Дорога друг к другу (гет)

"... Иногда я вижу Анины сны. Теперь, по прошествии стольких лет, я уже безошибочно их отличаю. Не только потому, что мои собственные сны обычно весьма отрывочны, невнятны и серы, и совершенно не стоят того, чтобы их запоминать, в то время как сны Анны Викторовны имеют цвет и смысл и сохраняются в памяти без малейшего усилия. Самым главным отличием является то, что в Аниных снах почти всегда присутствую я сам, лучше и моложе, чем есть на самом деле. Этот я отнюдь не идеален и, упаси Боже, не лишён недостатков, на такого меня можно досадовать, сердиться, а порой и гневаться, с таким мною можно и должно не соглашаться, спорить, ссориться и — к счастью — мириться. Однако удивительным образом из этих снов следует, что без меня невозможно не только счастье драгоценной Анны Викторовны, невозможна сама её жизнь. Фразу "Нам нужно быть вместе", сказанную мною однажды зимней ночью в номере Затонской гостиницы, Анины сны превращают в непреложное "Мы не можем быть врозь". Бог видит, как нелегко мне далось понимание этого.

Я не считал себя достойным Анны Викторовны, даже когда прибыл в её родной город в чине надворного советника на должность начальника сыскного отделения и вызвал живейший интерес чудесной юной барышни. Впрочем, посватайся я через несколько месяцев после знакомства, мне бы, весьма вероятно, не отказали. Не потому, что адвокат Миронов и его супруга считали меня подходящей партией для своей дочери, а потому, что любимая балованная дочь была мною всерьёз увлечена и уже тогда очень хорошо умела добиваться своего. Но в те поры мне и в голову не приходило посвататься. Я ведь не понимал ещё собственных чувств, не понимал ни на кого не похожую Анну Викторовну с её духами и исходил желчью по этому поводу. Я то принимал её помощь, то отвергал её и без всякого успеха пытался держать барышню в стороне от полицейских дел. Я спасал её и ругал за опрометчивость, как будто имел на это право. Я ревновал её, сам давая ей весомые поводы для ревности. Я удивлялся её открытости и удивительной искренности, и подозревал её в изощрённых манипуляциях. Я ссорился с ней, обижал её и отталкивал, и напивался, когда она не желала слушать моих объяснений и собиралась покинуть город. Я объявлял ей нейтралитет, и был совершенно не в силах соблюдать его. Словом, я вёл себя как влюблённый идиот, не в состоянии найти внятных слов для признания. Тем временем над моею головой постепенно сгущались тучи. Я получил от полковника В. неофициальное поручение без всяких полномочий и оказался втянут в шпионскую историю, которая могла стоить мне остатков карьеры, свободы и самой жизни. Кроме того, Анна Викторовна, повзрослевшая и прекрасная, получила брачное предложение от высокородного старого мерзавца, помимо всего прочего подозреваемого мною в шпионаже. Предложение она не приняла, но по настоянию родителей согласилась подумать. Потом мы снова поссорились, и она в сердцах заявила мне, что примет предложение князя. Тогда я не нашёл ничего лучшего, как вынудить того вызвать меня на дуэль. В тот же вечер мы с Анной помирились и она рассказала мне, что предложение уже ею отвергнуто. Убивать князя мне стало больше незачем, я выстрелил в воздух, после чего дуэль прервали, а выстрел остался за князем и навис надо мною дамокловым мечом. Вскоре князь был убит, а меня заподозрили в убийстве и арестовали. Я бежал из-под ареста, когда попавшая в беду Анна Викторовна каким-то невероятным образом дотянулась до меня при помощи своих духов. Анну я спас, успел в последний момент, а она укрыла меня от преследователей в своём гостиничном номере. Именно в ту ночь я сказал ей: "Нам нужно быть вместе", предопределив нашу общую судьбу. Несколько часов спустя я попал в засаду прямо в коридоре гостиницы, был тяжело ранен и тайно увезён в Петербург. Анна почти два месяца лихорадочно искала меня повсюду, утратив свой дар духовидения, но не надежду.

