем…» Но что для меня значили эти слова?..

Джессика Кинг и Сандра Моррис были единственными приятельницами моей матери, с которыми она завела дружбу ещё в студенчестве. Кто знает, как бы повернулась судьба, если бы скромные домики семей Кинг и Моррис не жили по соседству с нашим, выглядевшим более богато. Как оказалось, не для всех счастье измеряется в богатстве, ведь, по моим ощущениям, миссис Моррис доставляло огромное удовольствие иметь небольшую пекарню, а миссис Кинг — быть домохозяйкой, находить работу среди объявлений, в которых людям требовалась няня или человек, который может выгуливать собаку каждый вечер определённого дня. Сандре с Джессикой, в общем-то, много чего доставляло радость. Они гордились своими детьми, особенно миссис Кинг, которой пришлось пройти через множество препятствий, чтобы стать матерью четырехлетнего Джейсона, а после — двухлетнего Томаса (Джессика рассказывала о своих детях в таких пребольших подробностях, что не запомнить такие факты было невозможно). Джейсон с Томасом прекрасно ладили с Бетти — любознательной дочкой миссис Моррис. В своё время Джессика втайне завидовала Рэйвен, ведь, несмотря на то, что ее дорогая подруга осталась в молодости без опоры и поддержки, она имела ребенка, причем, по ее словам, "замечательного и такого способного". Однако миссис Кинг не обладала даром как-либо скрывать свои эмоции, поэтому на ее нелестные замечания миссис Робинсон лишь кротко улыбалась и говорила: "Дорогая, ты очень устала сегодня, верно? Не хочешь еще чашечку чая?"

Благодаря умению Рэйвен закрывать глаза на неидеальности её взаимоотношений с подругами, их дружба сохранялась. Миссис Кинг и миссис Моррис навещали миссис Робинсон довольно часто. Причина была в том, что "дорогая Рэйвен" была чуть ли не единственным человеком, присутствие которого дарило таким активным, жаждущим вкусить жизнь в полной мере женщинам минуту передышки, спокойствия. Джессика и Сандра любили Рэйвен. А она в свою очередь также ценила своих подруг, потому что больше никого, кроме меня, у нее не было. Они были одними из немногих людей, находившимся в её обществе, к кому она питала приятные чувства, поскольку если бы не они, она бы совсем свихнулась среди нажитого богатства.

За пределами дома на Фильмор-стрит миссис Робинсон казалась другим человеком. Граница между холодной официальностью и намеренно сладкой улыбкой, такой, что, казалось, Рэйвен накинется на собеседника с распростертыми объятиями, была расплыта. По стеклянным глазам моей матери и безупречной вежливости немногим удавалось прочитать безразличие, интерес или жажду наживы, благодаря чему миссис Робинсон имеет высокий статус в архитектурной компании. Она мастерски может завлечь клиента, упросить не отказываться от важного для бизнеса заказа и даже избежать вмешательства суда в какое-либо дело.

Я был не похож на свою мать. Да, я был страшным перфекционистом и ненавидел себя так же, как и Рэйвен в глубине своей души, но, казалось, мать интересовала только материальная составляющая жизни и верность своим принципам, чтобы, снова же, заработать побольше. А я любил мир. Я не был пошатан судьбой, поэтому деньги не являлись для меня смыслом жизни. Я бы хотел раздарить их всем нуждающимся, чтобы раздасованные выражения лиц этих бедных людей сменились радостными. Я отличался от матери, но уважал её, ведь однажды ей пришлось столкнуться с океаном преград и выгрести на небольшой пустой островок, на котором она сколотила себе состояние. А когда на островок нападают коварные пираты, желающие украсть золото — самое дорогое, что есть у миссис Робинсон, она усердно сражается с ними, сохраняя на лице улыбку и выплывая из воды сухой.

Я заметил недалеко Дворец изящных искусств — одно из моих любимых мест в городе. Я часто приходил сюда, чтобы полюбоваться его тишиной и спокойствием. Я наслаждался видом на красивый пруд, окружавший Дворец почти со всех сторон, и лебедями, обитавшими там. Пройдя чуть дальше, я наконец приостановил поток мыслей и добрался до консерватории. Конечно, я видел ее и раньше, поэтому у меня успело сложиться мнение об этом здании. Оно не подобало остальному архитектурному стилю. Все старые построения были давно снесены в Марина дистрикт и заменены новыми прибрежными миловидными домиками. Консерватория выглядела так, будто ее появление на свет сравнялось с временем, когда создали Дворец. Была ли это дань уважения прошлому? Вероятно, идея у архитектора была именно такая. Здание отличалось строгим и даже грозным видом. Поблизости находилось меньше растительности, главный вход был украшен колоннами. От такого вида мне на секунду показалось, будто я пришел не сдавать экзамен в учебном заведении, а на экскурсию в какой-нибудь античный храм. Одного непродолжительного взгляда на консерваторию мне хватило. Я понял: «Беда! Все пропало!»

Поднявшись по белокаменной лестнице, я попал в большое помещение. Консерватория Сан-Франциско выглядела внутри в разы богаче и интереснее, чем снаружи. Пол из темного паркета блестел; бордово-красные стены, отливавшие немного оранжевым, были декорированы узорчатыми панелями; между ними висели портреты классиков музыки. Первым делом в глаза бросились всемирно известные. Я узнал на картинах Баха, Бетховена, Моцарта, Шуберта. Далее по коридору появлялись отечественные знаменитости — честно сказать, их фотографии не очень мне запомнились, но, конечно, я слышал об этих людях или знал о них. Среди этой категории портретов были Айвз, Гершвин и другие. Дополняли холл потрясающая вытянутая люстра, напоминавшая фонарь и, конечно, сборище абитуриентов, среди которых был я.

Я встал в нужную мне очередь, приготовил все необходимое и принялся ожидать. После меня направили в один из классов, находившийся на третьем этаже. Я быстро минул лестницу и, подойдя к двери, внезапно остановился.

Мое сердце вдруг заколотилось как бешеное. Я начал пробовать медленно дышать. «Раз, два, три, четыре…» Вдох… «Пять, шесть, семь, восемь…» Выдох… Я старался концентрироваться, но голос отвлекал меня: «Сейчас твоя очередь. Ты же зачем-то сюда пришел? Так иди и показывай свои умения и не задерживай людей!» Снова вдох… И снова выдох…

Девушка, находившаяся в коридоре вместе со мной и ожидавшая своей очереди, заметила,

что мне плохо.

— Тебе дать воды? Сильно волнуешься?

— А, нет… Нет, спасибо!

Я даже не увидел ее лица. Все, что я запомнил, это то, что у нее были огненно-рыжие волосы. Почему это так отпечаталось в моей памяти? «О Господи! Какой позор…» — подумал я и влетел пулей в класс, с небольшим грохотом закрыв дверь.

Сперва я уловил резкий аромат цветочных духов, распространившийся по всему кабинету, который и так слабо проветривался. Приемная комиссия из трех человек за длинным столом посередине комнаты, казалось, посмотрела на меня с недоумением. Седой профессор, находившийся в середине, (и, судя по всему, главный) сначала взглянул на меня с неодобрением, а потом, как ни в чем не бывало, довольно, даже гостеприимно усмехнулся.

— Курт Робинсон… Вы, верно?

— Да, сэр.

Сердце и не думало успокаиваться.

— Что-ж… Давайте посмотрим, что вы умеете. Что именно вы готовы сыграть?

Я догадался заранее, что в напряженный момент впаду в ступор и не смогу ответить даже на такой вопрос. На такой случай у меня был лист с выученными произведениями. Я положил его на стол перед профессором. Он принялся внимательно осматривать его вместе с коллегами.

Мой взгляд неожиданно упал на женщину средних лет, сидевшую слева от профессора и плотно укутанную в шаль, несмотря на то что август давным-давно наступил. Я сразу понял: аромат цветов, с которым явно переборщили, исходил от нее. Нелепый бантик, которым она украсила свой пучок, почему-то дал мне понять, что с этой преподавательницей мне суждено еще раз встретиться. Забавно одетые профессора обычно отличаются высоким уровнем профессионализма, не находите ли? Они глубоко знают свой предмет и настолько любят его, что во время занятий могут отвлечься лишь ненадолго, чтобы рассказать всей аудитории какой-нибудь очень старый анекдот или глупо пошутить, обратив внимание на одного из присутствующих. Несмотря на немало достоинств, у студентов с таким типом преподавателей обычно так же немало проблем. По некоторым причинам профессора убеждены, что молодые люди должны знать невообразимое количество материала, даже больше, чем они сами. А на экзамене безупречность превыше всего! Студенты должны отвечать без запинки, не боясь великих и ужасных «Дорогуша, ну ты же не один здесь сдаешь» или «Как же мне печально отправлять вас на пересдачу…» Но давайте оставим размышления о профессорах: я уверен, вышеназванные качества вы заприметите в миссис Хейз и без моей помощи.

В тот момент я прислушался к разговору приемной комиссии, чтобы обратить свое внимание на что-то помимо стука моего сердца, которое, казалось, вот-вот вылетит из груди.

— Мистер Гриффин, а что вы думаете об этом? — она указала пальцем на верхнюю часть листа.

О, Боже, это, должно быть, Шопен! Я репетировал его особенно старательно, пока готовился к выступлению. Отлегло!

— Миссис Хейз, вам не кажется, что мы и так замучили наших абитуриентов с Шопеном? А как насчет…

Повисла пауза. Нет, я не мог уже контролировать волнение!

«Ты не сдашь… Ты — бездарность…»

Сколько можно!

«Прекращай заниматься музыкой. Ты никогда ничего не добьешься».

Внутренний голос прекратился фразой профессора.

— Пожалуйста, присядьте за фортепиано. Как только вы окажетесь на месте, мы дадим вам указания, что именно вы должны сыграть.

Неопределенность напугала меня. Хоть бы Шопен… Хоть бы Шопен… Или Бах! Хоть бы Бах…

Я присел на банкетку.

— Так… Сыграйте, пожалуйста… Бах, Прелюдия и фуга, второй том, до мажор.

Как камень с души! Моей радости не было предела. Баха я репетировал так же тщательно, как и Шопена. Я предчувствовал, что меня спросят кого-то из них.

Мои руки потянулись к фортепиано, но тут же замерли в воздухе. Я осознал: я не помню, с чего начинать! Я впал в ступор. Я не знал, что делать. Как так я мог забыть? Это невозможно. Правда, не может такого быть…

Но спустя секунду я почувствовал спокойствие. Мне показалось, что позади меня кто-то есть. Кто-то, отдаленно напоминавший меня. И тут я услышал:

«Возьми октаву. Разве ты забыл, что она означает?»

Я взял октаву, и дальше мои руки пустились в пляс по клавишам. Я никогда не отвлекался во время игры. Я всегда в точности продумывал, какая нота будет следующей и в большинстве случаев не ошибался.

«Самая низкая октава символизирует присутствие Бога. Разве ты не знаешь? Разве ты забыл?»

Я слушал голос и одновременно играл. Каким-то чудом у меня получалось делать и то и другое. Голос не только ругал меня и делал наставления, но и подсказывал, куда мои пальцы должны направиться следом.

«Простой человек, не обладающий музыкальным вкусом, не может должным образом оценить искусство Баха. Но он может слушать. Слушать так, как не может профессионал, потративший на повышение уровня своего мастерства десятки лет…»

Я продолжал. Мой взгляд был полностью устремлен вниз, на фортепиано.

«Что могут сделать для музыки такие люди? Они имеют возможность либо попробовать себя в этом деле, либо уйти из него: по собственному желанию или с позором; либо никогда не соприкасаться с ним. Ты думал о том, что даже такой простой человек может услышать в прелюдиях Баха то, чего не обнаружим мы?»

Я дошел до канона.

«Конечно, нет. Они — никто в мире музыки. Но они — все в мире слушателей. Творения Баха вызовут бурю эмоций у любого! Даже у тех, кто не подозревает о том, сколько сил и энергии он вложил в свое дело, сколько глубоких смыслов задумывалось изначально… Не так ли? Как ты думаешь, Курт? Тебе близко мнение меня, Чарльза?»

Прелюдия и фуга второго тома была окончена. Остальные произведения я сыграл с таким же успехом, как предыдущее.

— Большое спасибо, — начал профессор слева, — список поступивших будет известен в наикратчайшие сроки.

Я вышел из кабинета в неясном состоянии. Узнать, что именно я испытал в тот момент, кажется трудной задачей, даже когда я оглядываюсь на ситуацию и смотрю со стороны. Последствия ли это моего волнения, которое потом как рукой сняло?  Почему меня так успокоило присутствие голоса? Зачем он появился? Была ли это моя воля создать Чарльза, или он решил прийти ко мне сам?

Я размышлял над этими вопросами всю оставшуюся дорогу, но после забылся окончательно. Утомление дало о себе знать: я пришел в себя только на следующее утро.

Позже я узнал, что зачислен в консерваторию Сан-Франциско на первый курс.

Когда волнение прошло, меня переполняли разные эмоции, сменявшиеся одна за другой. Но самой яркой и запомнившейся оказалась радость. Я думал: «Теперь я полноправно могу не называть себя всего лишь любителем!» Я был очень благодарен матери, ведь без ее вклада моя успешная учеба потерпела бы крах. Она сыпала деньгами в преподавателей, которые каждую неделю занимались со мной на протяжении нескольких лет. Похвала учителя сопровождалась одобрительной улыбкой моей матери. И ее одобрение вызывало гордость! Но везде есть «но». Люди говорят, что успех имеет две составляющие: взлеты и падения. Так вот, мою мать сильнее волновали вторые. Некоторое время, когда я только начал обучение фортепиано (мне было примерно десять-одиннадцать лет) мой учитель, мистер Дэниэлс, охотно отвечал на бесчисленные вопросы матери. На очередное «Ну как? Совершенствуется?» следовало такое же обыденное «Да, все отлично, миссис Робинсон, мы неплохо поработали, правда кое-какой моментик западает, ну, вы знаете…» После подобного заявления от мистера Дэниэлса лицо миссис Робинсон менялось: спокойное, невозмутимое выражение превращалось в несколько удивленное и недовольное. Она начинала расспрашивать больше о том самом «моментике», а у мистера Дэниэлса развязывался язык. Следующее занятие проходило в присутствии матери, ведь она, по ее словам, хотела «посмотреть, как сыночек занимается». Она уходила только после «Да, миссис Робинсон, смотрите, моментик проработали, ваш сын — просто талант». Впрочем, мистер Дэниэлс преподавал хорошо: во всех приобретенных знаниях я многим обязан ему. Однако мужчина был очень непроницателен, и поэтому перестал упоминать матери о «падениях» только после моей просьбы. Рэйвен больше не наблюдала за процессом во время занятий.

А вот Чарльз следил за тем, как я играю. Он любил менять положения: сидел на стуле рядом, лежал на полу возле меня, но особенно он обожал облокачиваться на фортепиано. Я не мог его видеть, но я чувствовал, где он находится и насколько пристально он на меня глядит. Пока Чарльз находился в любой из поз, он либо нравоучал меня и рассказывал что-то псевдофилософское, либо зачитывал теорию той темы, в которой у меня было больше «падений», чем успехов. Когда я особенно сильно ощущал его присутствие, напряжение в груди возрастало, а страх перед ошибкой усиливался. На вступительном экзамене в консерваторию Чарльз подсказывал мне, но во время домашних занятий он никогда этого не делал, а лишь говорил: «Если я буду говорить, в какое положение тебе нужно поставить пальцы, какая нота идет следующей, ты так ничему и не научишься. Я достаточно тебе помогаю. Ты прекрасно осознаешь, что означает тон, на котором я читаю тебе материал, нужный тебе, чтобы ты не проваливался. Ты должен быть безупречен, ты же это понимаешь?»

Воображаемые друзья бывают не только у детей. Люди, достигшие вполне осознанного возраста, часто прибегают к созданию несуществующего компаньона намеренно. Почему же они это делают? Вероятно, главная причина в невыносимом одиночестве. Оно душит и страшит, высасывает все соки и оставляет человека без иных вариантов, как ему справиться с ужасным чувством. А этим вариантом остаётся только довольствоваться присутствием кого-то нереального. Кого-то, который точно будет удовлетворять твоим желаниям. Я отрицал эту важную истину. Я считал, что мне достаточно книг, любимого дела, природы, рассказов миссис Кинг и миссис Моррис и своей компании. Тогда я не понимал, насколько сильно я ошибался.

Чарльз стал для меня воображаемым другом, хотя в сущности он был для меня едва врагом. Когда мне приходилось смотреться в зеркало, он уверял меня, что я выгляжу весьма сносно, но не более. Из-за редких прогулок я был бледным, как мел, а чёрные волосы, которые никогда не отличались послушностью, выглядели нелепо, как бы я не старался их уложить. А одевался я всегда официально и до отвращения аккуратно. Я не придавал большого значения чертам лица, как, например, моя мать или её подруги. Они говорили, что у меня не было бы отбоя от невест, если б не бледность и худоба. Сандра любила отмечать, насколько я вырос за год, и подчеркивала, что мои глаза в точности как у матери — болотные, но только более выразительные и живые. Джессика же в свою очередь говорила, что нос у меня такой прямой, тонкий, и если бы я носил очки, я бы был очень похож на отца... (Обычно после этих слов следовало молчание, пока Рэйвен не предлагала, как обычно, выпить еще чая). Меня, в общем-то устраивало, как я выгляжу, но мне приходилось считаться с мнением Чарльза, поскольку я его уважал. Я не знал, как он выглядит, но я чувствовал, что, если бы мне однажды довелось его увидеть, я бы упал от безупречности его вида и несоответствующих внешности манер.

Нотации Чарльза о смысле жизни не помешали мне насладиться сегодняшней погодой. Поздний август очарователен летней безмятежностью и появлением в воздухе осенних ноток, напоминающих о ветрах, собирающимся в дорогу сюда, в Калифорнию. Кажется, ветры ведут за собой перемены? Фауна Сан-Франциско не должна сильно пострадать: может, некоторые листья и опадут, но не множество. Красавицы-пальмы так точно будут радовать глаз круглый год, а на ядовитые дубы и фикусы я могу смотреть еще дней тридцать. Небо скоро окрасится в серый, и голубизну, появляющуюся во всей красе только летом, я не смогу наблюдать наяву. Дома на пути в консерваторию все так же улыбались, как месяц назад, когда я сдавал вступительные. Казалось, они всем своим видом показывают, как желают, чтобы август еще чуточку задержался. А может, просто я не хочу, чтобы он уходил?

Но августу, как и всем другим месяцам, придется смениться сентябрем. Время проходит: иногда даже слишком быстро. А ведь так часто хочется предаться моменту, хочется, чтобы он длился медленнее, хочется, чтобы он никогда не заканчивался!.. Но прогулка до консерватории была не из этих случаев. Пройдя Дворец, я не заметил, как уже оказался в холле учебного заведения.

Первой сегодня должна быть история искусств. День, судя по всему, обещал быть нелегким: придется познакомиться с профессорами и, по возможности, однокурсниками. Звучит отвратно. Пробыв на домашнем обучении, я успел забыть, как люди вообще знакомятся друг с другом. Не может быть, чтобы была возможность подойти и сказать: «Давай дружить! Как тебя зовут?» Нет, это слишком глупо, надо придумать что-то другое… А что придумать?.. Я обдумывал возможные варианты, пока поднимался в класс. И тут меня спас Чарльз:

«Ты пришел сюда не для поиска друзей. Удели время получению знаний, заниматься созданием социальных связей будешь потом».

Я так и сделал. Да и предмет мне должен понравиться: я изучал материалы по истории искусств на досуге. Несмотря на то, что я знал много, все же образованным в этой части меня назвать было нельзя. Интересно, кто будет вести занятие?.. В моей голове внезапно появилась фигура миссис Хейз — преподавательницы, присутствовавшей на вступительном экзамене. Да, она проводила коллоквиум. Ее вопросы были несложными, и с собеседованием я справился. Пока я сидел напротив и ожидал нового вопроса, на секунду она показалась мне доброжелательной женщиной. Как-то не сходится с описанием, которое я ей дал до этого, да? Возможно, она просто записала меня в любимчики. Вполне типичная черта для такого типа преподавателей — иметь фаворитов.

Моя догадка оказалась верна. Я зашел в аудиторию и увидел ее, сидевшую за профессорским столом. Я взглянул на трибуну и, выбрав место на предпоследнем ряду, удобно расположился и приготовился к предмету. Началось занятие, и она привстала. Миссис Хейз рассмотрела  присутствовавших, поправила свой бантик, укуталась плотнее в шаль  — уже другую, более пеструю, украшенную узорами, — и начала лекцию. Она медленно шагала взад-вперед и растягивала слова:

— Дорогие первокурсники… Мне бы хотелось произнести небольшую вступительную речь. Я очень рада видеть вас сегодня на первом занятии. Конечно, на других предметах вас будет не так много: кафедры фортепиано и скрипки посчитали нужным сэкономить время юных студентов и соединить классы на некоторых предметах, в том числе на истории искусств. Я настоятельно прошу вас отнестись к такой трудной и требующей внимания дисциплине серьезно, так как она необходима для расширения вашего кругозора и лучшего понимания музыки и всего искусства как явления… — она сделала паузу, остановилась и протерла очки. — Вы успеете напрактиковаться на других предметах, однако без знания о том, откуда, когда и зачем появились истоки, приведшие после к развитию основных направлений искусства, которые вы изучите… — она сбилась с мысли и не договорила. — Да… В общих чертах, мой предмет очень важный, и без него никуда. Я настоятельно вас прошу посещать мои лекции, если вы хотите добиться больших успехов. Я так вижу, некоторые юные умы, пришедшие сюда, желают продемонстрировать свои уже имеющиеся знания, не правда ли? — она устремила взгляд на рыжую кудрявую голову, сидевшую на втором ряду и, наверное, как подумала профессор, ее не слушающую.

После слов преподавательницы мое внимание приковалось к знакомой фигуре. Да, похожую девушку я уже видел здесь на вступительном экзамене. Она вальяжно сидела, закинув ногу на ногу, увлеченная, судя по всему, не вступительной речью миссис Хейз, а своими делами. Она украдкой посматривала в окно, набрасывая что-то в блокноте. Наверное, она хотела изобразить пейзаж. И правда, вид на цветущую магнолию был необыкновенный. Будь я художником, то тоже бы не устоял.

— Мисс на втором ряду, вам нравится рисование? — она сказала это ехидно-доброжелательным тоном.

Девушка подняла голову на преподавательницу.

— Да, мне очень нравится изображать действительность такой, какая она есть.

— В таком случае, этим вы будете заниматься в художественном колледже. Наверное, вам хочется блеснуть своими знаниями, раз вы меня не слушаете?

После этих слов на лице девушки изобразилась ухмылка, выражавшая интерес к тому, что произойдет дальше. Она встала рядом со своим местом, гордо выпрямившись в осанке и опершись на парту.

— Мне легче поглощать информацию, пока я занимаюсь чем-то еще. Но я готова ответить на ваши вопросы.

В ее голосе звучала сила и уверенность. Качество, которое я бы хотел заполучить, проявить, как она.

— Для начала мне нужно узнать ваши имя и фамилию, мисс.

— Бернгард. Аннабель Бернгард. Но мне бы тоже хотелось знать, как вас зовут, вы ведь не представились.

— Я очень плоха в произношении немецких фамилий, мисс Боггарт. Моя же попроще. Вы можете называть меня миссис Хейз.

— Вы не расслышали. Я сказала, что меня зовут мисс Бернгард.

— Неужто вы классику не читали, мисс Бернгард? — она усмехнулась своей же шутке. — Впрочем, раз вы не знакомы с мальчиком, который выжил, то магия вам не поможет, чтобы правильно ответить на мой вопрос.

Аудитория погрузилась в тишину. Все ждали либо вопроса миссис Хейз, либо просто наблюдали за представлением. Преподавательница принялась снова ходить вперед-назад, раздумывая. Наконец, она спросила:

— Мисс Бернгард, как вы думаете… Какой всемирно известный композитор является одним из величайших представителей искусства эпохи барокко?

— Это же вовсе не трудно! Иоганн Себастьян Бах, естественно.

— Хорошо. Это и правда каждый знает, вы правы. Тогда ответьте на еще один вопрос: какой еще один известнейший композитор был ключевой фигурой между классицизмом и романтизмом?

«Неужели она будет спрашивать ее только про направления?», — пронесся голос Чарльза. Я почувствовал, что он рядом. Наверное, будь он взаправду здесь, он бы полусидел, закинув ноги на парту и облокотившись на сиденье. «Не очень тут удобно, не думаешь?» Я ничего не ответил на это, потому что был увлечен происходящим.

— Вы очень любите однотипные вопросы? — поинтересовалась Аннабель и расплылась в ухмылке снова. — Бетховен.

«Ты посмотри! Мысли мои прочитала» — смех Чарльза звонко разлился в моей голове.

