Мэри (гет)

Море. О чем ты думаешь, стоя на пологом песчаном берегу?

Вот оно — безбрежное и прекрасное, покрытое золотистыми бликами или пенистыми барашками волн, перебирающими мелкие камешки на пляже с тихим шорохом.

Море... Сколько прекрасных белоснежных лайнеров бороздило твои просторы?

Море... Сколько нужно было пролить слез, чтобы ты стало таким соленым?

Море... Сколько прячется пестрых рыб и зубастых чудовищ в твоих глубинах? Сколько жемчугов и затонувших кораблей покоятся на твоем дне.

Море! Стоя на берегу, ты не чувствуешь его глубины, не знаешь его разрушительной силы, не ощущаешь всей бездны отчаяния тех, кто попал во власть его коварных течений...

Море. Закатное солнце рисует золотую дорогу на его поверхности. И кажется, сделаешь шаг — и пройдешь по ней до самого горизонта. Туда, где сияет белизной чудесный круизный лайнер — "Королева Мэри" — такой крошечный на фоне бескрайних морских просторов и такой величественно-огромный, когда стоит у причала.

И когда ты видишь его, выходя на прямую улицу, текущую к морю, подобно реке, «Королева Мэри» высится над всеми домами и над всеми кораблями в округе. Над белыми стенами часовни и над памятником, что стоит на центральной площади.

Она выше их всех — «Королева Мэри»! Даже белые чайки кажутся серыми на фоне ее белизны. Они неотделимы друг от друга — «Королева Мэри» и бескрайнее Море…

* * *

Мэри... Как много теперь в этом имени.

Когда я впервые встретила ее, нам, кажется, было лет по восемь, а может, и того меньше.

Мы учились в одной школе, но, по-видимому, в разных классах и даже в разные смены…

Кажется, это было перед Рождеством. Мою маму положили в больницу, и меня по такому случаю оставляли в группе продленного дня — там я и встретила Мэри.

Она любила рисовать и петь. У нее были чудесные белокурые локоны, звонкий голос и серо-голубые глаза, так похожие на грозовое небо.

И песня, которую она пела, тоже была совершенно чудесная:

У меня который год

Кашалот живой живет,

Разноцветный кашалот -

Полосатый в крапинку...

Что за чудо-кашалот:

И танцует, и поет,

Только жаль, что не растет,

Не растет ни капельки...

Мы не были подругами, но иногда просто сидели за одним столом и рисовали. И глядя на нее, я жалела только о том, что мои навыки рисования недостаточны для того, чтобы запечатлеть это чудо: этот изгиб ресниц, эту задумчивую полуулыбку, этот точеный профиль, будто вырезанный из мрамора, и эту игру света в ее волосах.

Кто-то говорит, что самая прекрасная картина, — это Мона Лиза.

Но, если бы они видели то, что видела тогда я, глядя на Мэри, они бы сказали, что не встречали ничего более прекрасного и утонченного, чем эта маленькая девочка, рисовавшая синим карандашом того самого Кашалота из смешной детской песенки.

Мы не были подругами, но однажды участвовали вместе в конкурсе снежных фигур и даже победили в нем. Это был дракон. Мы слепили дракона и раскрасили его акварелью — всего, полностью. Я помню, что у Мэри на ключах был брелок с драконом — и мы взяли этого дракончика как образец для своей поделки.

А еще я помню, что за этого дракона нам в подарок вручили две одинаковые открытки и двух одинаковых плюшевых кроликов... Розовых! Это был чудесный солнечный зимний день, в котором были я, Мэри и дракон из снега...

Когда маму выписали из больницы, мы переехали в другой город, и я пошла в другую школу. А Мэри осталась. Я даже не запомнила ее фамилию. Но мне казалось, что меня лишили солнечного света, когда Мэри исчезла из моей жизни.

* * *

Там, где я встретила Мэри, не было моря.

Это был средний по размеру город, отмеченный где-то в середине карты нашей страны.

А там, куда мы уехали, было Море. Так маме посоветовали доктора.

Мне, кажется, было пятнадцать, когда «Королева Мэри» впервые вошла в порт.

И, глядя на это белоснежное великолепие, я слышала звуки музыки, крики чаек и плеск волн о причал, и во всей этой какофонии мне слышалась та самая детская песенка про Кашалота…

Эта "Мэри" наверняка встречала их на своем пути, и рядом с ней они действительно были бы совсем малютками.

Я помнила Мэри. И не надеялась когда-нибудь встретить ее еще раз.

Нас разделяли тысячи километров суши и долгие годы разлуки.

Помнит ли она меня? И двух драконов — маленького и большого? И розового кролика? И ту самую песню?

* * *

Кто пишет наши судьбы? Разве возможно, чтобы спустя много лет, когда я вернусь в свой родной город буквально на месяц и зайду в аптеку за аспирином, Мэри окажется там?

Она стояла впереди меня в очереди и разговаривала с какой-то девушкой, стоявшей рядом. Я бы узнала ее голос из тысячи, но она не узнала меня... А я была так потрясена этой встречей, что просто проводила ее взглядом, так ничего и не сказав.

Ее светлые волосы теперь спускались ниже лопаток, и она как прежде носила челку. Уже не маленькая угловатая девочка с острыми коленками, а прекрасная молодая девушка с точеной фигуркой и мягкими чертами лица. На нее можно было смотреть вечно, но она купила то, что ей было нужно, и, не взглянув на меня, поспешно вышла.

Через полчаса мне уже казалось, что я выдумала эту встречу, потому что таких совпадений не бывает. Их просто не может быть! Это было невозможно по теории вероятности, да и по какой угодно другой теории, ведь эта аптека находилась даже не в том районе, где мы прежде жили, но она была там…

Какова вероятность в первый же день, в первой попавшейся аптеке, в полумиллионном городе встретить того самого человека, которого ты даже не надеялась больше увидеть?

