ReidaLinn

Серия детективов о Мэтью Шардлейке побудила нас с друзьями постоянно обсуждать христианскую Реформацию. Тем более, что "Разговоры запросто" Эразма Роттердамского уже дали мне представление о том, что она была практически неизбежна.

Сегодня я нашел "Книгу мучеников" Джона Фокса и читал про Джона Ламберта и Анну Эскью, после чего у нас состоялся интересный разговор с подругой, которая навела меня на Сэнсома и детективы о Шардлейке.

Я спросил ее, как она думает, чем был на самом деле важен спор о причастии и пресуществлении хлеба с вином в тело и кровь Христа.

Я думаю, если посмотреть дальше приводимых спорщиками аргументов в свою пользу - которые в данном случае не важны и служат только рационализацией - то корень спора наверняка в том, что только особый человек (помазанный священник) может - или же, по мнению протестантов, не может - совершать действие, напоминающее магический ритуал - превращение одного предмета в другой. На первый взгляд спор о таких богословских тонкостях, за которые странно отдавать свою жизнь, да ещё в страшных муках - ведь, на самом деле, для христианина, который причащается, совершенно не важно, на самом деле хлеб и вино пресуществляются, или же они пресуществляются только в каком-то духовном плане. Но на деле вопрос неожиданно фундаментальный, и он многое определяет.

Например, если представить человека, который потерпел кораблекрушение и попал на необитаемый остров, и у него есть сухари и вино, спасённые с корабля (как это сделал Крузо), сможет ли он ими причащаться? А имеет ли он право причащать своих товарищей, если бы они спаслись вместе с ним? Имело бы такое причастие такую же силу и такой же смысл, как церковное причастие? Потому что если да (что вытекает из идеи протестантов) тогда вам, на самом деле, не нужно никакое духовенство.

Разумеется, многие протестанты, даже из числа убитых за свои идеи мучеников, вовсе не собирались заходить так далеко, но именно это в конечном счёте вытекало из их более тонких и более ортодоксальных рассуждений и приводило в бешенство их противников-католиков.

Проблема в том, что их идеи были заранее обречены на поражение. Превращение церкви и могущественную корпорацию с вертикалью власти и собственными интересами не вытекает из заговора каких-то конкретных людей, оно является неизбежным следствием человеческой природы. Цитируя Дюма, "Бог есть Бог, а мир есть дьявол". И даже когда люди это ясно сознают и пытаются, например, монашествовать и жить отшельниками, уходят от мира, мир идёт следом за ними, и монастыри, начавшиеся с нескольких подобных беглецов, превращаются в то, чем они были при Эразме. Или в наши современные лавры с продажей освещенных кирпичей, свечей и черт знает чего ещё.

Я убежден (и это печальное убеждение), что верующий человек находится не просто между Сциллой и Харибдой, между которыми можно всё-таки как-то проскользнуть, а в безвыходной ловушке. Отказ создавать традицию и врастать в мир со всеми его пороками приводит к "испарению" веры, которая становится слишком бесформенной или же просто вымирает одно-два поколения спустя. Укоренение в мире не просто порождает исключительно порочные структуры, но и плохо согласуемые с логикой и благочестием идеи и предрассудки, которые смешиваются с фундаментальными религиозными идеями и извращают их - не только форму, но и суть. Например, идея о том, что причастие может совершать только рукоположенный священник, действительно превращает причастие в магический ритуал, аналог жреческой мистерии для посвящённых, в этом протестанты-радикалы были правы.

Мне очень интересно обсуждать этот вопрос с моей подругой - мы, в конечном счёте, даже подружились потому, что у нас были общие интересы в этой области. В ней я увидел то, что она - либеральный католик, который выходит за рамки установленной традиции, а я сам, в конечном счёте, интересуюсь в жизни именно религиозными вопросами. Творчество и писательство, главное дело моей жизни, для меня - просто естественная часть этого интереса, как для Клайва Льюиса.

Моя подруга резонно заметила, что тут важна эпоха. В современном мире верующий больше полагается на понимание и милосердие Божие, а несколькими веками ранее Бог зачастую казался людям придирчивым, строгим и мстительным. Она сказала - "Думаю, что современные моряки решили бы, что Бог видя, добрые и искренние намерения простит им как отсутствие причастия, так и решение самим взять на себя Таинство Пресуществления. Но несколько веков назад, даже в ситуациях несправедливо наложенных интердиктов люди страдали, роптали, но не дошли бы до озвученных выше вариантов. Для них была нормальна идея, что Бог их покарает, хотя нет ни капли их вины"

Это резонно, но встаёт вопрос - что именно Бог должен в такой ситуации прощать? Ведь мы же понимаем, что причастие как практика появилось значительно раньше, чем священство в современном смысле слова. Как минимум, на протяжении пары веков среди первых христиан причастие проводил член общины, который никем ни в какой сан не был рукоположен.

Я ничуть не удивлюсь, если и женщины тоже причащали, ведь очень часто создавалась ситуация, когда, например, женщина-римлянка была христианкой, а ее муж - язычником, и именно такая женщина становилась распространителем веры среди домочадцев и слуг.

Собственно, мне совсем недавно попалась история одной римской мученицы, которая обратила в христианство своего жениха и разделила с ним его первое причастие, то есть по нашим, более поздним представлениям о причастии, именно она его и причастила.

То есть для христиан, попавших на необитаемый остров, естественно продолжать причащаться, и либо кто-то из них должен с общего согласия взять эту задачу на себя, либо они должны исполнять ее по очереди. Это не то чтобы отменяет необходимость в священстве, то есть в людях, обладающих образованием и подготовкой, но определенно отменяет всякие претензии на исключительность и связанную с нею _власть_.

И это, безусловно, хорошо. В отличие от людей, готовых думать, что всякая власть от Бога, я склонен считать, что все совсем наоборот, и что всякая власть - от дьявола. Метафизически и по своим последствиям. Всякая власть - это часть мира, который лежит во зле, и часть этого зла. И именно поэтому любая власть нуждается в ограничителях, и чем их больше - тем меньше опасность.

Меня зацепила одна рассказанная Льюисом история о том, как умели снобить в Оксфорде.

Однажды их там посетил Герберт Уэллс, известный в тот момент писатель. И в беседе с оксфордскими донами Уэллс сказал, что в английском образовании, по его мнению, слишком много внимания уделяется древним языкам и античной литературе, и что современная литература, например, русская и персидская, значительно превосходит античную. Под русской он наверняка имел в виду Толстого с Достоевским, а вот что на тот момент было символом великой персидской литературы - этого я, к сожалению, не знаю. В любом случае, выпад Уэллса был явным образом направлен против оксфордских донов, воплощающих то самое классическое и сосредоточенное на античности образование.

Один из оксфордских донов поинтересовался, знает ли Уэллс латынь и древнегреческий. Уэллс вынужден был признать, что нет.
Тогда его собеседник спросил, знает ли он персидский и русский. Уэллс, опять-таки, вынужден был сказать, что нет.
Тогда этот оксфордский дон сказал - поскольку я, по-видимому, единственный среди собравшихся, кто знает одновременно все четыре этих языка, я позволю себе возразить, что ни русская, ни персидская литература даже сейчас не достигают уровня античных образцов.

Снобизм, классизм и университетское чванство? Безусловно. Я не говорю уже о том, что "качество литературы с точки зрения филолога" и "качество литературы с точки зрения писателя" - не обязательно одно и то же. Но эти люди, оксфордские доны, хотя бы _умели_ снобить. Современный научный сотрудник, или, по-французски, universitaire (удобно - в одно слово), искренне считает, что его авторитет в глазах других людей должен стоять на его научной степени (смешное достижение) и на его корявых детских публикациях, которые читают, разве что, ради цитирования в других точно таких же глупых публикациях. При этом такой человек ничем не отличается от своих собеседников - ни по уму, ни по своему уровню образования, ни по способностям, - но хочет, чтобы все считали, что он отличается.

Оксфордские доны во времена Льюиса могли быть - и, конечно, сплошь и рядом были - ничуть не умнее остальных людей, но они, по крайней мере, были образованы. Льюис, к примеру, знал латынь и древнегреческий, французский, немецкий и немного итальянский. Знал староанглийский и среднеанглийский, что для русского филолога было бы эквивалентно хорошему знанию старославянского. Изучал древнеисландский и способен был переводить с него. И если он что-нибудь знал, то знал по-настоящему, то есть способен был этим пользоваться, например, переписываться с итальянским священником на латыни, а не только понимать латинские тексты.

Он преподавал своим студентам одновременно языковые и философские дисциплины. Преподавал - не в смысле "отчитывал курс", как современные университетские преподаватели, которых ставят преподавать предметы, в которых они не разбираются, а в настоящем смысле слова - то есть и сам серьезно работал и над Аристотелем с Платоном, и над Юмом с Беркли, и над текстами любого автора, которого он должен был преподавать.

Если его студент работал над Мильтоном или над Чосером, то Льюис, как это видно по его дневникам, не только считал нужным непосредственно перечитать произведения этого автора, но и шел в библиотеку и брал там все свежие книги и об этих авторах, и об их эпохе, и об их известных современниках. И все это читал, поскольку полагал, что без этого он не способен будет ничему научить своих студентов. И это определенно так - чтобы кого-нибудь чему-нибудь учить, недостаточно знать предмет "немного лучше, чем в учебнике". И от университетского преподавателя требуется быть не в десять, а в сотни раз начитаннее и культурнее любого из его студентов. В противном случае такое "университетское образование" - не более чем профанация, и его следовало бы заменить самостоятельной учебой, тем более - в эпоху интернета.

В Оксфорде умели снобить, но там, судя по дневникам и письмам Льюиса, учиться и учить тоже умели - иногда. Хотя напыщенных болванов, дилетантов и бездельников там, разумеется, тоже хватало.

Читаю Сэнсома, "Камни вместо сердец". Там у него Джордж Ликон, капитан, в церкви толкает ГГ речь про ужасы войны и про душевные травмы, которые ему нанесло участие в кампании против французов. Вспоминает разорванных снарядами людей, лужи крови, разбитые клевцами черепа и хруст костей. И делает из этого вывод, что справедливости в мире нет, и смысла тоже нет. А сам согласился идти воевать во Францию и убивать французов, в том числе женщин и детей, которых король приказал не щадить, потому что ему за это обещали жалованье - "плата была хорошая, и я согласился". Ну и какой справедливости или какого смысла ему надо после этого?!

ГГ его выслушивает как будто бы сочувственно, и единственный вывод - "и все это потому, что королю захотелось славы". Что за детский лепет? Вот этот человек, который прямо перед Мэтью разглагольствует, пострадал совсем не из-за того, что королю захотелось славы, а из-за того, что добровольно, за деньги, пошел убивать ни в чем не повинных людей, жечь их дома и причинять им страшное зло.

Конечно, это эпоха Генриха Восьмого, и Сэнсом ясно показывает, что жить людям было трудно, и подчас даже невыносимо трудно. Но, даже если твоя семья умирает с голоду, это ещё не причина убивать чужие семьи на чужой земле. Да и зачем тогда ехать во Францию солдатом? С таким подходом лучше стать простым грабителем. Между прочим, гораздо больше будет шансов добыть пропитание своим умирающим с голоду детям, никого при этом не убив.

Тут у меня серьезные вопросы к автору и к узости его личного восприятия. Автор пытается через восприятие Мэтью (своего ГГ) показать жизнь его страны, но "умный" Мэтью не способен ни на какие идеи, кроме "король во всем виноват" (но ты, так-то, в скобках, ему служишь, будучи юристом Линкольнс-Инна и представителем королевского правосудия!). И ещё временами выдает - "Богу нет дела до людей, или он несправедлив, или его нет". Свалил все на короля и на Бога и рад. Очень удобно - ни с людьми вокруг себя не поссоришься (они же просто "жертвы", их король послал во Францию, чтобы там убивать французов, и плевать, что они сами согласились и сами пошли, за деньги), ни к самому себе никаких вопросов - Мэтью в своих глазах тоже жертва и хороший человек, к своим поступкам и жизненным выборам у него никаких претензий нет.

Нет смысла говорить, что человек его эпохи не мог поступать иначе или мыслить по-другому. Радикалы и анабаптисты мыслили иначе и вели себя иначе, это - безусловный факт. Но, даже если не говорить о радикалах, можно согласиться, что сапожник или пекарь служит власти значительно меньше, чем юрист.

