Те же и Платон: Август (гет)

— ...Боюсь, то, что я скажу, может тебе не понравиться.

— Мама, я не хочу ссориться...

— Так ведь и я не хочу, Платон, поэтому я так внимательно тебя слушала. А теперь надеюсь, что ты выслушаешь меня.

Мать действительно слушала его очень внимательно и... молча. Разве что кивала иногда, не то чтобы соглашаясь, но как бы побуждая продолжать. Как-то он этого не ожидал. Хотя он и сам не знал, чего ожидать от этого разговора. Знал только, что откладывать его больше нельзя.

— Вот ты говоришь, что очень привязан к этой девочке?

— Да, — просто подтвердил Платон, стараясь не сердиться на то, что мама опять назвала Марту "этой девочкой". За всё время она, кажется, не разу не сказала просто "Марта". Да и слово "привязан" ему не понравилось, словно про собаку на поводке.

— Я не понимаю, как это может быть, когда между вами пропасть.

— Мама, нет, — Он упрямо мотнул головой и нахмурился.

— Семь лет в вашем возрасте — это пропасть, Платон, что бы ты ни говорил...

— Нет никакой пропасти, мама, и никогда не было.

— Хорошо, допустим... — Мать как-то болезненно поморщилась и коснулась пальцами висков. — Допустим, что у вас нашлось что-то общее, какие-то интересы, темы для разговоров... В конце концов, ты возишься с этими трудными мальчишками, так почему бы и нет.

— Это несравнимо, мама. Небо и земля.

— Почему нет? Прошлой весной ты спас Марту от этих мальчишек, теперь спасаешь их от самих себя. Всё то же самое: "Можешь помочь — помоги", как у твоего отца.

— С Мартой давно уже... не только это. Гораздо больше. Если бы ты познакомилась с ней, ты бы поняла, почему...

— Ты хочешь привести её в дом? — Мать сказала это так, что холодом повеяло.

— Я хочу, чтобы вы с ней познакомились, — продолжил он упрямо. — Можно было бы пригласить их с Риммой Михайловной к нам. Их обеих, тогда Марте было бы легче.

— Платон, ты никогда прежде не знакомил нас со своими девушками, а тем более с их родственниками!

— Раньше в этом не было необходимости... — Он не понимал, как ещё объяснить.

— Её и сейчас нет, — отчеканила мать. — Ты хоть понимаешь, как это выглядит? Как смотрины! Но этой девочке всего пятнадцать лет, и я не собираюсь в этом участвовать.

— Мама, совсем недавно ты упрекала меня, что вы с Мартой не представлены...

— Я такого не помню. Это всё преждевременно! Настолько, что я с трудом верю, что мы вообще ведём этот разговор.

— Я тоже в это верю с трудом.

Он уже едва сдерживался. И мать, почувствовав это, потянулась к нему через стол, взяла за руку, и продолжила куда ласковей:

— Mein Junge, быть может, у тебя и в самом деле что-то большее к ней, чем просто привязанность, хотя это и кажется мне... очень странным. А у неё?

Рука под её пальцами невольно сжалась в кулак.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего обидного для... для твоей Марты. Я вполне верю, что она хорошо к тебе относится. Ещё бы! Вот только она ребёнок совсем, а делать из детской привязанности такие далеко идущие выводы, строить планы — это, по крайней мере, опрометчиво. Сейчас такое время, что в пятнадцать лет мало кто точно знает, чего хочет. Чего или кого. Так что ты очень торопишься, Платон. А заодно и её торопишь во взрослую жизнь. Думаешь, это правильно?

В этих словах матери был смысл. Марта действительно в последнее время очень рвалась повзрослеть поскорее. Это было всем заметно и немного забавно, особенно когда она принималась отстаивать свои взрослые права. И то, что это её стремление связано с ним, Платон понимал, конечно. Вот только никуда он её не торопил, даже наоборот, притормозить пытался стихию по имени Марта. Не слишком ловко и по большей части безрезультатно, но пытался... А с другой стороны, может, всё же торопил? Самим своим присутствием в её жизни?

Тем временем мать заметила, что он задумался, и продолжила давить на оказавшееся чувствительным место:

— Вот ты сам в семидесятом резко повзрослел, пока отец в госпитале лежал. Так разве это хорошо было?

Нет, в семидесятом году для их семьи было мало хорошего. Сначала смерть бабушки, потом тяжёлое ранение отца. В тот год его детство закончилось окончательно и бесповоротно, но с Мартой сейчас всё было совсем по-другому.

— Вот зачем ты это, мама? — спросил он хрипло. — Какое это имеет отношение к Марте?

Мать смутилась, кажется. Отвела ненадолго глаза, снова непроизвольно потёрла виски. Странно, что она сама упомянула семидесятый год, он ведь и для неё был очень страшным, а о своих страхах Августа Генриховна Штольман предпочитала молчать.

— Я только хотела сказать, что какими бы ни были причины, нет ничего хорошего в том, чтобы повзрослеть раньше срока. Всему своё время, Платон.

На эту банальность ответить ему было нечего, он только плечами пожал. В принципе, было уже понятно, что разговор ни к чему не приведёт. Почему-то подумалось, что бабушке не пришлось бы ничего объяснять или доказывать. Будь она жива, всё было бы намного проще.

— Ты ведь собирался в армию, Платон? Может, это не такая уж плохая идея. — Платон не поверил своим ушам. — Я всё это время была категорически против, но в сложившихся обстоятельствах...

Вот, значит, как. До сих пор об армии мама и слышать не хотела, сколько копий на эту тему было сломано за год. А теперь, выбирая из двух зол, предпочла армию. Он убрал руки со стола и встал.

— Я позавчера уже отвёз документы в аспирантуру, поговорил с профессором Можевитиновым. Теперь буду к экзаменам готовиться.

— Но ты ничего не сказал... — Мать смотрела растерянно.

— Сказал бы. Думал порадовать... Я пойду пройдусь, мама.

— Платон! — Она поднялась за ним, шагнула к двери, словно собираясь загородить дорогу. — Было бы мудро тебе сейчас уехать. Не в армию, так по распределению. Чтобы между тобой и этой девочкой было расстояние. Я не имею в виду, чтобы ты бросил её! — продолжила она торопливо, когда он гневно прищурился. — Пиши ей, звони, если хочешь. Но поживи своей жизнью, взрослой, отдельной, оглядись вокруг! И ей дай возможность оглядеться, увидеть сверстников своих, ты же всё ей застил...

— Мама, — прервал он её, потому что слушать это было невыносимо, — если бы отцу в пятьдесят пятом году предложили уехать от тебя и оглядеться, что бы он сказал? И сделал? А что бы сделала ты?

— Как ты можешь сравнивать?! — вспыхнула мать.

— Я не могу не сравнивать, — ответил он. — Прости...

 

Очнулся Платон уже во дворе Мартиного дома. Вот уж, воистину, шёл куда глаза глядят. По дороге ни о чём почти не думал, пытался справиться с собой. С гневом, с болью, с растерянностью. Получалось пока не слишком хорошо. Надо было бы Цезаря взять и большой круг сделать, но не возвращаться же за собакой. А что делать тогда? С Мартой они сегодня на пять часов договаривались, а сейчас и двух не было. У девочки в это время урок музыки, кажется. Но даже если и нет, то идти к ней в настолько растрёпанных чувствах не следовало. Марта всё почувствует и расспрашивать станет, а он ничего не сможет ей рассказать. Нет, не сможет, потому что проблемы с матерью — это только его проблемы, и решать их ему одному.

