Муня (гет)

Тело князя Николая Юсупова было выставлено во Всесвятской церкви для прощания и оставалось там в течение трех дней. Мария Евгеньевна Головина, тайно любившая молодого князя три дня подряд после ранней литургии отправлялась во Всесвятскую, где заказывала литию по новопреставленному. Каждое утро приносила она ко гробу новый букет белых роз. Хозяйка цветочной лавки всякий раз жалостливо наставляла молодую дворянку:

-Вы бы, Мария Евгеньевна, о себе подумали.

После участливых слов цветочницы Мария терялась, ее руки дрожали и она непременно переплачивала лишний рубль, а то и два за новые десять роз. Таким образом, цветочница не скупилась на слова утешения, а ее супруг в трехдневный срок сумел вернуть карточный долг.

Но три дня прошли, и молодого князя Юсупова похоронили в фамильном склепе. Мария хотела было заказать ему погребальный венок, но вдруг поняла, что порядком издержалась и денег хватит лишь на небольшую веточку физалиса.

-Не любит физалис пылиться в одиночестве, — по-прежнему участливо замечала цветочница. — Ему бы астр или гербер для композиции... Но Вы, Мария Евгеньевна, впрочем, о себе бы подумали.

И бедная Мария была готова бежать в ломбард и заложить подарок покойного батюшки, золотое колечко. К счастью, в тот день в цветочной лавке она была с матерью, Любовью Валерьяновной. Та протянула цветочнице пятирублевку и сухо прокашляла:

-Вы, кхм... недурно обосновались.

Цветочница покраснела, но купюру взяла. А Мария в тот же вечер отнесла на кладбище пышный букет из двадцати гербер, венчаемый веткой физалиса.

Прошло девять дней со дня смерти. Минула сороковина и младший брат Николая Феликс вступил в права наследника. А Мария ездила по монастырям и везде заказывала заупокойные молебны и сорокоусты. Ей казалось, что пока она не отмолит грешную душу новопреставленного, погибшего, между прочим, на дуэли, покоя Марии не будет. И не было покоя, не становилось его хоть чуть больше с каждым молебном или сорокоустом.

Прошел месяц, и Мария пожелала встретиться с великой княгиней Елизаветой Федоровной, руководительницей Марфо-Мариинской обители. Великая княгиня была давним другом семьи Юсуповых, а молодая девушка желала получить от нее наставление и, если будет угодно Богу, благословение на принятие иноческого пострига. Елизавета Федоровна радушно приняла Марию, троекратно благословила наперсным крестом, но по поводу иноческого пострига велела подумать.

-Брак и иночество, — говорила она, — это двери, впускающие вовнутрь, но не выпускающие вовне. Можно сломать двери, покинуть обитель, расторгнуть брак, однако последствия того и другого будут необратимы. Поразмысли, Муня, хорошенько.

Муней называли Марию домашние, а также семья Юсуповых и все близко с ней знакомые. Мария решила не полагаться на себя. Только одно решение было принято ею безоговорочно: обет целомудрия и верности Николаю до гроба. Миловидную темноволосую и сероглазую девушку не беспокоили мысли о безвозвратно уходящих "вешних годах", как и не трогали отвергнутые поклонники, которых у бедной и задумчивой Муни было не так уж много. Ее сестра Аля тоже когда-то думала о поступлении в обитель. Она даже ездила трудницей в подмосковный Богородице-Рождественский монастырь, где прожила около полугода. Воротившись, Аля навсегда оставила мысли о монашестве. Более того, даже завидев на улице клобук и мантию инока, или того хуже-смиренную монахиню в черном апостольнике, тотчас перебегала на противоположную от нее сторону. Муня и Любовь Валерьяновна были уверены: что-то Алю в монастырской жизни сильно разочаровало, более того-испугало. Но сама Аля не желала говорить ни о своем трудничестве в Москве ни о монастырях.

В доме Головиных начали появляться многочисленные странники, кликуши, юродивые. Муня жадно впитывала их рассказы о Граде Божьем, о хождении Богородицы по мукам, о Духе Голубине. Нет, сама для себя она не хотела страннической участи: слишком уж много лишений притерпевали в дороге все эти бесконечные Вареньки, Санюшки, Лукерьюшки... холод и голод, поношения и лишения, нет, Муня все же не была готова оставить блага Петербурга. Иногда не без ностальгии вспоминала игру в любительском театре , но тут же приходили воспоминания о Николае и становилось нестерпимо больно. И досадно, что перед смертью он так и не сумел разглядеть всю красоту ее, Муниной, души. Не разглядел и не оценил.

