Бунтарь (джен)

Аптека Килурана находилась в самом конце длинной узкой улицы. Инвар добежал до нее уже на последнем издыхании.

Шелковый шарф, прикрывающий низ его лица, делал его неузнаваемым, но Килуран открыл, едва увидев сквозь окошечко в двери его глаза. Он даже не стал спрашивать, с чего это Инвару вздумалось ломиться к нему среди ночи. Дикий взгляд беглеца, должно быть, достаточно ясно говорил о том, что дело срочное.

— На тебя кто-нибудь напал? Грабители?.. — спросил аптекарь, впустив Инвара внутрь и сейчас же запирая за ним дверь.

Инвар согнулся, опираясь о колени и отчаянно пытаясь перевести дыхание.

— Нет, стража… И не городская, а гилманы, — сбивчиво пробормотал он, и запоздало ощутил укол вины. Как ни крути, но прятаться в чьем-нибудь доме от личной стражи калифа, превращая своего помощника в сообщника, не очень-то красиво. Особенно принимая во внимание, что Килуран бы совершенно точно не одобрил бы те действия, из-за которых он попал в такое положение.

Инвар надеялся, что в темноте гилманы, куда хуже его самого знакомые с лабиринтами старых ремесленных кварталов, потеряют его след, и был почти уверен, что успешно оторвался от погони, когда в дверь забарабанили.

— Именем владыки Ансура, открывайте!..

Инвар метнулся к окну, выглянул через закрывавшее окно решетку, различил снаружи темные фигуры — и сердито выругался. Раз они додумались обойти дом — значит, все пути к отступлению отрезаны. Окна фармацевтической лаборатории на втором этаже выходили на ту же улицу, а пытаться без подготовки вылезти на крышу — нет уж. Лучше попасть в руки стражи, чем переломать себе пару конечностей.

Стук в дверь сделался еще более настойчивым и яростным.

Килуран взглянул на вжавшегося в стену беглеца, слегка развел руками, словно говоря — сам знаешь, они просто выломают дверь, — и пошел открывать. Стражи порядка ворвались в аптеку, словно налетевшая на поле саранча. На Килурана они не обратили внимания — по его длиннополой одежде ученого и седой бороде было понятно, что по улицам от стражи удирал не он, — и сразу кинулись к Инвару. Он на секунду ослеп от удара по лицу (видимо, долгая погоня по городским улицам успела сильно разозлить его преследователей), а сразу вслед за этим ощутил, как его разворачивают лицом к стене и прижимают щекой к штукатурке. Кто-то уже связывал ему руки за спиной, а другие обшаривали его одежду в поисках оружия.

Когда чужие руки, изучающие каждый шов в его одежде, бесцеремонно скользнули по внутренней стороне бедра, Инвар испуганно дёрнулся, замычав в знак протеста — и сейчас же получил удар под ребра, от которого у него пресеклось дыхание. Стражу, давно привыкшую к подобным обыскам, мнение пленника об их нескромности явно не волновало.

— Вы совершаете серьезную ошибку, — подал голос Килуран.

— Не смей! — крикнул Инвар даже быстрее стражников, которые наверняка готовы были приказать хозяину молчать и не лезть не в свое дело. Но, разумеется, заткнуть аптекаря ему не удалось. Его наставник явно полагал, что должен его защищать, и все равно бы его не послушал.

— Этот юноша — не просто бунтовщик. Это Инвар Калахари, сын светлейшего Ансура. Поднимать на него руку — оскорбление владыки, — сказал Килуран.

Заявление аптекаря, конечно же, сработало — именно так, как и рассчитывал его старый наставник.

Инвар кожей ощутил общее замешательство.

Один из прижимающих его к стене гилматов наконец-то догадался сдернуть закрывавший его лицо шарф, и в свете освещающей прихожую масляной лампы глазам охранителей порядка предстал профиль, здорово напоминающий лицо, которым они любоваться во время придворных церемоний и военных смотров. С той лишь разницей, что подбородок и скулы владыки Ансура покрывала темная, курчавая бородка, а Инвар, в свои семнадцать, ходил с гладкими щеками, а начавшую недавно пробиваться на его щеках и подбородке бороду сбривал, следуя принятой у старших маулькаров моде. «Соколы» считали, что гладкие щеки и открытые для поцелуев губы куда больше нравятся большинству девушек.

Хватка на плечах Инвара сразу стала мягче.

— Этого только недоставало... — пробормотал один из гвардейцев. — Хекко, бегом за Джабилем.

Инвар заскрипел зубами, проклиная Килурана за его непрошенную помощь.

Вот только Джабиля ему здесь и не хватало! С его приходом эта отвратительная ночь точно станет самой поганой в его жизни.

Возглавляющий стражу калифа дасир Джабиль был самым главным врагом Эмериды. Его воля — он, наверное, вообще избавился бы от толпы «царских воспитанников», разослав всех старших маулькаров служить в отдаленные провинции и отправив младших по домам, на попечение родных.

Не то чтобы Инвар совсем его не понимал. Когда Ансур в начале своего правления решил возродить Эмериду и собрать у себя при дворе детей и юношей из наиболее знатных родов, он не учел, что Эмерида древности была данью необходимости. Три сотни лет назад жизнь была куда более суровой и опасной, так что воспитание сыновей знати при дворе калифа было шансом сохранить им жизнь и гарантировать, что род верного трону человека не прервется. Может, книги, вдохновлявшие Ансура, даже не особо привирали, рисуя жизнь древней Эмериды воплощением суровой добродетели — если верить их авторам, то маулькары древности с утра до ночи упражнялись и охотились, отличаясь при этом дисциплиной, аскетичностью и почтением к старшим.

Но, как бы там ни было, нравы с тех пор сильно изменились, а страна — обогатилась, так что в возрожденной Эмериде процветали куда более веселые и свободные нравы. То есть тренировки и традиционные «беседы с мудрецами», разумеется, никто не отменял, но значительную часть свободного времени все «соколы» тратили на вино, женщин и разные потасовки, чем и объяснялась не стихавшая вражда между гвардейцами и маулькарами. С городской стражей договориться было куда проще — стражники, служившие в ремесленных кварталах, смотрели на все проступки «соколов» сквозь пальцы, зная, что богатая родня всех этих молодых людей всегда готова возместить ущерб и заплатить и пострадавшим, и хранителям порядка отступные, чтобы погасить в зародыше любой скандал.

Но дворцовая стража, к сожалению, не отличалась такой же широтой взглядов. А уж ее глава и вовсе на каждом шагу теснил и донимал их братство уже много месяцев подряд.

И именно Джабиль, в конечном счете, был виноват в том, что Инвар оказался под арестом.

С неделю тому назад главе гилматов вздумалось нарушить все негласные традиции, бросив в тюрьму троих задержанных за пьянку и за шум в ночное время «соколов». Аресты вроде этого происходили регулярно, но виновных почти сразу выпускали. Но на этот раз вместо обычных штрафов арестантам неожиданно предъявили кучу куда более серьезных обвинений — оскорбление служителей закона (за обычную в подобных случаях перебранку с явившимися на шум дозорными), незаконное сопротивление аресту (которое «соколами» до сих пор всегда рассматривалось, как веселая игра и дополнительное развлечение), и, в придачу, нанесение побоев представителям верховной власти, что уже звучало достаточно грозно и могло повлечь серьезные последствия. Хотя все прекрасно понимали, что на деле не произошло ничего необычного — просто, пока солдаты из ночного патруля тащили упирающихся членов Эмериды под арест, все участники потасовки, как обычно, получили пару синяков. После подобных приключений «соколы» тоже обычно возвращались с ушибленной скулой или рассеченной губой, но в целом эти стычки между стражей и членами Эмериды всегда оставались как бы не вполне серьезными, не доходя до выбитых зубов и поножовщины. И, по большому счету, это всех устраивало — в том числе «избитых» стражников, которые тоже не прочь были сначала надавать пинков и оплеух богатеньким наследникам, а потом получить от их семей щедрую компенсацию за полученные от маулькаров тумаки.

И все были довольны — кроме одного только Джабиля, который, по-видимому, твердо решил положить подобным развлечениям конец.

Инвар готов был согласиться с тем, что его товарищи порой и в самом деле глупо нарываются и переходят все границы допустимого — но в данном случае это ничего не меняло. Он был членом Эмериды и лидером старших маулькаров. И это обязывало его защищать своих — даже когда эти последние вели себя, как дураки.

Джабиль объявил им войну — значит, необходимо было воевать. Последнюю неделю Инвар и его товарищи делали все возможное, чтобы донести до городских властей простую мысль : город не будет жить спокойно, пока троих арестантов не отпустят на свободу. Эмерида не потерпит, чтобы троих ее членов показательно преследовали ради устрашения всех остальных.

Лично Инвару появление дасира сейчас было даже выгодно. Джабиль был знаменосцем и телохранителем его отца еще тогда, когда тот только стал калифом. Нельзя сказать, что они были хорошо знакомы, но все же Инвар знал дасира давно, фактически — всю свою жизнь. Джабиль часто сопровождал его отца, когда Ансур являлся его навестить — давным-давно, когда Инвар еще не вырос и не стал одним из маулькаров. Обнаружив Калахари под арестом, Джабиль, разумеется, прикажет его отпустить. За этим его сюда и вызвали. Гилматы знали, что тащить кого-нибудь вроде него в тюрьму — себе дороже, но не решались отпустить бунтовщика без прямой санкции начальства.

И все же, будь на то его воля, Инвар предпочел бы, чтобы стражники исколотили его с ног до головы, лишь бы только избавиться от этой тошнотворной встречи.

— Слушайте — может, мы как-то обойдемся без Джабиля? — не выдержал он, хотя и понимал, что особой надежды на успех у него нет. — Сами подумайте — оно вам надо?.. Он на вас же и сорвется. Если передумали вести меня в тюрьму — давайте просто разойдемся! Вы же всегда можете сказать, что просто не смогли меня догнать.

— Тебя спросить забыли, — резко бросил стражник, заставляя пытавшегося обернуться Инвара снова ткнуться носом в стенку. — Заткнись и стой лицом к стене.

Инвара так и подмывало ядовито поинтересоваться — «или что?». И ему самому, и стражникам было понятно, что грозить ему побоями они не могут. Не факт, что им достало бы решимости даже на то, чтобы вставить сыну владыки кляп — а ну как Ансур, услышав о подобном обращении, сочтет такое обращение недопустимым и разгневается на виновников?..

