Те же и Платон: Крым (гет)

— Мама, если ты хочешь сказать мне, что Ася тебе не нравится...

— ... То ты схватишь свою Асю в охапку, отправишься с ней на Камчатку или на Чукотку, пройдешь там свой путь от простого оперативника до начальника милиции, и мои внуки вырастут без меня. Нет уж, сынок, я не настолько глупа. Я приму твою Асю и помогу ей во всём, насколько она мне позволит.

— Спасибо.

— Погоди благодарить. Я твоя мать и просто обязана сказать тебе, что меня беспокоит.

— Я примерно представляю...

— Не думаю. Дело не в том, что ты поломал из-за неё свою карьеру, чуть не угодил в тюрьму и теперь вынужден начинать всё сначала. Ты её любишь, это видно, а она очень любит тебя, и это могло бы всё искупить, но...

— Но?

— Понимаешь, там, откуда ты её вытащил, она собиралась выполнить свой долг как можно лучше, навредив при этом врагам как можно сильнее, и умереть молодой. А потом она встретила тебя, влюбилась первый раз в жизни, как я понимаю, и теперь благодаря тебе у неё появился шанс жить долго и счастливо.

— Разве это плохо?

— Это прекрасно. И это объясняет, почему в её любви к тебе есть некий фанатизм. У меня мороз по коже, когда я вижу, как она на тебя смотрит. Она тебя не просто любит, она тебя боготворит. Ты для неё всё. Даже нет, не так: Всё для неё ты. Ей больше никто не нужен, не интересен, более того, остальные и остальное для неё помеха. Я сказала, что приму твою Асю, но я вовсе не уверена, что она примет меня.

— Мама, не преувеличивай. Ася просто оказалась в другой стране, здесь всё пока для неё чужое, она не знает языка, не понимает, как себя вести, поэтому чувствует себя крайне неуверенно, а кроме того, она беременна, что только усугубляет её состояние. Естественно, что она держится за меня, так и должно быть.

— Поверь, держаться за тебя она будет всегда. И держать тебя, очень крепко. Она вовсе не так растеряна, как тебе кажется. Напротив, она очень хорошо знает, чего хочет.

— И чего же?

— Тебя, конечно же, причём целиком. Нет, она сможет смириться с тем, что огромное место в твоей жизни будет занимать твоё дело, но больше она не согласится делить тебя ни с кем и ни с чем.

— Мама, у нас скоро будет ребёнок, так что Асе в любом случае придётся делиться, и она прекрасно это понимает.

— Может быть, и всё же, родись девочка, я не исключала бы ревности. Но учитывая историю нашей семьи, у вас родится мальчик, похожий на тебя, и твоя Ася будет любить его, как твоё продолжение.

— Так значит, всё будет хорошо?

— Будет, пока твой сын, как истинный Штольман, не выберет своё дело и свою женщину без всякой оглядки на родителей...

 

Яков Платонович Штольман к снам относился без особой иронии, хотя вслух вряд ли стал бы об этом распространяться. Во сне мозг продолжал работать, пусть и в довольно причудливой форме, и ему неоднократно случалось, устав ломать голову над очередной загадкой следствия, лечь спать и именно во сне найти недостающую деталь мозаики, или, по крайней мере, понять, где и как её искать. Однако сны-воспоминания ему снились редко, может быть потому, что память его пока не подводила и всё нужное и важное он помнил и так. Вот и этот вдруг приснившийся разговор с матерью он очень хорошо помнил. Анастасия Андреевна стояла тогда у окна и куталась в свой любимый пуховый платок, подарок отца. Она всегда в него куталась, зимой и летом, если ей нездоровилось или что-то её всерьёз тревожило. Шутила бывало, что это её волшебный плащ, защита от всех печалей. Из-за этого платка он в тот раз и не смог рассердиться на мать всерьёз, хотя и говорила она ему вещи не слишком приятные, которых ему тогда ох как не хотелось слышать. Ему ведь тогда думалось, что всё он о своей Асе знает: и о сложной её судьбе, и о непростом характере, и об огромном её чувстве к нему, которое он непонятно чем заслужил. Чувство это, поначалу только её, а потом и разделённое на двоих, совершенно перевернуло его душу, поколебало незыблемые прежде приоритеты, добавило жизни смысла и остроты. А мать почему-то назвала его "фанатизмом"... М-да.

Штольман открыл глаза. Ася стояла у окна точно так же, как мать во сне. В тусклом сумеречном свете очень раннего утра он видел её точёный полупрофиль и изящные руки, придерживающие на груди запахнутый халатик. Хороша она была, как всегда хороша, вот только после их вчерашней встречи и малосонной ночи не у окна она должна была сейчас стоять с идеальной причёской, а спать рядом с ним, согревая дыханьем плечо. И от странного этого несоответствия мгновенно слетели остатки сна.

— Ася, — позвал он. Жена вздрогнула и обернулась.

— Зачем ты проснулся?

Хороший вопрос. Судя по всему, чтобы ничего интересного не пропустить. Но он ответил, как было проще всего:

— А ты?

— Я выспалась за неделю без тебя.

Хороший ответ. Лёгкий упрёк, смягчённый искренней нежностью во взгляде. Но всё-таки что-то вы затеваете, Августа Генриховна.

— Ты куда-то собираешься?

— Хлеба куплю, молока. Ещё чего-нибудь на завтрак. Надо же тебя как-то накормить... А ты спи, тебе надо выспаться.

— Только вместе с тобой.

— Ну, Яков, ты же знаешь, я ранняя... птичка?

— Пташка, — механически поправил он и протянул руку. — Иди ко мне, Ася.

Жена кокетливо улыбнулась и покачала головой.

— Вот какой ты, сначала на неделю меня из дому выставил, а теперь и на час не хочешь отпустить. Спи, я скоро вернусь.

Значит, по-хорошему не получится. А жаль...

— Августа, ты безбожно фальшивишь. У меня прямо скулы сводит. Зачем?

Жена переменилась в лице, поджала губы, отвернулась к окну. Он ждал, пока больше ничего не оставалось.

— Это невозможно. Ты невозможен. Расслабился бы, не на работе.

Он сел, потянулся за часами. О том, чтобы расслабиться, не могло быть и речи.

— Без пятнадцати шесть. Куда ты собралась в это время, Ася?

— На вокзал, — Жена обернулась и посмотрела на него с вызовом. — Билет хочу сдать.

— Какой билет?

— В Керчь.

Та-ак. Когда она упомянула о вокзале, Штольман подумал было, что она собиралась, ни слова ему не сказав, вернуться в Ленинград, но всё было гораздо затейливее.

— Что ты так смотришь? Да, если бы ты не приехал до послезавтра, я отправила бы тебе телеграмму и поехала к Платону.

Разумно, ему — телеграмму, чтобы не дергался, а к Платону лучше сюрпризом, а то мало ли что ему в голову взбредёт на радостях.

— Зачем? Для чего? Как, ты полагаешь, он отнёсся бы к твоему приезду?

— С пониманием. Ты не приехал ко мне, хотя и обещал, так что я не захотела проводить отпуск одна и отправилась к сыну. Что не так?

Туше. При такой постановке вопроса парню возразить было бы нечего. Разве что посетовать на судьбу и на вечно занятого отца.

— Ну, что же, версия для Платона у тебя красивая. А теперь скажи мне, зачем тебе это нужно на самом деле. Хотя я и так знаю, зачем. Всё дело в Марте.

— Да, — подтвердила Ася, не дрогнув. — Если бы я приехала, у Платона было бы гораздо меньше времени для этой девочки. Я не могу запретить ему общаться с ней, но это не значит, что я должна это поощрять. — Последнее слово было для неё трудным, поэтому произнесла она его практически по слогам. — Но сейчас больше не имеет смысла говорить об этом: ты здесь, и я уже никуда не еду. Ты отпустишь меня на вокзал или продолжишь свой допрос?

Впрочем, о своих последних словах она тут же пожалела. Глянула на него почти испуганно.

— Езжай, — Он пожал плечами. — Только сигарет мне купи каких-нибудь...

— Зачем? Ты же давно бросил! Яков, ты что, так наказать меня пытаешься?!

М-да, получался разговор упрямого ребёнка со взрослым. Как бы на это ответить, чтобы не обидеть?

— Асенька, — поинтересовался он проникновенно, — ты действительно считаешь, что я способен табаком травиться просто тебе назло?

— Но тогда зачем?

— Потому что нам предстоит серьёзный разговор. О Марте. И судя по всему, он будет ещё тяжелее, чем я думал.

— Я не хочу! Ты что, за этим и приехал?

— Ася, — поморщился он.

— Что?

— Ты ведь прекрасно знаешь, что это не так.

— А ты прекрасно знаешь, что этот твой разговор всё испортит. Мы поссоримся.

— Я очень надеюсь, что нет. — Яков снова протянул ей руку. — Иди сюда, сядь...

Она нахмурилась, раздумывая. В конце концов решилась, сделала пару шагов к нему и села в изножье кровати, так что дотянуться до неё он смог бы, только сильно наклонившись вперёд. Руку пришлось опустить ни с чем. Терпение, Штольман, терпение. Сигарета сейчас совсем не помешала бы.

— Только не думай, что ты меня уговоришь, — сказала жена, всем видом демонстрируя непреклонность. — Этой девочки в жизни Платона быть не должно.

Он шумно вздохнул. Хотелось надеяться, что Августу снова подводит чувство языка, что она просто не понимает, как дико звучат её слова. Хорошо, что парень её не слышит.

— Ася, ты можешь объяснить мне, чем тебе Марта так не угодила? Мы же её не знаем совсем. Наш сын умён и человек он хороший, если он так проникся к девочке, то она должна быть очень славной. Володя Сальников её "зайчиком солнечным" назвал...

— Не говори мне этого!

— Почему, Ася? Не очеловечивать твоего врага?

— Не хочу слышать, что ты на её стороне!

Штольман только руками развёл:

— Пока я просто пытаюсь разобраться, чем вызвано твоё столь резкое неприятие. Что не так с Мартой, кроме её юного возраста?

— А этого разве не достаточно?

— Для некоторого беспокойства — вполне достаточно, но не для такого враждебного отношения. Откуда это, Ася? Что это? Может быть, ревность?

— Не смей! — Ася резко встала, отошла к окну и отвернулась. Придётся встать и одеться. Судя по яростной реакции, попал он не в бровь, а в глаз. Только ссоры избежать теперь не получится. Уже не получилось.

— Да ладно, Ася, дело-то житейское. Была бы у нас дочь, то вполне возможно, что я рычал бы на будущего зятя.

— Не смей всё так упрощать! — бросила Августа, глянув на него через плечо коротко и зло. Неприятный это был взгляд и непривычный. — Всё не так... примитивно.

— А как, Ася? Ты бы объяснила мне всё по-человечески, потому что у меня пока других годных версий, кроме ревности, нет.

Жена порывисто обернулась.

— Как же так, товарищ следователь? Всего одна версия? А ведь всё на поверхности лежит. Ты видел эту Марту?

— Как и ты, пару раз из окна.

— И что ты видел?

— Не что, а кого, Ася. Девчушку рыженькую...

— Почему, Якоб? Почему она у тебя "девчушка", а у твоего Сальникова — "зайчик"?! Чем она это заслужила? Она же просто нескладная и нелепая девочка-подросток. "Ни кожи, ни рожи", так ведь у вас говорят? В ней нет и не может быть ничего привлекательного для взрослого мужчины. Платон просто не мог увлечься ею всерьёз, а вот она им — могла! Могла влюбиться по уши, хоть с первого, хоть со второго взгляда. И для сына это теперь... как ловушка. Он сначала пожалел её, а теперь привык и запутался. Его затягивает всё глубже и глубже, сам он освободиться не сможет, потому что оттолкнуть и обидеть побоится, тем более она и так сирота, то есть Богом обижена... Вот что ты так на меня смотришь? Разве я не права?

— Ася, ты хоть раз говорила с Платоном о Марте спокойно, не ругая его и не ссорясь?

— Ты, видимо, говорил...

— Говорил, хоть и не так подробно, как следовало бы. Но точно достаточно, чтобы понять, что на попавшего в ловушку и запутавшегося он совсем не похож. Марта совершенно точно дорога ему, Ася, нравится тебе это или нет. Что же до её внешности, то "Die Schönheit ist im Auge des Betrachters". Кто-то предубеждён, а кто-то пристрастен. Да и не так это важно, на самом деле, — дёрнул подбородком Штольман.

Августа вдруг в два шага преодолела разделяющее их расстояние, и он даже наивно обрадовался было, что она собирается его обнять. Вот только навстречу ей встать не успел. И хорошо, потому что она остановилась буквально в метре от него, глядя прямо в глаза сверху вниз.

— Хочешь сказать, что не за красоту меня полюбил? — Он просто кивнул, удивляясь её странному тону. — Я это знаю, но моя внешность всё-таки имела и имеет для тебя значение. — Он снова кивнул, не собираясь отрицать очевидное. Разглядев в его глазах нечто, видимо её удовлетворившее, жена опять отступила и осталась стоять прямо напротив у стены. — Я уже поняла, Яков, что мне тебя не переспорить. Мне никогда это не удавалось. Но вот что ты скажешь, если там, в Крыму, они всё-таки "наделают глупостей"? — Последние слова Августа подчеркнула так, чтобы у него не осталась сомнений в том, что она цитирует именно его. — Да, я слышала часть вашего с Платоном разговора. Не нарочно, но слышала. Так что же ты скажешь, если на море между ними что-то произойдет и эта девочка, к примеру, вернётся уже беременной?

— Да ты что, Августа! — возмутился он. — Ей же шестнадцати лет нет, это подсудное дело. А для Платона твои слова оскорбительны просто. Да и не одни они там, чтобы вот так...

— До суда точно не дойдёт, — мотнула головой жена, — ей же совсем скоро шестнадцать исполнится. А в остальном, как ты любишь говорить, дело-то житейское. Или нет? — Штольман понял, что начинает закипать. — Мартина тётя наверняка считает, что Платон для её племянницы — огромное и безусловное везение, так что на её присмотр я бы не надеялась. Такая возможность есть и племянницу хорошо пристроить, и самой снова стать свободным человеком. А сына я и не думала оскорблять, просто я точно знаю, что если женщина захочет, ни один мужчина не устоит...

Ася смотрела на него гневно и в то же время горячо, и в голосе её при последних словах мелькнуло что-то этакое. Но он уже был слишком зол, чтобы поддаться на этот зов. Поднялся на ноги, застёгивая манжеты на рубашке.

— Ну, вот что, душа моя, — Эти слова сейчас совсем не прозвучали ласково. — Про "глупости" я Платону сказал, учитывая твоё беспокойство, а сам же считал и считаю, что Марта — не сирена, а наш сын — не идиот и не мерзавец, и потому ничего с ними в Крыму не случится, отдохнут и вернутся. Тогда и будем разбираться, насколько у них серьезно и к чему идёт. А вот ты...

— Что я? — спросила Августа с вызовом.

— Накрутила ты себя изрядно, вот что. Решила, как я посмотрю, спасти Платона от Марты во что бы то ни стало. И одно дело, что сын спасаться точно не захочет и девочку свою в обиду не даст, так что дело и до ссоры может дойти, что мне совсем не нравится. Но ещё больше меня волнует, чтобы ты в гневе своём не решила опять, что все средства хороши...

— Что ты имеешь в виду?!

— Ветрянку я имею в виду.

— Нет! — Жена резко побледнела и, кажется, даже вжалась в стену. Но останавливаться уже было в любом случае поздно:

— Да, Ася, да, я знаю, как ты тогда заразилась, и говорю тебе сразу, что больше ничего подобного я не допущу!

Штольман надел пиджак и уже обувался, когда Ася еле слышно спросила:

— Куда ты собрался?

— Проветрюсь и сигарет куплю. Никак мне без них сегодня не обойтись. Сам на вокзал съезжу, твой билет сдам. Где он? — Жена молча шагнула к своей сумочке, достала из неё билет и протянула ему. Выгдядела она неважно, потерянный бегающий взгляд и красные пятна на щеках её совсем не красили. Вот только пожалеть её он пока не мог. — Часа через два буду, — сказал он хрипло, закрывая за собой дверь.

 

На улице Штольман стремительно зашёл за угол, чтобы Ася не могла видеть его из окна, и остановился, прикрыв глаза. Ссора вышла серьёзней, чем он мог себе представить. Августа сегодня как никогда пыталась задеть его за живое и ей это, в конце концов, удалось. Жалел ли он, что сказал сейчас о том, о чем молчал целых пять лет? Пока нет, но вполне возможно, что ещё пожалеет. Или наоборот, вдруг это поможет ему до неё достучаться?

— У вас что-то случилось? — спросил молодой звонкий голос. Штольман открыл глаза и увидел забавную кудрявую девчушку, озабоченно заглядывающую ему в лицо. — Вы уже давно так стоите, с закрытыми глазами. Вам нехорошо? Может быть, помощь нужна?

— Помощь не нужна, — ответил он. Ему и в самом деле было не по себе, потому что, кроме прочего, вдруг разнылась старая рана в боку, но эта добрая душа ничем не могла ему помочь. — Благодарю вас, я просто не выспался.

— Бывает, — неуверенно сказала девочка, явно удивленная его церемонным обращением. — Я пойду тогда? — Он кивнул, и юное создание чуть ли не вприпрыжку проследовало дальше по улице, ещё дважды оглянувшись на него.

Яков дал девочке фору, а затем медленно пошёл в ту же сторону и вышел на набережную Волги. Впереди справа виднелась беседка с белоснежной колоннадой и зелёным куполом, та самая, в которой вчера по дороге в гостиницу он увидел Асю. Впрочем, сейчас от острой радости давешней встречи ничего почти не осталось. Было муторно, хоть кулаки грызи, то ли от только что произошедшего, то ли от воспоминаний пятилетней давности.

Стать военным инженером Платон решил лет в четырнадцать, и после в своём решении только укреплялся. Для Штольмана решение сына не идти по отцовским стопам оказалось довольно чувствительным разочарованием, но он, быстро смирившись, просто продолжил учить мальчишку бегать, драться и стрелять, военному инженеру эти навыки помешать никак не могли. А вот Ася... Раз услышав "инженер", она напрочь игнорировала определение "военный" и всё надеялась убедить Платона окончательно выбрать мирную стезю. Не убедила. В выпускном классе Платон бредил мостами, понтонными переправами и инженерными заграждениями, читал запойно книги об инженерных войсках, фортификации и маскировке. Смотреть на это спокойно жена не могла, мрачнела, отворачивалась, уходила. Сын, очень любивший мать, искренне огорчался такому её отношению, но решения своего не менял. Последней каплей для Аси стала то, что после школы Платон собрался поступать в Калининградское высшее военно-инженерное училище. Штольману тоже было не совсем ясно, почему именно туда. Да, Калининградское было одним из старейших в стране и престижным, но и в Ленинграде имелись достойные альтернативы. Впрочем, он и сам в своё время уехал из дому в восемнадцать лет и до середины пятидесятых наведывался хорошо если раз в год в отпуск, но тогда время было другое. В любом случае, оспаривать первое взрослое решение сына Яков считал неправильным. Ася же отпускать Платона категорически не хотела, уговаривала его день за днём, даже умоляла. Парень утешал её как мог, клялся писать каждую неделю, звонить и приезжать при любой возможности, но Августа ко всем разумным доводам оставалась глуха. С сыном они дважды всерьёз поссорились, но каждый остался при своём. Наконец, за неделю до того, как Платон должен был ехать в Калининград подавать документы, Ася заболела ветрянкой. Где она могла заразиться детской болезнью, если с детьми в последние годы вроде бы дела не имела, был большой вопрос, который, однако, довольно быстро перестал их с Платоном интересовать, потому что болезнь у Аси протекала тяжело: сильная тошнота и рвота, высокая температура, госпитализация, геморрагическая сыпь, перевод в инфекционное отделение, целый букет осложнений. Ни в какой Калининград сын не уехал, просто не смог. Подал документы даже не в местное военное училище, а в Ленинградский политехнический институт. На вопрос Штольмана, почему, ответил: "Значит, не судьба. Пусть будет, как мама хочет, лишь бы выздоровела поскорее". Домой Ася вернулась только через три недели, вся в страшноватых чёрных корочках и с сильным коньюктивитом, слабая как ребёнок и какая-то непривычно тихая, подавленная. Он даже взял тогда десять дней за свой счёт, чтобы выходить её окончательно. Единственный раз за все годы брака они поменялись местами, обычно это она выхаживала его после всех его ранений, а сама почти никогда не болела...

Казалось, всё закончилось благополучно, снова вошло в колею, устаканилось. Сын с удовольствием учился, работал на Металлическом заводе в рамках непрерывной производственной практики, рассказывал теперь уже об энергетических системах и турбиностроении, начал водить домой новых приятелей. Но в ноябре случилось происшествие, сильно поколебавшее Штольмановские представления о жене и семье. В их доме в третьем подъезде проживала семья Бочкиных. Евдокия Бочкина из последних сил тянула четверых детей, в то время как её муж Валерий большую часть года проводил на вахте на севере. В середине ноября он возвращался, отмечал своё возвращение с друзьми и соседями, пил-гулял, разбрасываясь заработанными деньгами, чтобы вскоре после Нового года опять уехать, оставив семье от щедрот какую-то малость, позволявшую им жить не совсем уж в нищете. Шумные эти гулянья в своё время привлекли внимание Штольмана, так что он выяснил всю подноготную Бочкиных у участкового и даже провёл с Валерием воспитательную беседу, правда без большого эффекта: Бочкин был из тех, что слов не понимают. В ноябре семьдесят третьего вернувшийся в очередной раз отец семейства вдруг на ровном месте устроил своей жене безобразную сцену ревности, ревел взбесившимся буйволом, несколько раз ударил её, чего прежде за ним не водилось. Старший сын рванул к соседям, соседи вызвали милицию, но вернувшийся с работы Штольман оказался во дворе раньше патрульного уазика, поднялся наверх на крик и скрутил дебошира. Бочкина почти сразу увезли в вытрезвитель, а немного пришедшая в себя Евдокия, как водится, наотрез отказалась давать показания против мужа. Штольмана она, однако, благодарила долго и пылко. А под конец сказала: "Хорошие вы люди, хоть и интеллигенты. Вы вот сразу вступились, хоть и не по чину вам. Сынок ваш, извините, не знаю как его зовут, завсегда с коляской и сумками поможет, да и собачку малым погладить даст. И супруга ваша, уж на что непростая дама, а прошлым летом, когда малые мои все враз ветрянкой болели, сама предложила с ними посидеть, чтобы я в магазин могла сбегать, в аптеку или к матери съездить, она тоже хворая у меня. Цельных две недели нас навещала, даже сама, говорят, заразилась, а кто мы ей?". Штольман остолбенел, смутно помнил, как разговор с женщиной закончил.

Домой он тогда сразу не пошёл, долго гулял по городу, осмысливая услышанное. Августа была готова разбиться в лепёшку для них с Платоном, для чужих она никогда ничего подобного не делала, а чужими она считала почти всех на свете, это своих можно было по пальцам пересчитать. С соседями жена совершенно никаких отношений не поддерживала, ну, соли могла бы одолжить, пожалуй, да и то не наверное. Во внезапно проснувшуюся у неё любовь к ближнему Штольман поверить не мог, как ни старался. Кроме того, Ася солгала им с Платоном, что не знает, где заразилась. Единственная простая, всё объясняющая версия, что Августа нарочно сделала всё возможное, чтобы заразиться и не дать Платону уехать в Калининград, не желала укладываться в голове. Она рисковала здоровьем и даже жизнью, чтобы добиться своего, удержать сына возле себя ещё на пять лет, а если повезёт — и ведь повезло же! — и вовсе не дать ему стать военным. Тот самый фанатизм, о котором предупреждала Штольмана мать.

Он так ничего и не сказал о том, что узнал тогда, ни жене, ни сыну, хотя решение это далось ему нелегко. Платона он в тот же вечер усадил за стол и напрямую спросил, не жалеет ли он, что не поступил в училище. Сын, нимало не раздумывая, ответил, что ни о чём не жалеет и даже рад, что оказался в политехе. Именно тогда он впервые услышал от парня семейное: "Служить можно по-разному". Это сняло с души один камень, но другой... Общаться с Асей Штольману некоторое время было мучительно трудно, она быстро почувствовала что-то, но тут ему как раз вовремя подвернулась длительная командировка в Каунас. Вместе с Володей Сальниковым и прибалтийскими коллегами они расследовали тогда серию жестоких изнасилований женщин, девушек и девочек. Дело было тяжёлым и грязным, допросы потерпевших были мучением и для них самих, и для следователей. Проработав месяц без выходных, Штольман устал и понял, что соскучился по дому. Ничего странного в этом, конечно, не было, он всегда скучал по жене и сыну, но ведь сейчас он был на Асю зол? Или уже больше на себя самого за то, что не получается принять решение? И тогда он сделал то, чего никогда не делал ни до, ни после: поздним вечером в номере гостиницы за бутылкой коньяка рассказал Володе Сальникову всё. Просто факты, без эмоций, так ему, во всяком случае, помнилось. Наутро, когда голова ещё гудела, а тема казалась закрытой, Володя вдруг сказал ему нечто, удивительно созвучное тому, что вызревало внутри у него самого: "Супруга твоя учудила, конечно, слов нет, но только ты смотри, в сердцах семью не развали. В следующий раз приглядывать будешь лучше. И домой позвонил бы, чего маяться, себя самого наказывать"...

 

Погруженный в воспоминания Штольман спустился на нижний ярус набережной и вышел на Стрелку, ближе к реке. В такое раннее время праздношатающихся кроме него здесь не было, что Якова сейчас более чем устраивало. По Стрелке он медленно дошёл до самого края, обогнул роскошную по летнему времени клумбу и опёрся на чугунную ограду. Он не помнил, с какой рекой здесь сливается Волга, но водная мощь заворажилала, смотрел бы и смотрел. Подошедшую минут через пять со спины жену Яков узнал по шагам, но не обернулся, просто дождался, пока она встанет рядом. Ася как-то особенно осторожно взяла его под руку, не думала же она, в самом деле, что он её оттолкнёт? Спросила очень тихо, в шуме воды он скорее угадал, чем услышал:

— Почему ты тогда... промолчал?

— Когда я узнал, был уже ноябрь, — ответил он. — Платону явно нравилось учиться в институте, он сам сказал, что ни о чём не жалеет.

— Вот видишь, я... — торопливо проговорила жена, но тут же замолчала, почувствовав, как он напрягся.

— Ты не имела права этого делать, Ася. Не имела никакого права ни своей, ни Платоновой жизнью так распоряжаться. Если бы я в сыне тогда хоть тень сожаления разглядел, не промолчал бы. А теперь просто представь себе, что за этим последовало бы. Представила? Ты больше так не делай, душа моя. Ещё одного подобного... художества наша семья может и не выдержать.

— Ты хочешь сказать, что... — Августа отодвинулась и посмотрела на него с таким ужасом, что он немедленно притянул её обратно, обнял, коснулся губами щеки.

— Да нет же, Ася! Я хочу сказать, девочку не трогай. Не вмешивайся, не дави, не упрекай, если не хочешь отношения с сыном испортить. Не решай со своей колокольни, что для него лучше. А то скажешь ему, что Марты в его жизни быть не должно, и будешь потом несколько лет с ним по переписке общаться, причём письма будут короткие и сухие.

— Яков, а если ты ошибаешься на её, на их счёт? Если всё не так, как вам с Сальниковым кажется?

— Разберёмся.

 

— ... Алло? — отозвался на том конце провода молодой женский голос.

— Привет, Машуня. Штольман беспокоит.

— Ой, дядя Яков! — обрадовались на том конце провода. — Как приятно вас слышать!

— Я тоже рад тебя слышать, девочка. Как поживаешь?

— Нормально. Ну, то есть полгода — нормально, а полгода — просто замечательно.

— Нормально — это когда муж в плавании?

— Угадали.

— Не разбудил я вас там?

— Да вы что! Летом в это время у нас в доме спит разве что кошка, да и то — если хорошо спрячется.

Штольман невольно улыбнулся.

— Мальчишки бузят?

— Ну, не то чтобы бузят. Просто их трое, и когда папа здесь, они то пираты, то индейцы, то башибузуки, то героические сыщики. Вчера полчаса спорили, кто за Штольмана будет играть, так чуть не подрались.

— Весело там у вас.

— Ничего, папа сказал, скоро и у вас будет весело. На свадьбу-то к Платону позовёте?

— Непременно, только года через два, не раньше.

— Да? Тогда я папу неправильно поняла. Вы же с ним, конечно, поговорить хотите?

— Если возможно.

— Для героических сыщиков нет ничего невозможного, — рассмеялась Маша и прокричала куда-то вглубь дома. — Па-а, тебе дядя Яков звонит... Вы привет Платону передавайте... и тёте Асе тоже, — Пауза между двумя приветами была небольшая, но заметная.

— Яков Платоныч? — раздался через пару минут в трубке голос Сальникова.

— Он самый. Здравствуй, Володя.

— И ты здравствуй. Случилось что?

— Боишься, из отпуска выдерну? Нет, в порядке всё.

— А в семь утра в субботу по междугородке ты мне звонишь, потому что соскучился? Что там по делу Щипачёва-Гришина?

— По этому делу расследовать больше нечего. Щипачёв убит, убийца Гришин, он арестован и даёт показания.

— Надо же, самоуничтожились, — хмыкнул Сальников. — Бывает, но редко... А ты сам-то в таком случае где сейчас?

— В Ярославле с Асей, как и собирался.

— То есть это ты мне чуть свет из Ярославля звонишь? Понятно. Коньяку только один много не пей...

— Не буду. Есть пару вопросов к тебе.

— Ну, чем могу.

— Про Платона с Мартой ещё расскажи мне. Ты Маше зачем сказал, что у них скоро свадьба? Пошутил?

— Ну, в каждой шутке есть доля правды. Ты б сына сам спросил, а то как-то...

— Спрошу, когда вернётся. Насколько, по-твоему, у них серьёзно?

— Это по десятибальной шкале, что ли? Ладно, ладно, понял я уже, что не до шуток тебе... Настолько серьёзно, насколько в их ситуации может быть. Девчушка невероятно славная, но юная же совсем, так что твой сын — сама деликатность. Но они уже вместе, понимаешь? Так что можешь начинать Асю свою морально готовить. Больше и не знаю, что сказать.

— А тётя что?

— А что тётя?

— Что она тебя обаяла, я уже понял. А человек она какой?

— Слушай, тебе там что, допросить некого? Хороший человек: умный, добрый, цельный. Марту как дочку любит, к твоему сыну прекрасно относится и за ними обоими очень тактично присматривает. Так что если твоя супруга в этом смысле беспокоится, то зря. Штольман, ты к чему вообще ведешь? Опять меня к ним прикомандировать, что ли, хочешь? Так я к дочке с внуками приехал...

— Да? А мне показалось, что ты и сам к ним на пару дней махнуть не против. Маша-то не возражает?

— А чего ей, интересно, возражать, если она женить меня жаждет? Раньше мачеху не хотела, а теперь ей бабушку для внуков подавай. Только из Риммы какая бабушка, ей же лет тридцать пять всего...

---

Примечания:

"Die Schönheit ist im Auge des Betrachters" (нем.) — "Красота в глазах смотрящего". Различные источники приписывают это высказывание то Оскару Уальду, то древнегреческому историку и "первому политологу" Фукидиду.

Под навесом летней кухни жара почти не чувствовалась, по двору гулял ленивый ветерок, шевелил плетёную занавеску, ветки старой груши, вездесущие плети дикого винограда и волосы на затылке. От стола, за которым Римма нарезала салат из дивно пахнущих южных овощей, была видна распахнутая дверь снятого ими флигелька, где как раз заканчивала уборку Мартуся. Флигелёк был небольшой — крохотный предбанник и две скромно обставленные смежные комнатки "трамвайчиком". Увидев в первый раз их временное обиталище, девочка прошепталала: "Благодать..." Это и была благодать — деревянный пол, чисто выдраенный и тёплый, белые занавески, узорчатые тени на полу под окнами, полевые цветы в литровой банке на подоконнике, а ещё шум моря, приглушённый, но отчётливый. До моря и замечательного пляжа с белым песком от них было рукой подать. Впрочем, в вытянувшейся вдоль морского берега в пятнадцати километрах от Керчи Героевке всё было рядом с морем.

Однако совсем уж идиллической местную обстановку Римма бы не назвала. Очень уж хозяйка у них оказалась своеобразная. Замечательная улыбчивая Анна Ивановна, которую советовал Платон и с которой Римма переписывалась с февраля, встретила их извинениями: к женщине неожиданно нагрянули родственники из Усть-Каменогорска, редкие и дорогие гости, отказать которым было просто невозможно. Но о Римме с племянницей женщина позаботилась, их ждало съёмное жильё по соседству, со схожими условиями и по той же цене. Вот только новая хозяйка Римме не слишком понравилась. Оксана Петровна была женщиной средних лет, рослой и статной, из тех, про которых говорят "в самом соку", а ещё поют песни про "чёрные брови, карие очи", только вот взгляд карих глаз был оценивающим и недобрым, а интересное лицо — неприветливым. Уже в первые полчаса после знакомства, пока хозяйка объясняла им, что, где и как, стало понятно, что заботит её в первую очередь не удобство постояльцев, а то, чтобы постояльцы эти мешали хозяевам как можно меньше. Правда, сама Оксана Петровна работала целый день, а других хозяев не наблюдалось — дети её выросли и уехали учиться, муж и вовсе не был упомянут ни единым словом, так что Римма понадеялась, что им удастся почти не пересекаться.

Они и в самом деле встречались нечасто, раза два-три за день всего, потому что и вставали, и ложились намного позже хозяйки, но каждая мимолётная встреча сопровождалась очередным замечанием или запретом. От Мартуси требовалось "не теребить кроликов", "не разговаривать с собаками", "не кидать траву и сор на дорожку", а от Риммы "не занимать больше одной полки в холодильнике" и "лучше мыть за собой раковину". Последнее было особенно несправедливо, учитывая, что Римма, сама редкостная аккуратистка, в первый же день с помощью зубного порошка отдраила раковину в летней кухне до блеска, которого та точно не знала с момента установки. Им с Мартусей быстро стало понятно, что это просто замечания ради замечаний, видимо, чтобы постояльцы не слишком расслаблялись, а раз так, то можно было бы и внимания на них не обращать. Однако накануне вечером они впервые схлестнулись с хозяйкой всерьёз. Из-за Платона.

Парень жил на турбазе "Залив" на противоположном краю Героевки. Вместе с ребятами, которые, как объяснила Римме племянница, были не столько его друзьями, сколько подопечными. Это были те самые мальчишки из неблагополучных семей, от которых весной прошлого года Платон спасал Мартусю. После той истории они остались без своего вожака, который сначала попал по суд, а потом и в другой город переехал, и оказались под плотным присмотром Платона и местного участкового. И как это часто бывает, когда нет возможности дурить, то ли повзрослели, то ли взялись за ум, и теперь все работали, учились, занимались в одной и той же спортивной секции и вот, приехали вместе отдыхать. По сути, Платон был при них чем-то вроде вожатого, организатора досуга, хотя по его мнению, в особо плотной опеке они больше не нуждались. Поэтому он проводил с ребятами утро и день, появлялся у Риммы с Мартусей в районе четырёх-пяти часов, то есть к позднему обеду, оставался с ними весь вечер и возвращался на турбазу часам к десяти, чтобы обеспечить более или менее своевременный отбой. Вот и вчера вечером он попрощался с ними в полдесятого и уже пошёл в сторону калитки, когда дорогу ему заступила Оксана Петровна.

— Ты к кому из них таскаешься, парень? — сказала она ему вместо приветствия.

От такой вопиющей грубости взвилась со скамейки Марта, так что Римма едва успела поймать её за руку. Ответ Платона, впрочем, не заставил себя долго ждать.

— А вы, боюсь спросить, с какой стати интересуетесь? — спросил он холодным полушёпотом. Хозяйку, однако, смутить было трудно:

— С той стати, что это мой дом, и никакого непотребства я здесь не допущу! — ответила она.

Римма уже шла к Платону, стоящему к ней спиной, когда он к ней обернулся и сказал вдруг совершенно нормальным голосом:

— Римма Михайловна, вам здесь нравится?

— Ну, вроде неплохо... было, — отозвалась она, подойдя.

— Я тут подумал, что есть альтернативы. На Рубежной 22, это возле турбазы совсем, у дяди Паши и тёти Лизы Руденко постояльцы завтра выезжают, а там во флигеле даже холодильник есть. Да и телевизор смотреть дядя Паша с тётей Лизой к себе постояльцев пускают. И хамить вам там никто не будет, даже не сомневайтесь. А если вам в этом районе больше нравится, то и на улице Генерала Косоногова в двух местах ещё сдают. Я поспрашиваю, если надо. Вы как на это смотрите?

— Давай на Рубежной тогда завтра посмотрим, что не бегать тебе туда-сюда по три километра каждый день.

— Да мне не в тягость, — улыбнулся он. — Спокойной ночи. — Платон развернулся, обогнул Оксану Петровну, как будто она была неодушевлённым предметом и пошёл к калитке. Дремавший возле своей будки дворовый пёс Шарик даже головы не поднял, в отличии от Оксаны Петровны он в первый же день признал в Платоне своего.

— Учти, задаток не верну, — сказала хозяйка зло, но как-то уже не слишком уверенно, и поспешно удалилась к себе.

 

— Риммочка, Платон это всерьёз вчера, да? — Мартуся присела на скамейку напротив и тут же потянулась за помидорной долькой. — Мы что, правда будем переезжать?

— А тебе не хочется, как я понимаю?

Девочка вздохнула:

— Не очень. Здесь так хорошо! Такое чувство, как будто я давно знаю это место. Может, я во сне его видела... — Мартуся слабо улыбнулась. — И груша мне так нравится, и кролики, а Шарик бедный опять нос свой разодрал, там рана открытая...

— Ты что же, задумала Шарика лечить? Не побоишься? — Несмотря на несерьёзное имя, Шарик был огромной кавказской овчаркой.

Вообще цепных собак у Оксаны Петровны было две: Шарик у калитки со стороны улицы и Трезор на заднем дворе. Оба могучие, косматые и внешне очень похожие, они совершенно отличались характерами. Шарик низко лаял да порыкивал на всё, что движется, но серьёзных опасений почему-то не внушал, а вот Трезор... Он почти всё время неподвижно и угрюмо лежал у своей будки и голоса совсем не подавал, только провожал их с Мартусей глазами, если им случалось пройти мимо. Но каждый раз от этого делалось несколько не по себе, так что и мысли приблизиться к нему не возникало.

— Ну, я думала, может, Платон как-нибудь. Он же точно знает, что и как надо делать, а мы бы ему помогли. Но если мы переедем, то кто этим будет заниматься? Оксана Петровна всё видела, но ей, похоже, всё равно. А Шарик же не виноват, что у него такая хозяйка...

— И какая же у Шарика хозяйка? — Оксана Петровна появилась по навесом как будто ниоткуда, так что они обе вздрогнули от неожиданности. Марта немедленно покраснела, лицом и шеей, как только рыжие и белокожие люди могут краснеть, но глаз не опустила. Римму это не особенно удивило: Платона девочка кинулась бы защищать и от огнедышащего дракона. Как, впрочем, и он её.

— Вы зачем вчера с Платоном так разговаривали? Разве так можно?

Женщина только головой покачала и присела на одну с Мартусей скамейку, но на расстоянии. Ответила вполне мирно:

— Может, и нельзя. Только ведь не признала я его в сумерках, Штольманёнка вашего. Вымахал он, косая сажень, я его хлопчиком последний раз видела, таким как ты, мабуть, — кивнула она Мартусе. — Хоть и чула я от соседей, что в посёлке он, а у себя-то не ожидала никак, вот и выступила.

— Так вы его знаете?! — изумилась девочка.

— У нас тут все его знают, но больше, конечно, батька его и мать. И он много кого знает, то-то адреса вчера начал перечислять, где жильё на сдачу есть. Так вы что, решили от меня съезжать? — Теперь Оксана Петровна смотрела на Римму, а Римма на неё. — Если да, то я задаток отдам, конечно. Зря я это вчера ляпнула, и не только это. В общем, выбачайте, извиняйте то есть...

— Почему вы пришли? — спросила вдруг Римма. — Из-за денег?

Оксана Петровна помедлила, а потом повернулась к Марте:

— Дивчинка, ты б пошла, посмотрела, как там Шарик поживает, пока мы с теткой твоей побалакаем, а?

Девочка хотела было возразить, но потом перевела взгляд на Римму, дождалась её кивка, пожала плечами, встала и ушла, но не к Шарику, а во флигель, прикрыв за собой дверь.

— И грошей тоже жалко, чего уж там, — сказала хозяйка со вздохом. — Не Ялта у нас тут, не Судак и не Евпатория, народ не ломится. Если вы съедете, то может и несколько недель не будет никого. Но главное, что я людям-то скажу? Чего я вас выжила? За что на Штольманёнка вашего накинулась? Совсем сбрендила Оксана, скажут...

— То есть вам перед соседями стыдно? И то только потому, что Платон — Штольман? А если бы Мартуся с каким-нибудь другим парнем с турбазы дружила и он бы к нам в гости наведывался, то оскорблять можно и его, и нас? — возмутилась Римма, сама удивляясь своей запальчивости.

— Подумешь, оскорбили её! — Оксана Петровна поднялась и опёрлась ладонями на край стола. — Прошлым летом останавливалась у меня тут одна, тоже городская и всё время с книжкой, вроде тебя. С виду вся такая нежная да беспомощная, каблучками за каждую кочку цеплялась, от солнца и от комаров ховалась, лая собачьего до слёз пугалась. Так к концу третьей недели оказалось, что муж мой Сашко, сукин сын, по ночам, когда я спала, на работе умаявшись, к ней во флигелёк наведывался. И теперь мужа у меня нет, а злость есть, вот и не разглядела я сперва, что вы за люди, кто к кому у вас наведывается и зачем. Можешь хоть до пенсии на меня за это обижаться. На обиженных воду возят! — Она развернулась, чтобы уйти, и столкнулась с взволнованной Мартой.

— Вы чего кричите?! — выпалила девочка. — Я думала, вы мириться пришли, а вы!

— Тише, Мартуся, не шуми, — сказала задумчиво Римма. — Оксана Петровна действительно мириться пришла, на свой лад... Ладно, извинения принимаются.

— С чего это вдруг? — не поверила хозяйка.

— Считайте, что из женской солидарности. Арбуза хотите? Платон вчера огромный принёс, мы только половину осилили.

— Так сегодня доедите...

— Сегодня он ещё что-нибудь принесёт, — заулыбалась Марта, — Ему без этого обедать с нами каждый день неловко. Мы ему говорили, но он...

— Нахлебничать не хочет? — поняла Оксана Петровна. — И правильно. Ну давай, что ли, неси свой кавун.

— И нож прихвати, — добавила Римма.

— Зачем нож? Не нужен нам нож. Ложки столовые неси. Если половинка осталась, то будем ложками есть.

— Ковырять? — засомневалась Мартуся.

— Черпать. Самое милое дело...

 

— ...То есть Штольманы вам не родня?

— Нет, со старшими мы не знакомы даже. Только с Платоном.

— А я думала, ты ему сестрёнка двоюродная, что ли. Кучерявая вон тоже, Мартой кличут, подходяще очень. А ты, выходит, подружка?

Марта кивнула, а потом чуть нахмурилась. Наверное ей, как и самой Римме, в вопросе Оксаны Петровны почудилось какое-то второе дно. Но тут оказалось, что услышали они совсем не то.

— Вот и у меня дружок старший был, — сказала хозяйка вдруг дрогнувшим голосом. — Присматривал за мной. Сначала моя мамка за ним, когда он сиротой остался с одной полуслепой бабушкой, а потом он за мной, когда подрос. Братьев у меня не было, отца, считай, тоже, только мамка и Андрей. Ничего я от него не видела, кроме хорошего. Защищал, уму-разуму учил, но не дразнил, не потешался. Малечей звал... В сорок первом мне десять было, ему — восемнадцать. Добровольцем ушёл на фронт и не вернулся, — Женщина вдруг прижала руку к губам. — Вот мало что я помню с довоенных времён, а его — помню. Где-то здесь он у нас погиб в сорок третьем, в эвакуации мы похоронку получили. И ведь сколько лет прошло уже, а нет-нет, да подумается мне, что если б был он живой, совсем по-другому жизнь пошла бы...

— Малеча... — тихонько проговорила, почти прошептала Мартуся. — Какое слово чудесное...

Оксана Петровна кивнула. А потом спросила совсем о другом, захлопывая дверь в своё прошлое.

— Ну, а что там, ты говоришь, с Шариком?

А Римма подумала, что вот этот простой рассказ о погибшем друге детства дался хозяйке труднее, а воспоминания о нём значили больше, чем поведанная коротко и зло история об измене мужа. Странно это, наверное, но бывает и так.

 

Платон уже вышел по пляжу почти за территорию турбазы, когда услышал из-за одного из крайних домиков характерный шум и сопение. Свернул почти бегом и увидел, что прямо у забора на земле сцепились двое, яростно и молча. Он узнал их сразу, конечно же: Борька Самсонов и Шурка Бочкин. Да что ж вы делаете, черти полосатые!

— Прекратить! — крикнул он, но какое там! Сейчас и свисток не помог бы. Ребята катались по земле, сцепившись так, что не разберёшь, где чьи конечности. Рывок, и Бочкин оказался сверху. Пыхтя от напряжения, он пытался придавить руки Самсонова к земле, но тот сопротивлялся как мог. Дрались самозабвенно, без приёмов, как будто и не учились ничему целый год. Но это как раз к лучшему.

В голове мелькнуло, что хорошо бы их сейчас облить водой из шланга, но где взять тот шланг? Не долго думая, Платон, не особо замахиваясь, хлестнул Бочкина ладонью по торчащей пятой точке. Тот хрюкнул то ли от боли, то ли просто от неожиданности, выпустил руки противника, тут же получил от него по уху, коротко взвыл, но тут уж Платону удалось подхватить его под руки и поднять, благо телосложения Бочкин по-прежнему был довольно хлипкого. Прошипев: "Не дёргайся мне!", он протащил мальчишку через пляж и толкнул его в воду. Пока тот барахтался у берега на песке, Платон бегом вернулся к Самсонову, который уже сидел, обхватив голову руками.

— Сам остыл? Или тоже в море охладить?

— Убирайся! — вдруг выкрикнул Борька тонко и зло. — Знать тебя не хочу!

Мальчишка смотрел Платону в глаза чуть ли не с ненавистью. Это ещё что за новости?

— Значит, не остыл...

Платон шагнул к начавшему подниматься с земли Самсонову, уклонился от направленного в челюсть удара, вывернул руку нападавшего вбок и назад. Через полминуты неистово ругающийся мальчишка был отправлен в набегавшую волну вслед за Бочкиным. В воде противники расползлись в стороны, подальше друг от друга, но выбираться на берег не спешили. Платон сел на песок, закатал подмокшие брюки. Полюбовался на непонятно откуда взявшееся пятно на белой футболке. М-да, попасть к Марте пораньше сегодня опять не получится.

— Если остыли, можете рассказать, в чём дело. Желательно по порядку.

— Обойдёшься, — мрачно процедил Бочкин.

— Пока не расскажете, из воды не выпущу, — сказал Платон невозмутимо.

— Значит, до вечера будем сидеть, — Бочкин подтянул колени к груди и обхватил их руками. Его начало потряхивать, видимо, отходило напряжение.

— Пошёл вон! — снова крикнул Самсонов. — Ненавижу!

— Хватит истерить, Борька, — зыркнул на него Бочкин и продолжил, обращаясь к Платону. — Мы ничего тебе рассказывать не будем, сами разберёмся. Ты для нас больше не авторитет.