Она не помнит меня. Было бы странно, если бы помнила — ведь мы даже не были подругами...

Мы вернулись в этот город, когда я закончила школу. Мама снова болела, и еще год я никуда не поступала, потому что дома была нужнее. Универ никуда не убежит, ведь так?

Этот год дался мне тяжело. Мне безумно не хватало моих друзей, моей школы, и еще мне все время снилось Море... И те дни, когда мы дурачились на пляже с подругами, поднимая вихри брызг и кидаясь друг в друга медузами, выброшенными прибоем на песок.

На память у меня остались немногочисленные фотки и горстка ракушек, собранных тогда на берегу.

Мама все время ворчала, и мы периодически с ней ссорились, то ли из-за ее болезни, то ли из-за всего сразу. Я не хотела поступать туда, куда она хотела, чтобы я поступила.

А я всегда жутко бесилась, если мне не оставляли выбора.

К моменту моего зачисления в Универ мое моральное состояние колебалось в пределах от "не влезай — убьет!" до "убейте меня, чтоб я не мучилась".

* * *

Это произошло в день распределения: нас собрали в актовом зале и вызывали по одному, чтобы вручить нам зачетные книжки и студенческие билеты — символы нашего нового статуса и нашей новой жизни.

Все происходило очень торжественно. Но мне в тот момент казалось, что меня вызывают, чтобы публично казнить. Я пошла на поводу у мамы и поступила туда, куда она хотела, хотя всеми фибрами и жабрами ненавидела то, чему мне предстояло учиться еще пять лет.

Я хотела рисовать. А меня запихнули в профессию, напрочь лишенную даже намека на творчество.

Но все мои невеселые и даже суицидальные мысли испарились в тот момент, когда на сцену за своим студенческим вышла Она — Мэри!

Как они ее назвали? Мэрион Олсен? Серьезно?!

На ней был вишневый кардиган поверх черной водолазки и черные классические брюки. Ее челка отросла и теперь была зачесана немного набок.

Белокурые волосы слегка завивались и лежали волнами на ее плечах.

И, несмотря на темную невзрачную одежду, Мэри сияла в этом мраке как лучик света — моё персональное Солнце!

О! Я готова была учиться здесь целую вечность, не важно, на каком факультете, лишь бы хоть изредка видеть ее улыбку в толпе. Моя Королева Мэри. Мое море…

Когда я выходила из Универа в тот день, я впервые за полтора года заметила, что светит Солнце. Все мои страхи и все мои разочарования меркли рядом с тем фактом, что я смогу видеть ее. Непременно смогу. Ведь разные факультеты — это не разные континенты.

Вскоре учеба закрутила меня в своем водовороте. Она давалась мне тяжело: я с трудом успевала выкроить пару часов на сон и несколько мелких монет — на еду.

К середине семестра мне пришлось купить новую обувь, потому что лопнувшая подошва не оставляла мне выбора, но из-за этого пришлось жестко урезать финансы. Теперь выбор стоял так: либо кушать, либо платить за проезд.

Мама перебралась за город, ей доктора посоветовали, а я осела в общаге, потому что банально не успевала бы добираться от маминого дома до Универа вовремя.

Мэри родители забирали из Универа на машине.

Кажется, за рулем была ее мама, учитывая их сходство. Миниатюрная «Хонда» цвета пастельно-розовый металлик. Она была того же цвета, как те плюшевые кролики, которых мы получили за дракона из снега.

Иногда я встречала Мэри в атриуме.

Она неизменно сидела с книгой так, чтобы свет от панорамного окна падал на страницы. И очаровательно заправляла падающую на лицо прядь волос за ухо.

Тогда я впервые — легкими штрихами простого карандаша — нарисовала ее портрет в тетради для лекций, на самой последней странице.

Мне было так страшно, что кто-то непременно заметит мои художества.

Или она внезапно встанет и уйдет, а я не успею закончить свой набросок.

Дома я еще доводила его до ума целый вечер. Но мне все равно казалось, что мои художественные способности оставляют желать лучшего.

И я поклялась самой себе никогда не показывать этот самый первый портрет Мэри.

Он действительно все еще хранится где-то у меня...

Мэрион Олсен. Теперь я знала ее полное имя. Но прошел почти год, прежде чем мы впервые заговорили друг с другом.

Это случилось во время перерыва: она стояла у вендингового аппарата с шоколадными батончиками, а я спустилась, чтобы взять себе кофе в соседнем.

Кофе в аппаратах было дорогим, но накануне я получила стипендию и решила оторваться немного. К тому же бессонная ночь непрозрачно намекала, что без кофе я непременно усну на следующей лекции.

И вот я спустилась в тот момент, когда батончик, оплаченный Мэри, безбожно застрял на полпути к свободе. Она стояла в растерянности, а батончик висел и раскачивался, зацепившись за крюк, но падать не падал.

— Подожди, сейчас, — сказала я и, подойдя вплотную к аппарату, немного качнула его на себя так, чтобы конфета наконец покинула свой плен.

— Ой, а мы его не сломаем? — испугалась она, доставая свою сладость.

— Нет, я уже так делала. Он часто застревает, — ответила я, не веря своему счастью.

— Спасибо за помощь. Я Мэри. Мэри Олсен, — представилась она и улыбнулась.

— Я знаю, — зачем-то сказала я, и на ее лице промелькнуло удивление. — С распределения запомнила, не парься! Я Элен Смит.

— Что-то знакомое, наверное, я тоже тебя там видела. Да, точно. Очень приятно, Элен.

— Ты уже покупала здесь кофе? — спросила я, теряясь в двадцати четырех позициях, ни одну из которых никогда не пробовала.

— Да, пару раз. Возьми моккачино — оно похоже на смесь кофе с какао и молоком.

Очень необычный вкус.

И я взяла моккачино. А мы еще долго разговаривали, прежде чем звонок оповестил нас о начале занятий.