— Ваш соотечественник, между прочим. И вы абсолютно правы. А на кону стоит главный приз… Итак, последний вопрос…

Снова повисла тишина.

— Кому приписывается открытие установления соотношения высоты звуков?

«Пифагору. Пифагору, я знаю» — подумал я и получил ответ от Чарльза, выражавший одобрение. Затем он спросил: «Как ты полагаешь, сможет ли она ответить?» Я был уверен, что она знает. Эта девушка выглядела очень умной.

— Это вопросы для студентов или для младшеклассников? — начала Аннабель, которой, похоже, спектакль приносил огромное удовольствие. — Это открытие приписывают Пифагору.

— Браво, мисс Боггарт, вы все угадали. Может, кто-то еще хочет поучаствовать в викторине?

Вопросы миссис Хейз были глупыми. Каждый, кто учился в музыкальной школе, наверняка знал ответы. Но я пробыл на домашнем обучении и такого предмета у меня не было: мистер Дэниэлс обучал меня только тонкостям игры на фортепиано. Тем не менее, знаний, приобретенных на досуге, у меня было достаточно. Изучение истории было одним из моих увлечений, тем более, когда дело касалось музыки. Я хотел попробовать, но вдруг начал сомневаться. Что если я просто опозорюсь, тем более перед новыми людьми? Что обо мне подумают? Куда мне потом деваться?.. Я хотел поднять запотевшую от волнения руку, но она будто приросла к парте. Точно в тот день, когда я сидел на качелях. Я слышал, как сердце начинает биться сильнее, а открытая тетрадь, лежавшая в пару сантиметрах от меня только что, уплывает все дальше и дальше. Фигуры миссис Хейз, Аннабель и остальных присутствовавших размывались. Я посмотрел на пустое сиденье и увидел Чарльза, воображаемого, ненастоящего, но четкого. Он сказал:

«Подними руку. Неужто ты сомневаешься, когда у тебя теперь есть я?»

И правда. Он помог мне на вступительном, значит, и сейчас поможет. Я поднял руку. Она дрожала, пока я колебался и пытался усидеть на месте в ровном положении. Миссис Хейз пристально оглядела трибуну, и с торжествующим видом сказала:

— Раз желающих нет, тогда начнем лекцию.

Меня поглотило разочарование. Она не заметила! И зачем я только сел на предпоследний ряд! Мне стоило быть более предусмотрительным. Как я только не подумал, что она может не заметить мою худую ручку среди класса, полного студентов? Все пропало.

«Дорогой друг, ты мог сказать ей, что хочешь ответить. Почему ты этого не сделал? Или мне надо было неслышным для других голосом заявить всем о твоем желании продемонстрировать способности?» — Чарльз снова был прав. У меня не хватало духа не согласиться с ним.

Я поймал себя на том, что сосредоточиться на материале после шоу, устроенного миссис Хейз, у меня не получится. Я был неудовлетворенным собой. Впрочем, может, это даже к лучшему. Я избежал возможного позора, потому что я не был уверен, исчезнет на этот раз Чарльз или нет. Он то появлялся, то испарялся в воздухе так, будто он не сидел передо мной только что или не наблюдал за моей игрой. Такое всегда происходило внезапно. Возможно, я бы мог научиться его контролировать, но положение дел было такое, что скорее он взял меня под контроль еще тогда, в июле.

Я ошибся, посчитав, что миссис Хейз записала меня в список любимчиков. Аннабель по-настоящему заслужила расположение преподавательницы. С течением времени я понял, что представление в первый мой день в консерватории было одноразовым.

Конечно, было видно, что миссис Хейз относится к Аннабель чуть лучше, чем к другим студентам, как, например, Мелиссе, девушке из моего класса. Она неплохо сходилась со старостой вокального факультета — Руби Бёртон. За некоторое время она успела завоевать авторитет среди многих преподавателей и загорелась желанием прикрепить свою листовку на доске объявлений. Об этом было известно чуть ли не всем студентам, поскольку Руби, казалось, успела познакомиться с огромным количеством людей. Мелисса с Руби смотрелись контрастно друг с другом: первая выглядела мрачно и одевалась во всё темное, а Руби, напротив, предпочитала яркое и светлое. Каждый ее образ был уникальным; кажется, я еще ни разу не видел, чтобы она ходила в одном и том же. В последний раз, когда я видел девушек вместе, они говорили про архитектурные стили, и Руби сказала, что ей симпатизирует барокко. Тогда Мелисса отметила: Руби в одной из своих прошлых жизней наверняка была светской барышней.

То, что в консерватории обучались амбициозные девушки, меня нисколько не удивило. Но один мужчина все же меня поразил.

Дело в том, что первым моим знакомым здесь оказался он. Норман Джефферсон. Это был темнокожий крупный парень, единственным увлечением которого был, судя по всему,  спортивный зал. Какой же это удивительный человек!.. Я все время удивлялся, каким образом его вообще занесло сюда. Мы с ним заговорили, когда Чарльзу пришлось потесниться: Норман решил сесть рядом со мной. Он пришел только на второй день. На мой вопрос, почему он решил пропустить первый, я получил только: «Ну, понимаешь, эм… Дела были важные, да. Никак не мог пропустить, дружище, сам понимаешь наверное… Короче, не могу сказать тебе. Но ты же понимаешь, да?» От постоянного «ну, понимаешь» мне стало нехорошо, но я ничего не ответил и продолжил слушать лекцию.

Нормана почему-то притягивало ко мне, как магнитом. Признаюсь, я был рад, что хотя бы с кем-то мне удалось познакомиться. Возможно, моя бледная фигура выглядела слишком одиноко, и ему стало меня жалко, поэтому он обратил на меня внимание. Норман любил подкрепиться прямо на лекции и часто предлагал мне тоже съесть что-нибудь, но я отказывался даже тогда, когда был голоден. Он мог себе позволить так себя вести, но я — нет. Он часто отвлекал меня во время занятий, но иногда мне даже приносили удовольствие его россказни. На день шестой или седьмой  он неожиданно решил мне поведать о том, как побывал на мыльной опере. Он, Норман! На мыльной опере! Я чуть ли не расхохотался от того, как он описывал актеров. Он рассказал, что его особенно тронула лекция миссис Хейз, поэтому подумал, что посмотреть на "ну, истинное искусство, прям настоящее", как он выразился, стоит именно там. Я любил театр, но без фанатизма, поэтому не могу судить Нормана: я понимаю в этой сфере только чуть больше, чем он. Но как же это было забавно!.. Да, он определённо был странноват. Он считал меня приятелем, и я довольствовался компанией Нормана.

Присутствие Нормана облегчало мне ношу на предмете мистера Гарсии. Сольфеджио стало настоящей мукой, как бы я не старался сосредоточиться на том, что он говорил на лекциях. Музыкальные диктанты стали ужасом воплоти. Мало того что он говорил с сильным испанским акцентом, так еще и невероятно тихо, и только бог его знает, как его надо было услышать с трибуны. Когда его просили говорить громче, он отвечал одним лишь «Ладно, будь по-вашему», но через несколько минут все повторялось снова. Моя многозадачность меня поражала: я успевал поправить и свою работу, и работу Нормана. Чего не сделаешь ради очередного «Ну, дружище, спасибо!»

Мистер Гриффин — преподаватель, побывавший на приемной комиссии наряду с миссис Хейз и мистером Гарсией, вел фортепиано. Вот тут-то я наконец почувствовал себя в своей стихии. За две недели моего обучения я почувствовал сильное отвращение к некоторым предметам, а больше всего к физической культуре. Я ждал, когда первый курс закончится, и бывать «в гостях» у мистера Гриффина я смогу чаще. Он был забавным стариком, и дрожь, которая давала о себе знать почти на каждом занятии с миссис Хейз, испарялась, когда я приходил на фортепиано.

Мистер Гриффин стал директором консерватории в то же время, как я попал на первый курс. Профессор получил почётное место после ухода на пенсию своей матери, которая заправляла учебным заведением ранее. Выпускники говорили о безупречной дисциплине и строгости, в которой они обучались, и, видимо, Гриффину хотелось избавить консерваторию от такой репутации. Со временем это место стало преображаться под стать новому директору: из сурового, строгого оно стало походить на приветливое и дружелюбное, точно остальные здания в городе, которые улыбаются каждому прохожему.

Класс был всегда светлым, а воздух в помещении чистым, в общем, в нем было приятно находиться. Мистер Гриффин, кроме того, что был преподавателем, оказался ещё и неплохим садоводом. Он однажды бросил на лекции, что желает заниматься озеленением консерватории и уже работает над этим не покладая рук. Видимо, профессор решил начать осуществление идеи со своего класса: повсюду удобно расположились в своих горшках разные растения, так, что просторное помещение начинало казаться небольшим. На преподавательском столе, кроме бесчисленных стопок важных бумаг, находились радовавшие глаз профессора вещи, как, например, его семейная фотография или горшечная калатея. Да, было заметно, что мистер Гриффин очень любит эти растения. Самых разных цветов было много, как, например, бегоний, крошечных монстер, гортензий; но калатей было больше всего. Пока профессор поливал их на перерыве, он с особенной любовью напевал какую-то нежную мелодию.

А с какой любовью он преподавал материал! Несмотря на добродушность профессора, он умел сохранять дисциплину. Во время фортепиано допускалось разбавление обстановки какой-либо шуткой, как со стороны мистера Гриффина, так и с кого-либо из студентов.

Здание консерватории скоро наполнилось такими причудами, как доска объявлений. Изначально на ней были только официальные бумаги, на которые никто из студентов не обращал внимания. Но позже доска стала одним из любимых достопримечательностей студентов, так как на ней начало появляться много разноцветных бумажек с разными надписями, например: «Приглашаем вас в клуб любителей чая. Отправляйтесь в путешествие по миру интересных книг вместе с нами» или «Разносторонние студенты (особенно вокалисты) приглашаются в труппу «Всемирное достояние» (рабочее название), по всем вопросам обращаться к мистеру Коллинзу». Мне было приятно учиться здесь: я не ожидал, что консерватория станет таким уютным местом. Казалось, я получал упущенный опыт нахождения в общеобразовательной школе с типичным для нее изобилием различных групп по интересам. Мне нравилось наблюдать за изменениями на доске. Я не записывался ни в один из кружков, так как Чарльз говорил, что надо сосредоточиться на получении знаний и новых навыков; когда буду владеть фортепиано практически в совершенстве для моего уровня, тогда уже можно задумываться о подобных вещах.

Дни шли своим чередом. Я наслаждался ежедневной рутиной, однако в глубине своей души я хотел, чтобы она немного прервалась каким-нибудь случаем. Интересно, долго ли мне придется ждать?

Поразмыслив над наставлениями Чарльза, я не мог не смекнуть, что идеальный шанс приятно проводить время во благо — это чаще заглядывать к мистеру Гриффину. В один из замечательных четвергов, проведенных мной в консерватории, я смог наблюдать профессора по-особенному счастливым. Причина была в том, что вечером того самого замечательного четверга я принёс мистеру Гриффину банку ароматного китайского чая и небольшую просьбу — проводить для меня дополнительные занятия каждую неделю, по моим словам, "по возможности, если не получится, то ничего страшного, все-таки вы директор, и я абсолютно вас пойму, если вы мне откажете..." Лицо мистера Гриффина озарилось улыбкой, как только его взгляд оказался на банке, но ещё больше профессор обрадовался моей просьбе. С тех пор каждый вечер четверга гарантирует мне отличный настрой на оставшийся день, и даже бесчисленные ехидные замечания Чарльза не могут мне его испортить.

Когда я успешно справлялся с очередным этюдом или симфонией, у нас нередко возникал разговор по душам, после парочки из которых профессор стал называть меня по имени. В беседах с мистером Гриффином я ощущал себя как рыба в воде. Меня восхищали подходы профессора к делу и его страсть узнать, что же творится в головах юных умов. Он хотел быть приближенным к молодому поколению, вкладывал всю душу в то, чтобы консерватория стала вторым домом для студентов. Однажды я попросил его рассказать больше про окружающие класс растения.

— На каждое из них приходится одна своя небольшая история. Уверен, что хочешь узнать их все, или выберешь цветок, который больше всех понравился?

Я осмотрелся: вокруг меня было множество растений. Казалось, каждый цветок ждал моего взгляда и хотел, чтобы профессор рассказал именно о нем. И тут я заинтересовался бегонией. Мне приглянулись ее аккуратные ярко-оранжевые цветки и чуть округлые, с острым мелким зигзагом на концах листья. В детстве в моей комнате стояла одна похожая бегония, о которой я с нежными чувствами всегда заботился. Но по обе стороны бегонии стояли две калатеи. Их цветастые листья показались мне неестественными. Они выглядели так, будто мгновения назад они были всего лишь рисунком гуашью ребёнка с очень хорошим воображением, а после по неизвестным причинам творение воплотилось в реальность, и теперь растение стояло на подоконнике в классе мистера Гриффина. Почему профессор так любит калатеи? Они выглядели весьма причудливо, и я, если бы мне поручили украсить кабинет, отдал бы предпочтение цветковым, как, например, моим любимым бегониям. Я уже было хотел задать вопрос про них, но любопытство взяло верх, и я, недолго оглядывая класс, спросил:

— Мистер Гриффин, я заметил, что у вас множество калатей в кабинете. Это ваше любимое растение?

Этим вопросом на пару мгновений я ввёл профессора в ступор. Проницательность проснулась, когда я взглянул на фотографию на преподавательском столе.

Первоначально, рассматривая рабочее место мистера Гриффина, я не придал значения ей. Вероятно, у профессора есть семья: на фотографии был изображён молодой Гриффин и женщина с болезненно-белым цветом лица и радостной улыбкой. Однако позже я понял: если бы у преподавателя были дети, он бы не терялся в работе и уж тем более бы не стал обучать меня дополнительно.

А если бы он и согласился, то, после того как я оставлял приличную сумму на профессорском столе, не говорил бы мне каждый раз: "Пустяки! Не стоит того, забери". Несмотря на слова мистера Гриффина, я все равно оставлял деньги, но уже в другом месте, да так, чтобы он не заприметил их раньше, чем мне бы хотелось. Однако позднее я замечал, что сумма снова при мне. Как оказалось, мистер Гриффин посылал письма с возвращенными деньгами, а мать подыгрывала ему и клала их, пока я спал, мне под подушку. «Неужели зубная фея мне задолжала?» — такая была у меня первая мысль, как только, проснувшись, я обнаружил это недоразумение у себя в постели.

Круговорот денег по четвергам каждой недели был неизбежен. Более того, мистер Гриффин был слишком жизнерадостным и доброжелательным мужчиной, и он бежал бы сломя голову с букетом цветов для жены домой, к своей любимой семье, если бы у того она имелась.

Кажется, без слов мы поняли друг друга. После, будто ничего и не произошло, мистер Гриффин улыбнулся и сказал непринужденно:

— Ох, нет, что ты! Эти растения, конечно, не мои любимые, но ты прав: я, кажется, переборщил с калатеями... Однажды меня попросили поухаживать за одной калатеей, и так они мне понравились, что я увлёкся... Так сильно увлёкся!.. — он приостановился и после сменил тему — Вот что ты мне скажи, Курт: ты, как я вижу, юноша наблюдательный, любознательный. Ты — обучающийся, и таким, как ты, будет виднее. У меня есть для тебя просьба, а просьба такова: провести опрос среди нескольких групп студентов. Мне нужно, чтобы обучающиеся обозначили: что им нравится в консерватории больше всего, а что доставляет огромные неудобства, над чем, по их мнению, стоит поработать начальству. Опрос всеобъемлющий, и студенты могут включить абсолютно любое замечание по такой же абсолютно любой теме. В последнее время у меня настоящий завал, и я, к глубокому сожалению, не смогу вести у тебя занятия ближайшие недельки две, но у меня есть для тебя несколько заданий, которые ты мне продемонстрируешь спустя этот промежуток времени. Тогда мне как раз и будут необходимы результаты. Я доверяю тебе, так как ты умеешь производить впечатление доброго человека, располагающего к себе, пусть и слегка неприметного на первый взгляд. Несколько студентов уже согласились и принесли результаты, а сейчас вместе с тобой будет работать Кристофер Коллинз. Он тоже первокурсник и обучается на дирижерском факультете. Славный, добрый юноша, готов прийти на помощь, но ему чуть не хватает уверенности. Я могу познакомить вас в день, когда вам обоим удобно, если вы еще не знаете друг друга. Не опрошен факультет музыковедения и вокальный. Вам с Коллинзом предстоит рассказать про суть опроса в аудитории во время любой пары и раздать такие специальные листовки, которые я выдам. Позже студентам будет необходимо, если они решат подумать над опросом в течение этих двух недель и забрать работу на дом, принести лист в аудиторию на первом этаже, где находится мисс Браун, ты её знаешь, это секретарь. В общем-то, ничего трудного. Также скажу, что ты имеешь полное право отказаться, если тебя не устраивают какие-либо условия. После проведения опроса всем согласившимся помочь будет устроено чаепитие. Справишься?

По лицу мистера Гриффина разлилась улыбка, и, кажется, ответ мог быть только один.

— Мистер Гриффин, да, я полагаю, я справлюсь, спасибо, что доверяете мне. Я уверяю вас, вы можете на меня полностью положиться: взамен на вашу доброту и уважение к своей работе я не подведу вас. Для меня удобны все дни, чтобы познакомиться с Кристофером. У меня также есть один вопрос по поводу дела. Я хочу узнать, какое количество опрошенных будет необходимо, — на этой фразе у меня чуть заметно дрогнул голос, и тут я осознал, на что подписался.

— С тебя мне нужно желательно две или три группы. Спасибо большое, Курт. Я знал, что ты согласишься. Постой, не уходи. Сейчас я выдам тебе одно маленькое приспособление, оно поможет тебе выделиться.

Мистер Гриффин быстро нашёл в шкафу бейджик, торжественно изобразил на нем крупными аккуратными буквами моё имя и фамилию и вручил мне вместе с листовками, так, будто я только что одержал победу в каком-нибудь умственном конкурсе и эти бумажки были моим вознаграждением.

— Держи. Ещё раз огромное спасибо за помощь, ты прямо выручил меня. Я думаю, мы можем закончить с занятием на сегодня.

— Вам спасибо, мистер Гриффин. Хорошего вечера, профессор!

Я не уловил ни одного звука из прощальных слов мистера Гриффина. Держа в обеих руках бейджик и изумленно рассматривая его, я исчез из класса. Выделиться! Коллинз! Что я только натворил?

Этим же вопросом, судя по всему, поинтересовался Чарльз. Я, не отворачивая пристального взгляда от бейджика, услышал, как он заговорил, вероятно, облокачиваясь на дверь в класс мистера Гриффина:

— Забавно, она не открывается, хотя моему возможному весу она бы точно поддалась. Не находишь это смешным, Курт? Я думаю, мой дорогой друг, более смешным тут может быть только твоё нынешнее положение. Разве ты забыл, что я тебе говорил? Создание дружеских связей потом. Вот уж не ожидал, что ты заведешь приятельские отношения с профессором, так ещё и спустя две недели после поступления. Жаль, здесь нет зеркала, ты бы посмотрел на свое выражение лица.

Чувство стыда совладало над остальными ощущениями. Да как я мог пообещать мистеру Гриффину такое? И почему он решил, что я могу справиться? Он доверяет мне, а я просто подведу его! Надеюсь, этот Коллинз более приветливый, чем я. Черт возьми, почему я согласился?..

Мистер Гриффин считает, что я умею производить хорошее впечатление. Преподаватель, которого я так сильно сумел зауважать, говорит мне подобные вещи!.. Он упомянул об этом так искренне, кажется, так честно, что я и принял его слова подчистую! Неужели он действительно такого мнения обо мне?..

Чарльз рассеялся. Я оторвал взгляд от бейджика, спрятал выданные профессором вещи в сумку и решил узнать, что интересного за окном. И тут напряжение ушло вмиг.

Закат вот-вот должен был перегореть. Бурые облака сгущались, будто бы стараясь обратить внимание смотрящего на себя. Возле тротуаров и дорог загорелись фонари на тонких столбах. Они были похожи на маленькие луны, подчинявшиеся их предводительнице — настоящей Луне, спрятавшуюся в глубинах облаков. Домики, погрузившиеся в сон, уже не казались приветливыми, но от них веяло умиротворением и спокойствием. На горизонте виднелась красноватая вспышка. Да, завтра будет новый день. Пора возвращаться домой.

Пройдя по лестницам и забрав из гардероба зонт, я оказался в главном зале. И тут я взглянул на портрет Баха, находившийся ближе всего к входной двери. Я остановился. Моё спокойствие сменилось небольшой тревогой.

Бах смотрел на меня осуждающе. Черты композитора показались мне грубее, чем обычно. Казалось, что его лицо сейчас изменится: оно станет еще больше похожим на четкий квадрат, а скулы станут еще более резкими. Тонко сомкнутые губы выражали неприязнь. Нахмуренные тёмные густые брови будто бы предвещали: что-то обязательно должно произойти. И только глаза, уголки которых опускались вниз, оказывали снисходительность и даже доброту. Тогда я не обратил внимание на его глаза.

Внезапно здание укуталось в зловещую обертку. Я не удосужил взглядом остальные портреты: я боялся, что они, как и Бах, тоже не подарят мне больше никаких чувств, кроме стыда и страха. Громоздкая люстра, напоминавшая фонарь, казалось, сейчас упадет с шумом и вызовет пожар, прямо как во время выступления Карлотты. Я позабыл о недавней доброте мистера Гриффина, о том, что каких-то несколько минут назад я находился в приятно обставленном, уютном, безопасном кабинете. Домой! Нужно домой!..

Я выбежал из консерватории и очутился на тротуаре. Дома, окружавшие меня, кажется, проснулись и неодобрительно смотрели на меня жёлтыми глазами. Магнолия, находившаяся возле здания, беспокойно покачивалась на ветру. Фикусы, дубы, кустарники подражали её поведению. Я чуть перевёл дух и отправился, наконец, домой, но, пройдя несколько метров, я увидел страшную картину.

На ограждении сидел маленький котенок. Он дрожал: то ли от ветра, то ли от страха. На крошечное существо сердито смотрела бродячая крупная собака. «Это точно не кончится добром!..» — пронеслось в моей голове. Множество крошечных, как этот котенок, животных страдало от лап уличных псов. Тут страх обуздал и меня: кажется, я и сам почувствовал себя этим несчастным котёнком. Я должен ему помочь. Должен!..

Я не мог не действовать, и, казалось, не я начал контролировать свои руки, а кто-то другой. Я чуть подошёл к собаке и принялся выпрямлять и распрямлять зонт, пытаясь увести животное подальше от котёнка. Пёс начал лаять и рычать. Сердце начало биться до безумия быстро, дыхание участилось, ноги едва стояли на земле, руки дрожали, немели, но действовали.

Прежде я ни разу в жизни не сталкивался с враждебно настроенными псами. Имея радость наблюдать почти каждый день за озорным Тедди, шпицем миссис Моррис, перепалками других собак, встречавшихся мне случайно на улицах, я не мог предполагать, что однажды мне придётся участвовать в серьезной драке с животным. Судьба распорядилась так, что мгновение назад я почувствовал себя рыцарем, который был просто обязан спасти котёнка от злого дракона. Импульс победил здравый смысл: четкий план действий и не думал появляться у меня в голове. Ребёнок внутри меня управлял мной и, возможно, полагал, что если я вступлю в схватку с псом и одержу победу, то противник таинственным образом испарится в воздухе, а жертва будет спасена.

Не успел я вовремя заново раскрыть зонт, как собака едва не перешла в атаку. Пошевелившись и снова принявшись орудовать зонтом одной рукой, я снял пиджак другой, отскочил назад и кинул его рядом с животным. Если зонт играл роль щита, значит, пиджак был оружием, чтобы отвлечь пса. Мельком посмотрев на ограждение, я заметил, что котёнка больше нет. "Убежал", — подумал, вероятно, внутренний ребёнок, побывший у главного руля в моей голове и, разочаровавшись, что прекрасную принцессу уже не спасти, тут же исчез. Во мне проснулось гнетущее чувство, говорившее о жалости к собаке и о бессмысленности произошедшей схватки. Силы, медленно покидавшие меня все это время, дали о себе знать своим уходом и исчезли вместе с внутренним ребенком. Веки тяжелели, а глаза закрывались, но сердце продолжало бешено стучать. "Идиот! Пустоголовый идиот!" — навязчивая мысль крутилась в голове, заглушала все остальные цепочки мыслей, пока я не услышал голос, звучавший громко, уверенно и грозно:

— Стоять! Место!

Пёс попятился назад, залаял, развернулся и бросился на другую сторону дороги. Простояв и недовольно пролаяв ещё немного, он скрылся, не оставив и следа.

