Те же и Платон: Крым (гет)

— Мама, если ты хочешь сказать мне, что Ася тебе не нравится...

— ... То ты схватишь свою Асю в охапку, отправишься с ней на Камчатку или на Чукотку, пройдешь там свой путь от простого оперативника до начальника милиции, и мои внуки вырастут без меня. Нет уж, сынок, я не настолько глупа. Я приму твою Асю и помогу ей во всём, насколько она мне позволит.

— Спасибо.

— Погоди благодарить. Я твоя мать и просто обязана сказать тебе, что меня беспокоит.

— Я примерно представляю...

— Не думаю. Дело не в том, что ты поломал из-за неё свою карьеру, чуть не угодил в тюрьму и теперь вынужден начинать всё сначала. Ты её любишь, это видно, а она очень любит тебя, и это могло бы всё искупить, но...

— Но?

— Понимаешь, там, откуда ты её вытащил, она собиралась выполнить свой долг как можно лучше, навредив при этом врагам как можно сильнее, и умереть молодой. А потом она встретила тебя, влюбилась первый раз в жизни, как я понимаю, и теперь благодаря тебе у неё появился шанс жить долго и счастливо.

— Разве это плохо?

— Это прекрасно. И это объясняет, почему в её любви к тебе есть некий фанатизм. У меня мороз по коже, когда я вижу, как она на тебя смотрит. Она тебя не просто любит, она тебя боготворит. Ты для неё всё. Даже нет, не так: Всё для неё ты. Ей больше никто не нужен, не интересен, более того, остальные и остальное для неё помеха. Я сказала, что приму твою Асю, но я вовсе не уверена, что она примет меня.

— Мама, не преувеличивай. Ася просто оказалась в другой стране, здесь всё пока для неё чужое, она не знает языка, не понимает, как себя вести, поэтому чувствует себя крайне неуверенно, а кроме того, она беременна, что только усугубляет её состояние. Естественно, что она держится за меня, так и должно быть.

— Поверь, держаться за тебя она будет всегда. И держать тебя, очень крепко. Она вовсе не так растеряна, как тебе кажется. Напротив, она очень хорошо знает, чего хочет.

— И чего же?

— Тебя, конечно же, причём целиком. Нет, она сможет смириться с тем, что огромное место в твоей жизни будет занимать твоё дело, но больше она не согласится делить тебя ни с кем и ни с чем.

— Мама, у нас скоро будет ребёнок, так что Асе в любом случае придётся делиться, и она прекрасно это понимает.

— Может быть, и всё же, родись девочка, я не исключала бы ревности. Но учитывая историю нашей семьи, у вас родится мальчик, похожий на тебя, и твоя Ася будет любить его, как твоё продолжение.

— Так значит, всё будет хорошо?

— Будет, пока твой сын, как истинный Штольман, не выберет своё дело и свою женщину без всякой оглядки на родителей...

Яков Платонович Штольман к снам относился без особой иронии, хотя вслух вряд ли стал бы об этом распространяться. Во сне мозг продолжал работать, пусть и в довольно причудливой форме, и ему неоднократно случалось, устав ломать голову над очередной загадкой следствия, лечь спать и именно во сне найти недостающую деталь мозаики, или, по крайней мере, понять, где и как её искать. Однако сны-воспоминания ему снились редко, может быть потому, что память его пока не подводила и всё нужное и важное он помнил и так. Вот и этот вдруг приснившийся разговор с матерью он очень хорошо помнил. Анастасия Андреевна стояла тогда у окна и куталась в свой любимый пуховый платок, подарок отца. Она всегда в него куталась, зимой и летом, если ей нездоровилось или что-то её всерьёз тревожило. Шутила бывало, что это её волшебный плащ, защита от всех печалей. Из-за этого платка он в тот раз и не смог рассердиться на мать всерьёз, хотя и говорила она ему вещи не слишком приятные, которых ему тогда ох как не хотелось слышать. Ему ведь тогда думалось, что всё он о своей Асе знает: и о сложной её судьбе, и о непростом характере, и об огромном её чувстве к нему, которое он непонятно чем заслужил. Чувство это, поначалу только её, а потом и разделённое на двоих, совершенно перевернуло его душу, поколебало незыблемые прежде приоритеты, добавило жизни смысла и остроты. А мать почему-то назвала его "фанатизмом"... М-да.

