Те же и Платон: Август (гет)

— ...Боюсь, то, что я скажу, может тебе не понравиться.

— Мама, я не хочу ссориться...

— Так ведь и я не хочу, Платон, поэтому я так внимательно тебя слушала. А теперь надеюсь, что ты выслушаешь меня.

Мать действительно слушала его очень внимательно и... молча. Разве что кивала иногда, не то чтобы соглашаясь, но как бы побуждая продолжать. Как-то он этого не ожидал. Хотя он и сам не знал, чего ожидать от этого разговора. Знал только, что откладывать его больше нельзя.

— Вот ты говоришь, что очень привязан к этой девочке?

— Да, — просто подтвердил Платон, стараясь не сердиться на то, что мама опять назвала Марту "этой девочкой". За всё время она, кажется, не разу не сказала просто "Марта". Да и слово "привязан" ему не понравилось, словно про собаку на поводке.

— Я не понимаю, как это может быть, когда между вами пропасть.

— Мама, нет, — Он упрямо мотнул головой и нахмурился.

— Семь лет в вашем возрасте — это пропасть, Платон, что бы ты ни говорил...

— Нет никакой пропасти, мама, и никогда не было.

— Хорошо, допустим... — Мать как-то болезненно поморщилась и коснулась пальцами висков. — Допустим, что у вас нашлось что-то общее, какие-то интересы, темы для разговоров... В конце концов, ты возишься с этими трудными мальчишками, так почему бы и нет.

— Это несравнимо, мама. Небо и земля.

— Почему нет? Прошлой весной ты спас Марту от этих мальчишек, теперь спасаешь их от самих себя. Всё то же самое: "Можешь помочь — помоги", как у твоего отца.

— С Мартой давно уже... не только это. Гораздо больше. Если бы ты познакомилась с ней, ты бы поняла, почему...

— Ты хочешь привести её в дом? — Мать сказала это так, что холодом повеяло.

— Я хочу, чтобы вы с ней познакомились, — продолжил он упрямо. — Можно было бы пригласить их с Риммой Михайловной к нам. Их обеих, тогда Марте было бы легче.

— Платон, ты никогда прежде не знакомил нас со своими девушками, а тем более с их родственниками!

— Раньше в этом не было необходимости... — Он не понимал, как ещё объяснить.

— Её и сейчас нет, — отчеканила мать. — Ты хоть понимаешь, как это выглядит? Как смотрины! Но этой девочке всего пятнадцать лет, и я не собираюсь в этом участвовать.

— Мама, совсем недавно ты упрекала меня, что вы с Мартой не представлены...

— Я такого не помню. Это всё преждевременно! Настолько, что я с трудом верю, что мы вообще ведём этот разговор.

— Я тоже в это верю с трудом.

Он уже едва сдерживался. И мать, почувствовав это, потянулась к нему через стол, взяла за руку, и продолжила куда ласковей:

— Mein Junge, быть может, у тебя и в самом деле что-то большее к ней, чем просто привязанность, хотя это и кажется мне... очень странным. А у неё?

Рука под её пальцами невольно сжалась в кулак.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего обидного для... для твоей Марты. Я вполне верю, что она хорошо к тебе относится. Ещё бы! Вот только она ребёнок совсем, а делать из детской привязанности такие далеко идущие выводы, строить планы — это, по крайней мере, опрометчиво. Сейчас такое время, что в пятнадцать лет мало кто точно знает, чего хочет. Чего или кого. Так что ты очень торопишься, Платон. А заодно и её торопишь во взрослую жизнь. Думаешь, это правильно?

В этих словах матери был смысл. Марта действительно в последнее время очень рвалась повзрослеть поскорее. Это было всем заметно и немного забавно, особенно когда она принималась отстаивать свои взрослые права. И то, что это её стремление связано с ним, Платон понимал, конечно. Вот только никуда он её не торопил, даже наоборот, притормозить пытался стихию по имени Марта. Не слишком ловко и по большей части безрезультатно, но пытался... А с другой стороны, может, всё же торопил? Самим своим присутствием в её жизни?

Тем временем мать заметила, что он задумался, и продолжила давить на оказавшееся чувствительным место:

— Вот ты сам в семидесятом резко повзрослел, пока отец в госпитале лежал. Так разве это хорошо было?

Нет, в семидесятом году для их семьи было мало хорошего. Сначала смерть бабушки, потом тяжёлое ранение отца. В тот год его детство закончилось окончательно и бесповоротно, но с Мартой сейчас всё было совсем по-другому.

— Вот зачем ты это, мама? — спросил он хрипло. — Какое это имеет отношение к Марте?

Мать смутилась, кажется. Отвела ненадолго глаза, снова непроизвольно потёрла виски. Странно, что она сама упомянула семидесятый год, он ведь и для неё был очень страшным, а о своих страхах Августа Генриховна Штольман предпочитала молчать.