Любой тиран стремится к максимальной власти над всеми подданными, но придворный такого тирана сам виноват в том, что он захотел стать придворным и все свое время посвящать угождению тирану и интригам за влияние на него. Солдат сам виноват, что пошел воевать за тирана, а юрист сам виноват, что ему нравилось быть юристом и он решил, что ради этого можно укреплять и поддерживать власть тирана.

Пекарь и сапожник, разумеется, платят налоги и спонсируют безумную войну, но есть большая разница между тем, чтобы быть объектом принуждения - и быть _субъектом_ принуждения, то есть участвовать по доброй воле в принуждении других.
Пекарь соучаствует творящемуся злу только налогами. Солдат убивает ради зла. Юрист, или подчинённый власти священник, или придворные поэт и сервильный писатель, в равной мере легитимизируют убийства.

Идеально, конечно, решение книгопечатников Гриннинга и Элиаса в другой книге Сэнсома - "_да_, я плачу налоги со своей книгопечатни, но я рискую и борюсь с этой властью и использую свой труд против нее". Но и у простого пекаря, не расположенного к бунту, есть возможность подкармливать остатками нераспроданного хлеба бедняков и тем самым уберечь кого-то от соблазна завербоваться в армию ради денег или риска попасть на виселицу из-за одного паршивого шиллинга.

Но проблема Мэтью Шардлейка и его создателя, как я уже говорил, в том, что нам пытаются представить под видом умного и зрелого человека инфантила, который очень горд своими глупыми детскими мыслями. Бог, мол, несправедлив или же его нет - какой глубокий вывод! Для тринадцати лет, разве что, но не для сорока. А в сорок уже можно было бы подумать, что Бог, если Он есть, дал людям душу, способную различать справедливое и несправедливое, и если они сами - начиная прямо с самого ГГ - руководствуются в своей жизни какими угодно мотивами, кроме справедливости и желания не потворствовать злу, то причем же тут Бог?

Кстати, занятная деталь - страдающему капитану Джорджу Ликону не приходит в голову, что его нынешние страдания и страхи - это расплата за то зло, которое он причинил невинным людям во Франции во время вторжения. Хотя более чем естественно, что после вторжения англичан во Францию французы сами готовятся вторгнуться в Англию

Я был неправ. Вчера мы с женой доиграли в Бальдурсгейт. В финальной сцене Гейл, которого мы романсили с самого начала, сделал нашему паладину предложение руки и сердца и вызвался познакомить его со всей своей родней в Глубоководье. Мы с Соней были в таком экстазе, как будто бы это не у компьютерных персонажей, а у нас настоящая помолвка. Ещё одна 😆
Так что я ошибался, говоря, что там после соблазнения отношения не развиваются. И да, романтика и задушевные разговоры там после первой сцены отношений тоже есть, просто довольно далеко по сюжету, так что в какой-то момент создаётся впечатление, что их нет

Вчера разговаривали с ЛЛ, и всплыл вопрос о том, что идеологические противники всегда считают друг друга тупыми и разговаривают с позиции "ну ты же умный человек, как ты не понимаешь".

Разгадка, полагаю, в том, что участники таких споров склонны делать вид, что они спорят о реальности (например, о благотворности или о гибельности для страны политики Петра, Ивана Грозного и Сталина, о современности, о войнах или экономике), в то время как на самом деле речь идёт о _вере_ и неких предельных, высших ценностях.

Скажем, наших противников прельщает вовсе не реальное благополучие, а благополучие Молоха власти, который на фоне сверхмобилизации общественных усилий впитал в себя мечты, устремления и проклятия миллионов людей. Весь смысл желаний и усилий этих "государственников" состоит, по сути, в том, чтобы служить этому Молоху. Именно _он_ даёт им то, что им нужно, разговоры о реальных и материальных достижениях - всего лишь рационализация.

Это легко заметить по тому, что на первый план выходят те показатели достижений, которые нужны Молоху, а не самому человеку - то есть первый полет в космос в такой парадигме представляется чем-то более ценным, чем возможность беспрепятственно поехать за границу вместе со своей семьёй. А великий балет - важнее, чем необходимость плохо и убого жить, питаться несъедобными помоями и носить отвратительные и уродливые вещи. Причем эта точка зрения озвучивается отнюдь не балетмейстером и не поклонником балета, который "болеет" им на самом деле.

Молоху они приносят человеческие жертвы, в том числе себя и собственных детей, но это менее абсурдно, чем кажется со стороны - это просто обычная форма религиозного поклонения. Всем людям свойственно ценить свои идеи, свои мечты и своих богов больше самих себя и своих близких, и если это не выражается в совершенно прямой и откровенной форме, как в прежние времена, то суть от этого не изменяется.

Если быть последовательным, то такие люди способны сказать - хорошо, что государство умучило Замятина, Булгакова, Мандельштама и Ахматову, эти страдания позволили максимально проявиться их талантам, а плоды их труда послужили во славу государства. И ничего парадоксального в таком подходе нет, если принять, что человек - каждый человек в отдельности и все люди вместе - существует для Молоха, а не наоборот.

Глупо ли это? Да - с точки зрения сочувствия к отдельной личности и индивидуального здравого смысла. Нет, если взглянуть на проблему чуть глубже и с несколько иной позиции. Ведь человек смертен, а Молох - если не вечен, то, во всяком случае, гораздо более "грандиозен" и долговечен, чем жизнь отдельной личности. И поэтому за счёт причастности к этому конструкту, служения ему и слияния с ним, человек побеждает чувство собственной незначительности и смертности.

Человеку свойственно служить чему-то большему, чем он сам. Одни люди служат Богу, другие Искусству или Науке, третьи - Человечеству и человечности, которая, нужно признать, по отношению к ним лично столь же отдельная и требовательная величина, как Молох (идея великого Государства), потому что служение Человечности точно так же требует от своих сторонников готовности пожертвовать собственными интересами и нередко даже жизнью. То есть разница между ними и нами - не в том, что они служат чему-то отдельному по отношению к себе, а в том, что, с нашей точки зрения, их Бог - это _злой_ Бог, Бог тирании, рабства и страданий.

Бог "государственников" требует жертв, самозабвения и крови по самой своей природе и не может быть другим. Наши Боги, будь то служение Искусству, Милосердию, Науке, Справедливости или чему-нибудь ещё, _сами по себе_, в нормальном мире, жертв не требуют - тот, кто служит Милосердию, вынужден жертвовать собой, когда поклонники Молоха готовы ради своей веры заставлять людей страдать и жертвуют чужими жизнями, а тот, кто служит Истине, гибнет тогда, когда сторонники очередного Молоха под страхом смерти требуют от окружающих людей молчания или открытой лжи.

Наша вражда основана на том, что наша вера, наши Боги, наши ценности враждебны Молоху. Но в остальном мы ближе, чем могло бы показаться нам самим. Те, кто _не_ служит никакому Богу, как раз в состоянии ужиться с Молохом и его слугами - заботиться о своих частных интересах, не вступать в конфликт и "просто жить". Тогда как мы - те, кто верны своим богам, враждебным Молоху - одновременно обречены на войну с ними И, при этом, куда ближе к ним, нашим врагам, чем не вовлечённые в подобный конфликт обыватели.

...До двух часов ночи играли с женой в новый "Бальдурсгейт". Это было так потрясающе, что, несмотря на необходимость вставать на работу в пять утра, я сегодня проснулся в самом лучшем настроении.

Впервые с темой ДнД я познакомился благодаря сериалу "Очень странные дела". Потом были "Подземелья и драконы. Честь воров" - неожиданно хороший новый фильм, который мы тоже смотрели вместе с Соней. Ну а теперь вышла игра, и сделана она невероятно хорошо. По всем параметрам. Те, кто придумывал сюжет, с самого начала озаботились дать героям общую проблему, которая в кои-то веки делает обрастание героя спутниками совершенно органичным. Обычно это самое слабое место таких игр - то, что каждый встречный-поперечный готов забыть свою жизнь и свои основные цели, чтобы таскаться за ГГ по всему миру.

Вчера я наткнулся в интернете на горькие сетования одного дурака, который возмущался тем, что создатели современных игр, мол, не понимают концепт настоящей мужской дружбы. Твой герой-мужчина хочет подружиться с кем-то из своих товарищей (тоже мужчин), а западные сценаристы так прописывают диалог, что интерес к своей персоне боевой товарищ воспринимает исключительно, как романтический. И щедро отвечает на твои "авансы".

Меня поразила удивительная логика этих жалоб. Если уж начинать подобный разговор, то следовало бы, по-моему, сначала обратить внимание на то, что у героев игр или фильмов нет никаких шансов подружиться с человеком противоположного пола. Тебе, может быть, хочется близкой, верной дружбы со своей верной попутчицей, или такой же дружбы между персонажами любого приключенческого фильма или книги, но любая мало-мальская симпатия между героями тут же приобретает романтическое направление. Это ли не глупость?

Сколько у меня в жизни было близких друзей любого пола, с которыми мы вели философские споры, вместе занимались рукопашным боем или фехтованием, вместе ходили в университет, устраивали пьянки, жаловались друг другу на свои проблемы или на несчастную любовь. И никто из нас, несмотря на глубокое доверие и близость, никогда не думал о другом, как о предмете романтического интереса. Но если дружбу с человеком своего пола в фильмах или играх найти можно, то дружбу между женщиной и мужчиной - никогда! Особенно если эти отношения не где-нибудь на заднем плане, а в основном фокусе внимания. И тут внезапно "просыпается" этот дурак из интернета, голося, что ему не дают дружить с мужчинами! Видимо, то, что любую встречную женщину герой воспринимает, только как предмет для эротических фантазий, его никогда не напрягало. И вообще не попадало в фокус его суженного подростковыми гормонами внимания. Ценитель дружбы, тоже мне...

Помнится, Майк в сериале "Очень странные дела" спрашивал Уилла, обиженного тем, что его старые друзья забыли о нем из-за своих девушек - "ты что, думал, что, когда нам будет тридцать лет, мы так и будем каждый день сидеть у меня в подвале и играть в ДнД?.." И Уилл кричит - "Да, я бы этого хотел!". Всё-таки замечательно, когда можно в тридцать с лишним лет сидеть ночами и играть в ДнД вместе с женой. Счастливый брак без крепкой дружбы тоже невозможен.

...А теперь - немного критики. Даже самая замечательная вещь может иметь свои недостатки и все что угодно можно сделать ЕЩЁ лучше. Особенно, когда улучшения и развитие предполагаются самим форматом. Через пять лет после выхода многие игры выглядят совсем иначе в смысле доступных возможностей.

Так вот - что меня напрягает и о чем, к моему удивлению, довольно мало говорят.

Есть потрясающий огромный мир (особенно это заметно в самом Бальдурсгейте), где на тебя буквально обрушивается лавина сцен и диалогов... в которых игрок никак не может поучаствовать. Ты постоянно видишь что-то, вызывающее живой эмоциональный отклик или провоцирующее на отыгрыш, но при попытке поучаствовать в происходящем понимаешь, что не можешь это сделать. Тебе и твоей команде навязана роль пассивного свидетеля и наблюдателя.

Это фрустрирует. Я однозначно предпочел бы, чтобы разговоров и героев было _меньше_, но зато возможности взаимодействовать с неигровыми персонажами - больше. Без этого хождение по городу превращается в бесконечную череду разочарований. Тут ты не смог высказать своего отношения к уличной проповеди. Тут не смог помочь ребёнку или поучаствовать в конфликте горожан со Стальной стражей. Тут какой-то до нытья зубов несчастный гномик-беженец просил милостыню, а ты не смог дать ему монетку. И тд и тп.

В этом, в конце концов, и заключается главная прелесть любой ролевой игры - что ваш ГГ способен быть затычкой в каждой бочке. В реальном мире люди не только не могут, но и не хотят решать проблемы каждого встречного и поперечного. Но ролевые игры прекрасны тем, что в них спокойно можно сделать что-нибудь хорошее, а после этого просто уйти, вместо того, чтобы завязнуть в чужих проблемах, как муха в де... скажем так, в дегте.

Можно, конечно, сказать, что зато все это огромное количество уличных сцен и диалогов, в которых ты не можешь поучаствовать, работает на атмосферу, но я бы с этим не согласился. Когда ты идёшь по улице и слышишь четыре различных диалога разом, то это создаёт скорее эффект какофонии, чем эффект погружения. Я предпочел бы один диалог, в котором можно поучаствовать, чем пять одновременно, которые все равно нельзя услышать и понять по-настоящему. А если стоять и вращать головой, чтобы охватить все и сразу, атмосфера как раз убивается, поскольку персонажи повторяют всякий раз один и тот же диалог, и это лишний раз напоминает, что они не настоящие.