Штольман открыл глаза. Ася стояла у окна точно так же, как мать во сне. В тусклом сумеречном свете очень раннего утра он видел её точёный полупрофиль и изящные руки, придерживающие на груди запахнутый халатик. Хороша она была, как всегда хороша, вот только после их вчерашней встречи и малосонной ночи не у окна она должна была сейчас стоять с идеальной причёской, а спать рядом с ним, согревая дыханьем плечо. И от странного этого несоответствия мгновенно слетели остатки сна.

— Ася, — позвал он. Жена вздрогнула и обернулась.

— Зачем ты проснулся?

Хороший вопрос. Судя по всему, чтобы ничего интересного не пропустить. Но он ответил, как было проще всего:

— А ты?

— Я выспалась за неделю без тебя.

Хороший ответ. Лёгкий упрёк, смягчённый искренней нежностью во взгляде. Но всё-таки что-то вы затеваете, Августа Генриховна.

— Ты куда-то собираешься?

— Хлеба куплю, молока. Ещё чего-нибудь на завтрак. Надо же тебя как-то накормить... А ты спи, тебе надо выспаться.

— Только вместе с тобой.

— Ну, Яков, ты же знаешь, я ранняя... птичка?

— Пташка, — механически поправил он и протянул руку. — Иди ко мне, Ася.

Жена кокетливо улыбнулась и покачала головой.

— Вот какой ты, сначала на неделю меня из дому выставил, а теперь и на час не хочешь отпустить. Спи, я скоро вернусь.

Значит, по-хорошему не получится. А жаль...

— Августа, ты безбожно фальшивишь. У меня прямо скулы сводит. Зачем?

Жена переменилась в лице, поджала губы, отвернулась к окну. Он ждал, пока больше ничего не оставалось.

— Это невозможно. Ты невозможен. Расслабился бы, не на работе.

Он сел, потянулся за часами. О том, чтобы расслабиться, не могло быть и речи.

— Без пятнадцати шесть. Куда ты собралась в это время, Ася?

— На вокзал, — Жена обернулась и посмотрела на него с вызовом. — Билет хочу сдать.

— Какой билет?

— В Керчь.

Та-ак. Когда она упомянула о вокзале, Штольман подумал было, что она собиралась, ни слова ему не сказав, вернуться в Ленинград, но всё было гораздо затейливее.

— Что ты так смотришь? Да, если бы ты не приехал до послезавтра, я отправила бы тебе телеграмму и поехала к Платону.

Разумно, ему — телеграмму, чтобы не дергался, а к Платону лучше сюрпризом, а то мало ли что ему в голову взбредёт на радостях.

— Зачем? Для чего? Как, ты полагаешь, он отнёсся бы к твоему приезду?

— С пониманием. Ты не приехал ко мне, хотя и обещал, так что я не захотела проводить отпуск одна и отправилась к сыну. Что не так?

Туше. При такой постановке вопроса парню возразить было бы нечего. Разве что посетовать на судьбу и на вечно занятого отца.

— Ну, что же, версия для Платона у тебя красивая. А теперь скажи мне, зачем тебе это нужно на самом деле. Хотя я и так знаю, зачем. Всё дело в Марте.

— Да, — подтвердила Ася, не дрогнув. — Если бы я приехала, у Платона было бы гораздо меньше времени для этой девочки. Я не могу запретить ему общаться с ней, но это не значит, что я должна это поощрять. — Последнее слово было для неё трудным, поэтому произнесла она его практически по слогам. — Но сейчас больше не имеет смысла говорить об этом: ты здесь, и я уже никуда не еду. Ты отпустишь меня на вокзал или продолжишь свой допрос?

Впрочем, о своих последних словах она тут же пожалела. Глянула на него почти испуганно.

— Езжай, — Он пожал плечами. — Только сигарет мне купи каких-нибудь...