Муня решилась и затеяла с сестрой разговор о монастыре. Они уселись в гостиной за чашкой чая и петербургскими плюшками. Аля долго мялась, а потом вдруг перестала сдерживаться и слова хлынули из нее потоком:

-Я сперва, Мунюшка, сидела себе в келье, молилась, на послушания ходила. Монахини меня будто и не замечали. А потом, по истечении примерно месяца ко мне начали захаживать молодые сестры. Все войдут, бывало, присядут на лавочки возле красного угла и начнут спрашивать: надолго ли желаю остаться, нравится ли мне на послушаниях, готова ли послужить Богу в иноческом чине. Невинные вопросы, не правда ли? Да, и я так думала. А однажды пришла ко мне сестра из тех, что каждый вечер посещали меня, но пришла одна. Спросила: не желаю ли я посетить сестринский молебен, но посетить тайно, поскольку трудники на подобное не допускаются. Любопытство во мне было весьма велико, и я согласилась. Сестра Пармена, так она назвала себя, повела меня какими-то прежде неизвестными мне ходами из кельи, как думалось мне, в подземную часовню. Когда мы спустились по лестнице под землю, я увидела, что попала не в часовню а в подземный склеп. Вдоль голых стен стояли гробы прежде почивших инокинь и клириков, а в центре виднелось большое каменное распятие. Под ним угадывался каменный постамент, на котором, сложив руки, лежала молодая инокиня. Я узнала ее-это была компаньонка Пармены, также прежде посещавшая мою келью. Но когда я и моя спутница подошли к постаменту, холодный пот пробежал по всему моему телу: инокиня была мертва. На ней не было крови или следов борьбы и я тут же решила, что ее отравили: ведь совсем недавно молодая девушка была в добром здравии и ничем не напоминала умирающую. Пармена упредила мои вопросы:

-Это сестра Параскева. Она возлюбила Истинного Бога и возжелала стать Его невестой. Год мы готовили ее ко встрече с Небесным женихом и теперь наша сестра приняла смертное питие и предстательствует за нас на небесах, сочетавшись законным браком с Создателем. После отошествия Параскевы будет избрана новая невеста.

-Как же это? — вскрикнула я, но Пармена так посмотрела мне в глаза, что невольно перешла я на шепот, — Ведь она самоубийца и подлежит геенне огненной! А матушка игуменья... неужели она знает?

-Матушка игуменья, — понизила голос Пармена, — сама и благословила нашу сестру приготовить себя в жены агнцу. Ныне же нового благословения ожидаем. Сподобит Господь одну из сестер наших небесным браком сочетать себя с Христом.Всей обителью ее приуготовим. В том радость великая. Ну да полно. Завтра же сама все узнаешь. Да смотри, чур, никому не слова. Ежели сболтнешь кому, не выйти тебе отсюда живой.

Аля немного помолчала. А потом вдруг начала рыдать.

-Я испугалась... дала обещание молчать... смалодушествовала. На следующий день во время трапезы игуменья вместо обычного чтения святоотеческих книг произнесла длинную проповедь о том, что истинные невесты Христовы есть алчущие и жаждущие соединения с Небесным Женихом. И закончила тем, что подозвала к себе совсем еще молодую монахиню Елизавету, которую и благословила наперстным крестом. В этот момент Пармена кивнула мне. Я захотела покинуть трапезную, но не смогла: видимо, моя визави рассказала сестрам о вчерашнем посещении склепа и все они зорко наблюдали за мной-не выдам ли общей тайны?

Но я решила действовать иначе. После окончания трапезы сделала вид, будто желаю отправиться на послушание с новоблагословленной: в обители трудникам не возбранялось работать вместе с монахинями. Очевидно, сестры решили, что я хочу ее отговорить, потому в месте, где мы работали, за мной надзирало сразу три сестры. Но молодая монахиня сама хотела поговорить со мной и незаметно сунула в рукав моего подрясника записку с приглашением в келью на вечернее чаепитие. Формально это также не возбранялось, и после заката, убедившись,что за мной не следят, я отправилась к молодой Елизавете. Девушка встретила меня в слезах:

-Сестра Параскева отошла ко Господу не по своей воле. Матушка игуменья приказала ей выпить яд, а в случае отказа велела бы сестрам жестоко пытать, и после заколоть несчастную. Ее действительно год готовили к самоубийству, а пока Параскева готовилась, отписали монастырю все ее имущество и наследство. Так же поступят и со мной.

-Но для чего? — я была в ужасе от услышанного тем паче, что ничего не понимала.

-В наш монастырь просто так не попадают. Матушка игуменья специально отбирает богатых наследниц, внушает им, что необходимо стать истинными невестами Христовыми, после чего долго, обычно в течение года готовит к самоубийству. Параскева уже третья погибшая на моей памяти. Все все знают, но все всего боятся. Одна из сестер попыталась сбежать... увы, ее вернули на полдороги и в тот же день приказали выпить яд. Сестра Мария умерла, а ее имение перешло в собственность монастыря.

-Дорогая Елизавета, -с жаром произнесла я, — вы не должны отчаиваться. Мы с Вами найдем способ покинуть обитель, а заодно вывести монастырское священноначалие на чистую воду. Игуменья подлежит суду и каторге.

