Jована (джен)

15 ноября 1944 г.

Свершилось! Я уже не верила, что выберусь из этого чёртового лагеря живой, но нас освободили. Пока у меня нет дневника, я пишу на полях газет, которые сегодня разносят по городу. Мне больно смотреть на Печ, во что он превратился: кругом обугленные руины, всюду запах гари и смерти. Я как будто снова вижу перед собой колючую проволоку, бараки и часовых, хищно смотрящих на нас.

Сейчас уже темно, но в больнице шум, как на базаре. Наверное, мне и самой следует хотя бы немного поспать. Я останусь здесь, я не имею права бросить тех, с кем делила барак.

16 ноября 1944

С утра я позволила себе самовольно выйти в город. Вернее, в то, что осталось от города. Улицы пестреют болгарскими знамёнами, и увидь я их раньше, перепугалась бы. Когда вчера я заметила болгар, я перепугалась, но наши быстро успокоили меня: болгары теперь за нас. Но я всё равно боюсь попадаться им на глаза: слишком свеж в памяти пятнадцатый год. Мне было бы гораздо легче, приди сюда русские.

17 ноября 1944

Кажется, сегодня я не смогу приступить к работе: у меня нашли истощение, и я теперь должна подлечиться. Когда попробовала кусок хлеба, меня скрутило пополам — так было больно! В лагере я воровала еду, и как могла, поддерживала и себя, и других.

Сейчас я за себя спокойна. Я с первого дня знала, что буду жить. Ради своего сына! Кстати, где он сейчас? Жив ли? Я не могу думать сейчас ни о ком другом — я отдала его четникам, чтобы увезли его из Косова. Мне-то уже всё равно — я потеряла всё, что только могла потерять.

* * *

Болгары принесли ещё нескольких. Мест не хватает, врачей — тоже. Заведующий который день трезвонит коменданту, но тот лишь кормит его завтраками. Ещё меня беспокоит Ами — эта девчонка, которая к нам попала в июле… Она совсем плоха: который день в горячке…

18 ноября 1944

Этим утром было солнечно. Прошедшая вчера буря угомонилась. Утром я видела в окно похоронную процессию: целая вереница гробов, накрытых болгарскими флагами, промелькнула передо мной.

Я настолько слаба, что уснула вчера даже при громких стонах раненых. Сегодня мне лучше. Я помогаю медсёстрам ухаживать за больными. Вот, кажется, и Ами пришла в себя! Она бледная, как тень. И первое, что она мне сказала, поразило меня до глубины души:

— Я не Ами, я Марьям! Я снайпер.

Ничего себе! Всё это время у зверья под носом была партизанка! Это просто чудо, что она жива! Её закинули к нам в барак, как мешок. Вся избитая, в крови, одежда изорвана… Раньше я бы ужаснулась от такой картины. Но увы, эта девчонка была всего лишь очередная. Удивительно, как мало надо увидеть крови, чтобы так спокойно воспринимать смерть… Она была жива, но в каком же кошмарном состоянии! Она рыдала весь вечер, и я не знала, как ей помочь. Разве что прятать от часовых…

* * *

Спросила у заведующего про Марьям. Он уверяет, что она выздоровеет. Мне настолько врезались в память его слова, что я запишу их здесь:

— Телесно она здорова. Главная проблема во-от здесь (прикладывает палец к виску).

* * *

Этим вечером имела неосторожность коснуться её живота. Она вскинула голову и закричала так, что я растерялась. Она кричала сквозь рыдания:

— Я убью тебя!

Она лежит теперь колодой и продолжает плакать. Кажется, у неё опять жар.

Милая, прошу тебя: не делай глупостей! Живи, только живи! Мы на свободе, и это главное!

Эти похотливые скоты наверняка захотели бы «наиграться» с ней. Она была не первая такая…

Когда же вы крови напьётесь, твари?! Мало вас Рамиз помучил, мало!

19 ноября 1944

Я наконец-то нашла что-то, что послужит мне заменой дневника! В кладовке среди хлама нашлась старая, уже пожелтевшая книжка учёта ещё довоенного пошива. Я перенесу всё, что записала на полях газет, сюда.

Снова слушаю сводки. В который раз убеждаюсь, что болгары — настоящие цепные псы войны. Зависит лишь от того, кто им даст команду «фас». Шиптары пытаются ещё сопротивляться, но болгары их скоро задушат.

Я ещё нескоро перестану пугаться болгарских знамён и албанской речи, но я чувствую, что мы наконец-то вздохнули свободно. С болью, но свободно!

Господи, ответь мне: жив ли мой Синиша? Один он у меня остался, я на коленях умоляла четников забрать его, и они его увезли, а куда — неведомо. Я мечтаю снова его обнять, снова услышать заветное «мама», снова почувствовать себя настоящей женщиной — той самой, которая жена и мать. Я ничуть не жалею, что стала связной у партизан. Жалею лишь, что меня схватили… С другой стороны, разве я не помогала своим товаркам по несчастью в лагере? Я выполняла свой долг.

* * *

…

Днём приходили парни из комендатуры. Сюда из Белграда командировали военного прокурора. Будут судить это зверьё. Чего бы мне этого ни стоило, я дам показания. Каждый из них заслуживает петли!

* * *

…

Марьям всё ещё плохо. Она почти ни с кем не разговаривает, лекарства принимает только от меня. Прямо как сирота… Она ведь и впрямь осталась здесь совершенно одна! Неужели и товарищи её живьём похоронили?

20 ноября 1944

Проснулась утром от крика Марьям — её опять мучают кошмары. Я слышала, как она кричала «только покажись». Я не была в палате, но одна из медсестёр сказала, что её привязали верёвками, чтобы не грохнулась.

— Я убью это чудовище! Живот себе вспорю! Я не дам ему жить!

Я чуть сама в обморок не упала… Боже мой, она уже ненавидит его! Может, для неё выкидыш — лучший выход?

* * *

…

У меня состоялся очень неприятный разговор с заведующим. Я хотела «скормить» Марьям что-то из чудо-трав, что вызывает выкидыш, а он разозлился и назвал меня дурой.

— Давай я лучше ей сразу болиголов дам, чтоб не мучилась! Ты хоть соображаешь, что ты предлагаешь? На таком сроке она сама концы отдаст!

— Но вы же видите, в каком она состоянии!

— Вижу. Но ничего не могу сделать — в психлечебницу её не отправить!

Я была оскорблена тем, как он меня назвал, но для себя поняла, что не брошу Марьям в беде. Она должна знать, что она не одна.

* * *

…

Разговорить её — задача не из лёгких. Она до сих пор не верит до конца, что свободна. Кажется, всё, что её волнует, это то, что «ЭТО» растёт внутри неё. Она бледна, но живот растёт. Она всей душой желает избавиться от этого монстра, но, видимо, чем больше мы хотим, тем меньше получается… Бедная… Мне её жаль.

* * *

…

Боже, что я пишу? Почему я желаю смерти невинному маленькому существу? Если бы такое случилось со мной, что бы я, зарезала бы его? Наверное, не сдержалась бы… Я чувствую себя настоящим чудовищем.

Может, ей станет легче от того, что я заберу у неё этого ребёнка, как он родится? Я боюсь, что она просто задушит его, или перережет горло. Если даже я, не державшая в руках оружия, об этом думаю, то что же будет с Марьям? Прошу тебя, не становись убийцей! Господи, не дай ей оступиться…