На скамейке у Мартиного подъезда весело шушукались две смутно знакомые пенсионерки, чьё внимание он, конечно же, привлёк, пока стоял столбом посреди двора. Это он молодец, ничего не скажешь. Они с Мартой и так по возвращении из отпуска опять оказались в центре внимания местной общественности, видимо, отвыкшей от них за месяц отсутствия. Или, может быть, чуткая общественность как-то уловила их изменившиеся отношения и теперь смотрела особенно пристально? Пока он раздумывал, уйти ли ему пока восвояси или всё же подняться, дверь подъезда распахнулась и во двор выскочила Марта. Вынеслась стремительно, тут же притормозила при виде соседок на скамеечке, вежливо поздоровалась и пошла к нему очень даже степенно, молодец. Впрочем, сияла она ему навстречу нескрываемой радостью и искренней приязнью. Солнышко...

— Привет, — сказала она, немного запыхавшись, — я тебя из окна увидела. Ты чего тут стоишь и не поднимаешься?

— Так мы же, вроде бы, на пять часов договаривались, — ответил он и потянулся взять её за косичку.

— Это я помню, — отозвалась Марта. — Я только не помню, почему.

— Что "почему"? — не понял он.

— Почему мы договорились на пять, если можно было на два, — объяснила девочка. — Мы же вроде бы не заняты пока особо ничем...

— А как же твоя музыка?

— Музыка завтра, а сегодня Ирина Владимировна в гости к кому-то собралась... Пойдём блины есть. Я сама пекла. У меня они пока не получаются такие тоненькие и красивые, как у Риммочки, но всё равно вкусно. Пойдём? — Марта взяла его за руку и легонько потянула в сторону дома.

— Я обедал вообще-то, — сказал он с улыбкой. Что-то он и правда ел ещё до разговора с мамой. Вроде бы суп.

— Ну-у, — протянула Марта, — я же тебя не обедать зову, а блины есть, со сметаной и ежевичным вареньем. От такого не отказываются...

Отказываться и в самом деле было глупо, раз пришёл, тем более, что дело было вовсе не в блинах. Сколько-то их он в любом случае осилит... Платон поднялся следом за Мартой на третий этаж, дождался, пока она откроет дверь, и шагнул вслед за ней в полумрак коммунальной прихожей. Внутри было тихо и прохладно после уличной духоты. Марта вмиг сбросила свои босоножки, метнулась к двери своей комнаты, выпустила Гиту, махнула ему рукой: "Проходи на кухню" и тут же скрылась в ванной. Крохотная собачка выкатилась по полосатому половику прямо ему под ноги, обнюхала обувь, смешно попятилась и плюхнулась на пятую точку. Воззрилась на него снизу вверх явно вопросительно. Где, мол, Цезарь?

— Извини, канарейка, — развёл он руками, — приятеля твоего я дома забыл. Сам не пойму, как это получилось.

Гита негромко, но возмущённо гавкнула и потрусила на кухню — без Цезаря он был собачке не слишком интересен, а из кухни вкусно пахло. Дверь ванной хлопнула, как раз когда Платон присел развязать шнурки. Марта прошла мимо босиком, задев его плечо подолом сарафана, ещё и по волосам его погладила слегка, хулиганка. Настроение с нею рядом улучшилось просто невероятно быстро. Он извлёк из-под вешалки растоптанные тапочки подходящего размера, которые уже несколько месяцев стояли здесь специально для него, и последовал за хозяюшкой.

Платон после отпуска ещё не был у Марты в гостях, хотя с собаками и без они гуляли почти каждый день. В кухне, понятное дело, мало что изменилось, только кто-то красиво разместил над дверью привезённую большую связку красного крымского лука. Со связки взгляд переместился на потолок и Платон поморщился:

— Ремонт делать надо. Когда белили-то в последний раз?

— Не помню, — отозвалась Марта. — Лет пять назад, кажется, когда соседи сверху нас залили.

Платон присвистнул. Они с отцом белили не реже раза в год, обычно перед первым мая.

— Ты садись, — Девочка подошла и подтолкнула его к табуретке. — Не сейчас же будешь ремонтировать...

На плите уже стоял пузатый чайник, а на столе было накрыто на двоих. Марта приподняла с большой тарелки весьма увесистый блин н продемонстрировала ему.

— Из такого количества теста у Риммочки их получилось бы два или даже два с половиной, а у меня — вот! Тебе сколько?

— Один, наверное, для начала, — сказал он с сомнением.

— Нет, это мало, — мотнула головой Марта. — Надо хотя бы два, чтобы один со сметаной съесть, а другой — с вареньем.

— Два так два, — согласился Платон.

В конце концов он съел целых четыре замечательно вкусных блина, поддавшись на уговоры, и в результате чувствовал себя Винни Пухом, сходившим в гости. Впрочем, его гастрономический подвиг вызвал у Марты чуть ли не ликование, так что оно того стоило. Пока он ел, Марта и сама управилась, и Гиту накормила: собачка блины не ела, но сметану лакала с удовольствием. Потом девочка снова присела напротив него за стол и спросила неожиданно строго:

— Так и не расскажешь, что случилось?

А он-то понадеялся, что в этот раз она ничего не заметила. Как бы не так!

— Не могу, — сказал он честно.

Марта насупилась, потом вздохнула, смиряясь:

— Ну ладно. Хорошо уже, хоть ты сразу ко мне пришёл, а не... купаться отправился, как в Крыму.

— Просто до Финского залива далеко, — попытался пошутить он.

— Когда-нибудь, — проворчала девочка, — ты не сможешь ничего от меня скрывать. Ничегошеньки, так и знай.

Он грустно усмехнулся. Это прозвучало как "Когда я вырасту..." и тут же напомнило о том, что, пожалуй, больше всего зацепило его в разговоре с мамой, потому что могло оказаться справедливым.

— Скажи, малыш, а ты всегда хотела учительницей стать?

Марта посмотрела на него пристально и немного сердито. Не нравилось ей, похоже, что он тему так вдруг решил сменить.

— Не-ет, — ответила она в конце концов, — раньше я хотела стать балериной.

— А почему передумала? Из-за меня? — спросил он напрямик.

— Почему из-за тебя? — удивилась девочка так искренне, что его сразу попустило. — При чём тут ты? Это же давно было... Я передумала просто потому, что передумала. Ну, какая из меня балерина? — Она вдруг подскочила и исполнила в кухне несколько па, довольно грациозно, на его взгляд. — Я вот и с Ириной Владимировной пою, а певицей становится вовсе не хочу. И вообще, сколько мальчишек космонавтами хотят стать, а сколько становятся? — Тут Марта замерла напротив него, помолчала немного, а потом добавила тихо и серьёзно. — Я после смерти родителей ещё врачом хотела стать, это же, вообще-то, семейная профессия. Но это как-то от головы шло, понимаешь, а не от сердца. Я думала-думала, потом к Риммочке с этим пришла, а она мне сказала, что для того, чтобы быть как мои родители, мне врачом становиться совсем не обязательно. Что важно не кем работать, а как. Так что года два назад я решила, что буду детей учить. Я же с первого класса отстающим помогаю, мне нравится учить, объяснять и видеть, что меня понимают и радуются. Как ты меня физике своей учил. Так учил, что теперь эта физика и моя тоже. Вот и я так хочу, и думаю, что у меня получится... А почему ты вообще спросил, не из-за тебя ли? А если из-за тебя, то что?

И он ответил напрямик, не лукавя:

— Просто подумалось, что не стоит тебе из-за меня уже сейчас свои мечты и желания перекраивать...