— Зачем? Ты же давно бросил! Яков, ты что, так наказать меня пытаешься?!

М-да, получался разговор упрямого ребёнка со взрослым. Как бы на это ответить, чтобы не обидеть?

— Асенька, — поинтересовался он проникновенно, — ты действительно считаешь, что я способен табаком травиться просто тебе назло?

— Но тогда зачем?

— Потому что нам предстоит серьёзный разговор. О Марте. И судя по всему, он будет ещё тяжелее, чем я думал.

— Я не хочу! Ты что, за этим и приехал?

— Ася, — поморщился он.

— Что?

— Ты ведь прекрасно знаешь, что это не так.

— А ты прекрасно знаешь, что этот твой разговор всё испортит. Мы поссоримся.

— Я очень надеюсь, что нет. — Яков снова протянул ей руку. — Иди сюда, сядь...

Она нахмурилась, раздумывая. В конце концов решилась, сделала пару шагов к нему и села в изножье кровати, так что дотянуться до неё он смог бы, только сильно наклонившись вперёд. Руку пришлось опустить ни с чем. Терпение, Штольман, терпение. Сигарета сейчас совсем не помешала бы.

— Только не думай, что ты меня уговоришь, — сказала жена, всем видом демонстрируя непреклонность. — Этой девочки в жизни Платона быть не должно.

Он шумно вздохнул. Хотелось надеяться, что Августу снова подводит чувство языка, что она просто не понимает, как дико звучат её слова. Хорошо, что парень её не слышит.

— Ася, ты можешь объяснить мне, чем тебе Марта так не угодила? Мы же её не знаем совсем. Наш сын умён и человек он хороший, если он так проникся к девочке, то она должна быть очень славной. Володя Сальников её "зайчиком солнечным" назвал...

— Не говори мне этого!

— Почему, Ася? Не очеловечивать твоего врага?

— Не хочу слышать, что ты на её стороне!

Штольман только руками развёл:

— Пока я просто пытаюсь разобраться, чем вызвано твоё столь резкое неприятие. Что не так с Мартой, кроме её юного возраста?

— А этого разве не достаточно?

— Для некоторого беспокойства — вполне достаточно, но не для такого враждебного отношения. Откуда это, Ася? Что это? Может быть, ревность?

— Не смей! — Ася резко встала, отошла к окну и отвернулась. Придётся встать и одеться. Судя по яростной реакции, попал он не в бровь, а в глаз. Только ссоры избежать теперь не получится. Уже не получилось.

— Да ладно, Ася, дело-то житейское. Была бы у нас дочь, то вполне возможно, что я рычал бы на будущего зятя.

— Не смей всё так упрощать! — бросила Августа, глянув на него через плечо коротко и зло. Неприятный это был взгляд и непривычный. — Всё не так... примитивно.

— А как, Ася? Ты бы объяснила мне всё по-человечески, потому что у меня пока других годных версий, кроме ревности, нет.

Жена порывисто обернулась.

— Как же так, товарищ следователь? Всего одна версия? А ведь всё на поверхности лежит. Ты видел эту Марту?

— Как и ты, пару раз из окна.

— И что ты видел?

— Не что, а кого, Ася. Девчушку рыженькую...

— Почему, Якоб? Почему она у тебя "девчушка", а у твоего Сальникова — "зайчик"?! Чем она это заслужила? Она же просто нескладная и нелепая девочка-подросток. "Ни кожи, ни рожи", так ведь у вас говорят? В ней нет и не может быть ничего привлекательного для взрослого мужчины. Платон просто не мог увлечься ею всерьёз, а вот она им — могла! Могла влюбиться по уши, хоть с первого, хоть со второго взгляда. И для сына это теперь... как ловушка. Он сначала пожалел её, а теперь привык и запутался. Его затягивает всё глубже и глубже, сам он освободиться не сможет, потому что оттолкнуть и обидеть побоится, тем более она и так сирота, то есть Богом обижена... Вот что ты так на меня смотришь? Разве я не права?