Но, в сущности, именно поэтому дразнить гилматов было слишком скучно. Инвар выразительно дернул плечами и смолчал.

Забавно, все-таки, как один человек в одной и той же ситуации по-разному воспринимается из-за каких-то совершенно не относящихся к делу вещей. Будь он самым обычным маулькаром, его бы уже выволокли из аптеки, осыпав градом пинков, тычков и подзатыльников, конфисковали бы у Килурана ослика, с которым тот ходил на рынок, и повезли нарушителя спокойствия в зиндан. А будь он законным сыном владыки, те же самые стражники сейчас попадали бы на колени и, уткнувшись лбами в землю, целовали пыльный пол, прося простить их дерзость. Но Калахари не был ни тем, ни другим — и стражники сами не знали, что теперь с ним делать.

Инвар им почти сочувствовал — он сам порой не понимал, где его место и кто он такой.

Когда Ансур, бывший тогда только шестым или седьмым в очереди возможных претендентов на престол, пленился красотой обычной горожанки и сделал ее своей любовницей, никто не придал этому значения. Юношам надо как-то развлекаться. Лучше, конечно, выбирать для таких развлечений девушек и вдов, а не замужних женщин — но даже ревнители традиций признавали, что любовница Ансура, еще девочкой выданная замуж за богатого, но старого менялу, тоже заслуживала снисхождения. Тем более, что к тому времени, когда жена менялы превратилась в женщину, способную понять и оценить радости любви, а не просто с ужасом и отвращением уступать настояниям своего мужа, Калахари как раз разразил удар, и он оказался прикован к креслу.

Во всем его теле теперь двигалась только одна рука, шея и голова, так что его супруга из жены превратилась в сиделку. Инвар никогда, конечно, не пытался задавать такие деликатные вопросы вслух, но про себя подозревал, что мыть и одевать капризного больного его матери все-таки было легче и приятнее, чем делить с ним постель, и в глубине души она восприняла случившееся с супругом несчастье с облегчением. И тут, к худу или к добру, на пути матери и встретился Ансур — веселый, нежный, молодой, охваченный любовью. Когда Инвар стал старше, мать как-то не удержалась и призналась ему в том, что Ансур тогда впервые в жизни позволил ей ощутить, что значит чувствовать влечение и быть желанной — не в том смысле, в котором желают спелую сливу или кусок пирога, лежащий на тарелке, а в том смысле, который делает женщину владычицей влюбленного мужчины.

Будущий Владыка, бывший тогда ненамного старше самого Инвара, ухаживал за возлюбленной со всей фантазией и пылом своих лет, и, совершенно не стесняясь ее скромным положением, вел себя так, как если бы жена ростовщика была принцессой — усыпал порог ее дома цветами, гарцевал на своем лучшем коне у нее под окнами, вызывая изумление и зависть всех соседей своей дорогой одеждой и оружием, и даже сочинял любовные стихи, в которых сравнивал глаза возлюбленной с озерами, сияющими в лунном свете, и умолял ее сжалиться и взглянуть на него на так сурово, как обычно.

И, конечно же, она не устояла… Родившийся на следующий год Инвар считался сыном Калахари, хотя всем и каждому было понятно, что парализованный старик никак не мог иметь детей. Однако внешние приличия были соблюдены, и Ансур вполне мог проигнорировать существование бастарда. Учитывая, что к тому моменту череда болезней, отравлений и дворцовых войн кончилась тем, что Ансур разбил армию двоих последних претендентов на престол и стал калифом, разумнее всего было так и поступить. Но отец все еще был молод и по-прежнему сильно привязан к его матери, и, не считаясь ни с чьим мнением, открыто признал Инвара своим сыном.

Сам Инвар их первую встречу со своим отцом не помнил совершенно — ему в тот момент должно было быть около двух лет — но мать рассказывала, что Ансур, в первый раз получив возможность посмотреть на сына, осыпал Инвара поцелуями и называл его всеми приходившими на ум ласкательными именами. Надо думать, гордости Ансура льстило то, что его первый и на тот момент единственный ребенок был красивым, крепким мальчиком, так удивительно похожим на него самого. В итоге он не только навещал Инвара в городе, но и брал его во дворец, хвастаясь сыном перед приближенными.

И если после, когда у него родились дети от его законных жен, Ансур начал жалеть о том, что так открыто признавал и всячески подчеркивал свое отцовство, то было уже слишком поздно что-то с этим делать. Существование Инвара Калахари превращалось в проблему, которую нужно было как-то решать. То, что сын Владыки, пусть и незаконный, растет в городе в семье ростовщика, выглядело слишком скандально, так что в десять лет Ансур забрал его к себе и сделал членом Эмериды. Статус «царского воспитанника», действительно, кое-как примирял противоречие между простонародным именем менялы и кровью Ансура. Но, конечно, положение Инвара все равно оставалось достаточно двусмысленным.

Стоило ли удивляться, что теперь бедные стражники не знали, как с ним быть!..

 

От долгого стояния лицом к стене у Инвара успели затечь связанные руки и спина, и он уже надеялся, что посланный за командиром стражник не сумел найти Джабиля — мало ли, какие важные дела могли отвлечь того в этот момент? — как дверь за его спиной без стука распахнулась.

Инвар только поморщился — да что ж ему сегодня вечером так не везет!..

— Развяжите, — отрывисто приказал Джабиль своим солдатам, узнав Калахари даже со спины. Ближайший к пленнику гилмат тут же освободил его от пут. Инвар с облегчением почувствовал, что снова может опустить руки и встряхнуть затекшими кистями, сгибая и разгибая пальцы.

— Что он натворил… на этот раз? — поинтересовался за его спиной Джабиль.

— Он и еще несколько человек громили городской базар, — доложил один из гилматов. — Рушили павильоны и прилавки. С ними был дозорный, который стоял на страже, и при нашем появлении они все тут же разбежались. Бакар сумел поймать того, который был у них на страже и предупредил всех остальных. Но этот парень вернулся и высыпал целую банку специй — если быть точнее, молотого перца — Бакару в лицо, после чего его товарищ смог сбежать. На рынке перец, по ночному времени, достать было нельзя. Думаю, он принес его с собой — как раз на такой случай.

Джабиль хмыкнул.

— _Банка_ перца… Это что-то новенькое. Сразу видно сочетание богатства с больной головой. Деньги на ветер — в прямом смысле слова… Что ты ткнулся носом в эту стену, Калахари? Развернись.

Приветствия он, как обычно, пропустил. Впрочем, они в подобной ситуации и впрямь были излишни.

Инвар медленно и неохотно повернулся.

— На вас не угодишь, — не удержался он. — Мне велели встать лицом к стенке — я стою. Не хотел бы стоять лицом к стене — опять был бы неправ…

— Ну, это ничего. Зато для самого себя ты всегда прав, — заметил дасир с издевательским участием. Однако, когда свет от лампы упал на лицо Инвара, вся его ленивая язвительность с него слетела.

Джабиль сдвинул брови и решительно пересек комнату.

— А _это_ еще что такое?.. Кто посмел ударить Калахари? — спросил он, бесцеремонно поднося руку к лицу арестанта и почти коснувшись его рассеченной брови, уже начинавшей понемногу опухать.

Инвар досадливо дернул плечом. Вот только жаловаться еще не хватало!

Однако стражник, который ударил его по лицу, сам выступил вперед.

— Я, господин.

— Ко мне, — скомандовал Джабиль. Стражник приблизился еще на шаг — и тут же получил такую оплеуху, от которой его голова мотнулась в сторону, а сам гвардеец пошатнулся и невольно отступил назад.

— Стоять, — процедил его командир. И наотмашь ударил парня по другой щеке.

— Ты что!.. — не выдержал Инвар, хватая дасира за локоть. Он, правда, тоже с удовольствием бы врезал своему обидчику — если бы довелось столкнуться с ним где-нибудь в городе и без свидетелей. Но смотреть на то, как тот стоит навытяжку по стойке смирно, пока его бьет Джабиль — это совсем другое дело. — Оставь его! Если кто-нибудь спросит, я скажу, что в темноте ударился об угол.

Дасир перевел взгляд на Инвара, помолчал — а потом чуть заметно двинул бровью.

— Об угол, значит… Хорошо.

Было в тоне дасира нечто, что Инвару совершенно не понравилось. Не то, чтобы ему вообще нравилось хоть что-то в сложившейся ситуации… но все же, интонация Джабиля отозвалась где-то глубоко внутри уколом беспокойства.

— Где хозяин дома?.. — осведомился Джабиль в своей обычной сухой, повелительной манере. Килуран, который, после заявления насчет личности арестанта, ни во что не вмешивался и тихо держался в стороне, негромким и бесцветным голосом ответил :

— Я хозяин. Чего вы от меня хотите?.. — интонации Килурана ясно давали понять, что по собственной воле он дасиру даже чашку воды в пустыне не подал бы. В другое время вежливый аптекарь, несомненно, выразился бы иначе, например, «чем могу быть полезен» или же «что вам угодно». Но Инвар знал, что Килуран скорее согласился бы, чтобы ему отрезали язык, чем стал любезничать с гилматами или их командиром.

Дасир сумрачно усмехнулся, давая понять, что уловил настрой аптекаря.

— Килуран Иенари, если я не ошибаюсь… — сказал он. Инвар немного удивился, но не сильно. Человеку в положении Джабиля положено много знать. После ареста ар-Разака Джабиль, несомненно, должен был навести справки о его близких друзьях. Если только он еще раньше не знал имя Килурана в связи с тем, что к нему часто ходит сын владыки. — Что у вас на втором этаже?

Вопрос был таким неожиданным, что Килуран, кажется, растерялся.

— Моя лаборатория. Но там сейчас никого нет.

— Вот и отлично, — заявил Джабиль. — Мы с этим юношей немного побеседуем…

Он взял Инвара за плечо и потянул его в сторону лестницы, явно не ожидая никаких возражений с его стороны. Впрочем, Инвар и не пытался возражать. И так было понятно, что за здорово живешь, без непременных оскорблений и нотаций, его не отпустят. И ему, в общем-то, было бы наплевать на предстоящую головомойку — мало ли подобных выговоров ему пришлось выслушать за свою жизнь! — если бы само присутствие Джабиля с некоторых пор не вызывало у него таких мучительных и неприятных чувств.