И тут Марта рассердилась всерьёз:

— Это почему ещё?! Ты вот тоже сразу по распределению не уехал, хотя мог бы. Сам сказал, что это даёт нам время. То есть тебе можно думать о нас, а мне нельзя?! — Платон растерялся слегка от её пыла. — Что?! Если ты сейчас скажешь, что это так, потому что я ещё маленькая, то я тебя... стукну! — Голос у девочки дрогнул.

Он немедленно встал, поймал один за другим оба грозно сжатых кулачка и прижал их к своей груди, и Марту прижал, вместе с кулачками.

— Извини меня, пожалуйста, — сказал Платон покаянно.

— Вот как так можно?! — выдохнула она возмущённо куда-то ему в солнечное сплетение, а потом с силой отодвинулась и заглянула в лицо снизу вверх. От непролившихся слёз глаза её были сейчас удивительно яркими. — Мечты перекраивать... Как ты до такого додумался вообще? — Он молчал. Чёрт его знает, как додумался. — Я раньше, может, вообще не знала, о чём мне мечтать. Родителей не вернёшь, лучше Риммочки никого нет и быть не может, учусь хорошо, решила стать учительницей и стану! Очень хотела страшных снов не видеть, только и всего... А из-за тебя мне теперь Енисей снится. И озеро красное, где мы гуляли. И ещё мальчишка, кудрявый, рыжий, наш с тобой...

Она не договорила, смутилась, отвернулась, прикусив губу, но Платон понял, конечно. Марта имела смелость говорить о том, о чём он пока мог только молчать. И на её слова, искренние и страстные, отзывалось всё его существо. Нет, это не детская привязанность, и жить, не учитывая это, просто не получится. Так вышло, что многие сны и мечты у них теперь будут общими. Да, рано, и потому непросто. И отстаивать придётся даже перед самыми близкими. Ну, так что ж?..

Платон тихонько гладил застывшие от напряжения плечи. Хорошо, что она не замыкается от обиды, а вспыхивает как порох. Но вот сейчас отвернулась, и обнять себя как следует не даёт. Хотелось не просто обнять даже, на руки взять хотелось, убаюкать. Было пока нельзя, но хотелось очень. Прости меня, моя девочка, и не плачь. Просто в чём-то ты даже взрослее меня, и отважнее. Не видишь и не хочешь видеть условностей и подводных камней, зато самое главное видишь зорче. Меня ты точно уже многому научила и ещё научишь. Не плачь...

— Да не плачу я, вот ещё... — пробурчала Марта ему в плечо.

— Я что, это вслух сейчас сказал? — переспросил он оторопело. — Или ты читаешь мои мысли?

— Не знаю, — отозвалась Марта неуверенно, и тут же тихонько фыркнула: — Что, испугался? Тогда тебе точно ничего не удастся от меня скрыть, как не старайся... Хотя не-ет, я так не хочу.

— В смысле?

— Не хочу так узнавать твои тайны. Хочу, чтобы ты сам всем со мной делился.

— И ты тоже всем со мной делится будешь? Всем-всем? А как же девичьи секреты?

— Ну-у...

— Не забудь рассказать, если опять передумаешь и решишь всё-таки балериной стать.

— Обязательно расскажу. И на концерт позову.

— На концерт?

— Ну, конечно. Я же буду выступать. В саяногорской самодеятельности...

— Марта-а...

— Ты первый начал.

— Я знаю. Мне, кстати, тоже есть, чем поделиться.

— И чем же?

— Я в среду документы в аспирантуру отвёз.

— Правда? О-ох, как хорошооо!

— Так, ты же не собиралась плакать...

— А кто плачет? Я очень рада.

— Ну, строго говоря, ещё учёный совет факультета должен мою кандидатуру утвердить, и экзамены надо сдать, и вот тогда можно будет радоваться...

 

Когда Римма вернулась с работы, Платон с Мартой играли на кухне в шахматы. Выглядели они при этом так, как будто до её прихода то ли ссорились, то ли целовались, а может, и то, и другое. "А что бы ты предпочла, сестрёнка?" — немедленно поинтересовался Женька. Римма внутренний голос ответа не удостоила. Он Марте отец или кто? Если не беспокоится, а иронизирует, значит, всё в порядке. Сама же она была Платону рада. За время отпуска она так к нему привыкла, что теперь даже немного скучала. А ещё она очень скучала по Володе Сальникову, и то удивлялась себе, то злилась на себя, и совершенно не знала, что с этим делать. Взрослая женщина, а как школьница, в самом деле!

— Римма Михайловна, а давайте ремонт сделаем? — огорошил её парень, когда она доедала Мартусины блины. — Марта говорит, в кухне и в коридоре уже лет пять не белили. А у вас в комнате сколько?

— У нас в комнате Никифоров-старший, сосед, летом семьдесят шестого побелил за десять рублей. Мне самой тяжело очень, роста не хватает.

— Ну, мне хватит, — усмехнулся Платон.

— Да неудобно мне тебя просить, — вздохнула Римма.

— А вы и не просили, я сам вызвался.

— Спасибо, конечно, но...

— Римма Михайловна, можно у вас даже обои поклеить. У нас с ремонта в прошлом году осталось несколько рулонов светлых обоев, довольно симпатичных. На те стены в вашей комнате, где шкафов нет, как раз должно хватить.

— Искушаешь? — усмехнулась Римма.

— Уговариваю, — кивнул Платон. — Если Марта мне поможет, то мы до её дня рождения можем с вашей комнатой, кухней и коридором успеть. Ну, или уже после дня рождения, когда соседи из отпуска вернутся, всем миром всю квартиру...

— Неуёмный ты, — покачала она головой. — И ведь наверняка тебе есть, чем заняться, кроме нашего ремонта.

— Ему есть, чем заняться, — радостно выпалила Мартуся. — Он в аспирантуру поступает!

Новость была хорошей. Перспектива того, что Платон в ноябре может уйти в армию, висела над племянницей дамокловым мечом.

— Ну, вот и готовься спокойно к поступлению, — сказала Римма.

— К поступлению я, конечно же, буду готовиться, — кивнул Платон, — особенно историю КПСС повторить придётся. Но не целыми же днями мне зубрить. А так мы с Мартой и время вместе проведём, и полезное дело сделаем...

Мартуся кивнула и радостно улыбнулась. Что бы ни случилось там у них сегодня днём, сейчас уже всё было в порядке.

— Тогда соседей дождёмся, — решила Римма, — и вместе всё обсудим. А ты про обои у родителей спросишь. И вообще я за них заплачу.

— Римма Михайловна...

— Платон...

— Хорошо, я вас понял.

— Тогда давайте Мартусин день рождения обсудим. Мы прямо двадцатого в воскресенье хотели отмечать. Ты сможешь?

— Ну конечно, я смогу. Спасибо за приглашение.

— Только ты у нас один кавалер получаешься, — предупредила Римма.

— Платон и дамы, — фыркнула Мартуся. — Мы с Риммочкой, тётя Мира с тётей Фирой, соседка Клавдия Степановна...

— Ещё Ирину Владимировну позовём, — добавила Римма. — У тебя совершеннолетие всё-таки. А насчёт подружек своих ты что решила?

— Не-ет, — помотала головой Марта, — если Любу с Тоней к нам позвать, то всю первую четверть разговоры будут только о Платоне.

— Тогда сходи с девочками в кафе-мороженое, — предложила Римма.

— А... можно?

— Конечно, можно. Тех десяти рублей, что вы мне сэкономите, если сами сделаете ремонт, на поход в кафе с головой хватит.

— А можно, я приду не один? — вдруг спросил Платон. Римма с Мартусей удивлённо переглянулись.

— А с кем? — поинтересовалась племянница осторожно.

— С отцом, — ответил парень. — Мне кажется, вам давно пора познакомиться.