— Ася, ты хоть раз говорила с Платоном о Марте спокойно, не ругая его и не ссорясь?

— Ты, видимо, говорил...

— Говорил, хоть и не так подробно, как следовало бы. Но точно достаточно, чтобы понять, что на попавшего в ловушку и запутавшегося он совсем не похож. Марта совершенно точно дорога ему, Ася, нравится тебе это или нет. Что же до её внешности, то "Die Schönheit ist im Auge des Betrachters". Кто-то предубеждён, а кто-то пристрастен. Да и не так это важно, на самом деле, — дёрнул подбородком Штольман.

Августа вдруг в два шага преодолела разделяющее их расстояние, и он даже наивно обрадовался было, что она собирается его обнять. Вот только навстречу ей встать не успел. И хорошо, потому что она остановилась буквально в метре от него, глядя прямо в глаза сверху вниз.

— Хочешь сказать, что не за красоту меня полюбил? — Он просто кивнул, удивляясь её странному тону. — Я это знаю, но моя внешность всё-таки имела и имеет для тебя значение. — Он снова кивнул, не собираясь отрицать очевидное. Разглядев в его глазах нечто, видимо её удовлетворившее, жена опять отступила и осталась стоять прямо напротив у стены. — Я уже поняла, Яков, что мне тебя не переспорить. Мне никогда это не удавалось. Но вот что ты скажешь, если там, в Крыму, они всё-таки "наделают глупостей"? — Последние слова Августа подчеркнула так, чтобы у него не осталась сомнений в том, что она цитирует именно его. — Да, я слышала часть вашего с Платоном разговора. Не нарочно, но слышала. Так что же ты скажешь, если на море между ними что-то произойдет и эта девочка, к примеру, вернётся уже беременной?

— Да ты что, Августа! — возмутился он. — Ей же шестнадцати лет нет, это подсудное дело. А для Платона твои слова оскорбительны просто. Да и не одни они там, чтобы вот так...

— До суда точно не дойдёт, — мотнула головой жена, — ей же совсем скоро шестнадцать исполнится. А в остальном, как ты любишь говорить, дело-то житейское. Или нет? — Штольман понял, что начинает закипать. — Мартина тётя наверняка считает, что Платон для её племянницы — огромное и безусловное везение, так что на её присмотр я бы не надеялась. Такая возможность есть и племянницу хорошо пристроить, и самой снова стать свободным человеком. А сына я и не думала оскорблять, просто я точно знаю, что если женщина захочет, ни один мужчина не устоит...

Ася смотрела на него гневно и в то же время горячо, и в голосе её при последних словах мелькнуло что-то этакое. Но он уже был слишком зол, чтобы поддаться на этот зов. Поднялся на ноги, застёгивая манжеты на рубашке.

— Ну, вот что, душа моя, — Эти слова сейчас совсем не прозвучали ласково. — Про "глупости" я Платону сказал, учитывая твоё беспокойство, а сам же считал и считаю, что Марта — не сирена, а наш сын — не идиот и не мерзавец, и потому ничего с ними в Крыму не случится, отдохнут и вернутся. Тогда и будем разбираться, насколько у них серьезно и к чему идёт. А вот ты...

— Что я? — спросила Августа с вызовом.

— Накрутила ты себя изрядно, вот что. Решила, как я посмотрю, спасти Платона от Марты во что бы то ни стало. И одно дело, что сын спасаться точно не захочет и девочку свою в обиду не даст, так что дело и до ссоры может дойти, что мне совсем не нравится. Но ещё больше меня волнует, чтобы ты в гневе своём не решила опять, что все средства хороши...

— Что ты имеешь в виду?!

— Ветрянку я имею в виду.

— Нет! — Жена резко побледнела и, кажется, даже вжалась в стену. Но останавливаться уже было в любом случае поздно:

— Да, Ася, да, я знаю, как ты тогда заразилась, и говорю тебе сразу, что больше ничего подобного я не допущу!

Штольман надел пиджак и уже обувался, когда Ася еле слышно спросила:

— Куда ты собрался?