— Давно? — Почему-то Платон совершенно не мог на них рассердиться. Может, как раз потому, что точно знал, что совершенно ни в чём перед этими драчливыми петухами не провинился. — Как-то быстро у вас: вчера ещё был авторитет, а сегодня уже нет. С чего такой коренной перелом?

— Издеваешься? — засопел Бочкин.

— Да нет, — Платон встал, — это вы издеваетесь. Хамите, огрызаетесь, кулаками размахиваете. Объяснить ни черта не хотите. Целый год вас учили, что драться надо уметь, но гораздо важнее — уметь не драться, и вот я вижу, что всё без толку. Гнать вас из секции в шею.

— Это не ты решаешь, — простонал Самсонов, размазавая ладонью по лицу кровь из разбитой губы. В медпункт бы его, дурака.

— Если нас по твоему слову выпрут, то и пусть, — сказал Бочкин. — В конце концов, ты нас в секцию привёл, а от тебя нам больше ничего не надо.

— Шурка, — вздохнул Платон. Терпение у него всё же не бесконечное было. — Вот ты уже целую речь произнёс, а смысл по-прежнему не ясен. Ничего конкретного, одни колебания воздуха. Ну и ладно, разнять я вас разнял, да так, что вы тут же против меня в едином порыве объединились. Значит, есть надежда, что сегодня вы друг друга уже не поубиваете. Бери, Шурка, Борьку и тащи его в медпункт. А я пойду, меня Марта ждёт.

Уходить Платон, конечно же, никуда не собирался. Нельзя было уходить, не выяснив, из-за чего весь сыр-бор. Он собирался вернуться в домик и поговорить с другими ребятами. Если от участников происшествия толку не добиться, то нужно свидетелей искать. Но произнесённое имя Марты возымело на Шурку неожиданное воздействие.

— Не смей! — взвился он. Всё это время Бочкин, в отличие от Самсонова, неплохо владел собой, но тут его будто прорвало. В одно мгновение парнишка оказался на берегу прямо перед Платоном. Чуть только за грудки не схватил, кажется. Да что за дела здесь творятся?

— Ты смысла хотел? Так вот тебе смысл. Девчонке замечательной голову морочить не смей! Скотство это!

Замечательной девчонкой совершенно точно была Марта, больше некому. Вот только Платон и в мыслях не имел ей голову морочить. Да что эти сопляки вообще себе позволяют!

— Ты что имеешь в виду?! — Разъярённый шёпот получился, кажется, истинно штольмановским.

— Что ты ещё хуже Тихвина. Тот к ней лез, так она хоть видела, что он сволочь и что от него бежать надо со всех ног. А ты на вид самый лучший, надежда-опора, она к тебе всей душой тянется, а ты вечером — к Марте, а ночью — к Наташке-поварихе в служебку. Тьфу!

— Ты бредишь? — Обвинение было настолько абсурдным, что Платон даже поостыл слегка.

— Я тебя видел, — Шурка угрюмо скрестил руки на груди. — Как ты вчера вечером с Наташкой в дверях её домика обнимался, а спать потом пришёл — под утро уже.

Вот оно, значит, что. Выходит, у Марты и кроме него защитники есть. Так, отставить неуместную ревность.

— Я не должен ни в чём перед вами оправдываться, но...

— А я и не сомневался ни минуты, что ты именно так и скажешь! — яростно фыркнул Бочкин.

— Но раз дело идёт о Марте, то... Пойдёте со мной.

— Куда?

— На месте увидите. Ну!

Ребята переглянулись. Самсонов тоже уже выбрался из воды и стоял чуть поодаль. Впрочем, Платон не сомневался, что они пойдут с ним. Шёл он быстро, разгоняя остатки злости, так что эти двое с трудом за ним поспевали. Вдоль турбазовского забора они прошли метров триста, а потом налево по улице Рубежной до зелёных ворот с номером 22. Тётя Лиза, Елизавета Петровна Руденко, сидела во дворе своего дома и чистила яблоки. Очень кстати.

— Тётя Лиза, — позвал он через калитку. — Извините, можно вас на минуточку?

Женщина поднялась и пошла к калитке, по пути вытирая руки о передник.

— Здравствуй, Платон, — Она окинула его и битые рожи Борьки с Шуркой внимательным взглядом и хмыкнула. — Ты ж вроде нам двух девочек обещал, а привёл мальчиков, ещё и на разбойников похожих. Мы так не договаривались.

Шутка была забавная, вот только ему пока было не до смеха.

— Тётя Лиза, вы можете сказать, когда мы с вами последний раз виделись?

— А сам что, запамятовал? Так для склероза вроде бы рановато.

— Будьте добры, просто ответьте на вопрос, — попросил он и попытался улыбнуться. Объясняться он не хотел и не мог.

Но женщина уже и сама поняла, что её ответ почему-то важен.

— Вчера вечером и виделись, даже ближе к ночи. Чай с пирогом пили.

— Когда он пришёл и когда ушёл? — встрял Бочкин, уже догадавшийся, к чему всё идёт.

Женщина наклонила голову на бок, насмешливо оценивая Шуркин внешний вид.

— Это у вас игра такая, что ль? "Зарница"? Ну-ну... Пришёл Платон где-то около десяти, его мой муж из-за забора окликнул, они языками и зацепились. Я на голоса вышла, позвала их чай пить. Сидели долго, душевно беседовали. Ушёл... ну, не знаю, носом уже начал клевать. Может, в полвторого, может, в два. Сегодня выходной, чего не посидеть-то было.

— Спасибо, тётя Лиза, — сказал Платон и улыбнулся уже гораздо более естественно.

— Вот уж не за что, — пожала плечами женщина. — Я пойду тогда, а вы тут сами разбирайтесь...

Не успела она отойти вглубь двора, как Самсонов дёрнул Бочкина за рукав. Резко дёрнул, яростно.

— Какое же ты брехло! Так я и знал, что это всё твои выдумки! Людей оговорил, стоишь и не краснеешь?!

— Я видел, — упрямо повторил Шурка. — Около десяти возле Наташкиной служебки и потом через занавеску на окошке. Мужчина к ней приходил, высокий, кудрявый, в белой футболке, я и подумал, что это Платон, тем более он вчера гораздо позже вернулся, чем обычно. Наши все дрыхли уже.

— Вчера я в синей футболке был, — покачал головой Платон.

— И так ясно уже, что ошибся я...

— Брехло ты и гад! Тебе просто надо было мне всё испортить! А то, что ты при этом человека оклеветал, который нам целый год помогал, так это тебе без разницы! — Борька Самсонов пихнул Бочкина в грудь, так что тот отлетел к забору. Но ударить снова Платон ему не позволил, шагнул между мальчишками, шикнул:

— Всё, Борька, хватит. Дуй отсюда! Я сам разберусь...

Самсонов только рукой махнул, отвернулся и бросился бежать в сторону турбазы.

— В медпункт зайди, а то у тебя губа до сих пор кровоточит, — крикнул Платон ему вслед и обернулся к Бочкину. Тот уже поднялся с земли и стоял, уперевшись руками в колени. Вид у него тоже был так себе, но на первый взгляд получше, чем у Самсонова. — И что же ты ему испортил?

— Этот дурень в Наташку втюрился, — выдавил Шурка. — С первого взгляда и по самое не могу. А она же шалава первостатейная. Старожилы турбазовские говорят, что она уже пятый год тут куховарит и у неё в каждую смену новый хахаль, а то и два.

— А может, наговоры всё? — спросил Платон. На него Наталья тоже произвела впечатление особы весьма разбитной, но чтобы настолько?

— Ага, наговоры. Видел я таких. Отца у матери вот такая как раз и увела. А с Борькой она, гадина, ещё и играет. Поняла, что он к ней неровно дышит, и вчера, пока тебя не было, театр тут устроила. Цепочку, вроде, уронила, и зовёт его: "Боренька, будь рыцарем, помоги даме украшение найти". Ну, Самсонов минут десять по песку ползал, пока нашёл. Протягивает ей, а она смеётся. Застегни, говорит, сам, ты заслужил. Ты бы видел, как он ей эту цепочку застёгивал! Красный весь, потный, руки дрожат. Тьфу! Было бы из-за кого...

— И ты решил раскрыть ему глаза?

— Я ничего нарочно не придумывал, — Бочкин упрямо нахмурился. — Я её увидел вчера с мужиком, на тебя похожим, и такое зло меня взяло! Что никому вообще верить нельзя!

— Дурак ты, Шурка, — констатировал Платон.

— Может, и дурак, — согласился Бочкин. — Лучше пусть я буду дурак, чем...

— Чем что?

— Чем Марта у разбитого корыта останется.

Возникла пауза. Длинная.

— В общем, скверно мне было очень и вчера вечером, и сегодня с утра, — продолжил, наконец, Бочкин. — Всё думал, рассказать или нет, и кому? Пошёл к Борьке, в конце концов, надо же спасать его, дурака. Он мне то ли поверил, то ли нет, но в драку полез. А потом и ты нарисовался. Ты на меня злишься теперь?

— Не то слово.

— Ну, понятно.

— А я вот сомневаюсь, что тебе понятно. Больше всего меня выводит из себя, что ты со своими претензиями сразу ко мне не пришёл. Ни ночью вчера, когда я вернулся, ни сегодня утром. Вместо этого ты ходил, злость копил, а потом ещё ею с Борькой щедро поделился. До мордобоя дошло! Какого чёрта?

— Если бы я к тебе с этим пришёл, ты бы меня послал. Сказал бы, чтобы не в своё дело не лез. Взрослые всегда так говорят.

— Шурка, да ты сам уже взрослый! Тебе семнадцать скоро. Ты отвечать должен за свои слова и поступки. Вы оба должны, а вы устроили тут... истерику.

— Ты бы меня послал! — упёрся Бочкин.

— Ну, может, и послал бы сначала, потому что личное очень, но... хоть знал бы, что у тебя в голове! А так... Хорошо хоть ты Самсонова сначала решил спасти, а не... Марту.

Помолчали. Платон даже зубами скрипнул, так отчётливо ему представилось явление правдоруба Бочкина пред ясны очи Марты или Риммы Михайловны.

— Ладно, понял я уже, что кругом виноват, — процедил насупленно Шурка. — А делать-то теперь что? С Борькой, я имею в виду? Он же влип.

 

Наталья попалась Платону на выходе с турбазы, на том же месте, где он за полтора часа до этого свернул на звуки драки. Выплыла из-за угла, помахивая авоськой. Он пообещал Шурке поговорить с ней, так что это было даже кстати. На ловца и зверь бежит.

— Здравствуй, Штольман, — улыбнулась она. Эту улыбку и взмах ресниц она, похоже, считала совершенно неотразимыми. — Я пройдусь с тобой до рынка?

— Ну, пойдём, — кивнул он. — Мне как раз поговорить с тобой надо.

— Как интере-есно, — протянула женщина. — Это о чём же? Вроде не было у нас с тобой пока общих тем... к сожалению.

Наверное, она была привлекательна. Но после услышанного сегодня от Шурки Бочкина, всё в ней казалось Платону не так: и помада слишком яркая, и юбка слишком короткая, и верхнюю пуговицу на кофточке следовало застегнуть. М-да, тоже мне, блюститель нравов нашёлся.

— Так о чём? — Наталья красиво повела плечами, так что всё у неё колыхнулось как надо и где надо. Блеснула уходящая в глубокий вырез золотая цепочка, та самая, наверное, которую лихорадочно разыскивал в песке Самсонов. Вот только не хватало ещё на неё пялиться!

— Ты зачем мальчишкам моим головы морочишь?

— Ну, прямо-таки морочу, — засмеялась женщина. — Одного вчера поддразнила чуть-чуть, очень уж он забавно на меня глазел.

— Весело тебе? А я сегодня драку разнимал.

— Что, неужели из-за меня? — Она прямо лучилась довольством. — Ух ты! Это как-то даже лестно.

— Лестно? — переспросил Платон, заводясь.

— Да ладно тебе злиться, Штольман, — сказала Наталья примирительно и даже качнулась к нему, чтобы под руку взять. Он уклонился, но её это нисколько не обескуражило. — Ну, помяли два оболдуя друг другу бока из-за девушки. Тоже мне, трагедия. Без этого вообще ещё ни один мальчишка мужчиной не стал. А что ты драку разнимал, так это сам виноват. Ты сам себя к ним вожатым приставил, а они ведь не пионеры давно, лбы здоровые. Им пиво с водкой хочется пить, девушек кадрить, на дискотеках зажигать. А у тебя тренировки каждый день. На следующей неделе на завод, говорят, едете? Серьёзно? В отпуске в Крыму на завод? — Она прыснула в кулачок. — Скучно им, вот и дерутся. Странно, что между собой, а могли бы и тебе тёмную устроить...

А ведь он её недооценил. Как она ловко разговор развернула. Уже и сам он у неё виноват оказался.

— Сделай мне одолжение, Наталья, оставь ребят в покое, — сказал он как можно спокойнее. — Просто перестань их замечать. Тебе ведь это не сложно, правда?

— Совсем не сложно, — ответила она, и вновь качнулась к нему, пытаясь сократить дистанцию. — И одолжение я тебе охотно сделаю, даже не одно. Мальчишки твои мне ни капельки не интересны, ну их совсем, сопляков. А вот ты... — Наталья тряхнула головой, и пружинки локонов, жертвы бигуди, заплясали взад-вперёд. Наверное, она сейчас казалась себе воплощённым искушением. — С тобой бы я, пожалуй, закрутила.

— Зачем? — спросил он довольно резко. — От скуки?

— Да ну, совсем наоборот. От азарта. Ты ведь сейчас в посёлке у нас самый главный при-из. С тобой бы каждая местная девчонка сблизиться хотела. Только робеют, думают, строгий ты, как твой отец. Да и подружку какую-то рыжую с собой привёз. А я как раз не из робких... И подружка твоя мне, то есть нам, ничем не помешает. — И она засмеялась, совершенно довольная собой.

— А как же твой ночной гость? — спросил он прямо в лоб. Стесняться тут явно было нечего. — Он нам тоже не помеха?

Вот тут, кажется, в светлых глазах мелькнула какая-то неуверенность, но так мимолётно, что впору думать, что показалось.

— Неужели следил за мной? — поинтересовалась женщина кокетливо.

— Ну что ты, — ответил он. — Мальчишки доложили...

— Конечно, — кивнула она понимающе. — Зачем утруждаться, когда такая свита? Нет, мой гость нам точно не помешает. И вообще, кто его, этого гостя, видел? Может, померещилось.

От этого ничем не прикрытого, воинствующего бесстыдства Платона просто покоробило. Да, Борька влип, иначе и не скажешь. И он не смог сдержаться, самообладания не хватило, поморщился, так что Наталья недовольно поджала губы и отодвинулась.

— Брезгуешь, — констатировала она. — Чистеньким себя считаешь? По молодости это бывает. — И добавила с плохо скрываемым торжеством: — А отец твой, уж на что сухарь-сухарём, а тётку мою навещать не брезговал...

Этот "коронный довод" она явно приберегла напоследок, на тот случай, если что-то пойдёт не так. Такая финальная провокация, чтобы чувствовать себя победительницей. Кровь ударила в голову.

— Мой отец, — Он, конечно, опять орал шёпотом, — допрашивал твою тётку, потому что она сожительствовала с находившемся в розыске убийцей-рецидивистом. Такое, знаешь, случается, если в связях быть совсем уж неразборчивой. А ещё она пыталась отца фашистом ославить на весь посёлок. Ты б, Наташа, лучше молчала про ту историю, а то там много ещё подробностей интересных есть!..

На душе у Платона было... скверно. Не только от Натальиных слов, но и от своих собственных. И от того, что морализаторствовал, и от того, что в конце концов из себя вышел. И к Марте со всей этой мутью идти ему не хотелось. Поэтому он решил искупаться по дороге, благо, у него было с собой полотенце, потому что они вечером на пляж собирались. А когда выходил из воды, то увидел, что девочка сидит на песке около его вещей, обняв коленки. Маленький нахохлившийся воробышек, и никак иначе. Опять он её волноваться заставил.

— Где ты ходишь, а? — воскликнула она вместо приветствия, поднимаясь на ноги.

— А ты откуда здесь? — ответил он, и оба замолчали.

— Я заждалась уже и навстречу пошла.

— Зачем? А если бы мы разминулись?

— Ну, не разминулись же. Я не могла больше ждать. Что случилось?

— Думаешь, случилось? А может, просто жарко стало и я искупаться решил.

— Опоздал на целый час, а потом ещё искупаться решил? Может быть, конечно, но вряд ли. Совсем на тебя не похоже. И потом, мне уже часа полтора не по себе. Я думаю, что случилась какая-то гадость, которую ты тут... смываешь.

И вот что ему с этим делать? Это же уже просто ясновидение какое-то. Он взял протянутое Мартой полотенце и принялся вытирать волосы.

— Ты расскажешь или нет?

— Расскажу, но без подробностей, — Он собственно так и собирался сделать, вот только о чём именно следует умолчать, обдумать до конца не успел. Придётся по наитию.

— Ну, хоть так, — проворчала Марта и вдруг потянула у него из рук полотенце. — Кто же так вытирается, скажи на милость! — выпалила она возмущённо, а он так удивился, обалдел, можно сказать, что просто покорно отдал его девочке.

Потом ещё пришлось вперёд наклониться, потому что иначе она никак не дотянулось бы. Чуть влажное полотнище легло ему на голову бережно и ровно. Лёгкие и уверенные движения, равномерные, от затылка ко лбу, нежные и успокаивающие, кажется, даже в ритме его собственного дыхания. Это действо, иначе не назовёшь, было полностью и абсолютно тем, что ему было сейчас нужно. Случившись совершенно неожиданно и как бы помимо его воли, оно повергло его в состояние, среднее между прострацией и ... экстазом? А потом всё закончилось.

Он выпрямился и открыл глаза. В голове совершенно просветлело. Марта-кудесница стояла перед ним и растерянно протягивала ему полотенце.

— Спасибо, — сказал он ошарашенно.

— Пожалуйста, — ответила она, с той же интонацией, точно эхо. А потом пробормотала: — Это тоже было нельзя, да?

— Я не говорил, что нельзя! — решительно возразил он. — И почему тоже?

Тут она вдруг смутилась и даже совершенно очаровательно покраснела. Посмотрела в сторону, потом на песок, потом на него, но не в лицо, а куда-то в район солнечного сплетения, отчего он немедленно покрылся мурашками и потянулся за футболкой. Наконец, она собралась с духом и объяснила:

— Ну, я же знаю, что некоторые вещи нам пока нельзя. И подумала, что это, с полотенцем, одна из таких вещей.

М-да, развивать тему "некоторых вещей, которые им пока нельзя" он точно не будет, но не может же он, в самом деле, просто промолчать! Дальше Платон говорил, надевая брюки, балансируя при этом то на одной ноге, то на другой, это было ужасно неудобно, но почему-то так ему было гораздо проще.

— Марта, это, с полотенцем, ты сейчас просто замечательно сделала, — Ногу в правую штанину. — У меня слов нет. — Сменить ногу. — Я только надеюсь, что ты точно помнишь, как это было, и когда-нибуть сможешь это повторить.

Когда он поднял на неё глаза, Марта сияла. И за эту улыбку можно было всё отдать.

— Я не уверена, — сказала она почему-то шёпотом. — Но я постараюсь...

 

Какое-то время они шли молча, обоим было нужно время прийти в себя.

— Так что там у тебя случилось? — спросила, наконец, Марта.

— Бочкин с Самсоновым подрались.

Девочка ахнула.

— Почему?! Ты же говорил, они не разлей вода.

— Самсонов влюбился в Наташу Власенко, турбазовскую повариху, а Бочкин стал ему доказывать, что она его любви не достойна, потому что... ветреная особа.

— Как-то ты куртуазно выражаешься.

— Я — да, а вот Бочкин выражался куда менее куртуазно, поэтому и дошло до драки.

— Ты их разнимал? Не поранился? — Он только улыбнулся и головой покачал. — И что теперь? Они помирились?

— Со мной — да. Между собой — нет.

— И что делать?

— Не знаю, — Он тяжело вздохнул. — С Наташей я попытался поговорить, чтобы хоть Борькиными чувствами не играла, она всё-таки намного его старше, но... понимания не встретил. Так что будем пытаться Самсонова как-то отвлечь, делом занять, наверное...

— А разве можно отвлечь человека от его первой любви?

— Хотя бы попытаемся. Другого выхода я пока не вижу.

Тут Платон подумал, что отвлечь Самсонова от Натальи будет, пожалуй, проще, чем Шурку Бочкина от... Марты. От Натальи с её прелестями и подлостями они всё равно скоро уедут, вернутся в Ленинград, а Марта и дальше будет с ребятами рядом, в соседнем дворе. Наталья — пустышка, а Марта — настоящая, тепло и радость, и нет ничего удивительного в том, что это видит не только он один. Вон, у мальчишек, оказывается, тоже глаза есть. Нет, он не ревновал сейчас к Борьке. После пережитых только что на пляже удивительных мгновений ревновать Марту было не просто глупо, это было... кощунственно.

— Ты чего? — тихонько спросила девочка.

Тут Платон понял, что, погружённый в размышления, он не только взял её руку и переплёл их пальцы, но и, кажется, сжал их сильнее, чем следовало.

— Больно? — переспросил он хрипло.

— Нет, я не про то совсем. У тебя просто лицо сейчас странное. Где-то ты далеко...

Нет, всё-таки ясновидящей она не была. Он был сейчас близко, думал о ней и чувствовал её слишком интенсивно, и как раз вот этого им было пока нельзя. Надо было переключиться, отвлечься, вот только... разве можно отвлечь человека от его первой любви?

— Марта, — попросил он, с трудом узнавая свой собственный голос. — Давай ты сейчас расскажешь мне, как ваш день прошел.

 

Ну, если она ничем больше не может ему помочь, значит, будет рассказывать, как прошёл их день. С чего же начать?

— Оксана Петровна приходила мириться.

— Даже так? — удивился Платон.

— Они с Риммочкой сначала отправили меня... к Шарику, немножко покричали, а потом Риммочка сказала, что извинения принимаются.

— Интересно... Значит что, переезд отменяется?

— Да, мы потом с Оксаной Петровной твой арбуз ели, а когда она ушла, Риммочка мне сказала, что теперь всё нормально будет.

— Я всегда знал, что совместное поедание арбуза очень сближает.

— Не смейся. Оксана Петровна, она, конечно, вредная немного, но не злая... Как Шарик.

— Ох, Марта...

— А что? Ты же сам говорил, что собаки бывают очень на хозяев своих похожи. Вот Шарик тоже лает на всех для порядка, чтобы показать, кто в доме хозяин, а на самом деле хочет, мне кажется, чтобы его между ушей почесали.

— Так, малыш, вот только не вздумай проверять свои гипотезы опытным путём. Давай сначала я первым его почешу, а там посмотрим...

— Его не чесать, его лечить надо.

— Что такое?

— Он так ужасно ободрал себе нос! Смотреть больно. Оксана Петровна сказала, что его мухи едят. А я понятия не имела, что они кусаются.

— Не комнатные мухи, те только на нервы действуют, а вот слепни, оводы и эти, как их, жужелки, летом в сельской местности действительно животным жить не дают. Собак кусают в самые уязвимые места, в уши, в нос, там где шерсти меньше и кожа тоньше.

— И Цезаря нашего тоже кусали?

— Было такое пару раз, когда я его на природу вывозил. Но быстро прошло, он же не в будке живёт... А что, Цезарь считается уже "наш"?

— А тебе жалко? — удивилась Мартуся. — Ты же сам говорил, что это он меня выбрал. И Гиту мою он как-то вообще... удочерил. Так что мы с ним в любом случае получаемся родственники.

— То есть Гита — твоя, а Цезарь — наш? — Кажется, Платон наконец-то развеселился.

— Гита же маленькая совсем, там делиться нечем.

— Жадина... Марта, ты нарочно меня смешишь?

Она вздохнула и покаялась.

— Да. И ничего особенного, ты тоже всякую забавную чушь несёшь, когда тебе кажется, что я расстроена.

— А тебе кажется, что я расстроен?

— Мне не кажется. Я знаю, что ты... был расстроен.

— А потом ты почесала меня между ушами и всё прошло?

Мартуся прыснула:

— Так это я тебя смешу или ты меня?

— Оба стараемся по мере сил. Что ещё Оксана Петровна насчёт Шарика сказала?

— Что она вчера днём ходила на ферму к местному ветеринару, но его нет, он в запой ушёл.

— И не сказал, когда вернётся? Удачно. Ладно, попробуем без ветеринара обойтись. Заодно и делом займёмся, чтоб зря не расстраиваться.

 

Весь вечер они спасали Шарика. Платон пошёл к нему сразу от калитки, потому что Шарик не только лаять на них не стал, но и головы в их сторону не повернул, просто лежал мордой в будку, только бока подрагивали. А ей, конечно же, было сказано пока оставаться в стороне. Она и осталась, только Риммочку позвала. Платон присел на корточки возле собаки, окликнул её, заговорил тихо и ласково, осторожно погладил по спине, снова позвал, взял за ошейник. Страшновато это было на самом деле, потому что раньше он к Шарику никогда не подходил, и её строго предупредил, не болонка, мол. А сейчас осматривал нос и уши выползшей наконец из будки овчарки, словно всю жизнь только этим и занимался. Шарик только поскуливал, а потом вдруг зевнул нервно и широко, и при виде раскрытой пасти в непосредственной близости от Платоновых рук и лица сердце у Мартуси куда-то в желудок провалилось. Платон тем временем закончил осмотр, зачем-то заглянул в будку, вытащил оттуда старую подстилку и отбросил её подальше в сторону, к забору. Потом ещё выплеснул в кусты воду из собачьей миски и наконец вернулся к ним с Риммочкой.

— Ну что? — спросили они почти хором.

— Рана не только на носу, уши тоже изъедены. Римма Михайловна, у вас аптечка ведь с собой? Мази Вишневского случайно нет?

— Случайно есть. Но мазать нос мазью Вишневского?

— Нос нельзя, а для ушей в самый раз. А нос... даже не знаю. Что из антисептиков у вас в аптечке?

— Зелёнка, перекись водорода, фурацилин в таблетках.

— Тогда, наверное, фурацилином. Обезболить бы ещё предварительно.

— Анальгин есть. Но как ты его собаке скормишь?

— Риммочка, у нас же ливерная колбаса есть! — осенило Мартусю.

— Ты просто умница, малыш. "Собачья радость" — это как раз то, что нам нужно. Неси два куска, в каждый по таблетке спрячем. И воды надо Шарику свежей налить.

Когда Мартуся вернулась с аптечкой и кольцом колбасы, Платон и Риммочка спорили.

— ...Да ничего он мне не сделает, Римма Михайловна, он понимает, что я хочу ему помочь.

— Ты уверен? А мне этот пёс что-то не показался особо смышлёным. Одно дело — подойти к нему и погладить, колбасы скормить полкольца, и совсем другое — открытую рану обрабатывать, даже с обезболивающим.

— Да безобидный он совсем, только большой. Вот к Трезору я в подобном случае даже близко не подошёл бы, его усыпить надо, чтобы рану обработать. А от Шарика никакой опасности нет. Поверьте, я такое чувствую...

— Знаменитая Штольмановская интуиция? — встряла Мартуся. Она в этом споре изо всех сил болела за Платона.

— Вроде того, — кривовато улыбнулся он.

— И всё равно я предлагаю сначала поесть и дождаться хозяйку, — не отступала Риммочка.

— Поесть и правда неплохо бы, — вздохнул Платон, — а то я уже и на "собачью радость" смотрю с вожделением. Тем более, что время нужно, чтобы обезболивающее подействовало. А насчёт хозяйки... Что, если она вообще не разрешит нам ничего предпринимать и захочет ветеринара дожидаться?

— А ты считаешь, это неправильно?

— Собаке помощь нужна была вчера, позавчера даже. Да и не хуже я сделаю их ветеринара запойного, это уж точно.

— Тогда я тебе помогу, — решительно сказала тётя.

— Но...

— Ты же сказал, это безопасно.

— Да вы уже помогли! Где бы я без вас сейчас все эти лекарства искал?

— Нет, Платон, так дело не пойдёт. То, что ты Мартусю подпускать не хочешь, я понимаю. Но я не Мартуся. Или мы вместе пойдём к собаке, или я тебе ни фурацилин, ни мазь не дам. И что ты, драться со мной будешь?

 

Оксана Петровна появилась, когда Платон с Риммочкой уже заканчивали. Остановилась на дорожке возле Мартуси, которая изнывала тут последние двадцать минут, и всплеснула руками.

— Эй, вы что там делаете?! Парень, у тебя что, пальцы лишние есть или нос мешает?

— Ну что вы под руку-то ему говорите! — возмутилась Мартуся.

— Ничего, уже почти конец, — отозвалась Риммочка, отрезая бинт. Они наложили на собачью морду повязку, напоминающую лошадиную сбрую.

— И что, думаете он будет в наморднике вашем красоваться? — упёрла руки в боки Оксана Петровна. — Враз всё стащит и вокруг будки размотает.

— Сейчас не размотает, — сказал Платон, вставая и подавая руку Риммочке. — Он сейчас спать будет часа два, а там посмотрим.

— Снотворным, что ли, накормили? — Оксана Петровна подозрительно прищурилась.

— Нет, только обезболивающим, — сказал Платон. — Но ему всё равно было больно, а ещё страшно, так что сон теперь — самая нормальная реакция. Ему бы ещё подстилку новую. Старая грязная неимоверно, там мушиных личинок — тьма. Найдётся у вас, Оксана Петровна?

— А больше тебе ничего не надо?

— Ещё дёготь свежий нужен, будку обмазать, чтобы запах мух отпугивал.

— Нет, ну ты посмотри! Не знаю, как мух, а постояльцев ты мне точно расшугаешь.

— Мы, вроде бы, не из пугливых, — возразила Риммочка.

— Оксана Петровна, ну пожалуйста, — Марта просительно заглянула женщине в глаза. — Если у вас дёгтя нет, то может, у кого-нибудь из соседей найдется? Мы бы поспрашивали...

— Поспрашивают они... Вот что мне с вами делать, спасители собачьи?

— Вам самой ничего делать не придётся, — покачал головой Платон. — Будку я сам обмажу, за раной, пока мы здесь, прослежу, и вокруг будки мы всё уберём, чтоб мухам и польститься не на что было.

— А то я не убираю! — опять начала сердиться хозяйка.

— Да убираете, конечно. Видно, что регулярно убираете, но...

— Просто в больничной палате должно быть гораздо чище, чем в обычной квартире, — закончила за Платона тётечка.

— А то, что он сам как чёрт грязный, это как?

— Это плохо, — вздохнул Платон. — Выкупать его непременно надо. Я бы и на пляж его сводил, если позволите. На рассвете, когда людей на берегу нет.

— Вот ведь... — Оксана Петровна только руками развела. Похоже, у неё закончились все доводы, а заодно и запал угас. — Спросила бы, в кого ты, хлопче, настырный такой, так ведь всему посёлку известно, в кого. Ладно, будет вам дёготь, но завтра уже, не пойду я на ночь глядя по соседям побираться.

— Спасибо! — просияла Мартуся.

— И подстилку сейчас принесу, хотя ему и так неплохо, — Женщина кивнула в сторону заползшего в будку Шарика и уже собралась уходить, когда что-то вспомнила и обернулась. — Вы только того, не подумайте, что и с Трезором так можно, особенно ты, девча, — Она строго посмотрела на Мартусю. — Трезор — просто зверюга, я сама его боюсь. Вон, на днях кормила его, кости принесла и одну мимо миски его уронила, наклонилась поднять, а он молнией ко мне, что твой тигр, и зубами за запястье прихватил. Вроде и не сильно, я с перепугу кость сразу выронила, он и отпустил, но следы остались. — Она подняла правую руку и продемонстрировала им всем несколько небольших синяков на запястье. — И больше всего он детей не любит. Отдыхали у меня тут три года назад с ребёнком двое, я их предупреждала, конечно, но пацанёнок их, лет шести, всё бегал, дурачок, мимо Трезора, не боялся его, он же не лает почти, в отличие от Шарика. Видно, раздражал его очень, и в какой-то момент Трезор вдруг резко к нему рванулся, аж цепь натянулась, зубы в нескольких сантиметрах от лица щёлкнули. Хлопчик описался и в крик, унять не могли, мать сомлела, скорую вызывать пришлось...

— Всё понятно, Оксана Петровна, — сказал Платон серьезно. — Спасибо за предупреждение.

 

Уборку вольера, хотя территорию вокруг будки назвать этим словом можно было весьма условно, они с Мартой заканчивали уже на закате, а умывались в быстро сгущающихся сумерках. Возле умывальника девочка обнаружила, что где-то нацепляла паутины на волосы, и потянула его под фонарь, высматривать паука. Никаких насекомых в удивительных её волосах он не разглядел, не слишком удачно пошутил, что бояться пауков ей не стоит, поскольку они теперь союзники в борьбе с мухами, и ясное дело, тут же получил кулачком в плечо. Потом Римма Михайловна позвала их ужинать и ушла ставить чайник. Они крошили чёрный хлеб в густую домашнюю сметану и почему-то молчали, впрочем, молчание это было скорее уютным, по крайней мере, так ему казалось.

— Так мы с тобой сегодня и не поплавали, — сказал Платон наконец. — Вместо этого пришлось тебе со мной вместе уборкой заниматься.

Сказал, и тут же показался самому себе каким-то уж совершенно никудышним кавалером. Но Марта, как оказалось, беспокоилась совсем от другом.

— Вообще-то, я бы хотела тебе по-настоящему помочь, как Риммочка, например, — сказала она расстроенно. — Но пусть хоть так.

— Подожди, малыш, — удивился он. — Но ведь это ты мне о Шарике рассказала...

— Вот именно! — подхватила Марта. — Нашла тебе работу, а сама... в сторонке постояла. — Платон хотел возразить, но она не позволила. — Нет, ты не думай, я всё понимаю. Что ты меня бережёшь, и тётечка тоже. Но из-за этого мне иногда кажется, что я участвую в вашей жизни как будто понарошку. Раньше я думала, что ладно, это только пока так, а потом я вырасту и... И что? Вот мне меньше чем через два месяца шестнадцать исполнится, я паспорт получу, но для вас ведь мало что изменится. Я по-прежнему буду для Риммочки "мой ребёнок", а для тебя "малыш", ведь так?

— А ты разве против?

— Нет, конечно! — Марта энергично качнула головой. — Как я могу быть против?! Риммочке мне вообще возражать сложно: То, что она для меня сделала и делает, это... слов нет что такое! Но тебя я сразу предупреждаю, что ты меня не сможешь долго у себя за спиной прятать. Я... не дамся, так и знай.

— Я знаю, — сказал он. — Ты прибежишь на помощь с собакой. Тише, стакан не раздави.

Марта, кажется, только сейчас поняла, что в самом деле изо всех сил сжимает опустевший стакан, нахмурилась и нервно отодвинула его в сторону.

— Я не шучу, — сказала она сердито.

— И я не шучу. Если бы ты тогда не прибежала, мы бы, вероятней всего, здесь с тобой не сидели.

— Ты же не думаешь, что...

Платон не успел объяснить, что он думает и что не думает, потому что вернулась Римма Михайловна с чайником в сопровождении Оксаны Петровны. Хозяйка поставила на стол накрытую полотенцем тарелку и бросила что-то на скамейку рядом с Платоном:

— Вот тебе поводок с ошейником, раз уж ты на пляж с моим зверем собрался. Намордник нести?

— Оксана Петровна, — возмутилась Марта, — ну, куда ему сейчас намордник?!

— Намордник надевают на морду, дивчинко, если ты не знала, — отозвалась женщина. — Или ты ему бинтом нижнюю челюсть к верхней примотаешь? Нет? Тогда этот телепень собачий таксу какого-нибудь туриста пополам перекусит или ещё чего учинит, а отвечать кто будет?

— Ничего Шарик не учинит, не беспокойтесь, — Платон старался быть убедительным. — Я пораньше его выведу, завтра же воскресенье, в полпятого утра на пляже ни людей, ни собак не будет. А намордник ему и правда сейчас никак нельзя...

— В полпятого в воскресенье? — уточнила Оксана Петровна с иронией. — А калитку тебе завтра в это время кто откроет? Никак сам Шарик?

— Я открою, — вызвалась Марта. — И... можно мне тоже на пляж с ними? Пожалуйста, Риммочка!

— Ишь ты, спросила, — усмехнулась Оксана Петровна. — А я думала, без спроса, втихаря удерёт.

— Это Платон решать должен, — ответила Римма Михайловна, пропустив хозяйкину шпильку мимо ушей. — Если он сочтёт, что для тебя это безопасно...

Марта перевела на него очень выразительный взгляд. Умоляющим он отнюдь не был, скорее требовательным, даже угрожающим: "Вот только попробуй, не возьми!"

— Да я только рад буду, если Марта со мной пойдёт, — сказал он, с трудом сдерживая смех. — Когда мы вокруг будки убирали, Шарик вообще уже на нас внимания не обращал. Мы для него теперь свои совсем...

— Спортили мне собаку, — вздохнула Оксана Петровна. — Полпосёлка у него теперь своих.

— А вы их с Трезором местами поменяйте, — пошутила Марта, у которой заметно улучшилось настроение. — Мы тогда опять вдоль сарая бочком ходить будем, как в первый день.

— Ты сладкое любишь? — вдруг спросила её хозяйка.

— А кто же его не любит? — удивилась Марта.

— Тогда не дерзи, а то я твои трубочки со сгущёнкой Шарику скормлю, — Оксана Петровна сдёрнула полотенце с принесённой тарелки, на которой действительно обнаружились сложенные аккуратной горкой вафельные трубочки.

— Это нам за Шарика? — обрадовалась девочка.

— За Шарика вам не подяка, то есть благодарность, а по шее положено, — отрезала хозяйка.

— Оксана Петровна имеет в виду, — объяснил Платон, — что формально мы не должны были заниматься собакой без её разрешения.

— Формально? — фыркнула женщина. — Да не должны были, и всё тут!

— А это тогда с чего? — кивнула на трубочки огорчённая Марта.

— С того, что и я не святая, — повела плечами хозяйка. — Вчера мы посварились, сегодня помирились, вот и всё.

— Мы же не индейцы, — усмехнуся Платон, — да и не курит из нас никто. Так что вместо трубки мира у нас будут трубочки... Я только с собой возьму, а то мне уже идти пора.

 

Мартуся ушла провожать Платона до калитки, а Оксана Петровна задумалась, подперев щёку рукой. В неярком свете единственной лампочки не было видно ни первых морщин, не наметившегося второго подбородка, так что женщина казалась настоящей красавицей.

— Что смотришь? — как будто очнулась под Римминым взглядом хозяйка.

— Пытаюсь угадать, о чём вы думаете.

— О том, какой парень всё-таки... — Женщина задумалась, подбирая слова. — Прыткий? Справный? И ведь всё ему надо, как отцу, нет бы отдыхать. Вот только не строгий совсем пока что. — Она вдруг посмотрела на Римму остро и насмешливо и продолжила: — Вот думаю, может, дочке моей Маринке позвонить, рассказать, какой тут парубок гарный отдыхает, пусть бы на выходные приехала... Да не зыркай ты на меня, шучу я. — Оксана Петровна усмехнулась, но как-то невесело. — Моя-то славная, но простая совсем и... не цепкая. Да и нелегко это, с таким-то. За ним всю свою жизнь тянуться надо, расти, не расслабишься.

— Интересно вы рассуждаете, — вздохнула Римма. — Большинство говорят после короткого знакомства: за таким, как за каменной стеной.

— Ну, это после короткого разве что... А так, если подумать: во-первых, такому на месте не сидится, за таким женщине идти надо, куда глаза глядят; во-вторых, такой всегда и всюду будет лезть, помогать и справедливость восстанавливать, а значит, и неприятностей на свою голову находить немеряно; в-третьих, таких любят, но и завидуют таким по-чёрному, кляузы пишут, подножку подставить норовят, в спину плюнуть, а то и ударить. Вот ты киваешь всё, соглашаешься, что ли? А если я скажу, что, в-четвёртых, такие горят ярко, но и сгорают быстро, ты тоже согласишься?

— Мне кажется, вы и сами с собой не согласны, — ответила Римма серьёзно. — Вроде бы спорите даже. Я так поняла, что дочке своей вы такой судьбы не желаете. А... себе самой?

Оксана Петровна нахмурилась и отвела глаза:

— Вот ведь...

— Не обижайтесь, — сказала Римма совершенно искренне.

— Сама виновата, подставилась, а ты меня на слове поймала, — Хозяйка снова посмотрела на неё, и продолжила с явственной горечью: — Умная ты, всё услышала, что я тебе говорила. Да, за Андреем моим я куда угодно пошла бы, если б живой был и позвал, даже не пошла, побежала, ничего не злякалась бы, и мамка меня бы не остановила, да и не стала б она, он ей тоже мил был... Можно сколько угодно говорить и думать, что и так всё сложилось не хуже, чем у людей, дети-кровиночки вон выросли, не лядащие и добрые... Но той, несбывшейся жизни, всё одно жаль.

 

Шурка Бочкин дожидался Платона, сидя на отёсанном бревне возле двери в их домик. И встретил его теми же словами, что и Марта несколько часов назад:

— Вот где ты ходишь, а? — взвился он.

— Что случилось?

— Да лахудра эта Борьку к себе затащила!

— Что значит "затащила"?

— То и значит. За ужином сегодня в столовке к нему подплыла и что-то на ухо нашептала. У Борьки вид стал ошалелый совершенно, глаза круглые. Он и доедать не стал, сразу в домик рванул, ну и я за ним. Собрался он быстро, напялил самое лучшее, что у него с собой было, даже побрился...

— В смысле? Он разве бреется уже?

— Вот и я думал, что ещё нет! В общем, я его спрашиваю: "Куда намылился?", а он мне: "Не твоё дело!" и "Не вздумай за мной ходить!". И свалил...

— И ты за ним не пошёл?

— А зачем? И так всё ясно. Я у Наташкиного домика стал ждать, думал, она выйдет, я за ней прослежу. Но она никуда не вышла, наоборот, этот олух к ней явился с букетиком, видать, клумбу какую-то ощипал. Она его впустила, расфуфыренная вся, улыбка до ушей...

— И что дальше?

— А ничего! Чаем, вроде, поит, часа полтора уже.

— Ну, это ещё куда ни шло.

— Можно подумать, у таких, как эта, чаем всё и заканчивается... — Шурка заметно пригорюнился.

Платон подумал, что опять недооценил Наталью. Ему показалось, что он сегодня напугал её изрядно, но подобные её действия были самым настоящим вызовом.

— Остальные ребята где?

— На пляже. Купаться перед сном пошли.

— Давай за ними бегом.

— Зачем?

— Карусельку детскую знаешь у Наташкиного домика?

— Ну, знаю.

— Вот туда ребят и веди. Садитесь там и галдите.

— То есть?

— Шумите, смейтесь, пойте...

— Да что петь-то? — окончательно изумился Шурка.

— Хоть пионерские песни, без разницы, главное громко. Давай бегом, Шурка, и соображай быстрей!

Но реализовывать на ходу составленный план им так и не довелось. Сорвавшийся наконец с места Бочкин на дорожке буквально налетел на вынырнувшего из темноты Борьку Самсонова. Оба чертыхнулись, Самсонов отмахнулся от приятеля и прошествовал в домик, едва поприветствовав Платона. М-да, то что Наталья всё-таки выставила Борьку ближе к ночи, это плюс, но судя по блаженному выражению на лице мальчишки, уж поцелуй-то он точно сорвал, а это жирный минус. Платону захотелось отвесить Борьке педагогический подзатыльник, а Наталье... Нет, женщин бить нельзя.

... Несколько дней назад его в очередной раз контузило и он совершенно оглох на правое ухо. После этой контузии у него сперва онемела вся правая часть лица, но теперь чувствительность понемногу возвращалась. Когда-нибудь, наверное, восстановится и слух, если оно, конечно, будет, это самое когда-нибудь. С четверть часа назад вдруг стихла канонада, поэтому он отчётливо слышал, что сипло шептал ему в левое ухо Сашка. Сашке было совсем плохо: к осколочным ранениям обеих ног добавился бронхит, а может, и воспаление лёгких, так что кричать он не смог бы. Повезло, что у фрицев случился перекур.

— Они сейчас попрут, Андрюха. Они уже поняли, что нас тут не осталось почти и отвечать нам нечем, и скоро явятся добивать. Это ничего, главное, мы дело своё сделали, достаточно долго им головы морочили, чтобы наши смогли выбраться. Я фрицам не дамся, гранату приберёг одну напоследок, а тебе надо уходить.

— Некуда мне уже уходить, Сань, а гранаты и одной на двоих хватит...

— Нет! — Сашка дышал тяжело, хрипел и булькал, выплёвывая слова по одному. — Я знаю, что ты из-за меня остался, хотя мог бы уйти, ноги-то тебя держат.

— Остался, потому что кто-то должен был.

— Уже нет. Приказ был — держаться, отвлекать внимание врага, пока десант не покинет плацдарм, и мы его выполнили. Наши прорвались, а до фрицев уже дошло, что окопы почти пустые... Ты столько раз меня спасал, я со счёта уже сбился, но в этот раз вдвоём нам точно не выбраться. А вот у тебя одного ещё может получиться.

— Как?!

— Вплавь. До Тамани не так уж далеко, а ты же местный, это твоё море. Плаваешь ты, как рыба, и везучий, как чёрт. Попробуй, Андрюха, терять тебе всё равно нечего. Ради меня, ради девчонки-малечи своей попробуй...

Да, он был местный, из Эльтингена. Учился в той самой школе, в полуразрушенный подвал которой он оттащил Сашку, прежде чем уйти. Там было ещё несколько тяжелораненых, некоторые без сознания. Уходить от них не хотелось, но Сашка повторял упрямо: "Ты должен попробовать, ты должен..." Значит, он попробует.

В отличие от друга Андрей знал, что шансов у него нет. Он вырос у моря, плавать научился чуть ли не раньше, чем ходить, но до Тамани по прямой было около пятнадцати километров. Летом, в хорошую погоду, в нормальной физической форме у него, наверное, получилось бы. Но в стылой декабрьской воде ему столько не проплыть. Впрочем, терять действительно нечего, поэтому он попробует.

До пляжа он добирался ползком, но в воду входил уже в полный рост. Просто выпрямиться было наслаждением. Большую часть времени на плацдарме они провели, зарывшись в землю. Земля укрывала от смерти, кто знает, сколько они её перекопали. Но иногда сидеть по щелям становилось невыносимо, это было труднее коротких яростных атак.

Пошёл дождь, так что даже получилось немного утолить жажду. Ну что ж, пора. Он вошёл в воду по горло, минуты три постоял, пытаясь наладить дыхание. Сердце гулко колотилось, виски стиснуло. Впрочем, головная боль после контузии была его постоянной спутницей, так что он почти перестал обращать на неё внимание. Он оттолкнулся ото дна и поплыл. Сколько он сможет продержаться? Полчаса, час? Появилась дрожь, потом пропала. Он знал, что в какой-то момент ему должно стать тепло и всё безразлично. Это будет началом конца. Не такого уж плохого конца, если подумать. Его море его примет. И убаюкает.