— Я только хотела сказать, что какими бы ни были причины, нет ничего хорошего в том, чтобы повзрослеть раньше срока. Всему своё время, Платон.

На эту банальность ответить ему было нечего, он только плечами пожал. В принципе, было уже понятно, что разговор ни к чему не приведёт. Почему-то подумалось, что бабушке не пришлось бы ничего объяснять или доказывать. Будь она жива, всё было бы намного проще.

— Ты ведь собирался в армию, Платон? Может, это не такая уж плохая идея. — Платон не поверил своим ушам. — Я всё это время была категорически против, но в сложившихся обстоятельствах...

Вот, значит, как. До сих пор об армии мама и слышать не хотела, сколько копий на эту тему было сломано за год. А теперь, выбирая из двух зол, предпочла армию. Он убрал руки со стола и встал.

— Я позавчера уже отвёз документы в аспирантуру, поговорил с профессором Можевитиновым. Теперь буду к экзаменам готовиться.

— Но ты ничего не сказал... — Мать смотрела растерянно.

— Сказал бы. Думал порадовать... Я пойду пройдусь, мама.

— Платон! — Она поднялась за ним, шагнула к двери, словно собираясь загородить дорогу. — Было бы мудро тебе сейчас уехать. Не в армию, так по распределению. Чтобы между тобой и этой девочкой было расстояние. Я не имею в виду, чтобы ты бросил её! — продолжила она торопливо, когда он гневно прищурился. — Пиши ей, звони, если хочешь. Но поживи своей жизнью, взрослой, отдельной, оглядись вокруг! И ей дай возможность оглядеться, увидеть сверстников своих, ты же всё ей застил...

— Мама, — прервал он её, потому что слушать это было невыносимо, — если бы отцу в пятьдесят пятом году предложили уехать от тебя и оглядеться, что бы он сказал? И сделал? А что бы сделала ты?

— Как ты можешь сравнивать?! — вспыхнула мать.

— Я не могу не сравнивать, — ответил он. — Прости...

 

Очнулся Платон уже во дворе Мартиного дома. Вот уж, воистину, шёл куда глаза глядят. По дороге ни о чём почти не думал, пытался справиться с собой. С гневом, с болью, с растерянностью. Получалось пока не слишком хорошо. Надо было бы Цезаря взять и большой круг сделать, но не возвращаться же за собакой. А что делать тогда? С Мартой они сегодня на пять часов договаривались, а сейчас и двух не было. У девочки в это время урок музыки, кажется. Но даже если и нет, то идти к ней в настолько растрёпанных чувствах не следовало. Марта всё почувствует и расспрашивать станет, а он ничего не сможет ей рассказать. Нет, не сможет, потому что проблемы с матерью — это только его проблемы, и решать их ему одному.

На скамейке у Мартиного подъезда весело шушукались две смутно знакомые пенсионерки, чьё внимание он, конечно же, привлёк, пока стоял столбом посреди двора. Это он молодец, ничего не скажешь. Они с Мартой и так по возвращении из отпуска опять оказались в центре внимания местной общественности, видимо, отвыкшей от них за месяц отсутствия. Или, может быть, чуткая общественность как-то уловила их изменившиеся отношения и теперь смотрела особенно пристально? Пока он раздумывал, уйти ли ему пока восвояси или всё же подняться, дверь подъезда распахнулась и во двор выскочила Марта. Вынеслась стремительно, тут же притормозила при виде соседок на скамеечке, вежливо поздоровалась и пошла к нему очень даже степенно, молодец. Впрочем, сияла она ему навстречу нескрываемой радостью и искренней приязнью. Солнышко...

— Привет, — сказала она, немного запыхавшись, — я тебя из окна увидела. Ты чего тут стоишь и не поднимаешься?

— Так мы же, вроде бы, на пять часов договаривались, — ответил он и потянулся взять её за косичку.

— Это я помню, — отозвалась Марта. — Я только не помню, почему.

— Что "почему"? — не понял он.

— Почему мы договорились на пять, если можно было на два, — объяснила девочка. — Мы же вроде бы не заняты пока особо ничем...

— А как же твоя музыка?

— Музыка завтра, а сегодня Ирина Владимировна в гости к кому-то собралась... Пойдём блины есть. Я сама пекла. У меня они пока не получаются такие тоненькие и красивые, как у Риммочки, но всё равно вкусно. Пойдём? — Марта взяла его за руку и легонько потянула в сторону дома.

— Я обедал вообще-то, — сказал он с улыбкой. Что-то он и правда ел ещё до разговора с мамой. Вроде бы суп.

— Ну-у, — протянула Марта, — я же тебя не обедать зову, а блины есть, со сметаной и ежевичным вареньем. От такого не отказываются...