Почему она решила, что Платон имеет в виду Володю? Ну, почему? Разочарование было таким острым, что Римма едва смогла сохранить лицо. Ещё не хватало, чтобы Платон подумал, что она не хочет знакомиться с его родителями.

— Марта, ну чего ты? — Парень тем временем успокаивал испуганно застывшую Мартусю. — Отец точно не кусается. И он тебе понравиться, вот увидишь.

— Да я и не сомневаюсь, — еле слышно ответила девочка. Беспокоило её, конечно, не это.

— И ты ему обязательно понравишься, — Платон как всегда всё понял правильно. — Не волнуйся, пожалуйста.

— Платон, ты просто не представляешь, насколько это будет... пестрая компания, — сказала Римма с сомнением. — Может, мы тво... Якова Платоновича как-нибудь отдельно пригласим?

Она чуть не сказала "твоих родителей". Но Платон и сам говорил только об отце, что, видимо, означало, что с матерью... всё сложно?

— Да я как раз подумал, что в компании... всем будет проще.

А ведь он опять прав, подумала Римма. Как-то она упустила из виду, что и для парня компания может оказаться слишком пёстрой. Что он вместе с именинницей весь вечер будет в центре внимания. Что одних тёти Миры с тётей Фирой достаточно, чтобы превратить Мартусин день рождения в... смотрины и допрос с пристрастием? А вот присутствие Штольмана-старшего и правда может умерить родственный пыл.

— А давайте ещё дядю Володю позовём, — вдруг оживилась Мартуся, и Платон заулыбался, явно одобряя эту идею. — Правда, Риммочка, мы как-то про него забыли совсем, а ведь он меня в Крыму вместе с вами спасал!

— Ну-у... — совершенно растерялась Римма. — Ты права, конечно, но...

— Вообще-то, на таких мероприятиях дядя Володя абсолютно незаменим, — заметил Платон. — С ним все вмиг перезнакомятся, освоятся, темы для разговора найдутся... разные, и неуютно никому не будет. — Парень опять её уговаривал, и почему-то Римме вдруг показалось, что он имеет в виду больше, чем говорит. — А если он ещё и с гитарой придёт, то...

— Совсем хорошо будет, — прошептала восхищённо Мартуся.

— Правда, он двадцатого может быть на дежурстве, — развёл руками Платон.

— Владимир Сергеевич нам даже телефона своего не оставил, — выдвинула Римма свой последний довод, смешной, на самом деле, потому что...

— Дяди Володин телефон я наизусть знаю, — сказал парень, а потом посмотрел на неё внимательно и вроде бы даже сочувственно и добавил: — Если хотите, я могу и сам приглашение передать.

— Да, — выдохнула она, — да, так будет лучше...

Если Володя и правда в то воскресенье будет на дежурстве или если откажется, значит, действительно, не судьба. "А ведь тётя Зина сказала, что он в любом случае не твоя судьба..." — напомнил брат, и она снова рассердилась. Довольно, Женька, молчи, не лезь, я сама буду решать, и никакая тётя Зина мне... не оракул. "Так ведь ты уже решила всё сама, сестрёнка. В Крыму. А теперь, похоже, передумала. Или нет?.."

 

Якова Платоновича насторожили уже тёмные окна квартиры. Сын, конечно, в это время вполне мог гулять, поскольку лето и каникулы ещё не закончились, но Ася вечером вроде бы никуда не собиралась. Однако дома оказалось, что свет погашен только в комнатах, а в коридоре горит. На своей подстилке пригорюнился Цезарь.

— Что, приятель, не взяли тебя сегодня с собой? — спросил у собаки Штольман, и услышал в ответ протяжный вздох.

— Собака не выгуляна, — Жена стояла в дверях тёмной кухни. В том, что что-то случилось, не осталось никаких сомнений. — Платон ушёл ещё днём, и до сих пор не возвращался.

— Детское время, — отозвался Штольман.

Ася прошла мимо него и скрылась в комнате. Он кивнул Цезарю: "Я тебя выведу, приятель, но позже" и последовал за женой. Хотел включить свет, но услышал нервное: "Оставь это, Яков, прошу тебя!.." Августе Генриховне было угодно посумерничать.

Она стояла у окна, обхватив себя руками, и напряжение чувствовалось уже в нескольких шагах. Он подошёл вплотную, накрыл ладонями судорожно сжатые тонкие пальцы.

— Мы поссорились и он ушёл, — вздохнула Ася.

— Это я уже понял.

— Всё из-за этой девочки, всё из-за неё... — пробормотала жена. — Откуда она только взялась?

— Гольдфарб, Марта Евгеньевна, 20 августа 1962 года рождения. Родители — Евгений Михайлович Гольдфарб, 1941 г. рождения, талантливый врач-хирург, и Светлана Сергеевна Гольдфарб, урождённая Ленц, 1942 г. рождения, операционная сестра — погибли в авиакатастрофе 18 мая 1972 г. под Харьковом. Марта находится под опекой своей тёти, Риммы Михайловны Гольдфарб, сестры отца, 1944 г. рождения, которая работает редактором и переводчиком с немецкого при Лениздате. На работе пользуется уважением, нареканий нет... — Он говорил спокойно, монотонно, осторожно поглаживая, согревая её руки. Но этого оказалось мало.

— Яков, ты издеваешься?

— Нет, душа моя, — Он протяжно вздохнул, почти как Цезарь. — Я просто рассказываю тебе, откуда взялась Марта. А теперь ты спокойно расскажи мне, что у вас с Платоном произошло.

— Если в общих чертах...

— Лучше бы поподробнее.

— Если в общих чертах, — упрямо продолжила Августа, — то сначала он долго объяснял мне, как эта девочка ему дорога. Когда я сказала, что это странно, учитывая разницу в возрасте, он стал настаивать, чтобы я... чтобы мы познакомились с ней и с её тётей, тогда мы всё поймём.

— Это звучит разумно.

— Нет... Нет! Какие могут быть смотрины в пятнадцать лет?!

— Да почему же сразу "смотрины"? Просто знакомство...

— Ничего не "просто", он увяз, всерьёз увяз, а я тебе говорила... Вот зачем ты только отпустил его с ними в этот ваш Крым?! Я сказала Платону, что ему лучше сейчас уехать, но он и слушать меня не захотел! — Говорила жена отрывисто и не слишком связно, и было это уже совсем на неё не похоже.

— Тише, Ася, тише, — Преодолевая сопротивление, он развернул жену к себе лицом и обнял по-настоящему, прижал её голову к своему плечу. — Успокойся, ничего страшного, непоправимого не происходит...

— Откуда ты знаешь? — всхлипнула она.

— Интуиция подсказывает... и опыт.

Штольман очень редко видел свою жену в таком состоянии. Только им с Платоном Августа доверяла настолько, что могла в их присутствии иногда заплакать, показать боль или страх. А сейчас её терзал страх потери, похожий на панику. Да и как не запаниковать, если вся твоя жизнь держится на двух китах, и один из них, повзрослев, вдруг отправляется в свободное плавание. Про двух китов он придумал не сам, так однажды, незадолго до своей смерти, сказала ему мать, и оказалась права, как обычно. Тем временем Ася немного успокоилась, затихла. Можно было продолжать разговор, который получался тяжёлым, но нужным. Первый по-настоящему искренний разговор после их ссоры в Ярославле.

— Скажи, душа моя, куда ты собралась отправить Платона и зачем?

— Да всё равно куда, пусть даже в армию! — Голос жены всё ещё звенел от напряжения. — Просто чтобы он мог на свободе подумать и понять, чего он хочет на самом деле.