Мысли стали путаться, он снова и снова на несколько секунд вываливался из реальности. Перед глазами одна за другой вспыхивали яркие картинки из прошлого. Вот медсестричка Нелли, хрупкая и белокурая, плачет, потому что приходится оставлять на плацдарме тяжелораненых. Да они сами вызвались, что уж там. Не плачь, милая, шутит Сашка, найдешь себе жениха получше. В конце концов Нелли уводит её подруга. Имени подруги Андрей не помнит. Вот они с Сашкой ползут за не слишком удачно сброшенными с самолёта мешками с провизией, а немцы кроют артиллерией без остановки. Вытащить эти мешки из-под огня не проще, чем взять языка. И не менее важно, потому что из-за вражеской блокады с моря десантники голодают уже третью неделю. Вот старшина Елизаров, командующий их мотоботом, швыряет шинель на протянутую вдоль берега колючую проволоку и орёт во всю силу своих лёгких: "Шагай в Крым!" ...Будто кто-то отматывает назад ленту воспоминаний. Тамань... Малая Земля... Донбасс... И снова Эльтинген, первые дни войны. Он запретил Оксанке провожать его на фронт, сказал: "Не надо, реветь будешь", но она всё равно здесь. Стоит, грызёт кончик косы, но глаза сухие. Характер! Губы неслышно шевелятся — шепчет что-то, так он и не смог отучить её молиться... А это года за два до войны где-то. Они с малечей выбрались на Тобечикское озеро, где-то на полпути она подвернула ногу и до места он дотащил её на закорках. Им повезло, озеро сегодня какого-то совершенно невообразимого цвета, как будто кто-то вчерашний красный закат в воду опрокинул. Оксанка смотрит потрясённо, даже головой трясёт, и говорит — громко, так что эхо над озером: "Дурак ты, Андрейка! Говоришь, Бога нет? А кто же ещё создал всю эту красоту?!" И смеётся, ликуя.

Он моргнул, и сияющий летний день сменился беспросветной декабрьской ночью. Сколько он уже так плывёт? В ту ли сторону? И плывёт ли вообще, или, может, уже тонет, и эта ночь и студёная вода — всего лишь одно из воспоминаний, проносящихся перед ним. Нет, кажется, жив пока, и всё ещё барахтается, почти не чувствуя при этом ни рук, ни ног, ни холода, ни со страхом ожидаемого последнего тепла. Хотя нет, неправда, тепло он чувствует. Под сердцем. Только оно не имеет никакого отношения к безразличию и смерти...

 

Резкий яркий свет больно ударил по глазам... и Римма проснулась. Вскинулась с мучительным всхлипом, ловя ртом воздух. Лето, утро, занавеска на окне их флигелька чуть колышется. А она по-прежнему чувствовала ледяную воду, отчего всё тело сводило мучительной дрожью.

— Риммочка, ты чего? — Мартуся стояла в дверях босиком. — Приснилось что-то?

Она поняла, что сказать сейчас внятного ничего не сможет, просто с голосом не совладает, поэтому просто кивнула. Девочка немедленно подошла, присела рядом, потянулась обнять. Римма подалась ей навстречу, прижалась щекой к пушистой тёплой макушке, глубоко вздохнула, ещё раз, и ещё.

— Кошмар? — спросила племянница совсем тихо.

— Не знаю, — с трудом выдавила женщина. — Про войну что-то.

Марта отодвинулась и с тревогой посмотрела ей в лицо:

— Может, водички тебе?

— Хорошо бы...

Дрожь почти унялась, и холода Римма больше не чувствовала, но принесённый девочкой стакан воды выпила жадно, залпом, словно... это ей самой несколько недель приходилось довольствоваться дождевой водой или рассасывать лёд. Да что это за сон такой, в конце концов?!

— Ты ложись опять, моя хорошая, — пробормотала она. — Ещё рано совсем...

— Уже почти четыре. Платон скоро придёт, ты забыла? Я сейчас умываться пойду.

Она действительно забыла. А вот свой кошмар — кошмар ли? — помнила детально, с ошеломляющей отчётливостью: запах, цвет, звук. Солёный привкус морской воды на потрескавшихся губах, нутряной, отбирающий силы холод, отступающий при воспоминании о маленькой кареглазой девочке, жующей кончик косы. Оксанка, малеча, так он её звал. А его звали Андрей...

— Мамочки, — прошептала Римма, прижимая к щекам ладони. — Ой, мамочки...

"Тише, сестрёнка, — прошелестел в голове голос брата. — Ребёнка напугаешь".

Мартуся вернулась через несколько минут, уже в сарафане и с заплетёнными косами.

— Ты как? — спросила она озабоченно.

— Нормально, — проговорила Римма глухо, и не удержалась, спросила: — Мартуся, а ты знаешь, что было в Героевке во время войны? Я помню, что Керчь — город-герой, что его дважды оккупировали и почти полностью разрушили, про партизан в каменоломнях... Но что было именно здесь, в Героевке? Ведь такое название у посёлка, наверное, не просто так?

— Платон рассказывал, что здесь был Эльтингенский десант в сорок третьем году. Эльтинген — это старое название этого места.

Римма сглотнула:

— Десант? На мотоботах?

— Да. Вот ты знаешь, а я от Платона про такие корабли первый раз услышала. Один такой мотобот в прошлом октябре как раз и подняли со дна. Теперь его восстанавливают ребята-комсомольцы с судостроительного завода. Платон познакомился с ними на турбазе и собирается на следующей неделе вместе со своими мальчишками на завод, посмотреть и помочь.

— А ты не хочешь с ними поехать? — Римма сама не понимала, зачем спрашивает.

— Ох, ну... — Мартуся вздохнула. — Я не могу же всё время ему навязываться. А он меня пока не звал... Риммочка, ты что-то бледная. Хочешь, я сейчас не пойду никуда? Платону калитку открою и сразу к тебе вернусь.

— Ну, вот ещё! — Возмущение получилось вполне натуральным. — Всё со мной в полном порядке, я подремлю ещё, а ты иди умываться...

Мартуся унеслась, а Римма обняла колени и задумалась. Эльтинген, мотоботы, озеро Тобечик... Об озере с красноватой из-за каких-то минералов водой упоминал Платон, но разве она запомнила название? Откуда взялось всё остальное? И что ей со всем этим делать? Поехать на завод с Платоном, чтобы убедиться в том, что этот мотобот похож на тот, что ей приснился? Спросить у Оксаны Петровны, была ли у неё в детстве привычка покусывать кончик косы и молиться? Реакцию женщины на это даже представить сложно. Зачем был этот сон? В том, что это было проявлением её так называемого дара, Римма почему-то почти не сомневалась. Зинаида Ивановна сказала ей, что она медиум, то есть человек, разговаривающий с духами умерших. Прежде она слышала только погибшего брата и ещё, кажется, маму непосредственно в день её смерти. А теперь получается, что этот Андрей, чужой человек, о котором она знала по сути только то, что он был и много значил в жизни Оксаны Петровны, показал ей последние часы своей жизни, да так, что ей вряд ли удастся когда-нибудь это забыть. Римма покрепче обхватила колени и прижалась к ним лбом. А ведь так и свихнуться недолго, на самом деле. Хоть бы до этого успеть Мартусю замуж выдать...

 

Тут как раз вернулась племянница. Вошла она до странного тихо и быстро, плотно прикрыла за собой дверь, даже крючок накинула. Обернулась и сказала, глядя на Римму широко распахнутыми испуганными глазами:

— Риммочка, там... какой-то человек на заднем дворе. Трезора гладит! Я к туалету шла, а он там... Трезор к нему ластится, как щенок совсем. Со спины он немного на Платона похож. То есть мужчина похож, не Трезор. Кудрявый, широкоплечий... Но я только в первую секунду ошиблась, рот открыла, чтоб позвать, но потом поняла, не он это, и почему-то испугалась. Как он вообще туда попал?! Калитка-то ведь закрыта ещё.

— Точно закрыта?

— Во всяком случае, я её не открывала!

Римма подхватилась с кровати, быстро накинула халат и обулась. Мартуся напряженно за ней наблюдала:

— Ты хочешь туда пойти? Тогда я с тобой!

— Так ты же испугалась!

— Ну и что? Одну я тебя не отпущу...

Они вышли тихо, почти на цыпочках. Римма сперва оглядела пустой двор и летнюю кухню, вместе с Мартусей они дошли до калитки, которая действительно оказалась закрыта. Спросонья рявкнул Шарик, заставив их чуть ли не подпрыгнуть. Вернулись назад, по дорожке мимо хозяйского дома, вдоль длинного ряда кроличьих клеток, мимо аккуратных овощных грядок и парника вышли на задний двор. Здесь тоже было тихо и пусто. Трезор лежал перед своей будкой, в их сторону он, как обычно, и головы не повернул, только ухо дрогнуло, подтверждая, что их появление замечено.

— Никого нет, — констатировала Мартуся у неё за плечом с некоторым изумлением. — И куда он делся? Как пришёл, так и ушёл, через закрытую калитку?!

— Ребёнок, — обернулась Римма. — А ты его точно видела? Может, тебе показалось?

— Ты что, Риммочка? Как мне мог показаться мужчина, который гладил Трезора?

— Ну, ты же сказала, что он похож на Платона, так что я не исключала бы...

Со стороны улицы раздался радостный лай Шарика.

— Вот и он, — сказала Марта. — Лёгок на помине.

 

За калиткой действительно обнаружился Платон с пляжным полотенцем через плечо.

— Доброе утро. А вы зачем встали, Римма Михайловна? Не стоило беспокоится.

— Привет, — Римма пропустила парня во двор. — Пришлось встать, потому что у нас тут видения с привидениями.

— Ничего подобного, — запальчиво возразила Мартуся. — Я десять минут назад видела на заднем дворе мужчину, который гладил Трезора. А Риммочка теперь считает, что я всё придумала и что просто это ты мне везде мерещишься.

— Почему я? — Платон как всегда выразительно поднял левую бровь.

— Да потому что этот пришелец вроде бы на тебя был похож.

— И никакой не пришелец, а человек, со спины на тебя похожий. А лица я не видела, так что не знаю. И ничегошеньки я не придумывала, зачем мне это?

— А я и не говорила, что ты придумала, я говорила, что тебе показалось...

— Так, дорогие дамы, — Платон примирительно улыбнулся. — Пришельцев мы сразу исключаем. А если человек был, то он мог оставить следы. Пойдемте, посмотрим.

На заднем дворе Платон пошёл по дорожке в сторону Трезоровой будки. Когда он приблизился, собака лениво поднялась и издала какое-то низкое, горловое рычание. На парня это, однако, как будто не произвело никакого впечатления. Он внимательно осмотрелся, прошёл чуть дальше, вдруг присел, спустя минуту выпрямился и вернулся к ним.

— Кто-то здесь был, — сказал он задумчиво. — Там везде почти сухая земля, только в одном месте какая-то непросохшая лужа. И возле неё мужской след, похоже, от кеда, довольно отчётливый, размер где-то 41-42, точно меньше моего.

— А как он сюда попал? — спросила Римма оторопело. Как-то не ожидала она подтверждения Мартусиной истории. Хотя почему, собственно? Девочка никогда не врала и попусту не фантазировала. — Калитка-то закрыта была вплоть до твоего прихода, мы специально проверили.

— Ну, это не сложно как раз. Там за огородом ещё одна калитка есть, на соседний участок. И потом, высокий забор у Оксаны Петровны только в сторону улицы генерала Косоногова, а со стороны соседей и на параллельную улицу — живая изгородь, густая, но не очень высокая. Я бы, к примеру, перемахнул в случае необходимости.

— А откуда ты знаешь? — удивилась Мартуся. — Мы тут живём и понятия не имеем, а ты...

— Я в первый же день всё осмотрел, — пожал плечами Платон. — Отец так учил: Где бы и сколько бы ты не жил, должен знать все ходы и выходы.

— Я всё равно не понимаю, зачем кому-то перелезать через забор в такую рань, чтобы погладить собаку, — сказала Римма почти раздражённо.

— Наверняка не только за этим. Первое и, увы, нехорошее, что приходит мне в голову, это что кто-то прикормил Трезора, чтобы обокрасть дом.

— Но ты же сам слышал, как Оксана Петровна рассказывала, что Трезор опасен.

— Римма Михайловна, — возразил Платон, — поверьте, если задаться целью и иметь определённые навыки, то приручить можно любую собаку, если она не бешеная, конечно.

— Платон, ну... — Ей всё это очень не нравилось. — Может, у тебя есть ещё другие версии? Некриминальные?

— Теоретически, — вздохнул Платон, — это мог быть муж Оксаны Петровны или её сын.

— А у Оксаны Петровны есть муж? — заинтересовалась Мартуся.

— Есть, — повеселела Римма, — и она с ним в ссоре. Так что он и правда мог прийти за чем-нибудь так, чтобы она его не видела, ну и собаку заодно приласкать.

— Это мне кажется маловероятным, — покачал головой парень. — Мужу проще было бы прийти не в воскресенье в четыре утра, а когда Оксана Петровна на работе. И через забор ему лезть незачем, у него должны быть ключи от ворот...

— Платон, давай не будем гадать, — прервала его Римма, — Проще спросить у Оксаны Петровны, как выглядит её муж. А вам пора на пляж с Шариком, а то народ просыпаться начнёт. Вы сами-то купаться собираетесь или только Шарика купать?

— У нас не получится его выкупать так, чтобы самим сухими остаться, — усмехнулся Платон.

 

— ... Ох, Риммочка, ты не представляешь, какая это была операция "Ы"! — рассказывала, хохоча, Мартуся за очень ранним завтраком где-то час спустя. — На пляже сразу стало ясно, что Платону придётся с Шариком плыть, потому что он в воду рвётся, а поводок недостаточно длинный. А раздеваться ему как? Брюки ещё как-то снял, не знаю, я не подглядывала, а футболку никак! Он же не может поводок мне отдать, я-то этого обормота никак не удержу. В общем, в футболке пришлось. — Мокрая Платонова футболка была разложена рядом на скамейке, а на плечи парень просто накинул полотенце. — Пока плавали, Шарик вроде успокоился, вышли на мелководье, и начали мы его мыть с хозяйственным мылом, которое с собой взяли. А он вроде и не против, не сопротивляется, но чуть что — отряхивается, и каждый раз в нас три литра воды летит. Красота! Мы изнемогли уже совсем, от смеха по большей части, хорошо хоть на пляже больше никого не было. И вот мы уже почти закончили, и тут он вдруг как взлаял, оглушительно прямо, и опять в море рванул. И вырвал-таки свой поводок у Платона! Мы от неожиданности даже растерялись — с чего это он вдруг? — а потом увидели, что там дельфин!

— Некрупный, молодой совсем, — продолжил, улыбаясь, Платон. — Очень близко к берегу подошёл. Им вообще-то опасно на таком мелководье, могут и не выбраться потом. Вот прямо играл с собакой, надо же! Шарик его пытается поймать, а я Шарика. Марта визжит.

— Ничего я не...

— Визжала-визжала, громче Шарика. В общем, не "Операция Ы" это была, а "Пёс Барбос и необычный кросс". Ныряю за поводком и думаю, что это мне за мою самонадеянность. Потом поймал, а толку? Пока дельфин надо мной не сжалился и не уплыл по своим делам, Шарика я на берег извлечь не мог. Вы только Оксане Петровне об этом позоре не рассказывайте, пожалуйста.

— Мы-то промолчим, — фыркнула Мартуся. — А вдруг Шарик сам проболтается?

— Не проболтается, — возразила Римма. — Мы ему в этот раз потуже перевязку сделаем, примотаем нижнюю челюсть к верхней, по заветам Оксаны Петровны...

— Риммочка, а можно мы после перевязки с Платоном пойдем поплаваем?

— Не накупались?

— Римма Михайловна, Марта ведь не плавала, ни вчера, ни только что.

— Да идите, конечно. Только далеко не заплывайте.

— Я ещё обещал сегодня с вами на воскресный рынок сходить...

— Не сможешь, что ли?

— Смогу, конечно. Только давайте встретимся прямо на площади часов в одиннадцать. Мне до этого надо будет ещё на турбазу вернуться. А вечером сегодня у археологов на городище Нимфей большой костёр. Можно будет Марте со мной пойти?

— Большой, говоришь?

— Да, с печёной картошкой и песнями под гитару, как водится.

— А также с играми и алкоголем?

— Обещаю, что сам пить не буду и за Мартой присмотрю и что уйдём мы сразу после фантов и до того, как начнут крутить бутылочку.

— Ну вот, — закатила глаза Мартуся. — А я-то надеялась!

 

На турбазу Платон вернулся около девяти часов. Несмотря на предстоящий малоприятный разговор с Самсоновым, настроение было прекрасным. Марта и Шарик позаботились. Насколько приключение с купанием собаки получилось дурацким, настолько и жизнеутверждающим. И запоминающимся. Можно было бы по возвращении рассказать эту историю родителям, если бы только мама... М-да. А потом они ещё всласть с Мартой поплавали, с час, наверное, из воды не вылезали, тем более, что Риммы Михайловны с ними не было и никто напряжённо не наблюдал за ними с берега. Когда он планировал эту поездку, то почему-то считал, что плавать девочка толком не умеет, раз не была раньше ни в Крыму, ни на Кавказе. Но Марта в очередной раз его удивила. В своём закрытом, похожем на гимнастический купальнике она напоминала сегодняшнего дельфина и плавала немногим хуже. Оказалось, что научил её этому отец и что в прежние времена она регулярно отдыхала с родителями на Балтийском море. А ещё, искупавшись, она сегодня распустила волосы и высушила их на солнце, и это зрелище оказалось для него ещё одним, совершенно отдельным удовольствием.

Борька Самсонов ещё был в домике, сидел на своей койке и довольно умело штопал носок, натянув его, похоже, на яблоко. В углу у окна ещё дрых Лёшка Кириленко, самый большой из всех соня, остальные уже, видимо, ушли купаться, а то и на завтрак, который заканчивался в десять. Это было кстати. Платон поздоровался и сел на соседнюю с Борькиной кровать. Самсонов тяжело вздохнул, с некоторым остервенением вогнал иголку в яблоко и посмотрел на старшего товарища исподлобья:

— Я знаю всё, что ты мне хочешь сказать, — проворчал он. Впрочем, прозвучало это скорее устало, чем агрессивно.

— Уверен? — поинтересовался Платон.

— Что у Наташи это не всерьёз, а просто от скуки, потому что лучше кавалера на сегодняшний день не нашлось. Так я это понимаю, не совсем же я идиот. Она вон какая... прям царевна-лебедь, а я кто рядом с ней?

Сравнение показалось Платону просто диким, ничего царственного или волшебного он в Наталье не видел в упор, но говорить об этом было нельзя. Он сказал, что мог, всё равно чувствуя себя не в своей тарелке:

— Она с тобой играет.

— Так я же не против!

— Как кошка с мышкой или вообще... с клубком.

— Вот зачем ты... Ведь не знаешь же ничего! Но даже если так, то и пусть! Она мне... очень нравится, можешь ты это понять? Вот сколько удастся мне внимания её урвать, пусть столько и будет.

— А что потом?

— Посмотрим. Топиться не пойду, не волнуйся! Слушай, ну... ты что, никогда глупостей не делал?

— Делал, — признался Платон. — Жалел потом.

— Вот и я хочу, чтобы было, о чём жалеть! А вы с Шуркой хотите, чтоб я жалел о том, что ничего не было...

Шурка обнаружился на том же бревне у входа в домик, что и вчера. Сидел, понурившись, и что-то чертил прутиком на песке между босых ног. Когда Платон присел рядом с ним, сказал:

— Так я и знал, что он тебя не послушает. Чтоб твои доводы услышать, надо головой думать, а не другим каким местом.

— Это не всегда получается. Мы не можем помешать Борьке набивать собственные шишки, можем только присмотреть, чтоб совсем лоб не расшиб... Где Наталья сейчас, не знаешь?

— К тётке в посёлок усвистала. Выходная она сегодня и завтра...

— Это хорошо. Чем её здесь будет меньше, тем лучше.

— Ничего хорошего, потому что она всё равно на костёр к археологам вечером заявится.

— На костре народу много разного будет, — сказал Платон задумчиво. — Наталье наверняка будет, на кого отвлечься. Вот хоть на этого её... ночного гостя.

— Хорошо бы, — немного оживился Шурка, — чтоб Борька их вместе увидел и убедился, что ничего я ему не врал, а просто предупредить хотел.

— Шурка, вот ты его за меня принял. Что, прямо настолько похож?

— Да я думал уже, как меня угораздило. Со спины смотрел: кудрявый, высокий, широкоплечий, но если подумать, то всё-таки не такой высокий, покоренастее тебя, в холке пошире. Но это я сейчас такой умный, а тогда... Да и темно там было.

 

На рынке Римма с Мартусей управились довольно быстро, удивительным образом благодаря Платону. В начале парень предупредил их со смущённой улыбкой, что толку от него будет немного, потому что выбирать продукты, а тем более торговаться он не умеет, но безропотно всё донесёт. Римма кивнула, ухватила за локоток племянницу, у которой совершенно глаза разбежались, и двинулась вдоль прилавков. Но четверть часа спустя, когда они собрались покупать ароматные персики у говорливой грудастой тётки, умело нахваливающей свой товар, Платон вдруг подошёл, снял с Мартусиных волос упитанную божью коровку и сказал тихо, одними губами: "Не берите у неё ничего, Римма Михайловна. Движения суетливые, глаза бегают, так что или обсчитывает, или обвешивает, или ещё что-нибудь..." Она сильно удивилась, но послушалась. Чуть позже, пока они выбирали овощи, Платон в стороне разговорился с немолодой исчерна-загорелой женщимой в светлой косынке. К ним он вернулся, как раз когда Римма закончила собирать полный борщевой набор, и помог сложить покупки в сумку. Мартусе, полюбопытствовавшей, кто его знакомая, он ответил: "Это тётя Лиза, Елизавета Петровна Руденко, к которой вы чуть не переехали. Она объяснила мне, у кого лучше брать рыбу и курицу. Пойдемте, я покажу". И наконец, уже на самом выходе с рынка, он вдруг попросил её присмотреть за сумками и поманил Мартусю к одному из прилавков. Вернулись они через пять минут с тремя полулитровыми банками — с майским медом, вареньем из лепестков роз и топлёным маслом. "Три баночки счастья", — сказала девочка мечтательно. Так она и несла эти банки до самого дома Оксаны Петровны, осторожно прижимая к груди.

А дома их ожидал сюрприз: в летней кухне с Оксаной Петровной сидел гость. Мужчину Римма увидела сначала со спины и даже подумала сперва, что это может быть Мартусин пришелец. Но человек на Платона со спины никак не походил, а походил он...

— Дядя Володя? — удивлённо и немного настороженно произнёс у неё за спиной парень.

Да, это действительно был капитан Сальников. Обрадованная Мартуся побежала здороваться. Римма пропустила вперёд Платона с сумками, а потом пошла за ним не торопясь, пытаясь справиться с некоторым смятением, которого от себя самой не ожидала. Подошла к столу, поприветствовала его, присела возле Оксаны Петровны.

— Вот, старого знакомого и бывшего постояльца развлекаю, — сказала та и покосилась на Римму как-то многозначительно.

— Владимир Сергеевич у вас останавливался? — удивилась она. Говорить почему-то было трудно.

— Было такое, — улыбнулся Сальников. — Лет десять назад.

— Одиннадцать, — уточнил Платон. — В шестьдесят седьмом.

— Да, ты прав, — подтвердил задумчиво Сальников. — Машино семнадцатилетие здесь отмечали. Помните, Оксана Петровна?

— День рождения помню, шашлыки и горилку, и как вы СашкА моего напоили, — фыркнула Оксана Петровна. — А сколько лет прошло, не помню, и помнить не хочу.

— Почему? — спросила недоумённо Мартуся.

— Да чтоб старой себя не чувствовать, девча, — усмехнулась хозяйка и обратилась к Сальникову: — Так что, Владимир Сергеевич, может, всё-таки посмотрите комнату сына?

— Спасибо вам, но нет, — сердечно, но решительно отказался мужчина. — Не буду я стеснять ни вас, ни Римму Михайловну с Мартой. Другое жильё поищу. В гости зайду ещё, если не возражаете.

— Ну, если шашлыки пожарить обещаете...

— Это сколько угодно.

— ...тогда с меня горилка.

— А с нас картошка и салаты, — добавила Мартуся и посмотрела на тётю. Посмотрела, потому что это она, Римма, должна была бы давать подобные обещания. Оставалось только поспешно кивнуть.

— Значит, договорились, — Оксана Петровна повернулась к Платону: — Ну, а тебе дёготь ещё нужен? Или, может, пусть его, раз воскресенье и гости?

— Обязательно нужен, Оксана Петровна, — серьёзно ответил Платон. — Да там и дел-то на полчаса, не больше, так что я никому не помешаю, и все планы на воскресенье в силе останутся.

— Тогда жди, будет тебе дёготь.

Хозяйка попрощалась и ушла, а Сальников спросил с любопытством:

— Дёготь? А к дёгтю что, перья? Кого валять будем?

— Никого, — хихикнула Мартуся. — У нас к дёгтю — собачья будка. Её Платон обмазать хочет, чтобы мух отвадить, а то они хозяйскую собаку заели совсем.

— Интересно время проводите, — хмыкнул капитан. — Платон, что ты так на меня смотришь безрадостно? Думаешь, как половчее спросить, не случилось ли чего? Так нет, не случилось. С отцом твоим говорил на днях, он сейчас с матерью в Ярославле, как и собирался, а дело, по которому я был к вам вроде как прикомандирован, закончено. Ещё вопросы есть?

— У меня, — подняла руку Мартуся, и все как-то облегчённо засмеялись. — Вы надолго к нам?

— Думал до среды или четверга, если не прогоните.

— Не прогоним, — наконец отмерев, сказала Римма, потому что он ждал именно её ответа.

---

Примечания:

Историю поднятия мотобота со дня Керченского пролива в октябре 1977 г. можно прочитать здесь:

http://pantikapei.ru/motobot-v-geroevke-istoriya-pamyatnika.html

От Севастополя до Керчи Сальников доехал поездом, до Героевки автобусом. По оставленному на всякий случай Платоном адресу никого не обнаружилось, а пожилая хозяйка после короткого разговора отправила его на соседнюю улицу. Здесь уже всё было знакомо, да и Оксану Петровну он сразу узнал, как и она его. За шутливым разговором дождались Платона и Римму с племянницей, и тут оказалось, что Римма ему не рада. Причём настолько, что ей понадобилось с четверть часа, чтобы сказать, наконец, что-то приветливое.

Это было неожиданно. В Харькове Сальникову показалось, что она ему симпатизирует, чисто по-человечески так точно, иначе он не попёрся бы на другой край полуострова. Нет, сразу было понятно, что тётя Платоновой Марты крепкий орешек и быстро она к нему в объятия не упадёт. Что будет долго присматриваться, чтобы понять, что он за фрукт или даже овощ и каким боком вписывается в её жизнь. И пусть бы, он совсем не против был, а только за. Обстоятельства знакомства, а также Платонова протекция позволяли ему подойти к женщине на дистанцию, достаточную для того, чтобы им обоим было по крайней мере интересно. А там видно будет.

Римма была хороша, внешне так на его вкус даже слишком красива. Шестнадцать лет назад ушедшая жена, Танюшка-Таточка, русоволосая, голубоглазая и курносая радость была ему в самый раз. А красавицы... ну их. Самой красивой женщиной, которую он когда-либо видел вблизи, была Августа Штольман, так он её как-то даже побаивался. Как такую любить и с такой жить, знал только Яков, но не рассказывал, потому что обычно мало пил. Но Римма была другое дело: вот вроде бы и цену она себе знала, и мужским вниманием явно обижена не была, но никакой стервозности он в ней не увидел и холода не почувствовал. Правильная у Марты была тётечка, великодушная и со стержнем, иначе они обе не выжили бы.

Сальников очень хорошо понимал, как это — осиротеть в одночасье. Тут уж всё равно, самолёт ли упадёт или пьяный водитель грузовика на встречную полосу выедет. Он точно знал, что спился бы после гибели жены, если бы не Машутка и не Яков со своим занудством, пусть он будет здоров и живёт сто лет. Не спившись, он после год за годом пытался заполнить зияющую пустоту в их с дочкой жизни, и видимо, у него получилось, раз Маша выросла шебутной и светлой, вся в мать, ну и в него самую малость. У Риммы получилось тоже, девчушка-солнечный зайчик тому подтверждение, вон Платон млеет прямо, даже забавно на это смотреть. Овдовев в тридцать четыре года, Владимир Сергеевич так больше и не женился, потому что Маша где-то через полтора года после смерти жены попросила у него несусветное: "Пап, я всё понимаю, ты живой человек, но только мачеху в дом не приводи". Так что жил он уже шестнадцать лет весёлым вдовцом. Живой человек, но неженатый. И Римма, скорее всего, была одна по схожей причине. Родственная душа, в общем, так что он подумал, а почему бы и нет?

Но Римма была ему не рада. Настолько, что как-то одеревенела вся, и племянница то и дело поглядывала в её сторону, удивляясь такому нетипичному для тёти поведению. У него есть три-четыре дня, чтобы понять, почему он пришёлся ей настолько не ко двору. Благо, она не из тех, кто будет юлить и голову ему морочить. У таких, как Римма, "нет" и означает "нет", а не "попробуйте ещё раз". Жалко, если ничего не получится, ему давно уже никто так не нравился.

 

Владимир Сергеевич по совету Платона ушёл договариваться насчёт жилья на Рубежную 22, куда Римма с Мартусей так и не переехали. Обещал вернуться к обеду часа через два. Явно колебался, но девочка его уговорила, спасибо ей. Платону Оксана Петровна принесла свежего дёгтя, так что он занялся собачьей будкой, а они с племянницей — борщом. Мартуся поняла, что разговаривать Римма не настроена, но расспрашивать пока не стала, проявила деликатность. Резала овощи и тихонько что-то напевала под нос, будучи явно в чудесном настроении. Римма ей даже как-то по-хорошему позавидовала. Сама же она пребывала в самых что ни на есть растрёпанных чувствах. Понять бы ещё, почему так.

Да, Римма была уверена, что до возвращения в Ленинград она капитана Сальникова не увидит. Отложила решение на потом и успокоилась. А он взял и приехал. Зачем? За курортным романом? Так не может быть и не будет никакого курортного романа на глазах у детей, как он не понимает?! А если понимает, то зачем? "Например затем, сестрёнка, — неожиданно отозвался брат, — что человек в обычной жизни много и тяжело работает и ухаживать за тобой сможет разве что урывками. А тут море, солнце... Раздолье". Ох, молчи, Женька, не хочу тебя слушать. И так всё из-за тебя! Из-за него? А почему, собственно? Или... из-за дара? Который то ли есть, то ли нет, но всё равно плохо. Если никакого дара нет, а она слышит голоса и видит отрывки чужой жизни, значит медленно — хорошо, если медленно! — сходит с ума, и зачем тогда Владимиру Сергеевичу с ней связываться? А если дар есть, то есть и всё остальное. И, наверное, нельзя просто отмахнуться от того, что сказала тётя Зина, считавшая себя оракулом, о Сальникове: "Хороший мужик, но не тот". Хотя... сама Зинаида Ивановна была замужем четыре раза. Значит, у неё все четверо были "те"? Или, наоборот, "не те"? Да ведь она, Римма, сама не своя сегодня не из-за приезда Владимира Сергеевича, а из-за этого видения, страшного, но в то же время такого пронзительного и чистого. Что ей делать теперь? Верить или не верить? Если не верить, то по возвращению в Ленинград надо идти к психиатру, лучше всего к кому-нибудь из тех, кто ещё маму помнит. А если верить, то надо понять, для чего ей показали то, что показали.

— ...Риммочка, что с тобой? Что ты делаешь? — Голос Мартуси выдернул её из водоворота смятенных мыслей, и она поняла, что помидоры давно порезаны, а она просто, пугая девочку, стучит ножом по доске. В голове, впрочем, как-то сразу просветлело.

— Мартуся, — Голос её звучал почти спокойно. — Ты можешь попросить Платона, чтобы он взял нас с собой на завод?

Племянница смотрела на неё своими дивными широко распахнутыми глазами, в которых плескалось сейчас море сочувствия и больше понимания, чем Римма могла себе представить:

— Конечно, я могу. Это из-за сна?

Римма кивнула.

— Из-за сна. Я хочу увидеть этот мотобот.

 

Владимир Сергеевич вернулся через два часа с бутылкой хорошего массандровского вина и роскошной гроздью тёмного винограда для Мартуси, и у Риммы даже получилось приветливо и, кажется, естественно ему улыбнуться и протянуть руку, которую он пожал с видимым удовольствием. Она только сейчас заметила, что за неделю, что они не виделись, мужчина заметно загорел, а волосы наоборот выгорели на солнце — и то, и другое шло к его светлым глазам и молодило. Римме вообще приятно было на него смотреть, это она ещё в поезде поняла. Хотя сейчас она не столько смотрела, сколько слушала, как забавно и настойчиво расспрашивает его Мартуся — про Севастополь, дочку, внуков.

Обедать сели, как только дождались Платона. Его, закончившего возиться с дёгтем, не терпящим возражения тоном отправила в летний душ Оксана Петровна. Сама же хозяйка ушла к соседке на именины, так что к борщу они приступили вчетвером. Попробовав несколько ложек, Мартуся простонала: "Как вкусно-о!", Платон истово закивал с полным ртом, а Сальников сказал:

— Нет, это не просто вкусно, это — шедевр. Я честно скажу, настроен был хвалить в любом случае, пересол, недосол — всё равно. Но тут хвалить мало, тут бы неплохо воспеть.

— Овощи просто очень хорошие, — улыбнулась Римма. — Из таких плохо не приготовишь...

— Ну, конечно, — кивнул мужчина понимающе. — Скромность украшает.

Платон фыркнул и закашлялся, Мартуся ласково похлопала его по спине и попросила:

— Воспойте, Владимир Сергеевич, мы просим!

— Оду? — переспросил Сальников. Мартуся радостно кивнула. — Ну, я не по этому делу вообще-то. Если только просто совсем: Запах, цвет, вкус, букет...

— Просто голоден поэт, — парировала Римма.

— Мастерству предела нет, — продолжил мужчина.

— От льстецов спасенья нет, — не уступила она.

— Вот вы, значит, как... — прищурился он, принимая вызов. — Пару минут дайте мне.

Сальников замолчал, раздумывая. На лице у него при этом играла озорная улыбка, а пальцы правой руки отстукивали на столе какой-то ритм. Платон усмехнулся и преспокойно продолжил есть, в то время как Мартуся, наоборот, отложила ложку в азартном ожидании. Да и самой Римме, честно говоря, было любопытно и весело.

— Ладно, поехали, — сказал капитан минуты три спустя и принялся декламировать:

Что же съесть нам на обед?

Что украсит наш банкет?

Винегрет, омлет, паштет?

Борщ — вот это наш ответ!

Будь ты немец, русский, швед,

Эстебан, Иван, Ахмед,

Молод иль преклонных лет...

Он вдруг запнулся и задумался.

— Сыщик или ортопед, — вставил Платон. Марта рассмеялась, а Сальников кивнул, показал парню большой палец и продолжил:

— ...Сыщик или ортопед,

Книговед или атлет,

Сердцеед или аскет,

Одинок иль тет-а-тет, -

Всяк у нас борщом согрет!

Борщ не подорвёт бюджет...

Здесь снова возникла пауза.

— Не испачкает манжет? — нерешительно спросила племянница.

— Неплохо, — поощрительно кивнул Владимир Сергеевич. — Но лучше так:

— ...Борщ не подорвёт бюджет,

Не испортит силуэт,

И украсит ваш манжет

Благородный этот цвет.

Долголетья в нём секрет,

Витаминов в нём букет -

Будет крепким ваш скелет,

Сильным ваш иммунитет.

Мной сегодня борщ воспет,

Нынче я борща поэт,

В этой оде лести нет,

Есть восторг и пиетет...

— Вот это да! — Сияющая Мартуся прижала ладони к щекам. — Как же замечательно у вас получилось!

— Правда, здорово, — согласилась Римма, смеясь.

— Дядя Володя, вы воспроизвести-то это сможете ещё раз? — не без иронии поинтересовался Платон. — Я бы записал.

— Отцу, что ли, процитировать хочешь? — хмыкнул Сальников. — Порадовать? Только про то, что ты сыщика сюда сам приплёл, сказать не забудь.

— Так и быть, не забуду, — согласился парень.

— Владимир Сергеевич, — вмешалась Римма, — вы ешьте, догоняйте нас. А то шедевр совсем остынет и будет уже не таким... шедевральным.

Сальников кивнул и взялся за ложку.

 

— А говорили, что не по этому делу, — сказала Мартуся некоторое время спустя.

— Это дядя Володя поскромничал, — отозвался Платон. — У них с Машей раньше такая игра была: Она придумывала рифмы почудесатее, например, Лорелея-бакалея, Бармалей — прохиндей, январь — сухарь, а дядя Володя четверостишия сочинял...

— Вот-вот, — подтвердил Сальников, — издевалась над отцом, как хотела.

— Я бы про Лорелею и бакалею послушала, — мечтательно сказала Мартуся.

— Увы, чего не помню, того не помню, — развёл руками мужчина. — Для тебя готов сочинить заново, но только уже завтра, если позволишь. На сегодня моя муза выдохлась.

Платон с Мартусей загадочно переглянулись, после чего девочка сказала в некотором смущении:

— Платон говорит, что это я — муза...

— Ого! — Владимир Сергеевич посмотрел на них обоих чуть насмешливо, и в то же время ласково. — Так это ты, наверное, его персональная муза, так что не распыляйся... Вы мне лучше расскажите, чем вы занимались в моё отсутствие. Расследовали что-нибудь?

— Да почему сразу расследовали?! — возмутилась Римма.

— Ответ "ничего" я тоже охотно приму, — сказал примирительно Сальников, удивлённый её бурной реакцией.

— Вообще-то, — вздохнул Платон, — нам надо разобраться в ситуации с сегодняшним Мартусиным пришельцем. Согласитесь, Римма Михайловна, что история странная.

Римма неохотно кивнула. Возразить было нечего.

— Вот скажите, дядя Володя, вы мужа Оксаны Петровны хорошо помните? — продолжил парень.

— Более или менее. А что?

— Его можно было бы со спины за меня принять?

— Э-эм, скорее нет, чем да, — протянул Владимир Сергеевич. — Похудеть он, теоретически, мог, но вырасти сантиметров на пятнадцать и кудри на лысине отрастить — вряд ли. Ну-ка, поведайте мне, что за пришелец...

Выслушав рассказ Платона и Мартуси, Сальников сразу подобрался и посерьёзнел.

— Хозяйку предупредили? — спросил он.

— Нет, — покаянно вздохнула Римма. — Мы её с утра не видели. Воскресенье же, отсыпалась она, наверное. А когда с рынка вернулись, то с ней уже были вы, Владимир Сергеевич, и как-то мы все отвлеклись.

— Предупредить нужно — и её, и участкового. В прежние времена он, помнится, тут прямо напротив жил, — Мужчина кивнул в сторону калитки. — И заодно поинтересоваться у него, похож ли кто-нибудь из местных со спины на Штольмана-младшего.

— Почему из местных? — спросила Мартуся.

— Да просто начинать с чего-то надо, — объяснил Сальников. — А постоянных обитателей Героевки участковый обязан знать наперечёт, тут всё-таки, считай, деревня. С отдыхающими сложнее, особенно с теми, что на турбазах живут.

— А ещё приручить собаку, особенно такую злобную, как Трезор, дело непростое и небыстрое, — добавил задумчиво Платон. — По-настоящему приручить, чтобы ластилась. Две-три недели, а именно столько обычно проводят здесь отдыхающие, для этого едва ли хватит.

— Резонно, — согласился Владимир Сергеевич. — Вот среди местных сначала и поищем. Тут ещё вопрос, конечно, насколько сходство с Платоном вообще имело место быть. Не то чтобы я тебе не доверял, — немедленно успокоил он готовую возмутиться Мартусю, — но ты этого человека видела совсем недолго, в утренних сумерках, да он ещё и на корточках сидел, так ведь? — Девочка кивнула. — Поэтому не думаю, что на это сходство можно полагаться, как на надёжную и единственную примету...

— Примета, скорее всего, достаточно надежная, — возразил Платон и объяснил: — Просто Марта не единственная, кто за последние пару дней со спины принял какого-то человека за меня. Один из моих мальчишек, Шурка Бочкин, тоже позавчера так ошибся, значит, там должно быть вполне очевидное сходство.

— Но... ты не говорил ничего, — удивилась Мартуся.

— Не говорил, — подтвердил Платон как-то виновато. — До сегодняшнего утра это было неважно.

Римме показалось, что парень почему-то не хочет развивать эту тему, но капитан Сальников уже расследовал вовсю и поэтому прямо спросил:

— Я правильно понимаю, что и твой Шурка человека в лицо не видел?

— Нет, не видел, — Платон тяжело вздохнул, потянулся через стол и зачем-то взял Мартусю за руку. — Он принял за меня кавалера Натальи Власенко, поварихи с турбазы. Видел их поздно вечером вместе на крыльце её домика, а потом через занавеску на окне...

При этих его словах выражение лица у племянницы сделалось каким-то совершенно непередаваемым.

— А ты?! — выдохнула она.

— А я в это время был здесь, а потом у тёти Лизы и дяди Паши Руденко, — Теперь Платон разговаривал только с Мартой, как будто их с Владимиром Сергеевичем и вовсе за столом не было. — Зашёл к ним насчёт жилья поговорить после... недоразумения с Оксаной Петровной и за чаем с пирогом и наливкой рассказывал о своём житье-бытье, иначе не отпускали. И как оказалось, хорошо, что так. Зато теперь у меня алиби есть. Железное.

При последних словах он уже улыбался, как всегда криво и обаятельно.

— Да ну тебя! — воскликнула Марта и отняла у него руку. Судя по всему, она испытывала сразу и облегчение, и острое желание его поколотить.

Тут Римма её вполне понимала. Рядом с ней выразительно кашлянул капитан Сальников, прерывая эту почти семейную сцену:

— Складываем два не слишком надёжных свидетельства и получаем одно надёжное, — констатировал он невозмутимо. — Значит, ищем среди местных высокого, широкоплечего, кудрявого мужчину. Для начала примет достаточно.

— Среди местных и археологов, — дополнил Платон.

— Это с Нимфеева городища, что ли? — удивился Сальников. — Неужели копают до сих пор?

— Копают, конечно, — подтвердил парень, — и в экспедиции тут по несколько месяцев проводят, так что их тоже нужно проверять. Мы, кстати, сегодня на костёр к ним собирались.

— С проверкой? Или за играми и песнями, как все нормальные люди?

— Собирались, как нормальные, — дёрнул подбородком Платон, — но придётся, похоже, совместить приятное с полезным...

— Римма Михайловна, — вдруг обратился к ней Сальников, — а вы песни под гитару любите?

 

Им стоило большого труда уговорить Оксану Петровну пойти к участковому. Мартусин рассказ не произвел на неё особого впечатления, а предъявленный след на заднем дворе привёл хозяйку к неожиданному выводу, что они её разыгрывают. Она даже с подозрением воззрилась на Платоновы кеды, вот только невооружённым глазом было видно, что размер ноги у парня больше. Если бы не капитан Сальников, убедить женщину им бы не удалось. Но Владимир Сергеевич в какой-то момент заговорил с ней иначе, без привычной уже иронии и прибауток, серьёзно и убедительно, даже строго. "Нет, отравить собаку не проще. В этом случае вы непременно забеспокоились бы, пожаловались соседям и, вероятно, сами пошли бы к участковому. И вы, и люди вокруг вас стали бы внимательней, а вору — если это в самом деле вор — это совершенно не нужно". "Это вам самой кажется, что брать у вас нечего, а со стороны видно, что вы крепкая хозяйка и целый начальник почтового отделения. Вон и кролики у вас, и сад-огород ухоженный, и постояльцев берёте регулярно. Рубероид на крыше новый, ворота свежевыкрашенные. Вывод — деньги водятся". В конце концов, хозяйка притихла, помрачнела и уже без возражений отправилась с Сальниковым к участковому. Вернулись они минут двадцать спустя в сопровождении грузного, обильно потеющего, лысоватого, брыластого и почему-то заспанного дяденьки, которого даже предствить в милицейской форме было трудно. Дяденька покорно выслушал Мартусю, полюбовался на пресловутый след и на Платона со спины, ничего путного не сказал, но обещал подумать и опросить соседей, и убыл догонять Морфея. "Толку не будет, — сказал Платон после его ухода, — всё самим придётся", и Владимир Сергеевич с ним согласился. Обозлившуюся на "дармоеда в погонах" Оксану Петровну Римме с Мартусей пришлось умиротворять борщом.

К археологам на городище Нимфей они отправились все вчетвером и пораньше, часов в шесть, чтобы видами насладиться. Долго шли вдоль пляжа, а потом, когда за турбазами он стал совсем диким и каменистым, тропинка поднялась по склону наверх, где царили разнотравье, уже незлое солнце и небо невероятной голубизны. Мартуся, щебетавшая всю дорогу, завороженно затихла и взяла Платона за руку. Римма же, залюбовавшись, непроизвольно замедлила шаг, так что дети ушли вперёд.

— Нагонять пока не будем? — напомнил несколько минут спустя о своём присутствии Владимир Сергеевич. Надо отдать должное, молчалось с ним совершенно непринуждённо.

— Нет, — покачала головой Римма. — Они же вообще одни хотели идти, вот и пусть...

— Деликатно у вас получается, уважаю, — усмехнулся Сальников. — Я точно не смог бы. Да мне и не пришлось. Маша в день своего восемнадцатилетия меня сразу наповал сразила: "Здравствуй, папа, спасибо за поздравления. Знакомься, это Игорь, мы сегодня подали заявление в загс". Как я своего будущего зятя сразу не пришиб, не знаю, проявил невиданные чудеса выдержки. До сих пор собой горжусь. Кстати, потом оказалось, что вины его вообще никакой не было. Это Маша твёрдо решила не волновать меня заранее, а он, несмотря на это, несколько раз приезжал, чтобы со мной познакомиться, и домой, и на работу, но не застал. Хороший парень оказался, стоящий, повезло с ним доче. Но тогда я страшно на неё разобиделся, что просто взяла и поставила перед фактом. Прямо кипел весь, на работе шороху навёл...

— И как вы помирились?

— Ну, как... Сначала Яков их в городе увидел и сказал мне, что мой будущий зять похож на меня как младший брат и дочь мне большего комплимента сделать не могла.

— И что, правда похож?

— Есть такое, конечно, и внешне, и по характеру. Но это я позже уже понял. А тогда просто Машка измаялась, меня в таком раздрае наблюдая, испугалась, что на свадьбу не приду, и решила мириться: "Пап, не злись, я так тебя люблю". Лаской любого можно взять, сами знаете... Вас Платон-то чем подкупил?

— Да всем, наверное, — подумав, ответила Римма. — Вы знаете, как они познакомились?

— В общих чертах. Рыцарь в сияющих доспехах? Благородный спаситель и его пёс?

— В том-то и дело, что нет. То есть Мартуся наверняка его в том числе и так воспринимает, но Платон сам себя — точно нет. Да и если со стороны посмотреть, рыцари не лежат часами под ванной, ремонтируя проржавевшее колено, или, вон, собачьи будки не конопатят. Он столько всего сделал для нас за этот год с небольшим, такая постоянная деятельная забота, что невольно научишься и доверять, и полагаться. И при этом сам он вовсе не считает себя для нас этаким подарком судьбы. Думает, что меня сильно беспокоит их с Мартусей разница в возрасте.

— А вас не беспокоит?

— Ну, сейчас уже намного меньше, чем ему кажется. Только я ему этого не скажу, — Римма улыбнулась, а Сальников и вовсе рассмеялся. — После Нового года Мартуся гнойную ангину где-то поймала и совсем разболелась. Так он ей апельсины носил, книжки читал. Да даже не в этом дело, а в том, что он извёлся совершенно. С лица спал за неделю, что она температурила под сорок. Я тогда и поняла, насколько он серьёзно к ней относится, а про мою девочку мне давно всё ясно было. Может, это странным кажется...

— Мне не кажется, — Владимир Сергеевич решительно мотнул головой.

— Почему? — Римма поняла, что ей действительно важен ответ на этот вопрос.