Отказываться и в самом деле было глупо, раз пришёл, тем более, что дело было вовсе не в блинах. Сколько-то их он в любом случае осилит... Платон поднялся следом за Мартой на третий этаж, дождался, пока она откроет дверь, и шагнул вслед за ней в полумрак коммунальной прихожей. Внутри было тихо и прохладно после уличной духоты. Марта вмиг сбросила свои босоножки, метнулась к двери своей комнаты, выпустила Гиту, махнула ему рукой: "Проходи на кухню" и тут же скрылась в ванной. Крохотная собачка выкатилась по полосатому половику прямо ему под ноги, обнюхала обувь, смешно попятилась и плюхнулась на пятую точку. Воззрилась на него снизу вверх явно вопросительно. Где, мол, Цезарь?

— Извини, канарейка, — развёл он руками, — приятеля твоего я дома забыл. Сам не пойму, как это получилось.

Гита негромко, но возмущённо гавкнула и потрусила на кухню — без Цезаря он был собачке не слишком интересен, а из кухни вкусно пахло. Дверь ванной хлопнула, как раз когда Платон присел развязать шнурки. Марта прошла мимо босиком, задев его плечо подолом сарафана, ещё и по волосам его погладила слегка, хулиганка. Настроение с нею рядом улучшилось просто невероятно быстро. Он извлёк из-под вешалки растоптанные тапочки подходящего размера, которые уже несколько месяцев стояли здесь специально для него, и последовал за хозяюшкой.

Платон после отпуска ещё не был у Марты в гостях, хотя с собаками и без они гуляли почти каждый день. В кухне, понятное дело, мало что изменилось, только кто-то красиво разместил над дверью привезённую большую связку красного крымского лука. Со связки взгляд переместился на потолок и Платон поморщился:

— Ремонт делать надо. Когда белили-то в последний раз?

— Не помню, — отозвалась Марта. — Лет пять назад, кажется, когда соседи сверху нас залили.

Платон присвистнул. Они с отцом белили не реже раза в год, обычно перед первым мая.

— Ты садись, — Девочка подошла и подтолкнула его к табуретке. — Не сейчас же будешь ремонтировать...

На плите уже стоял пузатый чайник, а на столе было накрыто на двоих. Марта приподняла с большой тарелки весьма увесистый блин н продемонстрировала ему.

— Из такого количества теста у Риммочки их получилось бы два или даже два с половиной, а у меня — вот! Тебе сколько?

— Один, наверное, для начала, — сказал он с сомнением.

— Нет, это мало, — мотнула головой Марта. — Надо хотя бы два, чтобы один со сметаной съесть, а другой — с вареньем.

— Два так два, — согласился Платон.

В конце концов он съел целых четыре замечательно вкусных блина, поддавшись на уговоры, и в результате чувствовал себя Винни Пухом, сходившим в гости. Впрочем, его гастрономический подвиг вызвал у Марты чуть ли не ликование, так что оно того стоило. Пока он ел, Марта и сама управилась, и Гиту накормила: собачка блины не ела, но сметану лакала с удовольствием. Потом девочка снова присела напротив него за стол и спросила неожиданно строго:

— Так и не расскажешь, что случилось?

А он-то понадеялся, что в этот раз она ничего не заметила. Как бы не так!

— Не могу, — сказал он честно.

Марта насупилась, потом вздохнула, смиряясь:

— Ну ладно. Хорошо уже, хоть ты сразу ко мне пришёл, а не... купаться отправился, как в Крыму.

— Просто до Финского залива далеко, — попытался пошутить он.

— Когда-нибудь, — проворчала девочка, — ты не сможешь ничего от меня скрывать. Ничегошеньки, так и знай.

Он грустно усмехнулся. Это прозвучало как "Когда я вырасту..." и тут же напомнило о том, что, пожалуй, больше всего зацепило его в разговоре с мамой, потому что могло оказаться справедливым.

— Скажи, малыш, а ты всегда хотела учительницей стать?

Марта посмотрела на него пристально и немного сердито. Не нравилось ей, похоже, что он тему так вдруг решил сменить.

— Не-ет, — ответила она в конце концов, — раньше я хотела стать балериной.

— А почему передумала? Из-за меня? — спросил он напрямик.

— Почему из-за тебя? — удивилась девочка так искренне, что его сразу попустило. — При чём тут ты? Это же давно было... Я передумала просто потому, что передумала. Ну, какая из меня балерина? — Она вдруг подскочила и исполнила в кухне несколько па, довольно грациозно, на его взгляд. — Я вот и с Ириной Владимировной пою, а певицей становится вовсе не хочу. И вообще, сколько мальчишек космонавтами хотят стать, а сколько становятся? — Тут Марта замерла напротив него, помолчала немного, а потом добавила тихо и серьёзно. — Я после смерти родителей ещё врачом хотела стать, это же, вообще-то, семейная профессия. Но это как-то от головы шло, понимаешь, а не от сердца. Я думала-думала, потом к Риммочке с этим пришла, а она мне сказала, что для того, чтобы быть как мои родители, мне врачом становиться совсем не обязательно. Что важно не кем работать, а как. Так что года два назад я решила, что буду детей учить. Я же с первого класса отстающим помогаю, мне нравится учить, объяснять и видеть, что меня понимают и радуются. Как ты меня физике своей учил. Так учил, что теперь эта физика и моя тоже. Вот и я так хочу, и думаю, что у меня получится... А почему ты вообще спросил, не из-за тебя ли? А если из-за тебя, то что?