После ранения я выжил в тюремной больнице каким-то чудом, возможно, Аниными молитвами. Я ничего не помню из того периода, кроме потолочных сводов больничной палаты и молодого врача, действительно пытавшегося мне помочь. Я почти уверен, что не участвовал тогда ни в каких следственных действиях и ничего не подписывал. Однако к тому моменту, когда полковнику В. стало известно о моём местонахождении, следствие уже располагало моими исчерпывающими признательными показаниями, подкреплёнными показаниями других свидетелей, протоколами очных ставок и множеством иных улик против меня. Для суда и приговора этого оказалось больше чем достаточно. Полковник В. не смог повлиять на следствие, он с треском проиграл эту партию в придворной игре, но он сделал главное — вывел из-под удара Анну Викторовну, по моему делу её формально допросили один-единственный раз в присутствии её отца-адвоката. Кроме того, полковник принял самое деятельное участие в моей — и нашей — дальнейшей судьбе. Только благодаря его хлопотам я не уехал по этапу на восток дальше Иркутска и был оставлен в Александровской центральной каторжной тюрьме сперва по состоянию здоровья, а затем и на всё время заключения. Он же три с половиной года спустя выхлопотал мне помилование, на остаток срока каторжные работы были заменены ссылкой на поселение.

Теперь о главном, о драгоценной моей Анне. Узнав о том, что я жив и арестован, Анна Викторовна объявила родителям, что считает себя моей невестой, потому что за несколько дней до моего ареста между нами произошло объяснение и я, заручившись её согласием, собирался идти просить её руки официально. Собственно, тут она совершенно права, именно так я и поступил бы, сложись обстоятельства иначе. Пережив домашнюю бурю и настояв на своём, Анна отправилась с дядей в Петербург, встретилась с полковником, а также предприняла все возможные усилия, чтобы добиться свидания со мной и права на переписку. Свидания нам не позволили, но первое письмо от неё я получил уже в апреле 1890 года. Простое славное письмо, полное беспокойства обо мне и надежды на лучшее, луч света в тёмном царстве. Вот только у меня самого никакой надежды уже не было. Хотя следствие ещё шло, участь моя была предрешена. Вопрос был лишь в количестве лет, которые мне предстояло провести на каторге. Я был тогда глубоко убеждён, что ни в коем случае не могу позволить наивной и прекраснодушной Анне Викторовне разделить со мной подобную судьбу. Прометавшись несколько дней, я написал Анне ответ, умоляя её простить меня и не губить себя, не разрушать свою жизнь. "Я не заслуживаю Вашей преданности, а Вы — такой участи", — написал я. Как же наивен был я сам, как мало знал Анну и как мало понимал о нас...

Анна ответила, что ей нечего прощать мне, и для неё нет и не может быть иной участи, кроме нашей общей. Она писала об этом просто и буднично, словно мы были женаты много лет и оттого неделимы. И она продолжила писать мне, хотя несколько месяцев я ей не отвечал. Её упорство и восхищало меня, и приводило в бешенство, если бы я был с ней рядом, то встряхнул бы её как следует, это тоже ничего не дало бы, но стоило хотя бы попытаться. Несмотря на моё молчание, её письма приходили регулярно и были полны света. Они стали моей единственной отрадой. Многие из них я и сейчас помню наизусть. Не отвечать ей было сначала тяжело, потом мучительно, и наконец, стало невозможно, когда в первые недели осени мне начали сниться Анины сны. Я давно уже не спрашиваю, как такое возможно. С Анной мы связаны совершенно особенным образом, а потому возможно всё.

Сильно простудившись в том холодном и дождливом сентябре, я снова оказался в тюремном лазарете, поэтому неудивительно, что явившиеся сновидения я сперва принял за горячечный бред. В этих снах была Анна Викторовна, похудевшая, повзрослевшая и серьёзная, по нескольку раз в день справляющаяся, нет ли ей почты. В этих снах была непоколебимость принятого решения, несомненность выбора, нерушимость клятв. Что с того, что эти клятвы пока не были произнесены вслух? В этих снах была Анина тоска, почти невыносимая, разрывающая сердце. Там было её мучительное беспокойство обо мне и горькое недоумение, непонимание моего молчания, крик в пустоту. Я не хотел верить в то, что вижу реальность, но и не верить не мог. В конце сентября меня навестил в тюремной больнице полковник В., и я первым делом спросил его о благополучии Анны. "Могло бы быть и лучше, — был мне ответ. — Зря Вы отмалчиваетесь, Яков Платонович, остановить барышню Миронову таким образом Вы всё равно не сможете, только измучаете её ещё больше. Она всё равно последует за Вами, хотите Вы того или нет. Раз Господь благословил Вас такой женщиной, то постарайтесь соответствовать даже в сложившихся обстоятельствах. Сейчас следует думать не о том, как не допустить её отъезда в Сибирь в случае признания Вас виновным, а о том, чтобы создать ей там, где вы оба окажетесь в этом случае, приемлемые условия для жизни". При этих словах всё во мне вновь восстало, возмутилось при мысли о том аду, в котором по моей милости может оказаться Аня, и я пробормотал просьбу в случае моего осуждения лучше сообщить ей о моей смерти. Полковник тяжело вздохнул и посмотрел укоризненно: "Видимо, совсем Вы нездоровы, раз говорите такое. Даже мне, человеку почти постороннему, видно, что все эти месяцы Анна Викторовна держится только благодаря тому, что Вы живы, и надеждой на возможную встречу. Негоже у неё эту надежду отбирать. Даже родители её, похоже, уже это поняли. Поймите и Вы". Понять это было трудно, смириться с этим ещё труднее. Однако пришлось, Анины безрадостные сны, полные страшного, кричащего одиночества, не оставили мне никакого выбора..."