По другую сторону изгороди стояла рыжая фигура с котёнком в руках. Не разглядев лица, но почувствовав, что силуэт был мне уже знакомым, я не обратил внимания на него и досадно опустился на землю. Полусидев, облокотившись на изгородь и держа в одной руке зонт, я равнодушно глядел на истерзанный пиджак. Перевести дух было невероятно тяжело. Волнение во время вступительного экзамена ни за что не сравнится с испытанным в тот день. Я взглянул наверх. Сквозь плывущие облака стал виден лунный диск. Внезапно в моей памяти предстал портрет Баха, его глаза, светившиеся, словно звезды прямо передо мной. «Да, это определенно одобрительный взгляд», — подумал я и погрузился в сон. Это было последнее, о чем я думал после драки с уличным псом.

Меня разбудил всплеск холодной воды. Я оживился на долю секунды, но тут ломота в теле и усталость, не прошедшая после сна, дали о себе знать. Улица показалась моим глазам лишь в размытых пятнах. Потерев глаза, я увидел, что передо мной стояла девушка с котёнком в одной руке и бутылкой освежающей жидкости в другой. Пару мгновений она рассматривала меня, а после залилась смехом, то ли искренним, то ли истерическим.

— О боже! Сегодня тёте кое-кто изъест нервы!.. — она осторожно пригладила котёнка, облокотилась на изгородь и разочарованно вздохнула.

Молчание пробыло в нашей компании несколько минут, но оно не душило и не заставляло кого-то из нас начать разговор. Я был настолько шокирован, что первое время не хватало сил даже связать пару слов.

Она снова произнесла звук, похожий на смех, но уже более разочарованный.

— Почему ты решил с ней подраться? Ты мог просто снять котёнка с другой стороны забора.

Смысл её слов дошел до меня не сразу. Мозг начинал работать, но мысли от этого лишь крутились и путались в голове, пока мне не пришла идея выпалить нечто бессмысленное и глупое. Попытавшись найти себе оправдание и поддавшись наставническому тону, которым говорила девушка, я сказал:

— Я... Я думал... Вдруг она бешеная.

— Поэтому ты решил, что схватка с бешеной собачкой — хорошая идея? Знаешь, окажись она бешеной, ты бы мог умереть.

— Как ты поняла?

— Как же я поняла? — она широко растопырила локти и приняла уверенную позу, говорившую о том, что это — человек, знающий свое дело. — Во-первых, посмотри вокруг. Здесь полно уже загоревшихся фонарей. Бешеные животные, а если уж на то пошло, собаки, не будут подступаться к свету. Вероятно, будь она нездоровой, она бы нашла себе укромное место и не высовывалась, чтобы полаять на котёнка на заборе. Но это все ерунда. Этот дружок был очень похож на соседскую Нелли, поэтому я и уверена, что эта собачка здоровая. Эта пройдоха очень любит гонять котят.

Энергичный тон собеседницы прибавил мне бодрости, и здравый смысл медленными шагами начал возвращаться. Откинув голову назад и безмятежно посмотрев на небо, я понял: что-то в её словах не так. А когда пришло осознание, я удивлённо спросил:

— Почему на ней нет ошейника?

Собеседница лишь рассмеялась.

— Значит, ты живёшь далековато от мистера Нельсона. Такой чудной старик, ты бы знал! Он говорит, что его Нелли такая преданная, что никогда от него не убежит и не потеряется. Про собачку уже почти всем в округе известно, так что если Нелли действительно захочет убежать, то она снова окажется у мистера Нельсона благодаря помощи какого-нибудь добродушного прохожего. А старик так и будет думать, что Нелли сама прибежала домой. Представляешь, как бывает?

Рассказ об озорной собаке окончательно привёл меня в чувства. Рассудок вернулся, и я наконец понял, в какой же нелепой ситуации мне довелось оказаться. Свежие воспоминания о драке с Нелли вдруг показались мне очень старыми, далёкими, а теплое, сладкое ощущение безопасности пришло на смену тревоге и страху. Нарастающая неловкость из-за собственной глупости едва не перешла в серьезное, больное чувство стыда, и я рассмеялся.

— Подумать только! Я подрался с какой-то соседской Нелли!.. Надеюсь, ты не думаешь, что я настолько глупый. Я не полагал, что она бешеная, я просто...

— Решил почувствовать себя рыцарем? — она улыбнулась краем рта и пригладила котёнка.

— Давай не будем об этом. Я не сильно-то и похож на сказочного рыцаря. Обычно они ходят в доспехах, сражаются с сильными противниками, а после развлекаются на балах и ходят во дворцы. Мне же приходится носить пиджаки, как этот, который валяется на дороге, сражаться с собачками-непоседами и ходить в консерваторию.

— Рыцари спасают прекрасных принцесс так же, как ты спас эту прелесть.

— Спаситель здесь стоит передо мной. Я не сделал ничего толкового.

— Ты можешь сыграть важную роль в этой сказке, если эта пушистая принцесса поселится у тебя. Моя тётя не очень похожа на Фею-Крестную, и она не одобрит, чтобы я притащила домой "лишнюю шерсть", как она говорит. У неё аллергия.

Котенок старался спрятать мордочку в руках собеседницы, но то и дело не мог выбрать удобное положение и колебался. Старания усмирить малютку поглаживаниями были тщетны. Котенок вдруг повернул голову и посмотрел на меня своими большими, полными страха минуты назад, глазами. Казалось, они умоляли о чем-то, и принцесса, как бы подтверждая мою догадку, мяукнула.

Повисло молчание. Во мне вдруг начали бороться двое сторонников противоположных мнений. Один из них представлял интересы моей матери. При мысли о том, что я могу забрать это бедное существо к себе, в дом, обставленный дорогой мебелью, во мне проснулось чувство стыда. Этого и добивался первый спорщик. Однако другая, то есть чувствительная, сторона победила. Я решил умолчать, что мне не разрешают заводить животных.

— Я согласен.

— Как замечательно! Наконец-то у меня получилось найти добрые руки самостоятельно. Я огромно признательна тебе, потому что приюты уже закрыты. А ты тут как тут! Ты меня спас, но я все ещё не доверяю тебе до конца. Я считаю, что доверять людям нужно по объективным причинам, а не по первому впечатлению, поэтому мне нужно будет проверить, как у тебя ужилось это маленькое чудо. Не возражаешь?

Чувство чего-то запретного будоражило, но счастье от того, что у меня появится маленький друг, загораживало первое. Я чуть не пропустил мимо ушей слова Аннабель, пока любовался на рыжую ушастую прелесть.

— Не возражаю. И никогда не буду возражать, если дело касается Авроры, — я понял не сразу, какие слова сорвались у меня с языка.

— Уже имя придумал? Ну-ну, шустрый какой. В таком случае мы ещё увидимся с тобой в консерватории.

Девушка передала мне котёнка. Испуганные глаза закрылись, и, кажется, успокоились, когда Аврора оказалась у меня на руках.

— Мы товарищи по спасению этого бедного существа, но даже не успели представиться друг другу, — она села рядом со мной и поставила бутылку на пол. — Что-ж, тогда я протягиваю тебе руку. Я Бернгард. Аннабель Бернгард. Ты... — она сделала паузу и осмотрела меня, — не слишком ли ты обескуражен тем, что произошло?

В её голосе прочитывались нотки обеспокоенности и облегчения, уважения и разочарованности. Сладкое чувство безопасности притупилось, и тревога понемногу начала возвращаться. Всё окончательно смешалось в кашу, а после запуталось в крепкую паутину. Но от общества этой девушки веяло чем-то настолько противоречивым, что беззаботным, и я тихо рассмеялся под стать ей.

— Ты та девушка, так сильно покорившая сердце миссис Хейз? Я тебя узнал. Я Курт. Курт Робинсон. Рад знакомству, а что до обескураженности... Безусловно, да, я в шоке, но еще я просто счастлив.

— Я смотрю, тебе мало нужно для счастья: испорченная одежда да драка с злой собакой, — сказала Аннабель с усмешкой.

— Мне нет дела до этого пиджака. Я рад, что теперь у меня есть это чудо.

Выражение лица Аннабель внезапно приняло задумчивое, будто бы замечающее что-то новое для себя в привычном предмете. Она резко встала и сказала:

— Тогда я желаю тебе и Авроре счастья в совместном проживании.

Она снова протянула мне руку, но на этот раз уже в знак прощания. Я ответил ей тем же, и мне оставалось смотреть ей вслед, держа на руках своего нового маленького зверя.

Я взглянул наверх. Тёмные облака, почти не выделяющиеся на чёрном небе, неспешно куда-то направлялись. Белый свет луны перекрыл весь огромный сгусток эмоций, в котором смешались тревога и радость, стыд и страх; теперь существовало только умиротворение. В памяти снова предстал портрет Баха, показавшийся мне ранее предвестником опасности. Он и его добродушные глаза с опустившимися уголками теперь были частью моего внутреннего спокойствия. Безмятежность слилась в одно целое с радостью, и я почувствовал себя счастливым: мой новый друг принесёт мне радость!..

Котенок еще вчера был помыт и причесан, а миски с едой стояли в моей комнате (Рэйвен не заметила кошку, так как почти до самой ночи работала в своем кабинете). Аврора, удобно расположившаяся в уголке кровати, дремала, свернувшись в клубок. От моего пробуждения она вздрогнула и открыла глаза. Бедняга, верно, ужасно настрадалась, выживая на улице. Приласкав кошку, чтобы она снова заснула, я сел на кровать и принялся рассматривать одну назойливую, продавленную гвоздем точку в стене.

Точка с воткнутым в стену гвоздём служила местом для купленной в каком-то городе картины с двумя резвыми котятами, черным и рыжим, играющих друг с другом. Она была приобретена давно: ещё тогда, когда девятнадцатилетние персиковые обои комнаты, в которой я находился, были всего четырехлетней давности, а точка, в которую я смотрел, ещё не появилась. Однажды появившись напротив кровати, картина не исчезала, никуда не передвигалась: она оставалась на своём месте в течение пятнадцати лет, так как ни мне, ни матери не было до неё дела.

Со вчерашнего вечера "Котята" пропали. Вернее сказать, пропали по моей вине: теперь они находились в одном из немногих ящиков письменного стола. Несмотря на то, что взгляд был обращен на место, на котором ранее играли "котята", тот небольшой ящик будто бы оставался в моем поле зрения и не думал выходить у меня из головы. Ящик, как и гвоздь, не был ничем примечательным для меня ранее, но его вид, как только появилась Аврора, застыл у меня в памяти. "Котята" будто бы хотели, чтобы я их выпустил наружу.

Роль котят играли мысли. Они ждали, когда можно будет вырваться на свободу и заполнить все пространство моей головы. Время пришло, и это случилось. Одной из этих мыслей был Чарльз.

Чарльз с недавнего времени давал о себе знать только тогда, когда я был наедине с собой. Его появление, пока я находился в разговоре с кем-либо, за короткое время начало казаться мне тем немыслимым, что ни за что не случится более. Возможно, он хотел, чтобы я отчётливее осознавал его и слышал его мысли.

Сегодняшней такого рода мыслью было пережевывание событий вчерашнего дня. "Я разочарован в тебе, Курт. Неужели ты хочешь пожертвовать счастьем своей матери ради эгоистичных желаний? Зачем тебе понадобилось приютить Аврору? Я знаю, ты прячешься от этого, прячешься от страха, прячешься от мысли, что с тобой может случиться, иначе ты бы не спрятал картину, мирно висевшую в комнате пятнадцать лет. Перестань думать, что я здесь, перед тобой заслоняю эту несчастную дырку в стене. Я не упрекаю тебя за эту картину, хоть она и смотрелась довольно хорошо. Тебе достаточно взглянуть направо, и ты увидишь истинную причину моего разочарования" — речь Чарльза представилась в голове, и я невольно посмотрел на Аврору, дремавшую на конце одеяла. "Раньше твою скучную комнату (скучную, потому что в ней нет ничего по-настоящему твоего, то есть прекрасного) украшала та картина, а теперь, вероятно, ты думаешь, что не только комнату, но и всю твою жизнь будет украшать это спасенное тобой существо. Оглянись вокруг, Курт. Что ты видишь? Я вижу только слезы твоей матери, её ежедневные часы на работе, её желание сделать так, чтобы у тебя всё было. Видишь ли ты это, Курт? Видишь ли ты её, клеящую эти персиковые обои? Видишь ли ты её воодушевленное, строгое лицо в первый раз, как только она зашла в эту пустую комнату, еще не принадлежащую тебе? Видишь ли ты, как она, погруженная в размышления, представляла, как здесь, прямо над твоей кроватью, будет несколько полок с книгами, маленькие изысканные фигурки мушкетеров, заказанных из Франции и раскрашенных твоей матерью (потому что ты, впервые прочитавший "Трех мушкетеров", пожелал такие фигурки)? Видишь ли ты её?.."

Глаза наполнились слезами.

"Как ты смеешь думать, что тебе, бывает, не хватает любви от неё? В одной фигурке д'Артаньяна выражена вся её любовь к тебе, а таких у тебя есть еще три помимо этой. Как ты смеешь смотреть каждый день на дорогую мебель и не дорожить ей? Как ты смеешь показывать свою глупость и думать, что ты, вероятно (точно, как же может быть иначе!), оказался на дуэли и чувствовать себя героем за то, что спас от неминуемой опасности принцессу?"

"А теперь представь снова свою мать, но уже не в пустой комнате, как девятнадцать лет назад, а сейчас. Видишь ли ты её и её лицо? Я вижу её. Она ничего не говорит мне, плача, прямо как ты сейчас, но сильнее, но я чувствую, как её глаза говорят: "Зачем? Зачем надо было это делать?" Зачем, Курт? Зачем?"

"А теперь тебе надо на учёбу. Как же может такой блестящий ученик (блестящий по заслуге великодушной миссис Робинсон, конечно же), как ты, пропустить занятия? Конечно, ты уже подумал о том, что кошке понадобится ветеринар. Конечно, ты знаешь, что у твоей матери сегодня выходной. Что же ты сделаешь?"

Я поплатился за свой безрассудный поступок, но пропустить учёбу в первый месяц значило перестать уважать себя (чего никогда не было в полной мере) до самых каникул. Более того, Чарльз бы не простил мне этого. Слезы подступали к горлу. Я вытер лицо, попытавшись стереть признаки едва не случившейся истерики и посмотрел на Аврору. "Прости, что у тебя такой хозяин", — сказал я, погладил её за ушком, переоделся и вышел из комнаты.

Направа по коридору была столовая, соединенная с кухней. Я вспомнил, как после занятий с мистером Дэниэлсом этот коридор был для маленького меня знаком того, что в этом непредсказуемом помещении рядом свершается моя судьба, а именно наличие того самого "западающего моментика", о котором должен или не должен был рассказать учитель. Мне представились настенные лампы, бывшие тогда относительно новыми, излучавшие теплый свет по длинному темному коридору; картины ровно внизу каждой из них, казавшиеся невообразимо большими. Я намеренно разглядывал их, на самом деле подслушивая разговор матери с мистером Дэниэлсом. Однажды мой детский взгляд встретился со взглядом (как мне казалось, одновременно обращенного и на меня, и в свои переживания) Пьеро на копии "Жиля", возвышавшейся надо мной в середине стены, и после во время других таких подслушиваний я искал поддержку у всё время молчавшего, одинокого и большого в белом Пьеро. Он не мог, но будто бы хотел сказать мне: "Не переживай. Я тоже это терплю".

Сегодня было утро, и лампа не горела, но мне казалось, что она, как и ящик письменного стола, застыла в памяти и больше никогда не исчезнет, поэтому Пьеро всегда будет под светом вне зависимости от времени. Несмотря на то, что сейчас мне девятнадцать, а не пять, я все ещё чувствую боль, прямо как он. Встреча с "Жилем" немного успокоила меня и дала той поддержки, сил, которые я часто искал у героев картин.

Было всего семь часов утра: солнце светило во все окна. Мать чертила план какого-то здания, занимаясь этим не в своём кабинете, как обычно, а в столовой, попивая кофе и каждый раз ставя его далеко, почти на край стола, от предмета выполняемой работы, но после легко дотягиваясь до кружки и повторяя то же самое действие бесконечное количество раз. Когда она работала в таком положении, обычно её не стоило отвлекать: вероятно, создаётся эскиз, то есть начало нового шедевра Рэйвен Робинсон. Если она находилась в столовой, то всегда сидела на одном и том же месте, как бы прикрывая листом с работой маленькое пятно краски многолетней давности, которое так и не получилось оттереть. На её безупречно гладких чёрных волосах блестел солнечный свет. Как только я вышел из коридора, её сосредоточенный, вовлеченный в дело взгляд изменился: она посмотрела на меня.

— Доброе утро, — сказала миссис Робинсон радушно-официальным тоном, который не шёл ей.

Мне показалось, что если я подойду ближе, в её стеклянных глазах отразится не только моя фигура, но и мои мысли, страх, переживания, стыд — весь сгусток эмоций, пережитый за первые минуты после пробуждения. Она смотрела на меня, но создавалось чувство, что её глаза обращали внимание только на расстояние между стеной и мной, то есть на пустоту.

— Доброе утро. Хорошего дня, — пересилив себя, монотонно сказал я в ответ.

— Пожалуйста, сделай мне ещё одну порцию кофе, будь добр, Курт. Спасибо тебе.

Она аккуратно, плавным движением подала мне своей длинной рукой кружку, вновь без труда дотянувшись до края стола.

Я взял кружку. Она была идеально белоснежной снаружи без учета надписи на ней ("Good work — good day"). Это была вещь, которую никто никогда не трогал в доме: ни гости, ни я, ни уж темболее новоприбывшие некоторые животные. Это не было запрещено: так было принято.

Оставшееся время были слышны только звуки кофемашины, шум воды, шипение масла на сковороде и резкий, всегда неожиданный звук, который издаёт тостер. Подобного рода рутинная тишина обычно умиротворяла, но сегодняшнее утро было исключением: мне предстояло решиться на отчаянный шаг, а именно потрежить душевное спокойствие матери и рассердить её.

Завтрак прошёл спокойно, как обычно. Я сидел напротив матери, но никак не мог решиться встать из-за стола, потому что оставалось неотложенное дело. "Нет, нельзя медлить с этим, иначе никогда не решусь!.." — пронеслось у меня в голове, и я решил, что либо сейчас, либо никогда.

— У меня... У меня есть просьба к тебе, — прерывающимся голосом сказал я.

Рэйвен подняла голову и с строго-добродушным вниманием посмотрела на меня, как бы говоря: "Я сделаю для тебя всё, но никогда не проси меня о чем-то, касающемся животных".

— Я... Я... В общем-то, что я!.. Я, в общем... Завёл себе подругу.

— Я очень рада за тебя, Курт, — устало-ласковым тоном сказала мать.

— Но это не простая подруга... У неё есть лапы, уши и шерсть. И, нет, она ничего не напутала, попытавшись приготовить оборотное зелье. У меня... появился котенок. И мне нужно... Мне нужно...

Голос дрожал, слова летели изо рта быстрее, чем я соображал, чего стоило говорить, а чего не стоило. Я уже было и сам чуть не забыл, зачем начал этот разговор.

Мать поправила очки, в которых она всегда чертила или рисовала что-либо и спросила, никак не прокомментировав то, о чем я боялся говорить больше всего.

— Что же тебе нужно? Я слушаю тебя.

— Мне нужно сводить котёнка к ветеринару. Просто чтобы проверить, не болеет ли Аврора, нет ли чего серьёзного, эта бедняга была на улице, я так испугался за неё, и я...

— Она маленькая?

— Она крошечная.

— Хорошо.

Поднятый легко обратно на работу тут же взгляд будто бы не соответствовал рассерженности, огорченности, разочарованности, которую бы не почувствовал любой, не знающий мою мать. Я представил её раскрашивающую за этим столом маленькую фигурку д'Артаньяна, и мне показалось, что все в комнате так и говорило: "Зачем, Курт? Зачем?"

Дорога в консерваторию сопровождалась мыслями о всевозможных вариантах, как отблагодарить Рэйвен за пренебрежение собственным отдыхом ради результата моего безрассудства и одиночества — Авроры. Наилучшим вариантом стал собственноручно приготовленный яблочный пирог с карамелью, тот, которым угощается семья из двух человек только в особенные случаи. По свеже испеченному плану в моей голове нужно было в воскресенье всего лишь рано проснуться и аккуратно приготовить сюрприз, не оставив ни одного следа от кулинарного процесса. "Да, так и сделаю", — прекрасная успокаивающая мысль появилась в голове и остановила не прекращавшийся поток идей.

Лучик света, которым была эта чудесная мысль, стремительно пронесся, оставив после себя сладкое послевкусие, и тут же исчез. Осталась лишь темнота, которую наполняли мысли другие, неприятные. И снова в памяти появилось лицо матери, фигурка д'Артаньяна, болезненные для восприятия слова... И снова, и снова начало повторяться: "Зачем, Курт, зачем? Зачем ты это сделал?"

И снова поток мыслей остановил лучик счета, вновь появившийся. Теперь не существовало темноты, слез на лице матери, фигурки д'Артаньяна, а был только спасительный яблочный пирог.

Вид на Дворец заставил лучик чуть задержаться и приостановить путешествие. Во время дороги в консерваторию всегда было приятно взглянуть на него. Вдали виднелись белые лебеди, безмятежно плывшие по пруду, омывавшему Дворец. Здание будто бы служило знаком того, что, какие бы перемены в жизни ни произошли, Дворец и его зелёные сады всё так же будут стоять и благоухать, как в то время, когда полностью перестраивали Марину Дистрикт. Всё вокруг полностью менялось, но положение постройки, его песочный цвет и темно-персиковые колонны так и оставались неизменными. Я улыбнулся и пообещал себе, что сегодня снова увижусь с Дворцом.

Белоснежное здание скоро показалось из-за слабо шуршащих листьями деревьев. Как и всегда, я пришёл рано: оставалось ещё полчаса до начала занятий, и неподалеку я решил остановиться и присесть. Причина этого была не сколько в наличии времени позволить себе побездействовать, сколько в нечто в другом. "В чем же настоящая причина того, что я завел Аврору?" — подумал я, и мысли начали вновь крутиться, но не так беспорядочно, сменяя другую, не закончив следующей. Они появлялись постепенно, пока не выстроились в одну чёткую цепочку и не дошли до одной, замыкающей цепь. А выводом из всего надуманного следовало лишь одно слово: одиночество. "Но ведь одна Аврора не сможет избавить от этого", — появилась новая мысль, создавшая собой уже новую, быстро завершившуюся цепочку. Причина сделанного вывода была в здании, находившемся прямо передо мной.

Моими "друзьями" на протяжении всей жизни были миссис Кинг и Моррис, мистер Дэниэлс, мать да преподаватели других важных предметов, изучаемых в школе: миссис Уокер, мистер Бейкер, мисс Грин... Я никогда не заводил тесных связей со сверстниками, не общался с соседскими мальчишками, потому что они отказывались играть вместе со мной, говоря, что я слишком "скучный" для них, ведь им не было интересно мастерить игрушечные средневековые замки или драться на сделанных мной картонных шпагах.

Тогда я перестал искать знакомств, потому что "мне и одному хорошо" было. Пока никто не видел и не мог увидеть торжествующий хаос в комнате с персиковыми обоями, маленький я открывал большие книги с картинками и создавал неплохие для своего возраста маленькие замки и дворцы из подручных средств, глины, картона — всего, что было. Позднее появился интерес к истории: я разыгрывал по несколько раз сцену становления Наполеона императором за неимением других созданных мной из глины фигурок, а мушкетеры служили четырьмя из пяти членами Директории. Позже в арсенале возможных для игры сюжетов оказались батальные сцены, так как благодаря Рэйвен появилось больше купленных красивых, изысканных фигурок. Постепенно создавались новые персонажи. Впоследствии было придумано много новых захватывающих историй. Они были, по моим словам, "ничуть не хуже игр Томаса и Лиама".

А теперь я пострадал от того, что не играл с ними в детстве. Томас, по слухам от миссис Кинг, собирался поступать в технический университет, а Лиам учился на данный момент на юриста. Им обоим, судя по рассказам частой гостьи в доме на Фильмор-стрит, не нравился путь, по которому они были вынуждены идти.

Моя ситуация была иной: я мог идти так, как я хочу, и невозможным выразить словами выводом из всей умственной работы было стоящее передо мной здание. Эта белоснежная постройка с прекрасными колоннами, полная жизни, возможно, определяющая судьбу многих лиц, которых ежедневно встречают портреты классиков на внутренних стенах. Этот вывод, предполагающий в дальнейшем действия с моей стороны, был нечто непонятным, неопределённым, но, как оказалось, таким очевидным, потому что двери консерватории, этого чудесного места, были открыты не только для других студентов, но и для меня. При виде распахнутых дверей, приоткрытых окон, растительности, которой не доставало, я почувствовал, как свет от каждой мысли из предыдущих цепочек будто бы разлился по всему телу, освещая новую, внезапно появившуюся идею о счастливом будущем, которое могло начать исполняться уже сегодня.