И он ответил напрямик, не лукавя:

— Просто подумалось, что не стоит тебе из-за меня уже сейчас свои мечты и желания перекраивать...

И тут Марта рассердилась всерьёз:

— Это почему ещё?! Ты вот тоже сразу по распределению не уехал, хотя мог бы. Сам сказал, что это даёт нам время. То есть тебе можно думать о нас, а мне нельзя?! — Платон растерялся слегка от её пыла. — Что?! Если ты сейчас скажешь, что это так, потому что я ещё маленькая, то я тебя... стукну! — Голос у девочки дрогнул.

Он немедленно встал, поймал один за другим оба грозно сжатых кулачка и прижал их к своей груди, и Марту прижал, вместе с кулачками.

— Извини меня, пожалуйста, — сказал Платон покаянно.

— Вот как так можно?! — выдохнула она возмущённо куда-то ему в солнечное сплетение, а потом с силой отодвинулась и заглянула в лицо снизу вверх. От непролившихся слёз глаза её были сейчас удивительно яркими. — Мечты перекраивать... Как ты до такого додумался вообще? — Он молчал. Чёрт его знает, как додумался. — Я раньше, может, вообще не знала, о чём мне мечтать. Родителей не вернёшь, лучше Риммочки никого нет и быть не может, учусь хорошо, решила стать учительницей и стану! Очень хотела страшных снов не видеть, только и всего... А из-за тебя мне теперь Енисей снится. И озеро красное, где мы гуляли. И ещё мальчишка, кудрявый, рыжий, наш с тобой...

Она не договорила, смутилась, отвернулась, прикусив губу, но Платон понял, конечно. Марта имела смелость говорить о том, о чём он пока мог только молчать. И на её слова, искренние и страстные, отзывалось всё его существо. Нет, это не детская привязанность, и жить, не учитывая это, просто не получится. Так вышло, что многие сны и мечты у них теперь будут общими. Да, рано, и потому непросто. И отстаивать придётся даже перед самыми близкими. Ну, так что ж?..

Платон тихонько гладил застывшие от напряжения плечи. Хорошо, что она не замыкается от обиды, а вспыхивает как порох. Но вот сейчас отвернулась, и обнять себя как следует не даёт. Хотелось не просто обнять даже, на руки взять хотелось, убаюкать. Было пока нельзя, но хотелось очень. Прости меня, моя девочка, и не плачь. Просто в чём-то ты даже взрослее меня, и отважнее. Не видишь и не хочешь видеть условностей и подводных камней, зато самое главное видишь зорче. Меня ты точно уже многому научила и ещё научишь. Не плачь...

— Да не плачу я, вот ещё... — пробурчала Марта ему в плечо.

— Я что, это вслух сейчас сказал? — переспросил он оторопело. — Или ты читаешь мои мысли?

— Не знаю, — отозвалась Марта неуверенно, и тут же тихонько фыркнула: — Что, испугался? Тогда тебе точно ничего не удастся от меня скрыть, как не старайся... Хотя не-ет, я так не хочу.

— В смысле?

— Не хочу так узнавать твои тайны. Хочу, чтобы ты сам всем со мной делился.

— И ты тоже всем со мной делится будешь? Всем-всем? А как же девичьи секреты?

— Ну-у...

— Не забудь рассказать, если опять передумаешь и решишь всё-таки балериной стать.

— Обязательно расскажу. И на концерт позову.

— На концерт?

— Ну, конечно. Я же буду выступать. В саяногорской самодеятельности...

— Марта-а...

— Ты первый начал.

— Я знаю. Мне, кстати, тоже есть, чем поделиться.

— И чем же?

— Я в среду документы в аспирантуру отвёз.

— Правда? О-ох, как хорошооо!

— Так, ты же не собиралась плакать...

— А кто плачет? Я очень рада.

— Ну, строго говоря, ещё учёный совет факультета должен мою кандидатуру утвердить, и экзамены надо сдать, и вот тогда можно будет радоваться...

 

Когда Римма вернулась с работы, Платон с Мартой играли на кухне в шахматы. Выглядели они при этом так, как будто до её прихода то ли ссорились, то ли целовались, а может, и то, и другое. "А что бы ты предпочла, сестрёнка?" — немедленно поинтересовался Женька. Римма внутренний голос ответа не удостоила. Он Марте отец или кто? Если не беспокоится, а иронизирует, значит, всё в порядке. Сама же она была Платону рада. За время отпуска она так к нему привыкла, что теперь даже немного скучала. А ещё она очень скучала по Володе Сальникову, и то удивлялась себе, то злилась на себя, и совершенно не знала, что с этим делать. Взрослая женщина, а как школьница, в самом деле!