"Драгоценная Анна Викторовна! Благодарю Вас за Ваши письма и прошу простить мне моё столь долгое молчание, я постараюсь впредь отвечать Вам как можно чаще. Вы напрасно так беспокоитесь о моём здоровье, это была всего лишь простуда и она уже позади, на следующей неделе я вернусь из больницы в камеру, как раз к началу судебного процесса. Я буду с Вами честен, надежды на благополучный исход дела у меня нет. Меня ждёт осуждение на каторгу, долгий срок и неизбежное лишение всех прав состояния. Мне по-прежнему трудно смириться с Вашим решением следовать за мной, на котором Вы настаиваете с упорством, достойным лучшего применения. Но если решение Ваше и после вынесения приговора останется неизменным, молю Вас, не испрашивайте разрешения ехать за мной немедленно, в этом нет никакого смысла. Скорее всего, я буду осуждён на срок от восьми до двенадцати лет, по второму разряду, а значит, нам не менее двух с половиной лет никак невозможно будет обвенчаться. Останьтесь на это время со своими близкими, подумайте о родителях, Аня, у Вашего отца больное сердце. Да и мне будет гораздо спокойнее, если я хотя бы в этот период буду уверен в Вашей безопасности. Ведь там, куда Вы стремитесь последовать за мной, я всё это время не смогу ни как-то помочь Вам, ни защитить. Я уже понял, что Вас это всё вовсе не пугает, пугает меня — до дрожи.

Вы писали о своём желании получить некое медицинское образование. Эта мысль кажется мне разумной, и я рад, что и Ваши родители придерживаются того же мнения. Весьма прискорбно, что сейчас нет набора на медицинские Бестужевские курсы, при Ваших талантах это было бы наилучшим вариантом, но ведь возможны альтернативы? Посоветуйтесь с Александром Францевичем, он наверняка осведомлён в этом вопросе и даже сможет Вам поспособствовать. Передавайте ему от меня поклон.

Аня, меня беспокоит Ваше угнетённое состояние, Ваша глубокая печаль, ещё и поэтому я приветствую Ваше намерение заняться делом. Не спрашивайте, откуда мне известно о Вашем настроении, мне трудно будет Вам ответить. Просто поверьте, что не только Вы способны получать информацию из иных сфер. Берегите себя, драгоценная Анна Викторовна, и помните, что Вы нужны всей Вселенной. Искренне Ваш, Яков Штольман".

"Драгоценная моя Анна Викторовна! Третьего дня мне неожиданно передали сразу несколько Ваших писем, чем я был несказанно обрадован. Аня, не стоит Вам так беспокоиться обо мне, я жив, почти здоров и относительно благополучно добрался до Александровской центральной пересыльной тюрьмы, что в селении Александровское, в семидесяти верстах от Иркутска. Дальше сейчас пути нет, отправка в Якутскую область станет возможна не раньше, чем через полгода, во время летней навигации по реке Лене. Однако есть вероятность, что путь мой в Александровском и закончится. Вчера я удостоился беседы с тюремным смотрителем, господином Сипягиным, который высказался в этом смысле. Должен заметить, что господин смотритель произвёл на меня неожиданно приятное впечатление. Какое впечатление произвёл на него я, сказать не берусь, Вы знаете, что я человек тяжёлый и не всегда обходительный.

Господин Сипягин хвалит свою тюрьму, называя её образцовой. Рассказывает о школе, библиотеке, новой больнице и оркестре. Оркестра я пока не слышал, могу сказать только, что здание самой тюрьмы новое, недавно восстановленное после пожара. Не отель первого класса, но здесь много чище, теплее и суше, чем было в пути, да и в Петербурге, так что состояние моего здоровья, о котором Вы так печётесь, стремительно улучшается с тех пор, как мы прибыли на место. Понимаю, что в Вас говорит будущий медик, но прошу Вас, увольте меня от подробного описания симптомов. Я выздоравливаю, и этим всё сказано.