Воспоминания об их последней встрече даже и теперь, три месяца спустя, порой мешали ему спать, отгоняя приятную сонливость даже после самого насыщенного дня.

Инвар тогда явился во дворец, чтобы добиться встречи со своим отцом и заступиться за старого друга и коллегу Килурана. Ар-Разак, поэт, учёный и философ, когда-то составивший для предыдущего калифа кодекс основных законов и сумевший выполнить сложнейшую кодификацию всех противоречивых, устаревших и просто сомнительных законов, на сей раз написал трактат об основах и устройстве государства, в котором позволил себе чересчур смелые рассуждения о сути и природе власти.

Ансуру его работа показалась подрывающей основы государства и к тому же направленной непосредственно против него.

Вполне возможно, что отец не так уж сильно ошибался в оценке крамольного трактата — Инвар, хотя он не был ни мудрецом, ни знатоком законов, тоже ясно видел, что многие выводы и мысли ар-Разака опираются на наблюдения, основанные на правлении его отца. То, что начиналось с идеалов просвещенной, благодетельной монархии и понималось всеми, как начало новой эры, постепенно возвращалось к охранительной политике, затем реакции, а теперь с каждым днем клонилось — по мнению ар-Разака — к откровенной тирании. Причем нечто подобное, по его мнению, происходило вообще всегда, поскольку гибель любых благих начинаний коренилось в самых основах государственного строя.

Разумеется, отцу это должно было быть неприятно. Но, даже если калиф считал, что под личиной философского трактата скрывался злободневный политический памфлет, его реакция на книгу ар-Разака казалась Инвару запредельной и ничем не сообразной. Когда к старому учёному, не представляющему никакой угрозы, среди ночи вламывается толпа гилматов, переворачивает все в верх дном и громит его дом, как будто дело происходит в захваченном городе, а не в столице калифата, а самого старика-ученого вытаскивают из постели, и, не дав ему даже возможности как следует одеться, волокут через весь город и бросают в подземный каземат, словно убийцу или вора — это выглядит дико и уж точно не делает чести человеку, который отдал такой приказ.

Инвар лучше многих знал, что за пятнадцать с лишним лет, на протяжении которых Ансур был калифом, характер отца сильно изменился. Но он все равно не представлял, чтобы тот человек, которого он знал, окажется способен на такой поступок. Разве сам Ансур в начале своего правления не привечал поэтов и мыслителей, изгнанных за излишнее свободомыслие из сопредельных стран, и не мечтал сделать свой двор центром науки, просвещения и справедливости? Так как же можно было за такой короткий срок прийти к чему-то совершенно противоположному и начать совершать поступки, которые десять лет назад вызвали бы его безоговорочное осуждение и, вероятно, даже возмутили бы его до глубины души?!

Похоже, ар-Разак намного лучше прочих понял суть произошедших в государстве перемен, и отразил их с такой беспощадной точностью, что это отражение действительно задело отца за живое. Но вместо того, чтобы сделать выводы или хотя бы просто отмахнуться от увиденного, отец посчитал, что самым простым способом решить возникшую проблему будет разбить зеркало и заодно покончить с тем, кто имел наглость сунуть это зеркало ему под нос.

Инвара выводила из себя не только неуместная жестокость, но и трусость таких мер. Он не был лично знаком с ар-Разаком, но привык слышать о нем от Килурана, несколько последних лет бывшего для Инвара наставником и другом, как не странно было называть друзьями двух людей, которых разделяла пропасть возраста и опыта. И если Инвар безгранично уважал познания и образ мыслей старого аптекаря, то Килуран с таким же восхищением относился к ар-Разаку, постоянно повторяя, что люди, подобные ему, рождаются не каждое столетие.

В этом вопросе Инвар вполне был готов ему поверить. Один только список работ ар-Разака ясно говорил о том, что в широте познаний и научных интересов ему было мало равных. Сам Инвар из сочинений ар-Разака читал только злополучный политический трактат, но Килуран зачитывал ему выдержки из других работ своего друга — по истории, теории стихосложения и медицине.

И когда Килуран рассказал ему про разгромленный дом и перепуганных соседей ар-Разака, от которых аптекарь узнал подробности ареста, Инвар преисполнился такого возмущения, как будто бы речь шла о хорошо знакомом ему человеке. Стоило только представить, что нечто подобное случилось с самим Килураном, чтобы ощутить, что в нем бушует буря ярости, негодования и страха за старого друга.

— Ублюдки!.. Свинорылые шлюхины дети, падаль, овцелюбы!.. — ругался Инвар по адресу громивших дом ученого гилматов, не находя подходящих слов для выражения своего гнева.

В глубине души он понимал, что, направляя свою ненависть на непосредственных участников ареста, он просто старается отвлечь себя от мыслей об Ансуре, который был главным и по существу единственным виновником случившегося. Но ему сейчас было необходимо хоть кого-то обругать, а называть ублюдком или овцелюбом своего отца Инвар был все-таки внутренне не готов.

Это был первый раз на его памяти, когда Килуран пропустил все его сквернословие мимо ушей. Обычно он настаивал, чтобы Инвар не ругался в его присутствии. Это был один из немногих пунктов, по которым он твердо придерживался своей роли наставника, несмотря на неформальность установившихся между ними отношений.

— Я слышал, что сегодня утром один из советников калифа попытался заступиться за Разака, — сказал он тогда. — Калиф разгневался и приказал этому человеку убираться с глаз долой и не являться перед ним, пока он сам не позовет. После такого вряд ли кто-нибудь ещё посмеет заговорить о Разаке. Все ждут, что владыка велит его казнить. Но это ещё не самое худшее...

— Куда уж хуже? — наивно спросил Инвар.

А Килуран, который, казалось, за это утро разом постарел на десять лет, поднял на него тусклый, необычно усталый взгляд и пояснил:

— По-моему, твой отец верит — или же считает нужным верить — что у ар-Разака есть какие-то влиятельные покровители, которым было выгодно создание его трактата. Не исключено, что он прикажет пытать ар-Разака, чтобы тот выдал этих мифических сообщников.

Когда Инвар ушел от Килурана, в его душе бушевала буря. Ну отец!.. Нашел, где искать заговоры! Да любому амбициозному военачальнику или аристократу, мечтающему захватить высшую власть, трактат Разака должен был понравиться не больше, чем самому калифу. И отец наверняка это прекрасно понимал. Просто решил оправдать в собственных глазах расправу с ар-Разаком тем, что он, мол, не безвредный одиночка, а опасный инструмент в руках его врагов. Ведь каждый человек — будь он даже калиф — все равно чувствует потребность оправдывать собственные действия.

Когда первая злость немного отступила, Инвара начало грызть чувство вины. Подумать только, ар-Разака арестовали накануне, и вчера его старый учитель был потрясен этим несчастьем — а он в этот день не пошел к Килурану, потому что устроил с друзьями "гонки колесниц" с Дворцового холма!.. Невинный человек и близкий друг его наставника сидел в подземном каземате, не зная, сумеет ли он выйти оттуда живым, и имея все основания ожидать худшего — а сам Инвар и остальные маулькары в это время развлекались, как глупые дети, которым нет дела до взрослых проблем! А Инвар еще и гордился тем, что его посетила столь удачная идея…

В роли импровизированных колесниц выступали две овощных тележки, позаимствованных с кухни. На каждую взгромоздилось по два маулькара разом — сидевший впереди «возница» держался за обод, а "стрелок" должен был сперва разогнать тележку, а потом запрыгнуть на нее, время от времени спуская одну ногу, чтобы направлять движение несущейся вниз тачки и не дать ей опрокинуться или врезаться в стену. Сначала они просто катались на них вдоль стены казармы, но потом Инвар предложил состязание — кто первым спустится на колеснице до подножия Дворцового холма.

Крутой уклон петляющей между домами улицы сразу давал понять, что решиться спуститься по ней на тележке способен только отчаянный храбрец. Выставить себя трусом никто не хотел, поэтому желающих отказываться от предложенной Инваром гонки не нашлось. Маулькары тут же метнули жребий, чтобы выбрать трех участников первого состязания. Одно место Инвар еще до начала жеребьевки объявил своим, на правах автора идеи.

Тележка их соперников врезалась в угол дома уже на втором или на третьем повороте. Инвар испугался бы за участь сидевших в ней товарищей, если бы все его внимание не занимали отчаянные попытки управлять тележкой, разогнавшейся до совершенно сумасшедшей скорости. Инвару всегда нравились разные безумные затеи, но даже ему сделалось не по себе, когда он понял, что при всем желании не сумеет ни остановить, ни даже просто придержать несущуюся вниз тележку. А ну как кто-нибудь в недобрый час встретится на его пути и не успеет вовремя убраться в сторону?! Судя по звуку, с которым тележка их противников ударилась о стену дома, человеческие кости от подобного удара должно было размолоть в труху.

— Поберегись!.. — орал Инвар во всю силу легких, так что его крик, наверное, слышал весь холм. — С дороги! Прочь с дороги!..

Каким-то чудом им тогда удалось никого не сбить, и самим тоже ни во что не врезаться и не сломать себе шею. Еще большим чудом было то, что их товарищи, ехавшие в разбившейся тележке, вывалились из нее в момент толчка и тоже не особо пострадали, хотя возвращать на кухню им, по сути, было уже нечего — тележка разлетелась на куски.

Другие маулькары бурно восхищались тем, что Инвару удалось благополучно довести свою «колесницу» до финиша. И, хотя Инвар уже не был так уверен, что это действительно была хорошая затея, общие восторги ему льстили. Тем более, что в них была доля истины — Инвар не раз за время этой сумасшедшей гонки делал невозможное, в последнюю секунду направляя тележку в нужную сторону сильным толчком ноги, и в тот момент даже не чувствовал, что такие маневры требовали чрезмерного усилия, но после финиша почувствовал, что его левую икру как будто бы проткнули раскаленным шилом.

Опьянённый восхищением товарищей и тем, что дело кончилось благополучно и никто не пострадал, Инвар легко позволил друзьям убедить себя пойти в трактир, решив, что Килуран простит его за то, что он заставил его зазря дожидаться своего прихода.