— Римма Михайловна, а давайте ремонт сделаем? — огорошил её парень, когда она доедала Мартусины блины. — Марта говорит, в кухне и в коридоре уже лет пять не белили. А у вас в комнате сколько?

— У нас в комнате Никифоров-старший, сосед, летом семьдесят шестого побелил за десять рублей. Мне самой тяжело очень, роста не хватает.

— Ну, мне хватит, — усмехнулся Платон.

— Да неудобно мне тебя просить, — вздохнула Римма.

— А вы и не просили, я сам вызвался.

— Спасибо, конечно, но...

— Римма Михайловна, можно у вас даже обои поклеить. У нас с ремонта в прошлом году осталось несколько рулонов светлых обоев, довольно симпатичных. На те стены в вашей комнате, где шкафов нет, как раз должно хватить.

— Искушаешь? — усмехнулась Римма.

— Уговариваю, — кивнул Платон. — Если Марта мне поможет, то мы до её дня рождения можем с вашей комнатой, кухней и коридором успеть. Ну, или уже после дня рождения, когда соседи из отпуска вернутся, всем миром всю квартиру...

— Неуёмный ты, — покачала она головой. — И ведь наверняка тебе есть, чем заняться, кроме нашего ремонта.

— Ему есть, чем заняться, — радостно выпалила Мартуся. — Он в аспирантуру поступает!

Новость была хорошей. Перспектива того, что Платон в ноябре может уйти в армию, висела над племянницей дамокловым мечом.

— Ну, вот и готовься спокойно к поступлению, — сказала Римма.

— К поступлению я, конечно же, буду готовиться, — кивнул Платон, — особенно историю КПСС повторить придётся. Но не целыми же днями мне зубрить. А так мы с Мартой и время вместе проведём, и полезное дело сделаем...

Мартуся кивнула и радостно улыбнулась. Что бы ни случилось там у них сегодня днём, сейчас уже всё было в порядке.

— Тогда соседей дождёмся, — решила Римма, — и вместе всё обсудим. А ты про обои у родителей спросишь. И вообще я за них заплачу.

— Римма Михайловна...

— Платон...

— Хорошо, я вас понял.

— Тогда давайте Мартусин день рождения обсудим. Мы прямо двадцатого в воскресенье хотели отмечать. Ты сможешь?

— Ну конечно, я смогу. Спасибо за приглашение.

— Только ты у нас один кавалер получаешься, — предупредила Римма.

— Платон и дамы, — фыркнула Мартуся. — Мы с Риммочкой, тётя Мира с тётей Фирой, соседка Клавдия Степановна...

— Ещё Ирину Владимировну позовём, — добавила Римма. — У тебя совершеннолетие всё-таки. А насчёт подружек своих ты что решила?

— Не-ет, — помотала головой Марта, — если Любу с Тоней к нам позвать, то всю первую четверть разговоры будут только о Платоне.

— Тогда сходи с девочками в кафе-мороженое, — предложила Римма.

— А... можно?

— Конечно, можно. Тех десяти рублей, что вы мне сэкономите, если сами сделаете ремонт, на поход в кафе с головой хватит.

— А можно, я приду не один? — вдруг спросил Платон. Римма с Мартусей удивлённо переглянулись.

— А с кем? — поинтересовалась племянница осторожно.

— С отцом, — ответил парень. — Мне кажется, вам давно пора познакомиться.

Почему она решила, что Платон имеет в виду Володю? Ну, почему? Разочарование было таким острым, что Римма едва смогла сохранить лицо. Ещё не хватало, чтобы Платон подумал, что она не хочет знакомиться с его родителями.

— Марта, ну чего ты? — Парень тем временем успокаивал испуганно застывшую Мартусю. — Отец точно не кусается. И он тебе понравиться, вот увидишь.

— Да я и не сомневаюсь, — еле слышно ответила девочка. Беспокоило её, конечно, не это.

— И ты ему обязательно понравишься, — Платон как всегда всё понял правильно. — Не волнуйся, пожалуйста.

— Платон, ты просто не представляешь, насколько это будет... пестрая компания, — сказала Римма с сомнением. — Может, мы тво... Якова Платоновича как-нибудь отдельно пригласим?

Она чуть не сказала "твоих родителей". Но Платон и сам говорил только об отце, что, видимо, означало, что с матерью... всё сложно?

— Да я как раз подумал, что в компании... всем будет проще.