Немного удивлён тем, что выбор Ваш для получения медицинского образования пал на Свято-Троицкую общину сестёр милосердия, заведение уважаемое, но с весьма строгим уставом. Всё же послушание и смирение никогда не были Вашими сильными сторонами. Однако в том, что Вы выдержите необходимый для вступления в общину экзамен по теоретической медицине, я нимало не сомневаюсь. Ещё я затрудняюсь пока представить Вас в форменной одежде — "темном платье с белым передником и таким же платком на голове, свернутом наподобие шляпки". Впрочем, шляпки Вам шли всегда и всякие. Надеюсь, Вы сочтёте возможным приложить к одному из писем Вашу фотографическую карточку в новом облачении.

Аня, я рад, что дядюшка Ваш обосновался в Петербурге и сможет навещать Вас в общине. Он присмотрит за Вами, а Вы за ним. Очень прошу, берегите себя, Ваш Я. П. Штольман".

"Драгоценная моя Анна Викторовна! Позвольте, пусть и с опозданием, но поздравить Вас с днём рождения, о праздновании которого я узнал из Вашего письма. Примите сердечные пожелания здоровья и благополучия. Аня, Вы простите меня, что за всё время нашего знакомства не удосужился даже узнать, когда он у Вас, да и порадовать Вас подарком сейчас никакой возможности нет. Впрочем, я и раньше не слишком Вас подарками баловал, кроме одного-единственного красного цветка с чужой клумбы и вспомнить нечего. И в лучшие времена был не кавалер, а одно недоразумение.

Аня, Вы не обижайтесь на Вашу матушку. Для любящего Вас человека нет никакой возможности окончательно смириться с Вашим решением. Это и мне до сих пор не удалось, а ведь это решение Вы приняли ради меня и мне во благо. А каково должно быть Вашим родителям? Конечно, Мария Тимофеевна надеялась, что бурная деятельность и новая жизнь в Петербурге, пусть и далёкая от светской, отвлекут Вас, а возможно, и заставят передумать. Простите ей её разочарование. Ваша матушка боится за Вас — Вы ведь собираетесь почти на край света к осужденному за убийство. Поверьте, Аня, если бы я знал способ удержать Вас от приезда сюда, не мучая ещё больше, то неприменно им воспользовался бы. Да, здесь не Сахалин и не Нерчинск, и для человека моего склада жизнь здесь оказалась вполне сносной, но Вам здесь не место. Совсем не место.

Вы всё просите описать мой быт, как будто в этом может быть для Вас что-то интересное. Работа в столярной и переплётной мастерских не слишком обременительна и уж точно менее опасна, чем прежняя моя служба. Больше всего досаждает мне необходимость вставать чуть свет, да ещё, что почти нет возможности побыть в тишине и одиночестве. Никогда я не задумывался прежде, насколько велика моя в том потребность. В поисках хотя бы относительного уединения я свёл знакомство с тюремным священиком, отцом Николаем Шастиным, и взялся помогать ему в местной школе для взрослых — обучать арестантов арифметике. Занятия проходят по вечерам в одной из камер, обставленной для школьных нужд. В этой самой школе-читальне мне удаётся иной раз по окончании занятий посидеть с книжкой, одолженной у отца Николая, здесь я и пишу Вам сейчас это письмо.

Отец Николай — один из местных романтиков-идеалистов, на которых всё и держится. Таковы, по большому счёту, и смотритель тюрьмы Сипягин, и его помощник Лятоскович, что для их должностей и вовсе удивительно. Ещё удивительней, что при подобных взглядах все трое являются людьми замечательно усердными, организованными, энергичными — и оттого эффективными. Потому и функционирует эта тюрьма не так, как прочие. Здесь всё время что-то строится и затевается: церковь, в которой служит отец Николай, построена силами арестантов, мастерские, сгоревшие при пожаре чуть больше года назад, восстанавливаются одна за другой. Две трети прибыли от мастерских сих идёт на улучшение арестантского быта, с этих денег арестанты лучше обычного одеты и сыты, местным крестьянам на зависть, с этих же денег обновлена, к примеру, тюремная больница, оборудованная теперь едва ли хуже затонской. Оставшаяся же треть средств копится и выплачивается заключённым по освобождении. От такой жизни никто и не бежит с местной каторги уже лет десять, а сокамерники мои рассказывают, что полгода с большой партией заключённых и двумя лишь надзирателями проработали на отдалённом Николаевском железноделательном заводе и жили там как совершенно вольные люди. Я и сам подумываю проситься в такую партию следующей весной. Местный опыт хорошо бы было осмыслить, обобщить и рекомендовать к распространению, вот только представляется мне подобное с трудом. Кто возьмётся перевести идеализм на казенный язык циркуляра и распоряжения? Сложно это и хлопотно, да и на местах не всем понравится.