Вторая вещь, которая меня печалит - это романтические отношения, которые в очередной раз сводятся к одной заветной цели, то есть к соблазнению желанного партнёра. После этого, конечно, можно в любой момент попросить его тебя поцеловать или поговорить о ваших отношениях, но это выглядит довольно глупо, потому что отношения взрослых людей не сводятся к такому подростковому формату. Чего нам с женой хотелось бы от игровой романтики, так это особой эмоциональной близости с однажды выбранным партнёром.

Грубо говоря, если ты установил отношения с героем или героиней N, это должно давать тебе возможность именно с N обсуждать все происходящие с вами события на более глубоком, доверительном и откровенном уровне. А вместо этого порой оказывается, что у кого угодно из отряда есть, что тебе сказать, кроме собственно N, а с N можно только поговорить о том, любит ли N тебя по-настоящему, или поцеловаться. Это какой-то крайне инфантильный и вдобавок скучный формат отношений. Это не позволяет тебе ощущать глубокой и реальной связи с персонажем, которого ты якобы любишь и который якобы любит тебя.

И даже если говорить _только_ о сексе и романтике, тот факт, что кульминацией становится момент первой же близости, выглядит глупо - создаётся впечатление, что секс рассматривается, как ультимативное достижение и как медаль на грудь, и в целом выступает целью, а не средством для установления реальной близости. Было бы куда интереснее, если бы _после_ секса можно было, двигаясь вместе с выбранным партнёром по сюжету, вместе покурить кальян в "Эльфийской песни", сидя на подушках, предпринять совместную прогулку, преподнести N подарок или поужинать при свечах - ну, словом, сделать то, что делают не потерявшие друг к другу интереса люди в настоящей паре.

Резиденты нашего психдиспансера посмотрели мультфильм про Астерикса и Обеликса, и в результате мы сегодня играли в кельтскую Галлию и сражения с римскими легионами. Попутно всплыло множество вопросов.
- А Галлия - это где? - спрашивают у меня.
Я, интереса ради, говорю, что прямо здесь, в Лионе.
- А кто такой Цезарь?
- Император Рима (я не стал вдаваться в подробности и пытаться объяснить им разницу между императором и консулом).
- А Рим - это в Лионе?
- Нет, Рим - в Италии.
- А тогда что он здесь забыл?!
Я прямо даже не нашёлся, что ответить. Вот интересно - дети и наши резиденты с умственной отсталостью мыслят более трезво, чем многие "нормальные" люди. Им, по крайней мере, ясно, что отправиться из Рима в Галлию, чтобы спасти галлов от галльского владычества - это абсурдно.
Но, конечно, всегда можно утверждать, что галлы нападут на Рим. Даже если живёшь не во времена Нумы Помпилия, а непосредственно при Цезаре. Все равно будешь потрясать римскими стягами и вспоминать, как деды воевали и как гуси спасли Рим.
После того, как я объяснил резидентам римскую геополитику, все дружно пришли к выводу, что римляне - плохие, и их нужно срочно выгнать из Лиона. Ну а потом началось - "подайте мне мой щит!" и "à l'ataque, les Gallois !"
Было забавно.
Шумно, весело и поучительно. Благо, война не настоящая, и всех погибших тут же воскресили "магическим зельем" из воды с сиропом.

Рассказ Франклина - лучший из "Кентерберийских рассказов". В нем под интересным углом показана концепция куртуазной любви.

Во-первых, куртуазная любовь в нем превращается в счастливый брак. А это очень необычно. Суть служения Прекрасной даме в том, что мужчина отказывается от своих привилегий и становится "вассалом" любимой женщины, ее слугой, который должен исполнять все желания и даже прихоти своей госпожи.

Естественно, эта концепция противоречила средневековой идее брака, в котором все права, наоборот, принадлежали мужу, а жене следовало (во всяком случае, в теории) ему подчиняться и признавать его своим господином. О том, что это не всегда бывало так на практике, говорит хотя бы рассказ Батской ткачихи, которая терпеть не могла привычку мужа цитировать ей книгу о покорных жёнах, и в один прекрасный момент, выйдя из себя, не только порвала раздражающую ее книгу, но и мужу врезала так, что он свалился в горящий камин. Но при этом женщинам в браке было очень трудно не только распоряжаться своим имуществом, но и защищаться от банального насилия или пользоваться хоть какой-нибудь свободой (например, ходить туда, куда захочется).

Таким образом, куртуазная любовь естественным образом смещалась в сторону адюльтера или внебрачных отношений. Концепцию "служения Прекрасной даме" трудно было примирить с реалиями брака. И поэтому даже в том случае, если история влюбленного и его дамы завершалась свадьбой, свадьба становилась ее завершением. После заключения брака рассказывать становилось просто не о чем, если, конечно, у замужней женщины не появлялось ухажёра, который готов был сделать её своей "госпожой" и начать цикл заново. Вот только мужу, который когда-то был возлюбленным своей жены, в такой истории уже отводилась роль в лучшем случае препятствия, а в худшем случае - жестокого врага.

В "Рассказе Франклина" все получается иначе. Прежде всего, рассказчик подчеркивает то, что этот брак с самого начала был особым, не похожим на все остальные. Муж, вступая в брак, поклялся оставаться рыцарем своей возлюбленной и никогда не пользоваться привилегиями мужа, а почитать ее и благоговеть перед ней так же, как до брака.

Жена оценила этот жест и добровольно взялась услуживать своему мужу и заботиться о его благоденствии. Образовался гармонический союз, в котором каждый из супругов старался заботиться о счастье и благополучии другого. Об этом рассказчик рассуждает так:

"Скажите мне, какое в том сомненье,
Что к дружбе ключ — взаимоподчиненье.
Друзья должны в согласье полном жить,—
Насилье может дружбу задушить.
Его не терпит бог любви: тотчас,
Его почуяв, покидает нас.
Как все духовное, любовь вольна,
И всякая достойная жена
Свободной хочет быть, а не рабыней.
Мила свобода ей, как и мужчине"

За все то время, пока я читал средневековую литературу, мне ещё не попадалось более удачного и убедительного синтеза концепции "служения возлюбленной " и брака.

Естественно, этот синтез проходит проверку на прочность, иначе все заявления рассказчика остались бы голословными.

Итак, счастливый муж в отъезде. Его верная супруга, гуляя по берегу с девушками из замка, ужасается при виде острых черных скал на берегу и молит Бога уничтожить их, чтобы на них больше не гибли корабли. Естественно, она в эту минуту думает о своем муже, который может погибнуть из-за этих скал, когда отправится домой.

Тем временем влюбленный в свою госпожу оруженосец, вдохновленный длительным отсутствием ее супруга, решается признаться ей в своих чувствах. Она категорически отвергает возможность измены, говорит о своей любви к мужу, но при этом добавляет - "вот если бы вы могли убрать отсюда эти скалы, тогда я, клянусь, стала бы вашей!". Чосер называет это штукой, подразумевая то, что дама с самого начала знает о неисполнимости своего требования и говорит об этом, чтобы подчеркнуть, что ее воздыхатель хочет невозможного. С тем же успехом она бы могла сказать "я стану вашей, только если солнце закатится на востоке и взойдет на западе". Но истинная подоплека здесь, я думаю, гораздо глубже и гораздо человечнее обычной шутки, потому что абсурдная просьба дамы напрямую связана с ее волнением за мужа. Даже во время беседы с ухажёром ее мысли заняты все тем же страхом за него - что он погибнет, возвращаясь к ней.

Естественно, влюбленный, следуя законам куртуазности, которая, по правде говоря, обычно не подразумевала понимания предмета своих чувств и истиной заботы, понимает ее слова совершенно по-другому. Ему хочется увидеть в этом шанс, поэтому он слышит то, что хочет слышать - докажите мне силу своей любви, сделайте невозможное, и я сочту, что вы достойнее моей любви, чем муж, и награжу ваше служение своей любовью. То, что он, по факту, просто хочет поймать женщину на слове и поставить ее в ужасное положение, не приходит ему в голову, поскольку он в эту минуту думает только о себе и о своих желаниях.

Не видя способа добиться своих целей, поклонник заболевает от любви. Это тоже естественно для куртуазного сюжета. Будучи отвергнут дамой, влюбленный в этих историях всегда страдает так, как будто бы его любовь - это болезнь или буйное помешательство.

Друг этого несчастного, сочувствуя его болезни, сводит его с магом, который способен сотворить любую яркую иллюзию, чтобы тот маг заставил всех поверить в то, что скал на побережье больше нет. В этот момент влюбленному, опять же, не приходит в голову, что он желает попросту обмануть женщину, чтобы поймать ее в ловушку ее обещания. Он так охвачен страстью, что без колебаний обещает магу все свое имущество в обмен на эту сомнительную услугу.

Тем временем муж дамы возвращается домой, и они снова живут счастливо. Женщина забывает все свои тревоги и не помнит о неосторожно вырвавшихся у нее словах. Поэтому внезапное появление прежнего воздыхателя, который сообщает ей, что скал у моря больше нет, приводит ее в ужас. Она в таком отчаянии, что хочет покончить с собой, чтобы не предать мужа и не запятнать себя позором, не сдержав своего слова. Это тоже в высшей степени типично для сюжета куртуазного рассказа - к обещаниям в таких историях всегда относятся очень серьезно. Нетипично то, что дама доверяет мужу и любит его, и между ними существуют не только супружеские, но и поистине дружеские отношения, поэтому она делится с ним своей бедой. Он сразу же становится на ее сторону и умоляет жену не жертвовать собственной жизнью. Вместо этого он предлагает ей, чтобы сохранить свою честь, сдержать свое слово.

Это уже абсолютно нетипично - знатный рыцарь готов примириться с тем, что все узнают об измене его супруги и будут презирать его за то, что он это стерпел. Благополучие жены и ее душевный покой ему важнее, чем свой собственный, и в конце концов ему удается убедить ее, что сдержать слово и изменить ему - гораздо меньшая беда, чем убить себя или чем чувствовать себя обманщицей. Это, конечно, может показаться странным современному читателю, который предложил бы попросту послать назойливого ухажёра к чёрту, но тут важно то, что рыцарь видит - для его жены нарушить обещание и быть, тем самым, обесчещенной, мучительно, и из любви к жене предпочитает взять бесчестье на себя.

Женщина не скрывает от своего ухажера ни того, что для неё исполнить обещание мучительно, ни того, что ее муж все знает и готов по доброй воле уступить. До ухажера, наконец, доходит, что все это время он не пытался совершить подвиг, чтобы завоевать любовь дамы, а попросту мучил и её, и ее мужа. Осознав, что никакой любви он так не завоюет, а получит только ее тело, причем против ее воли, он раскаивается и добровольно возвращает ей данное слово.

После этого он идёт к магу и просит отсрочки платежа, поскольку разорен из-за своей глупой затеи. Маг спрашивает, добился ли он желаемого, и влюбленный отвечает - "нет", и на сей раз рассказывает ему всю историю с начала до конца. Маг хвалит его за отказ от его притязаний и, в свою очередь, отказывается от платы.

Так или иначе, все герои проявляют благородство, но самое главное - в процессе становятся лучше, успевают осознать свои ошибки и взглянуть на привычные идеи и законы под другим углом.

Нельзя сказать, что Чосер делает из этой повести какие-то прямые выводы, но в принципе эта история имеет куда более глубокий смысл, чем может показаться на первый взгляд. Она изящно разрешает "куртуазную дилемму". Если муж в браке останется возлюбленным своей жены, будет ей другом и ее доверенным лицом, то вся дихотомия брака и служения Прекрасной даме рухнет, и их брак, приобретя новое качество, станет неуязвимым для обычных куртуазных посягательств. Более того, такое отношение друг к другу может и людей _вокруг_ подобной пары сделать лучше и научить их тому, что настоящая любовь - это забота, а не алчность и завоевание.

Олицетворением цензуры и строгих нравов считают римского цензора Катона Старшего. Забавно то, что этот персонаж действительно олицетворяет собой цензуру и "блюстителей нравов" - хотя и совсем не так, как полагали те, кто поминал Катона, как образец безупречной нравственности и требовательного отношения к себе и окружающим.

Да, конечно, Катон известен тем, что говорил, что он бы предпочел остаться без награды за доброе дело, чем не получить порицания и наказания за какой-нибудь свой дурной поступок.

Да, конечно, в молодости он работал у себя на поле вместе с рабами из своего поместья, презирая всякую изнеженность.

Но все же персонаж это был, мягко скажем, неприятный.