Мы не были подругами — я и Мэри Олсен, но теперь и посторонними не являлись. Мы были знакомыми.

Вскоре мы уже знали, где, как и когда можем встретиться, учитывая наши расписания.

Я облюбовала нишу возле боковой лестницы, которой редко кто-то пользовался, но которой пользовалась Мэри, неизменно спускаясь по ней с третьего этажа после второй пары в среду.

И я ждала там именно ее.

Хотя она наверняка решила, что я просто люблю уединение и тишину этого места.

Через несколько месяцев мы впервые обменялись книгами.

У меня была Цветаева, а Мэри принесла мне Рубаи Омара Хайяма.

Книга, которую она мне дала, была каким-то дорогим коллекционным изданием. Поля каждой странички были украшены чудесными узорами и еще изображениями обнаженных девушек в восточном стиле. И золоченый срез еще пах типографской краской.

Мой же талмуд в потертом красном переплете был мной нагло сперт из школьной библиотеки, о чем свидетельствовала библиотечная печать на второй странице.

Весной, перед самой сессией, мы снова обменялись книгами. Она принесла мне какие-то сказки, а я... Я впервые дала ей тетрадь своих стихов.

Это было как прыгнуть в бездну, где совершенно не видишь дна. Ведь часть стихов была посвящена ей, Мэри…

Я никогда не спрашивала ее о чем-то личном. Был ли у нее парень? Где она живет? Мы всегда обсуждали совершенно отстраненные темы: учебу, шмотки, книги, ее шампунь и мои рисунки. У меня никогда не возникало влечения к ней, как, впрочем, и к парням оно тоже не возникало.

В двадцать один год я была еще настолько неопытна, что даже на свидании ни разу не была, что уж говорить о более близком знакомстве с кем-то.

Однажды мы коснулись этой темы вскользь, и Мэри, скорее в шутку, потребовала, чтобы к началу второго курса я непременно обзавелась парнем. А то это несправедливо, что у нее он есть, а у меня нет.

"Для тебя — что угодно, моя Королева!" — подумала я тогда, и вызов был принят.

У нее бойфренд был уже три года, еще со старшей школы, и они собирались пожениться, когда закончат Универ. В детали их отношений я не вдавалась, да и ее парня никогда в жизни не видела. Ну есть — и хорошо. Главное, что, когда она говорила о нем, на ее лице расцветала та самая улыбка, какая бывает только на лицах влюбленных людей.

Тогда же, на первом курсе, в самом конце, мне устроили "темную" из-за Мэри. Из-за того, что я общаюсь с ней. Оказалось, что ее отец преподавал в нашем Универе и даже вел у нас занятия несколько раз.

В общем, меня заподозрили в корыстных мотивах этой дружбы, в каких-то интригах с целью занять место нашей старосты. Глупость несусветная! Я даже не знала, что он ее отец. Да и к тому же меня не интересовала социальная активность, тем более в роли старосты. Даже если бы мне предложили подобную роль, я бы отказалась.

Но факт остается фактом — теперь мне в группе был объявлен негласный бойкот. Но что мне какой-то бойкот? Я бы не отказалась от общения с Мэри, даже если бы меня, подобно Прометею, приковали к скале и ежедневно пытали, выясняя, в чем же моя корысть…

Я просто любила Мэри. Ее улыбку, ее жизнелюбие, ее неизменный оптимизм и невероятную чуткость. Я любила ее так, как любят саму Жизнь, как любят Свободу. Как любят Море...

На втором курсе я не только выполнила ее план, но и перевыполнила — я вышла замуж.

Это, пожалуй, было неожиданностью для нас обеих. Но выбор у меня был не очень большой, на самом-то деле.

— Ты случайно не беременна? — спросила меня Мэри где-то в конце октября.

— Не знаю, а что? — удивилась я, но червячок сомнения уже закрался.

— Просто ты вся будто светишься! — сказала она, и мы рассмеялись.

А через пару недель оказалось, что она и в этом была права.

Именно Мэри сообщила мне эту новость первой, сославшись на женскую интуицию.

— Мощная у тебя интуиция — усмехнулась я, — распознать беременность на глаз на сроке меньше двух недель...

И мы снова обратили все это в шутку.

Она почти была на моей свадьбе...

Почти, потому что в этот день я приперлась сдавать зачет прямо из Загса и встретила там Мэри. Оказывается, что у нее даже был для меня подарок — красивая керамическая статуэтка: парень, обнимающий девушку.

Это было перед Рождеством, поэтому и у меня был подарок для нее — кашемировый шарф бирюзового цвета с переходом в серо-синий, который так подходил к ее глазам.

Она была похожа в нем на Снегурочку, а может, на Снежную Королеву.

Моя королева Мэри!

Она вышла замуж в апреле того же года, причем по той же причине. Теперь она была Мэрион Беккер, но я всегда звала ее прежним именем, потому что фамилия Беккер звучала как-то слишком грубо и совсем ей не подходила.

Мне беременность давалась относительно легко, поэтому я ходила все это время на занятия, а вот Мэри…

Ее постоянно рвало чуть ли не с первого дня, и пару раз она едва не теряла сознание из-за низкого гемоглобина, но упорно продолжала ходить на учебу, несмотря ни на что.

Моему, на удивление, хорошему самочувствию она никогда не завидовала.

Умела ли она вообще завидовать?

Когда в середине лета родился мой сын, Мэри уже была полупрозрачной, как привидение, бледной и выглядела ужасно уставшей. Ее локоны распрямились и теперь свисали унылой соломкой возле лица.

И тем не менее, взгляд ее светился тем необъяснимым счастьем, какое бывает только в этот волшебный период ожидания. Уйти в академ я уговаривала ее, кажется, месяца полтора, всерьез опасаясь за ее здоровье.

Но Мэри была упряма и еще долго считала, что учеба стоит того, чтобы костьми ложиться ради красного диплома.