Вот перечитал я вышенаписанное и задумался, что сам себе противоречу: с одной стороны вместе с Вашей матушкой отговариваю Вас от поездки в Сибирь, а с другой — расписываю картину местной жизни чуть ли не идиллическую, куда тому философу Платону с его "Утопией". Пустое это, Аня, даже разумно и в чём-то гуманно устроенная каторга — всё равно каторга.

Ещё раз поздравляю Вас с днём рождения, Аня. Храни Вас Бог, ангел мой. Ваш Яков Штольман".

"Драгоценная моя Анна Викторовна, Аня, Анечка! Что же Вы такое делаете?! Два месяца не было мне писем от Вас, а вчера получил и дара речи лишился. Я понимал, конечно, что звание сестры милосердия Вы воспринимаете со всей серьёзностью, но чтобы вот так, сразу по истечении испытательного срока, на борьбу с эпидемией холеры в Нижегородскую губернию? Так велико облегчение, что всё благополучно миновало, и Вы в полной сохранности дома в Затонске со своими близкими и под крылом у Александра Францевича, что совсем не могу на Вас сердиться, хотя и следовало бы — просто за то, что Вы ни слова не проронили мне о своём намерении. Опасались, что стану Вас отговаривать? Да, мне трудно было бы удержаться, когда со мной в мастерской работает астраханский мещанин, приговорённый к десяти годам за убийство врача во время холерного бунта. Рассказывает всем, что осудили его неправедно, потому что врачи воду в колодцах травили и людей хоронили заживо, а никакой холеры на самом деле нет.

Остыл немного и перечитал Ваше письмо ещё раз. С каким, однако, пылом Вы хвалите нижегородского губернатора Баранова, спасителя города и мира, а также ярмарки. Впрочем, похоже, вполне заслуженно, раз он смог не подавить холерный бунт — это при наличии войск несложная задача, а предотвратить его, и спасти таким образом сотни, а то и тысячи людей — кого от смерти, а кого и от каторги. От самих себя спасти, по сути. В очередной раз удивляюсь, как много может сильный, умный и смелый человек, оказавшийся в нужном месте в нужное время и в нужной должности: осадить клеветников, не арестовав их, а отправив в холерные госпиталя "наблюдать" за работой врачей; подвигнуть простой люд на помощь заболевшим личным примером; приучить народ пить "невкусную" кипячёную воду, добавив в неё немного вина; разместить холерный госпиталь в губернаторском дворце... Совсем молодец этот Ваш губернатор получается. Только сердцу в груди тесно, как представлю я Вас в этом госпитале, среди медиков, сражающихся со смертельно опасной болезнью, от которой нет иных лекарств, кроме чая с лимоном и коньяка.

А вот представить себе Елизавету Тихоновну Жолдину санитаркой на холерном пункте у меня воображения не хватает. Где угодно могла бы оказаться, по моему мнению, эта артистичная особа, но не там. Всё-таки Вы больше меня в ней три года назад разглядели, потому что смотрели не только глазами, но и сердцем. Вот только хорошая ли была идея уговорить её вернуться в Затонск, где о её прошлом известно всем и каждому? Замечательно, что её принял на работу наш доктор, но он человек без предрассудков, как и Вы, а много ли таких?

Как Вы сами, Аня? Совсем ли здоровы? Подозреваю, что не без причины отпустили Вас из общины домой. Так и хочется узнать, что думает о Вашем самочувствии Александр Францевич. Отдохнуть бы Вам после пережитого, свет мой, на затонских водах, а не рваться немедля на работу в больницу. Знаю, что не станете отдыхать, не та натура, а следовало бы. Очень Вас прошу, берегите себя. Если что-то с Вами случится, я отсюда уже не выйду..."