Например, он избавлялся от старых или больных рабов, считая, что не следует кормить лишние рты. В юности он неоднократно говорил, что недостойно ругаться на свою прислугу из-за плохой пищи, но к зрелому возрасту изнежился и лично избивал ремнем рабов, которые не угодили ему, готовя какое-нибудь блюдо для его гостей.

Будучи римским цензором, он так ревностно беспокоился о нравах, что лишил коня (то есть общественного статуса) патриция, который посмел поцеловать свою жену при дочери. Но после смерти собственной жены Катон сперва завел любовницу, а после, уже в восемьдесят с лишним лет, заставил своего клиента выдать за него юную девственницу-дочь - поступок, вызывавший сдержанное осуждение даже у Плутарха, писавшего о Катоне в своих "Сравнительных жизнеописаниях".

Типичное для блюстителей нравов поведение - другого человека осуждать за "непристойный" поцелуй с женой, а самому в конечном счёте превратиться в сластолюбивого старика, женившегося на дочери полностью зависимого от него клиента, годившейся ему даже не в дочери, а в лучшем случае во внучки. Катон, в самом деле, истинное олицетворение любой цензуры с ее двойными стандартами и нестерпимым лицемерием. Все, кто обычно озабочены чужой моралью и готовы силой заставлять людей вокруг себя быть "добродетельными" в своей личной жизни, кончают тем же, что Катон. А чаще прямо с этого и начинают.

"...И все их восхваляли"

Средневековая литература поражает тем, что авторы - и, видимо, читатели - считают очень интересным заунывное перечисление того, кто с кем сражался и кто кого победил. Схватки могут происходить как в битве, так и на турнире, а описывают их примерно так:

"И выехал на них первым сэр Грифлет, а навстречу ему рыцарь по имени Ладинас ... и совершили они немало удивительных подвигов. Потом и сэр Кэй выехал на поле с пятью рыцарями, и вместе они повергли наземь других шестерых. И совершил сэр Кэй в тот день столь много ратных подвигов, достойных изумления, что никто более в тот день так не отличился. А против них выступили Ладинас и Грациан, два французских рыцаря, и тоже явили превосходное искусство, так что все их восхваляли. После того выехал сэр Плацидас, добрый рыцарь, против сэра Кэя, и поверг его наземь, и коня и всадника, и тогда разгневался сэр Грифлет, выехал на сэра Плацидаса и с такой силой его поразил, что рухнул тот наземь вместе с конем. А пятеро рыцарей сэра Кэя, завидев, что он лежит поверженный, разгневались превыше меры и, ринувшись в бой, поразили каждый по рыцарю"

и тд и тп. "Смерть Артура", 1485, Томас Мэллори

Сухость, однообразие и даже просто тупость этих описаний не подлежит никаким сомнениям. Из всех героев, упомянутых в этом отрывке, персонажем в настоящем смысле слова является только Кэй - только он был представлен автором читателям и совершал какие-то поступки до турнира. Остальных - всех этих Грифлетов, Плацидасов и Грацианов, вообще упоминают в первый раз.

Никто из них ничем не отличается от остальных. Никто не испытывает к своему противнику каких-то личных чувств (как, например, Ивейн, сражавшийся с Гавейном у Кретьена де Труа). Словом, никакой драмы и интриги нет не предвидится. Весь смысл в том, что все эти сэры Абракадабры бились очень доблестно, и сэр Абракадабра1 поверг Абракадабру2 и "совершил немало подвигов, достойных изумления". И все их восхваляли.

Вот мне (и, возможно, вам) сейчас смешно, а людям, вероятно, в самом деле было интересно и нисколько не надоедало. Доказательство тому - то, что такие описания встречаются и в ранних текстах, вроде "Песни о Роланде" и жестах об Эймери Нарбоннском, и в таких произведениях, как "Смерть Артура" и "Освобожденный Иерусалим". Про Ариосто сейчас говорить не будем, там такой прием уже используется, как пародия (хотя читателям "Безумного Роланда" ничто не мешало наслаждаться этой пародией всерьез и не считать ее комичной). Но и без Ариосто список получается очень внушительным. На протяжении долгих веков люди были готовы с большим интересом проглотить сухое, конспективное перечисление того, кто кого поразил, или рассек от шеи до бедра, или же трахнул мечом по башке, и проявил на поле боя "удивительную доблесть". A зарубил B, а C одолел D, а E собрался с силами и отомстил за F, впервые появившегося в повести в той же строфе. И все их восхваляли.

При этом поражает то, что та же самая средневековая литература может и умеет создавать живые, полнокровные конфликты (Ганелон-Карл-Роланд), показывать острые, противоречивые и глубоко насыщенные эмоциями отношения (Гильом Оранжский/король Людовик, сэр Гавейн/Зеленый рыцарь/хозяйка замка, Ивейн/Гавейн/жена Ивейна, Марк/Тристан/Изольда и тд) и, если уж на то пошло, создавать замечательные образы отдельных, парных схваток, в которых мгновенно подключается сопереживание героям (Гильом-Корсольт, Ивейн-Гавейн, Танкред-Клоринда, Брандимарта-Ринальд и тд, можно найти пример в произведениях любого жанра и любого века на всем протяжении существования средневековых жест и рыцарских романов).

И совершенно не понятно, зачем им на этом фоне нужно было все это убогое литрпг с Абракадабрами и заунывными перечислениями цифр - Абракадабру2 сопровождало 700 рыцарей, Абракадабру3 - 600, Абракадбра 5 привел с собой целую тысячу, и бла-бла-бла. А потом они все сражались очень доблестно, и проявили "чудеса отваги", каких ещё не бывало на земле (если не считать предыдущие и следующие страницы той же рукописи, где о любом сражении, турнире или стычке говорится абсолютно теми же словами, с такой точностью, что даже эротические сцены в исполнении авторов с Фикбука могут показаться креативными). А потом все их восхваляли.

Дочитал "Дэвида Копперфильда". Несмотря на всё полученное удовольствие, в процессе чтения этот роман (и его автор) вызывали у меня очень амбивалентные чувства.

Герой "Копперфильда", несомненно, автобиографичен. Дэвиду приходится работать на виноторговца, отмывать бутылки и переклеивать этикетки - именно этим занимался сам Диккенс, когда его отец сидел в долговой тюрьме. Дэвид относит в скупку вещи миссис Микобер, точь в точь как Диккенс делал для своей матери. Дэвид стенографирует парламентские выступления и сотрудничает с газетами, потом начинает писать сам и очень быстро достигает успеха - точно так же, как сам Диккенс. И тд и тп.

В тех случаях, когда автор откровенно делится с героем своей биографией, важны не совпадения, а "угол отклонения" и смысл этих отклонений.

Диккенс стыдился своего отца, который сидел в долговой тюрьме, и своей матери, которая безуспешно пыталась открыть пансион для девочек и заставляла сына расклеивать и раздавать соседям объявления для этого безнадежного предприятия. Руководствуясь этим чувством стыда, он изобразил свою собственную семью в виде семейства Микобер, комического и относящегося к более низкому социальному классу, чем главный герой. Несмотря на то, что в момент знакомства ГГ с Микоберами Дэвиду всего одиннадцать или двенадцать лет, взрослые члены этого семейства называют его "сэр" и "мистер Копперфильд", обращаются с ним как со взрослым и ценят его дружбу, как дружбу равного.

Несмотря на то, что вся его семья отчаянно нуждалась, Диккенс считал огромным унижением для себя то, что в тринадцать лет ему пришлось несколько месяцев поработать на фабрике ваксы, а потом заниматься наклеиванием этикеток на бутылки. Это не соответствовало его представлению о себе, как о сыне джентльмена, который не должен заниматься такой грубой, унизительной работой - и все эти чувства он вложил в своего главного героя. Это очевидная проблема, потому что Диккенс в своих произведениях формально осуждает тех высокомерных снобов, которые считают, что простые люди - существа "другой породы", с более грубыми чувствами и принципиально другими потребностями, но на самом деле, если присмотреться, он - точно такой же сноб. Он ведь не пишет в своих книгах, что _никто_ не должен быть слугой, работать на фабрике ваксы или мыть бутылки, да и трудновато было бы при этом объяснить, откуда будет браться вакса. Но при этом он глубоко убежден, что _лично он_ слишком хорош для того, чтобы заниматься всеми этими вещами, причем только потому, что его дед, а после этого отец, немного поднялись по социальной лестнице, и теперь он по справедливости (?..) должен занимать более высокое положение, чем все эти "существа другой породы", которым в самый раз всю свою жизнь заниматься монотонным, отупляющим трудом.

Отправка сына джентльмена на подобную работу кажется Диккенсу такой жестокостью и такой несправедливостью (безотносительно реальных трудностей его семьи), что он не может этого простить своим родным (об этой неспособности простить такое унижение он писал в своих письмах), и в романе "Дэвид Копперфильд" он снова дистанцируется - на "постыдную" работу главного героя отправляют не родные, а жестокий, беспринципный отчим. А его добрая бабушка в конце концов его спасает, отправляет его в школу и выкладывает тысячу фунтов на его образование, чтобы обеспечить ему достойное его место в обществе.

Внимание, вопрос - чем это отношения к себе (и своему ГГ) на самом деле отличается от гротескно-комических рассуждений миссис Микобер, которая постоянно распространяется о выдающихся способностях своего мужа и о том, что он достоин занимать лучшее место в обществе? Читатель должен, по замыслу автора, смеяться над этими несуразными идеями, но ведь в реальности разница между миссис Микобер, убеждённой, что ее муж должен занимать высокий и доходный пост, и бабушкой главного героя, убеждённой в том, что ее внук должен стать проктором и членом Докторс-Коммонс - только в том, что первая не может выложить на стол тысячу фунтов, чтобы выполнить свое желание. Ну и что тут смешного? Ни главный герой, ни его бабушка эту тысячу фунтов не заработали, они выше миссис Микобер просто потому, что эти деньги у них _есть_.

И дело тут не в том, что Диккенс - человек другой эпохи. Когда ему этого захочется, он проявляет глубокую рефлексию и тонкую наблюдательность. Ему просто не хочется подвергать сомнению приятную картину мира, в которой он по каким-то непонятным до конца причинам лучше и достойнее других, поэтому "по справедливости" должен иметь гораздо больше, чем они.

На первый взгляд может показаться, что Диккенс преисполнен доброты и сочувствия - и к простым, бедным людям, и к "недостаточно добродетельным" в глазах общества женщинам, и к людям слабым, больным и несчастным. Но на самом деле это - очень специфическая доброта. Бедняки, чтобы быть достойными сочувствия, должны быть не только добродетельны, самоотверженны и скромны, но и смотреть на сочувствующих им людей с благоговейным восхищением, поминутно восхвалять их и считать их дружбу и внимание небесным даром. Словом, вести себя немногим лучше крепостного, который влюблен в своего барина и считает его высшим существом.

"Недостаточно добродетельные" женщины должны постоянно бить себя в грудь и заливаться слезами, предаваясь пароксизмам горя и раскаяния, и благословлять любого, кто готов отнестись по-человечески к таким пропащим тварям, как они. Тогда очень удобно им сочувствовать.

Кстати об этом сочувствии. В раннем детстве наш герой влюблен в "малютку Эмли", дочь простого рыбака. И уже взрослый Дэвид Копперфильд, который решил записать свои воспоминания, описывая свое детство, говорит что-то вроде того, что "если бы я знал, что с ней случится дальше, я бы, может быть, и пожелал ей утонуть ещё в ее детские годы". А что, собственно, случилось дальше? Эмли соблазнил школьный приятель Дэвида, которого повзрослевший главный герой сам привел в ее дом. Он увез ее за границу, потом бросил, и после многих страданий ей вместе с ее любящим дядей пришлось эмигрировать в Австралию, чтобы начать новую жизнь. Но лучше бы ей было умереть в ранние годы, с точки зрения ГГ, чем пасть так низко и утратить свою "добродетель"!

Это что-то с чем-то. Если даже "добродетель" женщины кажется Дэвиду (точнее, Диккенсу) такой святыней, не вполне понятно, почему бы ему не сказать - "если бы я знал, что с ней случится дальше, я сказал бы, что уж лучше МНЕ погибнуть в раннем детстве, чем привезти к ней своего друга и причинить этой бедной девушке столько зла". Или - "лучше бы моему приятелю погибнуть в тот момент, когда мы с ним учились в школе, чем дожить до того дня, когда он совершит такой поступок". Неееет, такие мысли нам в голову не приходят. Это Эмли стоило бы утонуть! То есть вина за то, что мужчина обещал бедной девушке жениться, но на самом деле не женился и бросил ее в ужасном положении, каким-то образом лежит на самой девушке. Очень удобно и поистине возвышенно!