Согласилась она на академ только при условии, что уйдем мы вместе.

Моя мать рвала и метала, орала, топала ногами, но в итоге я ушла из Универа вслед за Мэри Олсен. И не пожалела об этом ни единого дня.

Мой сын был спокойным тихим мальчиком, много спал, хорошо ел, и проблем у меня с ним не было. Чего нельзя сказать о моем муже. Поспешный брак и рождение первенца укрепили в нем опасную иллюзию, что я никуда теперь от него не денусь. И уже к концу моей беременности он пустился во все тяжкие: алкоголь, азартные игры, долги, шлюхи и наркотики…

Хуже и неожиданнее всего оказалась для меня социальная изоляция.

Из более чем сотни человек, что учились вместе со мной, едва ли набралось хотя бы пятеро, кто поинтересовался мной или позвонил хоть раз за весь последующий год.

Исключением была Мэри. Встречаться вживую мы с ней не могли: слишком далеко друг от друга жили. Однако это не мешало нам активно созваниваться и обмениваться смс.

Мы делились друг с другом всем, чем не могли бы поделиться ни с кем больше. Советами по уходу за детьми и за собой... Обсуждали книги, сериалы, мужей и отношения с родителями…

Мэри решила сдать на права за время вынужденной паузы в обучении, и, пока она училась, у нас было на одну тему для беседы больше…

Ей нравились мои стихи, и она даже поощряла меня писать чаще и больше. Часто советовала их опубликовать, но я бы не стала... Слишком много там было о ней, для нее и о нас...

Мы не были подругами, но теперь мы были куда ближе друг другу, чем подруги и даже чем сестры…

Какая-то едва осязаемая нить накрепко связала нас. Мы не могли объяснить природу этой связи или рассказать о ней.

Мэри звонила мне в тот же миг, в который я набирала ее номер, и мы обе какое-то время слушали короткие гудки на линии, прежде чем понять, что снова синхронно нажали на кнопку «вызов».

Мы чувствовали настроение и самочувствие друг друга на любом расстоянии и всегда своевременно подбадривали, если кому-то из нас случалось хандрить.

Это было странно, но иногда мы видели сны и слышали мысли друг друга, как если бы слова между нами теперь уже стали лишними. Лишенные возможности видеть друг друга днем, мы встречались с ней каждую ночь в бескрайнем море наших общих сновидений… И рассказывали друг другу обо всем, что успело случиться за день, о своих надеждах, планах и тревогах. Казалось, что разлука не властна над нами.

* * *

Брак Мэри не всегда был образцовым. Ее муж был чертовски ревнивым и вспыльчивым мужчиной. И в наших общих снах я видела, что он регулярно орет на нее, унижает и пару раз даже посмел поднять руку...

Мы не обсуждали это. Она просто знала, что я знаю, вздыхала, опустив взгляд, и молчала.

Мне хотелось обнять ее, утешить и защитить от всего на свете, но это было не в моих силах...

А она упрямо делала вид, что у нее все хорошо. И никто не видел в ее прекрасных глазах цвета грозового неба тех непролитых слез и того отчаяния, что она так тщательно скрывала за неизменно приветливой улыбкой.

Мое Море, сколько же в тебе силы, сколько терпения и чуткой нежности ко всем вокруг? Почему же ты, Солнце, не можешь, не хочешь позаботиться о самой себе?

Быть может, мы все такие. Чуткие к другим, но на редкость глухие к самим себе...

Кто знает?

И даже стоя на краю собственной пропасти, Мэри продолжала протягивать руку помощи каждому, кто в ней нуждался. Раздаривая, растрачивая себя без остатка и без сожаления.

Люди слепы. В этом я убедилась, когда мы вместе вернулись к учебе... Сколько зависти вылилось на нее? Сколько несправедливых упреков, откровенной клеветы, презрения и ненависти?

Мне тоже доставалось, но скорее за компанию. За попытку защитить эту хрупкую воздушную нимфу, каким-то чудом оказавшуюся на грешной земле...

Ее муж временами вел себя с ней совершенно по-скотски, а она продолжала его защищать. И совсем ничего не могла ему противопоставить.

Такая сильная, волевая и позитивная на людях, Мэри была чрезвычайно ранимой, уязвимой и беззащитной наедине с ним...

Мой супруг тоже образцом не был, но я могла поставить его на место, когда его заносило, и в целом унижать себя или ограничивать в чем-то не позволяла. Разумеется, он прямым курсом продолжил следовать по пути деградации и самоуничтожения, но это был его выбор... А я к тому времени уже банально устала с этим бороться.

Мэри сдала на права с первой попытки. Я и не сомневалась. Она всегда была отличницей, перфекционисткой.

На четвертом курсе муженек снова ее побил. И тогда она впервые уехала на каникулы в Египет без него, взяв с собой только дочку.

Я безумно скучала по ней и даже нарисовала ей в подарок черную кошку в египетском стиле, снабдив ее на рисунке пестрыми яркими крыльями.

Так сильно мне хотелось полететь вслед за ней, чтобы скрасить ее одиночество в чужой стране.

Каково же было мое удивление, когда по приезде она вручила мне в качестве подарка папирус с изображением точно такой же кошки, только без крыльев.

Мы посмеялись вместе над таким удивительным совпадением. И, конечно, она снова его простила… Моя великодушная и терпеливая Мэри. Она всегда видела в людях только лучшее, потому что просто не могла иначе.

Возможно, кто-то бы сказал, что у Мэри Олсен была вполне заурядная внешность.

Но сама Мэри непременно ответила бы:

— Красота в глазах смотрящего!

И именно этот удивительный взгляд на мир делал ее такой особенной, а вовсе не внешность. Ее непоколебимая вера в людей, в добро, в любовь и в меня…

Да, она всегда верила в меня.

Даже тогда, когда никто больше не верил и сама я в себя не верила — Мэри верила! И я заставляла себя снова и снова подниматься и двигаться дальше после очередной неудачи.