— Личный опыт, — Мужчина печально и в тоже время светло улыбнулся. — Мне было столько лет, сколько вашей Мартусе, когды мы с моей будущей женой окончательно всё для себя решили и даже помолвку в детдоме отпраздновали. Нам, правда, от нашей педагог-воспитательницы попало, она тут же в этом аморальщину углядела и потащила нас к директору, но тётя Настя, так мы директора нашего называли, сказала: "Нет, пусть празднуют. Праздники всем нужны". Компот из сухофруктов нам сварили. Тогда война была, сорок третий год...

Римма только родилась в сорок четвёртом. Получалось, что Сальников старше её лет на пятнадцать, а она как-то этой разницы совершенно не чувствовала. Владимир Сергеевич внимательно посмотрел на неё, явно догадываясь, какие она сейчас производит в своей голове вычисления, и продолжил:

— Во-от, и поженились мы, как только обоим по восемнадцать исполнилось, а в двадцать два я уже отцом стал. Платон сейчас уже старше. Так что нет, раз серьёзно, то на мой взгляд не рано и не странно. Присматривать надо, конечно, так это у вас много лучше получается, чем у наших педагог-воспитателей.

— Спасибо за комплимент. Хотите сказать: присматриваю, но не подслушиваю и не подсматриваю?

— В точку. Похоже, мы пришли...

 

Владимиру Сергеевичу казалось, что дело потихоньку налаживается. По дороге на Нимфей Римма наконец-то сама разговорилась, а не только его слушала. Впрочем, и слушала она хорошо, и молчать с ней было уютно, и наблюдать исподтишка, как она окрестностями любуется, — одно удовольствие. О молодежи она рассказала интересное, подтвердив его собственные наблюдения и выводы. Получалось, что в своём отчёте Якову он ни в чём не ошибся и ничего не преувеличил.

За одиннадцать лет античное городище изменилось почти до неузнаваемости. В шестьдесят седьмом Сальников посещал это место с Машей и Штольманами, и совершенно точно не было здесь тогда ни широких кремовых, основательно утоптанных террас, ни целого лабиринта грубо сложенных стен, эти террасы окаймляющих. По террасам были причудливо разбросаны то ли валуны, то ли плиты, здесь и там взляд отмечал щерблёные ступени, отвесные стены, зияющие колодцы. У ближайшего к ним огороженного раскопа прямо на земле на куске брезента были разложены вполне узнаваемые черепки глиняной посуды, красно-бурые на общем светлом фоне. Платон и Марта, подсаженная им на одну из каменных стен, что-то высматривали впереди. Похоже, их внимание привлекли две стройные белые колонны, будто подрубленные где-то в метре от земли каким-то гигантским мечом. Что ж, теперь это и в правду впечатляло, а какого-нибудь любителя древностей должно было и вовсе повергнуть в экстаз. Владимир Сергеевиич любителем древностей не был, историей интересовался постольку-поскольку. Вот Петровская эпоха или Наполеоновские войны — это да, а ещё Великая Отечественная, в которой по возрасту уже не довелось поучаствовать. Вот и в Героевке его куда больше занимали свидетельства Эльтингенской десантной операции, а не это, как его, "святилище нимф".

Сам лагерь археологов находился чуть в стороне от городища. Между двумя рядами разноразмерных палаток стояла цистерна с водой, на натянутых веревках развевалось бельё, ближе к берегу было оборудовано большое аккуратное кострище, у которого уже суетились две женщины — молодая и постарше. Та, что постарше, в большой широкополой шляпе, вдруг оглянулась, точно почувствовав на себе его взгляд, всплеснула руками и вполне целеустремлённо направилась к ним, непонятно жестикулируя.

— Прогоняет? — удивилась Мартуся. — Мы не вовремя, что ли?

Девочка приветливо помахала ей рукой, но женщина её жест не оценила. Напротив, в какой-то момент она перешла на бег, придерживая шляпу. В сочетании с её нехрупкой комплекцией это выглядело уже почти угрожающе. Преодолев большую часть расстояния между ними в несколько прыжков, она внезапно остановилась и гаркнула:

— Спускайся оттуда немедленно! — Голос, точнее, глас был трубный.

Перепуганная Марта чуть не скатилась кубарем со стены вниз. Впрочем, Платон и тут весьма своевременно проявил заботу, подхватив своё сокровище.

— Написано же: "По кладкам не ходить!"

— Где написано? — заозиралась с виноватым видом Марта.

— Везде! — Женщина подошла уже совсем близко, но громкость не поумерила. — Здесь музей, вы в Эрмитаже тоже по экспонатам ходите?

— Нет, в Эрмитаже мы передвигаемся исключительно по полу, медленно и благоговейно, — вмешалась Римма на удивление приветливо и даже как-то радостно. — Здравстуйте, Нонна Леонидовна!

Женщина замерла и обернулась к ней:

— Риммочка! Какая чудесная неожиданность! — Она буквально бросилась к Римме, немедленно заключив её в обьятия. Та явно не возражала, так что Сальников громогласной женщине даже позавидовал. — Вы какими судьбами у нас?

— Да мы и не знали, что у вас, — улыбнулась Римма. — На отдыхе просто в Героевке, на костёр к археологам пришли...

Дальше последовала процедура знакомства всех со всеми. Нонна Леонидовна с весьма подходящей к её внешности фамилией Грач оказалась старшим научным сотрудником Эрмитажа и руководителем Нимфейской археологической экспедиции. Каким образом они были знакомы с Риммой, Владимир Сергеевич так толком и не понял: то ли Римма для неё книги и статьи в научных журналах переводила, то ли экскурсии для туристов на немецком языке помогала организовывать, а скорее всего, и то, и другое. Ясно было, что последние пару лет они не виделись, и за это время Марта успела подрасти и расцвести. Смущённая девочка извинилась за неподобающее обращение с музейными экспонатами, Нонна Леонидовна её охотно простила и взялась объяснять, почему эти самые кладки так дороги её сердцу. Уже минут через десять стало ясно, что отвертеться от обзорной экскурсии по городищу никак не получится. Впрочем, похоже было, что, кроме него, ни у кого и в мыслях такого не было.

Это была совсем не его тема и поначалу Сальников был не самым благодарным слушателем. Но Нонна Леонидовна дело своё любила и знала до тонкости, поэтому повела рассказ так, что для каждого обнаружилась в нём своя изюминка. Для Риммы с Мартусей в несколько ярких и выразительных штрихов был нарисован романтический образ античного города хлеборобов и виноделов, торговцев и моряков, жемчужины Причерноморья, житницы Боспорского царства. Кремового города с девитисотлетней историей, с уникальным монументальным комплексом культовых сооружений, среди которых самым впечатляющим был храм Афродиты, покровительницы мореплавателей. Правда, Владимир Сергеевич раньше считал, что у Афродиты другой профиль, но она оказалась дамой разносторонней. Платона чрезвычайно заинтересовала развитая система водостоков с колодцами-водосборниками, от одного из таких колодцев где-то восьмиметровой глубины Марта едва смогла его увести. Самого же Сальникова увлекла почти детективная история открытия городища в второй половине девятнадцатого века, начавшаяся с находки великолепных ювелирных украшений, продолжившаяся хищническим кладоискательством, остановленным только благодаря тому, что поместье в Эльтингене было выкуплено у местной помещицы каким-то известным коллекционером и собирателем древностей. А потом Владимиру Сергеевичу пришла в голову парадоксальная мысль, что вся эта исследовательская археологическая работа не слишком отличается от его собственной. Только в его работе нераскрытое преступление пяти- или десятилетный давности — это очень часто безнадёжный висяк, а тут одни археологи открыли какую-то особенно ценную катакомбу в 1905 году, а потом запечалали и потеряли, а другие в 1973 нашли её снова после нескольких лет серьёзных предварительных исследований. Яков свет Платонович наверняка похвалил бы Нонну Леонидовну и её команду за такую результативнось. А ведь это ещё что, тут люди дела двухтысячелетней давности расследуют, хотя и свидетели все давно истлели, и письменных источников считай не осталось, так что в поисках улик приходится рыть землю в прямом смысле слова. В общем, к концу экскурсии он уже почти созрел для оды археологам.

Городище было не слишком большим, но когда они обошли всё, и конец экскурсии, песни и печёная картошка уже замаячили на горизонте, вдруг оказалось, что где-то неподалёку ещё есть "аллея склепов", которую тоже обязательно нужно осмотреть. К счастью, эта перспектива вызвала замешательство не только у него одного. Растерянно переглянулись Платон и Марта, а Римма тихонько вздохнула и нерешительно спросила, не лучше ли это делать при свете дня. Нонна Леонидовна выглядела слегка разочарованной, но проявила понимание, за что Сальников зауважал её ещё больше. Таким образом посещение склепов было отложено до следующего раза.

---

Примечания:

Здесь можно посмотреть фотографии городища Нимфей: https://azur.ru/kerch/photo/g/64

Все фотографии, конечно, современные. Хороших фотографий 70х годов я, к сожалению, не нашла...

А о самом античном городе и его изучении можно прочитать по ссылке:

https://kerchmuseum.ru/ru/obekty/nimfej.html

Нонна Леонидовна Грач (1929 — 1991) — археолог и историк, долгие годы старший научный сотрудник Государственного Эрмитажа, с 1979 заведующая сектором Северного Причерноморья Отдела античного мира. С 1969 по 1991 год возглавляла Нимфейскую археологическую экспедицию.

Примечания:

Дорогие читатели! Прежде чем читать следующую главу, хорошо бы освежить в памяти тексты двух песен Высоцкого — "Лирической" и "Баллады о борьбе":

https://www.culture.ru/poems/19668/liricheskaya

https://www.culture.ru/poems/19515/ballada-o-borbe

На "Лирическую" на Youtube есть совершенно замечательный клип Atenae по мотивам сериала и РЗВ. Кто не видел, очень рекомендую посмотреть: https://m.youtube.com/watch?v=1Gfly72tA60

---

Время у археологов они провели хорошо, можно сказать, замечательно. Сначала была эта непредвиденная, но познавательная экскурсия, потом весёлые и шумные посиделки у костра. Народу собралось прилично, археологи плюс человек тридцать гостей: и героевская молодёжь, и ребята с завода "Залив", и отдыхающих, таких как они, с десяток. Сидели на уложенных вокруг кострища стволах, на скамейках у стола чуть в стороне, да и на траве пару кусков брезента расстелили. Чтобы хватило на всех, картошку пекли в три захода. Кроме того, местные притащили целую связку вяленой рыбы — бычков и тараньки, которую гости и хозяева немедленно расхватали и сгрызли с упоением.

Римму Михайловну с дядей Володей Нонна Леонидовна увела за стол, там вообще собралась публика постарше, а они с Мартой сели прямо у костра. Пока шли на Нимфей и слушали Нонну Леонидовну, настроение у девочки было радостное и звонкое, а теперь она как-то притихла и, похоже, разволновалась, щёки прямо пламенели. Может потому, что они в первый раз были вместе вот так, в компании? В этом и для самого Платона было что-то волнительное, хотя, казалось бы, уж никак не "первый бал Наташи Ростовой".

Мальчишки тоже были здесь, Бочкин с Самсоновым даже сидели рядом, хоть и смотрели в разные стороны. Борька всё искал глазами Наталью. Когда она появилась, он подскочил и бросился к ней, но был удостоен лишь пары слов. Потом женщина отошла и села за "взрослый" стол, а Самсонов вернулся на место, не в силах скрыть острого разочарования. Шурка Бочкин тем временем украдкой посматривал на Марту. Отвернулся, закусив губу, когда понял, что Платон эти взгляды заметил. Марта не замечала, нет. Немного поев, и то только по его настоянию, она совсем замолчала. Смотрела на поутихшее пламя, на то, как извлекают из тлеющих углей испечённые картофельные клубни. Слушала шутки и анекдоты, которыми развлекалась молодёжь, а особенно песни, когда комсорг судостроительного завода Гоша Проценко взялся за гитару. Репертуар у него был обычный для таких случаев: и "Милая моя", и "Дым костра создаёт уют...", и "Вожатский вальс", и "А люди идут по свету". Пел Гоша неплохо, где не хватало голоса, брал темпераментом. Но потом кто-то из девушек попросил "что-нибудь военное", и парень, подумав, выбрал: "Бьётся в тесной печурке огонь...". Пропев несколько тактов, он сбился, перепутал аккорд, начал снова, но звучало всё это как-то беспомощно, и тогда Платон понял, что сейчас произойдёт. Дядя Володя подошёл к Гошке сзади, произнёс: "Такую песню нельзя портить", и прежде чем тот "А" успел сказать, перехватил у него гитару. Спорить с ним никто не стал, конечно же, наоборот, подвинулись, давая место. Сальников присел на бревно, перебрал струны, что-то подстроил. Когда он запел, Платон смотрел на Марту, очень интересно было её реакцию увидеть. Сколько Платон дядю Володю слушал, столько удивлялся. Разговаривал капитан совершенно обычным голосом, но стоило ему запеть, и тембр его вдруг приобретал объём и глубину, цепляя все фибры, сколько их имелось в душе. Маша однажды заявила ему авторитетно: "Хрипотцу слышишь? В ней всё и дело. Это у папы как мурчание у кошек: никто не знает, как они это делают, но всем известно, что устоять невозможно". Марта тоже не устояла, как втянула воздух при первых аккордах, так, кажется, всю песню прослушала на одном длинном выдохе. Под конец он даже за руку её взял, чтобы вернуть к реальности.

Когда дядя Володя закончил, стало очень тихо, море слышно. Потом загомонили, конечно, захлопали, стали ещё просить, на бис. Гоша Проценко больше всех просил, понимая, что сам за гитару сегодня больше взяться не рискнёт. Сальников знакомо пожимал плечами, отшучивался, а потом посмотрел вопросительно через костёр на них с Мартой, подняв брови: вам-то, мол, что спеть, дети мои? Он всегда для своих пел, даже на концерте по поводу Дня милиции в родном управлении выступать отказывался. "Я столько не выпью", — говорил. Вот и сейчас получалось, что песни были в первую очередь для них с Мартой, и ещё, понятное дело, для Риммы Михайловны. "Пожалуйста... ну, пожалуйста!" — вдруг сказала Марта громко. Сальников кивнул, спросил: "Высоцкий пойдет?" Ну конечно, куда же без Высоцкого.

 

... — Владимир Сергеевич, а у вас донжуанский список очень длинный?

Время шло к полуночи, Сальников с Платоном провожали Римму с племянницей к Оксане Петровне. Детей опять отпустили вперёд, за пределы слышимости, только силуэты время от времени впереди мелькали. Ночь была тёплая, очень звездная, рядом дышало море, то есть обстановка сложилась умиротворяющая и даже романтическая. И тут такое... Вопрос Риммы застал Владимира Сергеевича настолько врасплох, что он с шага сбился, споткнулся почти. Вот это да! И... реагировать-то как? Женщина вдруг тихо рассмеялась и поразила его ещё раз, совершенно непринуждённо взяв под руку.

— Вы только не обижайтесь, но... — Он затаил дыхание, ожидая очередного подвоха. — Как-то вы уж очень по науке за мной ухаживаете: днём — ода, вечером — серенада.

Он не удержался, фыркнул. Однако. Хорошо уже то, что Римма, похоже, не ждёт ответа на заданный до этого вопрос.

— Ну, ода была всё-таки борщу... А серенада — пусть будет серенада — вам не понравилась?

— Как может не понравиться "Лирическая" Высоцкого? Только ведь, Владимир Сергеевич, не по целям били, по площадям: все женщины после вашего исполнения в слезах были, все, даже Нонна Леонидовна.

— Ничего не поделаешь, волшебная сила искусства, — усмехнулся он.

— Вот пел парень, и вроде бы неплохо пел, — задумчиво сказала Римма. — Но всё познаётся в сравнении...

— Придерживался бы этот парень стандартного вожатско-туристического репертуара, все лавры при нём остались бы, — проворчал Сальников. — Так ведь нет, он тёть Настину любимую песню попытался испортить! — Внутри опять колыхнулось острое раздражение, почти гнев, подбросившее его сегодня с места и заставившее отнять у комсомольца гитару.

— Тётя Настя — это директор детдома? — спросила Римма, и он очень обрадовался тому, как внимательно она его слушала.

— Да, тётя Настя. Анастасия Андреевна Штольман, Платонова бабушка. Вы не знали?

— Нет, — удивилась Римма. — Нет конечно, откуда?

— Ну, мало ли. От Платона...

— Нет, он ничего подобного не рассказывал. Мне, во всяком случае... Как всё удивительно переплетено. Расскажите сами, Владимир Сергеевич.

Он кивнул, ей и своим мыслям. Похоже было, что истории его нравятся Римме больше, чем оды с серенадами.

— Тётя Настя совершенно замечательная была. Я родителей своих не помню совсем и кто они были, не знаю, из раскулаченных, скорее всего, судя по времени, когда я на гособеспечение угодил. Людей в детдоме разных навидался, шесть лет у нас такой вор и прощелыга директорствовал, что и вспоминать тошно, в сороковом его, наконец, посадили. И пришла Она. Мы, дети, сначала даже не поверили, что она такая, какой кажется. Но она оказалась даже ещё лучше. Просто... фея. В эвакуации мы без неё вообще не выжили бы, да и потом... Она была генеральская вдова, так что паёк ей полагался хороший, только она всем с детьми делилась, сухофрукты для компота на мою помолвку из её пайка как раз и были. В сорок втором в Самарканде, куда нас эвакуировали, у нас трое малышей заболели скарлатиной. Их в больницу забрали и ... всё, не вернулся никто. После этого тётя Настя больше никого старалась не отдавать, сама выхаживала вместе с нянечками, медсестру пожилую местную нашла в помощь, Нису Рустамовну. По инстанциям ходила, лекарства выбивала, рыбий жир, гематоген. Личные вещи продавала, чтобы на барахолке у спекулянтов купить то, чего иначе достать было нельзя. Так и гитару купила. Как её Ниса Рустамовна тогда ругала: "Ума ты лишилась! Шайтан попутал!", а тётя Настя только смеялась: "Без музыки нельзя". Каждый вечер она нам перед сном играла и пела, всё что угодно, военные песни, революционные, романсы, Шаляпина с Утёсовым, даже Чайковского с Моцартом. Книжки читала, стихи, сказки и истории рассказывала. Если книжка заканчивалась, а нам продолжения хотелось, она сама придумывала... — Сальников замолчал, обуздывая нахлынувшие эмоции, и вдруг почувствовал, как его легко и успокаивающе погладили по запястью.

— Так это вы у неё научились и петь, и истории рассказывать? — тихо спросила Римма.

— Конечно, — Он кашлянул, перевёл дух. — Мы вообще всем ей обязаны, ей и людям, которых она постепенно вокруг себя собрала. И гитару мою первую она мне на выпускной подарила, ту самую, тогда мы уже в Ленинград вернулись и в детдоме пианино появилось. Когда мы с Таней поженились и в общежитие переехали, она нам комнату помогла обставить. У меня до сих пор ещё её лампа есть. Таня моя педучилище закончила и в родной детдом работать вернулась.

— В родной детдом, — тихо повторила Римма. — Надо же... Володя, а Яков Платонович... с вами был?

Она, кажется, вовсе не заметила, что только что назвала его просто по имени.

— Ну что вы, нет. Яков же на шесть лет меня старше, так что мне в сорок первом тринадцать было, а ему — девятнадцать. Я в сорок третьем попытался на фронт удрать, хотел стать сыном полка, так поймали и вернули. Хорошо, хоть далеко убежать не успел, поэтому вернули в наш детдом, а не куда попало. А он всю войну прошёл разведчиком, немецкий же как родной у него и внешность — породистая, так что гауптманны, ротмистры и штурмбаннфюреры из него получались — заглядение. Войну закончил в Берлине, вся грудь в орденах и медалях. Я его до пятьдесят пятого только на фотографиях у тёти Насти на столе и видел.

— А я почему-то думала, что вы с ним с детства дружите.

— Давно дружим, но не с детства. Нашей дружбе ровно столько лет, сколько Платону. Как раз в пятьдесят пятом Яков вернулся из Берлина к матери в Ленинград с молодой беременной женой и пришёл работать к нам в райотдел.

— Начальником?

— Какое там, — усмехнулся Сальников. — Самым что ни на есть рядовым сотрудником, в звании младшего лейтенанта.

— Подождите, — удивилась Римма. — Вы же сами сказали, что всю войну... и ордена. И как это может быть?

— Всё правильно. Войну он закончил капитаном, остался в Германии в Группе советских оккупационных войск, служил во внешней разведке, а вот потом... Потом я не знаю.

— Не знаете?

— Нет. Он о таком не расскажет, он вообще... закрытый очень. На Платона не смотрите, в этом они не похожи нисколько.

— Но у вас же есть... — Слово "версия" просто повисло в воздухе, потому что над живым женским любопытством возобладало нечто другое. — Простите, я не должна расспрашивать. Это деликатное дело, и не моё.

— Ну почему же "не ваше"? — хмыкнул Сальников. — Вы меня расспрашиваете о родителях молодого человека, которого уже практически приняли в семью. А Яков меня о вас расспрашивал. Это нормально.

— Правда? — При его последних словах Римма почему-то совершенно растерялась. — Обо мне?

— О вас с Мартой, — подтвердил он.

— О-ох, — вздохнула женщина и остановилась. В темноте он видел её лицо довольно смутно, но понял, что она даже глаза прикрыла. Лежащие у него на предплечье пальцы едва заметно дрогнули. — Извините меня, — сказала она наконец. — Я понимаю, что это глупо, но Мартуся так ужасно волнуется по поводу возможного знакомства со старшими Штольманами, что, видимо, и меня заразила.

— Зря вы извиняетесь, — покачал головой Сальников. — У нас с женой никаких других родителей, кроме тёти Насти, не было, но по поводу знакомства с родителями зятя я изрядно понервничал, как и по поводу самого зятя, пока притёрлись. Так что я вас прекрасно понимаю.

 

... — Что это за лес такой заколдованный, что уйти из него невозможно, но можно унести на руках или украсть? Где эти дворец, терем и шалаш? Мне кажется, он собирается спасать её из одного заколдованного места в другое. И разница только в том, что они там будут вдвоём.

— А ты считаешь, что этого мало?

Марта замерла после его вопроса, а Платон по инерции прошёл пару шагов вперёд и обернулся к ней.

— Не-ет, не мало, но... Вот что они там делать собираются? Даже свирели во дворце кто-то другой будет слушать и морем из терема любоваться. А они — в шалаше, где найти невозможно. Красота! Такое ощущение, что он не жизнь собирается с ней провести, а отпуск.

Это было очень смешно. Просто... уморительно.

— Марта-а, — простонал Платон. — Что ты имеешь против шалашей? К тому же, метафорических?!

— Я ничего не имею против метафорических шалашей, — Марта всплеснула руками, как крыльями. — Я не знаю лучше места, чем наша с Риммочкой комната в коммуналке, а это — всем шалашам шалаш.

— Тогда почему ты возмущаешься?

— Да потому что Владимир Семёнович противоречит сам себе!

— Владимир Сергеевич?

— Владимир Семёнович Высоцкий. Вот зачем он отправляет героя с героиней туда, где они будут "ни при чём, ни при чём"?

Та-ак, они уже перешли от "Лирической" к "Балладе о борьбе". Спасибо, дядя Володя, за гремучую смесь.

— Хорошо, а куда он, по-твоему, должен был их отправить?

— Куда-то, где есть жизнь. Где она бурлит и...

Марта замолчала и смутилась, так что он вдруг понял, к чему она ведёт. Стало не до смеха. Платон часто не успевал за ней, Марта рассуждала не только стремительно, но и парадоксально. Смотрела на вещи под углом, под которым ему и в голову не пришло бы взглянуть. Это было увлекательно, пытаться понять, как она попала из точки А в точку Б, и никогда не надоедало. Сейчас он догадался просто потому, что с той ночи в поезде, когда девочка разговаривала во сне, подспудно ждал, когда она спросит наяву.

— Ты имеешь в виду что-то конкретное?

Она кивнула и проговорила на грани слышимости:

— Саяногорск...

Платон вздохнул и взял её за руки.

— Малыш, но ты же понимаешь, что мы не можем даже обсуждать это сейчас? — сказал он и понял, что ему холодно. Марта кивнула и качнулась от него, вроде бы собираясь дальше идти. — Мы просто не имеем права обсуждать это без Риммы Михайловны.

Он всё ещё держал её за руки, потихоньку притянул назад и обнял, согреваясь и согревая. Она немного посопела ему в футболку, а потом пожаловалась:

— Я боюсь...

— Чего именно?

— Того, что ты уедешь без меня, а я останусь.

— "Ни при чём, ни при чём"?

— Да.

— Если бы я хотел уехать без тебя, я бы уехал сейчас. Диплом же есть. Но я собираюсь в аспирантуру.

— Или в армию.

— Или в армию, — согласился он, — а потом в аспирантуру. Это даёт нам время.

— Нам?

— Тебе — закончить школу, поступить в институт, как хочет Римма Михайловна.

— Но я всё равно не успею доучиться!

— Доучиваться можно и на заочном. Или в Абакане, там тоже есть педагогический, от Саяногорска это километров восемьдесят.

— Ты что? Ты уже думал? — Она отодвинулась, уперевшись ладошками ему в грудь, посмотрела снизу вверх. В темноте им было плохо видно друг друга, но в голосе её звучало такое, что ему в момент сделалось жарко.

— Думал, Марта. Особенно в последнее время...

— Да, в последнее время, — эхом отозвалась она и снова подалась вперёд, давая обнять себя и обнимая. — Это так странно. Больше года мы как будто просто дружили, а теперь, после ссоры...

— После ссоры, — подтвердил он.

— Всё так быстро происходит.

— Переход количества в качество. Закон диалектики.

— Диалектики? Не физики?

— Физика тоже имеет к этому отношение. И химия. И я не знаю, что ещё. Это сложно, но хорошо... Нам надо идти дальше, малыш, пока нас не нагнали Римма Михайловна с дядей Володей.

 

Сальников действительно не знал толком, что случилось с Яковом в Берлине в пятьдесят пятом. Когда-то он осторожно спросил об этом тётю Настю, и услышал в ответ: "Августа Генриховна Эрлих с ним случилась..." Запрет на браки с иностанцами в пятьдесят третьем был снят, так что осуждение по 58-й статье и несколько лет лагерей Якову за брак с гражданкой ГДР не грозили. Но и в хрущёвские времена за такое по головке не гладили, так что в том, что его уволили с прежней службы и понизили в звании, не было ничего необычного. Удивительным было скорее то, что Штольмана не выслали в отдалённые районы страны и не стали препятствовать его новому трудоустройству, тем более в органах. Видимо, кто-то на самом верху поспособствовал тому, что дело спустили на тормозах.

— Яков Платонович появился у нас в отделе летом, и сначала вызвал волну раздражения. Просто цунами.

— Чем же?

— Не поверите: буквально всем. Вот представьте: на улице стоит страшная жара, так что с закрытыми окнами нечем дышать, а с открытыми — ещё жарче. А Штольман приходит на работу по всей форме, китель ещё может снять, но не галстук, а о том, чтобы расстегнуть воротник или манжеты рубашки и вовсе речи не идёт. Он старше большинства сотрудников, не по званию, а по возрасту, виски седые и внешность... совсем не пролетарская. Говорит тихо, вежливо, но так, что всем его слышно, обращается к нам исключительно на "вы" и по имени отчеству, употребляет выражения вроде "будьте добры", "если вас не затруднит" и "не сочтите за труд". Звучит, как издевательство. За полтора часа наводит порядок на доставшемся ему заваленном бумагами столе, обнаруживает среди хлама два старых дела, просматривает и категорически отказывается сдавать в архив одно из них, с ходу формулируя три — понимаете, три!!! — нуждающиеся в проверке годные версии. О том, что проверяя одну из них, мы в течение трёх дней находим преступника, которого до этого безуспешно искали два года, вы, наверное, уже и сами догадались. После первого выезда с нами на место преступления Яков Платонович с пристрастием допрашивает не подозреваемого, а эксперта-криминалиста, в результате чего тот переписывает уже составленное заключение. При обыске у скупщика краденого Штольман сам обнаруживает в уродливом мраморном пресс-папье в виде лошади тайник с золотыми слитками.

— Страшный человек, — улыбнулась Римма. — И как же вы с ним сработалсь?

— Не сразу... В конце августа на Васильевском острове обокрали квартиру известного артиста. Вскрыли сейф, в котором, по словам хозяина, были драгоценности его жены, ценная коллекция монет и полторы тысячи рублей. Артисту, видимо, никто не объяснил, что деньги надо хранить в сберегательной кассе. Отпечатков пальцев мы не нашли, но сейф у артиста был надежный, немецкий, и специалистов по таким в Ленинграде и области по пальцам можно было пересчитать. Ближе к ночи допрашивали мы одного из таких специалистов, медвежатника Лёву Польских. Во время допроса этот самый Лёва, интеллигентная, язвительная и бесстрашная сволочь, совершенно вывел из себя одного из наших сотрудников, капитана Булатова. Был у нас тогда такой: тяжёлый человек, сварливый, злопамятный, вспыльчивый. Контужен он был сильно в конце войны, на то тяжёлый характер по большей части и списывали. В тот день он высокой дозы Лёвиного яда не выдержал, потерял контроль и двинул в ухо этого провокатора чёртова. Лёва ощерился: "Гестаповскими методами и подавно ничего от меня не добьётесь", и замолчал. И тут Штольман у него из-за спины говорит: " Что ж вы, Лев Ильич, всё ерзаете? Почему не скажете прямо, что вам в уборную надо?" и вызывает конвой. Ну, увели его, Булатов на Якова уставился, что, мол, за цирк? А тот отвечает, что бить подследственных самое последнее дело, а с такими, как Польских, ещё и бесполезное, потому что он фронтовик и не такое видел. А еще у него, похоже, больные почки, поэтому пока он работал со сложным сейфом, должен был несколько раз отлучиться в уборную, так что если в кабинете, где сейф, он все поверхности тщательно протёр, как и дверные ручки, то в туалете что-то могло остаться.

— И что, нашли?

— Даже не сомневайтесь. И отпечатки нашли, и деньги с ценностями на даче у Лёвиной любовницы, не успел он ничего сбыть.

— Вот это да!

— Вот и я так подумал, и кое-кто ещё из ребят. А Булатов на Якова взъелся, он по годам Штольману ровесник был, а по званию много старше, так что Яков "бессовестно" субординацию нарушил. Булатов даже к начальству жаловаться пошёл, но начальство уже уловило, что с новым сотрудником у нас раскрываемость может сильно улучшиться, поэтому вернулся он ни с чем. Но злобу затаил. У него вообще тогда период тяжёлый был, жена от него ушла. А тут и на работе покоя нет, Яков Платоныч глаза мозолит. Но добило его, конечно, явление супруги товарища Штольмана. Зачем Августа тогда пришла, я не помню уже, но впечатление произвела сильное.

— Красивая?

— Ну, да. Грета Гарбо с голосом Марлен Дитрих, ещё и сильно беременная и на мужа глядящая бесконечно влюблёнными глазами. Они недолго совсем поговорили и не очень понятно, Августа по-нашему тогда плохо ещё могла, мешала русские слова с немецкими. Потом Яков вышел её проводить, а Булатова прорвало. Стал орать, что всякие чистоплюи тут из себя аристократов строят, а сами на фашистских шлюхах женятся, извините за выражение. Тут уж я не выдержал, говорю, ты чего, Петруха, спятил, какая она тебе фашистка, молоденькая же совсем, ей в сорок пятом, небось, и десяти лет не было. Но его не остановить уже было, так и орал, пока не вернулся Штольман. Мы так и не поняли, что он из тех Булатовских воплей уловил, но, видимо, достаточно, потому что взгляд у него сделался нехороший. Порезаться можно было об этот взгляд. Булатов и осёкся, рот закрыл. А Яков ему и говорит: "Думал я, Пётр Викентьевич, что ты контуженный просто, а ты, оказывается, мерзавец первостатейный, грязноротый. Бить я тебя не буду, хотя и следовало бы, и хочется очень, однако же мы оба здесь при исполнении. Но и в одном отделе нам с тобой не работать". На "ты", значит, он к Булатову обратился. Я тогда подумал, что лучше пусть я до пенсии с ним на "вы" буду, чем вот так. Булатов дурной кровью налился, шипит: "Вот и вали, откуда пришёл!". А Яков улыбнулся хищно так, на все зубы, и говорит: "Нет, уволь, мне здесь нравится, и интуиция подсказывает, что приживусь я здесь. Моё это место. А вот о тебе через год уже и не вспомнит никто". И всё, после этих слов стало ясно, что инцидент исчерпан, и все как-то отмерли и разошлись по своим делам. Только Булатов постоял ещё столбом пару минут, пожирая Штольмана глазами, а потом тоже ушёл куда-то, хлопнув дверью.

— Это было первое явление народу той самой штольмановской интуиции?

— Именно, только мы тогда не знали ещё, что она скоро у нас станет притчей во языцех... А где-то неделю спустя вызвали нас на 6-ю линию Васильевского острова к одному бывшему майору-артиллеристу, тоже, между прочим, контуженному. Контузия вообще штука подлая, вроде, снаружи цел человек, не ранен, не видно ведь, что в голове у него взрывная волна наделала. В первые послевоенные годы таких вызовов вообще много было, когда контуженный человек вдруг срывался, не понимал, где он, кто вокруг него и зачем. На соседей, на близких своих кидался, а то и стрелять начинал. Оружия-то трофейного или наградного у населения на руках очень много осталось, гораздо больше, чем должно быть в мирное время. Вот и этот майор был уже милиции известен, он от сильного шума, от резких звуков несколько раз срывался, баррикадировался в квартире своей, как-то соседскую собаку, овчарку немецкую, застрелил. После этого жена его, очень приятная женщина, пистолет его, наградной ТТ, стала прятать. А в этот раз, как нам потом рассказали, майор уже две недели на взводе ходил, потому что соседи этажом выше ремонт затеяли, ну и шумели, понятное дело, как же без этого. Последней каплей стало то, что мужики ванну чугунную по лестнице на этаж волокли и уронили с диким грохотом. Артеллирист и сорвался, пистолет схватил — он как раз за пару дней до этого его случайно обнаружил — и несколько раз через дверь выстрелил. Убить никого не убил, но соседа своего в плечо ранил. И опять забаррикадировался в квартире вместе с женой, которую он тоже узнавать перестал. В уборную загнал её, закрыл там, чтоб не мешалась с уговорами, а сам занял позицию напротив входной двери с пистолетом.

Приехали мы на этот вызов тогда вчетвером: я, Яков Платонович, Миша Сурин, молодой совсем парень, месяц только, как из участковых к нам перевёлся, ну, и Петруха Булатов. Булатов, как старший по званию, был за главного. Как мы из машины вышли, чуток осмотрелись, с двумя свидетелями переговорили, он и приказал Якову остаться под окнами квартиры на всякий случай. Хотя по уму, Мишку там надо было оставлять, а Якову с нами идти, он же намного опытней. Штольман так Булатову и сказал, а тот опять злобиться начал: Раз ты опытный такой, говорит, то и один его сможешь взять, если он из окна сиганёт, а пацан не сдюжит. И только попробуй, говорит, приказ нарушить. Ну, и пошли мы.

Поднялись на этаж, сбоку от двери встали, я возле самого звонка. Позвонил раз, другой — тишина. А потом Мишка, дурак молодой, на нервах как заорёт: "Откройте, милиция!". И тут же по нам из-за двери прилетело три раза подряд. Причём стрелял майор на голос, наискось и метко, одна пуля очень близко прошла, прям холодок по щеке. Сурин тут с перепугу за свой пистолет схватился, я ему шепчу, чтоб не смел, не ясно же, где он там за дверью и где его жена, да и вообще, жалко майора, не в себе ведь он. Отступили мы, дружно ругаясь, на лестничную площадку и стали совещаться. Тут Булатов и говорит, что по мужикам с ванной наш стрелок четыре раза пальнул, вон, на стене три отметины и ещё одна пуля у соседа в плече, и по нам уже три раза, а пистолет ТТ восьмизарядный. Стало быть, в магазине у него сейчас один патрон, а есть ли второй магазин, вообще не факт. А если и есть, то всё равно время нужно, чтобы перезарядить. Поэтому нам нужно заставить его ещё один раз выстрелить и сразу вламываться. В принципе, план неплохо звучал. Булатов послал Мишку за топором с пожарного щита, мы этот щит видели, когда наверх шли. Вернулись мы к квартире как можно тише, Мишка с одной стороны от двери встал, Булатов — с другой, а я по лестнице на полпролёта выше поднялся. Пальнул, как договаривались, в самый верх двери, чтоб повыше майоровой дурной головы, и немедленно присел. И тут же пуля ровно туда прилетела, где только что моя собственная голова была. Стрелял артеллирист, что твой снайпер. А тогда уж Булатов с Мишкой ломанулись: молодой топором по петлям, Петруха ногой в замок, так что дверь и двадцати секунд на продержалась. Рухнула, ввалились они, а я чуть сзади оказался. Вижу следующую картину, и глазам своим не верю. Стоит этот майор, держит в правой руке пистолет, а в левой пустой магазин, а у него за спиной, буквально в нескольких шагах, стоит Штольман. У майора лицо дёргается, а рука нет, не дрожит, и дуло пистолета направлено прямиком мне в лоб. И отчего-то я точно знаю, что пистолет заряжен, у Якова Платоныча, видимо, интуицией заразился. И тут майор произносит, подтверждая мои худшие подозрения: "Что, фрицы? Думаете, это был мой последний патрон? Нет, это был первый из второго магазина". Пока он говорил, Яков на шаг к нему ещё приблизился, беззвучно совершенно. И одновременно с этим стоящий впереди меня Булатов чуть сместил прицел, неуловимо почти. Не знаю, каким чудом я на это внимание обратил, но обратил. Стою я у него за плечом и понимаю, что этот сукин сын, похоже, не в майора целится, а в Штольмана.

— Ка-ак?

— А вот так. Что у него там в голове замкнуло, неизвестно. Два контуженных в одной милицейской перестрелке — многовато, на самом деле. В этот момент за дверью ванной где-то сбоку женщина запричитала: "Витенька, миленький, не надо, не стреляй, свои это... Товарищи милиционеры, и вы тоже не стреляйте, ради Бога". Ну, думаю, попробуем и правда без пальбы обойтись. А что подумал Яков, я не знаю, но дальше у нас с ним всё как-то почти синхронно получилось. Я резко толкнул Булатова в бок, сбивая ему прицел, а потом ещё и в челюсть добавил на всякий случай. А Яков пару секунд спустя шагнул к оторопевшему от моих действий майору и вроде бы за шею его обнял, тот и дёрнуться ни разу не успел. И опустил он стрелка на пол осторожно, почти нежно. У меня не получилось так: Булатов ещё и о косяк изрядно приложился и мешком на пол сполз.

Мишка Сурин, бедняга, глядя на это, прямо рот разинул. Я ему говорю: "Пистолет опусти, закончилось всё...", а он только лепечет: "Это что? Вы что?" Ответил ему Штольман в своей обычной манере: "У Владимира Сергеевича — достойный удар левой, а у меня — удушающий приём. Так языка берут. Не слышали, молодой человек?" — "А как вы вообще сюда попали? У вас же приказ был — на улице оставаться!" — "Сугубо говоря, я и оставался на улице почти всё время. По водосточной трубе поднялся, потом по карнизу прошёл, обнаружил открытое из-за жары окно. Когда началась перестрелка, смог войти, не привлекая к себе внимания. Вы бы, Михаил Матвеевич, чем меня допрашивать, лучше бы женщину выпустили, волнуется же..."

— А как же Булатов?

— А никак. Я думал, что он, очухавшись, орать на нас начнёт, но он так и сидел на полу, только головой тряс и тихо ругался, пока мы со стрелком разбирались. Майор этот, кстати, когда в сознание снова пришёл, уже самим собой был, жене на радость. А вот Булатов на следующий день подал рапорт о переводе. А через восемь месяцев после очередного медицинского обследования его вообще комиссовали вчистую.

— Вы тогда что-то ему сказали?

— Никому я ничего не говорил, но Штольман и так всё понял. Мы когда в отделение вернулись, он покурить снаружи остался и мне кивнул. Стояли молча, дымили, и только под конец я от него услышал: "Никогда не рассказывайте начальству ничего, в чём не уверены до конца". Я спросил: "Вам тоже?" Он внимательно так на меня посмотрел и ответил: "Там посмотрим".

— С тех пор вы и стали дружить?

— Нет. С тех пор, пожалуй, стало понятно, что когда-нибудь станем. А дружба наша, как я уже сказал, Платонова ровесница. Тринадцатого декабря того же года Яков на работу явился сам на себя не похожий: небрежно одетый, небритый, невыспавшийся, а то и вовсе не спавший. Оказалось, Августу накануне вечером в роддом увезли. Работать-то он, конечно, всё равно работал, даже с остервенением, но на каждый телефонный звонок сам срывался. Однако всё было не то. Уехал домой он в половине девятого, а я ещё час просидел где-то, когда раздался ещё один звонок. Я думал, что это Татка меня потеряла уже, но это была тётя Настя: "Ты бы напоил его, что ли?" — говорит. — "Я Танюшу сама предупрежу". Я растерялся: "Зачем?" — "Так ведь вторые сутки уже Ася в родильном зале. Я ему говорю, что это обычное дело, при первых родах и не такое бывает, но он не слушает. Похоже, уже планирует штурм приёмного отделения". — "Я даже не знаю, что он пьёт..." — "Зато я знаю, Володя. Есть у нас всё, только собутыльника нет. Приезжай, пожалуйста". Я и поехал. А дальше вы всё знаете, я в поезде рассказывал, как мы по крышам скакали, признание краской выводили да милицию с хвоста сбрасывали. Как я Якова к тёте Насте доставил, я помню смутно, не исключено, что не я его, а он меня. Спать мы оба легли там же, а когда утром около десяти она нас растолкала, то оказалось, что мы со Штольманом на "ты" и надо срочно ехать за цветами, потому что Платон Яковлевич родился. Вот и всё...

— Какая замечательная история, — сказала Римма с таким глубоким чувством, что Сальников даже немного удивился.

— Рад, что вам понравилось.

— Я как фильм хороший посмотрела: и детектив, и про любовь, и по реальным событиям.

— Что-то я не помню, чтобы я про любовь рассказывал.

— Конечно, рассказывали, Володя. Спасибо вам.

— Ну, хоть что-то в моём исполнении вам сегодня понравилось без всяких оговорок...

 

... — Борьку жалко, — вздохнула Марта, прерывая затянувшееся после объятий молчание. — Влип он, бедный. Как же ему помочь?

Правильно, сейчас надо говорить на нейтральные темы, потому что до дома Оксаны Петровны осталось всего-ничего, и дядя Володя с Риммой Михайловной скоро их догонят.

— Я, честно говоря, надеялся, что Наталья на костёр сегодня с этим своим таинственным "ночным гостем" придёт, — отозвался Платон. — И мы бы, наконец, узнали, кто это, и Борьку это могло бы несколько отрезвить.

— Как ушат холодной воды отрезвляет, да, — пробормотала девочка. — Ты думаёшь, её ночной гость и мой утренний пришелец — одно лицо?

— Во всяком случае, это более вероятно, чем то, что тут по посёлку два похожих на меня человека бродят... Скажи, малыш, ты ведь так его и не окликнула, значит, быстро поняла, что это не я. А как поняла? Что именно было не так?

— В том-то и дело, что я уже даже рот открыла, чтобы позвать. Но потом... испугалась вдруг чего-то. А тебя я никак не могла испугаться, понимаешь?

— Ну, конечно, чего меня бояться, если меня всегда можно... поколотить, — Он поймал немедленно прилетевший в плечо кулачок и продолжил всерьёз. — Всё-таки подумай, может, было что-то, за что зацепился взгляд?

— О-ох, не знаю. Теперь мне кажется, что он был шире и старше, но я не понимаю, почему мне так кажется... И вот как его теперь искать?

— Проще всего за Натальей проследить, конечно.

— А кто будет следить?

— Ну-у...

— Только не ты! — выпалила девочка, тут же стушевалась и добавила уже гораздо тише. — А то ей только того и надо, чтобы ты за ней ходил. Она весь вечер на тебя поглядывала, между прочим.

Мысленно Платон с ней согласился. Наталья и правда поглядывала, причём на них обоих. Ему достались взгляды недобрые, Марте — оценивающие. Но говорить об этом ему совсем не хотелось.

— Вообще-то предполагается, что тот, за кем следят, того, кто следит, не видит и о его присутствии не догадывается.

— Это только предполагается, а на деле... Ты же не профессиональный сыщик.

— Зато дядя Володя — профессиональный. Его отправим?

— Куда меня нужно отправить? — Вот и капитан с Риммой Михайловной. Судя по всему, в прекрасном настроении. И под руку. Интересно.

— За Натальей этой следить, — призналась Марта. — Только мне это совсем не нравится.

— Почему не нравится? Это — часть профессии, и в данном случае самый простой способ найти интересующего нас человека. Только, боюсь, что после сегодняшнего бенефиса я слишком заметная фигура для слежки, не удастся мне никак в толпе, которой нет, затеряться. Платон, а как насчёт того, чтобы мальчишек твоих приспособить? Не этого несчастного воздыхателя, конечно, а остальных?

— Я тоже об этом думал. Можно, наверное. Тем более они совсем не в восторге от того, как Наталья Борьке голову морочит.

В этот момент они как раз подошли к калитке, и Римма Михайловна достала из кармана выданный Оксаной Петровной ключ. Только вот он не понадобился, потому что калитка неожиданно распахнулась им навстречу.

— Ну, нарешти, — шумно выдохнула явно взволнованная Оксана Петровна. — Насилу дочекалася.

— Так, а зачем вы нас ждали? — сильно удивилась Римма Михайловна.

— В том-то и дело, что не собиралась я вас ждать! — Женщина посторонилась, пропуская их во двор. — Всё закрыла, свет потушила и преспокойно себе спать пошла. А потом поняла, что по двору кто-то ходит... По заднему опять, где Трезор. Владимир Сергеевич, сделайте одолжение, поживите, пока разбираетесь, в комнате сына. Не треба грошей, платите Руденко, если уже договорились. Но поймайте эту сволочь, чтоб ему провалиться, ещё я в своей хате ночевать не боялась!

---

Примечания:

Капитан Сальников исполняет песню "В землянке" в манере Владимира Трошина. Замечательную песню в замечательном исполении можно послушать здесь:

https://m.youtube.com/watch?v=O6K3OrrxJfY

Указы о запрете браков с иностранцами в СССР (1947 г.) и о его отмене (1953 г) можно посмотреть по ссылке: http://museumreforms.ru/node/13854

... — Платон, да проснись ты уже наконец!

Судя по надрыву в Борькином голосе он пытался разбудить его уже некоторое время. Было искушение засунуть голову под подушку, но Платон не поддался, а вместо этого сел, потёр лицо руками и наконец посмотрел на Самсонова.

— Что такое?

— Мне поговорить с тобой надо, а тебя не добудишься!

— Да я вернулся после трёх, вот и...

Платон осмотрелся. Выходит, он проспал подъём, потому что кроме Борьки мальчишек в домике не было.

— Ты проснулся или нет?

— Да проснулся, проснулся... Рассказывай уже, что стряслось.

— Сейчас, — сказал Борька, и к удивлению Платона вдруг отошёл в угол комнаты.

В домике они жили вшестером, а коек и матрасов здесь было восемь. Сразу по приезде ребята лишние кровати сдвинули в угол, а матрасы скатали, чтоб не пылились, и больше не трогали. Борька подошёл как раз к одной из этих кроватей, сунул руку в свёрнутый матрас, извлёк оттуда что-то, а потом вернулся и шмякнул это перед ним на одеяло. Платон моргнул, не до конца веря тому, что видит: на кровати перед ним красовалась толстая пачка десятирублёвых купюр.