А ведь он опять прав, подумала Римма. Как-то она упустила из виду, что и для парня компания может оказаться слишком пёстрой. Что он вместе с именинницей весь вечер будет в центре внимания. Что одних тёти Миры с тётей Фирой достаточно, чтобы превратить Мартусин день рождения в... смотрины и допрос с пристрастием? А вот присутствие Штольмана-старшего и правда может умерить родственный пыл.

— А давайте ещё дядю Володю позовём, — вдруг оживилась Мартуся, и Платон заулыбался, явно одобряя эту идею. — Правда, Риммочка, мы как-то про него забыли совсем, а ведь он меня в Крыму вместе с вами спасал!

— Ну-у... — совершенно растерялась Римма. — Ты права, конечно, но...

— Вообще-то, на таких мероприятиях дядя Володя абсолютно незаменим, — заметил Платон. — С ним все вмиг перезнакомятся, освоятся, темы для разговора найдутся... разные, и неуютно никому не будет. — Парень опять её уговаривал, и почему-то Римме вдруг показалось, что он имеет в виду больше, чем говорит. — А если он ещё и с гитарой придёт, то...

— Совсем хорошо будет, — прошептала восхищённо Мартуся.

— Правда, он двадцатого может быть на дежурстве, — развёл руками Платон.

— Владимир Сергеевич нам даже телефона своего не оставил, — выдвинула Римма свой последний довод, смешной, на самом деле, потому что...

— Дяди Володин телефон я наизусть знаю, — сказал парень, а потом посмотрел на неё внимательно и вроде бы даже сочувственно и добавил: — Если хотите, я могу и сам приглашение передать.

— Да, — выдохнула она, — да, так будет лучше...

Если Володя и правда в то воскресенье будет на дежурстве или если откажется, значит, действительно, не судьба. "А ведь тётя Зина сказала, что он в любом случае не твоя судьба..." — напомнил брат, и она снова рассердилась. Довольно, Женька, молчи, не лезь, я сама буду решать, и никакая тётя Зина мне... не оракул. "Так ведь ты уже решила всё сама, сестрёнка. В Крыму. А теперь, похоже, передумала. Или нет?.."

 

Якова Платоновича насторожили уже тёмные окна квартиры. Сын, конечно, в это время вполне мог гулять, поскольку лето и каникулы ещё не закончились, но Ася вечером вроде бы никуда не собиралась. Однако дома оказалось, что свет погашен только в комнатах, а в коридоре горит. На своей подстилке пригорюнился Цезарь.

— Что, приятель, не взяли тебя сегодня с собой? — спросил у собаки Штольман, и услышал в ответ протяжный вздох.

— Собака не выгуляна, — Жена стояла в дверях тёмной кухни. В том, что что-то случилось, не осталось никаких сомнений. — Платон ушёл ещё днём, и до сих пор не возвращался.

— Детское время, — отозвался Штольман.

Ася прошла мимо него и скрылась в комнате. Он кивнул Цезарю: "Я тебя выведу, приятель, но позже" и последовал за женой. Хотел включить свет, но услышал нервное: "Оставь это, Яков, прошу тебя!.." Августе Генриховне было угодно посумерничать.

Она стояла у окна, обхватив себя руками, и напряжение чувствовалось уже в нескольких шагах. Он подошёл вплотную, накрыл ладонями судорожно сжатые тонкие пальцы.

— Мы поссорились и он ушёл, — вздохнула Ася.

— Это я уже понял.

— Всё из-за этой девочки, всё из-за неё... — пробормотала жена. — Откуда она только взялась?

— Гольдфарб, Марта Евгеньевна, 20 августа 1962 года рождения. Родители — Евгений Михайлович Гольдфарб, 1941 г. рождения, талантливый врач-хирург, и Светлана Сергеевна Гольдфарб, урождённая Ленц, 1942 г. рождения, операционная сестра — погибли в авиакатастрофе 18 мая 1972 г. под Харьковом. Марта находится под опекой своей тёти, Риммы Михайловны Гольдфарб, сестры отца, 1944 г. рождения, которая работает редактором и переводчиком с немецкого при Лениздате. На работе пользуется уважением, нареканий нет... — Он говорил спокойно, монотонно, осторожно поглаживая, согревая её руки. Но этого оказалось мало.

— Яков, ты издеваешься?

— Нет, душа моя, — Он протяжно вздохнул, почти как Цезарь. — Я просто рассказываю тебе, откуда взялась Марта. А теперь ты спокойно расскажи мне, что у вас с Платоном произошло.

— Если в общих чертах...

— Лучше бы поподробнее.

— Если в общих чертах, — упрямо продолжила Августа, — то сначала он долго объяснял мне, как эта девочка ему дорога. Когда я сказала, что это странно, учитывая разницу в возрасте, он стал настаивать, чтобы я... чтобы мы познакомились с ней и с её тётей, тогда мы всё поймём.

— Это звучит разумно.

— Нет... Нет! Какие могут быть смотрины в пятнадцать лет?!