Я не пытался выразить для себя причину, почему ответом на все-все мои вопросы в тот момент была консерватория: это было так просто, так легко, что не нужно было никаких пояснений. Я не понимал, что именно со мной происходило, но в эту минуту мне захотелось войти туда не потому что, вероятно, оставалось несколько минут до начала первой лекции, а потому что весь внешний вид консерватории как бы говорил: "Эти двери для тебя открыты".

Пока такие чувства переполняли мою голову, из-за левой стороны дороги показалась знакомая фигура. Аннабель шла по тротуару, на ходу записывая что-то, и, заметив, что она уже прямо возле консерватории, оглянулась, увидела меня и помахала мне рукой. Я, очнувшись и переместившись из мира фантазий в реальный, помахал ей в ответ.

— Вот и он, спаситель котят. Посмотри на часы, будь добр, а то я не знаю, сколько сейчас времени, — сказала она, зевая.

Я взглянул на часы и ужаснулся.

— Четыре минуты до начала...

Аннабель лишь махнула рукой, сказала "спасибо" и скрылась.

Двери захлопнулись, и вот оно было то самое действие, решение, которое я должен был предпринять: открыть их снова. Я дотронулся до ручки, и понял, что я снова остался один, как прежде, но теперь этого не должно было более произойти, потому что я открывал эту чудесную дверь. Неизвестно, для чего на самом деле она была открыта: то ли потому что я должен был это сделать, то ли потому что оставалось всего четыре минуты до лекции.

Тремя главными событиями за две лекции стали отсутствие Нормана (почему-то в тот день его привычное отсутствие показалось мне важной деталью), появление микрофона у мистера Гарсии, вероятно, предоставленного мистером Гриффином и ещё одна встреча с Аннабель, с которой я обменялся несколькими словами. Она не изменила своему принципу, что доверять людям нужно по объективным причинам, а не только по личным ощущениям, поэтому она была должна проведать, создал ли я Авроре "королевские условия", как она выразилась, сказав эту фразу несколько с немецким акцентом (видимо, это делалось специально, потому что Аннабель говорила, как коренная американка). Она сказала, что устроит мне деловую встречу по поводу кошки, и встреча эта пройдёт на Фильмор-стрит.

Следующей лекцией должно было быть фортепиано. В прошлый четверг я также занимался с мистером Гриффином, как оказалось, очень любившим сравнивать свой предмет с чем-то таинственным и даже фэнтезийным. Он говорил мне, что музыкальный мир — это дверь в сказку, и для меня эта дверь была давно открыта. Выйдя из класса теории музыки, я начал размышлять над его словами, снова думать над дверями, и в этих мыслях была какая-то определённая причина, по которой ум после добротной работы будто бы старался скрыть нечто важное, что я забыл. Мысли снова собрались в плотные цепочки, как бы загораживая то, о чем было думать нельзя, заставляя заострить внимание на чем-то другом. "Нет! Так не должно быть, я точно что-то мог забыть! Что-то важное..." В памяти появилось общение, то самое обещание, которое я дал мистеру Гриффину вчера.

Быстро удостоверившись, что листовки не исчезали из рюкзака и не думали оттуда уходить, волнение чуть убавилось, но не пропало. Причиной этого волнения было предстоящее выступление перед незнакомыми людьми с листовками в руках.

Прежде я никогда не был в кабинете директора. Дойдя до нужного места на четвертом этаже, я хотел постучаться, но заметил, что дверь была чуть приоткрыта.

Я зашёл в комнату, и заметил, что помещение было так же уставлено растениями, но уже, похоже, тенелюбивыми. С левой стороны двери, ближе к углу стоял фикус; рядом с ним висело несколько рамок с фотографиями, похожими на ту, которую я видел в классе фортепиано. Прямо напротив двери стоял широкий стол из темного дерева. Позади него висел портрет первой директрисы — женщины с белыми вьющимися короткими волосами. Ее лицо с четко выраженными складками возле рта старалось сохранить былую строгость: директриса будто бы хотела нахмурить, как в уже прошедшие времена, опущенные из-за возраста брови.

Гриффин был другой: он тоже подходил к тому возрасту, в котором была женщина с портрета, но я никогда не замечал строгость взгляда или настолько тонко сомкнутых губ, будто бы не умевших улыбаться. Наоборот, профессор если и улыбался, то искренне, а если смеялся, то во весь рот, так, чтобы весь мир узнал, насколько ему смешно.

Однако Гриффина в кабинете не было. Сперва меня охватил стыд за то, что я оказался в кабинете директора без его ведома и разрешения, но после постарался себя утешить тем, что, возможно, Гриффин не будет расстроен, если я аккуратно постою и ничего не буду трогать.

Я решил остаться в кабинете вместо того, чтобы подождать в коридоре, потому что в комнате была ещё одна дверь, открытая уже сильнее, чем входная в помещение. Как оказалось, кабинет директора был соединён с длинной преподавательской комнатой, из которой мне слышался интересный разговор, и один из продолжавших беседу голос я узнал. Это был приторный, то глухой, то чересчур звонкий голос миссис Хейз. Она вставляла свое слово лишь изредка, но так метко, что одной фразой могла сразить наповал ученика, активно жалующегося на необходимость некоторых тем в программе обучения.

— Скажите, профессор, — прозвучал другой голос, глубокий и будто бы полный сочувствия ко всему миру, — почему юному дирижеру так важно знать названия предметов, как, например, баттуа? Я понимаю, что нужно знать, что история дирижирования уходит глубоко в Древний Египет, но к чему мне знать, что египтяне били в ритм этой, простите, палкой по земле, и уж тем более зачем мне знать, как она называется? Люди сейчас используют обычные, до невозможности простые дирижерские палочки. Неужели однажды произойдёт переворот, и все дирижеры мира перейдут на использование каких-то баттуа, а не современных дирижерских палочек?

Голос ученика звучал так, будто он действительно хотел знать ответ на свой вопрос, но, несмотря на это, все еще негодовал.

— Вы знаете, мой любознательный, я когда-то тоже была такой, как вы, я искала многое... — начала говорить звонким голосом миссис Хейз и сделала паузу так, будто хотела подобрать правильное слово и договорить, но не договорила, как и всегда, когда дело касалось жизненного опыта или глубоких мыслей. — Впрочем, вы все поймёте сами, если не решите к концу первого курса, что искусство дирижирования вам не по зубам, — сказала она, понизив тон голоса, без укоризны, с наставнической добротой. — Понимаете, молодой мистер Коллинз, вам нужно понять одну вещь: великие люди становятся великими только потому, что создают нечто уникальное. А создать что-то классическое, вечное, то, что найдёт отклик в сердцах многих людей, можно только открыв что-то новое. А новое всегда создаётся из старого, просто переработанного на новый лад. А этого старого, чтобы подчерпнуть оттуда какой-то элемент и поместить в новое, нужно много. Как же ты будешь великим человеком, мой друг, если ты не будешь знать много? Быть может, знание об этой, прости меня, палке тебе и понадобится в будущем, просто сейчас ты не знаешь, каким образом.

Миссис Хейз сказала очень длинную мысль, и я, сам того не заметив, разочаровался, что она вдруг перестала говорить: так я был очарован словами преподавательницы.

— Я никогда не был и не буду великим человеком, — будто подведя итог всей своей жизни, сказал ученик, но уже с сочувствием не ко всему миру, а к себе.

В кабинет вошёл мистер Гриффин со стопкой каких-то важных бумаг. Заметив меня, он улыбнулся.

— Курт! Ты уже здесь! Ах, какое счастье. Сейчас я все положу. Кристофер тоже тут, поэтому дело за малым.

Профессор положил бумаги на стол, и спустя несколько секунд шорохов, тяжелого шарканья туфель и смеси голосов за соседней дверью в кабинет медленной походкой вошёл Коллинз.

Кристофер был юноша пухлого телосложения со светлыми средней длины волосами, пухлыми, чуть приоткрытыми губами и внимательными блестящими глазами, которыми Коллинз рассматривал листовки у себя в руках. Я узнал в его поведении себя: он разглядывал бумагу, но на самом деле, как я почувствовал, он старался скрыть неловкость этим действием. Всё так же не отводя глаз от листовок, он сказал:

— Мистер Гриффин, я вас так ждал в преподавательской комнате, когда можно будет начать опрос?

Профессор с негромким хлопком радостно сомкнул кисти рук и начал говорить свое дело:

— Ну, наконец-то, вы, молодые люди, встретились! Я ждал этого момента, и я надеюсь, что вы отлично поладите. Вы уже наслышаны друг о друге, но не будет лишним вас официально представить. Кристофер, знакомься: это Курт, Курт Робинсон, первокурсник с факультета фортепиано. Курт, это Коллинз. Кристофер Коллинз, тоже первокурсник, ученик факультета искусства дирижирования.

Я чувствовал неловкость, но протянул Кристоферу свою аккуратную белую руку и встретился с его на тон темнее пухлой рукой с очень короткими ногтями. Он оторвал взгляд от листовок и посмотрел на меня своими ясными голубыми глазами, будто он, увидев меня в первый раз в своей жизни, не прочитал мои мысли, не узнал всю мою историю, мои мысли, мои переживания, но сразу всё понял и своими сочувствующими глазами сказал: "Да, я понимаю". Он крепко пожал мою руку.

— Да, рад знакомству.

Градус тревоги, казалось, снизился, и я вдруг вспомнил ту ручку двери, вид на консерваторию и осознал: "Да, вот оно".

Пролетело несколько секунд, и я оживился: больше не было ни консерватории, ни таинственных дверей, а был только настоящий момент, Гриффин, стоявший рядом и Кристофер. И тут пришла новая напасть: сейчас я буду давать опрос. Что-то зашевелилось в голове, в животе, и страх начал расползаться по всему телу, как только Коллинз отпустил мою руку. Мир снова видоизменился и начал казаться туманным, неопределенным, размытым. Я отчётливо различал свое дыхание и стук сердца — только они были настоящими в тот момент. Я будто бы оказался в маленьком экране телевизора и никак не мог выйти из него. Я был персонажем, которому нужно было идти по сюжету: было просто не дано другой развилки.

И я отправился на следующую локацию, которую предполагал сценарий, который я сам же придумал и на который сам же согласился.

Достав из рюкзака листовки, я старался смотреть только на них всю дорогу в кабинет, где вот-вот должна была начаться лекция по истории искусств для первокурсников двух факультетов. Кристофер, судя по всему, так же продолжил разглядывать красочные листовки с маленьким изображением консерватории в верхнем углу и рисунком довольного и несколько задумчивого персонажа в больших круглых очках. Я всё смотрел и смотрел на него и на поднятый им вверх указательный палец, будто этот герой явно был уверен в себе и хотел рассказать свою только что пришедшую в голову идею, но не мог, потому что был всего лишь напечатанным на бумаге маленьким персонажем.

Вдруг Коллинз убавил шаг, пока не остановился и не заставил меня сделать то же самое. Мы посмотрели друг на друга так, как в тот момент, когда пожимали друг другу руки. На Кристофере не было ни больших очков, он не показывал никаких незамысловатых жестов, он явно не выглядел в себе уверенным, но тоже хотел сказать что-то важное. Он решился и спросил своим и до этого чуть приоткрывшим ртом:

— Хочешь начать говорить первым?

Ответ мог быть только один.

— Если ты не хочешь, то я могу.

— Хорошо... Я, ты знаешь, очень стесняюсь общества.

Я стремительно вошёл в класс первым и увидел, что миссис Хейз уже сидела на своём месте и вот-вот должна была начать ходить взад-вперед, чтобы провести небольшое вступление перед основной частью лекции, как и всегда. "Я даже не заметил, как она вошла, да и мог ли я вообще заметить?" — подумал я и, решив, что нужно думать не над преподавательницей, а над речью, встал на то место, где особенно любит прохаживаться миссис Хейз, начал:

— Дорогие студенты! Меня зовут Курт Робинсон, я первокурсник с фортепианного факультета, а это мой приятель Кристофер Коллинз, тоже первокурсник, но уже изучающий искусство дирижирования. Я, эм... — здесь я замешкался, и я почувствовал, как сердце бешено стучит, а мир, на удивление, начинает превращаться из расплывчатого в четкий и ясный. — Сегодня, по желанию директора сделать место нашего ежедневного пребывания, то есть консерваторию, более приятным, а главное, комфортным для учёбы, мы раздадим вам особенные листовки для написания своих впечатлений от обучения. В специально отведённых табличках для заполнения вы можете отобразить свои пожелания, отзывы, как положительные, так и негативные, что только пожелаете, главное, чтобы это было честно и искренне с вашей стороны.

Я, не отдавая себе отчёта, сделал небольшой поклон и прошёлся по трибунам вместе с Коллинзом. Всё прошло так быстро, что я даже не заметил, как сказал прощальные слова, будто я заучивал сценарий, и удалился из класса вместе с Кристофером.

Он постоял у двери, как бы желая что-то сказать, и, чуть догнав меня, начал:

— А ты... Не видел раньше нигде мою фамилию?

Я припоминал что-то похожее. Стихнувшие эмоции все ещё переполняли, но я смог вспомнить, где, кажется, именно я видел фамилию Кристофера.

— На доске объявлений? Кажется, там было что-то написано про театральную труппу.

Глаза Коллинза засверкали.

— Да, это оно самое! — он заговорил так же воодушевленно, как в преподавательской комнате, но так мягко, что было видно, что он любит свое дело, — понимаешь ли, у меня почти нет добровольцев, и там такой захватывающий сюжет, мне просто необходимо...

Кристофер принялся рассказывать, какую именно историю он хотел воплотить на сцене. Он называл имена героев, не поясняя сначала, кем конкретно они были и какое место в сюжете занимали, но так воодушевленно, так искренне он говорил, что я невольно начал строить предположения, кем эти герои могли оказаться. Кажется, это была история о молодом гусаре по имени Бернард, который отправляется в полк во время какой-то из Наполеоновских войн (Кристофер упоминал имя императора французов, но я уже и не помню, для чего). Камилла — родственница или подруга Бернарда — настоящая мастерица, и она создаёт небольшую медаль для своего возлюбленного, который должен быть в одном полку, что и Бернард. Она просит главного героя отдать медаль Фицджеральду (Кристофер с лёгкостью выговаривал его имя), и по причине проснувшегося самолюбия в Бернарде медаль не попадает в руки владельцу. Он хвастает, какой подарок преподнесла ему возлюбленная. В итоге, Бернард трагически погибает в бою, потеряв медаль на поле сражения.

Кристофер посмотрел на меня своим привычным взглядом, его глаза все так же продолжали блестеть. Кажется, в них была некая надежда на лучшее, что вот-вот свершится. Несмотря на скомканность, детали, которые я так и не узнал, рассказ был таким затягивающим, что я забыл и о дверях, и о м-ре Гриффине, и о своём недавнем выступлении. Я забыл обо всем и погрузился в историю, и что-то внутри меня кольнуло, когда Кристофер прекратил.

— Ты согласен?

Я не понимал, на что именно я должен был быть согласен, но задавать подобные вопросы казалось бессмысленным и даже как будто бы глупым после всего, что наговорил Коллинз. В привычном механизме что-то поломалось, и я не мог допускать, что ответ мог быть в этот раз тоже только один, как прежде. Сейчас было по-другому.

Я облокотился на подоконник; как солнце, которое казалось мне теперь сказочным, светило своими лучами в окно и освещало противоположную стену, так и глаза Кристофера обладали каким-то магическим свойством, потому что их блеск освещал некую новую мысль в моей голове.

Я услышал громкий, отчетливый стук каблучков и посмотрел в сторону. По коридору шла девушка ростом чуть ниже Кристофера (сам он был чуть ниже меня) с черными хвостиками и в синем платье. Её внимание занимало только небольшое зеркальце, с помощью которого она поправляла что-то у себя на лице, но, как только она завидела Кристофера, оно с щелчком громко захлопнулось. Она подошла поближе, и показалось её по-забавному надменное, гордое лицо, как бы подсматривающееся к нам, чтó эти бездельники вдруг решили замыслить втайне от всех. Она остановилась и с презрением взглянула на моего нового знакомого.

— Что это ты тут делаешь, Коллинз? Снова взялся за старое? Между прочим, на прошлой неделе я видела тебя примерно на том же месте с Руби, которая великодушно не отправила тебя куда-нибудь подальше от себя, но ничего не сказала. Ты знаешь, это в моих обязанностях, но я пожалела тебя. Имей в виду, и не целься в новеньких, если "старенькие" тебя не приняли.

Она была недовольна Кристофером, и эту оплошность она, казалось, приняла на свой счет: в её голосе читались стыд и жалость. Если Коллинз в открытую выражал всем свое стеснение, то у этой девушки эмоции были такими сильными, жёсткими, что и не было понятно, кого она ругает: себя, Кристофера или весь мир вообще.

Она сделала выговор и скрылась. Я понимал, что эти слова должны были быть адресованы в какой-то степени и мне: я ведь тоже не был на лекции. Что-то приковало меня к Кристоферу и к подоконнику, и я волновался, даже очень, но не понимал, почему привычка всегда приходить вовремя вдруг меня подвела и я не засуетился из-за опоздания. Я подумал, что устал и пообещал, что отругаю себя за это потом. Мне не было дела ни до чего, и я хотел лишь увидеться с Дворцом и всё забыть. Однако небольшое любопытство все-таки дало о себе знать.

— Это твоя староста?

— Нет, это... — его глаза забегали, — не важно, расскажу как-нибудь потом. На чаепитии.

— Тогда и я отвечу, согласен ли я, на чаепитии.

Я улыбнулся ему на прощание и отправился в класс, уставший и измотанный.

Я сохранил данное Дворцу обещание, и после лекций решил насладиться его компанией. И обществом Чарльза, как оказалось позже.

"Люблю это место, очень живописно тут. Темно-зеленые деревья так ясно отражаются в воде, а Дворец, несмотря на все невзгоды, продолжает стоять и радовать как и жителей Сан-Франциско, так и туристов своим невозмутимым видом и рельефами. Только посмотри, какие чудесные здесь лебеди".

И правда, в пруду было несколько лебедей. Один был ко мне наиболее близок: он плыл, оглядываясь, при каждом повороте головы меняя направление. Другой следовал за ним, повторяя то же самое. Эти лебеди всегда создавали какую-то необыкновенную атмосферу спокойствия рядом с Дворцом: ещё и за это я любил тут находиться.

Мне хотелось забыть всё произошедшее за этот день. Всё, что не касалось Дворца и моей любви к нему не должно было больше появляться в памяти. Существовал только я и это прекрасное здание. И Чарльз.

"Мой друг, я вовсе не желаю тебе зла и никогда не хотел. Ты можешь любоваться видом сколько тебе угодно, но от правды ты не убежишь".

Солнце будто затухало после такого насыщенного светом дня. Лебедь, бывший впереди, развернулся, и его друг тут же последовал его примеру. Они так и плыли, скрывшись за Дворцом, больше не меняя направление.

"Я должен тебе помогать, как же ты не понимаешь? И я отругаю тебя за опоздание, когда ты будешь к этому готов. Тебе не нужно более волноваться, потому что теперь у тебя есть я. И я помогу тебе, чего бы мне это не стоило. Ты будешь человеком, которым будет по-настоящему гордиться Рэйвен Робинсон".

Прислушиваться к этим мыслям было бесполезно, пока я был рядом с Дворцом. Я подумал, что поразмышляю над этим потом, и стал ждать, когда из-за здания вновь покажутся лебеди.

Суббота прошла так же, как и на прошлой и позапрошлой неделе: я занимался фортепиано, читал и убирался. Однако одно "но" всё же отличало эту субботу от предыдущих. Я помнил про благодарственный яблочный пирог, который полагался подарком для матери, поэтому, выждав момент, когда Рэйвен переместилась работать в свой кабинет, я совершил тайную вылазку в продуктовый магазин. Тем "но" была моя секретная миссия по готовке пирога, за исполнение которой я принялся где-то в пять часов утра.

В то пропитанное умиротворением и приятным спокойствием утро я подумал, что стоит начинать каждое воскресенье именно таким образом, как это было сейчас. Солнце вставало и уже посылало в окно свои ранние осенние лучи, в приоткрытое окно забирался ветер, и прозрачные занавески немного покачивались. Послышался крик чаек, которые, видимо, тоже уже проснулись где-то на Пирсе. По комнате расстилался пряный аромат пирога, уже готовившегося в духовке. Несмотря на бодрость, в те минуты я почувствовал, что будто бы проваливаюсь в какой-то по-новому сладкий сон, хотя я знал, что ни в коем случае не смогу заснуть. Это было не только потому, что я проспал семь с половиной часов — свою ежедневную норму — но и потому, что я не простил бы себе, если бы позволил пирогу подгореть или пропустил минуты прекрасного раннего утра.

Здоровая и счастливая Аврора, похоже, заново вычесанная и вымытая, заглянула в кухню. Она, осмотревшись и потеревшись о ножку стула, легла на пол и принялась задумчиво на меня смотреть. Умиротворение в комнате подействовало и на кошку, и она медленно в полудреме закрыла глаза. Наверное, она хотела бы отдохнуть подольше, но сладкий запах чего-то вкусного не оставил её равнодушной.

Как оказалось, проснулась рано не только Аврора. Миссис Робинсон сегодня удивила своей непредсказуемостью: по моим предположениям, пирог должен был быть уже готов на час раньше до её пробуждения. Спустившись по лестнице в кухню, она сразу заметила меня и сказала, что я проснулся раньше обычного.

— Знакомый запах. Ирландский пирог? Как ты узнал, что сегодня должны прийти Сандра с Джессикой?

Спасительное блюдо постепенно переставало казаться таким спасительным. Теперь моя благодарность матери должна была перейти ещё и миссис Моррис и миссис Кинг, так ещё и, если они решат взять с собой детей, какому-нибудь Джейсону, которому, вероятно, уже исполнилось целых четыре с половиной. Я чувствовал, что мне нельзя возмущаться, но умиротворение в комнате, как по щелчку пальца, испарилось, и теперь обстановка в доме на Фильмор-стрит стала какой-то полусуетливой, как это бывает всегда, когда эти две гостьи наносят визиты. Мебель, комнаты, коридоры, лестница на второй этаж, двери, окна, даже эта белоснежная скатерть передо мной погрузились в ожидание и застыли. Теперь жизнь потечёт своим ходом только тогда, когда придут гости. А я не хотел этого. Я хотел сказать: "Нет, мама! Это всё для тебя!", но, не дождавшись ответа, она сказала "спасибо" и исчезла.

Я посмотрел на открытую мне стену коридора, чтобы убедиться в том, что хотя бы картины были на моей стороне, но даже и они, казалось, теперь чего-то тоже ждали. Теперь мне не нравилось, что они здесь вообще висели: я не хотел, чтобы искусство тоже становилось частью всей этой тихой, негласной суматохи.

По привычке переместившись в коридор, когда меня беспокоило что-то, я стал искать то самое, что могло бы мне помочь. Как назло, я встретил сразу же "Мистера и миссис Эндрюс", которые на фоне спокойного, мирного пейзажа будто говорили глазами: "Мы ждём. А ты тоже чего-то ждёшь? Уж не того же, что и мы?"

Я стал ходить от порога коридора до середины кухни и обратно в каких-то раздумьях, негодовании и в сожалении к самому себе, пока не подошёл к окну. Всё говорило об одном и том же, и это светлое небо с большими пушистыми облаками точь в точь было, как на той картине. Я подумал, уж ли не то же самое это было дерево за окном, как и то, у которого сидела миссис Эндрюс. Снова прогулявшись по комнате и сверившись с картиной, я понял, что, это было оно. Всё здесь одинаково, всё слишком просто, и всё чего-то ждёт, а я один не жду.

Пирог был готов и остывал. Всё находилось в каком-то затишье: было где-то семь часов утра, а подготовка к обеденным визитам постоянных гостей начиналась обычно на час-полтора позже.

Напротив двери в кухню была гостиная, и я решил попробовать скоротать время за телевизором, чего я обычно не делал, потому что книга всегда казалась занятием поинтереснее. Сегодня мне не хотелось читать, и одинокий коробочный телевизор перед диваном так и хотел, чтобы с него смахнули пыль и наконец опробовали спустя продолжительное время.

Щелчок, и перед глазами развернулась красочная картинка, зазвучал женский голос. "...а теперь мы вернёмся к теме Зимних Олимпийских игр этого тысяча девятьсот девяносто восьмого года, проходивших в Японии, Нагано с седьмого по двадцать второе февраля. Как вы знаете, наши чемпионы завоевали целых тринадцать медалей, из которых шесть золотых, а одна из них принадлежит женской сборной по хоккею с шайбой. Сегодня мы бы хотели узнать, как некоторые наши медалисты справляются с ежедневной рутиной спортсмена. Мисс Миллер, корреспондент..."

Щелчок.