— Откуда?! — ошарашенно спросил он.

— Ты разбираешься? Можешь посмотреть, настоящие ли они? — ответил Борька вопросом на вопрос.

— Я ничего не буду смотреть, пока ты мне не объяснишь, откуда у тебя это! — рыкнул он.

— Не ори на меня, я затем тебя и будил, чтобы рассказать! — возмутился мальчишка, и тут же опять замолчал, противореча сам себе.

— Ну?!

— В общем, я Наташу вчера провожал от археологов, — выдавил он наконец. — Да, провожал! — Он посмотрел на Платона с вызовом. — Она сначала не хотела, не в настроении была, но потом... согласилась. Мы с ней медленно шли, разговаривали... Хорошо так, по душам.

— Это здесь причём?

— Сейчас увидишь. Тут по порядку надо, не мешай, — огрызнулся мальчишка, и Платон подумал, что тот прав и надо набраться терпения.

— И куда ты её провожал?

— К тётке. Недалеко от почты дом, с зелёными ставнями. Проводил, а потом сюда пришёл. То есть сначала не сюда, а к ее домику. Там на площадке детской просидел довольно долго. Думал...

— Мечтал?

— А хоть бы и так! Не твоё дело... — Самсонов замолчал и отвернулся. Платону стало его жалко.

— Борь, ты б рассказал уже, а? Что ты жилы тянешь?

— Короче, не знаю, сколько я там сидел, но когда уже уходить собрался, то увидел, что к Наташиному домику подошёл человек. Высокий такой, широкоплечий, с рюкзаком. Он открыл дверь своим ключом и вошёл внутрь.

— Это был тот человек, о котором Шурка рассказывал? Тот, который со спины на меня похож? — уточнил Платон.

— Да. Вначале у домика я его не рассмотрел, темно там было, но потом...

— Что потом?

— Потом мне показалось подозрительным, что он пришёл к Наташе в её отсутствие, и я решил посмотреть, что ему там нужно. Подошёл тихонько к окну и стал смотреть сбоку в щель поверх занавесок. Видно было неважно, конечно, но мне хватило, чтобы понять, что он чем-то очень странным занимается.

— И чем же?

— У Наташи в домике стоит старый шкаф — массивный такой, полированный, их ещё почему-то "ждановскими" называют. Мне как раз через окно именно этот шкаф и было видно лучше всего. Так вот, этот мужик сначала вынул из него все Наташины вещи, закрыл шкаф на ключ, что в дверце торчал, а после этого осторожно опустил его на пол дверцами вниз. Зашел за него со стороны ножек, присел и какое-то время там провозился. Что он там делал, мне видно не было, как я ни старался. Минут через пятнадцать он опять встал, поднял шкаф и все вещи аккуратно снова внутрь сложил. А потом погасил свет, закрыл дверь и ушёл. Мне пришлось спрятаться, так что куда он ушёл, я не понял.

— А в лицо ты его видел?

— Толком не видел, но мне кажется, узнать смогу. Он и правда со спины на тебя похож, но только со спины, а так борода у него. Ну, то есть бородка, небольшая такая.

— А дальше что? Ты до денег дойдёшь сегодня или нет? — спросил Платон, хотя с деньгами всё было, похоже, ясно. Вот только совсем ему эта ясность не нравилась.

— Будь уверен, дойду, — буркнул Борька. — Можешь что хочешь говорить, но я не мог так просто уйти. Я решил, что должен проверить, чем он там занимался, что прятал. Понятно же было, что он спрятал что-то.

— Как ты дверь открыл? — сумрачно поинтересовался Платон.

— Перочинным ножом. Просто просунул его между дверью и косяком, поводил туда-сюда и в конце концов смог поджать язычок. Не смотри на меня так. Да, нам Тихвин в прошлом году показывал, как это делается, но тогда у меня не получалось ничего...

— А теперь получилось, — констатировал Платон. Ему много разного хотелось высказать Борьке, но это могло подождать. — Что дальше?

— Дальше я зашёл внутрь. Свет решил не включать, так что без конца на мебель натыкался. Шкаф я, ясное дело, сам опустить не мог. Сначала руку попытался подниз засунуть, но неудобно, узко, только ладонь проходила. Короче, впереди я не обнаружил ничего. Пришлось отодвинуть эту бандуру от стены, чуть пупок не развязался. И уже сзади я смог что-то нащупать и отодрать ото дна. Вот, — Самсонов кивнул на пачку денег на кровати. — Липкой лентой было приклеено.

— Прекрасно, — сказал Платон. — Кража со взломом. Наказывается лишением свободы сроком до пяти лет.

— Да какая кража! — воскликнул Борька. — Если б я украсть хотел, разве бы я к тебе пришел?!

— Как я понял, ты пришёл ко мне узнать, настоящие ли это деньги. Может, в сообщники меня позвать хочешь.

— Тебя в сообщники? Что я, идиот совсем? Слушай, если ты так шутишь, то хватит! Там, чтоб ты знал, не одна такая пачка была, а несколько! Ещё пять, как минимум! Так что это какое-то совсем нехорошое дело, и я не хочу, чтобы Наташа была в нём замешана!..

 

Как начался вчерашний день с этого непонятного пришельца, так им и закончился. Конечно, это было неприятно, страшновато даже, если уж совсем честно. Особенно не по себе Марте было в утренних сумерках, когда она поняла, что похожий на Платона человек совсем не Платон. Вообще-то, не очень ясно, почему от этого сидящего на корточках и безмолвно ласкающего собаку человека на неё повеяло такой жутью. Последний раз она так пугалась, кажется, когда Олег Тихвин с мальчишками заволокли её в подворотню прошлой весной. Или когда Олежа двумя днями позже возил её лицом по мусорному баку. А ещё когда он возле тех же мусорных баков резанул Платона ножом по предплечью. Но ведь тогда была очевидная опасность для неё или для Платона. А сейчас-то что? Ведь этот человек сегодня утром её даже не видел. Ну, наверное.

Как она вообще могла ошибиться и принять непонятно кого за Платона, даже на мгновение? Это было... стыдно. Неправильно. Ведь Платон такой один, для неё уж во всяком случае.

Марта точно знала, что влюбилась в него сразу, в один из первых дней, где-то между знакомством в подворотне и его ранением в плечо. Но о взаимности она тогда и не мечтала. Она даже не подружкой Платона себя видела, а кем-то вроде верного оруженосца. Даже в конце осени нарисовала что-то такое. Хотя она так себе была художница, скорее, карикатуристка. Так что Росинант под рыцарем больше походил на верблюда. Но в целом главные персонажи на рисунке были вполне узнаваемы: и кудрявый рыцарь, и оруженосец, с торчащими из-под широкополой шляпы косичками. Свой "шедевр" она тогда решилась показать только Риммочке. Тётя какое-то время рассматривала его с весёлым изумлением, а потом вдруг спросила неожиданно серьёзно: "Надеюсь, это не значит, что тебя на подвиги потянуло?" А после торопливых заверений Мартуси, что у неё такого и в мыслях не было, добавила: "Знаешь, я думаю, что сам Платон это видит немного по-другому". Девочка тогда не стала спрашивать, как именно. Ей нужно было самой узнать ответ на этот вопрос.

В конце января Марта вдруг всерьёз разболелась, пылала от жара, едва могла говорить и глотать. Платона к ней Риммочка пустила только на четвёртый день, сказав: "Что с вами делать, уговорили!" Мартуся не очень помнила, о чём они тогда беседовали и беседовали ли вообще — горло-то ведь болело, зато помнила вкус и запах принесённых им апельсинов, и как он читал ей "Графа Монте-Кристо". Два толстенных тома за две недели постельного режима. Причем когда Платон был с ней, она больше слушала звук его голоса, чем содержание. Слушала и думала, что больше всего на свете хочет, чтобы так было всегда. Не ангина и "Граф Монте-Кристо", конечно, а этот голос и этот человек, мужчина, чьё присутствие само по себе лекарство. И если для того, чтобы быть с ним, ей нужно побыстрее повзрослеть, то она очень постарается.

Мартуся действительно сильно выросла за год. Не только на семь сантиметров, отмеченных на дверном косяке. Она стала замечать вещи, раньше для неё не существовавшие, научилась слышать и понимать не только то, о чём говорили Риммочка и Платон, но и то, о чём они молчали. Она и в зеркале теперь видела себя как-то иначе. Поняла, что хорошеет, но красавицей никогда не станет, и совершенно по этому поводу не расстроилась. Просто она уже точно знала, что Платону очень нравятся и веснушки её, и курносый нос, и косы, а больше ничьё мнение на этот счёт её не интересовало. Весь год она училась всему тому, чему Платон хотел её научить, но гораздо важнее, чем физика или шахматы, были умение делиться теплом, смешить и дразнить его, спорить с ним, ждать, не обижаться, что занят, что пришёл усталым, снимать эту самую усталость, справляться с пустой ревностью... Вот с желанием поколотить его она не всегда могла справиться. Но это ещё ладно, в недавних пор у неё появились куда более "крамольные" желания.

В последние недели Мартуся стала думать о нём: "Мой... Мой Штольман. Хороший мой." Это по-прежнему казалось ей слишком смелым, но... удержаться было уже невозможно. Вот в слух она этого пока не говорила. Но сейчас с ней — или с ними? — творилось такое, что могло и вырваться ненароком. Ведь про Саяногорск она тоже не собиралась Платона спрашивать, а потом взяла и спросила из-за песни Высоцкого. Хотя при чём здесь Высоцкий? При чём была их ссора, короткая, но болезненная, будто кипятком обжегшая, после которой они вдруг оказались друг к другу как никогда близко. Эта близость обещала много, но и пугала тоже. Тем более, что все вокруг твердили, что рано. А они будто прыгнули куда-то вниз, взявшись за руки, и только в ушах свистит. Ещё бы приземлиться на ноги...

 

С этими мыслями Марта вчера заснула, с ними и проснулась сегодня. Ветер шевелил плеть дикого винограда за окном и её тень на белой занавеске шевелилась тоже. Утренняя, пахнущая морем свежесть наполняла комнату. А за окном уже ходили и разговаривали:

— Нашли что-нибудь, Володя?

— Да. Ещё два следа от той же обуви, что и вчера, у кроличьих клеток. И ещё место, где он, судя по всему, перебирался через изгородь.

— А к дому он не подходил?

— Трудно сказать. У задней двери — сухая, хорошо утоптанная дорожка, под окнами — густая трава, которая в любом случае поднялась бы за ночь. Дверной замок в порядке, навесные замки на сараях тоже, похоже, никто пока не трогал.

— Ну и что это, по-вашему, было? Что ему нужно, пришельцу этому?

— Если бы Марта не видела его с собакой, то я бы подумал, что это муж Оксаны Петровны нанял кого-нибудь, чтобы страху на жену нагнать.

— Зачем?!

— Да просто чтобы испугалась и назад его позвала.

— А ведь и правда! Она и в самом деле испугалась... И позвала — вас.

— Ну, обо мне-то он ничего знать не мог, я же вчера только приехал. Однако прикормленная злая собака в эту картину как-то не очень вписывается. Мороки много, затейливо. С мужем Оксаны Петровны я в любом случае собираюсь побеседовать, может, даже сегодня. Но для начала схожу на Рубежную, заберу вещи, извинюсь перед хозяевами, а потом вместе с Платоном проинструктирую его мальчишек.

— Чтобы следили?

— Чтобы помогли следствию по заветам Шерлока Холмса. Но вообще хорошо бы женщин местных поспрашивать, вполне вероятно, что они знают, с кем эта турбазовская повариха тайно встречается. То есть ей только кажется, что встречается она тайно...

— "Не сойтись, разойтись, не сосвататься в стороне от придирчивых глаз"?

— Вот именно. Пожалуй, я с хозяйки на Рубежной начну, а потом и Оксану Петровну расспрошу, когда она с работы вернётся.

— Я сама могу её расспросить. Могу и на почту к ней сходить, если нужно.

— Тоже хотите помочь следствию?

— Я вам хочу помочь. И Платону. Чтобы вы отдыхали, а не... вот это вот.

— Вот это вот — моя жизнь, Римма. Профессия.

— Постоянно работу на дом берёте?

— Не постоянно, но врать не буду, случается... Да вы не волнуйтесь, тут дело, как мне кажется, "на одну трубку". Зацепок, чтобы кавалера этой Натальи найти, у нас достаточно. Найдем, разберёмся, что за гусь, и быстро отвадим женщин и детей пугать.

— Пойдемте-ка, товарищ Шерлок Холмс, я вас завтраком накормлю.

— А Мартуся что же?

— Пусть поспит в кои-то веки, раз спится...

Марта отдёрнула шторку в сторону, стукнула пару раз в стекло, а потом открыла створку окна настежь. Риммочка и Владимир Сергеевич обернулись к ней.

— Доброе утро, — сказала она торопливо. — Я тут, знаете, что подумала?

— Проснулась, — констатировала Риммочка.

— Не знаем, — сказал Владимир Сергеевич с улыбкой, — но надеемся, что ты нам сейчас расскажешь.

— Да, конечно, — кивнула девочка. — Я подумала, что Шарика с Трезором надо поменять местами.

— Зачем?! — удивились взрослые чуть ли не в один голос.

— Шарику получше уже, он вчера ночью вас, Владимир Сергеевич, очень задорно облаял. Вот пусть и лает на заднем дворе, раз Трезор молчит. А внешне они неотличимы почти, так что...

— Значит, предлагаешь сигнализацию на опасном участке поставить, — хмыкнул капитан Сальников. — Неожиданная мысль, но очень неплохая. Надо будет с Оксаной Петровной это обсудить. Молодец, ребенок, — похвалил он.

— И вы туда же, дядя Володя, — посмурнела Мартуся. — Не такой уж я и ребёнок... Вы идите, завтракайте, не ждите меня. А то пока я ещё оденусь и умоюсь. — Она грустно вздохнула и скрылась в комнате, прикрыв за собой окно.

 

Только, конечно, никто без неё завтракать не стал. Когда минут через двадцать Марта пришла в летнюю кухню, стол был накрыт на троих, а Риммочка и капитан Сальников сидели друг напротив друга и разговаривали. Хорошо разговаривали, совсем по-дружески... и по имени друг друга называли, между прочим, она это только что сама слышала. Посмотрели на неё, когда она появилась: Риммочка — вопросительно и немного расстроенно, Владимир Сергеевич — как-то даже виновато. Вот что она только что устроила? Ведь сама же их мысленно называет "взрослые", что же обижаться тогда, если она для них — "ребёнок"? Марта порывисто шагнула к тёте, обняла её, поцеловала в прохладную, знакомо пахнущую щёку, выдохнула: "Извините меня, пожалуйста..." и села рядом. Риммочка только рукой махнула, чего уж там.

— Какие планы у вас с Платоном на сегодня? — спросила тётя пару минут спустя, когда все приступили уже к завтраку. — Это же он сегодня на завод с ребятами собирался?

— Ой, да! — спохватилась Марта. — То есть нет, не сегодня, а в среду. И нам с тобой тоже, наверное, будет можно. Ты же хотела... — По выражению лица капитана Сальникова девочке стало ясно, что он не понимает ровным счётом ничего. И не мудрено, если у неё опять слова с мыслями наперегонки несутся. Поэтому она откусила ещё кусочек замечательного хлеба с топлёным маслом, прожевала его и продолжила уже по-человечески. — Парень, который вчера у костра пел, Игорь Проценко, он комсорг судостроительного завода. Это с ним Платон договаривался, чтобы вместе с мальчишками посмотреть мотобот. Игорь вчера сказал нам, что прийти можно будет в среду после смены. Они к этому мотоботу пионеров из местных школ водят на экскурсии, вот и у нас что-то вроде экскурсии будет. Ему нужен был поименный список, Платон его на коленке вчера написал и нас с тобой туда внёс.

— Мотобот военных лет, я правильно понимаю? — уточнил Владимир Сергеевич.

— Да, — кивнула Мартуся. — Его в прошлом октябре со дна Керченского пролива подняли и теперь восстанавливают. Игорь говорил, уже закончили почти. Его здесь, в Героевке на набережной, установить хотят к юбилею Эльтингенской операции.

— А когда юбилей? — спросила Риммочка. Она как-то вдруг вся напряглась, видимо, опять вчерашний свой сон вспомнила.

— Десант был в ноябре-декабре сорок третьего, — ответил Сальников задумчиво. — Так что в этом году будет тридцать пять лет.

— Дядя Володя, вы знаете, как там было с десантом? — обрадовалась Мартуся.

— Знаю, — кивнул мужчина. — Я военной историей очень интересуюсь. Мы когда здесь были в прошлый раз, все места боевой славы исследовали с Яковом и детьми, да и со старожилами и ветеранами поговорили.

— Расскажите, пожалуйста! — попросила она и вздохнула смущённо: — А то я так толком Платона и не расспросила...

 

— Вообще-то десанта было два: основной — севернее Керчи, а второй, вспомогательный — здесь. В Эльтингене высадились девять с половиной тысяч человек с техникой и боеприпасами, заняли прибрежный плацдарм длиной километров пять и до двух километров в глубину. Должны были двигаться дальше на север до порта Камыш-Бурун, закрепиться там и обеспечить условия для высадки дополнительных сил, но не получилось. В первую очередь потому, что из-за тяжелейших погодных условий высадка основного десанта была отложена и враг всей мощью обрушился на Эльтинген. Через несколько дней плацдарм был плотно окружён на суше и блокирован со стороны моря, переброска личного состава и техники практически прекратилась, эвакуация раненых стала невозможной, снабжение и огневая поддержка осуществлялись по воздуху.

— А как же... второй десант? — пробормотала Мартуся.

— Ему тоже не удалось серьёзно продвинуться на юг и добиться поставленных целей. В результате десант на эльтингенском направлении оказался для фашистов более серьёзной угрозой, врагом были переброшены подкрепления и поставлена задача ликвидировать плацдарм любой ценой. Но десантники зарылись в землю и продержались сорок дней, несмотря на голод и недостаток боеприпасов.

Сальников прервался, чтобы чаю отхлебнуть, и только тут заметил, что Римма, в отличие от Мартуси, смотрела не на него, а куда-то ему за плечо. Да так смотрела, что обернуться захотелось. В глазах её было в этот момент что-то странное, не поддающееся описанию... нездешнее, что ли. Но едва он успел понять, что что-то не так, как красивое лицо снова неуловимо изменилось, ожило, дрогнули губы и женщина сказала с болью:

— Там было... очень страшно.

Он не нашелся что ответить, просто кивнул.

— А потом они ушли. Почти все. Так ведь?

Как-то чуднО она выразилась, но по сути верно, поэтому мужчина снова кивнул и продолжил:

— Поступил приказ пробиваться на север, на воссоединение с основным десантом. И многое удалось: внезапная атака, прорыв кольца окружения, стемительный рейд по вражеским тылам, захват складов в предместьях Керчи, занятие позиций у горы Мидридат. Там господствующие высоты, очень удачное положение, и до позиций основного десанта оставалось всего километра три, но... Нужен был встречный бросок, но его не последовало.

— П-почему? — спросила Марта.

— Я не знаю ответа, Мартуся, — ответил он честно. — Вместо этого с материка в помощь прорвавшимся было переброшено два батальона морской пехоты, но и противник подтянул серьёзные подкрепления. После нескольких дней тяжелейших боёв десантники были сброшены с высот, оттеснены к берегу и в конце концов эвакуированы. Северный плацдарм был сохранён и использован четыре месяца спустя при освобождении Керчи...

— То есть это в Эльтингене был такой отвлекающий манёвр? — уточнила девочка после короткого раздумия.

— Вряд ли это так планировалось, но сработало именно так. Враг сосредоточился на ликвидации Эльтингенского плацдарма, и это дало возможность основной части десанта закрепиться на Еникальском полуострове.

Марта больше ничего не спросила. Сидела тяжело задумавшись, обхватив себя руками. Хотелось утешить, да особенно нечем было. Война есть война. Римма протянула руку и положила её племяннице на плечо.

— Всё в порядке, Риммочка, — отозвалась девочка, впрочем, её грустные глаза этому противоречили. — Давайте, я со стола уберу.

Поднялась стремительно, собрала тарелки и ушла с ними к рукомойнику. Проводив взглядом Марту, Владимир Сергеевич перевёл взгляд на Римму и понял, что разговор ещё не окончен.

— Володя, скажите, — проговорила она напряжённо, как будто преодолевая какое-то внутреннее сопротивление, — здесь, в Эльтингене, после прорыва основной группы ведь остались... раненые?

Тут он удивился. Если ей были известны такие подробности, то для чего было его расспрашивать?

— Добровольцы, — ответил он. — По одним источникам — тридцать человек, по другим — пару сотен. Среди них и правда было много раненых, тех, кто всё равно марш-бросок бы не выдержал. Они стали группой прикрытия, которая демонстрировала активность на одном участке, в то время как прорыв готовился на другом.

— А потом что? Вплавь?

— Вплавь в декабре даже в этих широтах — дело безнадежное, — вздохнул Сальников. — До Тамани тут, пожалуй, полтора десятка километров, да и блокада была.

Теперь уже Римма молчала, смотрела в сторону. Он тоже не знал, что сказать, так что получилась у них минута молчания. Думал, что всё-таки женщины по-другому такие вещи воспринимают. Он видел в этой истории в первую очередь подвиг, сознательную готовность положить жизнь за други своя. Потому и Героевка, что земля героев. У Риммы же с Мартой преобладали боль и скорбь. У женщины ему ещё и что-то личное померещилось. Может, он чего-то не знает просто.

— Римма, у вас тут кто-то погиб? — спросил он напрямик.

— У меня? — Она посмотрела на него как-то ошарашенно, словно с трудом поняла, о чём он. — А... н-нет. Мой отец был военным хирургом и погиб в госпитале в Пятигорске в феврале 1944 года, через два с половиной месяца после моего рождения. Бомба прилетела прямо в операционную. Его средний брат Давид подорвался на мине где-то месяц спустя под Николаевом, а младшего брата Марка в октябре того же года в Белграде застрелил снайпер. Так что мы в Эльтингене никого не теряли... А вот Оксана Петровна говорила, что у неё где-то здесь погиб друг детства.

— На плацдарме?

— Может быть... — произнесла она через силу. Что-то её беспокоило, глодало даже, вот только делиться она с ним не собиралась.

В этот момент кто-то настойчиво забарабанил в калитку. Они оба обернулись, Сальников даже с каким-то облегчением, которое, впрочем, тут же сменилось настороженностью — уж больно ретиво этот кто-то ломился во двор. Так что он встал сам, опередив Римму, и пошёл открывать.

 

За калиткой обнаружились двое парнишек, смутно знакомых по вчерашним посиделкам у костра. Из Платоновой компании — или команды? Один — щуплый, жилистый и вихрастый, с умным и сердитым взглядом серых глаз и со следами недавней драки на лице, второй — белобрысый, повыше и покрепче — хлопал глазами совсем уж растерянно. Сразу стало ясно: что бы там не стряслось, от первого толку будет больше.

— Чего дубасите-то? — поинтересовался Сальников.

— Нам бы Владимира Сергеевича, — буркнул щуплый.

— И зачем он вам понадобился?

— Это Саша Бочкин и Лёша Кириленко, — Марта вынырнула у него откуда-то из под локтя. — Их Платон прислал. Так ведь? — Ребята как-то совершенно синхронно кивнули. — А это Владимир Сергеевич Сальников, — представила его девочка.

— Очень приятно, — пробормотал высокий, который Кириленко.

— Нас Платон за вами послал и за участковым, но участковый ещё со вчерашней рыбалки не вернулся... — добавил щуплый Бочкин.

— А случилось-то что? — не выдержала Марта.

— Пойдёмте с нами, пожалуйста, — сказал высокий. — Мы по дороге всё объясним.

— Нет, — решительно возразила Марта, — рассказывайте здесь. Или я тоже с вами пойду.

И ведь пойдёт, понял Сальников. Запретить не получится.

— Давайте в двух словах, ребята, — уступил он.

Мальчишки переглянулись.

— Там наш Борька Самсонов деньги нашёл, — начал Кириленко. — Много. И говорит, что знает, где ещё больше.

— Клад? — изумилась Марта.

— Да какой клад! — фыркнул Бочкин. — Деньги в пачках. Тут кино не про пиратов, а про ограбление банка. Платон сказал, надо разбираться, и нас за вами послал. Может, пойдём уже?

 

Едва Владимир Сергеевич ушёл с мальчишками, как вернулась с работы Оксана Петровна. Присела напротив у стола в летней кухне, где Римма с Мартусей расположились с книжками. Впрочем, им обеим не читалось. Вчерашние и сегодняшние события из головы не шли.

— Неможется мне, — сообщила хозяйка, не поздоровавшись. — Пошла в медпункт, так мне сестричка давление сто шестьдесят на сто намеряла.

— Это много, — озабоченно сказала Римма.

— А то я не знаю! — фыркнула женщина. — Бюллетень взяла на два дня. А толку... С непонятками этими — сплошные нервы.

— Хотите, Мартуся вам корвалол накапает?

— Я уже резерпин приняла, хватит мне пока. Вы мне лучше борща накапайте, что вчера варили.

— Сейчас налью, — улыбнулась Мартуся, отложила книжку и ушла за кастрюлей.

— Вам бы прилечь неплохо, — посоветовала Римма.

— Нет, — отрезала Оксана Петровна, — все одно буду крутиться и думать, что и как тут без меня творится... Лучше я тут, на воздухе поем, а ты мне новости расскажешь.

— Так нечем мне вас пока успокоить.

— Не можешь успокоить, так хоть отвлеки. Где мужчины-то ваши?

— Наши? — переспросила Римма, раздумывая, как рассказать хозяйке об утренних новостях, чтобы ещё больше её не растревожить.

— Ну, не мои же, — усмехнулась хозяйка. — Рассказывай, не юли, что ещё приключилось-то?

— Платон утром мальчишек за Владимиром Сергеевичем прислал. Они там деньги какие-то нашли.

— Что за деньги?

— Не знаю. Сказали, большие. У вас ничего не пропадало?

— С чего это у меня?

— Я просто подумала: кто-то же крутился на участке. Владимир Сергеевич вроде бы замки проверил и сказал, что целы, но...

— А ну, почекай... — Оксана Петровна подхватилась и поспешила к дому, обогнув Мартусю с кастрюлей в руках.

 

Вернулась она минут пять спустя, села перед уже накрытым столом и деловито принялась за еду.

— Всё в порядке? — осторожно спросила Римма.

— Борщец хорош, — ответила Оксана Петровна. — Или ты о чём пытаешь?

— Да я пока не спрашиваю ещё, — вздохнула Римма, — а только собираюсь. Вы Наталью Власенко, повариху с турбазы "Залив", знаете?

— Я-то знаю, а вам не треба, особливо дивчинке твоей. "Залив" вообще-то хорошая турбаза, для рабочей молодёжи, студентов — самое оно. Но только Наташку Власенко там поварихой держать — это всё равно что лису в курятнике. Что не сезон, то драка из-за неё. Только потому её ещё оттуда не выперли, что тётка её, Татьяна, с директрисой турбазовской давно приятельствует... А твой интерес в чём? Или она уже перед Платоном хвостом крутила?

Римма переглянулась с племянницей. Девочка нахмурилась и пожала плечами.

— Понятно, — хмыкнула Оксана Петровна. — Ну, тут я бы сильно не беспокоилась. Парень-то из тех, что головой привыкли думать. Такой на Наташку второй раз не глянет.

— А кто глянет? — спросила Мартуся. — Вы таких... такого знаете? Из местных?

Хозяйка воззрилась на девочку с искренним изумлением:

— Да зачем тебе?

— Для дела нужно.

— Владимир Сергеевич узнать просил, — добавила Римма. — Есть предположение, что её нынешний кавалер как раз у вас по участку и шастает.

Оксана Петровна задумалась.

— Вроде бы она последние два года из местных и не хороводилась ни с кем, чтобы баб наших ещё больше не злить. Тут и так каждая вторая зуб на неё имеет. В том году у неё шашни с одним археологом с Нимфея были, видела их пару раз. Но про этот год не знаю, может, он и не приехал вовсе, они ж меняются. Начальница у них одна и та же всегда, а так — текучка кадров.

— Как он выглядел?

— Археолог-то? Вроде немолодой, бородатый. Высокий, Наташки на голову повыше будет.

— Они там все бородатые, — вздохнула Мартуся.

— Это ясно, — усмехнулась хозяйка. — Бриться-то незручно в палатке, вот и зарастают.

— Нонну Леонидовну нужно спросить, — сказала Римма задумчиво. — Она может знать. Правда, она сплетен не терпит совсем, но если объяснить, что для дела...

— А у меня ещё один вопрос есть, — сказала вдруг Мартуся. — Можно?

— Ну, попробуй, — кивнула Оксана Петровна.

— Почему собаки — Шарик и Трезор — такие одинаковые и такие разные?

— Это в каком же смысле? — озадачилась женщина.

— Ну, они внешне так похожи, что не отличишь. Мне кажется, тут не только в породе дело. Они родные братья?

— Это называется "щенки одного помёта", — усмехнулась Оксана Петровна. — И у собак всё не так совсем. В одном помёте щенки могут быть совершенно разными. У них вообще могут быть... разные отцы.

— Это как? — изумилась Мартуся.

— Если я тебе это объяснять стану, то меня твоя тётка поколотит, — Оксана Петровна выразительно покосилась на Римму.

— Понятно, — кивнула Мартуся. — Жаль...

— Чего жаль-то?

— Моей идеи. Я подумала, что если они бра... то есть одного помёта, но по характеру такие разные, то может быть, у Трезора раньше был другой хозяин...

— Ну, правильно всё, так и было.

— Как? Вы же только что сказали...

— Как ты спросила, так я и ответила. Могут быть в одном помёте совершенно разные щенки, но могут и одинаковые быть. Шарик и Трезор — щенки из третьего помёта Кайры и Карабаса. Был в Маловидном, где мы тогда жили, — это село такое в Бахчисарайском районе, — один татарин, он после армии привёз из Дагестана невесту и в приданое двух породистых щенков, вырастил их и стал разводить. Их хорошо брали, лучше кавказца сторожа нет. Вот и мы взяли в семьдесят первом году Шарика, а соседи наши Цекало — Трезора. Но мы из Шарика обычную дворовую, цепную собаку растили, а Илюха Цекало — нет. Он Трезора повсюду с собой таскал, охотился с ним, по пещерам лазил. А в семьдесят пятом он жену с ребёнком бросил и собаку заодно.

— Как бросил?

— По-свински, как ещё-то. Письмо ей оставил: не ищи, я встретил настоящую любовь, алименты буду переводить исправно. И фотографию приложил — себя и пассии своей новой на фоне горного пейзажа.

— Но зачем же так? — ужаснулась Римма.

— А пёс его знает! — махнула рукой Оксана Петровна. — Но деньги Илюха на ребёнка и правда переводил, так что его и искать особо никто не стал. Настюха, жена его, поревела пару месяцев, а потом подалась в Херсон к родителям. Тяжело ей одной было дом тянуть. А Трезора с собой не взяла, не её это собака была, а Илюхина. СашкУ моему забрать Трезора предложила. Я против была — на что нам вторая собака, а он загорелся. Если что, продадим, говорил. Такого продашь! Трезор, как Илюха его бросил, больше никого за хозяина так и не признал. Мы когда в Героевку возвращались, Сашко додумался снотоворное ему дать, чтобы намордник надеть. И на грузовике мы так его и везли, со снотворным. Страху я тогда натерпелась: Сашко за рулём, дети в кабине, а я в кузове с собаками. Вспоминать тошно... Я вообще эти четыре года, что мы в Маловидном жили, вспоминать не люблю. Совсем я там не прижилась...

— Оксана Петровна, — спросила задумчиво Марта, — а может быть, это прежний хозяин к Трезору приходил?

— Так уехал же он, говорю тебе!

— Но вы же не знаете, куда. Может, в Керчь как раз.

— Ага, и ходит тут мой бывший сосед по улицам, а мне и невдомёк.

— А вы хорошо его знали? — неожиданно для себя подключилась Римма.

— Ну, как сказать. Детей мы с ним не крестили, но видались каждый день почти.

— И думаете, узнали бы вы его, если бы он причёску изменил или бороду отрастил?

— А то не узнала бы, — фыркнула Оксана Петровна, но как-то уже не слишком уверенно.

— А какого он роста был? И телосложения? Волосы какие?

— Это ты сейчас к тому, не похож ли он со спины на Платона твоего? Та-ак... — Хозяйка задумалась, поджав губы. — А знаете что, бабоньки-девчата, — сказала она немного погодя, — очень даже может быть, что и похож. Илюха тоже высокий был, широкоплечий и кудрявый, волосы только сильно короче стриг, чем ваш парень, но их, как ты сказала, и отрастить недолго. Это что же, он тут по двору моему шлёндрает, пугает всех, чтобы собаку втихаря свести, что ли? Во дурной, я ему Трезора с радостью отдам, ещё и спасибо скажу, что от такой головной боли избавил. Мартуся, дивчинко, ты не хочешь до Платона своего сбегать и рассказать ему, до чего мы тут докумекались?

---

Примечания:

Статья "Эльтингенский десант — героическая и трагическая эпопея":

https://korvet2.ru/eltigenskij-desant.html

Подборка различных источников о Керченско-Эльтингенской десантной операции:

https://veteranykerch.ru/products/category/4778357

Турбазовский домик, к которому привели Сальникова мальчишки, — деревянный, выкрашенный синей, уже изрядно облупившейся краской, — располагался подальше от пляжа и столовой, так что сейчас вокруг него было тихо и безлюдно. Платон заметил их, видимо, ещё на подходе, потому что сразу вышел, поздоровался. Был он предельно серьёзен и собран, и оттого ещё больше на Якова похож, хотя, казалось бы, куда больше-то? Кивнул мальчишкам, чтобы шли внутрь, а сам остался снаружи, поговорить. Быстро, толково и почти без эмоций пересказал услышанную от подопечного странную историю.

— Что думаешь? — спросил Владимир Сергеевич.

— Ничего хорошего, — сказал парень, дёрнув подбородком. — В пачке сто десятирублёвых купюр. Не новых, бывших в употреблени, но банковской лентой перетянутых. Я одну вынул аккуратно, чтобы рассмотреть. Похожа на настоящую. Водяные знаки в наличии, во всяком случае.

— Восходящие ряды чёрных и белых пятиконечных звёзд?

— Они самые. А Борька говорит, что там под шкафом ещё как минимум пять таких пачек.

Сальников присвистнул:

— Милицию надо вызывать. Участковый на рыбалке. Да и видел ты его, толку немного будет. Так что в Керчь позвоним. Есть здесь таксофон?

— На турбазе нет. На Рубежной стоит телефонная будка, но без трубки. На почту можно сходить.

— Вот пусть Кириленко с Бочкиным и сходят.

— Дядя Володя, а может, сами сначала посмотрим? Я понимаю, что никаких полномочий у вас здесь нет, но...

— Но?

— Вот не нравится мне это всё!

— Я прямо ждал, когда же ты это скажешь, — усмехнулся Сальников. — Сформулировать сможешь, что именно не нравится?

— Да что тут формулировать, — поморщился Платон. — Ну, что Борька в это влез, дурачок влюблённый. Допустим, украсть он ничего не украл, всё мне в клювике принёс, но дверь-то вскрыл. А ведь он и так на учёте в детской комнате милиции состоит. Но гораздо хуже то, что человек этот крайне подозрительный, Натальин ночной гость, по Борькиным словам действительно силуэтом на меня похож, а значит, это именно он по ночам наведывается на участок к Оксане Петровне, а там Марта с Риммой Михайловной...

— Что-нибудь ещё? — задумчиво поинтересовался Владимир Сергеевич.

— Считаете, этого мало?

— Нет, не считаю. Сделаем так: Бочкин с Кириленко пойдут звонить в милицию, а мы с тобой — смотреть поварихин домик, чтобы времени не терять. Дверь-то запер твой Самсонов?

— Нет, не смог. Прикрыл просто. Там сейчас ещё двое мальчишек, Синицын с Хазиным, караулят на всякий случай...

 

Высокая грудастая девица с мелкой химической завивкой и огромным, в пол-лица, синяком на правой щеке разъярённой кошкой шипела на перегородивших ей дорогу парней. Багровый кровоподтёк и заплывший глаз, несмотря на все предпринятые косметические усилия, выглядели безобразно и почему-то перекликались по цвету с губной помадой девицы.

— Да плевать я хотела, кто и что вам велел караулить. Это мой домик, и если я хочу войти, никакая шпана сопливая меня не остановит! Что пялитесь, синяк мой нравится? Вам щас таких же навешаю от души, молокососы тупые!

Слух привычно отключился, осталась картинка. Женщина орала и напирала, ребята угрюмо отгавкивались. И это Самсоновская Дульсинея? Платон прав, парнишку можно было только пожалеть. Сальников шагнул пострадавшей наперерез и ловко подхватил её под локоток. Поинтересовался деловито:

— Гражданка Власенко? Старший оперуполномоченный УгРо капитан Сальников. Это вы занимаете в настоящее время домик номер 56 турбазы "Залив"?

— Я, — оторопело подтвердила гражданка вполне нормальным голосом. — А в чём дело?

— Поступил сигнал, что в вашем домике хранится крупная сумма денег, приобретённых преступным путем. Что вам об этом известно?

— Н-ничего, — захлопала глазами девица. — Ничего я не знаю ни про какие деньги. Что вы, откуда?

— Откройте дверь, пожалуйста...

Он кивнул мальчишкам, чтобы расступились. Женщина послушно извлекла из кармана ключ, подошла к двери и застыла, обнаружив, что та не заперта.

— Это что же? — испуганно пробормотала она.

— Когда вы уходили, всё было в порядке?

— Да, конечно.

— Сколько вы отсутствовали?

— Со вчерашнего утра. Я работаю поварихой на турбазе, в воскресенье и понедельник у меня выходной.

— Позвольте, — Владимир Сергеевич обогнул женщину, открыл дверь сам и вошёл. Окинул взглядом довольно уютно обставленную неказённой мебелью комнатку и поманил Наталью внутрь. Она вошла с заметной опаской.

— Посмотрите, не пропало ли чего-нибудь.

Пока девица проверяла своё имущество, он следовал за ней по пятам. Рассмотреть следы побоев на лице удалось во всех подробностях.

— Вроде бы всё на месте, — сказала она минут через пять. — Да и не храню я здесь ничего ценного. И денег тут никаких нет, сами видите. Их тут и спрятать-то негде...

— А вот тут, я думаю, вы ошибаетесь. Будьте добры, помогите мне!

Последние слова он адресовал маячившему в дверях Платону. Девица, только тут заметившая парня, его появлению отнюдь не обрадовалась:

— Этот здесь зачем?

— Штольман, Платон Яковлевич, 1955 года рождения, приглашён в качестве понятого, — ответил ей Сальников предельно официальным тоном. — Вы что-то имеете против?

— Н-нет, — стушевалась девица.

Содержимое шкафа они извлекать не стали. Просто аккуратно развернули его и опустили на пол дверцами вверх. Наталья наблюдала за этим в полном изумлении, но возражать больше не пыталась. На дне шкафа вдоль задней стенки оказались приклеены клейкой лентой восемь — чёрт возьми, восемь! — денежных пачек, близнецов той, что четверть часа назад передал ему Платон и что теперь лежала в его нагрудном кармане. И во что это мы с вами ввязались, Платон Яковлевич?

— Наталья... Извините, как ваше отчество?

— Ивановна.

— Наталья Ивановна, подойдите сюда, пожалуйста. Взгляните.

Женщина подошла нерешительно, явно не ожидая увидеть ничего хорошего, а увидев, и вовсе застыла как соляной столб. Поскольку на Сару Бернар Власенко не тянула, то Сальников почти поверил ей, что деньги она видит впервые, и откуда они взялись, не знает.

— Что вы можете на это сказать?

— Я ничего не знаю! — в голосе женщины появились истерические нотки. — Вы же сами видели, что дверь открыта была. Кто угодно мог зайти и...

— Принести деньги? Опыт показывает, что двери взламывают для того, чтобы деньги вынести, а не наоборот.

Гражданка Власенко оценить его юмор была сейчас совершенно не в состоянии. Она напряжённо о чём-то думала, а он своими вопросами мешал ей сосредоточиться.

— Наташа, кто тебя ударил? — вдруг спросил Платон.

Женщина вздрогнула от неожиданности, резко развернулась к парню и... взвилась. Вот только что она выглядела растерянной и где-то даже вызывала сочувствие, а тут во мгновение ока снова превратилась в фурию.

— А тебе какое дело, Штольман? — прошипела она. — Посочувствовать хочешь? Или, может, заступиться?

Платон знакомо дёрнул подбородком и сказал спокойно и серьёзно:

— Женщин бить нельзя.

Почему-то его ответ взбеленил Власенко ещё больше. Что-то явно было у неё к парню личное, не иначе.

— Да? — переспросила она ядовито. И продолжила с торжеством после едва заметной паузы, ткнув пальцем куда-то Платону за плечо: — Сопляку это своему скажи!

Там напротив по-прежнему приоткрытой двери мальчишек теперь было не двое, а трое. Они не заметили, когда подошёл Самсонов.

— Что ты придумываешь?! — возмутился Платон. — Причём тут Борька?

— Не веришь? Думаешь, пригрел шпанёнка, он и перевоспитался? Макаренко ты недоделанный! Личным примером надо воспитывать, а какой ты им пример, если ты девчонку-малолетку тискаешь?!

Вот ведь... тварь. Сказать, что Платон при этих словах переменился в лице — это ничего не сказать. Сальников шагнул было к нему, чтобы не допустить смертоубийства, но тут же понял, что вмешиваться необходимости нет.

— Женщин бить нельзя... — повторил парень, и в этот раз это прозвучало почти как заклинание. — Даже таких.

С этими словами он повернулся и вышел на улицу, аккуратно прикрыв за собой дверь. Вот давно надо было это сделать, кстати.

 

Проводив Платона глазами, Сальников повернулся к Власенко. Сейчас он её "приласкает" и за парня, выросшего у него на глазах, и за чудную светлую девчушку-солнышко, и за их отношения, на которые без ностальгической улыбки и смотреть не получалось.

— Давайте продолжим, Наталья Ивановна. Так кто, вы говорите, вас ударил? Я правильно понял, что вы одного из этих ребят обвиняете, Бориса Самсонова?

— А какое это имеет отношение к делу? — Женщина раздумывала, стоит ли и дальше гнуть свою линию. Нет, теперь он увильнуть ей не даст.

— Ну, к большим деньгам под полом вашего шкафа Самсонов никакого отношения, скорее всего, не имеет, а вот к взлому вашей двери — может быть. Так чем же вы так ему не угодили?

— Ох, это долго объяснять.

— А вы торопитесь?

— Ну, он втюрился в меня сразу, как увидел, смотрел телячьими глазами, как-то трогательно даже. А этот Штольман, — Она кивнула в сторону закрытой двери, — попросил меня не отталкивать мальчишку сразу, проявить деликатность, пощадить его чувства. И я была с ним приветлива. Ничего такого, просто по-человечески. Но Самсонов всё понял совершенно неправильно, стал таскаться за мной как тень, навязываться, следить. Вчера вечером я была у археологов, мы там виделись, помните?

— Как не помнить.

— Там Самсонов несколько раз подходил ко мне, мне пришлось отшить его за вечер трижды. Но когда я собралась домой, он всё равно за мной увязался. Всю дорогу я пыталась объяснить ему, что между нами не может быть ничего общего. Я — взрослая женщина, а он — просто малолетка. Он сперва канючил, потом умолял, а когда это не подействовало — вдруг разозлился. Схватил меня за плечи и попытался поцеловать. Я его оттолкнула, тогда он окончательно рассвирипел и ударил меня в лицо. Я упала. Не знаю, что он ещё мог бы со мной сделать, но мы были уже в посёлке: я закричала, залаяли собаки и он убежал.

— Вам, похоже, повезло. Что было дальше?

— Дальше? Я кое-как встала и пошла, почти побежала домой.

— А Самсонов вернулся на турбазу и вломился в ваш домик? Зачем?

— Откуда я знаю? Может, разгромить всё хотел от злости, но кто-то его спугнул.

— Возможно. Вы хотите заявить на него? Тогда вам следует обратиться в медпункт для освидетельствования ваших травм. Это называется "снять побои", а затем написать заявление участковому.

— А вам я не могу написать?

— Хотите написать именно мне?

— Ну, да... Раз уж я вам и так всё рассказала.

— Хорошо. Садитесь и пишите. Время есть у нас до приезда моих коллег.

Власенко провозилась с показаниями где-то с полчаса. Писала, зачёркивала, грызла карандаш. Сочинять ей явно было легче, чем записывать сочинённое. В школе, видимо, плохо училась. Сальников терпеливо ждал и смотрел в окно, отодвинув шторку. За окном Платон что-то горячо обсуждал с Самсоновым, а тот только отчаянно головой мотал. Даже слёзы в глазах стояли, кажется. А потом мальчишка и вовсе сорвался с места и убежал. Платон махнул кому-то рукой, чтоб догнали. Тяжело, когда твоя Дульсинея — вовсе не Дульсинея, а Медуза Горгона.

— Я закончила, — кашлянула Горгона Ивановна у него за спиной.

Сальников обернулся, взял протянутый листок, пробежал его глазами, кивнул, сложил вчетверо и убрал в карман брюк.

— Всё в порядке? — спросила женщина, озадаченная его молчанием.

— Написано толково и грамматических ошибок, на удивление, немного. Теперь бы ещё правды от вас добиться...

— Что вы имеете в виду? — испугалась она.

— Что Самсонов вас и пальцем не тронул. Вас действительно ударили один раз — наотмашь, открытой ладонью, с размаху. И на лице у вас — отпечаток этой самой ладони, которая даже больше моей, не говоря уже о Самсонове. Мальчишка вообще субтильный, ниже вас, а вчера у археологов вы были ещё и на каблуках, так что бить ему пришлось бы снизу вверх, а это было не так. Человек, бивший вас, — физически силён и высокого роста. А ещё он левша, поэтому синяк у вас на правой щеке, а у Бочкина на левой.

— Причём тут Бочкин?

— Просто он подрался на днях с Самсоновым. Вы только что солгали мне, Наталья Ивановна, попытались ввести следствие в заблуждение. Зачем?

— Да я просто... пошутила.

— Пошутили? В письменной форме? Это называется клевета или дача заведомо ложных показаний. За такие шутки можно получить до года тюрьмы или исправительных работ. Впрочем, по сравнению с тем, что вам может грозить в связи с этими деньгами, это и правда — сущие пустяки.

— Я не имею к этим деньгам никакого отношения!

— Трудно поверить, что вы не имеете отношения к деньгам под вашим собственным шкафом. Вы ведь одна здесь живёте? Или... сожительствуете с кем-нибудь?

— Нет.

— Нет? А если ещё раз подумать? Например, о том, что человек, спрятавший деньги у вас в комнате без вашего ведома, серьезно вас подставил. Здесь несколько тысяч рублей, Наталья Ивановна, наверняка преступным путём добытых, иначе бы их не прятали. Мы обязательно выясним, откуда эти деньги, даже не сомневайтесь. И лучше бы вам нам в этом помочь.

— Да не знаю я ничего, говорю же. Почему вы мне не верите?

— Потому что вы мне только что соврали. В письменной форме, — Он похлопал себя по карману. — Причём соврали просто так, бессмысленно, из любви к искусству. Ну, или чтобы насолись Платону Штольману, к которому у вас явная личная неприязнь. А теперь, похоже, изворачиваетесь, чтобы уйти от ответственности... Или покрываете кого-то.

В этот момент вдруг без стука распахнулась дверь. За дверью снова стоял Бочкин, и сразу было видно, как сильно он напуган.

— Владимир Сергеевич, — практически выкрикнул парнишка, — там Римма Михайловна приехала на мотоцикле!