"В августе 1893 года я вернулся в Александровское после шести месяцев на Николаевском железноделательном заводе и получил от тюремного начальства разрешение на вступление в брак, обзаведение домом и имуществом и проживание вне тюрьмы. Несмотря на это, я сделал ещё одну, последнюю попытку удержать Аню вдали от себя ещё на какое-то время: подал прошение о помиловании на высочайшее имя и написал ей с просьбой дождаться исхода дела. Моя драгоценная упрямица ответила коротким гневным письмом, что ждать не собирается, а выезжает в сентябре, как и предполагалось ранее, и известит меня о своём прибытии в Иркутск. Собственно, когда я получил это письмо, она уже была в дороге. Я был просто счастлив, что скоро увижу её, хоть и корил себя за это. А потом и корить перестал, просто ждал. Ощущение было удивительным, я точно знал, что Анна всё ближе. Кажется, если бы дали мне тогда карту Большого Сибирского тракта, то смог бы в любой момент безошибочно указать, где она".

По адресу в Знаменском предместье Иркутска, указанному в Аниной записке, переданной третьего дня через отца Николая, оказался двухэтажный деревянный дом на каменном фундаменте, в три окна по фасаду, с высокой крышей и флигелем. Вот во флигель-то и надо было Штольману. Перед домом стояла подвода с мешками, суетились грузчики под присмотром приказчика. Тот бросил на Штольмана подозрительный взгляд, и стало понятно, что без объяснений пройти мимо него во двор не получится. Вид у Якова Платоновича был сейчас не самый каторжный, за вчерашний день ему удалось привести себя в относительный порядок, но у приказчика глаз был намётанный и смотрел он недобро. Штольман дёрнул подбородком, гладко выбритым впервые за три с половиной года и ощущавшимся совершенно чужеродно. Не к месту вспомнилось, какое тягостное впечатление произвело на него вчера собственное отражение в зеркале. Он и раньше был очень сильно старше Ани, а теперь... Руки невольно сжались в кулаки. Делать нечего, надо идти, потому что его ждут.

— Яков Платонович, это Вы? — спросили за плечом.

Резко обернувшись, Штольман застыл от удивления. Человек, хорошо знакомый по Затонску, улыбался широко и радостно.

— Ульяшин? Михаил Иванович? — каркнул он, видно, от удивления что-то с голосом сделалось.

— Он самый, — обрадовался знакомец.

— А как Вы здесь?

— Прибыл с Анной Викторовной, вроде как телохранителем. Она не сообщила Вам?

Штольман только головой покачал: об Ульяшине в последнем Анином письме не было ни слова. Впрочем, там вообще мало что было, кроме обиды и гнева. Как-то она его сейчас встретит?

— Пётр Иванович сам хотел ехать, — пустился в объяснения Михаил Иванович, — но ногу сломал в конце июля и до сих пор сильно хромает. А барышня ждать ни в какую не соглашалась, вот братья Мироновы и стали искать надёжного человека. Ну, я и вызвался, за нашей барышней присмотреть — святое дело.

— А служба как же? — спросил Штольман.

— Так уволили меня из полиции вчистую, Яков Платонович, ещё в марте. Подозреваемого я сильно избил, — повёл плечами Ульяшин. — Купца второй гильдии Севастьянова. Не знаю, помните ли Вы его...

Фамилия показалась знакомой, но припомнить человека не удавалось.

— И было за что?

— Ох, было, Яков Платонович, — горько усмехнулся бывший околоточный. — Только доказать не получилось. Спасибо Антону Андреичу, от суда он меня отвёл, обошлось увольнением. Он Вам кланяться велел и письмо с Анной Викторовной передал.

Штольман кивнул. По письмам Ани он знал, что бывший помощник следователя за три года дорос до начальника следственного отдела, остался барышне Мироновой настоящим другом и зла на своего бывшего начальника не держал.

— Так что же, Вы вдвоём с Анной Викторовной добирались?

— Втроём, Яков Платонович, — Тут Ульяшин усмехнулся каким-то совершенно озорным образом. — С Лизой Жолдиной. Помните, была такая у мадам в заведении? Только Вы её теперь вовсе не узнаете, так она изменилась. При Анне Викторовне она теперь вроде компаньонки. Мария Тимофеевна очень против была, но барышня, как всегда, всё сама решила...

Слов у Штольмана не находилось. Ну, Анна Викторовна!

— И как... доехали? — выдавил он, понимая, что молчание затянулось.

— Вполне благополучно, — немедленно заверил его Ульяшин и продолжил, понизив голос: — До Томска мы и вовсе ехали с человеком полковника Варфоломеева и двумя солдатами, так что и лошади, и постой — всё было в лучшем виде. А от Томска до Иркутска — тащились с купеческим обозом целых десять дней, зато знакомства завели. На перегоне под Ачинском у жены хозяина обоза, купца Белоголового, преждевременные схватки начались, так что Анна Викторовна ребёночка приняла у неё. После такого нам и жильё в Иркутске искать не пришлось, хозяин сам предложил в одном из его домов остановиться.