— Проветрюсь и сигарет куплю. Никак мне без них сегодня не обойтись. Сам на вокзал съезжу, твой билет сдам. Где он? — Жена молча шагнула к своей сумочке, достала из неё билет и протянула ему. Выгдядела она неважно, потерянный бегающий взгляд и красные пятна на щеках её совсем не красили. Вот только пожалеть её он пока не мог. — Часа через два буду, — сказал он хрипло, закрывая за собой дверь.

На улице Штольман стремительно зашёл за угол, чтобы Ася не могла видеть его из окна, и остановился, прикрыв глаза. Ссора вышла серьёзней, чем он мог себе представить. Августа сегодня как никогда пыталась задеть его за живое и ей это, в конце концов, удалось. Жалел ли он, что сказал сейчас о том, о чем молчал целых пять лет? Пока нет, но вполне возможно, что ещё пожалеет. Или наоборот, вдруг это поможет ему до неё достучаться?

— У вас что-то случилось? — спросил молодой звонкий голос. Штольман открыл глаза и увидел забавную кудрявую девчушку, озабоченно заглядывающую ему в лицо. — Вы уже давно так стоите, с закрытыми глазами. Вам нехорошо? Может быть, помощь нужна?

— Помощь не нужна, — ответил он. Ему и в самом деле было не по себе, потому что, кроме прочего, вдруг разнылась старая рана в боку, но эта добрая душа ничем не могла ему помочь. — Благодарю вас, я просто не выспался.

— Бывает, — неуверенно сказала девочка, явно удивленная его церемонным обращением. — Я пойду тогда? — Он кивнул, и юное создание чуть ли не вприпрыжку проследовало дальше по улице, ещё дважды оглянувшись на него.

Яков дал девочке фору, а затем медленно пошёл в ту же сторону и вышел на набережную Волги. Впереди справа виднелась беседка с белоснежной колоннадой и зелёным куполом, та самая, в которой вчера по дороге в гостиницу он увидел Асю. Впрочем, сейчас от острой радости давешней встречи ничего почти не осталось. Было муторно, хоть кулаки грызи, то ли от только что произошедшего, то ли от воспоминаний пятилетней давности.

Стать военным инженером Платон решил лет в четырнадцать, и после в своём решении только укреплялся. Для Штольмана решение сына не идти по отцовским стопам оказалось довольно чувствительным разочарованием, но он, быстро смирившись, просто продолжил учить мальчишку бегать, драться и стрелять, военному инженеру эти навыки помешать никак не могли. А вот Ася... Раз услышав "инженер", она напрочь игнорировала определение "военный" и всё надеялась убедить Платона окончательно выбрать мирную стезю. Не убедила. В выпускном классе Платон бредил мостами, понтонными переправами и инженерными заграждениями, читал запойно книги об инженерных войсках, фортификации и маскировке. Смотреть на это спокойно жена не могла, мрачнела, отворачивалась, уходила. Сын, очень любивший мать, искренне огорчался такому её отношению, но решения своего не менял. Последней каплей для Аси стала то, что после школы Платон собрался поступать в Калининградское высшее военно-инженерное училище. Штольману тоже было не совсем ясно, почему именно туда. Да, Калининградское было одним из старейших в стране и престижным, но и в Ленинграде имелись достойные альтернативы. Впрочем, он и сам в своё время уехал из дому в восемнадцать лет и до середины пятидесятых наведывался хорошо если раз в год в отпуск, но тогда время было другое. В любом случае, оспаривать первое взрослое решение сына Яков считал неправильным. Ася же отпускать Платона категорически не хотела, уговаривала его день за днём, даже умоляла. Парень утешал её как мог, клялся писать каждую неделю, звонить и приезжать при любой возможности, но Августа ко всем разумным доводам оставалась глуха. С сыном они дважды всерьёз поссорились, но каждый остался при своём. Наконец, за неделю до того, как Платон должен был ехать в Калининград подавать документы, Ася заболела ветрянкой. Где она могла заразиться детской болезнью, если с детьми в последние годы вроде бы дела не имела, был большой вопрос, который, однако, довольно быстро перестал их с Платоном интересовать, потому что болезнь у Аси протекала тяжело: сильная тошнота и рвота, высокая температура, госпитализация, геморрагическая сыпь, перевод в инфекционное отделение, целый букет осложнений. Ни в какой Калининград сын не уехал, просто не смог. Подал документы даже не в местное военное училище, а в Ленинградский политехнический институт. На вопрос Штольмана, почему, ответил: "Значит, не судьба. Пусть будет, как мама хочет, лишь бы выздоровела поскорее". Домой Ася вернулась только через три недели, вся в страшноватых чёрных корочках и с сильным коньюктивитом, слабая как ребёнок и какая-то непривычно тихая, подавленная. Он даже взял тогда десять дней за свой счёт, чтобы выходить её окончательно. Единственный раз за все годы брака они поменялись местами, обычно это она выхаживала его после всех его ранений, а сама почти никогда не болела...