— На мотоцикле?!

— Да, в коляске, её из местных кто-то подвёз. Она говорит, что Марта пропала...

 

Римма стояла перед Платоном и не падала, кажется, только потому, что парень придерживал её за оба запястья. Лицо было не белым даже, а серым, и глаза — как угли.

— ...Когда она ушла, Римма Михайловна?!

— Часа полтора уже. Но что-то почувствовала я только минут сорок назад и почти сразу сознание потеряла...

При этих её словах парень почему-то резко изменился в лице:

— Почувствовали? Потеряли сознание?

— Нет-нет-нет! Слышишь, НЕТ! — Женщина отчаянно затрясла головой. — Она жива, это совершенно точно. Может быть, в обмороке, я не поняла, но... Я не знаю, как это объяснить.

— Просто скажите.

— Я... видела, где она. Это как будто подвал или погреб: земляной пол, каменные стены, прямоугольный вход, откуда льётся свет.

— Свет электрический?

— Нет, дневной. Свод потолка — неровный, выщербленный, замшелый. Две ступеньки... на уровне её лица. Она на полу лежит, наверное, — Женщина резко всхлипнула и закусила губу.

Сальников не понимал ровным счётом ничего, но кажется, понимал Платон, и пока этого было достаточно. Прервать этих двоих сейчас было просто невозможно.

— Что-нибудь ещё, Римма Михайловна?

— Да, картинки над входом. Странные, примитивные, выпуклые. Посередине как будто женщина с ребёнком, слева — мужчина в рогатой шапке, на татарина похож, справа — лысый бородатый старик. Господи, может быть, это вообще бред?!

— Будем надеятся, что нет. Что это поможет нам её найти. Римма Михайловна, зачем Марта вообще ко мне пошла? Вы сказали, хотела что-то передать.

— Да, да. Мы же, кажется, поняли, кто приходил к Трезору. Это может быть его бывший хозяин.

— У Трезора раньше был другой хозяин?

— Да. Оксана Петровна рассказала, что они раньше жили где-то под Бахчисараем, там и взяли Шарика, а их соседи — Трезора. А несколько лет спустя этот сосед — Илья Цекало — бросил всё и всех и уехал, а его жена подарила собаку мужу Оксаны Петровны. Но Трезор новых хозяев так и не признал.

— Это вполне возможно. Кавказцы — классические "собаки одного хозяина".

— А ещё Оксана Петровна сказала, что этот Цекало — твоего роста и телосложения, и волосы мог бы так же отпустить.

— Всё понятно, годная версия. Только безобидная: вряд ли может объяснить, что случилось с Мартой. Тут наша история с деньгами куда опасней выглядит.

— Подожди, Платон, — вмешался, наконец, Сальников. — Мы же с самого начала думали, что всё связано, что Мартусин "пришелец" и "ночной гость" Натальи Власенко — одно и то же лицо.

— Да, кстати, — Женщина повернулась к нему. — Я и про поклонников Натальи у Оксаны Петровны спросила. По её словам, в прошлом году Наталья встречалась с каким-то археологом с Нимфея...

— Археологом? — Платон произнёс это таким странным тоном, что и Римма, и сам Сальников немедленно к нему повернулись. — Это место, где Марта... Вы сказали, подвал или погреб. И картинки на стенах. А может быть тогда — склеп? "Аллея склепов", которую мы не стали вчера смотреть, помните?

Римма прижала ладонь ко рту и не упала просто потому, что они подхватили её с обеих сторон. А глаза её просто... полыхнули! Сальников сколько жил, такого не видел никогда.

— Да, конечно, да, — прошептала она. — Какой же ты молодец! Конечно это склеп, катакомба... — И добавила уже громче: — Поехали туда, пожалуйста. Я этого парня с мотоциклом подождать попросила.

— Сейчас поедем, — сказал капитан. — Две минуты дайте мне.

Он буквально ворвался в домик, так что Наталья вздрогнула и съёжилась на стуле. Схватил лежащую на столе чёрную дерматиновую женскую сумочку и тут же вытряхнул её содержимое на кровать. Шагнул к шкафу, одну за другой отделил ото дна пачки денег и закинул их в сумочку. Делать так было неправильно, но не оставишь же деньги на несовершеннолетних мальчишек. И ждать было нельзя, так что придётся взять с собой. Потом он вернулся к столу и, нависнув над женщиной, выдохнул:

— Как твоего археолога с Нимфея зовут? Имя, ну?!

— Илья Уваков, — пролепетала она.

 

Мотоцикл капитан просто отобрал, показав удостоверение. Сам сел за руль, Платон сзади, Римма в коляску. Сказал подбежавшему Бочкину, чтобы Наталью не отпускали, сторожили, потому что она причастна может быть, и когда приедет милиция, немедленно направили её прямо на Нимфей. Чтобы имя и звание назвали и его, и Штольмана-старшего, его-то в керченской милиции наверняка должны помнить. И они поехали, до Нимфея от турбазы было-то всего ничего. Влетели в лагерь археологов с шумом и пылью, всех переполошив, но зато и Нонна Леонидовна сразу обнаружилась. А вот никого, похожего на Платона сзади или спереди, не было и в помине. Услышав, что пропала Марта, Нонна Леонидовна разволновалась так, что толку от неё добиться удалось не сразу. Сальников уже плюнуть хотел, ехать на место и все склепы на аллее подряд обыскивать, даже если их там пятьдесят. Но не пришлось, женщины разобрались-таки.

— ... Нонна Леонидовна, в каких склепах есть рельефные картины на стенах?

— В четвертом, седьмом и одиннадцатом...

— Там их должно быть три, прямо над входом.

— О, тогда это та самая, "ростовцевская катакомба", об открытии которой я вам вчера рассказывала. Там три рельефных изображения над порталом — протомы Афины, Пана и Силена, все анфас.

— Пан с рогами, а Афина — с ребёнком?

— Пан обязательно с рогами, а Афина — в шлеме, с коротким мечом и щитом, а на шее у неё — горгонейон, изображение Медузы Горгоны, которое на первый взгляд действительно можно принять за детское.

— Отведите нас туда, там моя девочка...

И девочка действительно оказалась там. Сальников понятия не имел пока, как всё это понимать, но и черт с ним, главное, они нашли Марту и нашли быстро. "Аллея склепов" оказалась страшноватым местом, как и обещало название: два ряда катакомб длиной метров двести, зияющие дыры в земле. Разверстые могилы, чего уж там, не стать ему всё-таки любителем археологии. В указанную Нонной Леонидовной седьмую катакомбу они спустились на всякий случай с Платоном вдвоём, оставив женщин наверху. Но никого там больше не было, кроме Марты. Девочка полусидела у стены, с кляпом во рту, со связанными руками и ногами. Была в сознании, когда узнала их, потянулась навстречу. Раскашлялась, когда Платон первым делом вынул тряпку у неё изо рта, потом хрипло прошептала: "Хорошо, что вы так скоро", после чего парень молча сгреб её в охапку и понёс на свет. Запястья и щиколотки у девочки оказались спутаны клейкой лентой, которую капитан сам перерезал перочинным ножом. Потом отошёл, чтобы не мешать, пока Римма осматривала-ощупывала племянницу прямо у Платона на руках. На лбу у Марты красовалась огромная шишка самого устрашающего вида, но кроме этой шишки, нескольких ссадин и следов треклятой ленты на руках и ногах Римма ничего у неё не обнаружила и немного успокоилась.

— Чем тебя ударили? — вдруг спросил Платон.

— Кажется, термосом, — отозвалась Мартуся, наморщив лоб, и тут же прикрыла глаза от боли.

— Не надо её сейчас допрашивать, — отрезала Римма не терпящим возражений тоном. — Ребёнок, помолчи, пожалуйста. Тебе надо попить, поставить примочку и немедленно ехать в больницу. И лучше бы не на мотоцикле. Есть у вас машина, Нонна Леонидовна? Мы вроде вчера у вас грузовик с цистерной видели.

— К сожалению, на нашей машине не получится, — развела руками та. — На ней Илья сегодня утром за продуктами уехал, и почему-то до сих пор не вернулся. Ума не приложу, где он может быть.

— Илья Уваков? — переспросил Сальников резко.

— Да, — Нонна Леонидовна растерянно заморгала.

— Высокий, широкоплечий, кудрявый? — перечислил Платон.

— Бородатый, с маленьким белым шрамом на верхней губе, — тихонько добавила Мартуся.

— Думаю, он не вернётся, — произнёс Платон очень выразительно. Впрочем, Сальников его чувства вполне разделял.

— Где ты вообще его встретила? — с болью спросила Римма, нарушая своё собственно распоряжение.

— Почти сразу, как на улицу вышла, — вздохнула девочка. — Он как раз из машины выбрался и искал что-то в кабине, стоя ко мне спиной. Я как только его увидела, сразу поняла, что это тот человек, которого я видела вчера утром с Трезором.

— Но зачем же ты к нему подошла? — простонал Платон.

— Глупо, конечно, — покаялась Мартуся. — Но я как раз подумала, что всё выяснилось и ничего страшного нет. Подошла сказать, что мы догадались и Оксана Петровна готова отдать ему собаку. Он был, кажется, поражён, но не отрицал, что собака его. Сказал, что страшно рад был найти Трезора. И видно было, что и правда, рад. Извинился, когда я сказала, что он нас напугал и мы его искали. Я предложила пойти к хозяйке прямо сейчас. Он отказался, сказал, что ему сперва нужно продукты и воду на Нимфей отвезти, что его ждут и зайдёт он вечером. Потом спросил, куда я направляюсь. Я объяснила, что к тебе на турбазу. Он рассмеялся, сказал, что видел уже нас в посёлке и что мы красивая пара. Предложил меня подбросить, потому что это по дороге и даже сходить со мной к тебе познакомиться и извиниться за беспокойство. Я решила, что это хорошая идея. Дурочка, да? Когда мы выехали из посёлка, он вдруг спросил, не хочу ли я пить. Я отказалась, но он притормозил и полез за термосом для себя самого...

— А дальше?

— Я не помню... — Мартуся покачала головой и вновь страдальчески поморщилась.

— Всё-всё-всё, — зашептала Римма. — Отдыхай, моя хорошая.

— Да я нормально себя чувствую, Риммочка, — попыталась успокоить её Мартуся, прикрыв, впрочем, глаза. — Мы вполне можем и на мотоцикле ехать.

— Не уж. Даже если у тебя нет сотрясения мозга, на мотоцикле тебя непременно растрясёт.

---

Примечания:

Интересный фильм об открытии и исследовании "ростовцевской" катакомбы некрополя Нимфея, в котором в том числе можно увидеть барельефы Афины, Пана и Силена, которые видели Марта и Римма:

https://m.youtube.com/watch?v=QZ59bVWQJiM

Им повезло. Едва они вышли по выгоревшей траве к оставленному на обочине дороги мотоциклу, как рядом остановился милицейский уазик. Пока Володя вёл переговоры с местными коллегами, Мартуся задремала прямо у Платона на руках, доверчиво обняв его за шею. Впрочем, долго им ждать не пришлось, уже минут через десять к ним подошёл старший из приехавших оперативников и, коротко глянув на девочку, шёпотом разрешил им ехать в больницу, сказав, что показания с них снимут завтра по месту проживания. Тем временем Володя остановил попутную машину и попросил отвезти их в больницу в Керчь. Римма заикнулась было Платону, что ему не обязательно с ними ехать, что она и сама справится, но парень посмотрел на неё так, будто она что-то совсем уж крамольное сказала. Ну, может и хорошо, если он не будет больше участвовать в этом расследовании. Хватит уже, дорасследовались.

Капитана Сальникова Римма теперь уже и про себя называла по имени. Вот только было совершенно непонятно, как они станут дальше общаться после сегодняшнего. Когда на неё опять накатило и она примчалась на турбазу, то надеялась, что её поймёт Платон, поймёт и поможет. О Сальникове она тогда вообще не думала. Так всё и случилось, парень даже лучше разобрался в её видениях, чем она сама. Хорошо, когда голова не отключается несмотря на страх. Но Платон любил Марту и уже знал предысторию, он был свой, а Сальников — ещё нет, несмотря на все задушевные разговоры последних двух дней. Может статься, что теперь на дальнейшем сближении можно поставить крест. Ну, что поделать, зато по крайней мере всё честно.

В больнице они провели около двух часов, потому что Римма настояла, чтобы Мартусю осмотрели и невропатолог, и хирург. Оба пришли к единому вердикту, вполне соответствующему и её собственным наблюдениям: в общем и целом девочка отделалась лёгким испугом. У неё болел лоб, резкие повороты головы и определённые элементы мимики доставляли ей некоторые неудобства, но учитывая размеры шишки этому не приходилось удивляться. Впрочем, и сама шишка, после того как к ней в коридоре больницы на полчаса приложили пузырь со льдом, несколько уменьшилась в размерах. Больше не было никаких симптомов сотрясения мозга. Но конечно, двух-трёх дней постельного режима под наблюдением не избежать. Невропатолог рекомендовал также до конца лета ограничить физические нагрузки, на что Мартуся немедленно поинтересовалась, относится ли к физическим нагрузкам купание в море. Похоже, что долго болеть племянница не собиралась.

Когда они вышли к Платону, терпеливо ожидавшему их в приёмном покое, девочка сказала:

— Всё в порядке. Похоже, нечему там сотрясаться.

— Сотрясаться определённо есть чему, — возразил Платон. — Просто тебе повезло. Насколько я помню, лобная кость — самая прочная кость черепа.

— Угу, — кивнула Римма, — выдерживает до двух тонн.

— Двух тонн там точно не было, — несколько ошарашенно произнесла Марта и вдруг спросила, переведя взгляд с тёти на Платона: — А почему вы меня не ругаете? Я же очень... глупо поступила.

— Неосторожно, — уточнил Платон, — опрометчиво.

— Ещё успеем отругать, — добавила Римма.

— Я всех напугала, — продолжала каяться девочка. — Кажется, даже больше, чем сама испугалась. Я... не успела просто. Вначале я не боялась, потому что не подозревала ничего, потом была в обмороке, а когда очнулась, то довольно долго думала, что просто сплю и вижу странный сон: сноп света, странные лики на стене... Лысый старик с бородой, женщина в шлеме с ребёнком, узкоглазый татарин в шапке с рогами. Кто это был?

— Силен, Афина и Пан, — ответила Римма после некоторой заминки. Её поразило, что Мартуся описывала рельефные изображения почти в точности теми же словами, что и она сама три часа назад.

— А когда я замёрзла и пришла в себя окончательно, то почти сразу появились вы. Как вы вообще так быстро меня нашли?

— Римма Михайловна увидела, где ты, — ответил Платон, прежде чем Римма успела вмешаться и предупредить подобный ответ.

— Увидела? — Глаза Марты изумлённо распахнулись. — Как... тогда?!

— Нет, — возразила категорично Римма, — сейчас мы это обсуждать не будем.

 

Назад в Героевку они приехали на такси. Никто кроме Шарика их не встретил, в доме было тихо и пусто. На столе в летней кухне стояла укутанная полотенцем кастрюлька с сырниками и баночка домашней сметаны. Римма мысленно поблагодарила Оксану Петровну за это немного неожиданное проявление заботы. Мартуся с удовольствием поела, сходила в летний душ, а потом согласилась лечь и подремать, взяв с Платона слово, что он не уйдёт не попрощавшись. Римма просидела около племянницы минут двадцать, пока та не заснула.

— Спит и даже улыбается во сне, — сказала она Платону, вернувшись в летнюю кухню. — Хорошо, что она во многом ещё ребёнок. Дети умеют отгораживаться от таких вещей, не думать о том, что могло бы случиться...

— А вы как, Римма Михайловна? — спросил парень. — Вам бы самой прилечь не мешало.

— Нет, — покачала она головой, — я лучше поем и тебя покормлю.

— Тогда уж я вас, — сказал парень и встал за тарелками.

Ели они медленно и почти всё время молчали. В конце концов Римма собралась с духом и спросила:

— Платон, почему ты сегодня сразу мне поверил? Мне казалось, что в силу профессии и интересов ты должен быть совершеннейшим материалистом.

— Это больше не вопрос веры, — ответил он сразу, как будто только и ждал этого вопроса. — Это в поезде, слушая ваш рассказ, я мог верить или не верить. После того, что произошло сегодня, это уже вопрос эмпирического опыта.

— И что это значит? — спросила Римма растерянно.

— Сегодня мы нашли Марту так быстро исключительно благодаря вам. Страшно подумать, сколько времени нам понадобилось бы, чтобы добраться до ростовцевской катакомбы, если бы не эти ваши... показания.

— Ты заметил, что Мартуся потом использовала для описания картин на стене те же самые слова?

— Конечно, заметил. А ещё обратил внимание, что вы описывали всё вокруг Марты, но не саму Марту. Вы ведь не знали, что она связана, и про кляп?

— И хорошо, что не знала! — вырвалось у неё. Про кляп она вообще впервые слышала. — А то бы от страха совсем...

Она не договорила, борясь с комком в горле. Платон, кажется, понял, что сказал лишнее, и заторопился, отгоняя всколыхнувшийся в ней ужас:

— А ещё вы говорили про ступеньки на уровне её лица. Получается, вы смотрели как бы её глазами?

Римма замерла, прислушиваясь к себе.

— У меня такое ощущение, что... она сама мне это показала, — прошептала женщина.

— Годная версия, — Платон задумчиво кивнул. — Она многое объясняет.

Версия? Это было... очень станно, сюрреалистично. Хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что всё это происходит наяву.

— Но ведь это же невозможно! — почти простонала Римма. — А ты так просто к этому относишься. Ищешь в этом логику.

Парень пожал плечами:

— Это просто внесистемный факт.

— И что это значит?

— Мне проще всего будет объяснить на физическом примере... — Парень посмотрел на неё вопросительно, и Римма кивнула. Объяснять мистику при помощи физики — а почему бы и нет? — Вот есть классическая механика, базирующаяся на законах Ньютона.

— Сила действия равна силе противодействия? — уточнила Римма.

— В том числе, — согласился парень и продолжил: Законы Ньютона прекрасно объясняют движение тел вокруг нас, движение планет вокруг звёзд и так далее. В рамках классической механики масса тела не зависит от того, с какой скоростью это тело движется, а время течёт одинаково во всех системах координат. И это кажется настолько очевидным, что двести лет никому и в голову не приходило подвергать это сомнению. А потом явился Эйнштейн со своей теорией относительности. Он, конечно, не на ровном месте её сформулировал, тому были экспериментальные предпосылки, но сама теория в начале века звучала совершенно фантастически. Потому что по Эйнштейну неизменна только скорость света, а течение времени, размеры тела и его масса зависят от скорости. Из его теории следует, к примеру, что если один из близнецов отправится в космос на ракете со скоростью, близкой к световой, а другой останется на Земле, то оставшийся будет стариться гораздо быстрее путешественника. И когда путешественник вернётся, то может застать своего брата глубоким стариком и оказаться ровесником его детей или внуков.

— А разве это не научная фантастика? — удивилась Римма. Рассказ Платона её удивительным образом успокаивал.

— Отчасти да, потому что такое будет возможно лишь в далёком будущем. Однако в 1905 году многие учёные не приняли новую теорию Эйнштейна в целом. Решили, что он, может быть, и гений, но в данном случае какую-то ерунду придумал. Вот только пару десятилетий спустя доказательства специальной теории относительности стали появлятся как грибы после дождя. Доказали и то, что на больших скоростях время замедляется, и значит, путешественник действительно дольше останется молодым. Так что пришлось признать, что Эйнштейн был прав и при скоростях, близких к световой, ньютоновская механика не работает. И это отнюдь не единственный случай, когда под напором новых экспериментальных данных старая система начинала трещать по швам и в конце концов приходилось менять парадигму. Тот же Эйнштейн, к примеру, заблуждался, отвергая квантовую механику... — Платон устало потёр ладонями лицо. — Вот и здесь у нас всё похоже: С чисто материалистической точки зрения ваших видений нет и быть не может. Но как же хорошо, что они есть, и нам не пришлось много часов прочёсывать без толку окрестности в поисках Марты... Когда я об этом думаю, смена парадигмы вовсе не кажется мне такой уж большой проблемой.

А ведь он прав, поняла Римма. Как же он прав! Если этот самый Дар может быть спасением, может быть благом, то и пусть, пусть он будет. Надо просто как-то научится с ним жить. "Хочешь оседлать невозможное, сестрёнка? Понимаю, — отозвался Женька с некой насмешливой гордостью. — Никогда в тебе не сомневался". А вот она пока мало что понимает и сомневается просто во всём. Но разбираться придется. Искать новую парадигму.

Тем временем на выразительном лице её собеседника вдруг отразилось некоторое смятение и... смущение?

— Римма Михайловна, — решился он наконец. — Можно я... посижу с Мартой? Хоть минут десять.

От этого явно нелегко давшегося парню вопроса у неё как-то моментально улучшилось настроение. Ох уж эти дети! Она вспомнила, как сегодня, когда они собрались идти искать такси, Марта сказала Платону: "Наверное, не надо меня больше нести. Наверное, я сама могу". И при этом на лице у обоих было такое явное сожаление, что Римме пришлось отвернуться, чтобы скрыть улыбку.

— Да иди, конечно, — сказала она.

 

Платон сидел и смотрел на милое личико уже точно больше десяти минут кряду. Уйти он пока не мог, оставалось надеяться, что если Римма Михайловна сочтёт его дальнейшее пребывание тут неуместным, то она придёт и сама его выставит. Почему это сегодня произошло? Сколько здесь его вины? Мог ли он как-то её уберечь? Разве что попросив дядю Володю сегодня утром взять её с собой. Но тогда это казалось неразумным, наоборот, хотелось держать Марту вдали от этой опасной истории с большими деньгами. Постоянно быть рядом он, к сожалению, пока не может. Да и потом, позже, у него вряд ли это получится. Ведь даже если люди по-настоящему, совсем вместе, они не проводят рядом все 24 часа в сутки. Да и Марта, пожалуй, воспротивится постоянной опеке. Не дастся, так она сказала. Не захочет быть "ни при чём, ни при чём". И что делать? Научить Марту каким-то приёмам самообороны? Год назад, после истории с Тихвиным, у него уже мелькали такие мысли, но тогда он не мог бы предложить такое Римме Михайловне, а делать это в тайне было нельзя. Даже сейчас не факт, что Мартина тётя на это согласится. И потом, кто будет учить? Он сам мог бы преподать какие-то азы, но... "Но" было много. Во-первых, он не знает особенностей женской борьбы, которые, несомненно, есть. Во-вторых, он не сможет ударить Марту, сделать ей больно, бросить её на пол, не сможет даже на тренировке и во благо. И наконец, подобные тренировки означают довольно много... физического контакта, которого пока быть не должно. Им и так в последнее время нередко бывает трудно. Хорошо, если не он, то кто тогда? Та секция, в которую ходили мальчишки, была чисто мужской. Научить Марту могла бы мама, она умеет всё, что нужно, и даже больше, но она до сих пор решительно против его общения с девочкой. Так продолжаться не может, не должно, но пока вообще непонятно, как это изменить. Повлиять на маму мог бы отец, только к нему одному она по-настоящему и прислушивалась. Но просить о помощи отца не хотелось, это казалось слабостью. Он попробует поговорить с матерью сам. Сразу по возвращении и серьёзно. Вот только... интуиция просто кричала, что в материнском отношении к Марте немало ревности, и если сказать ей, объяснить, как много Марта для него значит на самом деле, то как бы хуже не сделать.

Марта, солнышко, девочка... Когда они сегодня её искали, Римма Михайловна еле на ногах держалась и от страха едва могла рассуждать, он же наоборот — мог думать, но боялся чувствовать. Все эмоции накрыли его уже потом, когда он вынес её из проклятого склепа. Стоял и старался не сжимать девочку слишком сильно, ведь руки будто судорогой свело. Марта опять как-то почувствовала его состояние, обняла, обласкала шею теплым дыханием. Согрела, как только она умела, пока дядя Володя с местной милицией объяснялся. Как же её потом отпускать не хотелось.

Нежная щека, во сне чуть порозовевшая, манила погладить и не только. Сколько они ещё выдержат... вот так? Платон вздохнул и поднялся.

— Ты обещал не уходить, не попрощавшись, — сказала Марта, не открывая глаз.

— Так я и не ухожу совсем, — Он ужасно, как-то совершенно по-детски обрадовался тому, что она проснулась. — Дядю Володю дождаться хочу. Мне просто Римма Михайловна разрешила взглянуть на спящую красавицу.

— Тут таких нет, — отозвалась немедленно Марта и открыла глаза. — То, что у меня во лбу звезда, — Она выпростала руку из-под одеяла и осторожно обвела пальчиком свою шишку, — ещё не означает, что я Царевна-Лебедь.

Платон рассмеялся и снова сел.

— По-моему, у тебя нет никакого сотрясения мозга.

— Вот и мне кажется, что нет, а лежать три дня всё равно придётся. Риммочка тут ни за что не уступит.

— Ну и полежишь, а то мало ли что. Сильно скучать мы тебе не дадим.

— Жалко в отпуске лежать, — пожаловалась Марта. — Там, снаружи, столько всего... — Она махнула в сторону окна.

Он не удержался, поймал её руку и спрятал в ладонях.

— Так ведь есть ещё время. Даже если эти три дня отнять, то у нас больше недели останется. Всё мы успеем, что хотели. А если не успеем, то можно снова приехать. Хорошее же место...

Что он несёт, подумалось ему. Хорошее место, где её только сегодня ударили по голове, увезли и закинули в катакомбу, как мешок с картошкой? Вот только Марта и не думала ему возражать. Наоборот, при последних его словах она расцвела чудеснейшей улыбкой, так что можно было не сомневаться, что она всецело разделяет его планы будущего приезда в Героевку. Совместного приезда, понятное дело.

Марта смотрела, и он смотрел. Любовался. Глаза у неё сейчас казались скорее зелёными, чем серыми. И там, в глубине радужки, можно было рассмотреть россыпи золотистых пятнышек, похожих на вездесущие веснушки. Нет, она не Лебедь, конечно. Рыжих лебедей не бывает. Но кому они вообще нужны, эти лебеди?

Однако постепенно улыбка погасла, девочка нахмурилась и тут же поморщилась, видимо, потревожив ушиб:

— Что? — тихо спросил он.

— Тоша, я... — Она опять назвала его уменьшительно-ласкательным именем и тут же опасливо глянула, не станет ли возмущаться. Он не стал, конечно. Пусть, это точно можно. — Я за Риммочку волнуюсь. Эти видения, они очень её пугают, мне кажется.

— Я думаю, она не видения испугалась, а за тебя. Мы все испугались.

— Не только сегодня. Вчера утром, как раз перед тем, как я на этого Увакова с Трезором наткнулась, ей вроде бы кошмар приснился. Ну, она так сказала, кошмар про войну. И ей очень плохо было, даже зубы по краю стакана стучали. И потом она немного странно себя вела, честно говоря. Мотобот этот, это ведь она хотела его увидеть. То есть мне тоже интересно, но Риммочке... ей почему-то нужно к нему.

— Значит, два видения за два дня?

— Насчёт первого я не уверена, конечно, но...

— Я понял.

— Она со мной не хочет об этом говорить, считает, что я маленькая, вы все считаете, — Она укоризненно посмотрела на него и вздохнула. — Ты не мог бы... как-нибудь ей помочь? Ведь она знает, что ты знаешь. И веришь. А больше у нас и нет никого.

Сердце зашлось от этой робкой и искренней просьбы. Он протянул руку и осторожно погладил Мартусю по волосам.

— Не беспокойся, малыш. Я сделаю всё, что смогу.

 

Платон вернулся какой-то просветлевший, и в то же время задумчивый. Сел напротив и сразу спросил:

— Римма Михайловна, я могу вам чем-нибудь помочь?

Она удивилась:

— Так ты помог уже и помогаешь. Как год назад взял над нами шефство, так и не останавливаешься. Куда ещё больше?

— Да какое шефство? — Парень досадливо поморщился.

Римма и вправду как-то сразу пожалела о сказанном. Выразилась она неудачно. Не было отношение Платона к племяннице "шефством", оно с самого начала было... нежной дружбой, что ли. Нет, разница в возрасте всё равно ощущалась, он опекал девочку, заботился, многому учил, иной раз даже воспитывал, и при этом умудрялся оставаться с ней почти на равных. Мартуся очень быстро стала нужна парню не меньше, чем он ей. Это было очень заметно.

— Извини, не хотела тебя обидеть, — вздохнула она.

— И не обидели, — Парень дёрнул подбородком. — Я, пожалуй, должен кое-что рассказать. Это важно и будет вам интересно...

Однако о важном и интересном они поговорить не успели, потому что в этот момент радостно взлаял Шарик, а потом заскрипела калитка, пропуская Оксану Петровну с капитаном Сальниковым.

— Ну, наконец-то, — воскликнула Римма, вставая. — А то мы уже волноваться начали!

— Это я волноваться стала, — проворчала хозяйка, — что сегодня в райотделе заночую. Но нет, таки отпустили ближе к ночи. Ещё и до дому нас докинули, добрые люди.

— А вас-то чего так долго продержали?

— Не-не-не, — отмахнулась женщина и кивнула на Сальникова: — Вот вам мужчина, кормите его и расспрашивайте. А я мыться и спать!

— А поесть? — забеспокоилась Римма.

— У себя повечеряю, если раньше не засну...

Оксана Петровна ушла. Володя же сел за стол, подперев голову рукой, и первым делом спросил:

— Мартуся как?

— Ничего, — ответили они с Платоном почти хором. Он утомленно кивнул и потёр ладонями щёки, к вечеру заросшие щетиной.

— Сотрясения нет, похоже, — добавила Римма и спросила: — Вы борщ будете, Володя? И сырники?

— Я буду всё, что дадите, — благодарно улыбнулся он, — а потом ещё добавки попрошу...

 

Марта вышла во двор минут через пятнадцать, когда дядя Володя уже заканчивал с борщом, а Платон с Риммой Михайловной сидели напротив и изо всех сил старались не отвлекать расспросами явно усталого и голодного человека. Вышла в застегнутом на все пуговицы халатике, с подушкой и переброшенным через руку одеялом.

— Ну, ты даёшь, — невольно вырвалось у Платона.

— Я тоже хочу послушать, — сказала девочка решительно. — Это меня очень даже касается.

— Да что же это такое! — возмущённо всплеснула руками Римма Михайловна. — Надо было в больнице тебя оставить на эти три дня. Ты понимаешь, что это не шутки? Тебе отдыхать надо и волноваться нельзя.

— Да я же всё равно не сплю! — стала объяснять девочка. — Лежу и прислушиваюсь. Хотела уже под дверью сесть, чтобы ничего не упустить.

— Этого ещё не хватало!

— Вот и я так подумала. Пожалуйста, Риммочка! Я могу на скамейку прилечь, если надо. — Марта взмахнула подушкой.

— Может, мы тогда во флигель к вам переберёмся, если это не слишком неудобно? — предложил капитан, которому это препирательство явно доставляло удовольствие.

— Там и сесть негде, стул у нас один всего, — покачала головой Римма. — А вы и не поели толком.

— Дядя Володя может сесть на колоду под окно, — сказал Платон, — и сырники с собой взять и на подоконник поставить. Марта — в постель, как и положено, вы к ней можете присесть, Римма Михайловна, а я — либо на стул, либо тоже снаружи, как скажете.

— По-моему, вполне соломоново решение, — усмехнулся дядя Володя. — Я ещё и подымить смогу в сторонку...

 

— ... Что вам сказать, друзья мои, в историю мы вляпались эпическую, с истинно штольмановским размахом. Тут поди ещё сообрази, с чего рассказ начать.

— Что с этим человеком, Володя? — задала Римма наиболее её волновавший вопрос. — Арестовали его?

— Да, — кивнул капитан. — Он грузовик экспедиционный в Керчи бросил, в ближайшей парикмахерской постригся и бороду сбрил и сел на катер на Керченском морвокзале, чтобы доплыть до порта "Кавказ" на косе Чушка. Сесть-то он сел, а отплыть не успел уже — ребята взяли его тепленьким прямо на борту, опознали по шраму на верхней губе, о котором говорила Марта. Он явно не ожидал, что Марту так быстро найдут и все выезды перекроют, считал, что времени у него больше. Вот, а пока его ловили, мы эту катакомбу как следует осмотрели и палатку в лагере археологов, где этот Уваков-Цекало жил. Ничего там, кстати, не нашли интересного, кроме разве что рулона липкой ленты. И ещё один такой же рулон был в кабине грузовика, и термос там же, которым он Мартусю ударил. Сильно ударил, сволочь, так что стеклянная колба внутри треснула. — Сальников сочувственно посмотрел на девочку. — Хорошо, что у тебя голова крепкая.

— Подождите, дядя Володя, — задумался Платон. — Марта же в машине справа от него сидела. Что же, он левой рукой её ударил? Правой-то ему особо не замахнуться было.

— Именно что левой. Левша он.

— Конечно, — прошептала вдруг Мартуся, — ну, конечно, левша! А я всё думала, что же было не так в этом "ночном пришельце"?! А он Трезора левой рукой гладил, правой придерживал только, а левой почёсывал-наглаживал. — Она повернулась к Платону. — А ты всегда наоборот делаешь! Я же сто раз видела, как ты Цезаря...

— Умница, — улыбнулся ей парень. — Ты просто умница.

— Похоже, сотрясение мозга действительно осталось без последствий, — хмыкнул Сальников, — что, конечно, никак не умаляет вины этого леворукого упыря. Оплеуху Наталье Власенко тоже он отвесил, поэтому и синяк у неё во всю правую щёку. Она, кстати, когда мы с капитаном Ермаком из местного РОВД к ней приехали, уже вполне созрела давать показания и всё на Увакова валить, лишь бы сухой из воды выйти. Но справедливости ради скажу, что про деньги она, скорее всего, вообще ничего не знала, а про то, что он Мартусю увёз, и подавно.

— А зачем он вообще Мартусю увёз? — спросила Римма напряжённо. — Чем она ему угрожала?

— А Наталью зачем ударил? — поинтересовалась Мартуся.

Сальников усмехнулся и повернулся к Платону:

— Ну, а ты что спросишь?

— Откуда у него деньги? — задал свой вопрос Платон. — Наверняка тут дело, как водится, в деньгах.

— Это верно, в них самых. Но начну я лучше с простого. Наталья сказала, что Уваков ударил её из ревности. Что он уезжал куда-то на выходные, но в воскресенье вечером должен был встретиться с ней на костре у археологов, однако там не появился, поэтому она разозлилась и позволила Борьке Самсонову проводить её до дома тётки. А когда она распрощалась с Борькой и тот ушёл, её окликнул Уваков и устроил ей сцену: наорал на неё, всячески обзывал и ударил. Наталья очень такому его поведению удивилась, потому что прежде ничего подобного за ним не водилось, наоборот, он постоянно подшучивал над большим количеством её поклонников, называл её королевой "Залива". А тут вдруг такое... развитие отношений.

— Угу, — буркнул Платон, — вглубь и вширь... — И тут же добавил смущённо: — Извините, Римма Михайловна, Марта.

Римма только головой покачала, а Мартуся сказала запальчиво:

— И нечего извиняться. Я не маленькая и понимаю, что так тоже бывает.

— Ну, да, — хмыкнул Сальников, — примеры встречаются и в классической литературе.

— Так, "немаленькая" моя, ты пить хочешь? — поинтересовалась Римма, вставая. И дождавшись кивка, ушла к холодильнику. Вернулась с литровой банкой купленного накануне цельного молока, от которого не отказался никто.

— Дядя Володя, а как он вообще всё успел? — спросил обзаведшийся забавными молочными усами Платон. — И Трезора навестить, и Наталью, и деньги под её шкаф пристроить. Наш пострел везде поспел. Там по времени получается вообще?

— Очень даже получается: Оксану Петровну он до полуночи пугал, около половины первого Отелло с Натальей изображал, со шкафом где-то с полвторого до двух возился и в лагерь археологов вернулся не раньше полтретьего, когда они уже всё после гостей убрали и спать разошлись. Сосед его по палатке Увакова ночью не видел, а утром — добудится не мог.

— Так он не один в палатке жил?

— Именно, что не один. Я так понял, что в лагере собственная палатка только у Нонны Леонидовны, а молодёжь живёт по двое или по трое.

— Поэтому он и деньги у Натальи прятал?

— Это точно было более надёжное место, чем палатка. Причём, судя по всему, под шкафом он что-то прятал уже не в первый раз. На дне есть и старые следы клея.

— Так откуда всё-таки деньги? — снова спросил Платон.

— А откуда, по-твоему, могут быть большие деньги у археолога? — поинтересовался Володя.

— Что-то ценное нашёл, скрыл и продал на сторону?

— Молодец, — похвалил капитан парня. — Именно такой была наша с капитаном Ермаком первая версия. Но Нонна Леонидовна отнеслась к ней скептически. Сказала, что Уваков — не профессиональный археолог, а энтузиаст, который к ним в прошлом году прибился. Им такие тоже нужны, потому что рук не хватает, но в связи с этим он сам землю не копал почти, а в основном тачки таскал на отвал с раскопа и массовый материал, вроде осколков амфор или костей животных сортировал. Ну, и машину экспедиционную водил. Вероятность того, что ему в руки могло попасть что-нибудь ценное, чего больше никто не видел, по её мнению, очень низкая. А на предположение Ермака, что в экспедиции у него могли быть сообщники, она отреагировала так бурно, что мы даже опешили слегка.

— Бедная Нонна Леонидовна, — вздохнула Римма. — Ей и одна паршивая овца в экспедиции — как нож острый, а вы тут про сообщников...

— Я так и понял. А успокоившись, она объяснила нам, что времена, когда на Нимфее находили массивные золотые украшения, давно прошли. Большинство находок экспедиции последних лет имеют гораздо большую научно-историческую, чем материальную ценность. В той же "ростовцевской" катакомбе они обнаружили какую-то золотую индикацию, то есть оттиск с монеты, что позволило довольно точно датировать окончание захоронения. А веса в этой находке — около грамма золота всего, её на вес продавать вообще смысла нет, только если подпольному какому-нибудь коллекционеру, что очень сложно и хлопотно. Конечно, можно было бы ещё нашим экспертам в Ленинград позвонить и посоветоваться, но... Проблема этой версии ещё и в том, что в неё никак не вписывается похищение Марты. — Сальников кивнул девочке и продолжил: — Ты ничего не знала об археологических находках Увакова, зато знала его настоящее имя и откуда он. И это почему-то было настолько опасно, что он немедленно обманул тебя, оглоушил термосом, оставил в склепе и тут же подался в бега.

— Значит, всё дело в его прошлом? — спросила Марта.

— И деньги тоже из прошлого? — уточнил Платон.

— Но Оксана Петровна нам ничего такого не рассказывала, — возразила Римма.

— А она не успела просто. Да и не о том вы её расспрашивали. Когда по рации передали, что Уваков задержан, мы за ней заехали, чтобы с её помощью опознание провести. Она не сильно обрадовалась, конечно, но куда деваться. И сначала в машине мы услышали от неё то же, что и вы — про соседей и собак. Но в какой-то момент капитан её вдруг прервал и спрашивает: "А это Маловидное, в котором вы жили, это не то, что неподалеку от Вилино?", а Оксана Петровна ему отвечает: "То самое, в пятнадцати километрах". И после этих слов Виктор Ермак преобразился весь и стал похож на гончую, что след взяла.

— Вилино, Вилино... — повторил Платон задумчиво. — Знакомое какое-то название.

— Ещё какое знакомое, — подтвердил Сальников. — Отец твой в семьдесят четвёртом очень этим делом интересовался. Он вообще висяков не любит, а Крымское дело считал чуть ли не личным оскорблением.

— Крымское дело? Это которое про ограбление и убийство инкассаторов 10 ноября 1974 года? — уточнил Платон.

— Ты даже точную дату помнишь? — изумилась Мартуся.

— Да тут нечего помнить, — объяснил парень. — Всё же в День милиции произошло. Отец потому так и сердился, считал, что это нарочно было сделано. Неужели оттуда ноги растут? Этого ещё не хватало.

— Что именно там произошло? — спросила Римма. После слов об убийстве ей сделалось сильно не по себе.

— В этот день кассир колхоза XXII партсъезда, что в посёлке Вилино Бахчисарайского района, ехала с водителем на грузовике ГАЗ-51 из Бахчисарая, везла зарплату и премию колхозникам, и не довезла. Где-то на полдороги машина зачем-то отклонилась от обычного маршрута, свернула на просёлочную дорогу и остановилась или, возможно, была остановлена неизвестными. Водитель был застрелен прямо через дверцу кабины, женщина-кассир попыталась убежать и была убита тремя выстрелами в спину. Деньги были похищены. Огромная сумма, 130 тысяч рублей.

— Ой, мамочки, — ахнула Мартуся.

— Так, ребёнок, — забеспокоилась Римма, — тебе нельзя волноваться. Да и поздно уже. Мужчины, если уж нельзя совсем избежать разговоров об убийствах, то давайте перенесём их хотя бы на завтра.

— Как скажете, — развёл руками Сальников. — Только тогда уж на завтрашний вечер, потому что с утра я опять поеду в райотдел.

— Риммочка, ты же не думаешь, что я вот так просто засну сейчас? — попробовала возразить Мартуся.

— Валерьянки тебе накапаю и заснёшь как миленькая, — отрезала Римма. — И себе тоже накапаю, за компанию...

— А валерьянка вообще с молоком сочетается? — пробормотала девочка.

Платон не выдержал, рассмеялся. Сказал, вставая:

— Мне бы тоже капель тридцать не помешали, наверное, но лучше воздержусь, а то до турбазы не дойду, прикорну где-нибудь по дороге.

Накануне Мартуся всё-таки боялась, что ей могут присниться склеп и лица над порталом, но стоило ей подумать о Платоне, как все другие мысли просто вымело, и она заснула совершенно умиротворённая, ещё и с настойчивым и тёплым ощущением, что о ней тоже думают. Проснулась и тут же села, почему-то решив, что всё пропустила. Слегка закружилась голова, так что пришлось замедлиться. Она осторожно потрогала руками лицо и лоб вокруг шишки. Болело не сильно, явно меньше, чем вчера. Девочка прошлёпала к окну босиком, распахнула ставни. Солнце стояло уже высоко, но вокруг царила непривычная тишина, так что и море было слышно куда отчётливее, чем обычно. И где все?

Марта заглянула в соседнюю комнату и улыбнулась. Риммочка спала, закутавшись в одеяло чуть ли не с головой. Дышала при этом глубоко и ровно, вот и хорошо. Можно было только надеяться, что и тётю сегодня никакие кошмары не посещали, довольно ей было вчерашнего кошмарного дня.

Девочка осторожно прикрыла дверь и вернулась к окну. Увидела напротив в летней кухне Оксану Петровну и приветливо помахала ей рукой. Женщина тут жу встрепенулась, взяла что-то со стола и пошла к Марте.

— Привет, малеча, — сказала хозяйка с улыбкой, протягивая ей персик. — Проснулась, что ли?

Марта взяла волшебно красивый и нежно-пушистый плод в ладонь и завороженно прошептала:

— Спасибо... — Откусила и зажмурилась от удовольствия. — Но малеча — это вы.

Вообще-то, слово ей очень нравилось. Оно было таким же вкусным, как персик.

— Когда-то я была, сто рокив тому, — вздохнула Оксана Петровна, — а теперь ты. Твой-то так тебя и зовёт: "Малыш", я слышала.

— Мой?

— А чей же? Он — твой, ты — его, тут и гадать нечего. Голова-то болит?

— Ну, так... — Марта покрутила рукой в воздухе.

— А тётка твоя как?

— Спит ещё. Ей тоже вчера... досталось.

— Это ясно. Самый страшный тот страх, который за детей. Как её вчера накрыло-то! Только мы с ней обсуждали, что на обед готовить, как вдруг она замерла, тарелку, что в руках была, уронила, а потом и сама...

— Упала? — ахнула Марта.

— Ещё как! Хорошо, что у неё самой сотрясения нет. Я к ней, думаю, что ж такое-то, водой побрызгала, она вскинулась и тут же рваться куда-то. Я держу её, а она говорит: "Пустите, мне надо" — "Куда?!" — "На турбазу, к Платону. Пустите, там с Мартой беда!" Я её на скамейку усадила, стакан воды в руки сунула и к соседям побежала. У соседа прямо во дворе мотоцикл стоит с коляской. Самого соседа дома не было, так парнишка его согласился отвезти. А Римму мы с ним уже на улице перехватили: сама пошла, хоть ноги едва держали. Упёртая она у тебя и сильная.

— Очень, — сказала Мартуся благоговейно. — Я вообще не знаю, что бы я без неё делала.

Оксана Петровна понимающе покивала.

— Родителей-то давно нет?

— Шесть лет уже, — ответила девочка совсем тихо. — Они в мае семьдесят второго в авиакатастрофе погибли.

— Ну, что тут скажешь, — проговорила хозяйка печально. — Царствие Небесное...

— А оно есть? — спросила Марта как-то совершенно неожиданно для себя.

Женщина посмотрела на неё с искренним сочувствием:

— Вот даже не сомневайся! И вообще... Настоящие люди, сильные и светлые, они не уходят от нас насовсем. Оттуда присматривают, особливо за детьми. Кто-то же дал знать тётке твоей вчера, где тебя искать.

— Вы думаете?

— Можно б было сказать, инстинкт материнский. Вот только Римма тебя не рожала.

В это время скрипнула дверь в смежную комнату и появилась, легка на помине, Риммочка. Мартуся тут же метнулась к ней и обняла — крепко-крепко.

— Доброе утро, ребёнок, — сказала тётечка хрипловато и поцеловала её в висок. — Тебя нужно привязать к кровати, чтобы заставить соблюдать режим?.. Здравствуйте, Оксана Петровна, — поприветствовала она хозяйку.

— Да пусть её, — отозвалась Оксана Петровна. — Раз не лежится ей, значит, обошлось. Умываться идите потихоньку, а я вам пока посытнее что-нибудь на завтрак сварганю. Владимир Сергеевич, жалко, не позавтракал, только бутерброды взял... А после завтрака раскладушку Мартусе под грушей поставим. Всё равно ведь не удержишь ты её во флигеле, когда Платон придёт. Можем, кстати, и тебе вторую раскладушку достать. Хочешь?

— Мне? — удивилась Римма. — А мне зачем?

— А в зеркало глянь на себя, узнаешь — зачем. Яиц вам по два или по три?

 

Приготовленная Оксаной Петровной яичница с домашней колбасой и зеленью оказалась удивительно вкусной. По три яйца Римма с Мартусей, конечно, не осилили, зато хватило на полноценную порцию Платону, появившемуся в полдвенадцатого. Собственно, после всех вчерашних потрясений можно было ожидать, что проведать их он придёт пораньше. Выглядел парень невыспавшимся и несколько помятым, но увидев за столом племянницу в сарафане вместо вчерашнего халата, немедленно разулыбался и стал похож на себя обычного. Сел рядом с девочкой, которая не сводила с него глаз, накрыл её руку своей, пожал легонько и вроде бы всё, но в воздухе при этом витало столько всего, что Римма только головой покачала.

— Как вы тут? — спросил парень.

— Лучше, чем можно было бы ожидать, — ответила она.

— А у тебя там что? — спросила немедленно Мартуся.

— Борька хандрит, в столовую идти отказывается, хотя Наталья сегодня на работу не вышла. Зато с Шуркой они помирились наконец-то.

— Давно пора, — сказала племянница удовлетворённо.

— Наталья дома отлёживается, жертву бандита из себя строит, — вставила едко Оксана Петровна. — Только не выйдет у неё ничего. Весь посёлок говорит, что она вчера зачем-то мальчонку, что в неё втюрился, оговорила. Вот ведь стерва!

— А как это выплыло? — удивился Платон.