А старый аптекарь в этот вечер, надо полагать, сидел над кружкой остывающего чая, поглощенный мыслями об ар-Разаке — и отчаянно нуждался в человеке, с которым можно было поговорить о разразившемся несчастье!..

Но теперь, когда он знал — пускай и с опозданием — о деле ар-Разака, Инвар обещал себе, что он этого так не оставит. В голове у него вихрем проносились разные картины, в которых он собирал своих друзей из Эмериды, и они всей толпой являлись во дворец, чтобы вступиться за несчастного учёного.

Ансур мог выгнать одного советника, но даже он не сможет просто отмахнуться от шести десятков молодых людей самого знатного происхождения, носивших звание "царских воспитанников". Маулькаров он любил и всячески им потакал. Щедро отпускал деньги на их содержание и развлечения, ласково принимал их при дворе и с удовольствием принимал их дары — шкуры добытых на охоте львов и дорогие вещи, отнятые у грабивших всех подряд кочевников, в грязных шатрах которых порой можно было обнаружить настоящие сокровища, или какую-нибудь редкую диковину вроде скелета птицы с двумя головами или верблюжонка-альбиноса, пойманного на краю пустыни. Не может же Ансур всерьез считать, что эти хорошо ему знакомые и многократно им обласканные юноши — изменники, которые желают ему зла?

Пусть отец видит, что верные ему люди тоже осуждают арест ар-Разака и хотят, чтобы его освободили.

Но, к удивлению Инвара, его близкие товарищи, с которыми он поделился своим планом, не разделяли его воодушевления. Они вроде бы не возражали, когда Инвар говорил, что арест ар-Разака — это чудовищная несправедливость, но на редкость вяло реагировали на слова о том, что с этим нужно что-то делать. Когда же Инвар завел речь о своем плане пойти во дворец, то даже вялое согласие сменилось мертвым молчанием.

— Ну вы чего?.. — спросил Инвар, привыкший, что его идеи обычно встречают совершенно по-другому. — Говорю вам — это хороший план. Если вся Эмерида встанет за Разака, калифу придется его отпустить.

— Ну, отпустит его владыка или нет — это еще большой вопрос. А вот людей, которые вступались за него, калиф точно запомнит, — пробормотал его сосед по комнате, Гиллам.

Тут возразить, пожалуй, было трудно. В последние годы памятливость отца на людей, противоречивших ему или мешавших его планам, в самом деле начинала выглядеть достаточно зловеще.

Инвар все же постарался убедить своих друзей.

— Да какая, в сущности, разница? Если мы все туда пойдем…

Гиллам покачал головой.

— Все не пойдут. Кто-нибудь обязательно откажется. А еще кто-то согласится — а потом струсит и не придет. И тогда это будет выглядеть так, как будто в Эмериде есть те, кто «за» калифа и его решение, и те, кто «против».

Еще один их близкий друг, Юсуф, встретился взглядом с Калахари — и покачал головой.

— Я не могу. Прости, адиль… Отец меня убьет. Скажет, что за мою глупость придется расплачиваться всей семье. И, в общем-то, нельзя сказать, что он неправ.

Инвар опешил. Он привык думать, что друзья поддержат его в любой ситуации, и что он может полагаться на их помощь, что бы ни случилось. Это было первой заповедью и основой Эмериды.

Второй заповедью было то, что они должны проявлять презрение к любой опасности. Маулькар должен быть бесстрашен и в любой момент готовым к ранам или к смерти. И, в общем-то, у Инвара ни разу до сегодняшнего дня не возникало повода засомневаться в храбрости своих друзей. Однако сейчас они даже не пытались скрыть того, что их удерживает страх — правда, не тот, который заставляет человека бежать с поля боя, но все же, вне всякого сомнения, именно страх!

И если так на его слова реагируют его самые близкие друзья — то чего можно ждать от остальных?..

— Ладно. Значит, пойду один, — процедил он.

Наверное, в этой короткой фразе выразилось все его презрение к их отговоркам, потому что Юсуф вспылил.

— Ну да, тебе-то что!.. Тебя Ансур всегда простит!

Инвар мог бы сказать, что это далеко не так. То есть отец, разумеется, испытывал к нему привязанность. И все же — очень может быть, что он, ввязываясь в это дело, рисковал даже сильнее, чем другие маулькары.

Существование Инвара уменьшало напряжение между тремя женами владыки, давая им и их родне повод для солидарности друг с другом. Самому старшему из сыновей калифа еще не исполнилось десяти — а Инвару было семнадцать. Он был взрослым мужчиной и умелым воином. Он получил прекрасное образование. И внешне он тоже напоминал Ансура больше, чем любой из его законных детей.

Неудивительно, что и жены калифа, и вся их родня единодушно ненавидели Инвара и старались очернить его в глазах отца. Не то чтобы Ансур не понимал, в чем дело, или склонен был придавать этим семейным интригам слишком большое значение. Но, как говорится, капля камень точит…

И тут Инвар очень «кстати» заявляется к нему и начинает заступаться за мятежного философа… причем тогда, когда Ансур уже настроен усмотреть за сочинением Разака заговор своих врагов.

Идея, что противники владыки могли делать ставку на Ивара, выглядела отвратительно правдоподобно.

Однако Инвар посчитал ниже своего достоинства в чем-нибудь убеждать своих друзей. Если Юсуфу нравится считать, что Инвар готов заступиться за Разака только потому, что сам ничем при этом не рискует — то пусть, сколько хочет, утешает себя этой мыслью.

Трус несчастный…

Наутро после этого разговора он оделся в лучшую свою одежду — как-никак, все-таки собирался предстать перед владыкой, — и решительно отправился в располагавшийся неподалеку от казарм дворец калифа. Но увы — когда Инвар сказал охраняющим дворец гилматам, что он хочет встретиться с отцом и просит передать владыке, что он просит об аудиенции, все пошло наперекосяк. Инвар рассчитывал, что стражник, как обычно в таких случаях, доложит о его приходе, и отец пришлет за ним кого-нибудь из своих личных слуг — но вместо этого к нему вышел Джабиль.

— Владыка никого не принимает, — сухо сказал он.

— Значит, я подожду, — упрямо возразил Инвар. — Прикажи своим людям меня пропустить.

— С чего бы это?.. — усмехнулся командир дворцовой стражи.

— С того, что мне нужно поговорить с _моим отцом_, и я никуда не уйду, пока с ним не увижусь. Это очень важно, — процедил Инвар, начинавший всерьез подозревать, что Ансуру даже не доложили о его приходе.

— Может быть, ты просветишь меня, в чем заключается твое «важное дело»?.. — спросил Джабиль с подчеркнуто мягкой интонацией, как будто бы Инвар был пятилетним малышом, дергавшим взрослых за рукав и требующим дать ему игрушку.

— Я пришел, чтобы просить отца отпустить ар-Разака, — отрезал Инвар. Джабилю, руководившему гилматами, которые разнесли дом ученого, тоже полезно будет знать, что не все в этом городе готовы воспринять арест несчастного философа, как должное.

— Один? — прищурился Джабиль. — А где все прочие свободолюбцы? Вам ведь, кажется, полагается быть «ценителями знаний и друзьями мудрецов»…

Насмешка, с которой он процитировал присягу муалькаров, обожгла Инвара, как удар хлыста.

— Не твое дело. Дай пройти, — сказал он грубо, пытаясь обойти Джабиля. Но дасир сдвинулся в сторону и без труда остановил его.

— Даже не думай, Калахари, — сказал он. — Так ты только хуже сделаешь — в том числе самому себе. Не лезь.

— Спасибо за предупреждение, — насмешливо откликнулся Инвар. — А теперь отойди с дороги.

Он был уверен, что после такого дасиру придется подчиниться. Не захочет же Джабиль, чтобы Инвар потом сказал отцу, что глава его стражи отказался сообщать калифу о его приходе и прогнал Инвара из дворца. Но вместо того, чтобы выполнить его распоряжение, дасир внезапно сгреб его за шиворот и притянул к себе, так что их лица оказались совсем близко.

— Ты совсем идиот?.. — прошипел он. — Не понимаешь, сколько людей спит и видит, как бы сунуть тебя в одну камеру с Разаком? А потом — на один эшафот?

Инвар испуганно откинул голову назад. Горящий злобой взгляд дасира ясно говорил, что он не шутит. И про эшафот упоминает тоже не для красного словца.

Инвар внезапно ощутил, что вся его недавняя решимость вытекает из него, словно вино из проткнутого бурдюка.

Вплоть до этого дня Инвар не имел никаких причин сомневаться в собственной храбрости. Его отец в семнадцать лет уже был действующим полководцем, а он сам пока что проявлял свои таланты исключительно в стычках с кочевниками — но Инвар считал, что война есть война, и, если ты хорошо проявил себя в схватках, в которых нужно отогнать от местных деревень грабителей и расхитителей скота, то и в битве двух армий ты тоже не струсишь. Инвар испытывал острое наслаждение, доказывая самому себе и окружающим свое бесстрашие, и не раз делал вещи, на которые бы не решилось большинство его друзей. Мог, например, ради простого спора с кем-нибудь из муалькаров на одной руке повиснуть на зубце наружной крепостной стены, падение с которой означало неминуемую смерть.

Но гибель, угрожавшая ему сейчас, никак не зависела от его храбрости и ловкости. И отвратить ее можно было только одним способом — сдаться и отступить, как и советовал Джабиль.

Дасир, должно быть, различил мелькнувшее в его глазах смятение — и, выпуская его ворот, слегка оттолкнул Инвара от себя.

— Уйди отсюда, Калахари. Без тебя разберемся, — сухо, но уже без прежней злости сказал он.

Инвар ушел — а потом еще битых два часа бродил по городу, не думая о том, куда идет, и налетая на прохожих, которые, вероятно, думали, что спотыкающийся маулькар с застывшим взглядом вышел из одного из тех притонов, куда молодежь вроде него таскается курить гашиш.

Но Инвару было не до того, чтобы заботиться о том, что о нем станут думать. Он не помнил ни одного дня в собственной жизни, когда ему было так паршиво.

И он ещё осуждал Юсуфа и Гиллама! Ну а сам-то что?..

За ужином ему кусок в горло не лез, а ночью он практически не спал, ворочаясь на смятых раскалённых простынях — хотя стояла ранняя весна, и воздух в спальне был приятно свеж.