Бедняки должны пресмыкаться, но при этом так, чтобы их пресмыкательство не было слишком очевидным, как у Хипа, чтобы не оскорблять тонких чувств их благородных благодетелей. К тому же они должны пресмыкаться добродетельно и абсолютно искренне, а не корыстно и притворно, как Урия Хип.

Диккенс воспевает благородное самопожертвование и самоотречение (особенно у женщин и бедных мужчин), он восхищается мистером Пеггоди, который взял на себя заботу о двух осиротевших детях и больной старухе, и самопожертвование Софи, которая прислуживает всей своей семье - больным родителям и десятку сестер, не думая о собственных потребностях. Но сам герой при этом совершенно не настроен ежедневно жертвовать своими интересами и чувствами и посвящать себя заботе о других. Кто-кто, но он должен иметь отдельную квартиру, полную свободу заниматься своим делом и возможность путешествовать. Даже его жена, когда она смертельно больна и не способна встать с постели, разумеется, не будет такой эгоисткой, чтобы требовать его присутствия, и не то что позволит, а даже будет настаивать, чтобы он с чистым сердцем ехал в другой город по своим делам.

И она будет так любезна, чтобы очень кстати умереть как раз тогда, когда герой начал осознавать всю необдуманность своего брака, и освободить ГГ, чтобы он мог обрести счастье с другой женщиной (которая, конечно, тоже - ангел доброты и самоотречения). При этом она так и говорит - я, дорогой, тебе совсем не подхожу, если бы я осталась жить, то ты бы перестал меня любить и начал тяготиться моим обществом, так что лучше мне умереть! Естественно, ведь ее жизнь даже в ее собственных глазах не должна и не может иметь другой ценности, кроме возможности доставлять ему радость и удобство. Он, конечно же, подавлен горем, но уже в течение первого года после ее смерти начинает думать, что на самом деле он влюблен в Агнес, которая будет для него куда более удачной спутницей жизни, ведь она не только добра и склонна к самопожертвованию и растворению в других, но также и умна, решительна и сможет поддержать его и помочь ему справиться с любыми жизненными трудностями. Вот такой вот лучезарный эгоизм под маской добродетели.

Заметим в скобках, что сам Диккенс имел несколько любовных связей прямо в браке и довел свою жену до полного отчаяния и алкоголизма - она была недостаточно самоотверженной и добродетельной, чтобы понять, что лучше бы ей умереть и предоставить ему полную свободу.

Прочитал "Геракла" Еврипида. Потрясающая композиция. В начале Лик, тиран, захвативший власть в отсутствии Геракла, хочет убить его отца, жену и маленьких детей, чье положение кажется совершенно безнадежным. В середине пьесы возвращается Геракл, который в последнюю минуту успевает спасти свою семью от смерти, а потом восстанавливает справедливость и убивает тирана.

На этом моменте можно было бы поставить точку, и такой конец ощущался бы, не как дешёвый хэппи-энд, а как прекрасный и естественный финал. Хор, выражающий чувства людей от возвращения героя, по настрою имеет что-то общее с пасхальным тропарем (эта ассоциация здесь почти неизбежна, потому что Геракл спускался в царство мертвых и вернулся из Аида, усмирив и притащив с собою Цербера). Этот "тропарь" - вместе с прекрасной сценой встречи Геракла к его семьёй, когда он добродушно шутит по поводу цепляющихся за него детей - лично для меня был самым эмоциональным во всей пьесе.

/Геракл и дети/

Зачем вы, мальчики, в меня вцепились?
Не птица ж в самом деле ваш отец,
Что вдруг возьмет да улетит; и разве
Я убегу от вас, моих любимых?
О господи!
Ведь не пускают! Как клещи впились
Руками в перекидку! Что тут делать?
Что? Очень напугались? Ну, вперед!
Я заберу вас всех троих и буду
Большой корабль, а вы за мной, как барки,
Потянетесь.

/"пасхальный тропарь" Гераклу/

Слез не могу сдержать,
Радости светлых слез.
Смел ли я ждать тебя?
Ты ли со мной,
Царь мой, природный царь?

И далее -

С солнца счастья сбежали тени,
И вернулись светлые песни.
Больше нет над нами тирана.
Адский мрак нам вернул героя:
То, что было безумною сказкой,
Непреложной истиной стало

Но это не конец, а середина пьесы. В тот момент, когда Геракл празднует воссоединение с домашними, над его домом появляется посланница богов Ириды и дочь ночи Лисса, которые исполняют волю Геры - наслать на Геракла буйное безумие, в котором он перестаёт осознавать себя и, не понимая, где находится, рушит свой дом и убивает собственных детей, а заодно - любимую жену. Пережить эту резню удается только его старику-отцу.

В этом определенно проявляется центральная для греческого мироощущения идея переменчивой судьбы, в соответствии с которой любое счастье ненадёжно и способно обернуться величайшим горем. Только что казалось огромным счастьем, что Геракл успел спасти своих близких в самую последнюю минуту - приди он чуть позже, он бы нашел только трупы собственных родных. А теперь неожиданно оказывается, что опоздать и не успеть спасти их от тирана было бы в конечном счёте _лучше_, потому что горе по убитым детям не сравнится с мыслью, что ты убил их своей рукой.

Опомнившись, Геракл, разумеется, приходит в отчаяние и не хочет жить, но царь Тесей, которого он вывел из Аида и возвратил в мир живых, убеждает его в том, что это малодушно и что мужественный человек должен переносить самые страшные несчастья так же стойко, как и самое большое счастье. Дидактичность этих разговоров смягчается тем, что оба говорящих понимают, что речь идёт о непосильном для смертного человека идеале, которому нужно следовать _вопреки_ ясному сознанию его недостижимости.

Геракл : Тесей, ты видел смертных в большем горе?
Тесей : Нет, до небес главою скорбь твоя.
Геракл : Так знай, ее сейчас со мной не будет. (...)
Тесей : Обычный выход черни – в сердце нож.
Геракл : Сентенция умов самодовольных!

И далее -

Геракл : Меня таким ты раньше ведь не знал?
Тесей : Да, в горе ты не прежний славный воин.
Геракл : А ты в аду такой же стойкий был?
Тесей : Нет, я упал там духом, как ребенок.
Геракл : Ну, значит, и меня теперь поймешь.

Интересна ещё одна сторона этой философии - идея, что "судьба" превыше всего, людей, богов, добра и зла. Тесей, к примеру, говорит Гераклу очень странную вещь

"Но где тот человек, тот бог, скажи мне,
Который бы греха не зная жил?
Послушаешь поэтов, что за браки
Творятся в небе беззаконные!
А разве не было, скажи мне, бога,
Который, в жажде трона, над отцом
Ругаясь, заковал его? И что же?
Они живут, как прежде, на Олимпе,
И бремя преступлений не гнетет их.
Так как же смеешь ты, ничтожный смертный,
Невыносимой называть судьбу,
Которой боги подчиняются?"

Если доискиваться смысла этой фразы, получается, что поступки, совершаемые абсолютно добровольно (вроде пожирания Кроносом собственных детей, или того, что Зевс заковал Кроноса в оковы, или "беззаконных браков", совершаемых богами на Олимпе) и поступки, совершенные помимо своей воли (как убийство собственной семьи Гераклом) одинаково являются "судьбой", разница только в том, что кого-то эта "судьба" толкает на определенные поступки, пользуясь его желаниями и страстями, а в каких-то случаях используется более сложная связь - желания и страсти Геры заставляют ее навести на главного героя помешательство, а результатом является предначертанная "судьбой" смерть детей

В этом смысле и люди, и боги, и убитый, и его убийца - одинаково орудия и жертвы "судьбы". Странная философия! Должно быть, Еврипиду тоже что-то в ней не нравится, поскольку Геракл на это возражает -

Увы, Тесей, меня в моей печали
Теперь игра ума не веселит…
К тому же я не верил и не верю,
Чтоб бог вкушал запретного плода,
Чтоб на руках у бога были узы
И бог один повелевал другим.
Нет, божество само себе довлеет:
Все это бредни дерзкие певцов.

Парадоксальным образом, эти слова Геракла входят в противоречие с самим же текстом пьесы. Лисса, насылающая на Геракла бешенство, в начале спорит с Иридой и говорит, что это злое дело, и им следует одуматься. Ирида отвечает, что не им решать, что делать, и что они должны выполнить волю Геры. То есть одни бога буквально являются рабами других и вынуждены творить зло по их приказу.

Гера, которая мстит Гераклу за измену собственного мужа, потому что мужа она наказать не может, безусловно, поступает дурно. Но что следует сказать о Зевсе, который, в соответствии все с тем же текстом пьесы, защищал Геракла ровно до тех пор, пока тот выполнял назначенную ему миссию, а после этого спокойно отвернулся от него и предоставил его мести собственной супруги?

Трудно до конца понять, как именно Эврипид понимал мораль и этику богов. Если учесть слова про "дерзкие вымыслы певцов", то можно допустить, что автору не чужда мысль, что боги чище и выше, чем обыденные представления о них. Однако сам он при изображении богов впадает в ту же самую ошибку. Можно было бы сказать, что читатель вроде меня просто не способен до конца понять, какими греки видели своих богов, и переносит на них предоставления, почерпнутые из гораздо более дуалистического христианства. Но на это есть два возражения - во-первых, христианские поэты вроде Данте или Мильтона тоже в изображении своих богов мгновенно скатывались в настоящее язычество, а во-вторых, мораль людей в их книгах так же противоречива и абсурдна, как мораль богов. Можно предположить, что дело тут не в вере человека, а в гораздо более глубинных свойствах нашего мышления и в поступательном развитии морали. Мораль древних и средневековых авторов не была "другой", она была незрелой, неотрефлексированной и внутренне противоречивой.

Это легко доказать, если отвлечься от богов и обратиться к людям. Например, Геракл в пьесе Еврипида обвиняет Лика в том, что тот готов убить детей всего лишь потому, что это - дети его врага. При этом сам он, находясь под действием безумия, принимает своих детей вовсе не за каких-нибудь чудовищ, а... за детей Эврисфея, своего врага. Ему мерещится, как будто бы он убивает детей Эврисфея - то есть он, в сущности, поступает точно так же, как и Лик, что полностью лишает смысла его предыдущие слова и обвинения. Впору задуматься - если бы сам Геракл не считал, что дети Эврисфея "заслужили" смерти, то, быть может, никакой трагедии и не случилось бы? И не лежит ли глубоко в источнике убийства тот прискорбный факт, что _в глубине души_ герой подвержен тем же самым страстям и порокам, что и мстительная Гера, и убитый им тиран?

Но это, безусловно, не авторский замысел, а то, что автор сказал бессознательно и против воли, не до конца сознавая, что он говорит и что на самом деле следует из созданных его рукой художественных образов.

Не менее занятна и окраска горя главного героя. Он говорит о том, что, когда люди узнают о том, что он убил своих родных, то они отшатнутся от него и будут смотреть на него с омерзением. И разговор о трусости самоубийства - это, по большому счёту, разговор о том, должен ли мужественный человек нести такое бремя. Хотя в положении ГГ кажется более естественным переживать из-за совсем других вещей. Если на нем лежит проклятие, если он может в состоянии безумия убить даже жену и сыновей, то в следующем приступе подобного безумия он может (с его силой) уничтожить целый город, разгромить Афины, куда его пригласил Тесей, и убить самого Тесея.

Но об этом ни Геракл, ни Тесей не думают и не заботятся. Как будто бы последствия убийства для убийцы или отношение к нему других людей важнее, чем суть убийства, то есть гибель его жертв и неизбежная опасность, которую герой теперь представляет для других.
"Я хочу убить себя, поскольку мне не вынести этого горя и чужого отвращения" - это совсем не то же самое, что "я хочу убить себя, поскольку не могу простить себе содеянного и боюсь, что по моей вине погибнет кто-нибудь ещё"

Льюис и "ужасы брака". 1922

В то время, как молодой Льюис жил в одном доме с миссис Мур, они с друзьями регулярно обсуждали "ужасы брака" и склонялись к мысли, что женитьба губит человека и делает его все равно что мертвым для его друзей (типичный оксфордский сексизм!).