"...провели опрос среди нашей редакционной коллегии, чтобы узнать, что они думают о ста лучших романах. На втором месте оказался "Великий Гэтсби" Скотта Фицджеральда, а самым последним оказался..."

Щелчок.

Неожиданно я долистал до серии какого-то телешоу, которое вот-вот, похоже, только начиналось и готовилось поведать о приготовленной истории. Из-за фиолетового неба вдруг показался громадный динозавр, стремительно гнавшийся за семьей из четырех человек и желавший, похоже, их съесть. Тут героям удаётся сбежать, и они хватаются, как на желанную сушу после долгого плавания где-то в море, за экран монитора. Тут происходит оглушительный взрыв, и...

"Курт, выключи эти бредни", — показалась здравая мысль, которую подсказывал Чарльз.

Двое детей, показавшихся зрителю ранее, с высоты прыгают в красную машину и, как ни в чем не бывало, оказываются на заднем сиденье. Водитель щёлкает на красочные кнопки, и машина взлетает ввысь прямо в космос...

Прямо как на ракете, семья огибает планету (наверное, это был Сатурн), а после падает в океан с огромными рыбами-хищниками и находит на дне заброшенный корабль. Внезапно картинка меняется, и в центре внимания оказывается мальчик в больших круглых очках, почти прямо как на листовке м-ра Гриффина, а вокруг него появляются маленькие призраки, и сам герой оказывается в воздухе... На весь экран показывается надпись: "Honey, I shrunk the kids".

"Курт, выключи эти бредни".

Наконец-то начинается сам сюжет. По заснеженному ночному лесу, смотря по сторонам, идёт мужчина лет сорока, радостно разговаривающий со своей собакой. Внезапно из-за неба появляется летающая тарелка, улетающая в другую сторону леса, а перед героем неожиданным образом оказывается чёрная машина. Он начинает жаловаться, как вдруг переднее окно открывается, и на мужчину наводят пистолет...

Щелчок, и телевизор перестаёт что-то показывать и издавать какие-то звуки.

В тот момент я точно решил, что мир либо обезумел, либо я сошёл с ума. Мысли не складывались в логические цепочки, как обычно, а хаотично разбегались по всей голове, при этом показывая то динозавра, то миссис Эндрюс с картины, то летающую тарелку... Я никак не мог понять, что пережить легче: Джейсона, поедающего спасительный пирог, утомительное ожидание, в которое погрузился дом или тихий ужас, который я увидел только что и которым я явно поколебил как и внешнее, так и внутреннее спокойствие дома.

Пять часов прошли за уборкой и чтением. Дом находился в полной чистоте: окна в столовой и кухне были вымыты, на мебели не было ни соринки, а над полом я постарался так, что он блестел. Мать, подобно всей этой тихой суетливости, осторожно протирала стаканы. Стол был накрыт: были аккуратно сложены в стопку несколько салфеток, в маленькой прямоугольной корзинке были блестевшие серебряные приборы, а под блюдами (были жареная курица, салаты, пирог и ещё закуски) белоснежная кружевная скатерть смотрелась довольно по-простому, но в то же время изысканно, в стиле миссис Робинсон.

Я чувствовал, что сейчас что-то случится, и что-то нехорошее, но старался не подавать виду самому себе. Внимательнее вглядываясь в буквы, перечитывая один и тот же абзац по несколько раз, воображение засыпало, а потом будто совсем отказывало, и я был сам готов заснуть, чего бы мне это ни стоило, лишь бы не знать, что случится потом. А случится что-то точно нехорошее.

"Встреть гостей и улыбайся". Эту мысль всегда мне говорили в детстве, и она так внедрилась мне в память, что перед каждым приходом миссис Кинг и миссис Моррис она приходила именно тогда, когда то самое нехорошее должно было случиться. Я всегда послушно следовал этой мысли, но сегодня, как мне тогда казалось, у меня бы не вышло, даже если бы я захотел. На моем лице как самый большой результат, на который я был способен, изобразилось бы кривое подобие улыбки, и я чувствовал, как что-то, не дававшее мне подделать радушие, сыграло бы со мной злую шутку, если бы я постарался пойти ему наперекор. Что-то тянуло и спускало вниз, и лучше бы я увидел тот заброшенный корабль и морских хищников, там, на том дне, какое я видел сегодня, чем попрощался с этим вечным ожиданием и встретился с реальностью.

"Встреть гостей и улыбайся". Я не понимал, кто говорил: Чарльз или Рэйвен. Я уставился в книгу, и мне показалось, что эту злосчастную фразу я увидел на странице, и окончательно закрыл глаза, как ребенок, не умеющий играть в прятки, как бы избежать всего, что произойдет потом.

Оно случилось. Прозвучал звонок в дверь, отозвавшийся резким "дз-зынь", и дом, всегда тихий, тут же превратился во что-то гудящее, звенящее и громкое. Начался гул из приторных женских голосов и писка Джейсона. Он тут же протоптался по кухне грязными ботинками и заверещал, когда миссис Кинг отругала его, после извинившись перед моей матерью таким тоном, как будто она на самом деле просила прощение не у нее, а у ребёнка, обидевшегося на её замечание. По полу заскрипели колеса от игрушечной машинки, раздался ещё один визг, и я, вышедши из убежища, сделал над собой усилие и радостно улыбнулся, поприветствовав гостей.

Миссис Кинг, чуть полная женщина с вьющимися тёмными волосами и огромными глазами, протянула мне руки и задушила объятиями. Она не заметила ничего странного в моем поведении: значит, я хорошо отыграл роль.

— Курт, любимый мой! Ах, ну здоровый же ты уже совсем стал, как вспомню, какой ты был хорошенький десять лет назад, не могу... Не могу! Джейсон мой маленький уже тоже совсем большой... Всё в машинки играет... Скоро как скажет мне: "Мама, я не маленький уже"!.. Скоро-скоро скажет, время быстро летит, а я помню, как ты еще, Курт, вот такой совсем был, — она показала рукой себе по колени. Ох, взяла с собой платочки ли я... Рэйвен, дорогая, я тебе принесла...

Она вручила ей пакет с какими-то подарками, и Рэйвен в ответ улыбнулась ей так, как улыбалась только гостям, поставила пакет на диван и обняла подругу. Сандра поприветствовалась более скромно, но не менее радушно.

— Мама, мама! — обиженно провопил Джейсон, — включи тарелку!

— Какую такую тарелку? — поинтересовалась Сандра.

— Это... — она смущённо запнулась, — это мультик такой показывают сейчас... Не совсем мультик... Джейсон, расскажи про тарелку.

— Мама, ты знаешь!

— Нельзя тебе смотреть такое, Джейсон, это для взрослых... Вот Курт может такое смотреть, он уже большой. А ты не можешь, ты ещё маленький.

— Мама, но я не маленький!

— Вот видите! — театрально потерев глаза платочком сказала Джессика. Говорила же, говорила!..

— Бетти твоя, Бетти, — снова начала Джессика, обратившись к Сандре, но после повернувшись к моей матери, — я тебе говорю, Рэйвен, дорогая моя, только две недели назад глаза голубые были у неё! Прихожу в гости, смотрю, а так потемнели, потемнели... Всё потемнело! Всё тьма сейчас. Одна только молодёжь, на неё надежда.

— Джесси, дорогая, тебе всего сорок три. Настоящая жизнь только начинается в твоём возрасте.

— Нет-нет! — карикатурно отозвалась Джессика. Это вот у него всё впереди, — она кивнула в мою сторону, а у меня — ни-ни!

И она радостной походкой, разглядывая дом так, будто была здесь только во второй или третий раз, добралась до столовой.

Миссис Робинсон с миссис Моррис стали о чем-то разговаривать, и я поплелся за ними.

Меня внутреннее поедал стыд за свою злость на этих женщин: они не желали мне зла и никогда не хотели причинить мне боль. Джейсон завизжал, потому что ему было всего четыре. Гнев, всегда связывавшийся для меня с печалью, ушёл, и, если бы не люди вокруг, я был бы готов расплакаться прямо сейчас. Напряжение в голове усиливалось, и слезы с трудом сдерживались, но я постарался их подавить, как бы не случилось ничего более ужасного.

Все сели за стол, кроме Джейсона, упиравшегося и не хотевшего есть. Гостьи хвалили еду, разговаривали о чем-то житейском; Джессика постоянно переводила тему разговора на кого-то из своих детей, в то время как Рэйвен и Сандра слушали и давали ей некоторые советы. Миссис Моррис изредка вставляла слово. Она всегда начинала участвовать в разговоре полноценно, когда миссис Кинг заканчивала изливать душу, и говорила подруге нечто вроде "ты молчишь, расскажи хоть, как у тебя дела".

Спустя время, когда Джейсона умудрились накормить, а разговор стал равномерным и более спокойным, дом пропитался какой-то особенной тёплой атмосферой, и я, увлеченный чужими рассказами, позабыл о том, что час назад был готов заплакать. Утреннее ощущение умиротворения не вернулось, но ему на смену пришло чувство, бывшее ничуть не хуже и приходившее всегда только во время обеда в воскресенье. Время застыло на тринадцати часах, солнце освещало всю комнату, всё стало каким-то оживленным и настоящим, и мне показалось, что всё вокруг в доме наконец дождалось того, чего так долго хотело. Я в состоянии спокойствия и расслабленности закрыл глаза...

— А Курт что-то всё молчит и молчит... — доброжелательно-ехидным тоном начала миссис Кинг. — Молчит, отсиживается, мечтательный весь... Курт, а ты ничего не хочешь нам рассказать?

Я, будто меня окатили бочкой холодной воды, открыл глаза и перестал дремать. Такой тон миссис Кинг мог означать лишь одно. То самое, что должно было произойти, то, чего не ждал весь дом, но я в глубине своих чувств ждал и одновременно не хотел.

— Что рассказать? — удивлённо спросил я.

— Ах, Курт, когда мы все были в твоём возрасте... Каждое моё такое солнечное воскресенье сопровождалось букетом цветов, моих любимых пионов, свиданием, походом в кино или чем-нибудь ещё романтичным, что нужно всем в девятнадцать или двадцать лет... Я не права?

Сандра заинтересованно, не скрывая задумчивой улыбки, слушала Джессику, и в этот момент закивала головой. Рэйвен подтвердила слова подруги очередным "да, дорогая", и тут настал мой черёд дать слово.

— О чем вы говорите?

Разумеется, я понимал, о чем она собиралась говорить. Она хитро подкрадывалась, медленно, как кошка, чтобы поймать меня в свои лапы, а потом завалить вопросами, почему в моих личных делах всё так скудно и серо.

— Не о чем, а о ком. Ты все прекрасно понимаешь, дорогой, — она улыбнулась. — Тебе уже давно пора, и всё никак... Я думаю, тебе нужно поделиться с нами, — тут она перешла на какой-то серьёзный тон, — что тебя тревожит. Понимаешь ли, моё женское чувство никогда не обманывает меня, и я уверена, ты скрываешь какую-то проблему. Скажи, Курт, неужели ты никогда не дарил девушке цветов или конфет?..

Я смотрел на миссис Кинг и не мог понять, что она делает со мной. У меня никого никогда не было, и, наверное, по мне и моему образу жизни это можно с лёгкостью прочитать. Я не знал, о каком женском чувстве говорила Джессика. Я был уверен, что оно, как и какое-нибудь мужское чутье, полностью противоположное, существовало где-то в границах маленького мира, в котором жила миссис Кинг и все люди, похожие на неё. Я старался всегда обходиться с ней вежливо и бережно. Пытался уважать её, как я уважал Рэйвен или Сандру, но, где-то глубоко в душе, у меня этого не выходило. Что-то внутри начинало загораться; я смутно понимал, что со мной или играют, или меня пытаются держать за дурака, или ещё что-то, но я не мог поверить, что намерения Джессики хотя бы чуть-чуть были серьёзны. Любому будет понятно, что у меня никого нет и быть не могло.

— Нет. Не было такого, — я ответил ей спокойно этой фразой, но на самом деле там подразумевалось недоумевающее "зачем вы меня о таком спрашиваете?"

Джессика махнула рукой.

— Ох, вы все такие. Я не понимаю! — она вдруг перешла на страдальческий тон. Не понимаю! Почему все юные мужчины так одинаковы? Курт, дорогуша, я вижу, с тобой что-то не так. Ты сам не свой, так открой свои чувства, позволь нам...

Внутренний котёл уже подходил к тому, чтобы закипеть. Меня начали посещать сомнения о том, что она, может быть, говорит правду, что она действительно хочет помочь, может, я действительно нуждаюсь в этой помощи, может, я и правда дарю кому-то конфеты и цветы... Но тут что-то подсказывало, что нет, и такого и быть не могло, и рассудок возвращался, но слова Джессики заставляли поверить в невозможное снова и снова.

— Ты весь белый... Я тебе по секрету скажу: девушкам нравятся загорелые мужчины, — её щеки еле заметно покраснели. Тебе стоит чаще бывать на солнце, а может, даже сходить в солярий. Это придаст твоей коже цвета, а тебе самому — обаятельности.

— Но, дорогая, солярий очень вреден для кожи... — вставила Сандра.

— Да, но...

Дз-зынь. Тот самый звук, который я уже слышал, но сейчас его значение было в нечто другом.

Больше не должно случиться чего-то нехорошего, оно уже настало и продолжается, но сомнения подкрадывались, что произойдет дальше... Что, в самом деле, пугающего в звонке в дверь? Чего я боюсь? Неизвестности? Будущего?

Дз-зынь никогда не спрашивает, как и другие звуки, случиться ему или нет. Он всегда приходит сам, произвольно, будто в независимости от чьей-то воли. Однако в этот раз звук был не от миссис Кинг и миссис Моррис. В этот раз...

— Курт, кто это? Ты кого-то ждёшь? — ровным, спокойным голосом спросила Рэйвен.

Растерянно кивнув головой, я вышел из-за стола, извинившись, и открыл дверь. Передо мной стояла Аннабель с, как обычно, уверенным лицом, в красном галстуке и рубашке с расклешенными брюками. Кудрявую рыжую голову покрывало подобие кепки или козырька.

— Инспекция! — она, засмеявшись, подняла и показала свой бейдж, висевший на красной верёвочке на шее. Кажется, это была форма какого-то местного приюта для животных.

— Здравствуй. Аврора в порядке, ты можешь пройти.

— Не слишком ли я официально? — она карикатурно поправила свой головной убор, и по комнате застучал пол от чёрных лоферов.

Я хотел провести Аннабель на второй этаж, туда, где была Аврора, но в столовой раздался радостный, по-взрослому заносчивый смех, как бы говоривший: "А мы были правы! Ну, конечно, мы были правы!"

Я с разочарованием, то ли в себе, то ли в них, оглянулся на гостей.

— А ты не говорил, что кто-то тут обедает. Как-то ты бросил, что у тебя дома всё всегда тихо. А я смотрю, Аврора тут не скучает!

Кошка сонно спустилась по лестнице, как бы заинтересовавшись или местным весельем, или людьми, которые её разбудили. Аннабель аккуратно подошла к ней и, увидев, что Аврора не против, погладила её.

— За пару дней она стала довольно пушистой. Какой у неё корм?

Я назвал фирму, и она одобрительно покачала головой. Аннабель ещё раз осмотрела кошку, посмотрела на миску, на специально отведенное место для игр, и, похоже, убедившись, что Аврора живет в королевских условиях, заинтересовалась тем же, что и кошка, то есть гостями.

Смех и общее веселье не уходило, солнце продолжало освещать столовую и опускало свои лучи в особенности на место миссис Кинг, как бы намекая на главное лицо сегодняшнего дня. Как только Аннабель зашла, солнце переменило своё положение и осветило новую гостью.

— Как у вас здесь солнечно! Сейчас я не сдержусь, и мне снова придётся надеть свой козырёк... Нет, это неприлично! Нельзя...

Театральность Джессики казалась в точности наигранной, но Аннабель точно превосходила в харизме миссис Кинг. Как только она зашла, обстановка в доме будто снова переменилась, и теперь всё было ярким, всё хотело и ждало, когда начнётся спектакль.

— Извините меня за мою оплошность... Я не представилась, — она с сочувствующей улыбкой посмотрела на меня, невольно тоже начавшего улыбаться. — Бернгард, Аннабель Бернгард. Я очень рада с вами познакомиться, пусть, может, мы больше и не увидимся.

— Как это не увидимся? — будто бы обиженно, наигранно спросила Джессика, — просто обязаны, обязаны ещё раз увидеться.

Она рассмеялась. Вслед за ней рассмеялись все остальные, и весь дом теперь заливался хохотом вместе с ними. Это было так заразительно, так необычно, что веселиться захотелось и мне, но я не понимал, что мне говорить и делать, так как всё было слишком ново.

— Курт! Никогда проказником не был! Всё удивлялась тебе всегда, как это ты весь примерный, прилежный, аккуратный... А тут вот что!

— Джесси, но в этом же нет ничего такого. Все мы были такими.

— Нет у него никого, как же!

Мне ужасно хотелось знать, переменился ли я в лице и покраснел ли я, но я не знал. Я стоял, не садясь, то улыбался, то посмеивался с остальными, зная, что всё, что сейчас происходит — абсурд, неправда, недоразумение, но этот переполох был так приятен, что хотелось что-то соврать, но не выходило.

— Так и сказал бы, что нет у тебя никаких проблем с женщинами. Это ни капли не стыдно.

— Проблемы? А какие могут быть проблемы? — с интересом начала расспрашивать Джессику Аннабель, удобно усевшись на свободном стуле. — Вы знаете, он замечательный. Никогда такого не встречала.

— Прямо никогда?

— Никогда!

— Неужели и цветы дарит, и в кино водит тебя, а мы не знали?

— Ах, вы ни о чем не знали!.. Вы знаете, я никогда не верила в любовь с первого взгляда до того, как его встретила. Я терпеть не могла фильмы, где герои влюбляются сразу, поняв, что вот она, родственная душа, прямо перед тобой... Вы знаете, я так не понимала, а сейчас я понимаю... Так, как никогда в жизни! Вы ни о чем не знаете.

— А мы хотим знать, — подключилась Сандра.

— Точно хотите? — она потянулась к пирогу и как бы взглядом спросила Рэйвен, можно ли, и она кивнула.

Она откусила пирог и издала протяжное и довольное "мм-м". Ответ всех был един ("Да"), и, казалось, я тоже проговорил то же самое, что и остальные. Аннабель улыбнулась и принялась рассказывать.

— Это началось ещё в самом глубоком детстве. Я была невзрачной девочкой, на которую мало обращали внимание окружающие. Я ненавидела всех, так ненавидела! Все мечтали стать принцессой и получить принца на белом коне, и я уверяла себя, что я не такая, как все остальные, что я буду другой, я буду жить в одиночестве гордо, сама по себе... Тогда я не понимала своих скрытых желаний. Я мечтала о жизни, как в мультфильме, чтобы всё произошло сразу, чтобы была любовь навсегда, с первого взгляда, как в сказке. Но я не верила в сказки. А потом...

Она снова откусила пирог, и гостям пришлось подождать, когда продолжится рассказ. Все завороженно слушали.

— Потом я выросла. Я была отчаявшейся девушкой, стала сильной, смелой, но внутри меня всё так же была та маленькая девочка, которая всё никак не могла смириться с тем, что любви с первого взгляда не существует. И она не смирилась. Она поверила в неё и заставила поверить меня, уже взрослую, большую, потому что мне показали мир, доказали, что та любовь всё-таки существует.

Джессика и Сандра молча, будто боясь, что скоро рассказ закончится, слушали с удивлёнными лицами. Миссис Робинсон, сидевшая почти напротив меня, внимала Аннабель чуть ли не в выпученными глазами, и я, взглянув на неё, понял, что повторяю то же выражение лица, что и у неё.

— Вот так... Так и закончилась чёрная полоса в жизни, и началась белая. Вот так.

Миссис Кинг прослезилась и бросилась обнимать Аннабель. Потом подозвала меня, стала обнимать нас обоих и плакала то в её плечо, то в моё. "Что это? Что происходит?" — вопросы, ставившие в недоумение, просились и просились, но я, не обращая на них внимание, тоже плакал. Я заразился бодростью, весельем, а после разрыдался от всеобщего переменившегося настроения.

— Голубчики, я желаю вам только счастья... Счастья, вот! — она выпустила нас из своих рук и с заплаканными, горевшими, радовавшимися глазами смотрела то на меня, то на Аннабель. — Чтоб только счастье вас сопровождало всю вашу совместную дорогу... Весь ваш путь... Да будет у вас все хорошо.

— Ах, что я наделала с вами! Мы, наверное, лучше пойдем... Сегодня в воскресенье я ещё не получила второго сладкого букета.

— Как? — ошеломленно спросила Джессика, не от того, что Аннабель не получила конфет, а от того, что миссис Кинг, как и новая гостья, тоже каждое воскресенье получала букеты. — Стоит это исправлять, исправлять!

— Аннабель Бернгард? Вы работаете в приюте? — спросила миссис Моррис.

— Не то чтобы я там в самом деле работала. Я лишь помогаю бедным животным, когда у меня есть силы и время, а в благодарность за помощь однажды мне дали парочку вещей.

— Могу ли я надеяться, что в выходные вы сможете работать в моей пекарне? Мне ужасно не хватает таких коммуникабельных людей, как вы.

— О, боже правый! В вашей пекарне точно должен работать человек, приготовивший этот бесподобный пирог, — она, снова как бы спрашивая взглядом миссис Робинсон, посмотрела на неё. Рэйвен отрицательно покачала головой.

— Курту ещё нужно учиться, как и вам.

— Точно! Как же я сразу не поняла... Вы знаете, — она повернулась к миссис Кинг, — он такой рукодел... Пекарь... Кондитер! Вам точно однажды стоит присмотреться не ко мне, а к нему. Такие кулинарные таланты пропадают на свете! Вы знаете, я смотрела одно телешоу...

— Так-так-так! Аннабель, дорогая, вам срочно нужен второй, а то и третий, сладкий букет. Вы не забыли?

— Конечно, не забыла!

Джессика, как бы намекая и одновременно выдворяя Аннабель, сказала:

— Так чего же вы ждёте?

— Точно! Как же вы правы. Я зайду к вам как-нибудь потом. Нам надо получше познакомиться.

Она взяла меня за руку и вывела из дома.

Небо Сан-Франциско было по-безмятежному светлым. Курчавые облака никуда не спешили: они дремливо плыли по небу, медленно, не останавливаясь. Было безветренно. Город, как и всегда, был живым: Фильмор-стрит была полна людей, обычно в спешке направлявшихся куда-то, но теперь прогуливавшихся и никуда не торопившихся. Они, как и облака, несмотря на всё спокойствие и отсутствие спешки, не делали остановок, шли с какой-то целью, но в походках и фигурах чувствовалась та общая невозмутимость и расслабленность, которая окутала весь город.

Гулявшие по улицам прохожие, как и все остальные люди, всегда пребывают в ожидании чего-то. Природа же, несмотря на все изменения, будь то гроза, солнце или снег, возвращается к какому-нибудь прежнему состоянию раз за разом. Ей не нужно чего-то ждать, как людям, и весь Сан-Франциско как будто это понял в тот день. Теперь и со мной город поделился этим состоянием, и всё вокруг потеряло способность изменяться. По крайней мере сегодня. Сегодня всё было, как всегда.

Выбежав на крыльцо, я хотел задать Аннабель уйму вопросов. Меня переполняли эмоции, хотелось смеяться, радоваться, удивляться, восхищаться, но вид города будто спрашивал, зачем оно всё нужно, когда есть такое прекрасное и неповторимое спокойствие. Я хотел приспособиться к этому умиротворению, мир делился им со мной, но, пока я не задал всех вопросов, пока я не высказался, я не мог этого сделать.

Набрав воздуха, я воскликнул:

— Как ты это сделала? Это же невозможно! Как у тебя это получается?

Она ухмыльнулась.

— Что получается? Врать?

— Да! То есть... Нет! Ты так рассказывала эту историю, что в неё все поверили, ты бы видела, с какими горящими глазами они тебя слушали!.. Миссис Моррис только увидела тебя, и уже предложила работу! Она очень придирчивая и всех ругает, кто к ней приходит. Она иногда похожа на какую-нибудь требовательную учительницу... Наверное, — я рассмеялся, — ты бы стала замечательной актрисой.

Она, как артист после выступления, коротко поклонилась.

— Признаюсь, не ожидала. Тебя правда не смутило, что именно я наговорила? — тут она стала серьезной. Мне было скучно, как и всегда, и я хотела позабавиться. Я была уверена, что ты вышвырнешь меня на улицу, разозлишься, и мы больше никогда не будем разговаривать.

— А Аврора? Ты бы не стала проверять её?

— С самого начала ты мне показался каким-то добряком. Моя интуиция никогда меня не обманывает, но я, из принципа, не стала доверять тебе сразу. И вот я убедилась, что твоя кошечка в порядке, поэтому сомнений никаких у меня и нет.