На следующий день эти терзания сделались настолько невыносимыми, что Инвар уже был готов плюнуть на все предупреждения Джабиля и снова пойти во дворец. Но тут ему внезапно сообщили, что к нему пришел Килуран. Инвар ужасно удивился — обычно аптекарь никогда не посещал казармы маулькаров сам, а дожидался, пока Инвар сам придет к нему. На одну краткую секунду ему даже захотелось ничего не рассказывать старику о вчерашних событиях и ограничиться одним лишь заверением, что он немедленно пойдет к отцу и будет требовать освободить Разака. Но при мысли о таком поступке внутри снова поднялось измучившее его ночью отвращение к себе. Инвар почувствовал, что не сумеет сделать вид, что ничего особенного не случилось — Килуран хорошо его знал и, несомненно, сразу же поймет, что с его другом и учеником что-то не так. Инвар решил, что он не сможет заставить себя соврать — и, скрепя сердце, пошел каяться в собственной трусости. По крайней мере, теперь он готов был обещать, что больше он такого не допустит.

Но Килуран, вопреки ожиданиям, выглядел радостным и, даже не заметив его мрачного лица, выложил радостные новости — владыка отправляет ар-Разака в ссылку! Хвала Всевышнему, его всё-таки не казнят!..

— О, — только и сумел выдохнуть Калахари, которого Килуран на радостях стиснул в крепком объятии.

После подобных новостей говорить о вчерашнем дне казалось не вполне уместным — Килурану с его радостью сейчас было явно не до того, чтобы слушать о его моральных терзаниях. К тому же, аптекарь спешил — после Инвара он намеревался обойти с этой счастливой новостью других знакомых, беспокоящихся о судьбе философа.

Можно сказать, что для Разака все закончилось относительно благополучно. Конечно, трудное путешествие назначенную ему отдаленную провинцию, а после этого — жизнь в бедности среди чужих людей и незнакомых мест, для человека его лет были тяжёлым испытанием, но всё же, в сравнении с тем, что могло ожидать его в столице, это было относительно неплохо. Но вот сам Инвар не мог простить себя за то, что струсил именно тогда, когда необходимо было действовать. Воспоминание об этом эпизоде отравляло ему жизнь даже теперь, три месяца спустя. И если кто-то мог усилить это чувство до невыносимой остроты — то именно Джабиль. Его присутствие и даже сама мысль о нем теперь всегда напоминала ему о моменте той позорной слабости.

Инвар, в общем-то, готов был признать, что в тот момент Джабиль хотел ему добра — но, несмотря на это, все равно не мог не злиться на него. Если бы не дасир, он бы поговорил с отцом — и сейчас ему не было бы так противно и так стыдно вспоминать о своем малодушии. Принесла же нелегкая Джабиля проявлять свое «участие» к нему подобным образом!

К тому же, дасир тогда оскорбил его друзей. Ну, пусть даже не оскорбил — но ясно показал свое пренебрежение к их трусости. Тем более обидное, что в глубине души Инвар даже не мог ничего возразить против его насмешек над членами Эмериды.

И поэтому о чем-то разговаривать с Джабилем ему совершенно не хотелось.

Вот только его согласия никто, увы, не спрашивал.

 

По опыту общения с Джабилем Инвар знал, что любая «беседа» в его понимании сводилась к более или менее изощренным оскорблениям того, с кем дасир имел дело. К счастью, перед большинством обычных собеседников Джабиля у Инвара было одно важное преимущество — он мог позволить себе, не стесняясь, отвечать главе дворцовой стражи в том же духе. И сейчас он вошел вслед за ним в просторную лабораторию на втором этаже, расправив плечи и вдобавок независимо засунув пальцы за узорчатый плетеный пояс.

Комната, в которой они оказались, была ему хорошо знакома. Масляная лампа, принесенная Джабилем, давала недостаточно света, чтобы осветить все помещение, так что углы лаборатории тонули в густой темноте, но даже этого скудного освещения было достаточно, чтобы разглядеть многочисленные полки, на которых стояли глиняные фиалы, ступки, пестики для измельчения различных трав и перегонный куб.

Всю середину комнаты занимал длинный плотницкий верстак, возле которого Инвар неоднократно стоял рядом с Килураном, помогая старику в его работе. Изначально его привел в дом аптекаря интерес к ядам, который использовали некоторые пустынные кочевники, чтобы обмазывать им наконечники для стрел и копий — но в итоге Инвар незаметно для себя увлекся и заинтересовался множеством вещей, которые тоже могли бы быть полезны будущему воину. В конце концов, в походе рядом не всегда окажется знающий лекарь, и приобрести общее представление о том, какие травы и примочки помогают при разных болезнях, было не так глупо и определенно стоило потраченного времени.

— Ну? О чем ты хотел со мной поговорить?.. — спросил он у Джабиля с ноткой вызова, когда дасир поставил лампу на верстак.

Они стояли друг напротив друга, как противники в начале поединка, и Инвар с внезапным удовольствием отметил, что, если при их последней личной встрече он все ещё был на добрые полголовы ниже Джабиля, то сейчас они почти сравнялись в росте. Все же хорошо, что он в свои семнадцать лет не походил на некоторых из своих товарищей, которые рядом со взрослыми мужчинами по-прежнему смотрелись щуплыми подростками.

Чтобы ещё больше подразнить дасира, Инвар подтянулся на руках, уселся на верстак и поболтал ногами, давая понять, что он уж точно не намерен стоять перед Джабилем навытяжку, как тот бедняга, которого тот ни за что ни про что отхлестал по лицу.

— А ты как думаешь? Может быть, о погроме, который вы сегодня устроили на рынке? Или о других ваших подобных выходках?

Инвар пожал плечами. Что касается погрома, который они устроили на рынке, здесь ему уж точно не в чем было себя упрекнуть. Даже наоборот — другие маулькары предлагали разгромить базар посреди бела дня. Инвару понадобилось употребить всю свою власть и весь авторитет, чтобы перенести их налет на рынок на ночное время, так, чтобы торговцы с их товарами не пострадали. Конечно, груда перевёрнутых и сломанных прилавков — это тоже неприятно, но всё-таки это куда лучше, чем когда прилавок опрокидывают вместе со всем выложенным на нем товаром, и черепки от разбитых горшков и тарелок перемешиваются с семенами на продажу, а испуганные люди мечутся туда-сюда, топча овощи, рыбу и лепёшки.

Но оправдываться перед Джабилем он не собирался — ещё не хватало... Если бы не он, то ничего бы этого вообще не случилось!

Поняв, о чем он думает, дасир нахмурился.

— Ты, Калахари, вроде не совсем дурак... Скажи — тебе не кажется нелепым разносить весь город, чтобы вызволить трёх идиотов?..

— Кто же виноват, что другим способом их вызволить нельзя? — парировал Инвар. — Или мы, по-твоему, должны были бросить своих товарищей?

— Такую бы решительность — да на благие цели, — процедил Джабиль. В принципе это могло означать все что угодно — например, что маулькарам следует посвящать свое время тренировкам и учебе, — но Инвару все равно показалось, что дасир намекает на историю с ар-Разаком. Вероятно, потому, что сам он тоже до сих пор не мог о ней забыть.

— Тебя спросить забыли, — пробормотал он себе под нос — слишком тихо, чтобы Джабиль счел это открытым оскорблением, но достаточно внятно, чтобы тот его услышал.

— А ты у нас, значит, на все готов ради своих товарищей? — спросил Джабиль, немного помолчав.

— А что, не должен? — вызывающе спросил Инвар.

Мужчина неприятно усмехнулся.

— Шею свою не жалко, да? Лишь бы твои дружки не посчитали, что ты сдрейфил?.. Хотя, с другой стороны, тебе-то что… Покрасовался и в кусты. Если запахнет жареным, ты сразу спрячешься за своим именем и выйдешь сухим их воды.

— Ни за чем я не прятался, — зло возразил Инвар. — Это все Килуран... Если бы не он, никто бы меня даже не узнал. Пока он не сказал, кто я такой, твои болваны меня здесь возили мордой по стене. Я их ни о чем не просил! А тебя и подавно не просил никому морду бить из-за пары царапин.

Джабиль покривился.

— Не просил он... Думаешь, было бы лучше, если бы они тут тебя отметелили, как ты того заслуживал, а потом твой отец велел спустить с них шкуру? Или вообще решил бы вышвырнуть весь дозор целиком на улицу за то, что они проучили слишком знатного засранца? А у них, между прочим, семьи...

Инвар нахмурился. Все-таки Джабиль, при всех его недостатках, явно не был дураком — сразу определил, на что давить… Вот гад, нашел больное место, присосался, как пиявка — и теперь будет пить кровь, пока не разбухнет и не отвалится.

— Слушай, чего ты вообще от меня хочешь? — мрачно спросил он. — Я свое положение не выбирал. Меня, знаешь ли, не спросили.

— Хочу, чтобы ты, хотя бы один раз, почувствовал себя обычным человеком. А не небожителем, который развлекается с простыми смертными, но в глубине души отлично знает, что ничем при этом не рискует.

— Поэтично, — закатил глаза Инвар. — А если поконкретнее?

— Если конкретнее — я предлагаю сделку. Ты ведь для друзей стараешься? Так вот — я отпущу твоих друзей. Но ты хотя бы один раз получишь то, что заслужил. А то от твоей безнаказанности уже скулы сводит... Из любого новобранца, который бы сделал одну сотую долю того, что ты устраиваешь каждую неделю, я бы уже выбил дурь без всяких скидок на неопытность и возраст. И сказал бы, что этот сопляк ещё легко отделался. Словом, я сниму все обвинения и выпущу трех идиотов — в обмен на возможность тебе всыпать.

Словно для того, чтобы до Инвара лучше дошел смысл его слов, Джабиль демонстративно вытянул плетку из-за голенища сапога. Как и все офицеры из дворцовой стражи, хлыст он носил постоянно — хотя Инвар до сих пор еще не видел, чтобы он пускал его в ход. По крайней мере, с лошадьми Джабиль всегда был очень терпелив.