Забавно тут вот что. Оставляя в стороне вопрос о природе отношений Льюиса и миссис Мур - не так уж важно, были ли они возлюбленными или просто близкими друзьями - Льюис вел себя, как идеальный муж и образцовый семьянин. Он читал Дженни Мур книги вслух, чтобы ее развлечь, постоянно упоминал у себя в дневнике их разговоры (для сравнения - Чуковский в своих дневниках почти никогда не считает нужным рассказать о разговорах со своей женой или о том, что она думает и говорит, и у читателя дневника складывается впечатление, что они вообще не общались).

Льюис занимался с дочерью Дженни Мур латынью и принимал деятельное участие во всех вопросах, связанных с ее образованием.

Он ежедневно мыл посуду и вникал во все конфликты Дженни с дочерью и приходящей в дом прислугой.

Он всегда строил свои планы на будущее, учитывая интересы всей своей семьи, включая в неё миссис Мур и ее дочь.

Не одобряя в глубине души готовность Дженни Мур сварить сливовое варенье всем соседям, кто ее попросит о такой услуге (он считал, что это ее переутомляет), Льюис каждый раз участвовал в этом занятии - собирал сливы, вырезал из них косточки, и тд, и тп, даже тогда, когда у него была куча дел с экзаменами или диссертацией.

Он расстраивался, если, приходя домой позже, чем ожидалось, обнаруживал, что Дженни волновалась из-за его долгого отсутствия.

Он читал ей вслух все записи из своего личного дневника.

Находясь в отъезде - например, гостя в Ирландии у своего отца - он писал Дженни каждый день, а если утром не получал от нее письма, то вечером обязательно шел на почту ещё раз, надеясь, что письмо все же пришло. Отсутствие письма в течении двух дней заставляло его волноваться и грустить.

Если у миссис Мур, скажем, болели зубы, Льюис в своем дневнике уделял этому больше внимания и сочувствовал ей сильнее, чем себе, когда его, к примеру, мучили бессонницы и головные боли.

Он каждый вечер готовил для Дженни грелку, и расстроился, когда однажды плохо завинтил ее и она протекла в кровать.

И тд и тп.

В своих записях Льюис обозначает миссис Мур литерой D - это не может быть ни "Дженни" (J), ни "Минто" - имя, под которым Дженни знали дома. Вероятно, это означает "Дорогая".

В связи с этим у меня только один вопрос - какие там ещё "ужасы брака" могли устрашить такого человека?.. Был ли "Джек" любовником миссис Мур или же не был, но он совершенно точно вел себя, как идеальный муж. Кроме того, читателю, знающему историю всей жизни Льюиса, известно, что он заботился о Дженни до последнего дня ее жизни, отказывался от многих заманчивых предложений, удовольствий и поездок в связи с тем, что она тяжело болела и нуждалась в уходе. Наконец, когда в последние годы своей жизни Дженни заболела деменцией, и ее перевели в больницу, Льюис навещал ее там каждый день (!). Я работаю с инвалидами уже два с лишним года, и не знаю никого, кто навещал бы своих близких каждый день.

Словом, Льюис был идеально верен и немыслимо заботлив.

Эта история про "ужасы брака" хорошо иллюстрирует общую ситуацию с сексизмом Льюиса. Сексизм у Льюиса всегда поверхностный, и более того - всегда комичным образом вступающий в противоречие с другими сторонами его "Я". Скажем, если мы говорим о книгах, то легко заметить, что Льюис-мыслитель постоянно находится в конфликте с Льюисом-художником. Льюис-мыслитель повторяет вам всю чепуху, которую он вычитал у Мильтона и Аристотеля, тогда как Льюис-художник неизменно создаёт образы девочек и женщин, которые и храбрее, и мудрее, и надёжнее всех окружающих мужчин. Та же раздвоенность видна и в личной жизни Льюиса - с друзьями он болтает про "ужасы брака", но при этом сам он получает нескрываемое удовольствие от тех вещей, которые пугают безответственных и инфантильных мужчин. Трудно найти современного прогрессивного мужчину-феминиста, который в своей повседневной жизни разделял бы все заботы и обязанности с женщиной с таким же явным удовольствием и с такой же серьёзностью, как совсем юный двадцатитрехлетний Льюис.

Мучительно медленно читаю дневник молодого Льюиса ("All my roads before me", 1922-1927). Медлительность чтения в данном случае связана не с отсутствием интереса - эта книга увлекает меня так же сильно, как другие книги Льюиса - а с общей инертностью ума и низкой работоспособностью (я, скажем, почти не писал последние недели).

Мое отупевшее состояние составляет забавный контраст с занятиями двадцатичетырехлетнего автора дневника, который читает и конспектирует самые что ни на есть трудные книги с поразительной быстротой и продуктивностью, и успевает параллельно сдавать экзамены, писать свою поэму "Даймер", ездить в Оксфорд на лекции (обычно на велосипеде), преподавать нескольким ученикам латынь, общаться с разными людьми и ежедневно мыть посуду после ужина.

Молодой Льюис - атеист, и читать его рассуждения о религии особенно забавно после писем зрелого Льюиса и его книг.

Отрицание религии у Льюиса имеет, несомненно, интеллектуальную природу, но при этом оно опирается на активное неприятие того, что представляет современное ему христианство. Например, присутствуя при конфирмации Морин, дочери Дженни Мур, он пишет, что эта церемония произвела на него "удушающее" впечатление, и что он чувствовал себя примерно так же, как если бы у него на глазах зарезали свинью. Я думаю, что у образованного и интеллектуально честного человека формальная конфирмация неверующих, в общем-то, людей, как обязательная часть того, что признаётся обществом нормальной, респектабельной, приличной жизнью, не могло не вызывать подобных чувств.

Меня, к примеру, тоже передёргивает, когда я читаю, что среди российских "православных" подавляющее большинство даже не верит в Бога (или сомневается в его существовании), не верит в бессмертие души (или же представляет его совершенно не по-христиански), не понимает и не разделяет основных положений Никейского символа веры и тд. При этом продолжая называть себя "православными", крестить детей и отпевать умерших. Это в самом деле _удушающее_ лицемерие и дичь. Такое ощущение, что от своей религии все эти люди смогли взять только самые архаичные, глупые и дурные вещи, вроде гомофобии или сексизма, а все важное и все осмысленное выбросили вон.

Не менее показателен случай одного знакомого молодого Льюиса, частого гостя в доме Льюиса и миссис Мур. Его родители готовили его к духовной карьере, и, хотя сам он вовсе не испытывал никакой склонности к религии и, говоря словами Льюиса, "миновал стадию религиозности и читал Ренана ещё до первой конфирмации", он, тем не менее, не представлял, что ему ещё делать в жизни, и поэтому сделал церковную карьеру. Подобные люди, несомненно, не могут не вызывать у человека ощущение, что вся религия и церковь - это корпорация обмана, принуждения и лицемерия.

Льюис упоминает о своей беседе с ещё одним "христианином" (это слово невозможно не взять в скобки), который не верил в Христа, однако продолжал оставаться членом церкви. Льюис спросил его, для чего оставаться на тонущем корабле и почему не искать каких-то новых форм для воплощения своих религиозных чувств, и тот ответил, что, по его мнению, развитие религиозной мысли "завершилось" христианством, и что в области религии уже нельзя сказать ничего нового. Льюис с сарказмом замечает в своем дневнике, что, вероятно, мастодонты рассуждали точно так же.

Если отбросить иронию, то подобная постановка вопроса, безусловно, не может не изумлять. Если кто-то не верит, что Христос был Богочеловеком, то почему ему не вернуться, скажем, к позднему язычеству и Плотину? Каким образом "последний" означает "наилучший"? Наконец, есть совершенно идиотское, но зато "позднее" по отношению к христианству толстовство, которое тоже отрицает божественность Христа и бессмертие души, но в то же время претендует на сохранение нравственных ценностей христианства. Безусловно, очень трудно говорить о христианской нравственности в отношении такого нетерпимого и переполненного ненавистью человека, как Толстой, который любил только самого себя и вымышленных им самим крестьян, но не любил живых людей и ненавидел женщин. Да и с "простыми людьми" вышло негладко - знавшие живого Льва Толстого крестьяне его усадьбы называли учителя нравственности "мусорным стариком", и относились с уважением и любовью не к нему, а к его жене. Но ведь приверженцы толстовства всего этого не знали.

Льюис и его друзья из Оксфорда единодушно сожалеют о "мании исповедоваться", которую проявляет один из его друзей. Естественно, они негативно относятся к посещению церковных служб. Если Льюис все же оказывается на службе в день какого-нибудь праздника вроде Пасхи, то обычно пишет что-то в духе "неизвестно как позволил затащить себя в церковь".

В двадцать втором году один из оксфордских приятелей Льюиса уже успел порвать с религией, и Льюис со смехом напоминает ему, что в 1918-м году, будучи глубоко религиозным человеком, тот спорил с Льюисом и предрекал ему, что "его каминная труба однажды превратится в шпиль". Подобные моменты вызывали у меня улыбку. Знающему будущее Льюиса читателю известно, кто в этой истории посмеялся последним. "Труба" Льюиса, как иронически сказала Соня, превратилась в итоге в самый высокий шпиль в Англии. Мне это замечание очень понравилось, хотя я бы сказал - самый высокий шпиль не только Англии, а всей Европы, даже - всего мира. В двадцатом веке не было более влиятельного христианского автора, чем он.

Один из оксфордских преподавателей сказал о Льюисе, что "Льюис, безусловно, склонен к римскому католицизму". "Смешной человек!" - пишет об этом Льюис в своем дневнике. Хотя, конечно, именно римским католиком Льюис так и не стал - к большой досаде Толкиена! Но все же преподаватель оказался весьма проницателен.

Я надеялся узнать из этих ранних дневников побольше об антропософских взглядах молодого Льюиса, но пока - а я добрался до конца 1922-го года - ничего такого не нашел. В двадцать четыре года Льюис - практически чистый атеист. Он осуждает Фрейда, но интересуется психоанализом, читает много книг по психологии и даже записывает в дневник те сны, которые, по его мнению, могут иметь аналитическое толкование. Естественно, в такую категорию попадают самые дикие и полные смущающих деталей сновидения, которые время от времени видят все люди, но которые разумный человек старается забыть сразу же после пробуждения. Но что поделаешь - эпоха Фрейда! Эти записи о снах составляют забавный контраст с общим сдержанным "оксфордским" тоном дневника, рассуждениями о классической литературе и древних философах - лишнее доказательство того, что Льюис видит в этих снах не что-то личное, а, если можно так сказать, чисто научный материал. Для современного читателя подобная серьезность, разумеется, смешна. Зато она отлично отражает дух эпохи.

В тему нелюбви к Данте. Вся его "Комедия", увы - одно сплошное богохульство.

Сколько раз, видя мучения каких-нибудь грешников в Аду, герой проявляет к ним сочувствие, бледнеет от ужаса или готов заплакать от жалости! И это несмотря на то, что он видит мучения этих несчастных буквально каких-то несколько минут. При этом предполагается, что Бог и его ангелы никакого сочувствия к грешникам в Аду не испытывают и не считают нужным избавить их от страданий. Все, что происходит в Аду, происходит исключительно по божьей воле. Эта мысль как нельзя лучше соответствует упоминаемой Данте идее, что "Бог есть Любовь"!

Причем в Аду находятся не только какие-нибудь законченные злодеи, вроде тех, кто пытал, насиловал и убивал других людей, но и те, кто причинил зло исключительно себе (самоубийцы) или даже только своему состоянию (моты и игроки), а также богохульники, вся вина которых состоит в том, что они _словесно_ оскорбили божество, которое, в своей бесконечной злобе и гордыне, отомстило им за это "оскорбление" вечными муками. А как же идея, что "Бог поругаем не бывает"? А как же "подставь другую щеку"? Или слабый человек способен возвыситься до прощения, но Бог не может не отомстить тысячекратно за любую мелкую обиду?..

Даже злой, жестокий человек не выдержал бы, если бы его обидчик, который всего-то навсего словесно задел его самолюбие, жарился бы заживо на раскаленном песке под огненным дождём. Человек такой картины и минуты бы не выдержал и закричал бы - "хватит!". Но Бог может наблюдать за этим вечность.

Можно, конечно, заявить, что Данте - человек своей эпохи, и что он не мог этого понимать. Ну вот просто не могли человеку на рубеже 13-го и 14-го века прийти в голову такие мысли и сопоставления. Но это неправда. Например, Гомера с Гесиодом ещё в античности обвиняли в том, что боги в их произведениях наделены всеми человеческими пороками - жестокостью, мстительностью, алчностью и ид.