Да, Асе было очень страшно. Иначе не объяснишь, что она готова была добровольно отослать от себя сына и произносила одно за другим слова "армия" и "свобода". Яков осторожно поцеловал жену в висок:

— Ася, с нашим сыном это не сработает. Он уже понял, чего хочет на самом деле, иначе вообще не пришёл бы к тебе с этим разговором. Он не уедет или к конце концов уедет вместе с ней, если ты будешь упорствовать в своём неприятии. Нам в самом деле пришло время идти и знакомиться с Мартой. Мне и Володя Сальников после возвращения из Крыма это очень настоятельно советовал.

— Но я уже отказалась!

— А ты передумай. Ничего в этом нет страшного или стыдного в данной ситуации. Сына порадуешь, он ведь наверняка переживает из-за вашей ссоры.

— Если он и переживает, то только за эту свою девочку. Я никуда не пойду, Яков, нет и нет.

— Напрасно.

— Нет! — Тут она попыталась вырваться, но он держал крепко.

— Как знаешь. А я, уж извини, пойду, когда позовёт. На разведку, так сказать, тряхну стариной. Не можем мы нашему сыну в этом отказать. Ничем он подобной обиды не заслужил. Да и любопытно мне, честно говоря, что за Марта такая, к которой наш сын всей душой прикипел...

Ася вдруг почти застонала:

— Вот как... как Платона, скажи ты мне, угораздило связаться с пятнадцатилетней? Что она вообще может знать о любви?!

Это последний довод, неожиданный и очень женский, заставил Штольмана улыбнуться. Он коснулся волос жены и тихонько поворошил их на затылке:

— А напомни-ка мне, Асенька, сколько тебе было лет, когда ты со своим отношением ко мне определилась? Сдаётся мне, что и семнадцати тебе ещё не было. Может такое быть? Нет, потом мы, конечно, ещё полтора года ходили вокруг да около, выясняя, кто кому нужен и зачем, но ведь ты, душа моя, не раз говорила мне, что всё решила для себя уже в самом начале. И была ты тогда едва ли на год старше, чем Марта сейчас, ведь так?

— Господи, Яков, ну ты-то зачем сравниваешь? — вздохнула жена. — Ведь ты же точно знаешь, что по сравнению с Мартой я была тогда просто древняя старуха, видевшая ад. Я даже сейчас себя чувствую моложе, чем тогда. И о любви я до тебя ничего не знала. Я в неё вообще не верила.

Он хотел поцеловать её по-настоящему, но Ася вдруг вывернулась и отступила на шаг, только его правую руку удержала в ладонях.

— Яков, ты иди, — сказала она. — Надо Цезаря вывести, он не железный всё-таки. А я лягу спать.

— Мы можем вместе прогуляться, — предложил он, уже понимая, что она откажется.

— Нет, — Жена решительно мотнула головой. — Ты Платона можешь встретить, а не встретишь, так дождешься его. Вам лучше сегодня поговорить без меня. Ты просто... разбуди меня потом.

 

Штольман-старший и правда встретил Платона, уже возвращаясь с прогулки. К арке в их двор они вышли с разных сторон, поздоровались. Парень был задумчив, но сильно расстроенным не выглядел. Не доходя до подъезда, сын ожидаемо остановился и сказал:

— Пап, нам бы поговорить... — И кивнул головой в сторону скамейки под старым клёном.

— Да, поговорить надо, — согласился Яков Платонович, — здесь или дома. Мама спать пошла.

Платон замешкался, и решение принял Цезарь, свернувший к скамейке. Когда сели, Якову захотелось закурить. Он раньше частенько с сигаретой по вечерам здесь сиживал. Молодец Платон, что не курит.

— Давай, я начну, — сказал он сыну. Тот кивнул. — Я так понимаю, ты матери сказал, что в армию не собираешься сейчас. А куда тогда?

— В аспирантуру. Я уже подал документы. Мама тебе не сказала разве?

Да уж, Ася явно была сегодня не в себе, если эту новость ему не сообщила.

— Ты долго это обдумывал. Почему решил именно так?

— Я сейчас нужен здесь, — ответил парень, ничуть не колеблясь.

— Нужен Марте?

А вот здесь возникла пауза, небольшая, но заметная.

— Надеюсь, что Марте я буду нужен всегда, — прозвучал, наконец, ответ. В голосе сына слышались улыбка и нежность. — Как и она мне. Но сейчас дело не только в ней... Извини, большего я пока объяснить не могу.

Штольман-старший удивлённо покосился на сына. Интересно, понимает ли Платон, насколько многозначителен его ответ. Додумать тут можно было... всё что угодно. И услышь это Ася, поводов для тревоги у неё стало бы ещё больше. Самому Штольману, однако, тревожно не было, лишь шевельнулось профессиональное желание разобраться.

— Теперь я? — спросил тем временем сын, и продолжил в ответ на его кивок: — Две вещи. Во-первых, ты свободен двадцатого? Это воскресенье на следующей неделе.

— Вроде бы свободен, — ответил Яков Платонович. — Но ты же понимаешь, что с моей работой ни в чём нельзя быть уверенным. А что?

— Я бы хотел, чтобы ты, по возможности, со мной пошёл, — ответил сын. — У Марты шестнадцатилетие, и тебя тоже ждут...

Приглашение к знакомству поступило даже быстрее, чем Штольман рассчитывал. Платон явно был серьёзно настроен, да и день рождения был и поводом, и удобной возможностью для знакомства.

— Папа, я говорил с мамой, но... — начал было парень, но Якова больше не нужно было уговаривать:

— Я согласен, — отозвался он. — Дарить-то что?

— Можно обои.

— Что-о?

— Ну, у нас после ремонта в прошлом году осталось несколько рулонов тех светлых обоев с ромбиками, что у вас в спальне клеили. Их бы хватило, чтобы сделать ремонт в комнате у Марты с Риммой Михайловной. Я предложил, но Мартина тётя платить за них собралась. А это... ерунда какая-то.

Всё это было как-то симпатично. Платон, как нечто само собой разумеющееся, собирался делать ремонт в квартире у своей подруги и соревновался в деликатности с её тётей. Штольман посмотрел на сына с одобрением.

— Они ещё и дядю Володю хотят пригласить, — добавил Платон.

Хм. Володя как-то после трёхсот граммов коньяку рассказал ему, что Мартина тётя отшила его предельно комплиментарно, но решительно. Этим фактом Сальников был явно расстроен, а женщиной почти восхищён.

— Я думаю, он будет рад приглашению, — сказал Яков сыну. — Мне передать, или ты сам?

— Я сам завтра позвоню, — ответил парень. С первой темой, похоже, всё было ясно. — Теперь во-вторых, — продолжил Платон словно в ответ на его мысли. — Пап, мне нужно будет взять из сейфа дневники прадеда и "Книгу о духах" Кардека. Взять на довольно долгое время и... не для себя.

Вот тут Штольман встревожился всерьёз, да так, что Цезарь, лежащий у их ног, что-то почувствовал и поднял голову.

— Для Марты? — спросил он первое, что пришло в голову.

— Нет, не для Марты, — сразу ответил Платон. — Пап, я понимаю, что ты хочешь знать, для кого, однако пока не могу тебе этого сказать. Но этот человек болтать точно не станет, и вообще, это очень хороший человек.

— С Даром?

— Да.

Штольман чертыхнулся про себя. Потом ещё раз вслух.

— Ты уверен? Это может быть шарлатанство.

— Не может. Доказательства были очень впечатляющие.

— Значит, так, Платон, — сказал он после короткого раздумья. — Ты, конечно, можешь взять книгу и дневники, ты давно уже взрослый и это в любом случае твоё наследство. Но я должен знать, кому ты их отдаёшь, потому что это серьёзно и может затронуть всю нашу семью. Я не требую от тебя ответа прямо сейчас, но я должен его получить. Просто сразу предупреждаю тебя, что если мне не расскажешь ты, то я всё выясню сам.