Инвар уставился на собеседника, не в силах до конца поверить в то, что дасир предлагал это всерьез. Свободу троих арестантов в обмен на…

— Ты совсем спятил? — спросил он, слишком опешив от абсурдности предложенной Джабилем «сделки», чтобы возмутиться. Если бы Джабиль, к примеру, обещал бы отпустить его друзей, если Инвар возьмется нарядиться в ослиную шкуру и станцевать в таком виде, распевая свадебные песни — он бы и то вряд ли удивился больше.

— Почему? — прищурился Джабиль.

Инвар открыл рот — и неожиданно для себя не нашел логичного ответа.

Да, в свои семнадцать он считал себя — и выглядел — вполне сложившимся мужчиной, давно выросшим из того возраста, когда его теоретически могли бы подвергнуть такому наказанию, как порка. Но, с другой стороны, плетью тоже обычно били не детей. Джабиль, конечно, знал, что то, что для раба или слуги — обыденность, а для солдата или нарушившего закон горожанина — уже позор в глазах его соседей и товарищей, для члена Эмериды будет нестерпимым унижением. Но на чувства Инвара по этому поводу дасиру явно было наплевать. А даже если нет — то мысль об этом только доставляла ему дополнительное удовольствие.

— Ну, Калахари, что ты хлопаешь глазами?.. Думаешь, мне охота здесь с тобой торчать всю ночь? Да или нет? — спросил Джабиль, видя, что Инвар до сих пор не в состоянии переварить его слова и, если его не поторопить, запросто простоит так еще полчаса.

Инвар до скрипа стиснул зубы.

— Ладно, — сказал он.

И мысленно добавил — «чтоб ты сдох!».

Джабиль только хмыкнул. Может, ожидал, что его жертва сперва попытается поторговаться или вообще заставить его передумать?.. Но уж радовать дасира собственным смятением и давать ему лишнюю возможность посмеяться над собой Инвар точно не собирался.

Он развязал пояс, бросил его на пол и стал стягивать рубашку.

— Рубашку как раз можешь оставить, — насмешливо удержал его дасир. — Нагнись над столом и спусти штаны.

Лицо Инвара словно обварили кипятком. Вот сволочь… Пользуется тем, что у него нет выбора. Не мог же он предать своих товарищей из глупой гордости...

— Я так и думал, что ты мужеложец, — со всем доступным ему презрением процедил он, берясь за завязки штанов. — Хочешь посмотреть на мою задницу — пожалуйста. Слюнями только не подавись от счастья!

Инвар давно заметил, что мужчину в возрасте Джабиля легче всего задеть, обвинив его в интересе к юношам вроде него самого. Наверное, в таких намеках было много правды, потому что многие его товарищи по Эмериде вспоминали, как годившиеся им в отцы мужчины проявляли к маулькарам совершенно непристойный интерес и сулили все блага мира за их благосклонность. Даже самому Инвару, огражденному своим происхождением от всех поползновений подобного рода, доводилось замечать на себе слишком пристальные взгляды некоторых из придворных.

Как ни странно, Джабиля эта попытка его оскорбить развеселила. Он осклабился, как будто бы услышал наглую, но все равно смешную шутку.

— Сразу видно, что никто еще ни разу не пытался вправлять тебе мозги подобным способом. Если тебе так дороги твои штаны, оставь как есть. Но тогда вместо двадцати пяти плетей получишь пятьдесят — иначе выйдет далеко не так доходчиво. И я накину ещё десять... Хотя ладно, ещё пять за "мужеложца". Никогда не понимал в твоих ровесниках это стремление хамить как раз тогда, когда лучше было бы помолчать!

Инвар решил никак это не комментировать и развернулся к верстаку, радуясь, что удастся сохранить хотя бы часть достоинства. А что Джабиль пугает его удвоением назначенного наказания — это не так уж важно. Он бы согласился и на сто плетей, лишь бы избежать дополнительного унижения и не спускать штаны.

Дасир бросил перед Инваром на столешницу кожаную перчатку — одну из тех, которые носил заткнутыми за пояс и надевал при езде верхом.

— Возьми — и закуси покрепче. В твоих интересах, чтобы всё это осталось между нами...

Инвар сперва хотел демонстративно проигнорировать непрошенную «помощь». Он и так не сомневался в том, что ни за что на свете не станет орать, на радость своему мучителю и дожидавшимся внизу гилманам. Инвар всегда считал себя выносливым, и боль была ему давно знакома — всякий человек, который тренируется сражаться, участвует в скачках и ездит охотиться, нередко получает травмы вроде вывихов и сломанных костей, а рана от стрелы пустынного разбойника или следы от когтей пумы должны быть болезненнее любой порки.

Но в конце концов Инвар решил не рисковать. Ситуация, как ни крути, мало годилась для экспериментов. Когда он намеренно скрывал любые следы собственных страданий от наблюдающих за ним друзей, он знал, что может только выиграть. Если он сумеет стерпеть боль без звука или будет улыбаться и шутить во время перевязки полученных ран, то заслужит общее восхищение собственной стойкостью, а если нет — никто его, в общем-то, не осудит. А тут — совсем другое дело. Инвару совсем не улыбалась мысль о том, чтобы кто-нибудь в доме догадался, что здесь происходит.

Он закусил перчатку, наклонился над столом — и почти сразу ощутил первый удар.

Ерунда, — промелькнуло в голове Инвара. Больно, конечно, но с размаху получить по пальцам тренировочным мечом куда больнее…

Но это оптимистическое настроение развеялось довольно быстро. От всех испытанных им прежде видов боли эта отличались тем, что в прошлом он всегда имел возможность защититься, уклониться или ответить ударом на удар. Никто не требовал, чтобы он не двигался и принимал какие-то мучительные ощущения, как должное. К тому же, хотя сама по себе боль от перелома или от ожога была не в пример острее, постоянные, непрекращающиеся удары по уже больному месту быстро становились — или же, по крайней мере, начинали ощущаться — чем-то абсолютно нестерпимым.

Инвар пожалел, что не считал удары, и теперь не знает, сколько ему ещё остаётся. Идея дасира оказалась кстати — если поначалу он действительно держался молча, то теперь после каждого удара сжимал перчатку зубами и придушенно мычал. Он даже сам не понял, в какой момент перестал держаться на ногах и просто упал грудью на верстак — но с этого момента Инвар уже ничего не мог с собой поделать и позорно извивался на столе, нелепо вскидывая ноги и вцепившись в край столешницы так сильно, словно старый стол в любой момент готов был убежать из-под него. А хуже всего было то, что тело, протестуя против этой боли, реагировало глупо и по-детски, и на глазах у Инвара сами собой начинали вскипать слезы.

Если, когда _это всё_ закончится (должно же это хоть когда-нибудь закончиться!..), Джабиль увидит его с мокрыми глазами, он этого точно не переживет...

Удары резко и внезапно прекратились, и Инвар только успел ощутить острое чувство облегчения при мысли, что сумел выдержать все до конца, не дав воли слезам, когда Джабиль испортил его торжество, задумчиво сказав:

— Я, кажется, погорячился. Пятьдесят пять плетей — это, определенно, слишком много. Думаю, хватит с тебя на первый раз. Вставай уже, страдалец...

Хуже, чем плакать на глазах Джабиля, могло только быть объектом его «милосердия».

Инвар почувствовал такую вспышку злости, что, будь у него немного сил, он бы охотно встал только ради того, чтобы убить стоявшего у него за спиной мужчину. Но сейчас, когда все мышцы в его теле превратились в студенистое, дрожащее желе, ему хватило сил только на то, чтобы выплюнуть мокрую перчатку и процедить:

— А не пошел бы ты со своей жалостью!..

— Тогда ещё пятнадцать, — согласился после едва ощутимой паузы Джабиль.

Инвар напрягся, ожидая новой вспышки нестерпимой боли, но первый удар показался не таким уж страшным. Инвар сперва посчитал, что дело в полученной передышке, но после второго, а потом и третьего удара осознал, что дасир просто больше не бил его в полную силу. Впрочем, возмутиться этой оскорбительной поблажкой твердости уже недоставало. На сей раз он мысленно считал удары. Восемь... Девять... Скоро это все закончится.

— Дурак ты, Калахари, — сообщил Джабиль перед десятым.

Обострившийся от боли инстинкт самосохранения не позволил Инвару ответить на это чем-то вроде «ну а ты — урод и извращенец». Хотя в общем-то особого желания поспорить с утверждением Джабиля он в этот момент не чувствовал, и даже был готов, какой-то своей частью, согласиться с тем, что оказаться в таком положении мог разве что дурак. Будь он умнее — ни за что не согласился бы на предложение дасира. Трёх болванов, по вине которых он сейчас терпел эти мучения, он ненавидел почти так же сильно, как Джабиля.

Пятнадцатый удар вышел скользящим и каким-то смазанным.

— Всё, — сообщил дасир. Как будто Инвар без него не знал... эти последние удары он считал про себя с бОльшим нетерпением, чем в детстве — дни до собственного дня рождения, когда Ансур заваливал любимого, на тот момент единственного сына самыми роскошными подарками.

Инвар опёрся о столешницу и с трудом встал. Ноги дрожали, но в целом он чувствовал себя лучше, чем надеялся. Он даже сумел развернуться и заставить себя скривить губы, вызывающе взглянув в глаза Джабилю.

— Ну что? Доволен?.. — бросил он ему в лицо, очень надеясь, что в его словах звучит пренебрежение к противнику, а не глупая детская обида.

Джабиль поморщился.

— Там видно будет, — непонятно сказал он. И окончательно испортил Калахари настроение, угрюмо обронив — Умойся… И постой, что ли, возле открытого окна, прежде чем идти вниз. Своих людей я заберу, но Килурану тебя с такой рожей тоже видеть незачем.

 

Старый аптекарь уговаривал остаться на ночь у него и обещал постелить ему наверху, но Инвар отказался наотрез. Причем не только потому, что сейчас ему совершенно не хотелось снова подниматься на второй этаж. Нужно было вернуться назад, к своим, чтобы удостовериться, что дасир держит свое слово, и что трое арестантов выйдут на свободу уже этой ночью. В другое время он наверняка не захотел бы идти пешком через весь город после всей недавней беготни, но сейчас он был почти рад, что долгая прогулка позволит немного «расходить» пульсирующие болью мышцы.