— Вот уж похвала какая... — я растерялся, осмотрелся вокруг, как бы сбавить волнение.

Мы постояли.

— Правда, я так удивлена, что буду помнить об этом долго. С чего вдруг у тебя такое отношение ко мне после того, как я наплела чепухи каким-то двум тётям и твоей маме? Она очень на тебя похожа.

— Нет, нет, иначе быть не могло, понимаешь? — я начал думать, подбирать слова, как бы поточнее донести свою мысль, но ничего не шло в голову. Надо было зайти издалека.

— Помнишь первый день в консерватории?

Она кивнула.

— Припоминаю. Тогда меня окрестили очень интересным прозвищем.

— Да, да, да! Та самая лекция по истории искусств! Как у тебя это получилось?

— Что именно получилось? Ответить на все её вопросы? По-моему, тут любому, кто имеет какое-то начальное музыкальное образование, всё будет известно. А ты выглядишь, как человек, который целыми днями то и дело что за книгами сидит. Наверное, я не сказала ни одной вещи, которая была бы тебе незнакома или непонятна.

— Нет, дело не в этом! Совсем не в этом... — я думал, как бы поточнее сказать. — Ты пыталась подразнить её, ведь она задавала действительно несложные вопросы: они могут показаться трудными только для тех, кто не имеет даже задатка в истории искусств в принципе. Мало того, ты ответила безупречно, так ещё и не сломилась после её нелепой шутки. Как она там сказала?.. Мисс Бог...

— Мисс Боггарт она меня назвала, — она рассмеялась. Неужели тебе так доставляет удовольствие мне льстить? То, что я делаю — не большая, и даже не огромная работа. Это моё развлечение. Миссис Хейз оценила мой темперамент; будь она истеричкой с раздутым эго, она бы возненавидела меня. И прозвище бы придумала куда хуже.

Мы рассмеялись. Пока мы разговаривали, мы уже давно отошли от моего дома, и направились ближе к берегу, к месту обитания чаек. Время текло незаметно, я смотрел то вперёд, то на Аннабель, в порыве сильных эмоций глядя наверх, на облака, осматриваясь, наблюдая за прохожими и неподвижными приветливыми домами.

— Стоит подумать... Миссис Хейз интересуется фэнтези. Она будет прыгать от счастья, когда выйдут следующие части. Я думаю, она будет прямо на каждой лекции шутить.

Мы смеялись и обсуждали учителей, каких-то общих знакомых, меня посвящали в дела Руби Бёртон, как оказалось, хотевшей вовлечь студентов в помощь какому-то приюту (Аннабель знала об этом, но не была в тесных отношениях с Руби). Я, в свою очередь, рассказывал мало, пока тема не дошла до м-ра Гриффина. Сойдясь на мнении, что, будь Дамблдор более молодым, он был бы в каком-то смысле и похож на Гриффина, мы стали думать, кто на кого похож.

— Если ты купишь себе круглые очки... Нет, не стоит. Ты все равно будешь не похож. Как думаешь, я похожа на кого-то из Уизли?.. Может, тётя от меня скрывает, что я ещё одна дочь семьи Уизли, и что восемь лет назад меня должны были забрать в школу магии?

— А ты действительно похожа на кого-то из них. Аннабель Уизли.

— Это звучит намного лучше, чем моя прошлая фамилия.

— Как это?

— Я живу как Бернгард только восемь или девять лет, и, боже мой, как я рада этому. Моя прошлая фамилия ужасна.

— Разве она была такой плохой?

Она замолчала. Я хотел переспросить, но внутренний голос подсказывал: "Нет, не стоит. Наверное, ей больно". Мы помолчали и остановились.

— Я, правда, не понимаю: если бы миссис Хейз была волшебницей, неужели её самым страшным кошмаром была бы ты?

— Может, она бы была кем-то из Малфоев, — моя чудесная фраза сработала, и Аннабель оживилась.

Мы снова рассмеялись. Я посмотрел на часы: день близился к вечеру. Небо всё так же оставалось светлым, но в цвете прослеживались какие-то тусклые оттенки, говорившие о том, что солнце пусть и не скоро, но уйдёт на заслуженный отдых.

Я начал понимать, что то состояние спокойствия, в которое окутался город, а потом и я, не может быть вечным. Наступит другой день, и, может быть, мне никогда не доведётся испытать чего-то лучше или хотя бы отдаленно похожего на то, что я чувствовал тогда. Тут что-то глубоко внутри начало подсказывать: "Курт, надо что-то делать". Это был не Чарльз, а что-то, чему можно доверять, что-то теплое, хорошее и почему-то знакомое. Тут мне вспомнилось вчерашнее утро, двери консерватории, Кристофер, и я понял: то пожатие руки не было "тем самым". Я посмотрел на Аннабель, чтобы что-то сказать, и всё внутри само заговорило: "Да, вот оно". Надо было что-то сделать.

Какие животные тебе ещё нравятся?

Она задумалась и взглянула вперёд. На горизонте были чайки: одни, легко взмахивая крыльями и что-то крича, улетали вдаль, другие приземлялись куда-то вниз.

— Чайки, — воодушевленно ответила собеседница. — Это очень забавные птички. По правде говоря, я собиралась идти к ним сегодня.

Снова то самое пронеслось в голове. Та мысль. "Да, вот оно".

— Я могу попроситься с тобой?

— Только если ты не будешь их кормить обычным хлебом. На самом деле у тебя нет выбора, потому что с собой у меня самостоятельно сушеные сухари и овощи.

— Обещаюсь, что не буду.

Землетрясение в Сан-Франциско стало в каком-то роде судьбоносным для города: оно означало начало новой жизни, созданной средством уничтожения предыдущей. Тысячи людей остались без крова: почти все постройки были разрушены. Всё потерпело ужасаюшие изменения, чтобы начать что-то новое, и люди, не готовые к этому, должны были принять новую жизнь или свою смерть, как должное.

Город спустя года медленно, но верно шёл к тому, чтобы прийти к тому спокойствию, той приятной рутине, которые господствуют сейчас. Марина Грин, место, куда мы направлялись, стала одной из отправных точек на пути к умиротворению.

Долгое время это огромное зелёное полотно, над которым сейчас возвышается небо, полное воздушных змеев, было всего лишь болотом. Оно, может, никогда бы и не стало Марина Грин, в каком виде оно существует сейчас, если бы не землетрясение и дух людей, сумевших превратить это ужасное происшествие в часть культуры. Болото было превращено в местность, отведенную для всемирной Панамо-Тихоокеанской выставки, символизировавшую временную победу человека над стихией. Множество экспонатов было представлено там. Чего только не было: статуи, изображавшие коренные народы Америки, первый локомотив, телефонная линия в Нью-Йорк, благодаря которой каждый мог услышать шум Тихого океана... Башня Драгоценностей, бывшая одной из главных достопримечательностей, сверкала на солнце ежедневно своими цветными камнями. Двор Вселенной, воротами в который служила арка Башни, вел во Двор Четырех сезонов и множество других пространств, демонстрировавших достижения горожан, которые мог лицезреть весь мир.

Выставка прошла, но всё прекрасное, созданное и представленное людьми несколько десятилетий назад, до сих пор помнится. Марина Грин, зелёная, оживленная и полная людей ежедневно, как бы своим мирным существованием невольно напоминает о том страшном и неопределенном времени. Даже тот, кто не ознакомлен с выставкой, сам чувствует это, ощущает себя причастным к тому, что было тогда, соединяет себя с настоящим и прошедшим и с гордостью проживает радость, вызванную всеобщим спокойствием города.

На горизонте виднелась длинная красная линия: это был мост Голден Гейт. С правой стороны стояли серебряно-зеленые холмы, уходящие и снижающиеся влево. Далеко впереди светился залив, и белыми маленькими пятнами проплывали по нему яхты с парусами. Спрятавшееся где-то в глубине белого, сияющего неба солнце покрывало бледным светом тускло-зеленые деревья. Прямо перед нами была тепло-зелёная, невообразимо широкая полоса травы, полная людей. Они все о чем-то радостно переговаривались: одни наслаждались пикником, другие просто смотрели вокруг в одиночестве.

Я почувствовал что-то знакомое и ностальгически-приятное. Всё стало каким-то то ли белым, то ли, наоборот, красочным, помутневшим и размытым. Стоило мне посмотреть вниз, и я видел не свои длинные ноги, а только длинную, бесконечную широкую дорогу из травы и свои маленькие ноги. Я снова будто стал ребёнком. Рэйвен слева держала мою крошечную руку, и её, всегда прежде бывшая строгой, добрая фигура возвышалась над моей. Стоило ещё раз посмотреть вниз, и в маленькой руке уже была большая и пушистая, как облако, сахарная вата. Я поймал минуту счастья, и мне хотелось лечь на траву, есть сладкую вату, наблюдать за причудливыми фигурами в небе...

Мы прошли вглубь парка, и перед нами показалось множество белых чаек с серыми хвостами. Некоторые из них взмахивали крыльями и прилетали на другое место, садясь, и снова перелетая. Какие-то продолжали сидеть спокойно, уютно расположившись на траве. Другие лишь делали вид, что сейчас пролетят куда-то. Я подошёл ближе, и несколько из них улетели куда-то далеко влево, в сторону ещё горевшего бурого солнца.

Одна чайка поймала желанное лакомство. Потом подключились и другие, и птицы перелетали в ту сторону, где была еда. Некоторые демонстрировали трюки, взлетали, получали сухарь и опускались на землю. Я чувствовал, что, наверное, они были счастливы, как и мы.

— Попробуй.

Спутница дала мне немного сухарей, и я попробовал покормить одну несколько упитанную чайку, ходившую то в одну сторону, то в другую. Она, приблизившись ближе ко мне, довольно поймала лакомство, и ушла назад.

— Как здорово!

Всё было слишком хорошо, чтобы быть настоящим. Я мог быть так счастлив только во сне. Да, это был сон, подумал я, но, услышав радостный голос Аннабель, понял, что это далеко не так, что всё действительнее, реальнее, чем я мог себе вообразить. Я что-то говорил, смеялся, наблюдал за чайками и внимательно разглядывал каждую, размышляя, какую из них теперь стоит приятно удивить.

Они продолжали ловить пищу, как вдруг, как по цепочке, они принялись лететь туда, куда отправились их собратья ранее, и, внезапным беспорядочным вихрем, они поднялись вверх и всей стаей полетели к заливу, к яхтам, что-то крича.

Остатки уже прошедшего лета чувствовались в воздухе, и они исчезали вместе с чайками, покидавших зелёное полотно. Я решил, что либо сейчас, либо никогда, и лёг так, как всегда хотелось в детстве, и со счастливой улыбкой начал наблюдать за небом, за облаками, которые были где-то далеко, там, где виднелись чайки.

Аннабель присела рядом и вздохнула.

— Я вижу, тебе понравились чайки.

— Мне понравилось всё.

Я смотрел вверх, на раскинувшуюся зелень, на маленькие точки, бывшие улетавшими птицами, и думал только о том, что я, наверное, никогда не буду так счастлив, как сейчас.

— Как прекрасно. Я уверен, люди несколько десятилетий и не подумали бы, что два студента будут так веселиться на каком-то болоте.

— О чем ты? — удивлённо спросила спутница.

— Этот парк раньше был болотом, но после его превратили в это замечательное место после землетрясения. Это в своем роде культурное наследие. Я мечтаю побыть где-нибудь ещё. Я тут был всего несколько раз.

— Ты живёшь здесь с рождения, но почти не бывал в Марина Грин? Как же так? — она сказала это, чуть засмеявшись, но сохранив удивлённый тон. Я не живу тут всю жизнь, но, наверное, знаю множество мест. Я часто бывала у озера Стоу, ходила на Пирс к морским львам... Чайнатаун, Рыбацкая пристань... Так и не вспомню сразу.

— Ты была во всей северной части города?

— Что могла исследовать, там и была.

— Ты знаешь про 49-мильный живописный маршрут? Я так много читал про эту дорогу! Она появилась спустя несколько лет после того, как построили множество достопримечательностей в городе, в том числе и Марина Грин. Она начинается у мэрии, и с этого здания можно прямо обойти весь Сан-Франциско. Изначально это было только для водителей, — я оживленно рассказывал то, что в точности знал, — но потом Дуглас Корриган открыл похожую дорогу для прохожих.

— И рядом со всеми местами есть эта забавная табличка с чайкой?

— Да, и я бы хотел увидеть все эти таблички рядом с каждой достопримечательностью, но мне было страшно, и я не хотел идти один.

Она засмеялась.

— Если дорога начинается у мэрии, то мы, кажется, начали не с того места. Можно считать, что мы просто нагло пропустили где-то двадцать миль.

— На что ты намекаешь?

— Если тебе так нужно обойти весь Сан-Франциско, то я могу походить с тобой, потому что в последнее время мне ужасно скучно. Я делала зарисовки и создавала этюды множества мест, но мне нужно больше практики. А больше вдохновение черпать негде. Эта магнолия в кабинете истории искусств мне знатно надоела.

— Так ты хочешь пойти со мной? — как бы не веря, переспросил я.

— Мне грустно будет думать о том, что юноша, который живёт тут с рождения, почти нигде и не был. Это акт милосердия, друг мой.

Я снова взглянул наверх на облака, на потускневшее и потемневшее небо и подумал, что ироничное "друг мой" имеет какое-то таинственное значение. Тогда я точно решил, что, может, я буду счастлив сильнее, чем сейчас, если дам шанс новым людям и этой жизни.

Это была дождливая и тёмная ночь. Луна скрылась за черными тучами, а после и перестала быть видна. Всё было непонятным и зловещим.

Я проснулся от беспрестанного стука капель по окну. Какое-то время я не осознавал, где я нахожусь, реальность это была или нет. "Да, сон", — подумал я, и лёг обратно в кровать, но что-то оставалось неразрешенным. Это что-то будто бы умоляло понять его и прочувствовать, протягивало к себе свои длинные, черные, паршивые лапы, а потом душило от слез, которые оно не могло выплакать. "Нет, это была реальность. А то, что было вчера, был сон". Эта мысль не давала покоя. Тогда мне показалось, что это правда.

Больше я бы не смог заснуть. Что-то мешало, и это был не дождь. Я встал, потёр нывшие от боли глаза и осмотрелся. Комната была прежней, но в ней чего-то либо не доставало, либо всё вокруг было настолько в избытке, что в ней не было места ничему другому. Этим недостатком и избытком была темнота. Всё перемешалось, мебель превратилась в чёрные пятна и силуэты, и только зеркало, находившееся рядом с окном, освещалось луной.

Зеркало. В нем, как и в других зеркалах, есть что-то мистическое и притягательное. Оно отражало какие-то расплывчатые силуэты, и мне показалось, что я должен подойти к нему: что-то тянуло туда, это нечто с черными, длинными, мерзкими лапами, толкавшее и не дававшее заснуть.

Я снова лёг в кровать набок, и в зеркале почти напротив показалась моя слабо освещенная голова. Веки слипались сами собой, всё мутнело, туманилось и приближалось — теперь я был частью этого таинственного отражения.

Только оно, это зеркало, показывавшее всю суть, такую, какая она есть, без приукраски, могло открыть правду. И правда была в этом отражении. Всё вокруг было сном, все было ложью, мраком, чем-то непонятным, давившим вперёд, к зеркалу. Тьма сама хотела, чтобы меня здесь не было.

"Нет, это всё сон. Я сплю. Мне нужно поспать", — подумал я, перевернулся на спину и посмотрел вверх, на потолок. Там тоже не было ничего настоящего — всё сливалось во что-то чёрное, и оно начало давить сверху, приближаться. Одним выходом из этой темноты было зеркало, что-то тянуло меня к нему.

"Зеркало должно открыть тебе правду. Оно покажет тебе, где ты".

Да, кажется, это то, что нужно.

Я сел напротив зеркала, бывшего для меня тогда тем мистическим стеклянным шаром, указывавшим единственный верный путь, открывавшим что-то настоящее, таинственное. Чтобы шар засиял, показал видение, его нужно было осветить; луны было недостаточно. Я, достав фонарик, держал его так, как обычно держат фонарики дети возле костра, рассказывающие своим друзьям страшные истории. Но сейчас не было ни озорства, которое испытывает ребёнок, когда пугает своего друга, ни кратковременного страха, который испытывают слушатели, знающие, что сейчас история закончится, и они окажутся в безопасном месте. Сейчас должно что-то свершиться, что-то верное, действительное, должное показать истину. Да, сейчас это случится.

Щелчок, и свет загорелся, осветив лицо. Предметы тоже начали светиться, но их не существовало более: был только этот таинственный шар. Я почувствовал успокоение: сейчас, сейчас что-то свершится, что-то чрезвычайно важное и правильное.

Фонарик продолжал гореть. Щелчок, и свет пропал. Что-то пошло не так, нужно попробовать снова.

Щелчок. И вот уже начало что-то выходить: я приближался к тому скрытому миру, той правде, прекрасной, дающей умиротворение. На секунду показалось, что больше нет тьмы: есть только я, фонарь и зеркало.

Два щелчка. Холодный свет погас и снова загорелся — тьма вокруг начала уходить, и всё стало каким-то темно-синим, но ещё размытым и непонятным. Свечение приятно мерцало, но всё ещё не показалось то настоящее, которое должно было вытеснить мрак. Нужно попробовать ещё раз.

Щелчок. Ещё щелчок. И вот оно свершилось.

Таинственный свет засиял, и шар холодной гостеприимностью окутал своим стеклянным блеском пространство. Все прошедшие дни были сном, а это была действительность, по-сладкому жуткая и прекрасная. Я вспомнил небо, которое видел вчера: его бледное сияние не сравнится с тем настоящим, что я испытывал. Я закрыл глаза и почувствовал эту светлую и холодную реальность и такое же будущее. Шар убаюкивал неслышной колыбельной, и в голове зазвучала знакомая мелодия. Она разлилась немыми звуками, поглотившими всю комнату и заставившими всё блистать и плавно танцевать в такт. Ми, ми-бемоль, ми, ми-бемоль, ми, си, ре, до... Точки во тьме осветились, и, как снежинки, падающие с неба, закружились то ли в вальсе, то ли в каком-то другом танце, плавном, красивом. Ля, до, ми, ля, си, ми, соль-диез, си, до... Да, это музыка! Настоящая, светлая, возвышенная музыка! Вот оно — единственное настоящее, неповторимое, не имеющее формы, но существующее, которое будет всегда и никогда не исчезнет.

С каждым щелчком фонарика всё становилось прекраснее и прекраснее. Я хотел сам стать маленькой частью того бесподобного танца света, который я наблюдал. Хотелось ещё и ещё, мне не хватало того, что я уже имел, нужно было больше. Щелчок, щелчок, щелчок... Фонарь больше не включался. Он погас.

Дождь продолжал беспрестанно лить. Не было ни таинственного стеклянного шара, ни танца мерцающих снежинок. Был только письменный стол, возле которого в моем сне стояло зеркало. Его не было. Это всё был сон.

Как это было возможно? Я мог двигаться, мог принимать решения, мог делать то, что мне бы захотелось. Вокруг была моя комната, и всё казалось таким реальным, таким настоящим, что я и сам поверил в действительность, которой не существовало. Не было того чудесного чувства. Оно пропало. Это была ловушка разума.

"Сегодня чудесная ночь. Нет тьмы, мрака, этого ужасного существа, которое хочет забрать тебя в мир страха и черноты. Белый чистый свет равномерно падает из окна на стол, чуть разливается длинной полосой с едва заметными очертаниями по полу, звезды и луна освещают каждую точку, каждую частицу твоего тела. Кажется, будто каждая клетка представляет собой маленькую каплю, наполненную другими крошечными капельками. Они все светятся. Ты светишься".

То прекрасное спокойствие будто бы вернулось, но что-то, как и во сне, оставалось неразрешенным. Но теперь всё точно было реально. Я проснулся.

"Всё вокруг так хорошо и так прелестно. Курт, ночь — это то время, когда человек более всего откровенен с собой. Этот превосходный свет как ничто другое создаёт такую обстановку, чтобы открыть самому себе все секреты. Капельки готовы. Так чего же ты ждёшь?"

Я закрыл глаза, и передо мной открылся светлый мир, состоявший из множества капель. Они, прямо как снежинки из сна, кружились в каком-то водовороте, сияли во множестве цветов, пока каждая капля не принимала свой оттенок. Казалось, они вертелись сумбурно, непоследовательно, но на самом деле они представляли собой упорядоченное движение, создававшее какую-то определённую картину. Этой картиной была правда, та самая, которой я так хотел добиться во сне, но столкнулся с ложью. Теперь всё будет по-другому. Сейчас я встречусь с правдой.

Мерцающие капельки слились воедино, и в памяти предстало то, чего я не ожидал увидеть. Пиджак. Тот самый пиджак, которому раньше я не придавал значения. Отчего я выкинул пиджак? Почему я не думал о нем все это время? А главное, почему меня не мучила совесть за него? Вопросы оставались неразрешенными, и на них не нужно было искать ответа, потому что всё говорило об одном: о том, что я виноват. Я испортил вещь, которой должен был дорожить. Я всё испортил, и я виноват.

Капельки разъединились и снова стали кружиться в водовороте, пока не предстала новая картина. Четверг. Весь тот день я прожил будто не под своим именем, так, словно это был действительно не я, а кто-то другой. Я вспомнил, как во вторник лихорадочно собирался, всеми своими нервами напрягаясь, вспомнил, как вышел на минуту позже, чем должен был, и это стало одним из поводов, почему я ругал себя всю дорогу. Те четыре минуты до лекции. Они меня в самом деле не волновали. Я был очарован тем, что было открыто мной дверями консерватории, тем, что я вскоре нашёл, ошибся, а потом снова отыскал, но уже то, что нужно было. Что такое "то самое", что мне открылось? Определённо, это то, что побуждало к действию, но какому? И тут я вспомнил, что до этого я думал о том, что у меня никогда не было друзей. Капельки продолжали складываться, и с каждым разом, как только появлялось что-то правильное, они светились всё сильнее и сильнее и размеренно превращались в какую-то картину.

Первым "тем самым" был Кристофер. Я вспомнил те блестевшие, сочувствовавшие чему-то непонятному и неопределенному глаза, пухлую руку, такие же пухлые приоткрытые губы, будто он хотел что-то сказать, возразить, но что-то мешало ему изнутри... Допущенная ошибка и то, что неправильный вывод казался мне ранее таким верным, были лишь само собой разумеющимися частью пути, по которому мне было нужно идти. Этот путь был предопределен. Мне не хватало той родной, мужской или женской, не важно! связи, так спасающей в тёмные моменты жизни, так ласково создающей теплоту, вызывающей такую светлую радость, от которой хочется улыбаться и только тогда говорить, что счастлив так, в самом деле счастлив, как никогда прежде, и думать так снова и снова. И вот оно мне показалось; но Кристофер не был чем-то ложным, напротив, его появление в моей жизни предвещало что-то важное, и его значение было далеко не последним.

Появление Аннабель было в каком-то роде символическим. Я никогда не думал, что мне придётся так легко и так свободно разговаривать с кем-то. Я знал и чувствовал, что в ней есть что-то неизведанное, то, что мне дано исследовать и то, что я хочу сделать. Я пожелал этого ещё тогда, когда смотрел на бледное небо и улетавшую к солнцу стаю чаек. Да, оно мне дано!

Я читал много книг, и не только художественную литературу. Я обожал культуру своей страны, хотел видеть её своими глазами, быть её частью и создавать что-то своё, но для этого нужно было изучить то, что уже построили и что уже есть. Какая-то внутренняя сила, как та, которая удерживала Кристофера от возражения, препятствовала идее путешествия по 49-мильной дороге. Мне казалось, что она, как что-то символическое и судьбоносное, что-то решит в моей жизни, и нужно подождать. И вот оно случилось. Да, то самое! Я предчувствовал, что у меня будет подруга; но для этого нужно было подождать и понять, что пока всё ещё только началось, и, возможно, того, чего я так жду, не будет. Но это ожидание, новое, не то, в которое опустился дом вчера, а другое, давало надежду на лучшее и прекрасное. Я обязательно буду счастливым, я им буду!

И тут я вспомнил одно из главных наставлений Чарльза. "Создание дружеских связей потом, главное — учеба". Я хотел добиться идеала в своём деле, в искусстве, но как будто бы Чарльз был прав: моё душевное счастье мешает успеху. Нужно дождаться этого "потом". Я ослушался его. "Все твои надежды на счастье создают лишь иллюзию, где ты не можешь быть полностью радостен. Всё зависит от того, как ты представляешь счастье, и я помогаю тебе в этом. Я протягиваю тебе руку помощи даже тогда, когда ты этого не видишь и даже не осознаёшь".