Я просто не могла, не смела бы подвести ее, не оправдать доверия или разочаровать…

И благодаря ее вере и моим усилиям все всегда получалось.

* * *

Ни деньги, ни статус, ни происхождение, ни все иные атрибуты роскошной жизни, дарованные Мэри судьбой, не ожесточили и не испортили ее.

Она не была ни пафосной, ни высокомерной, ни, упаси Бог, лицемерной. Она была все той же чистой и честной, какой я впервые увидела ее в группе продленного дня в первом классе...

Мы уже не были детьми, и время не замерло ни на миг. Оно мчалось вперед все быстрее, как штормовой ветер, летящий над морем и поднимающий высокие пенящиеся громады волн... Мы все еще были молоды, наивны, полны сил и планов на будущее...

Той же зимой Мэри Олсен пережила очередной удар судьбы.

Я помню этот день как сейчас…

Дожидаясь ее в нашем привычном месте, возле лестницы, я совсем не ожидала, что она выйдет из кабинета напротив...

Обычно я чувствовала ее присутствие задолго до того, как она появится в поле зрения, — такая уж у нее была энергетика.

Она освещала все вокруг, как миниатюрное Солнце, заставляя парней сворачивать шеи, а девчонок — завистливо шипеть ей вслед. Но в этот день что-то было не так.

Я не ощущала в ней ни грамма жизни, ни грамма того тепла, которым она неизменно и щедро делилась. Будто бы кто-то щелкнул выключателем и погасил это Солнце. И хотя она улыбалась так же, как и всегда, в ее глазах плескался океан боли, грозившийся затопить все вокруг, поглотить нас обеих в этом страшном водовороте…

— Что случилось? — обеспокоенно спросила я, впервые в жизни осмелившись взять ее за руку. Рука была ледяной.

— Мама... Умерла вчера ночью, — ответила Мэри с той же вымученной улыбкой.

— Как? Господи, почему же ты здесь? — опешила я. — Могла бы не приходить, все бы поняли… — я порывисто обняла ее, ощущая всем телом, что она дрожит.

Она не двигалась, глаза ее оставались сухими, но эта дрожь говорила мне куда больше, чем слова или слезы…

Я отстранилась и молча набросила ей на плечи свою куртку. Это не помогло, конечно, но я не могла просто стоять и смотреть, как душа близкого и самого родного мне человека тонет в море отчаяния…

— Знаешь, Элен, я не могу... Я просто не могу находиться сейчас там... — она как-то рвано выдохнула и продолжила:

— Я даже плакать не могу почему-то... Думала, увижу тебя — и станет легче... Не так... — она всхлипнула, — не так пусто будет внутри... — голос ее звучал непривычно сипло.

Надтреснуто-озябший, бесцветный, он будто бы состарил ее сразу на сотню лет... Теперь передо мной стояла не молодая женщина, едва разменявшая третий десяток, а седая старушка, цеплявшаяся за жизнь из последних сил...

На похороны ее матери я пошла только ради нее, ради Мэри... Чтобы не допустить, не отпустить, не потерять ее в этой бездне…

Она все еще не могла плакать, но ее не пролитые слезы обильно текли из моих глаз, стекая по подбородку и капая на воротник куртки. Я не была знакома с ее матерью, да и видела ее всего однажды, еще на первом курсе, но никогда не забуду, как именно ощущается эта всепоглощающая боль утраты. Это была чужая боль, но от этого не менее мучительная. Хотя вряд ли бы я убивалась так по своей матери, если бы она умерла, — мы были не в тех отношениях.

На нас поглядывали странно, с недоверием и непониманием.

Кто-то выдавал дежурные фразы соболезнований. Кто-то толкал пафосные слезливые речи об усопшей. А Мэри молчала, кутаясь в тонкое голубенькое пальто. Она сейчас была не здесь… А я почему-то вспомнила, что у Мэри даже не нашлось черных вещей и что ей пришлось их специально покупать для этого траурного мероприятия… Потому что никогда прежде ни одно событие не могло погасить ее внутреннего света. И мне казалось, что в природе нет такой силы, которая могла бы заставить Мэри перестать сиять. Но все мы иногда ошибаемся.

Накрыло ее только ближе к ночи.

Но именно в тот момент, когда она выла, уткнувшись мне в плечо, как раненная собака, — именно тогда я поняла, что все пройдет. Что она справится. Она всегда была сильной, хоть и не выглядела таковой.

Вскоре она уснула беспокойным сном, укрытая моей курткой. Я ушла только под утро, тихонько вызвав себе такси. Моя куртка так и осталась наброшенной на ее плечи...

На прощание я легонько погладила ее по волосам, стараясь не разбудить, и вышла в предрассветные январские сумерки, зябко ежась в одной тонкой водолазке.

К весне Мэри более или менее пришла в себя, сосредоточившись на дипломной работе и подрастающей дочке…

* * *

Ту самую фотографию я сделала восьмого марта, и именно поэтому меня на ней нет.

Мэри была на тот момент в ссоре со своим мужем, о чем, разумеется, никто, кроме меня, не знал. И, видимо, он решил с ней помириться, поэтому приехал прямо в Универ и подарил ей шикарный букет алых роз.

С этой охапкой цветов и едва уловимой улыбкой я ее и запечатлела на том фото.

Ее муженек тоже стоял там, такой суровый и блеклый на ее фоне.

Позже я еще долго разглядывала это фото...

Серо-голубая норковая шубка с песцовым воротником в тон плавно перетекала в свинцовое мартовское небо в обрамлении обнаженных черных ветвей...

Едва заметные белые снежинки лежали на ее плечах, на белокурых локонах, на лепестках роз.

А Мэри улыбалась такой светлой умиротворенной улыбкой, будто бы Персефона, вырвавшаяся, наконец, из цепких лап Аида и принесшая на землю первые, едва уловимые признаки Весны…

Именно такой я буду помнить ее всегда.