— ... Бабуль, а почему ты думаешь, что я когда-нибудь могу увидеть твоих духов? Разве их кто-нибудь ещё видел, кроме тебя?

— Моя бабушка Ангелина видела. И я не знаю, увидишь ли ты их когда-нибудь. Просто у меня Дар проявился примерно в твоём возрасте, так что всё может быть. И я хочу, чтобы, если это случится, ты понимал, что происходит, и не испугался.

— Ничего я не испугаюсь, я же мужчина. И в обморок ни за что не упаду. А... тебе бывает очень больно?

— Иногда. Обычно мне просто неприятно, не по себе. Такое чувство, будто ветер в лицо. Холодное дуновение. Толчок вот сюда, — Анна Викторовна касается рукой солнечного сплетения, — лёгкая дурнота и головокружение. Но если Яков Платонович рядом, то может и этого не быть.

— Значит, твои духи боятся деда?

— Скорее, уважают.

— А почему? Что он может им сделать, если он их даже не видит?

— Это сложный вопрос, Яша, и я не знаю на него точного ответа. Просто Яков Платонович очень сильный человек, и его сила — она не только здесь, в нашем мире. Видимо, духи это чувствуют.

— А у отца тоже есть такая сила? И у меня будет? — Анна Викторовна смеётся.

— Яша, а зачем она тебе, если ты не видишь и не хочешь видеть духов?

— Не хочу. Я хочу быть военным, как отец, и... вдруг эти духи явятся как раз, когда враг набежит, и мне помешают? Да ну их!.. А сила мне нужна, чтобы слабых защищать.

— Это верно, сила именно для того и нужна, чтобы помогать и защищать. Вот только не обязательно сверхъестественная сила. Большинство людей ведь о духах и не знают ничего, и не верят в них, и всё равно они способны на многое. И ты будешь способен, с духами или без, если постараешься.

— Я постараюсь, но лучше бы без духов. Вон, если у меня будет сестрёнка, как хочется маме, пусть тогда твой дар ей достанется. А я буду её защищать...

— Дорогой ты мой защитник, — Бабушка обнимает его, и это очень приятно. — Яша, ты запоминай, пожалуйста, что я тебе про духов говорю, чтобы, если родится сестрёнка, ты обо всём мог ей рассказать.

— Так лучше тебя никто не расскажет...

— А вдруг меня уже не будет?

— Вот ещё, конечно, будешь. Ты же молодая совсем. И красивая...

— Да вы льстец, молодой человек, — тепло улыбается Анна Викторовна, и тут же сразу становится серьёзной: — Яша, я не знаю, увидишь ли ты когда-нибудь духов, но я точно знаю, что после меня Дар снова вернётся в нашу семью. Я не знаю, когда и как, но это обязательно произойдёт...

 

Сон был хорошим, и после вчерашнего разговора с Платоном закономерным. Рассказанное накануне сыном на самом деле могло оказаться приветом от Анны Викторовны, полученным почти через полвека. Хорошо, если так, потому что варианты могли быть разные...

Штольман не верил в духов, он просто знал, что они есть. В его детстве особые способности бабушки были чем-то обыденным, для окружающих его взрослых даже само собой разумеющимся. Просто: "Она такая!" и всё, или даже "Они такие!" Духи могли явиться к Анне Викторовне в любое время, разбудить среди ночи, растревожить, стать причиной её плохого самочувствия и острого недовольства деда по этому поводу. Но туманные показания духов помогали раскрывать преступления, искать пропавших без вести. Не то чтобы без них нельзя было обойтись, но и пренебрегать ими не следовало. Нескольким беспризорникам, из тех, которыми дед занимался в конце двадцатых, бабушкины духи помогли найти близких, затерявшихся в вихре Гражданской войны.

Но когда в тридцать первом бабушки и деда не стало, семью покинул и Дар. Впрочем, о нём никто не сожалел, бесконечно сожалели и тосковали о людях, родных и любимых. Ни у отца, ни у самого Якова никаких сверхъестественных способностей так и не проявилось, неплохо справлялись и так. Но когда родился Платон, и сам Штольман, и его мать, Платонова бабушка, присматривали за мальчишкой и на этот предмет. А когда сын подрос, вместе поведали ему мистическую часть семейной истории. Платон им сперва довольно долго верить не хотел, подозревая, что они то ли разыгрывают его, то ли проверяют, насколько он крепок в своём материализме. До конца сын поверил, пожалуй, только прочитав дневники своего прадеда. Ходил тогда под сильным впечатлением, забросал их с матерью вопросами, на которые они отчасти и ответов не знали. А вот книги по спиритизму Платона не заинтересовали. Даже любимый Анной Викторовной Кардек был, по мнению сына, малопригодным учебным пособием. Его вердикт гласил: "Лучше бы Анна Викторовна сама учебник написала". Ещё через несколько лет Платон сам для себя сформулировал теорию о смене парадигмы, основанную на его горячо любимой физике и позволяющую увязать духовидение со Штольмановским материалистическим мировоззрением. Теория его звучала толково, но для человека от физики далёкого — не слишком понятно. В общем и целом у него выходило, что человечество пока просто мыслит слишком узко, а надо бы шире, с учётом новых открывшихся фактов. Якову же подобная теория для постижения мистической составляющей жизни была не нужна. Для него Анна Викторовна была человеком исключительным, не только и не столько даже из-за её Дара, сколько из-за редких душевных качеств, а исключения, как известно, только подтверждают правила. Людей такого калибра ему в жизни встречалось очень мало и носителей сверхъестественных способностей среди них больше не было. А Платону, выходит, какой-то носитель Дара встретился, человек очень хороший и не болтливый, если сын, конечно, на его — или её? — счёт не ошибается...

Продолжить утренние размышления не позволил телефонный звонок, почему-то сразу настороживший. Трубку подняла Ася, слов не разобрать было, но голос её звучал не слишком ласково. Вставать не хотелось, но похоже, придётся, однако пару минут у него в любом случае есть. Из коридора донеслись лёгкие шаги, скрипнула дверь. Жена подошла к кровати тихо, опёрлась на край коленом и наклонилась над ним. Он открыл глаза, протянул руку и коснулся ладонью её щеки. Привычным жестом извлёк шелковистую прядь из идеальной причёски. Ася вздохнула, нежно и коротко поцеловала его в губы и отстранилась.

— Я бы не стала тебя будить, но твои коллеги не знают разницы между выходными и буднями, — сказала она чуть виновато.

— Володя?

— Нет, этот молодой, не помню, как его фамилия...

 

У телефона был Сергей Лепешев, самый молодой из оперативников, с которыми обычно работал Штольман:

— Яков Платонович, извините за беспокойство...

— Слушаю вас, Сергей Викторович.

— Убийство у нас. Убита у себя на квартире Ирина Владимировна Флоринская, заслуженная артистка РСФСР. Найдена сегодня утром ученицей, пришедшей на урок музыки. На вызов выехала группа из местного РОВД, уже на месте ребята разобрались, что убитая была довольно известной персоной, и позвонили нам.

— Что-то я не помню такой.

— Вот и я не помню. Но Владимир Сергеевич сказал, что она в хрущёвские времена и раньше была довольно популярной оперной и эстрадной певицей.

— Ну, Владимир Сергеевич врать не будет, он у нас знатный меломан. Что от меня требуется?

— Вы на место не подойдёте? Это от вашего дома в паре кварталов всего.