— Ой, я тебя прошу, — махнула рукой Оксана Петровна. — Кто-то что-то услышал, кому-то рассказал. Деревня... Уволят её теперь с турбазы, и поделом ей. Татьяна, тётка её, сегодня с утра в магазине даже заступаться за неё не пыталась. Боится, что припомнят ей, как она сама в шестьдесят четвертом с бандитом связалась. По наследству это, что ли, передаётся?

— Что? — не поняла Мартуся.

— Да всё! Четырнадцать лет назад Танька бандита пригрела, а Штольман-старший его поймал. Это ж после той истории он у нас стал самая что ни на есть знаменитость. А теперь Наташка с Илюхой связалась, а он, выходит, убивец...

— Не доказано пока ничего, — серьезно сказал Платон.

— Это про инкассаторов не доказано. А Марту-то ведь точно он — по лбу, руки-ноги скрутил, тряпку в рот и в могилу эту древнюю. И что, не убивец? А если б её три дня искали?

Девочка поёжилась, и Платон немедленно придвинулся к ней, обнял за плечи.

— Оксана Петровна, вы нам лучше про инкассаторов расскажите, — решила хоть немного сменить тему Римма. Всё равно никакого спасения нет от этих расследований и никакого другого выхода, кроме как клин клином вышибать.

— А разве Владимир Сергеевич не рассказал вчера? — удивилась хозяйка.

— Немного совсем, — мотнул головой Платон. — А потом у нас уже никаких сил слушать не было.

— Ясно. Ну, так скажите мне хоть, с какого места начинать...

— Оксана Петровна, а как вы вообще в этом Маловидном оказались? — спросила Римма. — Вы же отсюда. Вон, и Владимир Сергеевич у вас здесь комнату снимал. В каком году? — Она посмотрела на Платона.

— В шестьдесят седьмом, — откликнулся парень.

— И дом такой хороший у вас. Зачем же переехали?

Хозяйка улыбнулась на комплимент, но тут же сразу нахмурилась.

— А по трусости. Муж мой бывший — не мужик, а заяц трусливый. Сашко сам из Маловидного, но после свадьбы мы в нашем доме в Героевке с мамкой и отчимом жить стали, потому что этот дом и больше, и краще, чем его родительский. Но в шестьдесят восьмом батькИ его померли один за другим и тот дом ему в наследство достался. И начал он ныть, что хочет переехать, что надоело ему в приймах жить. Я долго противилась, как могла, мамку одну оставлять не хотела, отчим умер уже к тому времени, но потом летом 1970 г. случилась у нас в Керчи, да и в Одессе тоже, эпидемия холеры. Мы тогда даже пару месяцев в карантине просидели. Приятного мало, конечно, но обошлось же. Но только Сашко после этого совсем сбрендил — не буду здесь жить, в этом рассаднике заразы, надо от воды подальше, в Маловидное то есть. В общем, уломал меня как-то, переехали. С работой у меня там не очень было, зато Сашко неплохо устроился на автобазе колхоза в Вилино, то бишь от Маловидного в пятнадцати километрах. Он рукастый, этого не отнять, так что на хорошем счету был. Ну, и я в том же колхозе на подсобных работах, образование побоку, но то ладно. СашкA всё устраивало, пока в ноябре 1974 г. не случилось у нас то самое убийство. Расстреляли женщину-инкассатора Лиду Сурвизову и Витю Салина, водителя грузовика, он с Сашком вместе работал. Что убийство на День милиции произошло, знаете? Это ж как оплеуха была органам нашим. Так что трясли у нас тогда всех и каждого, и в Вилино, и у нас в Маловидном подворный обход делали, причём не участковые, а бахчисарайские милиционеры. Маловидное же вообще ближайший населённый пункт к месту преступления. Может, кто-то что-то видел или выстрелы слышал? Так выстрелы у нас в тот день многие слышали, потому что тогда как раз, очень кстати, открылся сезон охоты на уток и куликов. Вот и Илюха в тот день тоже на охоте был с Трезором...

— А вы милиции вчера об этом рассказали? — загорелась Мартуся.

— Ох, рассказала. Я им вчера всё рассказала, что помнила и что забыла. Владимир Сергеич выспрашивать горазд, да и местный капитан не дурак. Но про то, что Илюха в тот день охотился, и тогда всем известно было. Он же вечером когда вернулся с ружьём и собакой, у нас милиционеры как раз вовсю по селу шастали и сразу же им заинтересовались. Но вроде оказалось, что он не один охотился, так что алиби у него было. Теперь-то перепроверять будут. Да и застрелили Лиду и Витю не из ружья, а из пистолета трофейного. Но вообще нам тогда не до Илюхи было, если честно. Ведь СашкА моего тоже таскали-теребили, он же в тот день на автобазе был и точно знал, когда машина за деньгами ушла, а значит, мог это преступникам сообщить. Даже следили за ним какое-то время, как он утвержал. Он тогда по новой перетрусил страшно. Больше, чем милиции, он испугался того, что вот так убить могут, ни за что ни про что, он ведь тоже пару раз инкассацию возил и даже гордился, что доверяют. А тут всё, скис совсем, говорил, что ни за что больше не поедет, хоть с охраной, хоть без, жизнь дороже. С работы уволился, должен был отработать, пока человека на его место найдут, так запил, только чтобы не выходить. Стыдоба. Грузчиком устроился, потягал мешки с полгода и стал потихоньку меня уговаривать назад в Героевку вернуться. Мамка-то моя год как упокоилась, дом пустовал. Тут уж я с лёгким сердцем согласилась...

— Оксана Петровна, а какие ещё тогда были версии? — спросил Платон. — То, что проверяли всех сотрудников автобазы, бухгалтерии, банка в Бахчисарае, начальство колхозное, которое икассаторов в рейс отправляло, — понятно. Ещё должны были отслеживать, не всплывут ли где-нибудь большие деньги. А кроме того?

— Кроме того, свидетель был из Вилино, мальчишка-студент, как его звали-то? Не упомню уже. Он на дороге голосовал, инкассаторскую машину видел, но она не остановилась. Остановился молоковоз и подобрал его, этот студент с водителем молоковоза машину инкассаторскую и убитых на просёлке обнаружили. А ещё он потом говорил, что за инкассаторским грузовиком белая "Волга" ехала, хотя легко могла бы обогнать.

— "Волга" старая или новая?

— Ну, ты спросил! — фыркнула Оксана Петровна.

— А какая разница? — спросила Мартуся.

— Если новая, ГАЗ-24, то проверять легче, их тогда всё-таки не так ещё много было, а вот если ГАЗ-21, то это несколько тысяч автомобилей на Крым, и все их проверить нереально.

— Парень, ты почему милиционером-то не стал? — вкрадчиво поинтересовалась Оксана Петровна. — Из тебя ж наследственность прям прёт!

— Оксана Петровна... — Римма посмотрела на хозяйку укоризненно.

— Что? Спросить нельзя?

— Да можно, Оксана Петровна, — ответил сам Платон. — Вполне естественный вопрос в данной ситуации.

— А ответ будет?

Парень кивнул и посмотрел на Мартусю, которая, как только сейчас поняла Римма, тоже ещё не знала ответа на этот "естественный вопрос".

— Мама не выдержала бы двух милиционеров в семье, — сказал он. — Это... тяжело очень. Был период в шестидесятых, когда у отца ни года не проходило без ранения. А в семидесятом он вообще чуть не погиб, мы неделю не знали, на каком мы свете...

Теперь уже Марта потянулась к нему, обхватила обеими руками, уткнулась лицом в плечо. Он очень осторожно, невесомо почти, погладил её по пушистым волосам.

— Это верно, — пробормотала Оксана Петровна несколько обескураженно. — Вот и в шестьдесят четвёртом вы сюда в Героевку отдыхать приехали, и отдыхали... дня три, а остальное время Яков Платонович отлёживался после ранения в плечо.

— Да не отлеживался он, — усмехнулся Платон. — Его лежать заставить ещё труднее, чем Марту. Он с дядей Пашей Руденко в шахматы, шашки и в покер резался, аж дым стоял. Ладно, давайте-ка вернёмся из шестьдесят четвертого в семьдесят четвёртый год. С "Волгой" понятно всё. А ещё что-нибудь помните?

— Ну, ты меня только не бей, — Хозяйка покосилась на Платона, — но Сашко считал, что в этом деле сами милиционеры могут быть замешаны. Ведь инкассаторская машина на маршруте ни в коем случае нигде не должна останавливаться, а Витя Салин остановился, хотя человеком был очень ответственным и серьёзным. Так что Сашко считал, что остановился он потому, что ему милицейским жезлом помахали.

Платон задумчиво кивнул.

— Неприятная версия, но имеющая право на существование. Если у отца такая была, то понятно, почему его настолько это дело занимало. В подобном случае должны были пули из тел погибших сравнить с пулями из милицейской пулегильзотеки, где данные о любом табельном оружии есть. И дело бы засекретили.

— Так его и засекретили! — подтвердила Оксана Петровна почти радостно. — Ничегошеньки больше не узнать было. Вот тогда как раз самые дикие слухи и поползли: и что свидетели по делу пропадать начали, и что это шпиёны иностранные в милиционеров переоделись и инкассаторов ограбили, причём прямо в День милиции, чтобы на МВД тень бросить... А потом мы переехали уже, и как-то это всё забылось.

 

— Ты что, нарочно так читаешь? — в очередной раз перебила его Марта.

— Как "так"?

— Монотонно, невыразительно...

— Вот это сейчас было: "А-абидно, да?" — попытался он изобразить товарища Саахова.

— Ну, я же знаю, как ты можешь! Ты же мне не первый раз читаешь!

— И зачем я, по-твоему, это делаю?

— Наверное, чтобы я заснула. Так ведь?

Платон рассмеялся и отложил книжку.

— Хорошо, ты меня раскусила. Тебе действительно было бы неплохо подремать.

— Да не хочу я спать, я и так сегодня до пол-одиннадцатого дрыхла. Я на море хочу, — вздохнула девочка.

Он тоже хотел с ней на море, купаться или просто на песке посидеть. Пройти по берегу в сторону диких пляжей, где от вида береговой линии захватывает дух. На Тобечик, где травы в цвет её волос. М-да, что-то его ведёт после вчерашнего.

— Нельзя тебе пока на море. И на солнце нельзя. Если до завтрашнего вечера всё нормально будет, то попробую уговорить Римму Михайловну, чтобы на закате отпустила нас на часик, когда жара спадёт.

— Спасибо большое!

На удивление, никакой иронии в Мартином голосе он не услышал. На его подозрительный взгляд она ответила самой искренней улыбкой. Похоже, что завтра выбраться из-под домашнего ареста она ещё не рассчитывала.

— Ты мне расскажешь, что здесь было в шестьдесят четвёртом? Как Якова Платоновича ранили? — спросила тем временем Марта.

— И не надоели тебе эти детективные истории?

— Нет, — покачала головой девочка. — Мне очень-очень интересно.

— Что, и вчера тоже было интересно? — нахмурился он.

— Нет, вчера мне было страшно, — потупилась она. — Правда, совсем недолго, а потом вы пришли и спасли меня. Тоша, ты не думай, я всё понимаю!

— Что именно? — уточнил он таким менторским тоном, что тут же захотелось самого себя по носу щелкнуть.

— Что я не должна была подходить к этому Увакову, а должна была идти с новостями к тебе, как и собиралась. Если бы не это, ничего бы со мной не случилось. Мне очень стыдно, особенно перед Риммочкой. Чего ей стоило это её видение! Я даже не знаю, как к ней подступиться, чтобы извиниться. Думала сделать это, когда она начнёт меня ругать, но она, может, и вообще не начнёт.

— Ну, я бы не был в этом так уверен, — Тут он улыбнулся, хотя это было совершенно не педагогично. — Она вполне может выжидать, чтобы окончательно убедиться, что с тобой всё в порядке.

— Тогда она не пустит нас с тобой завтра на море, — тут же расстроилась Марта и отвернулась, закусив губу. Это было сейчас так по-детски, что Платон даже немного растерялся.

— Эй, — позвал он, — ты чего? Пустит она нас, вот увидишь.

— Почему?

— Просто я тоже хочу с тобой на море, а меня твоей тёте наказывать не за что...

Тут Марта посмотрела на него так, что в поисках дополнительной опоры за край скамейки ухватиться пришлось. Как-то она сегодня особенно сильно на него действовала. Хорошо, хоть девочка почти сразу отвела взгляд и задумалась.

— А на завод вы завтра поедете? — поинтересовалась она чуть погодя.

— Надо бы ехать, раз договорились, — ответил Платон. — Но тебе туда завтра никак нельзя.

— Да я не про себя. Риммочку возьмите! Ей нужно, я тебе говорила.

— Я помню. Но вряд ли Римма Михайловна согласится оставить тебя без присмотра...

— Да что за мной присматривать! — возмутилась Марта. — Видно же, что нормально со мной всё. Вон, дядю Володю ко мне приставьте, пусть проследит, чтобы я в ваше отсутствие на пляж не сбежала и колесом не ходила. Или Оксану Петровну, она в шесть часов всё равно уже домой приходит. Ну, что ты смотришь?

— Малыш, тебе не меня нужно уговаривать, а тётю твою. Я-то готов уже уступить твоему напору.

 

Володя вернулся опять только в полдевятого, ещё более усталый и заросший, чем накануне. Римма немедленно налила ему тарелку крымской ухи с барабулькой, над которой они с Оксаной Петровной колдовали после обеда, поскольку шедевральный борщ уже стал историей. Содержимое первой тарелки исчезло меньше чем за пять минут, и только над второй уже мужчина расслабился, повеселел и сам начал разговор.

— Оксана Петровна, а что же вы нам про сына своего вчера ничего не рассказали?

— А при чём здесь Андрейка? — немедленно настрожилась хозяйка.

— При том, что он с товарищем играл в день убийства в нескольких сотнях метров от места преступления и видел человека с хозяйственной сумкой на пути к пещерам.

— С какой хозяйственной сумкой? — заинтересовалась Мартуся.

— Да Лида деньги из банка везла в хозяйственной сумке, — объяснила раздражённо Оксана Петровна и спросила подозрительно: — А чего это вы об этом вдруг, Владимир Сергеевич? Ведь решили же тогда, что наврали мальчишки всё, чтобы вознаграждение от колхоза в виде жигулей получить. Поиски милицейские в пещерах прервали и даже показания ребят к делу приобщать не стали.

— Прервать то прервали, а выходит — зря, — сказал капитан. — Уваков утверждает, что хорошо знал пещеры, поскольку несколько лет их исследовал, хобби у него, видите ли, такое. Несмотря на то, что показания мальчишек следствие отмело как небылицы, он тщательно расспросил их и через месяц после убийства, когда всё немного улеглось, сам отправился с собакой на поиски и нашёл в пещерах ту самую хозяйственную сумку, нашёл и перепрятал. По его словам, в сумке были не все деньги, а примерно половина, около семидесяти пяти тысяч. Видимо, преступники их поделили. Сдавать деньги милиции он с самого начала не собирался, но и вынести сразу не рискнул, потому что милиция тогда ещё очень активно искала и убийц, и деньги. Устроил в дальней пещере надежный тайник и стал выжидать подходящего случая. Только через восемь месяцев, после очередной ссоры с женой, он взял часть денег и уехал в Сухуми, оставив семье письмо с фотографией его якобы новой пассии, а на самом деле просто девушки-студентки из туристической группы, которую он водил по пещерам. Фамилию он сменил вполне официально, Увакова — это была девичья фамилия его матери. В Абхазии он поначалу занимался примерно тем же, чем и в Крыму — участвовал в археологических и спелеологических экспедициях, водил в горы туристов. Жил на довольно широкую ногу, но безумно не шиковал. На Кавказе так жить и не выделяться проще, чем где бы то ни было ещё в СССР.

Взятые с собой в первый раз пять тысяч он потратил за два года, и прошлым летом приехал за новой порцией. Хотел ненадолго сменить обстановку, поэтому пристроился на пару месяцев к Нимфейской экспедиции. Похоже, археологией он действительно интересуется. Говорит, что вас, Оксана Петровна, он в прошлом году не видел, иначе бы не вернулся. Завёл любовницу и хранил деньги у неё под шкафом без её ведома, потому что, как мы и подумали, хранить их в палатке считал рискованным. Ключей от домика Наталья ему не давала, слепки он сделал сам ещё в прошлом году. Пользовался тем, что один-два раза в неделю она ночевала у тётки, чтобы спокойно спрятать деньги и так же спокойно их забрать. А две недели назад он столкнулся с вашим, Оксана Петровна, бывшим мужем в магазине лицом к лицу, и чуть было не запаниковал, но Сашко его не узнал. Кроме того, в тот же день он стал свидетелем интересного разговора. Ваш муж жаловался приятелям, что жена не отдаёт ему ничего из совместно нажитого имущества, даже вторую собаку, хотя сама её боится. Хотя имя Трезора не прозвучало, Уваков как-то понял, что речь именно о нём. Вообще, ощущение такое, что собака ему была родней, чем жена с ребёнком вместе взятые. Забрать её сразу он не мог, потому что с такой собакой оставил бы заметный след, да и устраиваться на новом месте с огромной кавказской овчаркой ему было бы сложнее, но всегда об этом сожалел. Узнав, что Трезор в Героевке, Уваков несколько дней ходил вокруг да около, а ранним утром в воскресенье залез к Оксане Петровне во двор в первый раз. Он не знал, что Мартуся его видела, его спугнул лай другой собаки и шаги во дворе. Прямо оттуда он отправился на автостанцию в Керчи и сел на автобус в Бахчисарай. В этот раз он взял в своём тайнике больше денег, чтобы опять хватило на два года. Десять тысяч на два года — похоже, красивая жизнь пришлась ему по вкусу. В Героевку он вернулся поздним вечером и первым делом опять навестил Трезора. В этот раз он провёл с собакой больше времени, так что в конце концов всполошил саму хозяйку. На костёр он не успел, поджидал Наталью у дома тётки и стал свидетелем её прощания с Самсоновым. По его словам, они целовались. Когда Борька ушёл, на свой лад объяснил женщине, что думает по поводу её поведения. Говорит, что разозлился, потому что собака хранила ему верность четыре года, а Натальи и на сутки не хватило. Он, конечно, сам редкостная сволочь, но что-то в его словах есть. Капитан Ермак к этой части его истории отнёсся с большим пониманием. При этом, проведя с Натальей воспитательную беседу, окончательно рвать с ней он и не думал. Наоборот, снова спрятал деньги в её комнате под шкафом и утром собрался мириться. Приехал в посёлок на экспедиционном грузовике за покупками, справился у тётки, где Наталья, и пошёл за ней на турбазу. И на подходе издали увидел, как она ссорится с мальчишками, которые не пускают её в домик, а потом вместе со мной в этот домик заходит. И заподозрив неладное, быстро вернулся к машине. Он как раз всерёз раздумывал над тем, чтобы скрыться, и чёрт с ними, с деньгами под шкафом, ведь у него была с собой ещё тысяча рублей, да и в тайнике ещё оставалось достаточно, когда к нему подошла Мартуся...

— Ох, — вздохнула девочка, — как же я вовремя.

— Это верно, — усмехнулся Володя. — Хорошо подгадала. Поговорив с тобой, он понял, что его инкогнито раскрыто и ему нужно не просто бежать, а бежать очень быстро. Он не представлял толком, что именно мы уже нашли и знаем, но резонно рассудил, что от его настоящей личности и больших денег до Крымского дела — просто рукой подать, а при любом упоминании о том деле Крым закроют очень быстро. Он говорит, что не хотел тебе ничего плохого, ему просто нужно было выиграть время, поэтому твоего немедленного разговора с Платоном он допустить не мог. Говорит, что оставил тебя в "ростовцевской" катакомбе нарочно, потому что там каждый день после работы бывает Нонна Леонидовна, проводит какие-то исследования. Так что тебя должны были найти вечером того же дня, но этого времени ему хватило бы, чтобы скрыться...

— То есть он ещё и гуманист?! — сказал Платон так зло, что Мартуся посмотрела на него удивлённо, а сама Римма с пониманием.

— Если он и врёт в этой части истории, то врёт довольно убедительно, — вздохнул капитан. — Впрочем, он и должен постараться, чтобы убедить нас, что никого не убивал, а просто воспользовался найденными деньгами. С другой стороны, ему действительно не слишком сложно было спрятать Мартусю понадёжней. Если он такой знаток пещер, то их тут предостаточно. Да даже завези он ее просто подальше в степь, сколько бы мы её искали?!.

Римма с ужасом подумала, что будь это так, чем помогло бы тогда её видение?

— И что теперь с ним будет? — спросила Марта, отвлекая её от страшных мыслей.

— Завтра его отвезут в Маловидное: покажет свой тайник, сдаст оставшиеся деньги. Там на месте ещё раз перепроверят его алиби на день убийства. Назад он уже не вернётся, поедет для начала в Симферополь, а там, может, и в Москву.

— Чего это в Москву? — удивилась Оксана Петровна.

— Так Крымское дело ещё с 1974 г. на личном контроле у Щёлокова.

— Тобто кто-то звёздочку новую за Илюхину поимку получит?

— Ну, это точно буду не я, — вздохнул Володя устало, — потому что я здесь на общественных началах.

— Сердечное вам спасибо, Владимир Сергеевич, что помогли так быстро разобраться, — сказала хозяйка серьёзно. — Вы уж не обижайте, оставайтесь у меня, сколько ещё будете здесь...

— Да я уж завтра-послезавтра назад к дочке собираюсь, — улыбнулся Сальников.

— Вот сколько вам нужно, столько и оставайтесь.

— А мне Трезора жалко, — сказала вдруг Мартуся совершенно невпопад. — Лучше б этот совсем к нему не приходил, чем так...

— Это да, — согласилась Оксана Петровна. — Я смотрю, не жрёт ничего сегодня эта животина глупая, что я утром ему в миску положила, всё так и лежит. Вот ведь дурилка: Привязался к человеку поганому, и никто ему боле не мил... Хотя, чему тут удивляться, если и у людей тоже часто-густо саме так.

 

Когда Оксана Петровна ушла спать, а Римма, несмотря на сопротивление, отправила в постель племянницу, они продолжили разговор втроём.

— Завтра с утра местные оперативники приедут с Мартуси и с вас, Римма, официальные показания снимать. Хотели сегодня, но я сказал, что девочке нездоровится ещё...

— Спасибо, — отозвалась она.

— Нам бы надо договориться, как мы будем объяснять, что Марту так быстро нашли, — сказал Платон, и Римма посмотрела на него благодарно, потому что сама не очень понимала, как подойти к этому вопросу.

— Ну, для начала скажем, что Марта должна была сбегать только туда и обратно, и поэтому через час с лишним после ее ухода вы уже всерьёз заволновались, — Володя смотрел задумчиво и пристально, причём в основном именно на неё. — Вот такая вы будете у нас нервическая особа.

Римма кивнула, соглашаясь. Квочка так квочка, она не против.

— Когда вы приехали на турбазу и оказалось, что Марту там никто не видел, то забеспокоились уже все, потому что это на девочку совсем не похоже.

Римма опять кивнула. Это было чистой правдой. Мартуся не могла загулять по дороге к Платону. Вот с ним вместе по дороге обратно — вполне, но тогда Римма не волновалась бы. Ну, почти...

— А потом Шурка Бочкин вспомнил, — перехватил инициативу парень, — что когда они с Кириленко ходили звонить, то он видел у почты экспедиционную машину и в ней Марту, так что искать её мы отправились на Нимфей. Он и правда вспомнил, — ответил Платон на её удивлённый взгляд, — что видел грузовик и в нём рыженькую девочку, правда видел совсем мимолетно, и ни машину, ни девочку не узнал.

— Этого достаточно, — подытожил Володя веско. Римме уже казалось, что он сердится. — Никто ничего особо уточнять не будет, никого такие подробности не заинтересуют, потому что Уваков полностью свою вину в отношении Мартуси признал. Нет на них тут Якова Платоновича, который дело не закроет, пока каждая деталь своё место в мозаике не займёт. В данном случае, это и к лучшему... Но если вдруг кто-нибудь из вас вдруг захочет мне что-нибудь объяснить, то я весь к вашим услугам. — Мужчина поднялся. — Пойду я, с вашего разрешения, покурю и спать, а то вымотался за два дня...

Римма смотрела ему вслед со странным смешанным чувством вины и облегчения. Если ничего не объяснить, то на этом всё закончится.

— Римма Михайловна, мне надо сказать дяде Володе пару слов, — сказал Платон, вслед за Сальниковым выходя из-за стола.

— Платон... — напряглась она.

— Не волнуйтесь, о видении я ничего ему рассказывать не буду. Это о другом совсем.

 

После яркого фонаря во дворе сумерки за воротами казались особенно густыми. Платон пошёл на огонёк дяди Володиной сигареты и услышал насмешливое:

— Хочешь, угадаю? Ты не отвечать на вопросы пришёл, а свои задавать.

— Извините, — сказал Платон искренне. Дядя Володя, безусловно, заслуживал и объяснений, и доверия, вот только право объяснять или не объяснять что-либо было только у Риммы Михайловны.

— Слушаю тебя, — Давно знакомый голос звучал утомлённо и, пожалуй, меланхолично, что дяде Володе было не свойственно. И ещё Сальников на него не сердился. Досадовал разве что.

— Если этот Уваков-Цекало никого не убивал, то кто же убил тогда?

— А мусора местные, — ответил Сальников. — Извини за блатную феню, но назвать этих граждан советскими милиционерами никак не получается. Отец твой два года по своим каналам собирал всевозможные сведения по этому делу и пришёл именно к такому выводу. Да и не он один...

— Что это значит?

— Это значит, что зимой 1974 и весной 1975 года бесследно исчезли несколько свидетелей по Крымскому делу, например, сотрудники Бахчисарайского РОВД Сорокин и Егоров. Исчезли, как раз когда над их головами начали сгущаться тучи. Оба они были 10 ноября на дежурстве, оба несмотря на это отсутствовали на рабочем месте непосредственно в момент преступления. Потом Егоров вернулся, как раз принял поступивший сигнал о происшествии, но вместо того, чтобы проинформировать облуправление, зачем-то сам сорвался с автоматом на место. Это именно из-за его метаний Крым закрыли только через пять часов после убийства, а за это время можно было на машине с деньгами доехать... да хоть до Херсона!

— Что значит, они "исчезли", дядя Володя? — вычленил самый интересный момент Платон.

— А то и значит. Сорокина прямо на глазах у следивших за ним оперативников двое неизвестных затолкали в машину и увезли. Егорова вообще похитили из подъезда его собственного дома в центре города, прямо напротив Бахчисарайского дворца. Из квартиры он вышел, а в служебную машину уже не сел. Родственники подняли тревогу, в милиции объявили план-перехват и таки остановили машину, в которой его везли, не доезжая до Симферопольского аэропорта. Но похитителей не арестовали. Угадаешь, почему?

— Потому что это были не похитители, — ответил Платон после короткого раздумья.

— В яблочко. Всё-таки огорчительно это, что ты по отцовским стопам не пошёл. Мы бы с тобой прекрасно сработались... Да, всё верно, похитители предъявили удостоверения КГБ.

— То есть получается, что убийцы давно арестованы и наказаны? А почему же об этом почти никому не известно?

— Видимо потому, что одной этой истории недостаточно. Потому что это игра вдолгую, кто-то по крупицам, упорно и кропотливо собирает сведения о злоупотреблениях в МВД. Лежит себе такая прекрасная папочка в столе у товарища Андропова и ждёт своего часа.

— Но ведь это значит, что сейчас кто-нибудь может попробовать повесить это двойное убийство на Увакова, чтобы обелить честь мундира?

— Вряд ли, — сказал дядя Володя после паузы. — Я бы не пробовал. Опасно это, как палкой в муравейник тыкать. Если объявить убийцей Цекало-Увакова, то как раз могут всплыть и Сорокин, и Егоров. Ведь где-то же они есть... Часть денег нашли, и прекрасно, а убийство пусть лучше остаётся нераскрытым.

---

Примечания:

Об эпидемии холеры в СССР в 1970 г. и о борьбе с ней можно прочитать здесь:

https://cyberleninka.ru/article/n/epidemiya-holery-v-sssr-v-1970-g/viewer

Некоторые источники по Крымскому делу:

https://crimea.ria.ru/20191110/Delo-vilinskikh-inkassatorov-samyy-gromkiy-glukhar-Kryma-1117604764.html

https://a4.news/kolumnisty/smert_na_obochine__derzkoe_napadenie_na_inkassatorov_v_krymu_

https://lenta.ru/articles/2021/01/16/incassators/

Фильм "Две смерти в сумке инкассатора" из серии "Тайные знаки":

https://m.vk.com/video-7208881_163824306

"Крымское дело", выпуск телепередачи "Следствие вели...":

https://rutube.ru/video/35f3f3b875128289b7ceeb1442d930d7/

Николай Анисимович Щёлоков — с 1968 по 1982 год министр внутренних дел СССР, Юрий Владимирович Андропов — с 1967 по 1982 год председатель Комитета государственной безопасности (КГБ) при Совете министров СССР. О конфликте двух ведомств в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов написано и снято достаточно, поэтому распространятся об этом не буду, тем более что у меня этот конфликт проходит совсем уж по касательной.

— Доброе утро, Володя.

Мужчина обернулся. Был он сегодня опять чисто выбрит и свеж, и кажется, уже даже успел сходить на море, а может, только собирался. Во всяком случае, поперёк скамейки лежало пляжное полотенце.

— Он и вправду доброе, — согласился он. — Погода удивительная...

— На пляж ходили?

— Ну, хоть раз нужно было искупаться, всё-таки отпуск... Я завтра назад в Севастополь поеду, Римма, а то загостился. Можно было б и сегодня, после того, как показания с вас с Мартусей снимут, но мне утренним автобусом удобнее.

— Спасибо вам за всё!

Она сказала это эмоциональнее, чем хотела. Капитан посмотрел на неё внимательно и чуть пожал плечами:

— Помог чем мог. Рад бы больше, но... вам не нужно.

В этой фразе даже особенной горечи не было, просто констатация. И от этого ей почему-то сделалось особенно неуютно.

— Вы простите меня, — вырвалось у неё.

— Да за что же? — удивился мужчина. — Ни в чём вы передо мной не виноваты. Это я вчера неправ был, устал просто. Никаких вы мне объяснений не должны.

Всё, дверь была закрыта. Или окно? Эту возможность она упустила.

— И всё-таки я хотела бы объяснить хоть что-то.

— Зачем?

— Не знаю. Как сказал бы Платон: так будет правильно.

Вот зачем ей это нужно, зачем? Что она может ему сказать? Нелепость какая-то!

— Володя, мне с вами эти дни было интересно и тепло, а я ведь не девочка и знаю, что это очень дорогого стоит. Вы умны, деятельно добры, очень обаятельны. Вас безусловно есть, за что уважать. С вами я... много чего могла бы себе представить.

Брови капитана Сальникова неудержимо ползли вверх, а в глазах плескалось эдакое весёлое изумление. Ещё бы, она ведь ему тут оду пела. С серенадой. "Да уж, сестренка, — развлекался Женька. — Так сказать человеку всё, что ты о нём думаешь — это надо уметь!"

— Гхм, — прокашлялся капитан. — Римма, вы давайте, переходите уже к "но", а то ведь неправильно пойму.

— А "но" — оно с вами никак не связано, — грустно улыбнулась она. — Просто в моей жизни сейчас такой период, что мне не до романов. Я не только вам не могу объяснить, что происходит, я сама этого не понимаю.

— Но Платону же объяснили как-то?

— Нет, — возразила она почти резко и тут же опять смягчила тон: — Он сам понял. Почти всё.

— Ну, может быть, тогда...

— Нет. Я не буду просить вас дать мне время разобраться или что-то в этом роде, просто потому что не представляю, сколько это может продлиться, и вообще, чем всё это закончится. Ждать в приёмной — вы точно этого не заслуживаете.

— А ведь нисколько я в тебе не ошибся, — сказал Володя после затянувшейся паузы, и от этого "тебе" Римма испытала просто огромное облегчение. — Даже по плечу хочется самого себя похлопать за такую проницательность... Знаешь, мы с Таткой моей в детстве людей меряли по тому, к кому и как тётя Настя отнеслась бы — кого бы любила, кого терпела, кого метлой гнала бы, а кого и — гитарой по кумполу. Так вот ты ей точно понравилась бы — со всеми твоими странностями.

 

...Он почти ничего не чувствовал и не слышал, кроме стука своего собственного сердца. Вокруг суетились поднявшие его из воды моряки: переодевали в сухое, растирали грудь спиртом, укутывали в одеяла, поили. Глотать было мучительно трудно, он чуть не захлебнулся. Что-то спрашивал у него седоусый старшина, но ответить пока не получалось. Он не совсем верил в происходящее, смотрел в низкий потолок каюты — а видел небо... Небо было видно и из окна эвакогоспиталя — не по-зимнему синее, с белоснежными перьями облаков, над заснеженной вершиной горы Машук. Здесь было красиво, но радоваться красоте не получалось. В огромной палате их было человек двадцать, но видел он только своих ближайших соседей. Слева мальчишка сержант, измученный фантомной болью в ампутированных ногах, жаловался и плакал даже во сне. Справа угрюмо молчал в подушку майор, по виду — сельский дядька самого простецкого вида. На тумбочке у майора лежала звезда героя. Замолчать майора заставила не ампутация правой руки, а известие о гибели под бомбёжкой всей его семьи. У самого Андрея конечности были на месте, но иногда хотелось, чтобы их не было. Жгучая боль в руках и ногах, в борьбе с которой крошились зубы, стала его постоянной спутницей.

— Ну, что ж, Андрей Васильевич, почки мы вам подлечили, и теперь многое зависит от вас, — Глубокий баритон доктора каждый раз действовал на него успокаивающе. — Реабилитация вам предстоит долгая, трудная, даже мучительная, но шансы у вас есть.

— На что?

— Встать, начать передвигаться самостоятельно. Сначала, безусловно, на костылях, в перспективе — с тростью.

— Когда?

— Не сразу, голубчик, и не быстро, но вы человек упорный и везучий, так что... Вот выплыть у вас никаких шансов не было, а вы взяли и выплыли, наплевав на теорию вероятностей. И теперь выплывете. Родным-то написали? Не ждите, пока сами сможете, попросите Анну Фёдоровну, она вам с удовольствием поможет...

Родные у него были, не по крови — бабушка умерла в эвакуации — но по сути. Родные люди: тётя Дарина и Оксанка. Последнюю весточку от них он получил на Тамани, как раз перед высадкой на плацдарм, именно в том письме и было про бабушку. Он должен был написать им, и очень хотел... но не мог. Даже когда в апреле, как раз к освобождению Керчи, пальцы правой руки сумели удержать карандаш. Потому что доктор ошибся в своих прогнозах, и он всё ещё оставался неподвижной, ходящей под себя колодой. И вместо того, чтобы стать для своих женщин поддержкой и опорой, мог стать только обузой, лишним ртом в и без того тяжёлое время, камнем на шее. Он и мужчиной-то сейчас не был в полном смысле слова, зачем он им? И ведь примут же, он не сомневался ни минуты, ещё и поплачут от радости и облегчения, и будут терпеливо выносить за ним судно и пролежни смазывать. Не хотел он Оксанке ни такого настоящего, ни будущего.

В День победы, среди всеобщего ликования, он понял, что больше ждать не может. Он просто должен был узнать, что с ними, где они, как и чем живы, вернулись ли в Эльтинген. Но ему самому до победы было ещё очень далеко. Он уже мог сидеть, спустить руками с постели исхудавшие, почти дистрофичные ноги, но даже с костылями встать без посторонней помощи ему пока не удавалось. Он изнурял себя упражнениями, рычал и ругался от напряжения, метался между гневом и апатией, отчаянием и надеждой. Будь что будет, он напишет в Эльтинген. Не на их адрес, дома там больше не было, да и улицы тоже. На почтамт. Не им, другому хорошему человеку, пока так, а там... Может быть... когда-нибудь...

Замелькали письма, десятки писем, сотни писем... Костыли в пол, усилие, рывок, ещё рывок... Школьный двор, детские классики, нарисованные на асфальте, прыгать по клеткам — недостижимой идеал, можно разве что ткнуть костылями на девять и десять. Девочки на крыльце недавно отстроенной школы шушукаются, смотрят с любопытством... Он уже может стоять у доски и писать мелом, опираясь на один костыль, но всё больше сидит, конечно... Первую трость вместо знаменитого, вошедшего уже в школьный фольклор костыля он получил в подарок от своего второго выпуска. Доктор всё-таки оказался прав, он только в сроках ошибся, а впрочем — он и не называл никаких конкретных сроков.

 

— ... Римма Михайловна, вы меня слышите? — Лицо Платона проступало из темноты как-то медленно, по частям. Она хотела ему ответить, но не смогла, просто посигналила ресницами. — Ну, наконец-то...

Судя по выражению его лица, в обмороке она пролежала довольно долго. Хотя она не лежала как раз, а сидела у стены. Перенёс он её сюда, что ли? Кажется, Платон опять собирался поднять её на руки. Ну уж нет! Римма перехватила его запястья, парень понял, осторожно выпрямился, она рванулась вверх, страшась чугунной тяжести в ногах и даже боли, но ноги послушались гораздо лучше, чем во сне.

— Давайте-ка мы с вами на воздух выйдем... Игорь, вы продолжайте без нас. Ребята, если нас в сквере перед проходной не будет, то искать нас не надо, езжайте на турбазу сами.

Он вывел её сначала из небольшого ангара, где стоял на опорах уже отремонтированный и свежевыкрашенный мотобот, а потом и за территорию судостроительного завода, благо идти было относительно недалеко, а на улице её почти совсем отпустило. Парень смотрел обеспокоенно и сочувственно, но ни о чём пока не спрашивал, давая отдышаться. На единственной скамеечке в скверике резались в домино пенсионеры, так что они просто дошли до автобусной остановки и присели здесь. Римма бездумно смотрела на выгоревшую траву и на гуляющих по поребрику голубей.

— Что случилось? — спросил Платон минут через пять.

— Я дотронулась до борта, — сказала она тихо. — Знала, что должна дотронуться и дотронулась. Собственно, я за этим и приехала. И увидела его опять...

— Кого его? И почему опять?

— Потому что это было как бы продолжение.

— Того, что вы видели в воскресенье утром? Про войну?

— Тебе... Марта рассказала? — Собственно, можно было не спрашивать. Платон кивнул:

— Вы не сможете ничего от неё скрыть, Римма Михайловна. Если попытаетесь, она будет волноваться только еще больше.

Возможно и даже вероятно, он был прав. Но отказаться от мысли уберечь Мартусю от всего этого было не так-то просто.

— Ты же присмотришь за ней, если со мной что-то...

— С вами ничего не случится! — перебил её Платон почти сердито. — Вы ещё... детей наших будете нянчить!

Сказал и немедленно смутился, отвёл глаза. А Римма поняла, что улыбается.

— Нам надо поговорить, Римма Михайловна, — сказал он немного погодя. — Вы расскажите мне, что вы видели, как можно подробнее. А потом мне надо будет кое-что вам рассказать.

 

— То есть, получается, он жив?

— Если верить видению, получается так.

Они дождались автобуса, доехали до Нимфея, спустились к морю и медленно пошли вдоль пляжа.

— Вы же понимаете, что это можно проверить. Для этого просто нужно рассказать о том, что вы узнали, Оксане Петровне.

— И как ты себе это представляешь? — Её передёрнуло. — А если это всё бред?

— С Мартой был не бред, — возразил Платон. — Верной оказалась каждая деталь... И потом, вы же понимаете, что вас подталкивают именно к этому.

— Подталкивают? Да кто?

Парень пожал плечами:

— Кто-то считает, что Оксана Петровна должна узнать, что её Андрей жив.

— Он сам? — спросила Римма неуверенно. — Ведь я, кажется, видела всё его глазами...

— Разве что неосознанно. Потому что сознательно, как я понимаю, он продолжает переписываться с кем-то другим. А этот другой, наверняка по просьбе самого Андрея, молчит.

— И кто же это?

— Об этом, опять-таки, проще всего догадаться самой Оксане Петровне. Но это наверняка кто-то из старшего поколения, кто знает их обоих с детства.

— И всё равно я не представляю, как к ней с этим идти. Вот как?! Оксана Петровна, я видела во сне — или в обмороке? — вашего погибшего друга, который на самом деле жив, но инвалид, потому что пытался переплыть Керченский пролив в декабре. Давайте пройдемся по посёлку, и поспрашиваем ваших соседей, кто из них с вашим Андреем переписывается?

— Я понимаю, что это трудно, — покивал сочувственно Платон.

Да, это было трудно, но постепенно перестало казаться невозможным. В худшем случае, хозяйка сочтёт её сумасшедшей и выставит, так что разговор лучше вести прямо накануне отъезда.

— Платон, — Она улышала свой звонкий и даже почему-то возмущённый голос как будто со стороны, — мне кажется, ты чего-то недоговариваешь! Что бы ты там мне ни рассказывал про теорию относительности и смену парадигмы, твоё философское отношение ко всему этому кажется мне просто неестественным! Человеку с материалистическим складом ума всё это должно быть поперёк горла. А ты... ты принимаешь все мои видения к сведению так, как Володя с твоим отцом, наверное, показания свидетелей к делу приобщают!.. Ну, вот что ты улыбаешься?!

При этих её последних словах улыбка на лице парня стала ещё шире, так что она только сердито рукой махнула.

— Извините меня, Римма Михайловна, — сказал парень, так и не справившийся с собой до конца. — Вы просто это сейчас в точности как Марта сказали.

— Сказала, потому что развеселился ты уже до этого.

— Вы правы. Я сейчас объясню, я как раз об этом и собирался с вами поговорить. То, что я вам сказал про смену парадигмы — это мной не позавчера придумано и продумано. Эта теория появилась у меня ещё в старших классах, как только я всерьёз физикой увлёкся.

— Но... — Она растерялась. — И что же ты себе таким образом объяснял?

— Так вот это самое и объяснял... Духовидение. Дело в том, что моя прабабушка, Анна Викторовна Миронова-Штольман, была духовидицей.

Она остановилась, и парень остановился вместе с ней. Смотрел спокойно и открыто, так что и заподозрить розыгрыш было невозможно. Да и не тот он был человек, чтобы попытаться разыграть её в такой ситуации.

— Ты не шутишь, — констатировала она.

— Нет, конечно.

— Это что, такая семейная легенда?

— Это гораздо больше, чем легенда. Есть дневник моего прадеда, шесть толстых тетрадей в кожаных переплётах, за период с 1895 по 1931 год. Там иногда за год всего две-три короткие заметки, а иногда — десяток страниц за два дня. Так вот там полно записей вроде: "Сегодня на завтрак к Анне Викторовне явился дух урядника Смольянинова, загрызенного давеча волками" или "Принял к сведению показания духа молодой женщины-утопленницы, пока неустановленной. По словам Анны Викторовны, явившаяся не старше двадцати двух лет, купеческого сословия, доведена до самоубийства собственным мужем. Домострой неискореним." Я потому и улыбаться начал, что вы как-то очень в этом духе выразились.

— У твоего прадеда было весьма своеобразное чувство юмора, — сказала Римма почти зло.

— Безусловно. Полагаю, как раз ему было очень сложно смириться со сверхъестественным в своей жизни. Ну, и с тем, что все эти духи досаждают его любимой жене...

— Платон, а ты уверен, что всё это — не мистификация?

— Уверен, иначе никогда не завёл бы с вами этот разговор. И моя бабушка, и отец рассказывали мне о том, как Анна Викторовна вызывала духов, а их совершенно невозможно заподозрить в какой-либо мистификации. Кроме того, у нас есть старинная спиритическая доска и довольно большая коллекция книг по спиритизму. Особенно "Спиритуалистическая философия. Книга о духах" Аллана Кардека — вся сплошь в пометках, рисунках и уточнениях Анны Викторовны...

— Ты даже не представляешь, — выдохнула Римма, — как это всё странно звучит из твоих уст!

— Почему, как раз представляю. Поэтому у нас и не принято распрастраняться об этой части семейной истории. Но в данном случае я решил, что не рассказать нельзя.

В голове как и на душе царил полнейший сумбур. То, что рассказывал Платон, ничуть не уступало по странности откровениям тёти Зины. Медиумы, книги духов, спиритические доски. Почему-то вспомнилось выученное ещё в школе стихотворение Ломоносова: "Открылась бездна, звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна."

— И ты что... читал всё это? — спросила она, чтобы хоть что-то спросить.

— Дневник прадеда прочёл от корки до корки, это просто необыкновенно интересно, лучше любого приключенческого романа. А спиритические книги — нет, конечно. Зачем бы мне? Просматривал немного совсем для интереса. А вот вам, может, и полезно было бы прочитать...

— Подожди, — прервала она его, в ужасе от этой перспективы. — Что же, твоя прабабушка занималась спиритизмом профессионально?

— Ну, что вы, Римма Михайловна, — покачал головой парень. — Как можно было профессионально заниматься спиритизмом в нашей стране в двадцатых годах? Да и раньше профессионально этим по большей части шарлатаны занимались. Анна Викторовна занималась родовспоможением и педиатрией. Она сначала была сестрой милосердия при Свято-Троицкой общине, а потом, после замужества и эмиграции, закончила медицинский факультет Сорбонны. В двадцатых годах больницей в Затонске заведовала. Это городок такой провинциальный в Калининской области, она как раз оттуда родом.

— А твой прадед?

— Он в том же Затонске и окрестностях налаживал работу уголовного розыска, с бандами боролся. А после очередного ранения и выхода на пенсию всерьёз занимался беспризорниками.

— Платон, твоя родословная — это... — Слов для продолжения у неё не нашлось.

Парень вдруг опять улыбнулся, широко и как-то по-хулигански:

— Моя бабушка однажды сказала, что наше генеалогическое древо — это дуб зелёный у Лукоморья, а Анна Викторовна на нём — самая главная русалка... — Римма не выдержала, рассмеялась. — Вы только, пожалуйста, Марте пока про всё это не рассказывайте ничего. Я должен сам.

Она представила, каково Мартусе будет всё это услышать. Платон и так был для неё с самого начала полон чудес, а тут — такая история! Мысль была забавной. Изумлённое лицо племянницы просто предстало перед глазами. Ведь задразнит, подумала Римма, а если про дуб услышит, то и подавно. И тут же ей пришла в голову другая, немного жутковатая мысль: "Женька, ты дух?" — позвала она про себя. — "Я — это я, сестрёнка, как меня не назови..." — отозвался брат.

— Я вот ещё чего не понимаю, Римма Михайловна, — сказал Платон. — У Анны Викторовны дар духовидения был с детства, но проявления его были нерегулярными, без цели и смысла. Смысл всё обрело, когда в Затонск приехал столичный следователь. К Анне Викторовне стали являться духи жертв преступлений, жаждущие справедливости, она постепенно научилась управлять своим даром и направлять его на помощь людям и следствию. Правда, ещё довольно длительное время ей потребовалось, чтобы убедить прадеда эту самую помощь принимать, но это уже совсем другая история.

— Романтическая? — попыталась съязвить Римма.

— Очень, — не дрогнул Платон. — Но я не о том сейчас. Мы с вами знакомы больше года, но до совместной поездки в поезде десять дней назад ни я, ни даже Марта и не подозревали о наличии у вас необычных способностей. Можно предположить, конечно, что вы просто хорошо маскировались, но ведь нет? — Она покачала головой. — А потом здесь, в Крыму, у вас случилось три видения в течение нескольких дней, причём так, что не заметить, что что-то происходит, было невозможно. Получается тогда, что сам ваш рассказ о событиях шестилетней давности и запустил всё остальное. Ведь так?

Римма пожала плечами. Сам рассказ или разговор о Даре с тётей Зиной. Нет, о тёте Зине она пока рассказывать не будет. Хватит на сегодня откровений. Её больше другие вопросы занимали.