Получив летом свои заветные корочки об окончании Универа, — я — синюю, а она — красную, — мы впервые сблизились настолько, чтобы выпить по такому случаю в небольшом уютном ресторанчике на берегу реки.

Сидели вчетвером: я, она и наши мужья, которые, конечно же, напились сверх всякой меры. Но в тот день мы были такие счастливые, что даже не стали с ними ругаться по этому поводу…

Именно тогда Мэри упомянула, что хочет этим летом побывать в Японии, вместе с мужем. А я возьми и обмолвись, что моя бабушка живет во Владивостоке, как раз на берегу Японского моря, и что неплохо было бы ее навестить.

Так и созрела в наших головах идея совместного отпуска вчетвером.

Сказано — сделано, и вот в начале июля мы, прихватив детей, уже летели рейсом Москва-Владивосток.

Несмотря на мои уговоры, Мэри с мужем расположились в отеле, а я осталась у бабушки вместе с нашими детьми. Все же им вдвоем было куда как веселее.

Анна Беккер совсем не была похожа внешне на свою белокурую мать. Она была копией отца — скупой на эмоции, плаксивой угрюмой девочкой с непослушными темно-русыми волосами. Но мой сын быстро нашел к ней подход, и через день они уже носились по пляжу, разгоняя брызги прибрежных волн.

Идея загорать прямо на пирсе, которую мне подсказал муж, была не самой удачной. Местные подростки восприняли это как вызов, и через пару минут я уже летела с пирса в соленую воду под их дружный хохот.

Плавала я, надо сказать, плохо, а уж нахлебавшись с перепуга воды — и вовсе запаниковала...

В общем, если бы не Мэри, я бы уже знакомилась с медузами, точнее, с их видом снизу, лежа на дне морском.

Каким-то чудом ей удалось отбуксировать меня за лямку купальника к мелководью.

Потом мы, конечно, посмеялись над этим, но страх никуда не делся, и заходить в воду я категорически отказывалась.

Через пару дней уговоров Олсен таки удалось затащить меня в море, а через час она уже пыталась плавать со мной "наперегонки", а точнее, плывя впереди меня и подбадривая следовать за ней…

— Давай, Элен, плыви сюда, за мной! — доносился ее звонкий смеющийся голосок, вторя плеску воды.

И я плыла, смеясь и отплевываясь от горько-соленой морской воды...

С ней было не страшно. С ней было чертовски весело! Впервые в жизни меня не пугала глубина и то, что могло скрываться в ней, неведомое и опасное.

Я просто плыла за ней, слушала ее смех и была совершенно абсолютно счастлива.

А где-то на горизонте, пугая чаек, дала приветственный гудок знаменитая и роскошная "Королева Мэри".

На пятый день Мэри и Алекс (так звали ее мужа) отправились, наконец, в чарующую и загадочную Японию, как раз на этом корабле...

«Королева Мэри» распахнула перед ними свои объятия и уплыла в закат под несмолкающие крики чаек. А я обещала ждать их возвращения, оставшись у бабушки.

Все же мне подобный круиз был не по карману, и мы обе это понимали.

Вернувшись из отпуска через три недели, мы снова разбежались, чтобы изредка созваниваться и писать длинные смс...

Вместе с окончанием Универа закончились и наши посиделки в нише под лестницей.

Мужа Мэри повысили, они купили себе еще одну машину и дом за городом.

И хотя Мэри часто говорила, что боится садиться за руль, необходимость кататься ежедневно в Универ и обратно вынудила ее сесть за руль той самой розовой «Хонды», доставшейся ей от матери.

В Универе Мэри продолжала свое обучение, поступив в аспирантуру и всерьез собиралась после остаться преподавать.

Я же рванула в поисках лучшей жизни колесить по стране, ибо не было у меня ни дома, ни квартиры, ни денег, чтобы приобрести себе хоть какой-то угол...

Осела я, примерно через год, в восточной Сибири, где получила хорошую работу, служебную квартиру и финансовую независимость от муженька-пропоицы.

Еще через год мы с ним развелись, ибо изменял он мне чаще, чем вспоминал о моем существовании…

С Мэри мы еще после того памятного отпуска обменялись адресами, пообещав писать друг другу. Но, как это часто бывает, обещать — одно, а выполнить обещание — совсем другое.

Одно-единственное письмо я получила от нее за долгие десять лет разлуки.

Там было полстраницы текста ее аккуратным убористым почерком, причем это был отрывок, переписанный ею из какой-то особо впечатлившей ее книги, и фотографии с нашего совместного отпуска и их поездки по Японии.

Увы, но ни одной общей фотографии среди них не было.

Я помню, что мой фотоаппарат сломался как раз тогда, когда Алекс решил щелкнуть нас с Мэри на память. Видимо, мы его намочили. А другого случая как-то не представилось.

Фотки из ресторана после окончания Универа — и тоже мы все по парам, но не вместе…

Все эти годы я так отчаянно скучала без нее, что написала полсотни стихов, сделала десятки набросков и эскизов ее портрета, но все это было не то.

Пока однажды я не наткнулась на то фото с букетом роз.

Идея вышивки портрета захлестнула меня, как цунами, и вот, спустя пару месяцев, купив все необходимое, я приступила к работе. Мэри оставалась в неведении относительно этого амбициозного проекта. Потому что я не была уверена, что мне хватит терпения его закончить.

Жизнь штормила и перемалывала нас в своих жерновах, все дальше отдаляя в памяти дни нашего беспечного детства и веселого студенчества.

У Мэри родился еще один ребенок — сын. Она радостно присылала мне его фотки, хвасталась достижениями.