— Адрес скажите... — Названный адрес оказался знакомым, и от нехорошего предчувствия немедленно заныло под ложечкой. — Так, Сергей Викторович, имя ученицы, что эту Флоринскую нашла, записано у вас?

— Так точно. Гольдфарб М.Е.

Штольман подумал, что было бы неплохо, если бы его предчувствия сбывались хотя бы через раз.

— Я буду на месте минут через двадцать. Владимир Сергеевич где?

— Так он тоже поехал туда, экспертов наших с собой взял и вам позвонить просил...

Асю он нашёл на кухне за приготовлением завтрака. Увидев его, она поджала губы:

— Уходишь и даже не поешь, — Это был не вопрос, констатация, но он всё равно кивнул.

— Платон где?

— Вышел с собакой и в магазин. Он тебе нужен?

— Он нужен Марте.

Августа только руками развела и подбородок вздёрнула. Да, переубеждать ещё долго придётся. Штольман шагнул к жене, положил ей на плечи руки, сказал как мог спокойно и убедительно:

— Ася, не до этого сейчас. У Марты в подъезде убийство. Девочка сегодня утром нашла труп своей учительницы музыки. Так что Платону скажешь, как вернётся, чтобы немедленно к ней.

 

Мартуся держалась довольно долго. Она даже в милицию и скорую прямо из квартиры Ирины Владимировны сама позвонила, хотя сразу поняла, что скорая не поможет. Потом вышла на лестничную клетку, хотела спуститься вниз, домой к Риммочке, и уже не смогла. Стояла, борясь с подступившей тошнотой, когда по лестнице спустился новый сосед, дядя Вася Орлов, который жил теперь под ними, в бывшей комнате Тихвиных. Спросил: "Ты чего зелёная такая?" — "Там Ирину Владимировну убили", — с трудом выдавила Мартуся и сползла по стене. Сознание не потеряла, нет, видела, как сосед перед носом у неё зачем-то рукой помахал, а вот звуки слышать перестала. Только шум в ушах, похожий на морской прибой, это её даже успокоило немного. Сосед помялся, потом вниз заторопился, она почему-то не могла его глазами проводить, трудно было. Постепенно шум в ушах затих, она и решила встать потихоньку, а то ведь сейчас Риммочка примчится, незачем её пугать. Ну, и встала, на четвереньки сначала, а потом уж на ноги. И сразу Риммочку обняла, она как раз подоспела. С ней вместе легче было стоять.

Тётечка хотела её домой отвести, но Мартуся сначала воспротивилась, ведь надо было дожидаться милицию и никого в квартиру не пускать. Но с Риммочкой не поспоришь: она сама к Ирине Владимировне зашла, тут же вышла, побледневшая, и сказала, что подождут они дома, даже дверь в квартиру свою открытой оставят, чтобы ничего и никого не пропустить, а здесь на площадке вон пусть дядя Вася Орлов подежурит и ещё кого-нибудь для компании позовёт. И они с тётечкой пошли потихонечку, а он остался.

В квартире Мартуся пыталась пить крепкий сладкий чай. По глоточку. Восемь или девять глотков осилила, потом облилась, и Риммочка у неё чашку отобрала. Села с ней рядом, обняла за плечи, и почему-то принялась обсуждать с ней то, что им ещё надо купить к началу учебного года. Отвлечь пыталась, наверное. И пришлось старательно вспоминать, каких у неё и сколько осталось тетрадок и нужна ли оберточная бумага для учебников. Но вот только не вспоминалось никак. По-хорошему, надо было идти в комнату и смотреть в ящиках стола, но идти не хотелось, хотелось к стене прислониться и подремать. Тут и Риммочка сказала, что подремать — это хорошая идея, лучше бы, конечно, в кровати, но можно и так. И Мартуся уснула ненадолго.

Проснулась она от того, что тётя откуда-то вернулась с милиционером. Милиционер был худой, высокий и мрачноватый, и он хотел её расспросить, как всё было. И Мартуся рассказала ему всё так подробно, как только могла, хотя это и трудно ей давалось. Он выслушал, но остался чем-то недоволен, и принялся выспрашивать. Кажется, он раз по пять спрашивал её об одном и том же, только немного разными словами, но она ничего нового ему сказать не могла. Не потому что не хотела, а потому что не знала больше ничего. И ещё она устала, поэтому стала говорить медленнее, а милиционера это как-то рассердило. А потом Риммочка сказала: "Хватит, это уже чёрт знает что такое!" И Мартуся поняла, что сейчас будет скандал. Ей очень этого не хотелось, потому что сил совсем не было. Так что она очень обрадовалась, когда раздался звонок в дверь. Тётечка и с места не сдвинулась, только скрестила руки на груди, и тогда милиционер пошёл открывать сам. Мартуся немедленно прикрыла глаза на секундочку, чтобы передохнуть. А когда она их открыла, то увидела в дверях кухни дядю Володю. Она очень, просто ужасно ему обрадовалась, и Риммочка с ней рядом обрадовалась тоже. Сразу стало как-то легче... и Марта заплакала.

 

Когда оперативнику, открывшему им с Володей дверь, стало ясно, кто перед ним, вид у него сделался какой-то суетливый и виноватый, что Штольману сразу не понравилось. Не понравилось это и Володе, причём настолько, что Сальников просто отодвинул того плечом и прошёл на кухню. Яков Платонович пока проходить не торопился, да и шагнувшего было за Володей оперативника за рукав придержал. Навстречу Володе поднялась со стула очень красивая молодая женщина, на напряжённом лице которой в этот момент проступили радость и огромное облегчение. А вот сидящая рядом с ней рыженькая девочка вдруг отчаянно разрыдалась.

— Что здесь происходит? — спросил Штольман, прищурившись.

— Я проводил первичный опрос свидетельницы, — промямлил оперативник. Когда Марта заплакала, он вмиг взмок и вид теперь имел бледный.

— А по результатам это больше похоже на допрос с пристрастием, — Штольман говорил почти шёпотом, чтобы в кухне его не слышали. — Вы в своём уме? Сколько это длится уже? Девочка несовершеннолетняя, труп видела сегодня, скорее всего, первый раз в жизни, тем более, такой. Она в шоке может быть. Это истины прописные. У вас у самого дети есть? — Опер только головой помотал. — Это очень заметно, — отрезал Яков Платонович, развернулся к входной двери и распахнул её: — Выйдите отсюда и делом займитесь. Желательно, полезным.

Ярость нахлынула и пропала. Не место ей сейчас было, этой ярости.

— А что у нас тут за безобразие? — раздался из кухни голос Володи. Марта, продолжавшая горестно всхлипывать, просто прилегла на стол, уткнувшись лицом в ладони. Сальников наклонился к ней поближе, оперевшись ладонями на край столешницы. — А говорила, что не ребёнок. Что-то на это не похоже совсем. — Девочка что-то ответила, но слов Штольман не разобрал. — Взрослые тоже, конечно, плачут, но всё-таки не так, что море волнуется раз-два-три-четыре... Вот придёт Платон, и что он увидит? — Марта опять что-то пробормотала. — Ну, конечно, придёт, вот-вот уже, мы ему голубя почтового послали. А тут у нас нос распух, глаза красные, все веснушки сейчас смоет...

При этих словах Мартина тётя, стоявшая чуть в стороне, вдруг прижала руку к губам. Выражение лица у неё в этот момент было удивительное. Володя, сам того не подозревая, сейчас демонстрировал женщине нечто совершенно неотразимое. Штольман такое уже видел, всё-таки друг один вырастил дочь после смерти жены, а вот Римма видела в первый раз. Словно опомнившись или же поняв, что за ней наблюдают, женщина отошла к окну, достала из навесного шкафчика пузырёк и накапала в стакан с водой какой-то настойки. Вернулась, осторожно коснулась Володиного плеча. Тот обернулся, понимающе кивнул и отодвинулся, уступая ей место. Женщина присела рядом с племянницей, осторожно и нежно отвела спутанные волосы от заплаканного лица...