Путь был неблизким, так что, когда он увидел впереди Фоканатун, дом и казарму царских маулькаров, Инвар ощутил большое облегчение. Он уже начал думать, что не доберется сюда до рассвета. Вход в Фоканатун в любое время дня и ночи охраняла пара взрослых маукальров и при них — пара осфуров, «воробьев», самых младших членов Эмериды, которые прислуживали старшим в качестве оруженосцев. В принципе осфуры одинаково находились на попечении всех старших юношей, но у старших из «соколов» нередко появлялись свои личные осфуры, которые всюду следовали за ними, оказывали маулькару личные услуги и одновременно пользовались его покровительством.

При виде Инвара все — и маулькары, и вертевшиеся вокруг них подростки — просияли такой радостью, как будто бы уже не чаяли увидеть его живым.

— У нас все думают, что тебя взяли!.. — сообщил старший в дозоре, обняв Инвара и поприветствовав его традиционным поцелуем в обе щеки. Обычно встречи «соколов» после такого краткого отсутствия обходились каким-то менее формальным жестом вроде дружеского хлопка по плечу, а для того, чтобы встречу сочли достойной акколады, нужно было с кем-нибудь не видеться как минимум неделю. Уже это давало понять, что его братья в самом деле опасались худшего.

Инвар уже хотел сказать, что его, в самом деле, взяли, но, поскольку рядом оказался муршид Кирулан, довольно быстро отпустили, не желая неприятностей с излишне знатным узником. Однако прежде, чем он открыл рот, маулькар радостно продолжил :

— Ну, теперь-то точно можно праздновать!

— Что праздновать? — спросил Инвар.

— Ах да, ты же не знаешь… Наших отпустили! — отозвался «сокол» с торжествующей улыбкой. — Сняли с них все обвинения, прочли обычную нотацию и отпустили. Струсили, шакалы…

— Что, так быстро? — удивился Калахари. Однако, Джабиль, похоже, дела в долгий ящик не откладывал! Прямо от Кирулана, что ли, поскакал в тюрьму?..

— Ну да! Они вернулись часа три назад.

— Как… три? — тупо переспросил Инвар.

— Ну да, — повторил маулькар. — Мы потому так за тебя и волновались. Выходило так, что их освободили, а тебя сунули на их место. И тогда, в конечном счете, получается, что стало только хуже. Ты, адиль, стоишь троих!

Но Инвару сейчас было не до того, чтобы отреагировать на это проявление дружеской теплоты. Три часа назад… выходит, что Джабиль отпустил узников как раз _перед_ тем, как его выдернули разбираться с Калахари. Может быть, дасир даже приехал к нему прямо из зиндана.

— С-ссволочь!.. — прошипел Инвар в бессильной ярости.

Этот сын ишака просто сыграл на его чувствах, заставив пожертвовать достоинством и самоуважением ради друзей, хотя прекрасно знал, что принесенная им жертва ни на что не повлияет...

Чтобы ему провалиться в преисподнюю, к вечно голодным демонам Нижнего мира!

Его собеседник удивленно заморгал.

— Ты что, адиль?..

Инвар опомнился.

— Прости, я не тебе, — изо всех сил стараясь выглядеть нормально, сказал он. — Просто сегодня один из гилматов сказал мне, что они еще там.

«Сокол» сочувственно поморщился.

— Чего ты хочешь? Все гилматы — лживые шакальи дети. Их языками только выгребные ямы чистить.

— Это точно, — процедил Инвар.

И одному вполне конкретному гилмату за его подлый розыгрыш действительно скоро придется на вылизывать языком отхожие места — или что-то еще похуже этого. Не будь он Инвар Каллахари, если не заставит Джабиля до самой смерти сожалеть о своей сегодняшней выходке!

Можно себе представить, как он веселился, представляя ярость Калахари, когда тот узнает правду…

Мысль об этом помогла Инвару вернуть себе самообладание. Выходить из себя и злиться слишком поздно. Значит, нужно успокоиться и думать о дасире исключительно в контексте будущей мести. Может быть, сейчас Джабиль и в самом деле веселится, но посмотрим, как он посмеется, когда Инвар с ним закончит.

— Давай, я пошлю кого-то из мальков сказать ребятам, что ты здесь, и мы как следует отметим твое возвращение, — предложил старший маулькар. Но Инвар мотнул головой.

— Давай потом… я с ног валюсь.

— Ну, тогда иди спать, — охотно согласился маулькар. — Если кто-то и заслужил того, чтобы отдохнуть сегодня с чистой совестью — так это ты!

«Да если бы…» — хмуро подумал Калахари, вынуждая себя криво усмехнуться и кивнуть.

 

Ему пришлось выдержать еще множество приветствий, поцелуев, хлопков по плечам и по спине, прежде чем он все же сумел добраться до своей спальни, но в итоге Инвар наконец-то смог остаться в одиночестве. Его сосед по комнате, Гиллам, торчал на открытой галерее вместе с тремя недавними узниками городской тюрьмы, слушая байки и зиндане и сам, в свою очередь, похваляясь перед ними теми подвигами, которые они здесь успели совершить, чтобы добиться их освобождения. В принципе, в любой другой день Инвар не преминул бы тоже присоединиться к этим посиделкам старших маулькаров. Это выглядело очень соблазнительно — мягкий ночной воздух, так приятно отличающийся от дневного зноя, охлажденный щербет, сласти и вино, которое в Фоканатуне было категорически запрещено и которое именно поэтому здесь пили абсолютно все, включая тех, кто вино не любил. Но сейчас Инвар хотел только одного — остаться в тишине, подальше от всеобщего внимания, и отдохнуть от всех недавних потрясений.

Он с облегчением захлопнул за собой дверь их с Гилламом спальни, на ходу стянул с себя рубашку и, откинув покрывало, лег на свой придвинутый к окну топчан.

Следы от плетки, о которых он почти забыл, пока добрался до Фоканатуна, тут же напомнили о себе. Лежать хоть на спине, хоть на боку сейчас казалось в равной мере неудобно и болезненно, но Инвар из чистого упрямства не переворачивался на живот. Не станет он лежать ничком, уткнувшись лбом в матрас, как раб, которого избил хозяйский управляющий! Да и боль определенно не такая, чтобы ее ну никак нельзя было стерпеть…

Сейчас куда важнее было продумать план возмездия Джабилю. О том, чтобы оставить полученное оскорбление без подобающих последствий, не могло идти и речи. Конечно, чтобы свести счеты с кем-нибудь вроде Джабиля, придется прибегнуть к помощи друзей, но им совсем не обязательно во всех деталях объяснять, в чем дело. Одно из приятных преимуществ его положения — в том, что вокруг сына Ансура собралось достаточно людей, готовых по одному его слову поучаствовать в безумном предприятии вроде того, которое маячило у него в голове, мало-помалу превращаясь из смутной идеи в оформленный замысел.

Инвар отлчино знал, где живёт командир дворцовой стражи. При желании — и должной подготовке — дасира вполне можно застать врасплох. Он соберет достаточно людей, они замотают лица шарфами так, чтобы нельзя было узнать, кто из них кто, а потом стащат Джабиля с коня, когда он будет выезжать из дома, вытащат на ближний людный перекресток и прилюдно выпорют. В другое время Инвар посчитал бы недостойным нападать толпой на одного, но в данном случае его совесть была чиста. В конце концов, Джабиль первым нарушил все законы чести.

Инвар мрачно улыбнулся в темноте, представив, как отлупит дасира плёткой на глазах своих товарищей и обалдевших горожан. Джабиль, конечно, не дурак и сразу же поймет, кто именно стоит за этой выходкой, но жаловаться на Инвара ему будет не с руки — у самого, что называется, рыльце в пушку. А если он все же решит прибегнуть к правосудию владыки, Инвар с глазу на глаз объяснит отцу, почему он зашел так далеко. Инвар даже сказал себе, что, если владыка решит, что оскорбление, нанесенное главой охраны человеку почти-царской крови, задевает его собственную честь, он убедит отца, что инцидент исчерпан, и что мстить дасиру сверх уже полученной им от Инвара трепки — совершенно лишнее.

В конце концов, Джабиль после этой истории станет посмешищем для всего города и, вероятно, сам предпочтет попросить владыку об отставке и вернуться в свои родовые земли, чтобы только не видеть изо дня в день ухмылки придворных и простых горожан.

Немного успокоившись насчет Джабиля, он стал думать о своих товарищах, вернувшихся из заключения. Его дурацкое самопожертвование в итоге оказалось совершенно бесполезным, но поддержка Эмериды, несомненно, сыграла в освобождении его друзей решающую роль. Джабиль и городские власти, несомненно, собирались для острастки наказать виновных по всей строгости закона — но бардак, который начался после ареста троих маулькаров, вынудил их пойти на попятный и вернуть задержанным свободу.

Так что мешало его друзьям так же дружно выступить в защиту ар-Разака, когда ему угрожала казнь? Инвару тогда вообще казалось, что вместе с судьбой Разака решался вопрос об их самоуважении, того, смогут ли они ходить с поднятой головой и вообще считать себя достойными людьми.

Но большинство его товарищей, похоже, так не думали.

Конечно, ар-Разак для маулькаров был чужим. То чувство близости, которое по отношению к нему испытывал Инвар, подпитывалось его дружбой с Килураном.

В нынешнем деле маулькары защищали собственные интересы. Каждый мог легко представить самого себя или своих близких друзей в подобной ситуации. А вот вляпаться так, как ар-Разак — это нарочно не придумаешь. Вообразить себя опальным вольнодумцем большинство друзей Инвара совершенно точно не могли, что пропорционально охлаждало их сочувствие к несчастному, делая его отстраненным и рассудочным. Такое чувство никого не подвигает на решительные действия.

И, наконец, если бунт Эмериды из-за трёх таких же маулькаров, попавших в тюрьму за слишком наглое попрание закона о тушении огней, скорее всего, даже не привлек особого внимания Ансура, а если бы и привлек — то не разгневал бы его по-настоящему, то так же дружно заступаться за мятежника и вольнодумца — это уже настоящий вызов власти, за который вполне можно поплатиться головой.

И все же — было в этой истории что-то, что не позволяло ему окончательно уложить ее в своей голове.

Поняв, что его мысли заново свернули на уже знакомую дорожку, Инвар чуть не застонал. «Теперь-то я уж точно не засну» — мрачно подумал он — и почти сразу провалился в сон.