— Да почему же сразу "смотрины"? Просто знакомство...

— Ничего не "просто", он увяз, всерьёз увяз, а я тебе говорила... Вот зачем ты только отпустил его с ними в этот ваш Крым?! Я сказала Платону, что ему лучше сейчас уехать, но он и слушать меня не захотел! — Говорила жена отрывисто и не слишком связно, и было это уже совсем на неё не похоже.

— Тише, Ася, тише, — Преодолевая сопротивление, он развернул жену к себе лицом и обнял по-настоящему, прижал её голову к своему плечу. — Успокойся, ничего страшного, непоправимого не происходит...

— Откуда ты знаешь? — всхлипнула она.

— Интуиция подсказывает... и опыт.

Штольман очень редко видел свою жену в таком состоянии. Только им с Платоном Августа доверяла настолько, что могла в их присутствии иногда заплакать, показать боль или страх. А сейчас её терзал страх потери, похожий на панику. Да и как не запаниковать, если вся твоя жизнь держится на двух китах, и один из них, повзрослев, вдруг отправляется в свободное плавание. Про двух китов он придумал не сам, так однажды, незадолго до своей смерти, сказала ему мать, и оказалась права, как обычно. Тем временем Ася немного успокоилась, затихла. Можно было продолжать разговор, который получался тяжёлым, но нужным. Первый по-настоящему искренний разговор после их ссоры в Ярославле.

— Скажи, душа моя, куда ты собралась отправить Платона и зачем?

— Да всё равно куда, пусть даже в армию! — Голос жены всё ещё звенел от напряжения. — Просто чтобы он мог на свободе подумать и понять, чего он хочет на самом деле.

Да, Асе было очень страшно. Иначе не объяснишь, что она готова была добровольно отослать от себя сына и произносила одно за другим слова "армия" и "свобода". Яков осторожно поцеловал жену в висок:

— Ася, с нашим сыном это не сработает. Он уже понял, чего хочет на самом деле, иначе вообще не пришёл бы к тебе с этим разговором. Он не уедет или к конце концов уедет вместе с ней, если ты будешь упорствовать в своём неприятии. Нам в самом деле пришло время идти и знакомиться с Мартой. Мне и Володя Сальников после возвращения из Крыма это очень настоятельно советовал.

— Но я уже отказалась!

— А ты передумай. Ничего в этом нет страшного или стыдного в данной ситуации. Сына порадуешь, он ведь наверняка переживает из-за вашей ссоры.

— Если он и переживает, то только за эту свою девочку. Я никуда не пойду, Яков, нет и нет.

— Напрасно.

— Нет! — Тут она попыталась вырваться, но он держал крепко.

— Как знаешь. А я, уж извини, пойду, когда позовёт. На разведку, так сказать, тряхну стариной. Не можем мы нашему сыну в этом отказать. Ничем он подобной обиды не заслужил. Да и любопытно мне, честно говоря, что за Марта такая, к которой наш сын всей душой прикипел...

Ася вдруг почти застонала:

— Вот как... как Платона, скажи ты мне, угораздило связаться с пятнадцатилетней? Что она вообще может знать о любви?!

Это последний довод, неожиданный и очень женский, заставил Штольмана улыбнуться. Он коснулся волос жены и тихонько поворошил их на затылке:

— А напомни-ка мне, Асенька, сколько тебе было лет, когда ты со своим отношением ко мне определилась? Сдаётся мне, что и семнадцати тебе ещё не было. Может такое быть? Нет, потом мы, конечно, ещё полтора года ходили вокруг да около, выясняя, кто кому нужен и зачем, но ведь ты, душа моя, не раз говорила мне, что всё решила для себя уже в самом начале. И была ты тогда едва ли на год старше, чем Марта сейчас, ведь так?

— Господи, Яков, ну ты-то зачем сравниваешь? — вздохнула жена. — Ведь ты же точно знаешь, что по сравнению с Мартой я была тогда просто древняя старуха, видевшая ад. Я даже сейчас себя чувствую моложе, чем тогда. И о любви я до тебя ничего не знала. Я в неё вообще не верила.

Он хотел поцеловать её по-настоящему, но Ася вдруг вывернулась и отступила на шаг, только его правую руку удержала в ладонях.

— Яков, ты иди, — сказала она. — Надо Цезаря вывести, он не железный всё-таки. А я лягу спать.

— Мы можем вместе прогуляться, — предложил он, уже понимая, что она откажется.

— Нет, — Жена решительно мотнула головой. — Ты Платона можешь встретить, а не встретишь, так дождешься его. Вам лучше сегодня поговорить без меня. Ты просто... разбуди меня потом.

 

Штольман-старший и правда встретил Платона, уже возвращаясь с прогулки. К арке в их двор они вышли с разных сторон, поздоровались. Парень был задумчив, но сильно расстроенным не выглядел. Не доходя до подъезда, сын ожидаемо остановился и сказал:

— Пап, нам бы поговорить... — И кивнул головой в сторону скамейки под старым клёном.