Казалось, всё закончилось благополучно, снова вошло в колею, устаканилось. Сын с удовольствием учился, работал на Металлическом заводе в рамках непрерывной производственной практики, рассказывал теперь уже об энергетических системах и турбиностроении, начал водить домой новых приятелей. Но в ноябре случилось происшествие, сильно поколебавшее Штольмановские представления о жене и семье. В их доме в третьем подъезде проживала семья Бочкиных. Евдокия Бочкина из последних сил тянула четверых детей, в то время как её муж Валерий большую часть года проводил на вахте на севере. В середине ноября он возвращался, отмечал своё возвращение с друзьми и соседями, пил-гулял, разбрасываясь заработанными деньгами, чтобы вскоре после Нового года опять уехать, оставив семье от щедрот какую-то малость, позволявшую им жить не совсем уж в нищете. Шумные эти гулянья в своё время привлекли внимание Штольмана, так что он выяснил всю подноготную Бочкиных у участкового и даже провёл с Валерием воспитательную беседу, правда без большого эффекта: Бочкин был из тех, что слов не понимают. В ноябре семьдесят третьего вернувшийся в очередной раз отец семейства вдруг на ровном месте устроил своей жене безобразную сцену ревности, ревел взбесившимся буйволом, несколько раз ударил её, чего прежде за ним не водилось. Старший сын рванул к соседям, соседи вызвали милицию, но вернувшийся с работы Штольман оказался во дворе раньше патрульного уазика, поднялся наверх на крик и скрутил дебошира. Бочкина почти сразу увезли в вытрезвитель, а немного пришедшая в себя Евдокия, как водится, наотрез отказалась давать показания против мужа. Штольмана она, однако, благодарила долго и пылко. А под конец сказала: "Хорошие вы люди, хоть и интеллигенты. Вы вот сразу вступились, хоть и не по чину вам. Сынок ваш, извините, не знаю как его зовут, завсегда с коляской и сумками поможет, да и собачку малым погладить даст. И супруга ваша, уж на что непростая дама, а прошлым летом, когда малые мои все враз ветрянкой болели, сама предложила с ними посидеть, чтобы я в магазин могла сбегать, в аптеку или к матери съездить, она тоже хворая у меня. Цельных две недели нас навещала, даже сама, говорят, заразилась, а кто мы ей?". Штольман остолбенел, смутно помнил, как разговор с женщиной закончил.

Домой он тогда сразу не пошёл, долго гулял по городу, осмысливая услышанное. Августа была готова разбиться в лепёшку для них с Платоном, для чужих она никогда ничего подобного не делала, а чужими она считала почти всех на свете, это своих можно было по пальцам пересчитать. С соседями жена совершенно никаких отношений не поддерживала, ну, соли могла бы одолжить, пожалуй, да и то не наверное. Во внезапно проснувшуюся у неё любовь к ближнему Штольман поверить не мог, как ни старался. Кроме того, Ася солгала им с Платоном, что не знает, где заразилась. Единственная простая, всё объясняющая версия, что Августа нарочно сделала всё возможное, чтобы заразиться и не дать Платону уехать в Калининград, не желала укладываться в голове. Она рисковала здоровьем и даже жизнью, чтобы добиться своего, удержать сына возле себя ещё на пять лет, а если повезёт — и ведь повезло же! — и вовсе не дать ему стать военным. Тот самый фанатизм, о котором предупреждала Штольмана мать.