Я вспомнил, как трепетал перед устным домашним заданием миссис Уокер о деятельности Колумба, а во время ответа голос, как и всё тело, дрожал: я боялся, что скажу что-то не так, что строгий взгляд миссис Уокер меня задушит, что она поставит мне "D", что я получу выговор от матери и буду винить себя всю неделю за это. В недавний четверг я не боялся: мне вообще не было страшно выступать перед студентами. Я не думал об этом. Чарльз помогает мне, когда я этого не осознаю. Это правда.

"Теперь ты убедился в этом? Я тебя хвалю. Даже когда ты согласился участвовать в этом опросе, я помог тебе. А чем ты платишь мне? Тем же, что и твоей матери?"

Я уставился в угол кровати и представил, что Чарльз в строгой, такой позе, какая бывает только у влиятельного человека, осуждающим взглядом смотрит на меня.

"Я говорил тебе об этом ещё в твой самый первый день. Ты больше не боишься играть, потому что я помогаю тебе. Я помогаю тебе во всём, потому что за это время полюбил тебя. Зачем тебе другие друзья? Ты не понимаешь, что я и есть твой единственный друг?"

"Ты совершишь страшную ошибку, Курт, если меня ослушаешься. Ты уже сделал вывод, что я помогаю тебе, так я не желаю тебе зла. Выбор за тобой, и от тебя зависит, правильный он будет или нет".

Да, я сделаю правильный выбор.

Я собрался лечь в постель обратно в полном спокойствии, как вдруг прислушался к звукам, доносившимися с улицы. Дождь продолжал стучать по окну, и мне послышались какие-то звуки, похожие на музыку. Загудела гитара, затрещали барабаны, сливавшиеся в один звук, и послышались слова.

Она...

Она кричит в тишине

Гнетущий бунт проникает в её мысли

Прозвенел какой-то тонкий и звонкий женский смех.

Он ожидает знака,

Чтобы разгромить тишину кирпичом самоконтроля

— Выключи! — женский голос снова рассмеялся. — Эта грустная какая-то. Мы что, несчастные люди?

Послышалось какое-то ругательство, и музыка прекратилась. Дождь продолжал лить, и последние слова той девушки невольно наталкивали на какие-то мысли. Я чувствовал, что в этом тексте было что-то знакомое, нашедшее отклик где-то у меня внутри, и те слова болезненно повторились у меня в голове. "Несчастные люди". Разве я несчастный человек? У меня всё есть. У меня есть фигурки, мебель, богатый дом... Что-то подсказало мне, что этого недостаточно, но таинственная сила заглушила эту мысль. Да, пора спать.

* * *

Сегодня был бессолнечный, серый день. Яркие краски города потускнели, и только тонкая полоса помутневшей водной глади отделяла на горизонте дорогу от затуманенного тучами неба. Всё, что было таким миролюбивым, светлым и радостно-оживленным вчера, за ночь перевоплотилось во что-то суровое и хмурое. Прохожие смазанными пятнами мелькали на улице, а после сразу же исчезали. Они снова и снова появлялись, бежали, пропадали и снова показывались на дороге. Кто-то выглядел строго, так серьезно, что в этом было что-то привлекательное и одновременно отталкивающее. Кто-то в забавных шляпах и разноцветных полосатых или клетчатых костюмах, как будто в ритм чему-то, стучал сапогами или туфлями по тротуару, но даже в этом комическом виде было что-то безрадостное и фальшивое. Кто-то, видно, только что покинув дом, шёл по улице, презрительно оглядываясь, как бы говоря: "Это всё не мое, я не отсюда". Всех этих прохожих объединяло одно: спешка. Они торопились, как бы они ни хотели (или наоборот, всем своим видом показывали: "Да, я опаздываю!"), чтобы другие такие же прохожие знали об этом. Было непонятно, что была причина этого состояния города, спрятавшегося в тумане, дождях, сентябрьской зелени, начавшей неприятно тускнеть. Даже листья деревьев беспокойно колыхались на ветвях, а чайки вдалеке, что-то звонко крича, перелетали в разные стороны.

То состояние, в которое окутался город вчера, не могло быть вечным. Та спокойная бледность, по каким-то неизвестным причинам создававшая обаятельное умиротворение, отличалась от серого потускневшего мира, которым стал Сан-Франциско. Наступил новый день, и ничего, казалось, не осталось от той обстановки, в которой я испытал настоящее счастье. Я с трудом понимал, что было сном, а что нет; казалось, вчерашний вечер был одним из единичных случаев, таких замечательных и прекрасных, которые больше никогда не повторятся и на них не стоит более надеяться. С сегодняшнего дня туман поглотил всё: и безмятежность города, и его необыкновенную силу, и всё радостное, и моё счастье.

Массивное здание консерватории в его вершине сливалось с цветом неба; вместо чистого белого она казалась какой-то серо-бежевой. Озеленение двора планировалось начаться весной следующего года, и темно-зеленые кустарники, пышные и яркие ранее, теперь рано пожелтевшие и посеревшие, продолжали находиться на своём прежнем месте. Где-то одиноко стояли дубы и фикусы, но их было так мало, что и не стоило обращать внимание на них. Недостаток растений ясно чувствовался всеми, кто бывал рядом с консерваторией, но теперь он вписывался в общую обстановку, и так, что цветной и пышный двор смотрелся бы неуместно и даже нелепо. Вход в здание, украшенный плиточной дорогой, как и всё остальное, был серым, а несколько колонн по бокам лестницы не отличались ничем особенным — такая заметная деталь постройки не выбивалась из общей картины.

Сборища студентов и молодые люди, шедшие поодиночке и направлявшиеся к воротам консерватории и к её дверям, создавали невнятный гул, который, казалось, не соответствовал всему, что было в городе. Они радостно переговаривались о чем-то, темами которого были вещи, явно отдалённые от всего серого, мутного и скучного. Студенческая жизнь кипела и не зависела от внешних обстоятельств, она была обособлена от них и создавала своё неповторимое настроение, частью которого были только юные музыканты. Их не интересовала погода, новости, мировые проблемы — всё, что обсуждаемо взрослыми людьми, страдающими от своей привычки вечно куда-то спешить и зависеть от того, что какой-то политический деятель решил это, тот известный человек сказал то, а прогноз погоды обещает такую-то облачность и такую-то температуру. Они обеспокоены глобальными внешними обстоятельствами, в то время как студентов, казалось, напротив, больше волновали их внутренние проблемы. Они не развили в себе привычку брать на себя ответственность там, где это вовсе не нужно, поскольку они только учатся осознавать, что такое быть ответственным. Каждый человек, учившийся здесь, даже не ставший частью какого-нибудь местного общества, своей уникальной личностью превносил в этот удивительный студенческий мир что-то своё, дополнял его и был его частью, вне зависимости от своей роли в нём.

Внутренняя жизнь консерватории текла своим ходом, и, как только я вошёл в здание, сразу же убедился в этом. Люстра, напоминавшая фонарь, заменяла скрывшееся солнце и своим желтым светом наполняла главный зал жизнью. Композиторы с портретов были довольны, что они не одиноки: гул, начавшийся ещё на улице, возрос и разливался по всему главному помещению — теперь точно было не разобрать, кто о чем говорил: так много было людей. На каждом этаже собирались маленькие или крупные группы, и главным из них было сборище местной Элиты.

Самопровозглашенное Главное Студенческое Общество консерватории, вскоре получившее официальный титул при прошлой первой директрисе, было самым известным сборищем молодых людей. Его составляли так называемые главы, именуемые также лидерами, которые занимались организацией различных студенческих мероприятий, имели тесные связи с преподавателями, директором и прочими важными людьми, управлявшими учебным процессом. У каждого факультета каждого курса была своя глава, и ежегодно среди первокурсников избирался новый лидер из новопришедших. Главой мог стать тот студент, подавший заявку на вступление в Общество директору, после чего из всех кандидатов выбирался кто-то один по общему мнению.

Отношение к Обществу было двояким, а то и трояким. Кто-то любил его, кто-то не обращал внимания, а кто-то относился к лидерам с презрением, поэтому Общество прозвали Элитой. Вскоре это название укоренилось среди студентов, и оно потеряло свой ехидно-язвительный оттенок, но в большинстве случаев его использовали чаще те люди, которые либо ненавидели глав и завидовали им, либо те, кто мечтал создать своё Тайное общество, либо все вместе.

Позже я узнал, что, оказывается, доска объявлений пользуется, по общественному обычаю, только лидерами, поэтому некоторые листовки были вытеснены бумагами, прикрепленными кем-то из глав; к обычным людям, оставлявшим свои объявления, относились презрительно, в основном, такими же обычными студентами, не состоявшими в каких-то группах.

В светлом коридоре с темными стенами на втором этаже собралась небольшая группа некоторых членов Элиты, окружившая одного, видно, первокурсника. Над ним смеялись, и ему задавали какие-то вопросы. Он держал своими худыми грубыми руками над головой маленькую тыкву с вырезанными внутри ртом и вытянутыми глазками. На лице юноши была кривая улыбка.

— Я вас всех, — говорил он по природе звонким голосом, стараясь его понизить, — всех вас свергну... Всех свергну! Вы увидите... Это только предупреждение для вас. Вы всё узнаете совсем скоро... Хэллоуин очистит мир от злых духов, и вы обо всём догадаетесь в ту самую ночь, которая скоро наступит.

Он комично поправлял прямоугольные, заржавевшие в каких-то местах очки, пока произносил речь. Он, чуть не уронив их, потянулся вниз, как вдруг один из высоких студентов помог ему, что-то спросил и рассмеялся.

— Что будет? Да, тебя спрашиваю. А ты такой нетерпеливый? А ты кто такой вообще? — он шёл к нему ближе и ближе, тыкая пальцем и свободной рукой поправляя дужку очков.

— Тайное общество Паркинсона вас всех свергнет... Вот увидите...

Я ни в чем не ошибался: всем в консерватории действительно было глубоко наплевать на то, что определяет счастье. Оно было внутри, и они все это осознавали; в то время как я заботился о том, что было вчера, они все это позабыли ещё тогда, когда их голова коснулась подушки прошлой ночью. Главным было то, что они видели — забавный юноша, что-то говоривший о каком-то тайном обществе, а важным было ещё и то, что это было смешно. И никто не думал о счастье, потому что у них не было необходимости размышлять о нем. Думать о каких-то ощущениях, чувствах... Как же это всё бесполезно! Да, я был неправ. Я никогда ни в чем не бываю прав. Всё, как прежде.

В преподавательской было тихо. Это была просторная комната с голубыми обоями и длинным столом из темного дерева посередине. Светло-синюю скатерть освещала люстра, напоминавшая фонарь, чуть меньшая по размеру, чем в главном зале. Около стен по всему периметру стояли темно-дубовые невысокие шкафы, уставленных изнутри множеством бумаг; каждая полка была помечена медной табличкой, указывавшей, кому она (полка) принадлежит или какими материалами она наполнена. На некоторых шкафчиках стояли маленькие светильники в виде воздушных шаров с плетеными корзинками. Они по-особенному, как-то по-игривому смотрелись в строго отделанной преподавательской, выделяясь отливавшим от них бледно-белым блеском в залитой золотым светом комнате. Был только один никем не тронутый уголок: слева была дверь, за которой находились маленькие кабинеты преподавателей или что-то в этом роде.

На одном из невысоких шкафчиков, далеко справа от двери, стоял граммофон. Несмотря на некоторую массивность старинного предмета, он, как и маленькие воздушные шары, по-особенному вписывался в общую обстановку. Дело было не в том, что ящик с диском был сделан из темного дерева, как и почти вся мебель в преподавательской, и не в том, что труба, напоминавшая распустившийся цветок, казалась золотой. От граммофона веяло какой-то дружественной и старческой энергией, и, несмотря на то, что мистер Гриффин не был стариком, хоть и несколько сед, я был почти уверен, что музыкальный предмет был делом его рук.

Рядом стоял ящик с пластинками, обернутыми в старую бумагу. Вероятно, что граммофон, что коробка либо хранились в консерватории всё это время и не выставлялись на всеобщее обозрение раньше, либо это были вещи, принадлежавшие каким-то образом, так или иначе, мистеру Гриффину, которые совершили путешествие из его дома сюда, в преподавательскую. От пластинок отдавало, казалось, глубоким, пряным ароматом антикварных вещей; желтоватая бумага приятно шуршала в руках, и в них тут же, мной не глядя, оказалась одна из пластинок. На синем круге было написано: "Л. Бетховен. К Элизе". Я поставил её в проигрыватель, сел на один из стульев за стол и стал ждать.

Из-за спины полились мелодичные звуки, и в глазах стало темно. Ми, ми-бемоль, ми, ми-бемоль, ми, си, ре, до... Появилось ощущение, что в этих нотах было что-то таинственное и мистическое: я чувствовал, что звуки были знакомыми, и не в том смысле, что я знал "К Элизе" наизусть, а в том, что где-то они уже были. Что-то внутри подсказывало и ждало, когда же я догадаюсь, но внутренняя усталость давала о себе знать: в тот момент мне не хотелось ни знать людей, которых я видел сегодня, ни думать о них, ни размышлять ни о Чарльзе, ни о недавних событиях.

Сегодня я видел Нормана. Я представил в деталях его лицо, а потом черты начали упрощаться, размываться, пока они не превратились в однотонные пятна, в точки, которые после исчезали в чёрном пространстве. Кажется, он что-то рассказывал мне сегодня? Я попытался вспомнить в подробностях, но картина какого-то театра, где, похоже, был Норман, расплылась в воображении, а потом совсем исчезла. Должно быть, сегодня, из любопытства, я приходил в кабинет мисс Браун на первом этаже. Наверное, я хотел узнать, какие отзывы оставили студенты в опросе мистера Гриффина. Мисс Браун, темноволосая молодая девушка в очках, вела разговор по телефону и прервалась, сказав мне "Войдите!". Что же она говорила?.. Кажется, было так: "Да, мистер Гриффин, эти вчера приходившие люди были семьей одного из студентов. Вы знаете, я уже подписала необходимые бумаги, как вы просили... Да, да, мистер Гриффин, вы абсолютно правы, в нашем положении нельзя терять ни ми..."

Ми, ми-бемоль, ми, ми-бемоль, ми, си, ре, до... Звуки затмевали всё, что показывало воображение. Свет погас, и слабо виднелись только маленькие шары от воздушных шаров, они погасли, и...

— Курт, — послышался чей-то шёпотом говоривший голос.

Я открыл глаза, и в залитой золотым светом комнате показалась фигура Кристофера, отодвинувшего стул, чтобы сесть со мной, и, видимо, нисколько не удивившегося, что я заснул. На его лице показалась слабая улыбка, и его водянистые глаза заблестели. Он убрал руку с моего плеча (видимо, будил), сел и сказал полушепотом:

— Тоже рано пришёл?

Я кивнул.

— Мне здесь нравится. Эта комната даже уютнее, чем кабинет директора, — он оглянулся, — я был здесь в пятницу, но пластинок не было. Мне так и хочется что-то взять, но я боюсь, что об этом узнают.

— Они не узнают. Я скажу, что это я взял, — эти слова выпорхнули изо рта быстрее, чем я успел над ними подумать.

— Правда? — его глаза снова лихорадочно заблестели. — Спасибо!

Его привычная медленная походка и некоторая неповоротливость исчезли — он вспыхнул, ринулся к ближайшему шкафу и тут же оказался на прежнем месте с воздушным шаром в руках. Он принялся вертеть его и завороженно рассматривать.

— Я как увидел, сразу подумал — как из сказки!.. — он нажал на кнопку, и светящийся шар замерцал. — Я бы хотел такой себе. Знаешь, эта комната какая-то магическая. Когда я пришёл сюда в пятницу, я сразу подумал...

Он, сам того не осознавая, постоянно говорил о своем визите преподавательской на прошлой неделе. Видимо, разговор с миссис Хейз произвёл сильное впечатление на него.

— ...обстановка шикарная. Да, я и говорю, что всё как в сказке. Жаль... — он поник головой, печально вздохнул и положил шар на стол.

— Почему тебе грустно?

— Мы с Барбарой (нам было по десять) когда-то прочитали историю (знаешь такую?), как братья Монгольфье изобрели воздушный шар, и решили, что когда-нибудь тоже смастерим его и полетаем.

В больших жидких глазах Кристофера ясно и чётко отражался мерцающий шар. Он рассказывал, иногда прерываясь и поглядывая на меня, как бы желая убедиться, что я слушаю. Удостоверившись в желаемом, он продолжал.

— Она тогда заболела и осталась дома, и когда я пришёл, я увидел, что в гостиной на большом зелёном ковре был огромный лист с какими-то чертежами, а повсюду были разбросаны карандаши. Она что-то рисовала. Я у неё тогда спросил, что она рисовала, а потом выгнала меня из комнаты, чтобы я ей не мешал, потому что было не готово. А потом... Потом она меня позвала и развернула передо мной огромный лист с чертежом воздушного шара. Там каждая деталь была подписана, и он был большой, зелёный и с мешками с балластом в виде сердечек. Я тогда сказал, что будет жалко бросать такие мешки, она хотела на меня накричать, стукнула себя по лбу, опять выгнала, а потом показала изменённый чертёж. На самом шаре были нарисованы сердечки, а мешки с балластом были в виде слив. Она ненавидит сливы.

Он снова вздохнул и покрутил в руках шар.

— И вообще я наврал, что тоже такой хочу, — он поставил на стол светильник и отодвинул от себя. — У меня был получше. Она нарисовала тот чертёж ближе к Рождеству. Потом мы под деревом, когда рылись в подарках, нашли его. Это был тот же самый шар, который нарисовала Барбара, только размером с руку, чуть поменьше этого, — он указал пальцем на отодвинутую фигурку. — Он был из воска, и это была свеча. Его можно было зажечь спичкой, и пламя так красиво мигало, и мы садились на тот большой зелёный ковёр, ставили шар на столик и смотрели... А потом его выбросили.

— Кого?! Воздушный шар?

Он ударил себя по лбу.

— Да что я! Ковёр. Он стал совсем страшный и некрасивый. А свечка у меня до сих пор лежит... в ящике. Я боюсь, что она испортится, если я её ещё раз зажгу, но я все равно иногда смотрю на этот шар, так... перед сном.

Он снова вздохнул.

— Я это рассказал, потому что ты спрашивал, кто та черноволосая девушка мне. Вот, ты знаешь теперь.

— Это твоя сестра?

— Да. И она больше не разговаривает со мной.

Мы помолчали.

— Но почему? Ты кажешься... хорошим.

— Ты правда хочешь знать?

Он снова обернулся, посмотрел на меня, и в его взгляде было что-то, будто бы умолявшее меня не рассердиться, иначе он, как ребёнок, захнычет, а после разрыдается. И в то же время в этих глазах чувствовалась серьёзность, даже суровость, угрожавшая маленькими кристалликами слёз, которые вот-вот должны поступить. Бывает такое, что человек, маленький, незаурядный, но с большими мечтами, точно не определившийся, что ему делать в жизни, чувствует, что нашёл себе похожего, и думает, что собеседник ощущает себя точно таким же, как воображает себя этот человек. Это чувство высокой, медленной волной охватило комнату и остановило в ней течение жизни за дверями, как бы превратив всё в стоячую воду. Упомянутый человек не хотел, чтобы течение вернулось, он хотел сохранить то, что сам же создал, и его глаза, обладавшие таинственной силой, помогали ему в этом.

Я кивнул; Кристофер отвернулся, опустил голову и вздохнул.

— Ты знаешь о том, о чем мы говорили с миссис Хейз не так давно, — сказал он, то ли вопросительно, то ли утвердительно. — А в общем, неважно, знаешь ты или нет. Правда в том, у меня есть одно убеждение, даже убежденьице, впрочем, как всё, что меня касается. Есть исключение в виде одного человека, который напрямую связан со мной родством, и он не может считаться незначительным, неинтересным и всём в этом роде, и с этим человеком как раз и связано моё убеждение. С моей сестрой, Барбарой, как ты уже догадался. Я всегда чувствовал где-то глубоко, словами не выражая этого ощущения даже перед самим собой, что я не могу идти по тому же пути, что и она. Я рассказал тебе историю про воздушный шар, и она любила мечтать, как мы полетим на нём вместе, посетим разные страны, и в общем будем путешествовать. О планах, приготовленных ей на наше будущее, никогда не шло речи о каких-либо приключениях поодиночке. Не знаю, то ли это была такая искренняя и большая любовь ко мне, то ли ей было меня жалко. Но это неважно. Важным было то, что я чувствовал где-то совсем внутри, что, если и будет воздушный шар, такой, какой она придумала, то она полетит на нём одна, а моей ролью будет просто проводить её в путешествие. В этом не было существенной причины: я не болен, я не боюсь высоты, я люблю приключения, и в целом я большой мечтатель... Я просто не мог полететь с ней, потому что она лучше. Она ярче. В ней есть то, чего во мне нет. Когда она кричит, когда она в полнейшей злобе, в этом есть что-то по-настоящему удивительное и прекрасное, потому что в этой злости есть жизнь и любовь к ней. Она хочет кричать, и она делает это. Она придумывает и делится идеями с другими, она чересчур восприимчива иногда, даже не иногда, а всегда, особенно к критике. Когда она радуется, то радуется и весь мир; когда она плачет, мне тоже хочется плакать. Я чувствовал, что она как бы выше меня во всём, и меня переполняли разные эмоции.

Сначала была пустота, то есть неощутимое чувство собственного ничтожества перед ней; мне было всё равно, потому что мы были детьми. Позже, когда я проводил своё время с ней, мне становилось даже грустно, и я думал, что это без причины, но смутно будто бы понимал, в чём дело. А дело было во мне. Я становился старше, и меня это начинало злить. Сначала я злился на неё, на наших родителей, потому что они были такими, а я был другой, но после того, за что я себя не прощу никогда, я не позволяю себе озлобляться против кого-то, кроме себя, потому что это я виноват во всём, что случилось.

Я слушал, как околдованный. Во всём, что рассказывал Кристофер, была душа; в каждом его слове была неотъемлемая частица жизни, к которой он считал себя непричастным. Я подумал, он мог бы поравняться с Барбарой даже по той причине, что во всём его лице прослеживалась искра, желание одновременно и стать частью чего-то, и создать своё, уникальное и неповторимое.

Я, то ли ярко, то ли, наоборот, смутно чувствовал то, о чем говорил Кристофер. Мне представлялись размазанные фигуры людей, которых я считал для себя идеалами (даже если я не понимал этого тогда), я вспоминал о матери, и размышления притуплялись. Создавался прозрачный барьер, который отталкивал поток мыслей назад, не давал двигаться дальше и отсылал в далёкое прошлое, когда меня ещё не существовало...

Однажды совершенная случайность заставила меня узнать полную историю своих предков и убедиться в том, что Рэйвен Робинсон — моя мать — самая стойкая женщина на земле. Никогда не рассказывая о своём прошлом, она безропотно справлялась самостоятельно со своей ношей. Она была кроткой, когда жизнь этого требовала, и была решительной и волевой, когда её сбрасывало в шторме с корабля в море, на самое дно, откуда ей пришлось выбираться одной, без чьей-либо помощи. Она добилась успеха, потому что чётко и ясно поставила себе условие: "Мой ребёнок никогда не будет жить так, как жила моя мать".

Сорок четыре года назад родилась Рэйвен Робинсон, и невозможно, чтобы в этой истории не было замешано настоящее чудо, исходившее с рождения от личности этой женщины. Она жила в бедности с матерью, страдавшей от своего одиночества, не всегда пребывавшей в недостатке денег и ощущавшей тяжесть от отсутствия кормильца. Признаться, биография Эммы Бернс (так звали мать Рэйвен) трагична. Так она писала в своём дневнике, сохранив в себе решимость вести его несколько десятков лет (возможно, эта единственная черта, говорившая о внутренней силе, передалась её дочери):

"Дорогой дневник,

Не могу передать словами своих чувств, потому что я так опустошена, что моё истощение (которое скоро, я чувствую, будет не только моральным, но и физическим) можно сравнить с баночкой чернил, последняя часть которых ушла на безобразную кляксу. Я так пишу, потому что, во-первых: это приключилось со мной совсем недавно, во-вторых: мамочка разгневается, если узнает, что я трачу чернила на бесполезную тетрадку, из-за которой я, возможно, расстанусь с жизнью. Для неё мой дневник, я так полагаю, был бы тем же самым, что и клякса, потому что, (воспользуюсь тем же приёмом): во-первых, клякса всегда злит человека; во-вторых, она, по своей сути, бесполезна. Да что говорить об этих глупостях!.. Хотя я пишу эти глупости, чтобы не думать хотя бы пару минут о моём дорогом Саймоне.