* * *

Однажды, прямо во время рабочего дня, я почувствовала острую необходимость позвонить Мэри. Обычно мы созванивались вечерами или в выходные дни, но в этот день все было иначе. Не дожидаясь обеда, я убежала в курилку и там, в сигаретном чаду, снова и снова набирала заветный номер…

Что-то не давало мне бросить эти попытки, но в трубке звучали только длинные гудки ожидания, а внутренний голос твердил мне, что это уже неприлично — вот так упрямо названивать и что я вполне могу перезвонить ей в другое время, но я, игнорируя его, продолжала.

Она ответила только на шестой звонок. Ее голос был сонным и каким-то потерянным…

— Элен, это ты? — шепнула она чуть слышно.

— У тебя все в порядке? — обеспокоенно спросила я, напряженно вслушиваясь в ее дыхание…

— Я… ты… Спасибо, что позвонила, — сказала она и разрыдалась…

Позже из сумбурного разговора, прерываемого ее всхлипами, я выяснила, что ее ненаглядный Алекс бросил ее с детьми и на их общей машине свалил к любовнице, оставив ее одну в хаосе начатого им ремонта.

К тому моменту они жили вместе уже почти четырнадцать лет, и его поступок сильно ударил по такой честной, доброй, справедливой и доверчивой Мэри… Невообразимая подлость и боль предательства сломали ее. За пару часов до моего настойчивого звонка Мэри Олсен отвезла детей к своей тетке, сославшись на ремонт, вернулась домой, наглоталась таблеток и легла спать с желанием никогда больше не просыпаться…

Я продолжала разговаривать, пока мой телефон совсем не разрядился, а потом еще вечером, и на следующий день. Не давая ей и шанса погрузиться назад в пучину депрессии, я рассказывала ей обо всем на свете, начиная от погоды и забавных случаев с работы, заканчивая сюжетом когда-то прочитанных мною книг…

Вскоре она обратилась к специалисту, и ей выписали хорошие антидепрессанты, тогда острая потребность в наших ежедневных беседах постепенно отпала.

Мы все еще видели друг друга во сне и неизменно отправляли друг другу открытки: на новый год, на восьмое марта и на день рождения… Мэри завела себе собаку, но в новые отношения вступать не торопилась.

А я снова вышла замуж, и Мэри прислала мне красивую открытку к свадьбе. С самыми искренними пожеланиями семейного счастья.

Через год заболела моя бабушка, та самая, к которой я ездила вместе с Мэри много лет назад. Взяв длительный отпуск за свой счет, я улетела во Владивосток, прихватив почти законченный портрет моей Мэри...

У бабушки был рак, и жить ей оставалось считанные недели.

В этот тяжелый для меня период я мысленно все чаще возвращалась на тот пляж, где все еще было хорошо и все было впереди.

Я закончила портрет буквально через месяц по прибытии.

Отправлять его почтой без рамки не хотелось. Хотелось вручить лично, но десять тысяч километров, разделявшие меня и Мэри, а еще лежачая бабушка не оставляли мне выбора...

Незадолго до тридцать восьмого дня рождения Мэри я все же отправила ей готовый портрет, снабдив его коротким письмом с извинениями за отсутствие рамки... А через неделю умерла моя бабушка.

Согласно завещанию, ее кремировали и прах развеяли над морем...

Быть может, за всей этой траурной суетой я совсем забыла о портрете... Мне еще предстояло привести в порядок все документы, оформить наследство. В общем, стандартная беготня по кабинетам.

Мэри не звонила. Это было странно. Не ответила на мое поздравление с днем рождения...

Меня охватила тревога.

Во сне я искала ее, звала, но все было напрасно.

А потом, когда я почти потеряла надежду, она мне приснилась…

Мэри... Она совсем не была похожа на себя: какой-то мешковатый бежевый плащ и цветастый платок, на французский манер повязанный на голове.

Она стояла на какой-то поляне посреди пожухлой осенней травы и, глядя куда-то вперед и вниз, тихо спросила меня, не поворачиваясь:

— Хочешь карамельку, Элен? Твои любимые, мятные... — ее голос был каким-то чужим, далеким и опустошенным.

— Давай, — ответила я, борясь с желанием спросить "Что случилось?" — Мэри пошарила рукой в кармане плаща, достала пригоршню карамелек в шелестящей зеленой обертке и бросила их на землю прямо перед собой…

Я машинально наклонилась, чтобы их собрать, и тут мой взгляд уперся во что-то серое... Надгробие? Мурашки побежали по моей спине, я обернулась к Мэри, но та стояла ко мне спиной, плечи ее дрожали. Она украдкой смахивала слезы уголком платка…

Я снова повернулась к надгробию, но буквы никак не складывались в слова и расплывались от полившихся внезапно слез...

"Мэрион Беккер / Элеонора Смит" и дата — одна на двоих… — рельефные буквы на сером камне. Наша общая с Мэри могила.

Я вскочила в ужасе и побежала за Мэри, чей силуэт уже удалялся от меня все дальше по тропинке в сторону голого октябрьского леса…

— Эй, постой! Мэри! Подожди меня! — кричала я и бежала, бежала, но ни на шаг не могла приблизиться к удаляющейся фигурке в бежевом плаще...

Я проснулась в слезах с острым чувством невыносимого горя... Стояла глубокая ночь.

Промаявшись до утра без сна, я решила дойти до магазина и купить кофе. В почтовом ящике белело извещение...

Спать все еще не хотелось. Выпив изрядную порцию кофе, я поперлась на почту. В такую рань там еще не было ни одного посетителя.

Когда зевающая сотрудница вручила мне мою же бандероль, внутри у меня все оборвалось...

— Будете оплачивать возврат? — недовольно спросила девушка напротив.

— Да... Конечно, секундочку... — машинально ответила я, роясь по карманам в поисках кошелька. Что-то зеленое выпало с тихим звоном на мраморный пол, когда я вынимала кошелек...

Сунув сотруднице пару купюр, я осмотрелась. Под моими ногами лежали на мраморе две мятные карамельки...