 

Проснулся Инвар, как и следовало ожидать, на животе. Во сне тело само нашло наименее болезненное положение, и, когда он открыл глаза, он лежал, подмяв под себя подушку и пристроив голову на локоть. Проникающее сквозь конические окна солнце — утреннее, еще не особо жаркое, поэтому особенно приятное — гладило его спину теплыми лучами, а кожу приятно охлаждал тянувшийся от окна ветерок. Впору было порадоваться, что вчера дасир, желавший посильнее уязвить Инвара, не стал лупить его плеткой по спине. Товарищи, с которыми он делил комнату, наверняка не поняли бы, с чего вдруг Инвару вздумалось спать в рубашке и избегать умываний у фонтана в такую жару. Конечно, можно было бы сослаться на внезапную простуду и изобразить, что он страдает от озноба — но, во-первых, при его бросавшемся в глаза здоровье это выглядело бы ненатурально, а во-вторых — все время париться в рубашке в такую жару, и не иметь возможность даже искупаться, когда остальные плещутся в фонтанах и смывают с себя пот после занятий фехтованием, было бы по меньшей мере неприятно.

Час был не слишком ранним, но Гиллам крепко спал, раскинувшись на своей койке и приоткрыв рот. Ну да, он же наверняка лег спать уже после рассвета… Никому из их наставников и в голову бы не пришло ожидать маулькаров на занятия после одержанной вчера победы. Вчерашняя ночь, как и сегодняшний день, по праву должны были быть отведены на то, чтобы достойно отметить такое важное событие.

Инвар оделся и спустился вниз. Фоканатун казался вымершим. Не было видно даже вездесущих осфуров, которые всегда вскакивали ни свет ни заря.

Жилища маулькаров носили названия «казарм», но в действительности они гораздо больше походили на дворцы. Просторные, красивые постройки, окруженные абрикосовыми деревьями, и огромные, выложенные разноцветной плиткой бассейны, располагающиеся каскадом на склоне Дворцового холма, так что вода из верхнего фонтана стекала в другой, а затем в третий и четвертый. В общем, название их крепости — «Фоканатун», «казарма», было просто данью традиции. В действительности маулькары жили без особого стеснения и без казарменной солдатской дисциплины.

Впору было заподозрить, что Джабиль, чья юность прошла в войсковых частях, просто завидовал ему — и именно поэтому решил так изощренно поглумиться над Инваром.

Калахари ощутил, что на место вчерашней злости и мечтам о мести пришла почти детская обида. Как он мог так поступить?!.. При всех конфликтах между Эмеридой и дворцовой стражей, Инвар раньше не держал Джабиля за негодяя и лжеца. За их противника, кость в горле, утомительного типа, человека с отвратительным характером — все что угодно, но не такую скотину, какой он показал себя вчера! Когда-то, очень давно, Инвар даже считал дасира своим другом. Его детские воспоминания о визитах Ансура редко обходились без Джабиля. И, как и все, что относилось к этому периоду его жизни, образ спутника отца в этих детских воспоминаниях окутывала золотая дымка счастья и довольства жизнью, когда кажется, что все вокруг — твои друзья, и этот мир желает тебе исключительно добра.

Впрочем, тот, молодой Джабиль довольно сильно отличался от того, каким он стал в последние несколько лет. Раньше был мужчина, как мужчина — иногда серьезный, иногда веселый, а в итоге превратился в сгусток желчи, не способный ни с кем говорить без резкости и без издевок!

Эта мысль застала Инвара врасплох и отвлекла его утреннего умывания.

Джабиль возвысился и достиг нынешнего положения в то время, когда молодой Ансур был реформатором и покровителем искусств, мечтающим о преобразовании страны. Тогда Ансур был идеалом просвещенного монарха. И Джабиль, неоднократно рисковавший своей жизнью, чтобы защитить Ансура, вероятно, восхищался своим покровителем и даже преклонялся перед ним. Вполне возможно, что теперь, глядя на то, как старый друг с каждым днем превращается в полную противоположность человека, которого он когда-то знал, Джабиль должен был чувствовать, что что жизнь, начавшаяся так многообещающе, обернулась полным разочарованием и гибелью всех самых дорогих его иллюзий.

Многие слова, произнесенные Джабилем в прошлом, теперь начали звучать в его ушах совсем иначе.

Так ты только хуже сделаешь… Уйди отсюда, Калахари. Разберемся без тебя.

Кого он в тот момент имел в виду? _Кто_ разберется? Владыка с самим Джабилем — или, может быть, какая-то группа все еще уцелевших при дворе сторонников прежних порядков?..

 

Килуран заметно удивился, вновь увидев у себя в аптеке своего любимого ученика. Он, вероятно, полагал, что Инвар сейчас должен праздновать победу вместе с остальными.

— С тобой все хорошо, адиль? — спросил он озабоченно. — Ты нездоров?..

Наверное, по мрачному лицу Инвара в самом деле можно было предположить, что лидер Эмериды занемог.

— Все у меня нормально, — проворчал Инвар. — Мне просто нужно кое-что узнать. Об ар-Разаке.

Килуран, судя по его лицу, не ждал подобного вопроса.

— Так я вроде тебе уже говорил... Он успешно добрался до Арьетты. А что, до тебя дошли какие-нибудь слухи? — в глазах медика мелькнуло беспокойство. Килуран явно считал, что милосердие владыки вполне могло быть прикрытием для того же смертного приговора. Что с Ансура сталось бы услать опального мыслителя подальше от столицы, приказав, чтобы его тихонько удавили где-нибудь в провинции.

Инвар очень надеялся, что, несмотря на все произошедшие в характере Ансура изменения, до _такого_ отец пока что не дошел.

— Нет у меня никаких новостей… Думаю, у него все хорошо, — ответил он. — Я хотел знать совсем другое : ты не в курсе, не замешан ли в эту историю Джабиль?

— Он об этом с тобой беседовал вчера? Об ар-Разаке? — догадался Килуран.

— Нет, — отрезал Инвар, которому упоминание о вчерашней "беседе" было крайне неприятно. — Не об этом. Но у меня появились... личные соображения на этот счёт.

Килуран несколько секунд молчал.

— Да… он упоминал о нем. Я тебе говорил, что я ходил встречаться с ар-Разаком, когда его отправляли в ссылку?.. Охрана разрешила мне немного проводить его.

— Знаю, — кивнул Инвар. Его старый наставник уже говорил ему об этом. Ужасался, каким бледным и измученным выглядел ар-Разак после выхода из зиндана.

Но Килуран его словно не услышал. Как свойственно пожилым людям, он сейчас витал в своих воспоминаниях, почти забыв о собеседнике.

— Их командир хотел меня прогнать, но потом передумал. Что случится, если разрешить двум старикам чуть-чуть поговорить?.. Я шел с ними до самых городских ворот. И меня больше всего поразило, что его охранники скучают и выглядят так, как будто отбывают нудную повинность. Я смотрел на них и думал — интересно, эти люди понимают, что их роль в истории сведется к тому, что они провожали ар-Разака в ссылку? Потому что память о таких, как он, прочнее, чем величие султанов. Их идеи и их гений живет дольше государств, в которых они родились…

— Так что, все-таки, ар-Разак говорил о Джабиле? — дождавшись паузы, спросил Инвар, с трудом скрывая нетерпение. Хотя он понимал чувства наставника и глубоко сочувствовал ему, порой неспешность мысли старика входила в слишком резкое противоречие с потребностями самого Инвара. Тем более, что историю печального сопровождения Разака Килураном он уже успел и выслушать, и внутренне перестрадать до этого.

— Говорил, что глава гилматов приходил к нему в тюрьму. Сначала он решил, что тот пришёл просто поиздеваться. Джабиль сказал ему: «Скажите, ар-Разак, почему все умные люди вроде вас — такие дураки? Судите о движениях небесных тел, а по земле шагу не можете ступить, чтобы не споткнуться на ровном месте и не свернуть себе шею! Неужели непонятно было, что, прежде чем опубликовать _такой_ трактат, надо было сначала продать все свое имущество и купить себе место на корабле — и только после этого пускать такую книгу по рукам?»... Ар-Разак возразил, что трусливое бегство человека, который высказывает новые и непривычные для людей взгляды, подрывает в людях веру в истину. Джабиль сказал, что это бред. Мол, с помощью кровавых жертв можно так же успешно поддерживать уважение ко лжи, как и к истине. Если бы все в конечном счёте упиралось бы в то, кто готов жертвовать за свои взгляды головой, то истина ничем не отличалась бы от лжи. Неглупо, да?.. Для человека, не учившегося философии, даже блестяще. Ар-Разак сказал, что истина, конечно, — понятие абсолютное и не зависящее от людей и их понятий. А вот просвещение и борьба с человеческими заблуждениями и невежеством — это совсем другое дело. Что толку от истины, если ее будут способны воспринять два-три философа? С подобной точки зрения можно было бы вообще не выпускать такую книгу и не доставлять себе лишних хлопот, а просто поделиться собственными мыслями с парой людей, которые способны их понять. В мире людей любая истина нуждается не только в том, чтобы кому-нибудь хватило ума ее постичь, но и в том, чтобы кому-нибудь хватило твердости ее отстаивать. Джабилю это замечание явно понравилось. Он ухмыльнулся и сказал: «Раз так — значит, я прямо заинтересован посоветовать владыке не плодить опасных мучеников и не придавать вашим вымыслам дополнительного веса вашей казнью. Спасибо за разговор, муршид!». Ар-Разак был уверен, что именно по совету этого Джабиля владыка решил сослать его вместо того, чтобы казнить. Но даже ар-Разак не смог понять, чего на самом деле добивался этот человек — хотел ли он ему помочь или же искал способ снизить разрушительное действие его идей.

Инвар вспомнил гневную реакцию дасира на тот факт, что защищать Разака во дворец явился только он один, и нехотя сказал:

— Помочь... Я думаю, Джабиль хотел ему помочь. В своей манере.

Он с трудом сдержался, чтобы не добавить «идиотской». Незачем выказывать избыточное раздражение в адрес дасира. Не хватало только, чтобы Килуран задумался, с чего он начал злитсья на него как раз тогда, когда Джабилю пришлось отступить и к радости всех членов Эмериды выпустить их арестованных собратьев на свободу.

Одно было ясно — мстить Джабилю он в ближайшее время не будет. Может быть, когда-нибудь потом… в далеком, неопределенном будущем.