Он так ничего и не сказал о том, что узнал тогда, ни жене, ни сыну, хотя решение это далось ему нелегко. Платона он в тот же вечер усадил за стол и напрямую спросил, не жалеет ли он, что не поступил в училище. Сын, нимало не раздумывая, ответил, что ни о чём не жалеет и даже рад, что оказался в политехе. Именно тогда он впервые услышал от парня семейное: "Служить можно по-разному". Это сняло с души один камень, но другой... Общаться с Асей Штольману некоторое время было мучительно трудно, она быстро почувствовала что-то, но тут ему как раз вовремя подвернулась длительная командировка в Каунас. Вместе с Володей Сальниковым и прибалтийскими коллегами они расследовали тогда серию жестоких изнасилований женщин, девушек и девочек. Дело было тяжёлым и грязным, допросы потерпевших были мучением и для них самих, и для следователей. Проработав месяц без выходных, Штольман устал и понял, что соскучился по дому. Ничего странного в этом, конечно, не было, он всегда скучал по жене и сыну, но ведь сейчас он был на Асю зол? Или уже больше на себя самого за то, что не получается принять решение? И тогда он сделал то, чего никогда не делал ни до, ни после: поздним вечером в номере гостиницы за бутылкой коньяка рассказал Володе Сальникову всё. Просто факты, без эмоций, так ему, во всяком случае, помнилось. Наутро, когда голова ещё гудела, а тема казалась закрытой, Володя вдруг сказал ему нечто, удивительно созвучное тому, что вызревало внутри у него самого: "Супруга твоя учудила, конечно, слов нет, но только ты смотри, в сердцах семью не развали. В следующий раз приглядывать будешь лучше. И домой позвонил бы, чего маяться, себя самого наказывать"...

Погруженный в воспоминания Штольман спустился на нижний ярус набережной и вышел на Стрелку, ближе к реке. В такое раннее время праздношатающихся кроме него здесь не было, что Якова сейчас более чем устраивало. По Стрелке он медленно дошёл до самого края, обогнул роскошную по летнему времени клумбу и опёрся на чугунную ограду. Он не помнил, с какой рекой здесь сливается Волга, но водная мощь заворажилала, смотрел бы и смотрел. Подошедшую минут через пять со спины жену Яков узнал по шагам, но не обернулся, просто дождался, пока она встанет рядом. Ася как-то особенно осторожно взяла его под руку, не думала же она, в самом деле, что он её оттолкнёт? Спросила очень тихо, в шуме воды он скорее угадал, чем услышал:

— Почему ты тогда... промолчал?

— Когда я узнал, был уже ноябрь, — ответил он. — Платону явно нравилось учиться в институте, он сам сказал, что ни о чём не жалеет.

— Вот видишь, я... — торопливо проговорила жена, но тут же замолчала, почувствовав, как он напрягся.

— Ты не имела права этого делать, Ася. Не имела никакого права ни своей, ни Платоновой жизнью так распоряжаться. Если бы я в сыне тогда хоть тень сожаления разглядел, не промолчал бы. А теперь просто представь себе, что за этим последовало бы. Представила? Ты больше так не делай, душа моя. Ещё одного подобного... художества наша семья может и не выдержать.

— Ты хочешь сказать, что... — Августа отодвинулась и посмотрела на него с таким ужасом, что он немедленно притянул её обратно, обнял, коснулся губами щеки.

— Да нет же, Ася! Я хочу сказать, девочку не трогай. Не вмешивайся, не дави, не упрекай, если не хочешь отношения с сыном испортить. Не решай со своей колокольни, что для него лучше. А то скажешь ему, что Марты в его жизни быть не должно, и будешь потом несколько лет с ним по переписке общаться, причём письма будут короткие и сухие.

— Яков, а если ты ошибаешься на её, на их счёт? Если всё не так, как вам с Сальниковым кажется?

— Разберёмся.