Никогда не смогу сказать тебе этого в лицо, мой дорогой, потому что я люблю тебя и не хочу, чтобы из-за меня ты бился не так доблестно, как бы тебе хотелось, потому что, скажи я тебе это, ты будешь ужасно подавлен. Зачем ты соврал, что ты на год старше? Бога ради, это так эгоистично с моей стороны, но почему ты не остался со мной? Ведь я знаю, что через год (ужасно боюсь даже думать об этом!) я буду рыдать сильнее, чем в тот день, когда ты уехал. Я буду рыдать не на твоей могиле (хоть и очень надеюсь на это), потому что тебя, наверное, как и всех остальных славных молодых людей, убьют и дай бог похоронят где-нибудь, а не оставят твое тело где-то в поле... Как это ужасно, что я написала! Как я могу говорить после этого, что тебя люблю, если в мыслях уже тебя похоронила? Я такая легкомысленная, трачу драгоценные чернила на такие описания. Мне ужасно плохо без тебя, Саймон. Я ужасная девушка, прости меня.

-ое января 1942г"

"Дорогой дневник,

Прошло много месяцев. Я корила себя за январскую запись, поэтому мне было страшно открывать. Ты знаешь, мне уже не нужны чернила. У меня получилось раздобыть кое-где шариковую ручку. Жаль, что ты никогда не узнаешь, что мы теперь переходим на ручки.

Не так давно я сидела дома и шила одежду для Грейс. Она стала совсем большой, и она так быстро растёт, что я шью на несколько размеров больше. Опять по привычке пишу глупости! Ну так вот, пока я шила, я услышала стук в дверь. Знаешь, я так перепугалась, а потом... так обрадовалась! Прошло всего несколько секунд, прежде чем я добежала до двери (поняв, что мне не послышалось), а я уже нафантазировала себе, как ты стоишь у порога, без обуви, весь разодранный и... такой счастливый! Не так давно ты присылал мне письмо, в котором говорил, что, наверное, ещё чуть-чуть, и ты приедешь на побывку. Я сказала тебе, что шила одежду для Грейс, но сначала я (балда!), неосознанно совсем, поняла, что шью шарф. С того момента, как ты написал мне, я каждый вечер представляла, как ты придёшь, и я повяжу тебе на шею этот мягкий шарф. Но твоё письмо было таким неопределенным, поэтому я решила, что лучше сшить одежду для сестёр и брата. Признаюсь, я мечтала о твоем приезде ещё и потому, что мечтала иметь ребенка. Тогда я решила: "Нет, если уж не получится, то мне совсем дитё не нужно!" Это кажется таким смешным сейчас... Ну так вот, про стук. Я открыла дверь и увидела офицера, такого молодого, красивого, я это пишу, потому что сначала подумала, что это правда ты, чуть не бросилась ему на шею, как он меня оттолкнул и сказал: "Мисс Бернс, ну что с вами? Ой, что вы, извините меня за такой вопрос... Я пришёл... передать бумагу вам. Я приношу вам свои соболезнования".

Стоит ли мне говорить, что было на той бумаге? И зачем я вру самой себе, если я обращаюсь на самом деле к тебе, а не к этому дурацкому дн... (неразборчиво)

-ое апреля 1943г"

Эти записи Рэйвен хранила у себя в кабинете (обычно закрытом). Прежде я никогда не видел их (а в кабинете Рэйвен был ящик, всегда запиравшийся на ключ и который невозможно без него открыть), но в тот день они оказались на маленьком столике с разными безделушками, возле которого мне всегда разрешалось сидеть, потому я и решил прочитать их. Я почти уверен, что Рэйвен ни за что не хотела, чтобы я читал дневник Эммы Бернс: то, что он оказался на том столике, причиной был, наверняка, кто-то другой. Хотя не исключено, что миссис Робинсон, перечитывая этот дневник, находилась в отчаянии (которого она никогда не показывает), и ввиду этого и оставила его. В любом случае, я бы ни за что не простил себе, если бы читал дневник самой Рэйвен; не скажу, что не виню себя за прочтение записей Эммы — как раз наоборот, я ужасно мучился в первые дни.

История Эммы Бернс сложилась впоследствии таким образом:

"Дорогой дневник,

Прошло очень много времени, и, несмотря на это, я ужасно страдаю. Как оказалось, тело Саймона нашли, и я потратила огромные суммы, чтобы приходить к нему каждый день. Мне тяжело решиться на отчаянный шаг, который приготовлен мне судьбой, и я чувствую, что не смогу сопротивляться.

Мне двадцать один год. Моя мамочка уже скоро станет старая, а самой старшей сестрёнке, Джейн, всего десять лет. Мы живём одни, работая на производстве. Благодаря закону о занятости мы легко нашли работу, возможно, даже скоро выйдем из бедности, чего я ужасно желаю. Иногда я смотрю на Майка, и жалею, что он такой маленький. Почему у меня нет старшего брата? С ним всё было бы куда проще... Когда есть мужчина в доме — всё становится легче, и жить становится приятнее. Не так давно у нас произошла поломка крана, и я так хорошо научилась орудовать инструментами, что смогла собственноручно починить его, пусть и на небольшой промежуток времени. Меня это до невозможности пугает! Я чувствую, что не я должна делать этого. Майк мне мешался, пока мамочка его не приструнила, и, боже мой! как я пожалела, что он такой маленький. Вот будь он на несколько лет старше...

Несмотря на работу, нам прокормиться тяжело, пусть и обещают много всяких новых законов, говорят о долларе, о золоте... Да к черту этот ваш доллар и золото! Это не сокровища... Настоящее сокровище — мужчина, да, я так думаю. На днях разговаривала на фабрике с Андреа, так она все мозги мне прожужжала тем, как тоже недавно устранила в доме какую-то поломку. Было бы чем гордиться! Я всегда думала, что Андреа — самовлюбленная идиотка. Она эгоистка, потому и радуется, что сама всё в доме чинит. Где же эгоистке помощника хорошего найти?..

Впрочем, я говорила о важном шаге, но сегодня не хочу об этом думать. Расскажу, дневник, как-нибудь потом (я стараюсь говорить "дневник", не подразумевая при этом "Саймон").

-ое марта 1946г"

"Дорогой дневник,

Не так давно со мной произошло недоразумение, от которого зависит теперь вся моя жизнь.

В тот день, да, это был вторник, я шла с фабрики, и мне встретился один человек, который, увидев во мне бедную овечку, сильно заинтересовался мной. У него были короткие чёрные волосы, едва заметные усы и очень красивые скулы (иногда я думаю, что он похож на того офицера, потому что я уже не помню, как выглядит твоё лицо, Саймон). А ещё у него была добрая и такая властная улыбка, что я не удержалась и разрешила ему помочь мне донести мои вещи. Я узнала, что его зовут Джордж Р., и мне ужасно хотелось знать, кем он был, потому что его глянцевый галстук и чёрный смокинг меня очень заинтересовали. По правилам приличия, я не спросила, конечно же, но, что удивительно: он пригласил меня поужинать в одном месте в другой день. Я, разумеется, пришла. Я надела своё ещё старое вечернее платье, которое я сохранила во время войны по своей огромной легкомысленности и глупости. Я заметила тогда, что, может, я и не подозревала о том, какой же у меня практичный ум, ведь, не будь этого платья, мне было бы совсем нечего надеть на ужин.

В тот день, когда выбирала одежду, я думала, что сошла с ума. Я — бесчестная, ужасная, продажная женщина, я мучилась, стоит ли мне надевать то платье. Тогда я приехала на могилу. Я пыталась вызвать в себе слёзы, разрыдаться и поняла, что моя совестливость, которой я так гордилась, исчезла без следа. Я проронила лишь одну слезинку, и то от безысходности. Тогда я решила: нельзя мне притворяться хорошим человеком, если я не такая. Я пришла домой, взяла красную помаду, румяна и превратилась в клоуншу. Правда, мне не хватало только клоунского носа к наряду. Я ужасна.

Я узнала, что Джордж очень долго не хотел говорить о своём положении (в тот вечер он надел костюм красного цвета, а моё платье было такого же цвета, и мы пошутили об этом), и в один из дней, после того ужина, он рассказал мне, что очень польщён тем, что я не спрашивала о его профессии, ведь, по его словам "очень много женщин клюют на красивый костюм". Он был политиком, не очень известным, но богатым. Я улыбнулась, и рассказала в ответ о своём денежном положении: с того момента он решил, что будет моим благодетелем, по крайней мере, я так думаю.

Яд его очарования ударил мне в голову, когда я сделала первый глоток вина на том роковом ужине. Я чувствовала себя падшей женщиной, он мне не нравился, но одновременно я и не могла его упустить. Этот человек был единственным спасением, и я потеряла всё духовное, что во мне было, когда осознала, что только он сможет изменить мою жизнь.

Он свозил меня почти по всей Америке, и за всё время нашего знакомства я не заметила почти ни одного подвоха, что показалось мне очень странным. О чем он очень любил говорить, так это о политике. Я слушала его с глупой улыбкой (я не понимала ни слова, о чем он говорил), и он радовался, что нашел себе единомышленницу. Когда мы были далеко от людей, он постоянно повторял мне о своей благодарности ко мне за понимание и говорил что-то про планы на будущее. Я удивлялась, как же ему доставляет так много удовольствия ухаживать за такой женщиной, как я? Решив, что, не будь я в положении бедной овечки, я успокоилась. Недавно мы летали в Нью-Йорк, а совсем на днях он пожелал познакомиться с моей матерью, Майком и Грейс с Джейн.

Меня посещают мысли о том, что он всерьёз положил на меня глаз, и я всё больше думаю об отчаянном шаге, на который я решусь под влиянием его бархатного голоса и ярких темно-зеленых глаз...

-ое мая 1946г"

"Дорогой дневник,

Я решилась. Прошло почти десять лет с того, как мы официально стали супругами, и вот день, когда я начинаю вести свою новую пятнадцатую тетрадь. Всё произошло ужасно быстро, и я не могу поверить, что всё действительно реально. Едва я родила дочку, Джорджа поймали на удочку "охотники на ведьм".

Его как будто подменили! Он впал в бешенство, когда был осужден маккартистами за подозрение в "антиамериканском настрое". Мы остались при деньгах, но та идиллия, создавшаяся между нами, успела заколотить мою боль, и я думала, я окончательно оставила горечь о Саймоне. Но всё изменилось.

Я долго плакала, в то время как Джордж не проронил ни слезинки. Он был очень озлоблен. Я, чтобы его успокоить, говорила ему, что это всё неправда, что он не виноват... На что он ещё сильнее разозлился. Он сказал тогда, что я лишь пустила ему пыль в глаза, что он считал меня честной женой столько лет брака, и что он терпеть меня не может. Я была так печальна, что разозлилась на него в ответ, и он сказал мне, что, когда он выйдет на волю (если вообще выйдет), разведется со мной. Это сломало меня.

Я продолжаю думать о Саймоне, о Джордже, которого успела полюбить, о дочке... Я больше не способна на глубокие чувства, как раньше. Мне нужна опора, и она нужна будет Рэйвен. Очень нужна...

1954г"

Позже дневники были разорваны или утеряны, но, что я узнал в дальнейшем, поразило меня. Моя мать всегда молчала о своём прошлом и не объясняла точных причин, почему у меня нет отца. Как оказалось, совершенное чудо помогло Рэйвен Робинсон не свыкнуться с тем же мнением, что и Эмма Бернс: после развода и рождения ребёнка она отказалась от любой помощи матери и заново поступила в университет, учёба в котором была прервана по вине моего отца, Майкла Роджерса. Добившись блестящих успехов в математике, выучившись окончательно, она ("без мужчины", по дневнику Эммы) сумела выстроить блестящую карьеру как архитектор. Её здания стоят во многих штатах и городах, в том числе и в Нью-Йорке. Она способна убедить любого, что она — лучший архитектор в мире, и этому, если даже не хотят верить, никто не может воспротивиться.

Эта история всегда наталкивала меня на вопрос: почему она не стала такой же, как Эмма Бернс? Всё шло к противному: с самого раннего детства она была научена тому, что нельзя справиться без мужчины, жила с бедной матерью, на которую постоянно нападало горе. Тогда, в тот день, когда я прочитал те записки, я почувствовал, что это было чудо, пусть и не понимал в полной мере всего, что было написано. Сейчас, будучи достаточно взрослым, я понимаю: мне никогда не выплыть из океана несчастий, если это однажды приключится со мной, так, как это сделала Рэйвен Робинсон. Я пообещал себе, что моим последним проступком по отношению к ней было прочтение дневника Эммы Бернс, и чувствовал, что ещё немного, и я предам и её, и себя, за что никогда не смогу попросить прощения.

Рассказ, начатый Кристофером, пробудил в памяти все эти воспоминания, которые мигом пронеслись в голове, и так удивительно ясно, с такой силой, без упущения ни одной детали, что я терялся в мыслях, пока Коллинз не повернул головы и не спросил по своей привычке:

— Так ты слушаешь?

Я снова кивнул, и теперь ничего не отвлекало меня от рассказа.

— В общем, все эти ощущения мучили меня, а особенно в старшей школе. Она, знаешь, завоевала уважение всех. Она смеялась над теми, кто её ненавидел, и потому её враги её уважали; она любила в ответ тех, кто любил её, и... Ну, ты понимаешь. Я никогда не был таким человеком, и поэтому положение Барбары было мне завидно. Так вот, тот случай, о котором я говорил, после которого...

За дверью послышался приближающийся гул — оставались какие-то секунды, и течение бурной жизни, остановившееся на несколько мгновений, вот-вот должно было вырваться и поглотить всё, что создал Кристофер. Чей-то деревянный приторный смех громко зазвучал, заразил других, и дверь с общим хохотом открылась.

В просторной преподавательской внезапно стало тесно; аромат сладких цветочных духов распространился по комнате. Я сразу понял: он принадлежал девушке, первой плавно проплывшей по комнате, севшей напротив нас и продолжившей смеяться с приторно-ласковой улыбкой над какой-то очень смешной шуткой. Она на миг взглянула своими большими, даже слишком круглыми, зеркальными глазами на меня, потом на Кристофера. В ярких розовых линзах сверкнул блик, её такие же розовые губы призадумались, уже было хотели снять улыбчивую маску, но тут же выражение лица приняло своё типичное выражение. Она каким-то плавучим движением аккуратной руки с пухлыми пальцами помахала мне, и её золотые кольца и браслеты заблестели на свету. В целом её светлая розовая фигура выглядела всегда неизменно мягкой, плавной; даже широкий курносый нос, квадратный, как и само лицо, так вписывались в её неизменчивый образ, о котором она будто бы нарочно хотела составить ложное впечатление, постоянно наряжаясь по-разному. Это была Руби Бёртон.

Рядом с ней села девушка, которую я тоже давно знал. Это было узкое лицо с резкими скулами, тонко сомкнутыми губами и чуть вытянутым подбородком. Во всём образе Мелиссы, в том числе и в длинных чёрных волосах, была видна отчужденность; через облик чувствовалась тяга к несуществующему и даже мистическому. Кукольная оживленность Руби и дружелюбная холодность Мелиссы контрастировали друг с другом, и я (что странно) даже не задал себе вопроса: каким образом эти две студентки оказались в одной лодке и как они так ладят друг с другом. У этого, несомненно, была причина, тщательно скрытая, и это мной неосознанно чувствовалось.

Трое студентов сели справа от Руби и продолжили перешептываться и хихикать. Был ещё один человек, отдавший предпочтение не месту напротив, а прямо рядом со мной. Лицо, которое показалось сейчас, было ужасно не похоже на увиденное сегодня утром: блестящее выступление перед публикой, Элитой, будто бы затмило в моих глазах настоящий облик. Это было треугольное лицо с резкими чертами, смуглое и желтоватое. Его короткие волосы, русые и редкие, тонкими прямыми полосами заканчивались у шеи; в тёмных глазах был оттенок чего-то зелёного, горького и беспомощного.

Он сидел, подперев рукой подбородок, то ли о чем-то глубоко задумавшись, то ли тщательно наблюдая за всеми. У него дрожала нога. Трое студентов посматривали на него, а после переглядывались между собой и посмеивались. Нельзя было понять, чем был вызван этот смех: добродушным удивлением или желанием посплетничать. Я подозревал, что второе. Взглянув на него, я понял, что он не смотрит на меня, и догадки о том, чем он занимается в своей голове, перемешались.

Разговоры велись лишь полушепотом, и не ясно, чем это было вызвано; создавалось чувство, что студентам хотелось поговорить, лишь бы не слышать монотонный и раздражающий звук часов, который сначала неприметно раздавался по комнате, но, стоит его один раз заметить, уже не оставался никем без внимания: каждый слышал его и хотел, чтобы время на часах остановилось, и стрелка более не двигалась. Они могли вести беседы громче, но звук, сам по себе нисколько не враждебный и никому не должный мешать, сковывал их. Они ждали.

Кристофер оживился и поднял голову, как только дверь в маленькие кабинеты распахнулась, звонкий, чуть скрипящий, но приятный звук раздался (это было подобие колокольчика над дверью), и вошёл мистер Гриффин. Несмотря на рабочую одежду — галстук, рубашку и брюки с туфлями — он выглядел даже по-домашнему. Вид профессора всегда говорил: "Да, я рад видеть каждого из вас!", и сейчас это не было исключением. Наоборот, его привычное состояние даже усилилось, а то и приумножилось в несколько раз: он с нетерпением ждал этого чаепития.

— Джек, Лиам! Неразлучники! — он потрепал по плечу сидевших напротив студентов. — Изабелла! Неужели ты болела? — он картинно прикрыл рот рукой, когда получил положительный ответ, но в этом действии был знак того, что Гриффин неравнодушен. — Ну-ну, вы знаете, что медицинский кабинет всегда работает. Руби! Какие у тебя сегодня глаза яркие! Мелисса, ну вы прямо противоположности с ней. Это, вы знаете... Как инь и ян! Нет?.. Это символизирует другое? Извините. А тебя-то как я рад видеть! Кристофер, что с тобой? Ага, я вижу, что вы подружились, — тут он посмотрел на меня и прямо залился улыбкой. — Ну-ну, Эдгар, я прямо не узнаю тебя сегодня. Прямо какой-то новый молодой человек передо мной, — тут он обратился к первокурснику рядом со мной, и тот криво улыбнулся, но уже как будто бы принужденно.

Мистер Гриффин встал в конце стола ближе к двери, поправил галстук и произнёс речь, будто обстановка преподавательской и вид учеников его околдовали:

— Дорогие друзья! Я очень рад, что вы решили мне помочь, и это самая малость, что я мог бы для вас сделать. По правде говоря, я и представить не мог, что у нас соберётся целая команда, и не все из вас из Общества, что меня очень радует. Возможно, в будущем у нас будет пополнение в зависимости от обстоятельств: я уже думаю над вопросом, так сказать, более демократического подхода... Вы все знаете, что Общество состоит только из глав, однако я думаю, что социальная иерархия, появившаяся в консерватории, несколько несправедлива, поэтому, если вы мне позволите, Общество в будущем сможет существовать не только из лидеров. Если кто-то из студентов заинтересован в будущем нашего учебного заведения, то, может... Ну, конечно, если вы мне позволите.

Мистер Гриффин прямо терялся в словах от волнения: такое с ним, как и с Ребеккой Хейз, происходило всегда в нерабочее время. Возможно, эта взволнованность и придавала ему домашний вид. Гриффин выглядел как хозяин, радушно принимающий гостей в свой богатый дом.

Как только он сказал про возможность вступления в общество не на правах лидера, раздался разочарованный общий возглас, и только у одного человека глаза прямо засверкали — у Эдгара.

— Ну... Мы подумаем над этим. Спасибо за ваш отклик, в любом случае. Кстати, я кое-что принёс. Дело в том, что мисс Браун передала сегодня мне бумаги с опросом. Это настоящая победа! В основном, все отзывы положительные, и я удивлён, насколько, как бы это сказать, впечатлены студенты. Иногда мне кажется, что я делаю недостаточно, но эти бумаги вселяют в меня надежду, что я справляюсь с остальными отлично. Извините, извините, да. Ой, да что вы, не льстите, прошу! Конечно, есть и нейтральные, и негативные, но они, может быть, приносят даже больше пользы, чем положительные отзывы, вы так не думаете? Ну, конечно, Руби, ты права. Да, положительный отклик тоже важен, потому что, как ты и сказала, без него я бы не был на седьмом небе от счастья, как сейчас. Ну что! Настало время пить чай!

* * *

Дождь, беспрестанно ливший ночью, возобновился. Мы с Кристофером стояли во дворике консерватории возле дерева, укрываясь зонтами: у меня в руках был полностью чёрный, у Коллинза — каждый треугольник был окрашен в яркие цвета. Он держал его, пальцами поглаживая ручку зонта — он готовился к разговору, как показалось, неописуемо важным для него.

Многостволый фикус позади дрожал болотными многочисленными листиками. Направо, далеко, была видна сторона, по которой тучи уже давно проплыли: небо синело, облака с белыми кудрями неподвижно наблюдали за миром. Кристофер посмотрел туда, оглянулся вокруг и, будто осведомившись, что ничего не способно его прервать, сказал:

— Я не стал рассказывать при них. Я просил Руби помочь в моей затее со спектаклем, но...

Он остановился, но сделал это специально: заканчивать мысль не требовалось. Он вздохнул.

— Так вот, про мою сестру. Ты знаешь, в старшей школе она так и горела местом, где мы учились. Она любила всех наших одноклассников, и я до сих пор не могу в это поверить. Она всегда так строга к себе и к другим, Барбара могла сорвать гнев на ком-то из них, но всё равно во всех её действиях была видна любовь. В последний год нашей учёбы все желающие могли приготовить "что-то особенное" в память об учебных днях или что-то вроде того. Я хотел испечь кексы для каждого, но, как назло, они подгорели, и у меня не получилось воссоздать их.

Барбара в свою очередь взяла на себя огромную ношу — проект о каждом однокласснике. Она подмечала (и даже любила подмечать), что некоторые из студентов недостаточно уверены в своих силах — она очень хотела исправить это. Для таких школьников и для тех, кто гордился собой или вёл себя нейтрально, она подготовила индивидуальную воодушевляющую речь о том, как важно не сдаваться, как нужно поверить в свой потенциал... Она изучила каждого из них. Может, это странно, но она так горела этим проектом, она надеялась, что произведёт фурор, что... В общем, она заболела в тот день. А у меня подгорели кексы. Наверное, ты понимаешь, к чему всё ведёт.

У неё была громадная температура, и она проклинала всех, что начала неистово чихать и кашлять именно тогда. Она прямо рвалась в школу, но её удержали дома родители. Тогда она попросила меня презентовать проект. Сказать, что она гордится всеми и желает всего самого лучшего.

А я в свою очередь, когда увидел ее лежащую в постели, красные круглые щеки, умоляющий, отчаянный взгляд и пуховое одеяло, под которым она лежала... Всё это пробудило во мне ненависть. Иногда мне кажется, что в меня вселился дьявол тогда, и он сказал мне: "Да, Кристофер, это твой шанс"!.. Я хотел быть как она, и я нагло воспользовался тем, что сделала она, вместо того, чтобы создать сам что-то своё. Это то, за что я никогда не смогу себя простить.

Потребовалось немного импровизации, ты понимаешь... Но я рассказал всё блестяще. Мне кажется, никогда я не был таким уверенным, и это... Так ужасно, ужасно, ужасно!.. Я уже почти и не помню ничего: всё было как в тумане, я был тем, на кого все смотрели, а потом мне хлопали, говорили, что я, такой невзрачный, неприметный, так, оказывается, всех их люблю...

Он всхлипнул, потянул свободную руку, чтобы вытереть слёзы, но на середине действия прервался. Пальцы терли ручку зонта всё сильнее, и теперь красочные треугольники своими яркими цветами будто бы отражали частичку Барбары, которая жила и в душе Кристофера. Он и не подозревал о внутреннем огне, который существовал внутри него, возможно, всё время, даже отвергал его, отрекался, как бы показывая это и говоря жестом отпрянувшей от лица руки: "Нет, во мне этого нет, да и не нужно!.." Даже кристальные капельки слёз не могли потушить возродившийся вновь огонёк, когда он рассказывал о Барбаре, стыдил себя; он был виден и в тот день, когда он рассказывал о Бернарде и Камилле, он растворялся в любви к миру, но не хотел видеть и признавать это в себе.

— Поэтому я и хочу поставить тот спектакль! — продолжил он, отчаявшись. — Бернард — олицетворение меня, а Камилла — сестра, перед которой я хочу извиниться. Теперь понимаешь? Я не смогу без тебя. Я чувствую, что ты понимаешь меня. Я не смогу без неё... Понимаешь? Ты говорил мне... Так... Согласен?

Только сейчас я заметил, что моё лицо во всё время рассказа было напряжённым. Черты смягчились, даже превратились в улыбку, и я не мог ответить иначе:

— Согласен. Я помогу тебе, обещаю.

Я протянул ему свою руку, и он пожал её пухлыми пальцами обеих рук. Он успокаивался, и это рукопожатие будто бы помогло ему в этом: Кристофер бормотал слова "спасибо" и смотрел в пол, пытаясь скрыть слезы. В этом действии было что-то судьбоносное, сумевшее зародить начало нового этапа как и в жизни Кристофера, так и в моей.