Штольман вздохнул, удивиться ещё больше просто не получалось.

— А Вы... один к нам? — спросил тем временем Ульяшин, возвращая его в реальность.

— Я священника тюремного по делам в Иркутск привёз, — ответил он отрывисто. — Отпущен до шести часов... без конвоя.

— Это просто замечательно, — обрадовался Михаил Иванович. — А то меня Анна Викторовна высматривать Вас отправила и, если что, конвойного на себя взять. Пойдёмте тогда поскорее, Вы как раз к обеду прибыли...

Штольману было сейчас совсем не до еды. Ульяшин что-то сказал хохотнувшему приказчику и провёл Якова Платоновича ко флигелю. Распахнул дверь в небольшие сени, где всё почти место занимала не разобранная пока поклажа. Штольман шагнул в полумрак, споткнулся обо что-то и вдруг замер, отчетливо расслышав из-за пока ещё закрытой двери Анин голос.

— Вы идите, — сказал его сопровождающий тихо, — она ведь Вас ждёт. А я... погуляю пока.

Входная дверь за спиной закрылась и Штольман остался один в почти полной темноте. В комнате за дверью вновь что-то сказала Аня, ей ответил другой женский голос. Стало так страшно, как давно, а может, и вовсе никогда не было. В горле мучительно пересохло, сейчас он опять ничего не сможет ей сказать, как водится. Он поднял руку и постучал.

— Михаил Иванович, Вы? — спросили изнутри. — Заходите, будем обедать...

Он толкнул дверь и шагнул через порог. Аня сидела на длинной лавке у накрытого стола к нему боком. Глянула, взметнулась, роняя накинутую на плечи пуховую белую шаль, застыла, прижав к груди руки. Потом пошла ему навстречу, и он сам понял, что тоже переставляет одеревеневшие ноги, только встретившись с ней на середине комнаты. Расстояние между ними сократилось до полуметра, так что теперь он смог, наконец, рассмотреть как следует любимое лицо, такое прекрасное, такое... повзрослевшее? Этих морщинок у глаз и губ совершенно точно не было в ту ночь в затонской гостинице, когда она заснула, а он смотрел, смотрел, смотрел, словно пытаясь насмотреться впрок. Словно знал что-то...

— Это ты... — сказала Аня дрогнувшим голосом. — Это, правда, ты?

Штольман поймал неуверенно протянутую руку, прижал к сухим горячим губам. Аромат нежной кожи коснулся ноздрей и тут же отозвался сладкой болью в груди. Боже мой, Аня! Но сказать он так ничего и не смог, вместо этого кашлянул раз, другой, потом ещё... В Аниных глазах плеснулась паника. Он хотел было её успокоить, но не успел, она рванулась к нему, неожиданно наклонилась, прильнула к груди щекой... нет, ухом! Он не сразу, но понял, что это она так дыхание его пытается прослушать. А чертов кашель, о котором он не вспоминал уже почти год, закончился так же внезапно, как и начался. Он хотел положить Ане руки на плечи, но она сказала отчётливо и строго: "Не мешайте мне, Яков Платонович!", и он так и остался стоять с поднятыми руками. "Задержите дыхание", — добавила она через несколько мгновений. Это было легко. Он и так почти не дышал с того момента, как Аня его коснулась. Смотрел на роскошную копну её волос, небрежно заколотую на затылке. Он так отчётливо вспомнил сейчас шелковистоть её локонов в ладони, нежность шеи, вкус губ, как будто это было вчера.

— Анна Викторовна! — вырвалось у него. — Можно, я Вас обниму?

И тут же обнял, не дожидаясь ответа. Уже в его объятьях Аня медленно выпрямилась, обхватила его руками... и вдруг всхипнула, так жалобно, что сердце зашлось.

— Да всё в порядке со мной, Аня, — сказал он, пытаясь придать голосу уверенности. — Совсем они меня выходили тут. И больница тут хорошая, и врачи...

Анна вдруг решительно отстранилась, посмотрела в глаза почти сердито:

— Вы же понимаете, что больше не сможете вводить меня в заблуждение?

— А разве я за этим замечен? — переспросил он осторожно.

— Думаете, я не знаю, что все эти годы Вы несколько... приукрашивали своё положение? — сказала она довольно строго, и тут же как-то совершенно по-детски шмыгнула носом. — Просто не хотели меня волновать...

— Так ведь и Вы тоже, — отозвался Штольман, — ничего не написали мне про холерный госпиталь на барже и про Ваши обмороки от переутомления...