— ... Алло? — отозвался на том конце провода молодой женский голос.

— Привет, Машуня. Штольман беспокоит.

— Ой, дядя Яков! — обрадовались на том конце провода. — Как приятно вас слышать!

— Я тоже рад тебя слышать, девочка. Как поживаешь?

— Нормально. Ну, то есть полгода — нормально, а полгода — просто замечательно.

— Нормально — это когда муж в плавании?

— Угадали.

— Не разбудил я вас там?

— Да вы что! Летом в это время у нас в доме спит разве что кошка, да и то — если хорошо спрячется.

Штольман невольно улыбнулся.

— Мальчишки бузят?

— Ну, не то чтобы бузят. Просто их трое, и когда папа здесь, они то пираты, то индейцы, то башибузуки, то героические сыщики. Вчера полчаса спорили, кто за Штольмана будет играть, так чуть не подрались.

— Весело там у вас.

— Ничего, папа сказал, скоро и у вас будет весело. На свадьбу-то к Платону позовёте?

— Непременно, только года через два, не раньше.

— Да? Тогда я папу неправильно поняла. Вы же с ним, конечно, поговорить хотите?

— Если возможно.

— Для героических сыщиков нет ничего невозможного, — рассмеялась Маша и прокричала куда-то вглубь дома. — Па-а, тебе дядя Яков звонит... Вы привет Платону передавайте... и тёте Асе тоже, — Пауза между двумя приветами была небольшая, но заметная.

— Яков Платоныч? — раздался через пару минут в трубке голос Сальникова.

— Он самый. Здравствуй, Володя.

— И ты здравствуй. Случилось что?

— Боишься, из отпуска выдерну? Нет, в порядке всё.

— А в семь утра в субботу по междугородке ты мне звонишь, потому что соскучился? Что там по делу Щипачёва-Гришина?

— По этому делу расследовать больше нечего. Щипачёв убит, убийца Гришин, он арестован и даёт показания.

— Надо же, самоуничтожились, — хмыкнул Сальников. — Бывает, но редко... А ты сам-то в таком случае где сейчас?

— В Ярославле с Асей, как и собирался.

— То есть это ты мне чуть свет из Ярославля звонишь? Понятно. Коньяку только один много не пей...

— Не буду. Есть пару вопросов к тебе.

— Ну, чем могу.

— Про Платона с Мартой ещё расскажи мне. Ты Маше зачем сказал, что у них скоро свадьба? Пошутил?

— Ну, в каждой шутке есть доля правды. Ты б сына сам спросил, а то как-то...

— Спрошу, когда вернётся. Насколько, по-твоему, у них серьёзно?

— Это по десятибальной шкале, что ли? Ладно, ладно, понял я уже, что не до шуток тебе... Настолько серьёзно, насколько в их ситуации может быть. Девчушка невероятно славная, но юная же совсем, так что твой сын — сама деликатность. Но они уже вместе, понимаешь? Так что можешь начинать Асю свою морально готовить. Больше и не знаю, что сказать.

— А тётя что?

— А что тётя?

— Что она тебя обаяла, я уже понял. А человек она какой?

— Слушай, тебе там что, допросить некого? Хороший человек: умный, добрый, цельный. Марту как дочку любит, к твоему сыну прекрасно относится и за ними обоими очень тактично присматривает. Так что если твоя супруга в этом смысле беспокоится, то зря. Штольман, ты к чему вообще ведешь? Опять меня к ним прикомандировать, что ли, хочешь? Так я к дочке с внуками приехал...

— Да? А мне показалось, что ты и сам к ним на пару дней махнуть не против. Маша-то не возражает?

— А чего ей, интересно, возражать, если она женить меня жаждет? Раньше мачеху не хотела, а теперь ей бабушку для внуков подавай. Только из Риммы какая бабушка, ей же лет тридцать пять всего...

Примечания:

"Die Schönheit ist im Auge des Betrachters" (нем.) — "Красота в глазах смотрящего". Различные источники приписывают это высказывание то Оскару Уальду, то древнегреческому историку и "первому политологу" Фукидиду.