Не следует так же ссылаться на то, что Данте - ортодокс, поэтому он не мог позволить себе какого-то самостоятельного суждения. Данте не только многое выдумывает сам, но и охотно отклоняется от ортодоксии. Например, утверждается, что телесное воскресение не затрагивает самоубийц - их души, мол, не имеют права вновь облечься в тело, которое добровольно покинули. Это прямо противоречит учению церкви. Кроме того, Данте допускает прямое смешение язычества и христианства - например, "золотой век" Сатурна-Кроноса упоминается, как нечто столь же реальное, как христианский Бог (?!), а бросивший вызов Зевсу Капаней наказан, как богохульник, хотя он оскорблял не Христа (??!).

Все это очень далеко от ортодоксии. И если Данте позволял себе художественный вымысел в таких вещах, то непонятно, почему важнейшую из всех - вопрос о _правомерности_ страданий грешников в Аду - он оставляет за бортом. Он не пытается ни самого себя, ни читателя убедить в том, что те мучения, которые он видит, неслучайны.

Возьмём, например, обжор. Сразу оговорюсь - я вовсе не считаю, что обжоры и чревоугодники должны страдать в Аду. Но давайте представим, что я - не я, а средневековый человек, который верит в то, что это так. Допустим, я пишу историю об Аде. И мне следует показать читателю страдающих чревоугодников. Как я бы подошёл к такой проблеме?

Ну, наверное, я бы изобразил людей, которые плачут и сокрушаются о том, что они объедались до тошноты и резей в животе, не думая о том, что рядом с ними бедняки умирают с голода, не зная, чем кормить своих детей. Раньше, в земной жизни, они об этом не думали и полагали, что их это не касается, а теперь они отдали бы всё, что угодно, за возможность исправить свои ошибки и поделиться пищей с теми, на кого им раньше было наплевать. Поскольку теперь им видны _последствия_ их действий. Вот бедняк, который стал преступником, потому что ему было нечего есть, и кончил жизнь на виселице. Вот женщина, которая занялась проституцией, чтобы не умереть от голода. А вот другая женщина, которая удушила своего новорожденного ребенка, потому что не могла его прокормить. И тд и тп. И всех этих людей богач-чревоугодник мог в любой момент избавить от страданий, преступлений и отчаяния, если бы не думал только о себе.

И так он сам построил стены собственного Ада. Дело не в том, что ему нравилось вкусно и много есть. Дело в том, что он позволил этой страсти стать для себя самой важной, заслонить от него куда более важные вещи и сделать его, в конечном счёте, чёрствым и безжалостным к чужим страданиям.

Не будем забывать, что средневековый чревоугодник, в отличие от наших с вами современников, не мог сказать себе - я плачу налоги, из них государство помогает бедным, так что я могу не беспокоиться о том, что старики или сироты умрут с голода, и спокойно предаваться удовольствиям. В обществе, где не было ни пенсий, ни пособий по безработице, ни медицинской страховки, и где общее благосостояние было гораздо ниже, чем сейчас, бездумно наслаждаться жизнью и своим богатством в самом деле было стыдно.

Или, предположим, я бы верил, что богохульники находятся в Аду. Как бы я подошёл к подобной теме? Ну, наверное, я бы изобразил их... богохульствующими. Непосредственно в Аду, да-да. Я бы изобразил людей, которым удовольствие злословить, проклинать и оскорблять Рай, Ангелов и Бога дороже, чем возможность быть в Раю. Например, итальянский кондотьер Вернер фон Урслингер написал на своем нагруднике девиз "Враг сочувствия, милосердия и Бога". И, в соответствии с этим девизом, он безжалостно расправлялся со слабыми, издевался над христианскими заповедями и гордился тем, что совершает много зла. Он был убийца и насильник, но убийства и насилия, которые он совершал, были не просто преступлениями похоти и гнева, а способом выразить свою ненависть к Богу и его законам, то есть - формой богохульства. И вот такой человек в Аду, уже не властный причинить кому-то зло, богохульствовал и проклинал бы Бога и его его законы только на словах и исходил бессильной злобой.

И тд и тп.

Заметим в скобках, что даже такой подход к проблеме Ада все равно был бы сомнительным с точки зрения христианской теологии, поскольку всемогущий Бог в силу своего всемогущества должен быть способен спасти грешника даже от него самого. Не "насильно исправить, переделав его душу против его воли", а самим Своим присутствием побудить его осознать свою греховность и раскаяться, а значит - получить прощение. Но это значительно меньшая проблема, чем глухая кровожадность Бога Данте.

Данте не философ, он не склонен замечать даже грубейшие и вопиющие противоречия. Он, скажем, повторяет античную мысль о золотой эпохе Кроноса, "под чьим владыкой был безрешен свет", и тут же, рядом, говорит о Рее, которая прятала свое дитя от Кроноса, поскольку Кронос пожирал своих детей, чтобы сохранить собственную власть. Какой же может быть "безгрешный свет" под властью Бога - пожирателя младенцев, каннибала и тирана?! И самая главная проблема текста Данте - в том, что в отношении собственной веры (то есть христианского учения) Данте не поднимается над этим уровнем.

Только что дочитал "Cercle de Dante", роман, который Мэтью Перл написал по-английски, и который я нашел в буккросинге на французском. По-русски его почему-то обозвали "Дантов клуб" вместо более благозвучного "Клуб Данте". Искренне рекомендую эту книгу тем, кто ее не читал.

Во-первых, вы узнаете много интересного о том, как Лонгфелло впервые переводил "Божественную комедию" для своих соотечественников. Во-вторых, знаменитые американские писатели в этом романе выглядят такими живыми, что начинаешь воспринимать их, как своих старых друзей. Я лично успел полюбить всех главных героев - и Лоуэлла, и Лонгфелло, и Филдинга с Холмсом.

Детективный сюжет не отменяет того, что это прежде всего книга о литературе и о тех, кто страстно увлечен литературой, а потом - о бостонском обществе после войны Севера и Юга. Преподаватели и студенты Гарварда, священники унитарианской церкви и Бостонская полиция, в которой служит первый темнокожий полицейский, Николас Рэй, вернувшиеся с войны солдаты, воевавшие против Конфередации...

Не знаю, как бы оценил этот роман знаток эпохи, но, во всяком случае, неподготовленного читателя вроде меня он погружает в исключительно реалистичный мир - тот случай, когда ощущение, что ты _читаешь книгу_, исчезает, и ты просто слышишь, обоняешь, осязаешь то, о чем тебе рассказывает автор.

В сущности, тема книги, как и ее жанр, изначально вызывали у меня, скорее, настороженность. Бестселлер, посвященный знаменитому литературному произведению, да ещё написанный в жанре детектива!.. Шумный успех подобных книг, как правило, никак не коррелирует с их ценностью.

Совсем не обязательно любить или хорошо знать Данте и Лонгфелло, чтобы заинтересоваться книгой, которая рассказывает об известных каждому читателю произведениях и именах. В особенности, если эти книги сами по себе окружены таким романтическим ореолом, как "Божественная комедия". Читателю всегда приятно ощущать себя культурным человеком, который способен разгадать те ребусы, которые ему предлагает автор интеллектуальной постмодернистской прозы. Это возвышает человека в собственных глазах и позволяет ему почувствовать себя интеллектуалом, даже если его подлинное знание вещей, о которых говорит автор, в сущности, очень поверхностно.

У меня были веские причины для того, чтобы отнестись к "Клубу Данте" с некоторым скепсисом.
Я не люблю сам жанр детектива.
Я, при своей искренней любви к старой литературе, не испытываю никакой любви к "Божественной комедии". Мне, в сущности, неясно, почему "Ад" Данте вызывает у людей такой ажиотаж и почему "Божественную комедию" читают все подряд, тогда как с Мильтоном и Бембо, Чосером, Тассо и Эшенбахом знакомы только профессиональные литературоведы и филологи.

Причины, по которым массовый читатель любит Данте, выглядят настолько же нездоровыми, как причины, по которым люди, ничего не знающие и не желающие знать об истории инквизиции и истории христианской церкви в целом, читают "Молот ведьм". Это выглядит вульгарным интересом к самым броским и самым кровавым темам, жаждой "острой пищи". Доказательством этого факта может служить то, что большинство людей, читавших "Ад" (и утверждающих, что их пленила гениальность автора), выказывает гораздо меньше интереса к "Раю".

Но в Мэтью Перле меня подкупило то, что автор выглядит по-настоящему влюбленным в свою книгу, бескорыстно и по-детски увлечённым своей темой. Собственно, этот роман несёт в себе все традиционные ошибки и пороки первого, дебютного для автора произведения - лишние сцены, переизбыток второстепенных персонажей, которые временами тормозят сюжет, мелкие неувязки и избыточная вычурность отдельных сцен. Но в то же время именно эти огрехи придают роману шарм и глубину, поскольку благодаря этому роман не выглядит искуссно сделанным ремесленным произведением. Избыточные, с точки зрения редактора и критика, побочные сюжеты, дают непередаваемое ощущение, что автор не писал, как многие из современных авторов, по методичке "как создать успешное произведение", а просто _жил_ внутри своего мира, погружаясь в него с головой.

Что ещё стало для меня огромным плюсом - книга добрая. Она значительно добрее, чем кажется на первый взгляд. Хотя роман и начинается с жестокого убийства, описанного с отталкивающим на первый взгляд натурализмом, к середине книги начинаешь понимать, что Мэтью Перл, в отличие от большинства современных писателей, не только гуманист, но и просто очень добрый человек. Все его главные герои в конечном счёте оказываются хорошими людьми, которые вызывают искреннюю симпатию. И хоть они не всегда поступают правильно, в конце концов каждый из них оказывается не только благородным, но и сильным человеком, который способен исправлять свои ошибки и побеждать свои слабости и недостатки.

И даже преступник в конце концов оказывается не воплощённым злом, а человеком, вызывающим не гнев и не презрение, а сострадание. Причем не потому, что автор решил обелить его традиционными для современной литературы способами, в основе которых лежит, кто бы что ни говорил, глубинная неспособность большинства подобных авторов различать добро и зло, а потому, что автор вместо наглого и умного злодея, который ведёт свою игру, высокомерно ставя самого себя вне человечества, показывает почти слабоумного и глубоко травмированного человека.

Единственным недостатком книги можно посчитать отсутствие хоть сколько-нибудь значительных женских персонажей, хотя я, пожалуй, не тот человек, который вправе упрекать в этом другого автора - в своих первых романах я был точно так же полностью сосредоточен на взаимодействии между мужчинами. Первый роман - это во многом отражение того, что его автор прочитал за свою жизнь, и в этом отношении мы все - жертвы классической литературы, которая всегда задвигала женщин на обочину.

Литературная героизация войны

Читал я тут "Освобожденный Иерусалим" Тассо. И мне, признаться, был очень интересен вопрос финала. Ведь первый крестовый поход, завершившийся взятием Иерусалима, известен, кроме всего прочего, ужасной резней в Иерусалимском храме, где, как утверждалось, было крови по колено человеку.

Подойти к подобной теме с позиции освободительной войны довольно трудно. Пришли в Иерусалим "освободители" и перебили мирных жителей, которые искали убежища в храме, надеясь на религиозные чувства захватчиков. А Божьи воины, получается, Иерусалимскому храму, многократно поминаемому в Библии, придавали куда меньше значения, чем "нечестивые" мусульмане, и не задумались осквернить его убийством безоружных.

Ну и как с таким материалом быть поэту?..

Наверное, проще всего было бы вообще обойти этот вопрос молчанием. В конце концов, все остальные события "Освобождённого Иерусалима" никоим образом не претендуют на историческую достоверность. Если бы не Готфрид, то все остальное повествование, с вымышленными персонажами, чародеями и любовными интригами, сошло бы за чистое и беспримесное фэнтези.

Но нет. Именно в вопросе о резне в захваченном крестоносцами Иерусалиме автор то ли не хочет, то ли не может уклониться от истины.

Сначала он пишет о вступлении христиан в Иерусалим:

Громили в исступлении Солим,
И месть народ преступный пожирала.
Кто города погибшего бы мог
Нарисовать печальную картину?
И чей язык с наглядностью живою
О зрелище ужасном мог поведать?
Все кровью истекает, все полно
Резнёю беспощадной; всюду груды
Остывших тел в смешении с телами,
Хранящими еще остаток жизни.
Здесь мать простоволосая бежит,
Дитя к груди в смятенье прижимая;
Там воин, под добычею сгибаясь,
За девушкой протягивает руку.