Схватив собственную, исписанную какими-то цифрами бандероль, я, не дожидаясь сдачи, выскочила из отделения, будто бы позади меня разверзся ад...

Я бежала домой так быстро, как будто бы от этого зависела моя жизнь...

"Нет, нет, нет... Это просто сон... Просто. Сон!"

Мои руки отчаянно тряслись, и я дважды уронила ключи, прежде чем смогла открыть чертову дверь.

Влетев в кухню, я схватила забытый рядом с недопитым кофе телефон.

Там был один пропущенный от Мэри. Вдох. Выдох... Нажимаю вызов.

"Возьми трубку. Возьми ее, пожалуйста!"

Наконец гудки сменяются шелестом, а потом я слышу усталый голос Алекса — бывшего мужа Мэри:

— Алло, Элен, это ты?

— Я.

— Присядь, — говорит он мне, но я уже знаю, что он скажет, знаю каждое чертово слово…

— Мэри разбилась в аварии вчера вечером… Машина старая — тормоза отказали. Она погибла сразу. До приезда скорой… Похороны послезавтра в одиннадцать... — я выронила трубку.

Он говорил что-то еще, но слова больше ничего не значили… Мэри… Я не могла, не хотела в это верить! Как это могло быть правдой?

На похороны я не успевала. Билеты были только на следующую неделю...

Мой взгляд уткнулся в серый почтовый пакет, брошенный на диван. Я осторожно дотянулась до него. Я знала, что в нем. Портрет Мэри. Портрет, который я вышивала долгие десять лет и который она так никогда и не увидит... У меня так и не хватило духу, чтобы вскрыть этот чертов пакет.

«Что же у нее произошло? Почему она не получила его и не ответила на мои поздравления? Теперь я уже никогда этого не узнаю. Да и стоит ли мне это знать, если ее больше нет?» — думала я, сверля взглядом ненавистный пакет. Один тот факт, что он лежит здесь, на моем диване, давил на меня неподъемным грузом, будто вся тяжесть мира легла на мои плечи с этим пакетом...

Чтобы он не мозолил мне глаза, я запихнула его в дорожную сумку, в ту самую, куда до этого отправились мои документы, деньги и все, что нужно для срочного перелета...

Стены квартиры, где еще недавно жила моя бабушка, стали вдруг тесными меня, как кабина лифта, застрявшего между этажами, и мне не хватало воздуха, хотелось вырваться и бежать из этого плена серых стен и серых мыслей...

Выйдя на улицу, я просто бесцельно шла, думая о том, что никогда уже не случится. Ни жажда, ни голод уже не беспокоили меня, как, впрочем, и направление пути.

Когда я вышла к морю, солнце уже опускалось над горизонтом, выстилая рыжими бликами путь до края земли... Это было то самое место... Тот же пирс, тот же пляж. Только не было ни Королевы Мэри, белеющей вдали, ни чаек, ни загорающих на берегу нас... И меня тоже здесь как будто уже не было.

Только тихий шепот воды, шорох гальки по песку и надрывный крик одинокой чайки, оборвавшийся на полувсхлипе...

Не очень понимая, зачем, я ступила на бетонную полосу пирса и пошла вперед...

Никого. Только я и море. Я знаю, какое оно на вкус... Оно выливается из моих глаз и затекает в рот, оставляя за собой привкус соли и горечи... Я знаю, как оно ощущается в конце октября. Этот холод уже внутри меня, покрывает мои ребра изнутри острой, как лезвие, ледяной коркой.

И этот лед задевает сердце, царапает душу и причиняет невыносимую боль…

Взгляд мой затуманен. Я стаскиваю с себя ненужную теперь куртку и машинально запихиваю ее в сумку к другим вещам.

Рука задевает плотный серый пакет... Вынимаю.

Упаковка поддается не сразу. Ненужное письмо с ненужными сожалениями об отсутствующей рамке летит в воду.

Дрожащими руками разворачиваю теплую ткань.

Мэри. Моя милая прекрасная нимфа, мое Солнце и мое Море...

Совсем еще юная, счастливая и полная жизни, где же ты теперь?

В свете закатного солнца ее белые волосы на полотне окрашиваются медью, а алые розы становятся похожими на кровь, заливавшую ее грудь и руки…

Голубая норковая шубка кажется черной, а ветви деревьев тянут к ней свои кривые паучьи лапы…

«Нет! Не отдам! Не позволю… Никто не заберет тебя у меня, даже смерть...»

Внизу портрета вышита тонкая надпись на латыни:

«fac et spera — sic itur ad astra...»* — мое последнее послание для нее...

Сколько бы я отдала сейчас, чтобы просто обнять тебя, Мэри...

Закрываю глаза, прижимаю к груди полотно. Чувствую, что начинается дождь…

Холодные капли падают на мою макушку и стекают под воротник…

«Не плачь, Мэри… Я уже иду...»

Наклоняюсь немного вперед… и через мгновение уже лечу в ледяную воду, как тогда, когда чертовы подростки сбросили меня с пирса смеха ради…

Только теперь я делаю это добровольно…

* * *

— Плыви ко мне, Элен! — смеется она и уплывает от меня все дальше и дальше, туда, где солнце касается воды и белоснежная "Королева Мэри" дает прощальный гудок, чтобы никогда больше не вернуться в родную гавань.

Я открываю глаза, чтобы увидеть зелень воды и пузырьки, уходящие куда-то вверх, прежде чем море навсегда поглотит меня... Или это я стану им?

— Ты спрашиваешь или утверждаешь? — слышу я голос Мэри в своей голове…

— Я обещаю... — говорю я ей, прежде чем навсегда закрыть глаза.

А откуда-то издалека доносится дурацкая детская песенка:

У меня который год кашалот живой живет....

Разноцветный кашалот — полосатый в крапинку...

Примечания:

*- на самом деле это два разных афоризма.

твори и надейся — первый,

так идут к звездам — второй.