Мы условились в течение месяца тайно обмениваться записками: сестры не выпускали нас из виду, потому на людях держались друг от друга на расстоянии. Елизавета писала, что была невестой молодого поручика, которого призвали на Русско-Японскую войну. Через месяц после его отбытия в дом родителей Елизаветы пришла похоронка. Сообщалось, что юноша погиб от меча самурая. Елизавета была полна решимости ехать в Японию, чтобы проститься с погибшим женихом, однако о месте его захоронения не сообщалось и тело для прощания родителям отправлено не было. Девушка отчаялась разыскать его и приняла решение поступить в монастырь. А уже будучи постриженной в монахини узнала, что жених ее не погиб, а получил на фронте письмо о ее будто бы помолвке с близким другом семьи. После чего вернулся с фронта и уехал служить куда-то на Кавказ, подальше от воспоминаний о якобы предавшей его невесте. У меня тотчас родился план спасения Елизаветы. Во что бы то ни стало, мы должны были отыскать его новый адрес. К счастью, у Елизаветы сохранились связи с ее бывшей горничной Матреной, которая после ухода молодой барышни в монастырь оставила работу в семье ее родителей и вышла замуж за местного кузнеца. Елизавета умолила Матрену разузнать, где бы мог квартироваться ее бывший жених. Удача сопутствовала нам и вскоре Матрена тайно принесла в обитель письмо от него. Молодой человек, его звали Александр, действительно служил офицером на Кавказе, в Кисловодске. Он решил не заводить семьи, а хранить верность Елизавете, которую, как писал, продолжал любить.

Елизавета ответила бывшему жениху, что, как и он, явилась жертвой обмана и теперь находилась в опасности. Сбежать из монастыря не представлялось возможным, вывести игуменью на чистую воду-тоже. Александр писал, что приедет и заберет возлюбленную силой, нужно было только подождать.

Шло время, у нас с Елизаветой появилась надежда, но мы продолжали соблюдать тайну и на людях вместе не являлись. Она оставляла записки в условном месте, я обменивала их на собственные письма. Однажды, когда я пришла за очередной весточкой от Елизаветы, застала в нашем тайном месте Пармену. Та держала в руке письмо.

-Не послушала ты меня, сестрица, — ехидно усмехнулась Пармена, — ну так и мы тебя не пощадим. А Лизавета, подруга твоя, раньше уготовленного срока к Небесному жениху отправилась. Пойдем, сама поглядишь.

И вдруг что-то блеснуло в голове: Пармена лжет! Ей нельзя верить! С силой толкнула я ее в стену и побежала прочь из монастыря в чем была-а Пармена за мной! Выбежали во двор, где монастырское хозяйство, сарай и поленница дров. У ограды стала она меня нагонять, но тут из-за поленницы выскочила горничная Елизаветы Матрена с огромной палкой. Она ударила Пармену по голове, та пошатнулась, а сама Матрена кричит мне:

-Бегите, барышня! Авось спасу я Елизавет Петровну! На двор к попу бегите да поведайте ему все!

Я бежала со всех ног. Прибежала в дом местного иерея, отца Петра. Дверь открыла матушка попадья. Видно, у меня был такой ужасающий вид в черном подряснике и платке, что она без расспросов допустила меня поговорить с батюшкой. Я все рассказала ему. Каково же было мое удивление, когда отец Петр совершенно спокойно ответил, что знает о том, что творится в женском монастыре.

-Я хотел было послать жалобу архиерею, -начал он, — но приехали гонцы из епархии и пригрозили сослать меня на Сахалин, если о происходящем в монастыре станет известно. Пришлось подчиниться.

-Подчиниться? — негодовала я — У вас под носом в обители каждый год происходят убийства. А вы испугались... ссылки? Мало того-поверили фальшивым угрозам?

-Мы с вами не сможем помочь несчастным монахиням, — грустно проговорил отец Петр. — Но я смогу помочь Вам вернуться домой. Езжайте на вокзал и нынче же отправляйтесь в Петербург. Но не вздумайте ничего предпринимать против игуменьи: все, что она совершает, происходит по прямому благословению епископа.

Я поехала на вокзал и действительно через два часа села на поезд до Петербурга. У меня было желание дойти до Государя Императора и наказать игуменью... меня опередил бывший жених Елизаветы. Как мне потом стало известно из письма Матрены, он действительно приехал с Кавказа и направился прямиком в монастырь. Игуменья и Пармена, которая, как потом стало изаестно, выполняла работу палача, бежали из обители, но вскоре были настигнуты полицией и отправлены в каторгу. Однако Елизавету спасти не удалось: несчастная девушка была найдена задушенной в том самом подземном склепе, где я бывала с Парменой.

Аля кончила рассказ и Муня сердечно обняла ее.

-Бедная, бедная моя сестричка... знаешь, я верю, что в обители княгини Елизаветы ничего подобного произойти не может. Подам прошение, там будь что будет.

-Смотри не пожалей, Мунюшка, — покачала головой Аля, — назад дороги не будет.

Сестры еще долго сидели, обнявшись, и о чем-то шептались, пока свечи в гостиной не догорели и не наступила ночь.