— Да, поговорить надо, — согласился Яков Платонович, — здесь или дома. Мама спать пошла.

Платон замешкался, и решение принял Цезарь, свернувший к скамейке. Когда сели, Якову захотелось закурить. Он раньше частенько с сигаретой по вечерам здесь сиживал. Молодец Платон, что не курит.

— Давай, я начну, — сказал он сыну. Тот кивнул. — Я так понимаю, ты матери сказал, что в армию не собираешься сейчас. А куда тогда?

— В аспирантуру. Я уже подал документы. Мама тебе не сказала разве?

Да уж, Ася явно была сегодня не в себе, если эту новость ему не сообщила.

— Ты долго это обдумывал. Почему решил именно так?

— Я сейчас нужен здесь, — ответил парень, ничуть не колеблясь.

— Нужен Марте?

А вот здесь возникла пауза, небольшая, но заметная.

— Надеюсь, что Марте я буду нужен всегда, — прозвучал, наконец, ответ. В голосе сына слышались улыбка и нежность. — Как и она мне. Но сейчас дело не только в ней... Извини, большего я пока объяснить не могу.

Штольман-старший удивлённо покосился на сына. Интересно, понимает ли Платон, насколько многозначителен его ответ. Додумать тут можно было... всё что угодно. И услышь это Ася, поводов для тревоги у неё стало бы ещё больше. Самому Штольману, однако, тревожно не было, лишь шевельнулось профессиональное желание разобраться.

— Теперь я? — спросил тем временем сын, и продолжил в ответ на его кивок: — Две вещи. Во-первых, ты свободен двадцатого? Это воскресенье на следующей неделе.

— Вроде бы свободен, — ответил Яков Платонович. — Но ты же понимаешь, что с моей работой ни в чём нельзя быть уверенным. А что?

— Я бы хотел, чтобы ты, по возможности, со мной пошёл, — ответил сын. — У Марты шестнадцатилетие, и тебя тоже ждут...

Приглашение к знакомству поступило даже быстрее, чем Штольман рассчитывал. Платон явно был серьёзно настроен, да и день рождения был и поводом, и удобной возможностью для знакомства.

— Папа, я говорил с мамой, но... — начал было парень, но Якова больше не нужно было уговаривать:

— Я согласен, — отозвался он. — Дарить-то что?

— Можно обои.

— Что-о?

— Ну, у нас после ремонта в прошлом году осталось несколько рулонов тех светлых обоев с ромбиками, что у вас в спальне клеили. Их бы хватило, чтобы сделать ремонт в комнате у Марты с Риммой Михайловной. Я предложил, но Мартина тётя платить за них собралась. А это... ерунда какая-то.

Всё это было как-то симпатично. Платон, как нечто само собой разумеющееся, собирался делать ремонт в квартире у своей подруги и соревновался в деликатности с её тётей. Штольман посмотрел на сына с одобрением.

— Они ещё и дядю Володю хотят пригласить, — добавил Платон.

Хм. Володя как-то после трёхсот граммов коньяку рассказал ему, что Мартина тётя отшила его предельно комплиментарно, но решительно. Этим фактом Сальников был явно расстроен, а женщиной почти восхищён.

— Я думаю, он будет рад приглашению, — сказал Яков сыну. — Мне передать, или ты сам?

— Я сам завтра позвоню, — ответил парень. С первой темой, похоже, всё было ясно. — Теперь во-вторых, — продолжил Платон словно в ответ на его мысли. — Пап, мне нужно будет взять из сейфа дневники прадеда и "Книгу о духах" Кардека. Взять на довольно долгое время и... не для себя.

Вот тут Штольман встревожился всерьёз, да так, что Цезарь, лежащий у их ног, что-то почувствовал и поднял голову.

— Для Марты? — спросил он первое, что пришло в голову.

— Нет, не для Марты, — сразу ответил Платон. — Пап, я понимаю, что ты хочешь знать, для кого, однако пока не могу тебе этого сказать. Но этот человек болтать точно не станет, и вообще, это очень хороший человек.

— С Даром?

— Да.

Штольман чертыхнулся про себя. Потом ещё раз вслух.

— Ты уверен? Это может быть шарлатанство.

— Не может. Доказательства были очень впечатляющие.

— Значит, так, Платон, — сказал он после короткого раздумья. — Ты, конечно, можешь взять книгу и дневники, ты давно уже взрослый и это в любом случае твоё наследство. Но я должен знать, кому ты их отдаёшь, потому что это серьёзно и может затронуть всю нашу семью. Я не требую от тебя ответа прямо сейчас, но я должен его получить. Просто сразу предупреждаю тебя, что если мне не расскажешь ты, то я всё выясню сам.