— А как Вы..? — вздохнула потрясённо Анна.

— Это не я, — ответил он, — это Вы снова и снова видите это во сне. А мне уже три года время от времени снятся Ваши сны...

Огромные чудные Анины глаза наполнились таким изумлением, что он на мгновение самую малость почувствовал себя отомщённым за все преподнесённые Анной Викторовной сюрпризы, мистические и не очень. Но это продлилось совсем недолго, потому что Аня немедленно огорошила его снова:

— Яков Платонович, а я сегодня утром впервые за три с половиной года видела духа.

— Какого ещё духа? — нахмурился Штольман.

— Не знаю, — пожала плечами драгоценная. — Он, как водится, не представился, да и не хотел ничего. Пока, во всяком случае. Но духи пришли опять, потому что Вы рядом, понимаете?

— Пока не очень, — ответил он, неожиданно развесилившись. — Не могу сказать, что понимаю, каким образом я связан с Вашими духами, Анна Викторовна. Вот с Вами связан нерушимо, в этом у меня сомнений больше нет.

— Вы в самом деле теперь так думаете? — И снова она показалась ему совсем девочкой, какой была в начале их знакомства. Юной, трогательной, влюблённой девочкой...

— Конечно, Анечка... — Она подалась вперёд, прислонилась лбом к его плечу. Нежное дыхание коснулось шеи. Он шумно вздохнул и поцеловал её в висок — один раз, второй, третий. Какое счастье, что она здесь, его упрямая девочка.

Тут Анна вдруг очнулась:

— Яков Платонович, что же мы с Вами всё стоим! Вы как здесь вообще? Где Ваш конвой, его Михаил Иванович отвлёк?

— Нет никакого конвоя, Аня. Я привёз по делам в город отца Николая, и он отпустил меня с Богом до шести часов. А в шесть мне нужно быть у Прокопьевской церкви. И Вам тоже хорошо бы со мной пойти, с Николаем Алексеевичем познакомиться.

— Да, конечно, — кивнула Анна Викторовна. — Но ведь у нас есть ещё время?

— Есть, и довольно много, — ответил он. — Сейчас должно быть около часа пополудни.

— Как хорошооо, — улыбнулась Аня, вдруг быстро поцеловала его в щёку и тут же отчего-то немного смутилась. — Тогда давайте будем обедать, — Тут она как-то растерянно огляделась. — А где же Лиза?

В комнате они были совершенно одни.

— Мадемуазель Жолдину я не рассмотрел, — сказал Штольман. — Кажется, когда я вошёл, она тактично ретировалась вон в ту дверь.

Аня оглянулась на дверь в глубине комнаты:

— Да, конечно. Только не надо Лизу больше так называть. Ей может быть неприятно...

— Как скажете, Анна Викторовна, — немедленно согласился он. — Буду звать Елизаветой Тихоновной, — Анна укоризненно покачала головой. — Да я серьёзно, Аня. После холерного пункта и путешествия вместе с Вами по Сибирскому тракту эта... барышня вполне заслуживает уважения в моих глазах.

— Хорошо, — сказала серьёзно Анна. — Так я позову её?

— Погодите немного, — попросил он и потянулся поправить упрямый локон у её виска.

Волшебный, магнетический локон, поправить который ему хотелось с первых дней знакомства. Конечно, сейчас они позовут и эту Лизу, и Ульяшина, и вместе сядут обедать, странная компания, и Штольман как-то даже предвкушал уже разговор о затонских делах и общих знакомых, но перед этим...

— Аня... Анна Викторовна, Вы же выйдете за меня замуж?

Аня посмотрела на него долгим, сияющим взглядом, а потом нежным, незабываемым жестом провела кончиками пальцев по его брови и щеке.

— Конечно, я выйду за Вас, — сказала она наконец, — и как можно скорее. Я ведь уже дала Вам своё согласие, разве Вы забыли? Я и кольца нам с Вами привезла, подарок дяди. И письмо от моего отца с благословением... — Тут она вдруг лукаво улыбнулась. — Даже Ваш выходной костюм, что остался на Вашей затонской квартире и... фотоаппарат!

— Костюм мне может быть велик, Анна Викторовна, — Штольман покачал головой в изумлении. — Я тут несколько похудел за это время. А фотоаппарат... даже не знаю, когда и как он может мне здесь пригодиться. Но всё равно спасибо, мой свет.

— Поцелуйте меня, пожалуйста...

Если бы она не сказала этого, он сам попросил бы разрешения. Или даже поцеловал, не спросясь. Всё те же губы, всё те же руки, всё те же волосы в ладони...