— А тебя не смущает, что ко мне являлись вовсе не духи? Что все три моих последних видения были о живых людях?

— Нет, — ответил он сразу, — такое с прабабушкой тоже случалось, хотя и намного реже.

О-ох, бедная женщина.

— Платон, а у Анны Викторовны были периоды... ремиссии?

Парень даже в лице слегка переменился:

— Да что вы в самом деле, Римма Михайловна! Это же не болезнь, в конце концов!

— Очень на это надеюсь, — вздохнула она.

На самом деле, мысль о том, что Платонова особенная бабушка была не пациенткой дурдома, а главврачом больницы, и прожила длинную интересную жизнь, хотя к ней, вон, духи на завтрак являлись, была очень утешительной, хотя по-прежнему немного дикой. Сколько-то времени всё-таки нужно, чтобы ко всему этому привыкнуть. "Привыкнуть недостаточно, сестренка, — опять напомнил о себе Женька. — Тут ещё нужно и смысл найти, и парадигму сменить. В общем, дел невпроворот". Полностью скрыть нервный смех не удалось, Платон посмотрел вопросительно.

— А можно мне вместо этой "Книги духов" дневник твоего прадеда почитать?

— Хотите приобщиться романтической истории? — усмехнулся Платон.

— Ну, ты же не захотел рассказывать...

— А у меня так и не получится. У прадеда был совершенно неповторимый стиль... Но я бы вам всё-таки посоветовал прочитать и то, и другое.

 

Оксана Петровна стояла, тяжело оперевшись руками о стол, и смотрела на неё так, как будто в первый раз увидела. На щеках у женщины постепенно проступали два некрасивых красных пятна.

— Я думала, ты человек, а ты... Потвора!

Напряжённые пальцы заскребли по столешнице, Римма запоздало вспомнила про хозяйкино давление и испугалась. Вскочила и поспешила налить женщине воды. Впрочем, протянутую руку со стаканом Оксана Петровна брезгливо и резко оттолкнула, вода выплеснулась через стол. Хорошо, хоть не в лицо.

— Что ж мне так везёт-то на вас, городских, — просипела хозяйка. — Одна мужа увела, другая в душу влезла и туда же... не плюнула, нет... помоев плеснула! Во-он! Манатки собирай и выметайтесь с соплячкой своей, чтоб ноги вашей, чтоб и духу... Во-он! — Голос к женщине постепенно возвращался.

— Ну, вот что, — сказала Римма, — на меня орите, сколько хотите, а Мартуся тут вообще ни при чём! Вещи я немедленно соберу, даже не сомневайтесь, но от слов своих отказываться не собираюсь. Я понимаю, что поверить в это почти невозможно, но я бы на вашем месте хотя бы попробовала убедиться.

— Убедиться, что живой был, но вернуться и не подумал? Что за без малого сорок лет и весточки не прислал? В этом убедиться? — буквально взвыла Оксана Петровна.

— Да вы меня слушали вообще? — возмутилась Римма, и вдруг замерла. — Вы что?! Вы ... сдурели?! То есть, если он к вам не вернулся, то пусть его вообще не будет?!

До Оксаны Петровны только сейчас, кажется, дошёл смысл собственных слов. Она дернула головой, зажала рот ладонью и рухнула на скамейку. Шумно вдохнула, выдохнула и вдруг истово перекрестилась, забормотала что-то пересохшими губами. Римма взяла пустой стакан и опять пошла за водой. На этот раз вода была принята без всяких возражений.

— Как ты это вообще? Откуда? — пролепетала хозяйка несколько минут спустя.

— Я не знаю, как, — отрезала Римма. — Так же, как и про Мартусю. Вы же сами видели.

— Так девчонка — твоя родная кровь, тут всякое может быть, а это... Ты что, ведьма?

— Вот только не начинайте! — Римма закатила глаза. — Лучше подумайте, кому он мог всё это время писать.

— Писа-ать?

— Да. Там десятки, даже сотни писем.

Оксана Петровна поводила головой туда-сюда, а потом подняла на Римму глаза.

— Знаю, кому. Со мной пойдёшь. Если что, позориться будем вместе.

 

Оксана Петровна какой-то торпедой вылетела за калитку, пронеслась до поворота, чуть не угодив белобрысому мальчишке под велосипед. Римма едва за ней поспевала. Уже на соседней улице она поняла, что идут они к Анне Ивановне, той самой милой женщине, у которой они с Мартусей должны были остановиться первоначально. Ни стучать, ни звать хозяев у ворот Оксана Петровна не стала, просто пошарила рукой по ту сторону невысокой калитки и распахнула её. Закрывать пришлось уже самой Римме. Пока она разбиралась, что к чему, услышала за спиной:

— Оксанка, ты куда рванула? Укусил опять кто-то?

Обернулась. Анна Ивановна стояла у палисадника под окнами дома в белой косынке и с сапкой в руке. Оксана Петровна, пробежавшая вглубь двора почти до крыльца, тут же развернулась назад, прошла десяток шагов и почти выкрикнула:

— Тёть Ань, ты скажи мне! Ты что, правда с сорок пятого ещё с Андреем переписываешься?!

По тому, как шумно вздохнула Анна Ивановна, как потянула она с головы косынку, Римма поняла, что всё правда.

— Да, — сказала женщина тихо и виновато.

— Что, правда, живой?!

— Живой...

Чуть не сомлевшую Оксану Петровну они усадили на скамейку под белёной стеной, сами сели с двух сторон. Оксана рыдала, неистово ругалась по-украински и по-русски, вытирала глаза тёть Аниной косынкой. Повторяла снова и снова: "Как ты могла! Как он мог!"

— Да в том-то и дело, — объясняла Анна Ивановна, — что не мог он почти ничего. В сорок пятом так даже стоять ещё толком не мог. От переохлаждения это с ним случилось, паралич — не паралич, но похоже. Не хотел он вам в тягость быть, и всё тут.

— Дура-ак, — плакала Оксана Петровна.

— Может, и дурак, конечно, но мужик самый что ни на есть настоящий... А к сорок восьмому, когда он, наконец, твердо на костыли встал, педагогический заочно закончил и работать смог, у вас и без него всё более-менее наладилось. Мамка твоя за Назара вышла, дом вы ладный отстроили, ты школу закончила и в училище поступила... а потом ещё, между прочим, с Сашком загуляла и замуж собралась.

— Так я ж не знала-а...

— Ясен пень, что не знала. И не винит тебя никто. Андрей тебе не суженый был, а что-то вроде брата старшего. Никто и не ожидал, что ты верность ему хранить станешь... Но после свадьбы твоей он, как я понимаю, и решил окончательно, что возвращаться ему некуда. И писем на какое-то время меньше стало. Посидите-ка, я сейчас...

Анна Ивановна вернулась с длинным картотечным ящиком, Римма знала такие по библиотекам. Ящик она сразу поставила на колени Оксане Петровне.

— Держи, это твоё теперь. Как знала, что когда-нибудь отдавать придётся.

— Это что, всё письма?

— Они самые. Двести штук поди уже, не меньше.

— И... как он там? — наконец решилась спросить Оксана Петровна. — Сам-то не женился?

— А ты б хотела, чтобы он всю жизнь бобылём? — Оксана замотала головой. — То-то и оно. Женился поздно, лет пятнадцать всего назад, на вдове с двумя детьми, и сам четыре года спустя овдовел. Мальчишек жёниных Андрей поднял, старший сам уж обженился, младший — в армии... А весной семьдесят первого он сюда приезжал.

— К-как?!

— Очень просто, на пароме. Назар утонул, вы после эпидемии под Бахчисарай перебрались, Дарина одна осталась, вот он и решил её повидать.

Сказался, что из собеса. Мамка твоя всё мне потом его расхваливала, такого, мол, душевного человека прислали.

— Она его не узнала?

— Не узнала, у неё с глазами тогда уже неважно было. И никто не узнал, хотя он тут весь посёлок исходил, вспоминая. Могилу друга своего искал, что здесь погиб, нашёл потом его имя на обелиске... Думаешь, так просто человека узнать через тридцать лет? Я б тоже его не узнала, если б не ждала. Денег он мне оставил для Дарины, много. Потом ещё перевёл, сколько я ему не говорила, что всё у неё есть и вы помогаете. Пришлось мне с Галкой-почтальоншей договориться: сделали мы с ней вид, что мамке твоей пенсию на десять рублей повысили. Остаток денег я СашкУ твоему потом на похороны её отдала. Ты б сама, может, и не взяла у меня или выспрашивать стала бы, а Сашко только обрадовался...

Замолчали. Оксана Петровна больше не плакала, смотрела в никуда с удивительным выражением лица, в котором горечь и радость не смешивались, а были как бы сами по себе. Римма её понимала. Ей самой и легко было, и в то же время что-то ныло в груди, да так ныло, что она это "что-то" даже рукой накрыла и поглаживать стала. Думала, что всё получилось очень правильно, и хотя до хорошего ещё далеко, но уже появился смысл.

— А фотографии нет? — вдруг очнулась Оксана Петровна.

— Фотографии? Подожди-ка... — Анна Ивановна порылась в ящичке, извлекла и развернула большую газетную вырезку. — Вот, посмотри, это три года назад было в "Таганрогской правде".

— "Заслуженный учитель школы РСФСР Андрей Васильевич Осадчий с выпускниками", — прочитала Римма заголовок вслух.

— Так не видно толком ничего, — пробормотала Оксана.

Видно и в самом деле было неважно. Группа старшеклассников у крыльца знакомой школы: девочки в белых фартучках, ребята в форменных пиджаках, а впереди — опирающийся на трость мужчина и две женщины с букетами цветов. Лица мелковаты, не разглядеть, подумала Римма, прикрыла глаза и... увидела. Кто-то как будто кадр приблизил в кино — лицо мужчины стало цветным и рельефным, живым. Светлые умные глаза, окружённые веером морщирок, прямой нос, волевой рот, угловатый подбородок. "Ну, здравствуйте, Андрей Васильевич", — вздохнула Римма.

---

Примечания:

В большинстве источников об Эльтингенском десанте о судьбе оставшейся на плацдарме группы прикрытия нет ничего утешительного. Но уже в разгар работы над повестью, когда глава об уходе Андрея в море уже была написана, мне попалась статья Владимира Додонова "Эльтингенский десант — героическая и трагическая эпопея" (ссылка на эту статью есть после седьмой части), где есть такие строки: "На плацдарме остались сотни раненых, которые приняли последний бой в опустевших окопах. Многие кинулись в холодную декабрьскую воду, чтобы вплавь, через пролив шириной 15 километров добраться до нашего берега. До Тамани не доплыл ни один, но катера Азовской флотилии подняли из воды 55 человек..." И я поняла, что Андрей просто должен быть одним из них.

Статья о Пятиговске "Город, вернувший в строй бойцов": https://pravda-kmv.ru/accost/gorod-vernuvshij-v-stroj-bojtsov/

На озеро они выбрались в понедельник вдвоём, без мальчишек. Ребята уже успели побывать здесь в выходные, с местными знакомцами, палатками и ночёвкой. Марте с ночёвкой было нельзя, Римма Михайловна возражала, да Платон и сам видел, что как бы она не храбрилась, но уставала пока быстрее обычного. Соседский Петька, — тот самый парнишка, что подвозил Мартину тётю в тот день, когда они искали девочку, — домчал их на мотоцикле до перешейка, отделяющего Тобечик от моря, и отправился к приятелям в ближайшее село Челядиново, пообещав забрать их на закате, "а то комары сожрут". До заката оставалось ещё часа четыре, что их полностью устраивало. Вода в озере сегодня была розовато-персикового цвета, с вкраплениями небесной голубизны. Соль в обмелевших местах у берега лежала белоснежными корками инея, а пляж окаймляла полоса невероятной бордовой травЫ. "Мы на Марсе?" — спросила Марта. Он не возражал, пейзажи тут и в самом деле казались внеземными.

Сначала они просто пошли вдоль берега, держась за руки, по-другому они теперь, кажется, вообще не ходили. По дороге им никто не встретился, хотя на противоположном берегу виднелось несколько палаток и двое мальчишек в ярких панамках возились в целебной грязи. Марта помахала им рукой, но они были слишком заняты, чтобы ей ответить.

Вблизи трАвы, к которым так стремилась девочка, выглядели ещё более удивительными. Здесь были все оттенки красного — от оранжево-кирпичного до бордового, Марта разве что на вкус эти травинки не пробовала, так они её изумляли. Водила ладонями по гибким стеблям, шептала: "Ты посмотри, они — как Шарик!" — "Скорее уж, как ты," — сказал он в конце концов, и немедленно получил по заслугам.

Когда Платону показалось, что девочка утомилась, он нашёл подходящее место на пляже и расстелил взятые с собой полотенца. Едва бутерброды были съедены, Марта просто придвинулась к нему, а он обнял её. Это больше не казалось ему опрометчивым, это было совершенно естественно и... необходимо. Девочка завладела его ладонью, долго и сосредоточенно её разглядывала и наконец заявила: "У тебя линия жизни, линия судьбы, линия головы и линия сердца складываются в большую букву М". Он немедленно отобрал у неё руку, вгляделся и в самом деле обнаружил на ладони что-то вроде упомянутой буквы. "М-да, не думал, что всё зашло так далеко", — сказал он удивлённо, чем насмешил Марту буквально до икоты. Когда она немного успокоилась, он стал выяснять у неё, где же она всего этого набралась. "Это не я набралась, — фыркнула Марта, — а Леночка Русакова". Леночкой Русаковой звали её одноклассницу, вредную и не в меру любопытную особу, о которой Платон слышал уже много всякого. "Прочитала где-то книжку по этой... хиромантии, и потом половине класса голову заморочила. У тебя на ладони, чтоб ты знал, ещё бугор Венеры есть, палец Аполлона и кольцо Сатурна..." — "Кольцо Сатурна — вокруг Сатурна", — заявил он авторитетно. — "Вот-вот, — согласилась Марта, — а она ходила и вещала, у кого сколько детей будет и кто в каком браке своё счастье обретёт. Ко мне пристала, как банный лист, чтобы погадать, а когда я отказалась, завела шарманку: "Что, Гольбфарб, боишься посмотреть в лицо своей Судьбе?" — "А ты не боишься?" — спросил он непонятно зачем. — "Ничего я не боюсь," — ответила она почему-то дрогнувшим голосом, а потом вдруг вывернулась у него из рук и обернулась. Платон сперва испугался, что чем-то ненароком её обидел, и только целую минуту спустя до него, дурня, дошло, что это она ЕМУ в лицо смотрит. Слов не нашлось никаких, он просто притянул её назад и всё.

 

— Ты меня задушишь, — сказала Марта через некоторое время, а когда он, мысленно чертыхнувшись, ослабил хватку, неожиданно продолжила: — Я весной думала, какие они глупые, что её слушают, а ещё комсомольцы. А теперь... ну, после Риммочкиных видений...

— Марта, и теперь всё тоже самое, — возразил он. — Видения Риммы Михайловны совсем не означают, что теперь нужно верить в любую мистическую чушь.

— Да понимаю я, не маленькая! — Она опять высвободилась и развернулась к нему лицом, правда, глядела теперь с явной укоризной. — Но раз такие способности есть у Риммочки, значит, они и у других людей могут быть!

— Могут, — согласился он, — и наверняка есть.

— И как отличить тогда?

Вопрос был хорош. Марта вообще умела задавать нужные вопросы.

— Ничему не доверять слепо, — сказал он. — Думать, анализировать, проверять то, что проверке поддаётся. Присматриваться к человеку, который это самое сверхъестественное "несёт", прикидывать, какие у него цели. Твоя тётя, к примеру, человек удивительно цельный, добрый и честный, ей вообще трудно не верить, даже если она говорит... странное. Её видение о тебе было детальным и до последней детали верным, и никакой другой цели, кроме твоего скорейшеего спасения, Риммы Михайловна не преследовала, ничьё воображение поразить не пыталась, ей вообще всё равно было, кто и что о ней подумает, лишь бы найти тебя поскорее...

Тут Марта шумно вздохнула, и закончила за него:

— А таким, как Леночка Русакова, не стоит верить даже тогда, когда они говорят, что у Сатурна есть кольца или что дважды два четыре.

— Умница, — кивнул он.

Платон немного беспокоился о том, как там сейчас Римма Михайловна. После их поездки на завод женщина сделалась необычно задумчивой и сосредоточенной. Они с Мартой так и не смогли толком её отвлечь или развлечь, а дядя Володя уехал. Не получилось у них что-то с Риммой Михайловной, и этого было до обидного жаль. Мартина тётя явно собиралась с духом для разговора с Оксаной Петровной, и кажется, разговор этот мог состояться сегодня в их отсутствие. Как он ещё пройдёт?

— Платоша, ты где витаешь опять? — позвала его Марта. — Ты же мне что-то важное сегодня рассказать хотел?

— Да, — сказал он. — Помнишь, ты хотела сказку про русалку со счастливым концом?

— Конечно, помню, — заинтересованно кивнула девочка.

— Так вот, была у нас в семье одна такая... русалка. То есть она не русалка, конечно, но женщина совершенно необыкновенная. И конец у её истории счастливый. Ты готова?

— Ну, конечно...

— Тогда держись.

 

Когда они вернулись от Анны Ивановны, Оксана Петровна сразу прошла к себе с заветным ящиком, и Римма как-то вообще больше не рассчитывала её сегодня увидеть. Но час спустя женщина снова вышла во двор и поставила на стол между ними бутылку вина и две рюмки.

— Не могу я больше реветь, а пока читаю, реву как белуга. Выпьешь со мной?

— Оксана, тебе не пить, тебе давление измерить надо, — сказала Римма укоризненно.

— Ой, не нуди, — скривилась женщина. — А то я не чувствую, есть у меня давление или нет. — Она наполнила две рюмки и пододвинула одну из них Римме. — Вот он вроде тёте Ане пишет, а как будто бы мне, ты понимаешь? Вот что он наделал? Зачем? Ну, не хотел он нам писать, пока встать не мог, это я ещё как-то могу понять, хотя тоже глупость ужасная, мы б его с мамкой, мабуть, быстрее на ноги поставили б. Но потом-то что? Ну, приехал бы на костылях. Кого, скажи на милость, после войны костылями-то напугать можно было? Всем посёлком бы его возвращение гуляли... Что у нас тут школ, что ли, нет? Чем ему Керчь была бы хуже Таганрога? Или дело всё же в том, что я замуж вышла, а?

— Может быть, — сказала честно Римма.

— И что мне теперь, предательницей себя чувствовать?

— Глупости это, Оксана, — ответила Римма твёрдо. — Никого ты не предавала.

— Вот и я думаю, что не предавала. И не предала б никогда! Я чуть не сдохла, когда похоронка на него пришла, три дня ничего не ела, мамку чуть не до смерти перепугала, а он... ни одного шанса мне не дал! Всё сам решил!

— Тише, Оксана, тише... Соседей перепугаешь, — Римма пересела напротив и осторожно обняла хозяйку за плечи. — Ты мне лучше скажи, что ты делать собираешься.

— Как что? — всхлипнула Оксана Петровна. — Вот вы уедете, я отпуск возьму за свой счёт и в Таганрог этот поеду, чтоб его черти забодали. Заявлюсь к Андрею... не на адрес, конечно, это уж чересчур будет, а в школу эту его номер 4.

— Правильно.

— Думаешь, он мне обрадуется?

— Ну, конечно, он тебе обрадуется. Даже не сомневайся. Он тоже всё помнит, как и ты. И как ты косу в детстве грызла, и как молилась всё время, и как вы на озеро это красное ездили, и как ты его на войну провожала. Всё помнит, понимаешь? Он бы не выплыл тогда, если б не помнил.

— Риммушка, а ты откуда... ты как... ты всё это видела, да?

— Видела. Так что ты езжай и ничего не бойся, всё у вас ещё будет хорошо. Мне потому это всё и показали, что тебе очень надо к нему.

— Конечно, мне надо. Ещё как. Теперь он точно никуда от меня не денется, теперь уж я ему ни одного шанса не дам!..

 

Рубиновая жидкость в рюмке знакомо пахла летом и ягодами.

— Что это за вино?

— Не узнаёшь? — хохотнула Оксана. — Так не вино это, наливка смородиновая. Нравится?

Римма задумчиво кивнула. Конечно, смородиновая, вроде той, что они в тётей Зиной пили во время памятного разговора в поезде. Символично.

— У нас тут, когда народ гуляет, бутылки на столах какие хошь могут быть, с любыми этикетками, а внутри — или наливка, или самогон. Ещё будешь? — Римма допила последний глоток и поподвинула Оксане рюмку. — Я ещё наливку из лепестков розы люблю, но только она сладкая очень, а сейчас не хочется сладости, сейчас — лучше так. Может, споём с тобой что-нибудь? Душевное и тоскливое...

— Ох, нет, это без меня, — отказалась Римма. — У меня со слухом и голосом не очень.

— Так и я не Эдита Пьеха.

— Лучше детей дождёмся и Марта с тобой с удовольствием споёт.

— Пионерские песни, что ли?

— Почему пионерские? Она много романсов знает. У нас соседка по подъезду — в прошлом оперная певица, так Марта к ней заниматься ходит.

— Это ж, небось, кучу денег стоит?

— Нисколько это не стоит. Пожилая женщина, болеет, плохо ходит и очень скучает. Я ей уколы делаю, а Марта романсы с ней поёт...

— Хорошие вы люди... — протянула хозяйка задумчиво.

— Нормальные люди. Иногда просто нельзя не помочь. Ты мне лучше вместо песен расскажи, что здесь было в шестьдесят четвертом и почему к Штольманам в Героевке такое особое отношение.

— Просто так любопытствуешь или информацию собираешь? Да ладно, не сверкай глазами-то, расскажу я, не жалко... Только я сама-то не всё видела, так и знай.

Римма кивнула. И так было понятно, что за четырнадцать лет история не могла не обрасти всяческими подробностями, и услышит она сейчас местную легенду.

— Всё началось с кавунов, — начала Оксана Петровна и довольно улыбнулась отразившемуся на Риммином лице недоумению. — С арбузов, то есть. Вот ты знаешь, как хороший, спелый арбуз выбрать?

— Ну-у... — растерялась Римма. — Хвостик сухой должен быть и пятно жёлтое на боку.

— Пятно — это правильно, — подтвердила Оксана Петровна, — а хвостик — так себе примета. Пока до вас в Ленинграде арбузы доедут, у всех хвостики позасыхают. А чтобы выбрать спелый арбуз, по нему нужно постучать, похлопать, а потом как следует сжать и послушать, как хрустит.

— А постучать и похлопать — в данном случае разные вещи?

— Конечно. Постучать так, — Согнутый палец несколько раз клюнул столешницу. — Звук при этом должен быть звонким. Потом хлопнуть, — Тяжёлая ладонь опустилась, и Римма порадовалась, что в рюмках больше ничего нет. — Должна быть отдача, потому что спелый арбуз — упругий. Ну, и потом сжать его повдоль и к уху поднести.

— Ну, это точно не для меня, — открестилась Римма и продемонстрировала хозяйке свои маленькие руки. — Ни за что мне не сжать большой арбуз до хруста. И вообще, при чём здесь арбузы?

— Так Штольманы их тогда в воскресенье на рынке покупали. Они недавно совсем приехали и у Руденок на Рубежной остановились, ну, там, куда вы от меня чуть не съехали. И никто не знал тогда ещё, что он из милицейских, ленинградцы и всё, акцент у жены почулы и решили, что из Прибалтики она. В общем, в воскресенье пришла машина с кавунами, сложили их в кучу на площади, и народ выбирал. Платоныч тоже ходил-выбирал, как положено, по науке, и пацан с ним, ему тогда лет восемь-девять было, а маман их у прилавков другое что-то смотрела. А ещё там Танька Власенко была со своим хахалем. Хахаля этого она весной ещё на постой взяла, и он у неё прижился. Она всем рассказавала, что он после инфаркта на реабилитации, но ты б видела этого инфарктника — здоровый лоб, косая сажень в плечах. Бабы злословили, что если он к осени не съедет, то в милицию заявят, что тунеядец у ней окопался. Валька, продавщица, что на арбузах в тот день работала, потом рассказывала всем, что в какой-то момент Штольман и Танькин хахаль буквально в полуметре друг от друга оказались. И вдруг сыщик как гаркнул на пацана своего: "Платон, к матери!", тот мухой прям отлетел, видно отработано у них такое было, а Платоныч арбуз свой отшвырнул, так что тот всмятку, и Танькиному хахалю в запястья вцепился. Тот сначала вякнул что-то вроде: "Гражданин, вам что арбузов мало?", а Штольман ему: "Пономарёв, стоять!". И тут, как Валька рассказывала, этот инфарктник весь преобразился: вот только что был весь из себя расслабленный дядечка в шляпе, а тут как ощерился — волчара волчарой, тоже арбуз бросил и стал выдираться, но Штольман его мёртвой хваткой держал. Жена ему крикнула по-немецки, с перепугу, видимо: "Якоб, вас ист лос?" — и он ей в ответ тоже по-немецки про то, что это бандит в розыске. Но ответ-то мало кто понял. А тут Танька, которая до этого с открытым ртом наблюдала, как они топчутся, как заорёт: "Фашисты наших бьют!". Это, конечно, не сороковые уже были, но народ напрягся. И потом, к Танькиному хахалю как-то привыкли все, почти свой стал. В общем, стали мужики переглядываться, и неизвестно, чем бы ещё кончилось, но тут Штольман пнул этого Пономарёва в голень, а потом почти сразу левую руку того выпустил и в кадык ему двинул. Уложил, скрутил, сверху сел и говорит: "Спокойно, товарищи, я из УГРО, гражданин Пономарёв в розыске за ограбление сберкассы и убийство милиционера!" По карманам у него пошарил, вытащил складной нож и всем продемонстрировал. Танька орёт, в истерике бьётся, что фашистам никакой веры нет, но мужики покумекали и послали кого-то за участковым. А к Таньке, чтоб орала поменьше, подошла Августа, как её бишь там по-батюшке, в общем, супруга Платоныча. Спокойно подошла, вся такая в туфельках и крепдешиновом платьице, белом в синю крапку, но только Танька сразу заткнулась и ка-ак шарахнется от неё. Ну, тут уж бабы наши заржали, разрядилась обстановка совсем.

Прибежал участковый, тогда у нас другой ещё был, Вадька Морозов — толковый парень, не то, что нынешний — рыба снулая. Переговорил со Штольманом, посмотрел его удостоверение — оно у него в кармане пиджака было — и сказал, что в порядке всё. Вдвоём они этого Пономарёва подняли, наручники на него надели и в дом к участковому отвели. А жил Вадька там же, где и нынешний участковый живёт — прямо от меня через дорогу. Парень потом к людям вышел, сказал, что Пономарёв этот и правда в розыске, Яков Платоныч его по татуировке и шраму заметному на руке узнал, когда они кавуны-то щупали, и скоро за ним милицейская машина из Керчи придёт. Народ расходиться стал, чего зря стовбычить, а я во дворе осталась, интересно мне было. И Августа не ушла, мальчонку своего куда-то отправила и по нашей улице прогуливалась. Машина пришла через полчаса где-то, я за это время тазик яблок на повидло перечистила. Двое милиционеров из неё вышли и в дом прошли, ну, и минут через десять опять появились все вместе. Пономарёву наручники вперёд перестегнули, чтоб в машину усадить. Вот только когда один милиционер-то из приезжих дверь открыл, чтобы усадить арестованного на заднее сидение, тот как-то у него пистолет выхватил и сразу ему же в живот выстрелил. Потом говорили, что пистолет у этого дурня не в кобуре был, а за поясом торчал, но этого уж точно никто не знает. А Пономарёв развернулся и сразу по второму милиционеру пальнул, прежде чем тот опомнился, в плечо его навылет ранил, тот тоже навзничь рухнул. Штольман с Вадькой чуть поодаль стояли, у калитки, парень что-то у Платоныча выспрашивал и к Пономарёву спиной был. Когда это всё произошло, он даже понять ничего не успел, следующая пуля его должна была быть, но Штольман его отпихнул с силой из-под выстрела, а сам его пулю в правое плечо и получил. Шатнуло его, конечно. Тут уж я сама налякалась и за забор присела, и что дальше было, не видела, только слышала. Ить твою мать, кино гангстерское. Вадька потом рассказывал, что бандит ещё пару раз в Платоныча пальнул, но тот больше не подставлялся, за Морозовым во двор заскочил и калитку за собой захлопнул. А Пономарёв за машиной присел, как раз возле милиционера, которому он в живот стрелял. Штольман ему орёт: "Пономарёв, сдавайся, пока ещё кого-нибудь не убил!" — Тот в ответ истерически: "Так убил уже!" — Яков Платоныч ему: "Нет, пока только ранил, сам посмотри. Надо скорую вызвать немедленно. Уйти ты всё равно не сможешь, Крым в двух точках перекроют — здесь в Керчи и на Чонгаре — и будут тебя травить, как бешеную собаку, и живым никто тебя уже брать не будет. Сдавайся, пока шанс есть на зону пойти, а не под расстрел". Потом тихо стало, вроде как действительно этот упырь задумался, через несколько минут орёт: "А сдаваться-то кому? Сам выйдешь или мальчишку-участкового отправишь?" — "Сам выйду. Пистолет участкового у меня. Своё оружие бросай вперёд на дорогу, и подальше, чтоб мы видели, а потом выходи с поднятыми руками. И имей в виду, я левой рукой рукой стреляю ничуть не хуже, чем правой". Потом вроде и правда что-то на грунтовку полетело, зашуршало. Шаги раздались, калитка скрипнула. А потом вдруг крик яростный женский, глухой удар, потом ещё один, вроде как упал кто-то, и наконец, голос Штольмана: "Ася, это что такое?!". И в ответ, с сильным акцентом: "Сметана!"

Тут уж я не выдержала, выглянула из-за забора-то. Штольман от калитки шёл, пиджак в крови, и с пистолетом. Бандюга этот ничком перед машиной лежал, вид жуткий, будто мозги по дороге размазало, но я сообразила сразу, что это сметана и есть. Платоныч над ним наклонился, и тут же жена к нему подбежала, залепетала что-то по-немецки опять, видно было, что на рану его хочет посмотреть, но он только на секундочку буквально приобнял её, коротко что-то сказал и отстранил. Она глазами сверкнула, но послушалась, пошла посмотреть, что с другими ранеными... Тут уж и Вадька подоспел, и мужики, кто-то с ружьём даже, толпа собралась, тёть Аня из медпункта прибежала, она тогда фельдшерила ещё у нас, это сейчас на пенсии уже. Потом ещё милиция приехала и скорая. В общем, полный сбор.

— Милиционеры выжили? — спросила Римма.

— Тот, что в плечо был ранен, выжил. А второй — нет. В этом Яков Платоныч ошибся. Пономарёв как стал его проверять, увидел, что тот уже труп, и решил, что терять ему нечего. Поэтому отшвырнул он не пистолет, а кобуру, которую у милиционера отстегнул, засунув в неё какой-то камень, а пистолет за пояс заткнул, чтоб не видно, но легко выхватить. Не знаю, получилось бы у него Штольмана надурить или нет, но как только он встал, ему по балде полулитровая банка со сметаной прилетела. Августа Германовна...

— Генриховна...

— Ой, ну ты поняла меня! Где она всё это время пряталась, я не поняла, вроде не было её на улице, когда началась вся эта заваруха. То есть в начале была, а потом подевалась куда-то. То ли она видела манипуляции Пономарёва с кобурой, то ли просто на всякий случай решила кинуть, я не знаю, да и без разницы это. Банка прилетела знатно, прям по маковке... Лёг бревном бандюга с тяжёлым сотрясением мозга. У нас потом долго забава была у ребятни не сильно мирная — такую банку с водой по мишени запулить. Мой Андрейка говорил, поди попади ещё... Так что маманя у Платона тоже дама непростая. Как они с Мартой ещё на одной кухне уживутся?

Римма вздохнула. Она упустила возможность расспросить Володю об Августе Штольман. Сам же он с удовольствием, уважением и даже, пожалуй, восхищением рассказывал о Якове Платоновиче, с искренней любовью и теплотой о его матери, а вот об Августе сказал, получается, только, что она очень красива и любит мужа. Даже в том, что она сейчас услышала от Оксаны, информации было больше, пусть даже и странной. Какой она была, мать Платона? Отчаянно смелой, способной на реальную деятельную помощь в опасной ситуации. И... умелой? Или бросок был жестом отчаяния, а попадание — случайностью? Это представить себе было как-то проще. Спросить теперь можно разве что самого Платона. А почему бы и нет, в конце концов? Отношения с парнем и до поездки были хорошими, теперь же она без всякой натяжки могла бы назвать его другом. Удивительно это, на самом деле, учитывая разницу в возрасте.

— Так, — сказала вдруг Оксана, — ты как хочешь, а я заспиваю. "Нiч яка мiсячна" знаешь? Из "В бой идут одни старики"? Вот и поддержи...

 

До заката они успели уже и окунуться в до горечи соленую озёрную воду, и перемазаться в якобы чудодейственной грязи и смыть это лечебное безобразие в море, по другую сторону от перешейка. Теперь снова сидели на песке, наблюдая как закат окрашивает облака в густо-розовый цвет озёрной воды.

— Как будто кто-то перья Жар-птицы по небу размазал, — пробормотала восхищённо Марта.

Да, зрелище не могло не впечатлить. Был бы он хоть немного поэтом, непременно сейчас что-нибудь наваял бы, просто чтобы отвлечься. Они сидели на одном полотенце. К вечеру на перешейке поднялся свежий ветерок, поэтому вторым полотенцем он с ног до головы укутал Марту, когда она озябла после купания. Девочка немного поворчала сначала, а сейчас совершенно отогрелась и расслабилась. И он сам, обнимая её, слушая ее дыхание, никакой вечерней прохлады, конечно, не чувствовал. Где-то он читал недавно про "глубинное тепло", так вот это оно самое и было.

— Платон, — позвала Марта, когда он уже было заподозрил, что она задремала. — Вот ты говорил, что мы ещё сюда приедем? Ты это серьёзно?

— А что, было похоже, что я шутил? — переспросил он осторожно.

— Нет, не было, — сказала она задумчиво. — Просто от Саяногорска это как-то уж очень далеко...

— Да ну, ничего особенного, — возразил он. — У нас на турбазе по соседству две семьи из Нижневартовска отдыхают.

И тут вдруг запнулся. Получалось, что они обсуждают это, как будто всё было уже делом решённым, как будто решённым делом была будущая совместная жизнь. И как это получилось, если он две недели назад даже подобные мысли ещё считал преждевременными? Тут Марта шумно вздохнула, высвободила из складок полотенца ладошку и тихонько погладила его по плечу:

— Ты не переживай, пожалуйста. Я понимаю, что это далеко ещё, что всё не так легко, и что ты старше, и много чего ещё. Но просто... — Он буквально затаил дыхание, ожидая продолжения. — Я не понимаю, как жить, если не знать, что это будет.

Понадобилось пару минут, чтобы справиться с комком в горле. Не-ет, Платон Яковлевич, придётся вам как-то учиться отвечать на всё это. "Душить в объятьях" — это, конечно, тоже ответ, но кажется, нужно что-то ещё. В тишине над перешейком отчётливо раздался стрёкот подъезжающего мотоцикла.

 

На турбазу Платон вернулся очень поздно и в отменном настроении. Когда он уходил от Оксаны Петровны, женщины ещё пели, не очень стройно, но очень душевно. Судя по всему, разговор с хозяйкой у Риммы Михайловны состоялся, между ними царила какая-то особенная идиллия, в которой, конечно, известную роль сыграла смородиновая наливка, но не только. Расспросить Мартину тётю сегодня у него никакой возможности не было, но сомневаться в том, что всё хорошо, не приходилось. А подробности можно и завтра узнать.

На колоде перед домиком сидели Шурка Бочкин и Борька Самсонов, что само по себе не могло не радовать, но вот то, что они явно его дожидались, а Борька при этом ещё и курил, Платона насторожило.

— Чего сидим? И дымим? — спросил он, остановившись напротив.

— Нервы лечим, — буркнул Шурка.

— Наталья приходила, — ответил Борька более конкретно. — Увольняют её.

— За вещами приходила? — уточнил Платон.

— Не-а, к Борьке подольститься пыталась, — сказал Шурка желчно.

— Это в каком смысле? — удивился Платон. В искреннее раскаяние женщины верилось не очень, а впрочем...

— Уехать она хочет, новую жизнь начать. Невыносимо ей тут, затюкали совсем, из дому не выйти, — объяснил Самсонов с каким-то непонятным выражением.

— А ты тут при чём?.. Подожди, она что, с тобой хочет уехать?! — Платон шумно втянул воздух. Ну, Наталья! Получается, он в очередной раз её недооценил.

— Да, просила взять её с собой, — Борька затянулся последний раз, бросил окурок, тщательно его затоптал и вздохнул. — И ты понимаешь, ещё неделю назад я с ума бы, наверное, от счастья сошёл и привёз бы её в нашу крохотную двушку к бабушке и Алёнке...

Алёнкой звали Борькину младшую сестру. Отца у Борьки не было, мать спилась и её четыре года назад лишили родительских прав, так что Борька и его сестра жили с бабушкой.

— Дурак, — сказал Шурка выразительно.

— Да понятно уже, что дурак, — сказал Борька с досадой, — потому что если б не эта писулька, я б сегодня, может, и повелся бы на этот её ... "плач Ярославны"!

— Какая ещё писулька? — не понял Платон.

— Так показания её письменные на меня за рукоприкладство. Мне их Владимир Сергеевич оставил... — Про письменные показания Платон слышал впервые. Об этом ему дядя Володя рассказать не удосужился. — Ведь ты когда мне сказал, что Наташа меня обвинила, я ж тебе даже не поверил до конца. Думал, может, ты что-то не так понял или... наговариваешь на неё, чтобы окончательно меня от неё отвадить, раз она в каком-то нехорошем деле оказалась замешана.

— Я бы не стал тебе врать, — сказал Платон серьёзно, но Борька как будто его не услышал и продолжил:

— А потом читал это... как она там зачеркивала, исправляла, слова получше подбирала, чтобы меня заклеймить. А зачем? Вот можете вы мне сказать, зачем?

— Считай, что как раз за этим, — фыркнул Шурка. — Чтоб ты прочитал и у тебя в голове просветлело. Можешь ей быть даже благодарен.

— Да ну тебя, — отмахнулся Самсонов.

— А что ты Наталье-то сказал? — спросил Платон. Ответить на риторические Борькины вопросы ему было нечего. Натальиных мотивов он и сам не понимал. Версия, что устроила она это всё от скуки и ему назло, потому что он так резко отшил её полторы недели назад, казалась какой-то сомнительной, но другой у него не было.

— Сказал, что Союз большой. Есть много мест, где она сможет всё начать с чистого листа и я ей для этого не нужен.

— Он ещё сказал, что она молодая, красивая, и что всё у неё, твою ж мать, ещё будет хорошо, — добавил ядовито Шурка.

— Благородно, — выдавил Платон. Он пытался себя сейчас поставить на Борькино место и что-то пока не мог.

— Меня от другого сейчас корёжит, — Борька, казалось, размышлял вслух, не замечая ни его замешательства, ни Шуркиных шпилек. — А что, если я через полгода опять встречу такую же "молодую и красивую" и меня опять накроет? Что тогда?

Платону стало понятно, что на сей раз вопросы отнюдь не риторические и от него ждут немедленного ответа или даже совета. Вот только он вряд ли являлся экспертом по этой теме. Да и где они вообще, эти эксперты?

— Очень даже может быть, что накроет, — сказал он, — не через полгода, так через год. Хотел бы я пообещать тебе, что, наученный горьким опытом, ты будешь умнее, но не факт. Может, будешь чуть осторожнее, но и в этом уверенности нет. В любви все люди немножко идиоты. Ты главное, только не вообрази теперь, что все такие, как Власенко, потому что это уж точно будет самая большая глупость из всех возможных.

— Ты тоже? — встрял Шурка.

— Что тоже?

— Тоже идиот?

Платону стало смешно:

— А что, не похож? Видимо, в этом преимущество взросления: ты по-прежнему периодически чувствуешь себя идиотом, но им уже не выглядишь. Хотя тоже, всякое бывает...

 

— ...Приветствую начальство.

В дверях стоял Володя Сальников, отдохнувший и загорелый.

— Здравствуй, Володя. Каким ветром? Ты же до понедельника в отпуске.

— Так и ты до понедельника, а говорят, уж третий день здесь...

Володя выбрал себе стул поудобнее и сел напротив. Никакое приглашение ему для этого уже много лет не требовалось.

— Просматриваю последние протоколы допросов Гришина. Дело можно закрывать.

— Это хорошо, но об этом как раз можно и в понедельник. Ты лучше спроси меня, как я съездил в Керчь.

— Так пришло письмо вчера уже от керченских коллег с благодарностью "за помощь в раскрытии эпизода дела номер 1389 об ограблении и убийстве инкассаторов в Бахчисарайском районе". Я, правда, не знал, что в Крымском деле больше одного эпизода.

— Теперь, наверное, можно сказать, что и больше...

— Когда-то ты, помнится, жаловался, что мы в отпуске черт знает чем занимаемся.

— Я жаловался? А впрочем, с кем поведёшься. Причём я там не один расследовал, с Платоном, так что всё равно это ваше штольмановское тлетворное влияние. И кстати, "тлетворное влияние" — это тоже "штольманизм", я раньше и слов-то таких не знал.

Тут Володя лукавил, слова он знал всякие, и складывать их в предложения у него получалось иной раз даже лучше, чем у самого Штольмана.

— А кроме расследования ещё что расскажешь?

— Кроме? Ну, разве то, что уже говорил: пора тебе с Мартой и Риммой знакомство сводить, а то будет, как у меня тогда с Машкой: "Здравствуй, папа, это Марта, мы вчера подали заявление в загс". Ася твоя как, созрела уже? — Штольман только неопределённо дёрнул подбородком. — Тогда сам иди знакомиться. Можешь и спонтанно, без особых церемоний... Нет? Тогда передай с Платоном письмо с просьбой о разрешении нанести им визит.

— А ты сам-то к ним теперь как? Спонтанно или тоже через письмо? — поинтересовался Яков Платонович.

— Я? А чёрт его знает! Можно и спонтанно, наверное, точно не прогонят, ещё и вкусно накормят, но... Так, Яков, ты меня напои сначала, а потом о неудачах на любовном фронте расспрашивай. Ты ж в отпуске пока, сверхурочных не будешь сегодня делать? Так давай мы с тобой в ресторане на Московском вокзале посидим. Я тебе расскажу про Керчь, а ты мне... про Ярославль.

Опять Володя замечал и понимал больше, чем хотелось бы, видел его если не насквозь, то близко к тому, как в былые годы мать. Раньше от этого становилось неуютно, хотелось язвить и отгораживаться, потом это прошло. Конечно, он ничего не станет ему рассказывать ни о ссоре с женой, ни о примирении, ни о том странном и недосказанном, что осталось витать в воздухе. Все десять дней в Ярославле, Суздале и Владимире он чувствовал в Асе неуверенность, настороженность, тревогу. Несколько раз он пытался поговорить с ней снова, чтобы разобраться, что именно с ней происходит, но она всячески этого избегала. Подумалось в конце концов, что ей тоже сейчас, как ему самому пять лет назад, кажется, что она совсем его не знает. В ответ на его "Как она могла это сделать?" он услышал её "Как он мог так долго молчать?". Штольман решил дать жене больше времени. С тем и вернулись. Нет, рассказывать об этом он не будет, это невозможно, но посидеть с Володей и правда хорошо было бы.

 

Письмо пришло в середине октября. Римма не сразу сообразила, что Василец О.П. — это и есть Оксана, но увидела таганрогский адрес и догадалась. Хорошо, что конверт она открывала сидя, потому что вместе с конвертом ей навстречу распахнулось окно в жаркий летний день. Оксана в белой отутюженной блузке и синей плиссированной юбке, — такой красивой и растерянной Римма ее никогда не видела, — стоит перед смутно знакомым школьным крыльцом, собираясь с духом. На минуту прикрывает глаза, что-то неслышно бормочет, привлекая в себе внимание, и наконец, решившись, открывает тяжёлую дверь. В вестибюле школы — обычная школьная суета и галдёж. Женщина осматривается, останавливает девочку Мартусиного возраста, чтобы о чём-то спросить, и вдруг замечает что-то краем глаза и резко оборачивается. По ту сторону вестибюля мужчина с тростью в руке, на которую он, впрочем, даже не опирается, беседует с двумя старшеклассниками. Оксана оставляет девочку в недоумении, целеустремлённо идёт к мужчине, не замечая попадающихся навстречу детей. В конце концов она замирает, не смея преодолеть последние метров десять. Стоит, смотрит, узнавая и не узнавая. Её взгляд заставляет мужчину повернуть голову, он недоумённо спрашивает что-то и вдруг замолкает, не закончив фразы. Делает неуверенный шаг вперёд, тяжело и неловко опирается на трость, близоруко щурится, а потом вдруг распахивает глаза, в которых сперва недоверчивое, а потом радостное изумление. Губы вздрагивают, произнося одно единственное слово. Там, в шуме вестибюля, его никто не слышит, только женщина, на секунду вдруг ставшая много моложе, читает погубам: "Ма-ле-ча..."

"Дорогая моя Риммушка! Собираюсь написать тебе уже две недели и всё не могу, как говорила моя мамка, "собрать мозги в кучу". Столько всего нужно бы мне тебе рассказать, но о таком я сроду не писала, так что и теперь не получится, может, что-то сама увидишь, ты у нас такая. Я страшно благодарна тебе за всё, за эту новую, немного безумную, но очень счастливую жизнь, с единственным моим человеком. Ближайшие два года, пока сыну не исполнится восемнадцать, я буду мотаться между Крымом и Таганрогом, потом перееду на несколько лет к Андрею, а когда он выйдет на пенсию, мы вернёмся в Героевку. Он до сих пор говорит "Эльтинген", значит, в Эльтинген. Когда я ему про тебя рассказала, он мне сперва не поверил, решил, что это я его так разыгрываю, а на самом деле тётя Аня в конце концов проговорилась. Как был он Фома неверующий, так и остался. Но потом я упомянула твою фамилию, он уточнил отчество и глубоко задумался. В ночь с 8 на 9 декабря 1943 года его подняли из воды моряки одного из бронекатеров Азовской флотилии и доставили на большую землю. Дальше он вместе с другими тяжелораненными был эвакуирован самолётом в Пятигорск, где долгое время проходил лечение в эвакогоспитале номер 2171. Его первого лечащего врача, который спас Андрею почки и вообще убедил его, что стоит жить и бороться дальше, звали Михаил Львович Гольдфарб. Мы думаем, Риммушка, что это твой отец, потому что таких совпадений не бывает. Он погиб в феврале сорок четвёртого во время операции, которую отказался прервать, несмотря на воздушную тревогу. Низкий ему поклон и Царствие небесное. А тебе, дорогая моя, я скажу, что пока мы живы, и ты, и Мартуся, и Платон, и все твои близкие будут у нас в доме желанными гостями. А когда через пару лет я, старая дура, пойду за Андрея замуж, то хочу, чтобы вы все были на нашей свадьбе. Пиши мне иногда, и я тоже обязательно буду тебе писать. Береги себя, свою девочку и не бойся своего Дара, он у тебя очень светлый. Сердечно твоя, Оксана."

---

Примечания:

Тобечикское озеро, одно из природных чудес Крыма: https://feotravel.ru/tobechikskoe-ozero/

На форуме "Перекрёсток миров" ко всем моим повестям и особенно к этой можно найти много визуализации, которую подбирала я сама и другие читатели:

http://fanlit.lifeforums.ru/viewforum.php?id=205

Фотографии актёров, которые играют героев в моём внутреннем кино, виды, картины современных художников, соответствующие духу произведения, и т.д.