Картина эта христиан отнюдь не красит. Утверждение по поводу "преступного народа" абсолютно голословно - на всем протяжении поэмы не описаны никакие преступления, казни и зверства, которые происходили бы в Иерусалиме до прихода христиан, так что единственными преступлениями и зверствами в Иерусалиме остаются преступления и зверства, учиненные "освободителями". Когда мать бежит, прижимая к груди дитя, подразумевается, что воин-христианин не пощадит даже младенца. И это не говоря уже о том, какая бездна благочестия стоит за фразой "за девушкой протягивает руку". В общем, в город вошли освободители - грабители, детоубийцы и насильники.

Сумевшие избежать резни мирные жители прячутся в храме и запирают двери. Но за ними вслед уже идёт Ринальд. Ринальд - герой, в целом, сугубо положительный, но думаю, что автор не случайно привел к храму именно его, а не Готфрида и Танкреда. Готфрид с Танкредом более сдержаны и мягкосердечны, тогда как Ринальд жесток и импульсивен. Вот что говорит о нем Тассо:

Когда герой является, он доступ
В святилище находит уж закрытым...
Молниеносным взором измеряет
Он дважды высоту сооруженья
И дважды он вокруг него обходит,
Чтоб узкую лазейку отыскать.
Так в сумраке вечернем тощий волк,
Кровавой пищи алчущий и в ярость
От голода все больше приходящий,
Вокруг овчарни бродит осторожно

"Тощий волк, жаждущий кровавой пищи" - образ, согласитесь, не привлекательный и ничуть не героический. Трудно представить, чтобы такой образ мог привлечь сочувствие читателей на сторону Ринальда, хотя сознательно автор ставит себе именно такую цель.

И, наконец, финал сражения за храм выглядит так:

Крючки уже все вырваны, замки
Все сломаны, и падают ворота;
Так бьет таран; так страшные машины
Звучат, неся с собой разгром и смерть.
В открытый храм вступает победитель;
Вторгаются за ним и христиане.
Величественный храм, когда-то Божье
Вместилище, весь кровью затоплен.
О суд Небес! Чем долее ты терпишь,
Тем тягостней возмездие твое:
Ты гнев в сердцах воспламеняешь кротких,
Ты направляешь меч твоих сынов.
Нечестье омывает кровью ту
Святыню, что само же осквернило (c)

Героизация войны не удалась. Постфактум сделанное заключение ("о суд небес...") никак не перевешивает и не скрашивает действительно жуткую картину. Разница в том, что все, в этом тексте идёт _во вред_ идее автора, состоит из живых и убедительных художественных деталей. Вырванные крючки и страшные удары тарана - так же убедительно-реалистичны, как образ простоволосой женщины, бегущей по улицам с младенцем на руках, или как сравнение захватчика, бродящего вокруг храма с безоружными людьми, с жаждущим теплой крови тощим волком. "Затопленный кровью храм" мог бы показаться пустым преувеличением, но исторические хроники свидетельствуют о реалистичности этой детали.

А вот все, что автор _противопоставляет_ этим ужасам, начисто лишено художественности (не опирается ни на какой материальный, зримый образ), и сводится к мертвой риторике - "преступный народ", "суд небес", "нечестье" - пустые и явно ложные слова! "Преступны" матери с детьми, которых убивают христиане? "Суд небес" творит жаждущий крови тощий волк? "Нечестье" в тех, кто погибает в храме, а не в тех, кто "под добычею сгибаясь, за девушкой протягивает руку"?.. Вся эта риторика бессмысленна и не способна противостоять художественной правде текста.

Всякая героизация "освободительной войны", предпринятая истинным художником (беда Тассо здесь - в том, что он был истинный художник), обрекает его на опровержение своих же собственных идей. Как демагог, поставивший себе задачу оправдать и освятить какое-нибудь преступление, он может повторять любые утверждения, но как художник - неизбежно скажет правду.

Мы с другом поспорили о философском и религиозном опыте, основанном на приеме психоделиков. Ну как "поспорили"... на самом деле, мы не спорили, а просто не сошлись во мнениях.

Тут нужно уточнить, что я вообще скептически отношусь к любым формам религиозного опыта, связанного со специфическими состояниями организма. Любые религиозные/философские переживания или идеи, полученные в таком состоянии, меня не удовлетворяют, когда я слышу или читаю о них. Мне это кажется своеобразным атавизмом философской и религиозной мысли. Да, в течение многих веков люди сочетали получение религиозного опыта с различными практиками, изменяющими восприятие, и с ритуалами, преследующими, по большому счёту, ту же цель. К таким практикам и ритуалам можно отнести все, что угодно - ритмические танцы до упаду под барабанный бой, многократные повторения одних и тех же песнопений и молитв, употребление ксаомы, изнурение тела чрезвычайно жёсткими постами, медитации, болевые ощущения и тд и тп.

То, что людям в прошлом было свойственно искать откровения во сне, галлюцинациях, ощущениях, пережитых во время болезни или лихорадки, и тд и тп, неудивительно, но в то же время, в моем понимании, наивно и предельно архаично. Я скорее поверю переживанию, испытанному сытым и здоровым человеком, или мыслям, родившимся в обычной ситуации, в процессе чтения и размышления, когда мы можем быть уверены, что сознание человека бодрствовало и находилось в стабильном состоянии, а его восприятие оставалось трезвым и критичным.

На мой взгляд, главная проблема тех моих друзей, которые упоминали о приеме психоделиков, заключается в сакрализации этого опыта. На мой взгляд, если человек постулирует, что психоделики могут способствовать более глубокому пониманию реальности и/или истины, он должен начать с объяснения, чем прием психоделиков отличается от других форм изменённого восприятия, вызванного тем или иным биохимическим или же механическим воздействием на мозг.

Есть две опции - либо мы считаем, что _любой_ человек, пребывающий в изменённом состоянии сознания, находится ближе к истине, чем человек в своем обычном состоянии. Тогда расширением сознания следует считать все сразу - и парадоксальные логические связи при шизофрении, и переживания, возникающие у человека накануне эпилептического припадка (они хорошо описаны, к примеру, Достоевским), и обычное сумеречное состояние сознания, и плоды любого токсического воздействия на человеческий мозг, будь они связаны с алкоголем, психоделиками или ростом в мозгу раковой опухоли. Ничего сверх-ординарного в таком подходе нет, в прошлом людям было свойственно видеть откровения и особую близость к духовному миру там, где имело место психическое заболевание или отравление. Но сейчас такой взгляд уже не популярен, и мне не случалось вживую встречать людей, которые бы стали его отстаивать.

Второй вариант, который по факту представлен теми людьми, которые говорили о своем опыте приема психоделиков, проявляется в том, что они просто игнорируют другие формы изменённого сознания и говорят о психоделиках так, как если бы это явление было абсолютно беспрецедентным и уникальным. Но именно эту беспрецедетность и уникальность и требуется доказать или, во всяком случае, как-то обосновать, прежде чем всерьёз говорить о _плодах_ такого способа восприятия.

По факту же люди в процессе обсуждения религиозных или философских вопросов просто спрашивали у меня, "а принимал ли я психоделики", что выглядело несколько странно, потому что они никогда не спрашивали меня, а есть ли у меня опыт переживания эпилептического припадка, случалось ли мне доводить себя голодом иди бессонницей до зрительных и слуховых галлюцинаций, бредить при температуре или танцевать сутки напролет - хотя, безусловно, все это тоже дало бы мне опыт изменённого сознания и совершенно нерядовых ощущений и переживаний. Но вопрос об их ценности или философской значимости при этом всегда остаётся за рамками такого обсуждения.

Судя по тому, что мои знакомые и друзья рассказывали об употреблении психоделиков, разница между обычным восприятием и восприятием человека после приема психоделиков заключается в том, что своем стандартном состоянии человек мыслит последовательно и фокусируется на одной мысли или рассуждении за раз, а после употребления психоделиков начинает обрабатывать параллельно информацию разных типов. Но, хотя это может привести к новому пониманию какой-то вещи, это так же легко может привести к формированию совершенно случайных и/или абсолютно ложных связей, которые из-за субъективного и физиологического ощущения расширения сознания будут казаться человеку чем-то очень глубоким, важным и истинным. При этом трудно не обратить внимание на то, что такие сочетания абсолютно разнородной информации и ощущение крайней глубины и многозначительности открывшихся связей (часто выглядящих со стороны бессмыслицей или абсурдом) характерны, например, для восприятия человека при шизофрении.

Больше всего в вопросе о психоделиках меня смущает то, что человека часто посещают какие-то совершенно новые для него мысли и образы, которые раньше, до этого опыта, были ему не свойственны. Сами по себе эти мысли и выводы со стороны совершенно не кажутся истинными и ценными. При этом сам человек воспринимает их как истину и разновидность откровения именно потому, что они сопровождались какими-то вызванными психоделиками физическими ощущениями.

Грубо говоря, в обычном своем состоянии человек готов отбросить и оспорить лучшее, что может дать философская и религиозная мысль на протяжении истории человечества (и это правильно и хорошо), но тот же самый человек с болезненной готовностью воспринимает как истину какие-то абсурдные идеи, посетившие его в момент изменённого состояния сознания.

Если человек под действием психоделиков ощутил, что есть иная реальность, соприкасающаяся с нашей - то это, в принципе, ничем не отличается от людей, мест и ощущений, которые могут присниться в обычном сне. И иногда они кажутся очень важными и реальными, и мы просыпаемся с чувством, что увидели и узнали что-то более важное, чем настоящий мир. Но после сна это чувство быстро проходит, а после употребления психоделиков - сохраняется, причем в результате поддержки мощного сообщества людей, отстаивающих подобный опыт, возводится в аксиому.

Дописал вечером новую главу. Показал ее жене. Потом, расчувствовавшись, говорю - как же я рад, что тебе нравится, как мне повезло, что у меня есть ты, что я тебе могу присылать все, что я пишу!
Соня на это, усмехаясь, говорит:
- Как нам повезло, что ты пишешь не говно. Иначе нам было бы трудно...

Тут мог бы быть тэг "Соня и ее юмор". Но, если серьезно (хотя я и правда обожаю Сонин юмор), в ее словах много горькой правды. Я всегда писал, что, когда авторы жалуются на то, что их супруги и партнёры не интересуются их творчеством, это в моих глазах верный симптом того, что люди живут, по большому счёту, с чужим человеком. Их партнёра в них интересует роль партнёра и супруга, а на _человека_ и на его подлинный внутренний мир им наплевать. По сути, они даже не хотят соприкасаться с ним, поскольку это бы заставило их отказаться от своих иллюзий, от привычного, удобного, поверхностного знания другого человека, и увидеть его-настоящего. К чему, по правде говоря, многие люди совершенно не стремятся.

Но возможен и другой расклад. Когда партнёру интересно, _что_ ты пишешь, интересно, что тебя волнует, но мучительно воспринимать написанное просто потому, что выражены эти мысли откровенно плохо.

Если бы тот человек, которого я люблю, что-то писал, я непременно читал бы любые его тексты - но мне было бы чертовски трудно _обсуждать_ их со своим партнёром, если бы я думал, что он пишет плохо.

Говорить, как есть - значит, обидеть человека, который, скорее всего, не способен писать лучше - либо вообще, либо прямо сейчас. Кривить душой и "воодушевлять" - тоже не выход. Когда-то давным-давно я был способен на подобное, но уже много лет я живу с мыслью, что литература - это не группа поддержки для ранимых творческих натур. Как и семья. Да-да, семья - тоже не группа поддержки. Мы поддерживаем близкого нам человека, потому что мы на самом деле в него верим, а не потому, что у нас тут семья, и мы обязаны поддерживать.

Так что Соня права. Соня вообще часто права)

Вот говорят, что вся политкорректность у европейцев - только для галочки, лицемерие киношников и крупных корпораций, бла-бла-бла.
Простой пример. В новом отделении, где я сейчас работаю одновременно с психиатрическим диспансером, у резидентки есть рабочая тетрадь с заданиями, которые мы должны проверять. Задания типа "ведьма отправилась навестить подругу в соседней деревне, на чем она поехала? а) велосипед б) машина в) метла" И там же : "индеец Варни отправился на охоту, он взял с собой а) ружье и пули б) лук и стрелы в) волшебную палочку"
Мои коллеги дружно возмутились тем, что правильный ответ к задаче - лук и стрелы. Что за архаичные стереотипы об индейцах? Встретит потом наша резидентка настоящего американского индейца и подумает - где его лук и стрелы, так, что ли? Какие гнусные клише! Это расизм, в конце концов.
Так мыслят люди. Не киношники, которые хотят использовать повестку. Не политики, которые вещают с трибуны. Обычные специальные педагоги, работающие с умственно отсталыми людьми.
И это здорово.