Неожиданно и совершенно не ко времени Якова посетила горькая мысль о том, что у них с Асей так и не родилась девочка. Первые роды у Августы были очень тяжёлые — крупный ребёнок, узкие бёдра, неправильное предлежание плода, сорок часов на столе в родильном зале, разрезы, разрывы... Ребёнок родился здоровым, да и жена довольно быстро восстановилась, однако врачи высказали опасение, которое после десятка лет бесплодных попыток превратилось в приговор. Платон остался единственным ребёнком.

В дверь позвонили, и ему, добровольно принявшему на себя роль привратника, пришлось открыть. На пороге стоял единственный сын, запыхавшийся и сильно взволнованный. А быстро он, и вовремя.

— Что тут, пап?

— Заходи.

Как ни обрадовалась Мартина тётя Володе десять минут назад, Платону она обрадовалась ещё больше. Чуть не обняла его, кажется, и немедленно уступила уже ему место подле Марты. Девочка же выпрямилась наконец и протянула к парню обе руки. Так тянутся дети, когда хотят, чтобы их на руки взяли. На последовавшее за этим объятие смотреть было даже как-то неловко. Так, видимо, показалось и остальным, потому что Володя с Риммой Михайловной переглянулись, женщина поставила на стол стакан со словами: "Платон, тут валерьянка для Мартуси" и пошла на выход из кухни, а Сальников последовал за ней.

Приблизившись к нему, по-прежнему как-то нелепо стоявшему в коридоре у входной двери, женщина включила свет. При свете она, понятное дело, его рассмотрела и на короткий миг растерялась. Подошедший к ней сзади Володя представил, поправляя ситуацию:

— Римма, это Яков. Яков, это Римма.

— Здравствуйте, Яков Платонович, — ответила Мартина тётя, без улыбки, но приветливо. — Что же вы здесь стоите?

— Мешать не хотел, — ответил он. — Вам явно не до новых лиц сейчас было и есть, а нам все равно нужно идти работать.

— От нас с Мартусей что требуется? — спросила женщина.

— Вы соседку вашу хорошо знали?

Римма устало кивнула:

— Давно и хорошо. Она ещё с мамой моей дружила.

— Тогда нам надо будет поговорить, подробно и обстоятельно, и чем скорее, тем лучше.

— А Марта?

— А Марта, судя по всему, уже рассказала нашему неделикатному коллеге всё, что знала. Простите, что так получилось.

— Ну, работа у вас такая... — вздохнула женщина. — Хорошо, я тогда её уложу, ей отдохнуть нужно, может, даже поспать, и поднимусь наверх. А Платона попрошу тут подежурить.

 

Римма поднялась на четвёртый этаж где-то час спустя. С Платоном Мартуся и плакать перестала довольно быстро, и валерьянку выпила, и чай одолела, и в комнату из кухни перебралась, и прилечь согласилась. Вот в том, что она действительно заснула, Римма сомневалась. Но даже если глаза откроются, едва за ней закроется дверь, то и пусть. Общение с Платоном было для девочки сейчас, наверное, лучшим утешением.

Самой Римме появление мужчин — всех троих — тоже казалось несомненным благом. Нет, она, конечно, справилась бы и без них — и с агрессивной бесцеремонностью этого милиционера, и с Мартусиной истерикой, но ей снова подставили плечо, как нечто само собой разумеющееся. За год общения с Платоном она уже почти к этому привыкла, привыкла полагаться на него и надеяться, и даже тихо радоваться, что он есть, вот как сегодня. Что же касается Штольмана-старшего, то знакомство состоялось при ужасных обстоятельствах, нарочно не придумаешь. Меньше всего Римма хотела, чтобы они с Мартусей стали объектом его профессионального интереса, но лучше пусть Яков Платонович с Володей расследуют убийство бедной Ирины Владимировны, чем... непонятно кто и непонятно как. Володя же... о-ох, Римма хотела его увидеть, и теперь он был здесь, а она не знала, что говорить и что делать. Ведь с их памятного разговора в Крыму ничего, по сути, не изменилось: никуда не делись пробудившийся дар, связанные с ним сомнения, невозможность сказать правду. Разве что она теперь отчетливей понимала, насколько Володя ей нравится, но разве это что-то меняло?..

У двери в квартиру Ирины Владимировны обнаружился милиционер, что, в общем-то, было не удивительно. Но прежде чем Римма успела к нему подойти, из этой двери вышел Володя, перемолвился о чём-то с милиционером, а потом заметил её и сразу подошел. Остановился близко, буквально в шаге, и ей почему-то показалось, что он хотел взять её за руку, но в последний момент передумал.

— Как вы там? — спросил он. — Что Мартуся, успокоилась?

— Насколько это возможно после случившегося, — вздохнула Римма. — Как-то многовато для одного лета: сначала похищение и катакомба, теперь убийство.

— Я тоже об этом подумал, но... — Он тепло и задумчиво улыбнулся. — Она влюблена по уши, и явно не без взаимности, а это очень многое может перевесить. И помочь пережить, так, чтоб не перестать улыбаться. Так что я бы не волновался особенно.

Римма кивнула, она и сама похоже думала. Но всё равно волновалась.

— А ты к нам шёл? — спросила она.

— Нет, я наверх собирался, — Он кивнул в сторону лестничного пролёта. — Посмотреть, что там у вас.

— Там ещё один этаж и закрытый чердак, — ответила она недоумённо.

— Покажешь мне? Всё равно Яков занят пока воспитанием местных оперов. А то они и правда какие-то непуганные...

Володя стал подниматься по лестнице, и она пошла за ним.

— Курилки нет здесь? — спросил он, осматривая узкий подоконник на площадке пролётом выше.

— Вроде нет, — отозвалась она. — Кому надо, во дворе курят обычно, ну, или в форточку дымят... Может, скажешь, что мы здесь ищем?

— Пытаемся выяснить, по какой причине Мартуся и Василий Орлов разошлись в показаниях.

— А они разошлись? — растерялась Римма.

— То-то и оно, что разошлись. Сосед рассказал, что услышал, как Марта зовёт на помощь, поднялся к ней, увидел, в каком она состоянии, и за тобой побежал. А Марта утверждает, что он спускался по лестнице вниз, когда она из квартиры вышла и на площадке перевести дух пыталась. Так ведь?

— Да, она именно так сказала, — согласилась Римма.

— Но живёт-то Орлов внизу?

— Под нами, — опять подтвердила она.

— Вот лейтенант Обухов и решил, что Марта ошибается или же зачем-то говорит ему неправду...

— А ты?

— Я считаю, что ошибиться Марта вполне могла, потому что было ей в этот момент плохо и страшно, но тогда она вряд ли стала бы настаивать на своём. Сказала бы, что не знает или не уверена, откуда Орлов появился. А вот врать ей незачем...

Володя вдруг остановился, не доходя пару ступенек до площадки пятого этажа, развернулся и снова спустился, чтобы встать с ней вровень.

— Давай сразу начистоту, — сказал он. — Я не думаю, что Мартуся обманывает, и вообще не думаю, что вы с ней можете иметь к убийству какое-либо отношение. Но проверять мы будем все версии, нравятся они нам или нет. Мы иначе не работаем...

— Хорошо, я поняла, — кивнула Римма.

Володя был честен с ней и, наверное, прав, и всё же ей при этих его словах стало ужасно неуютно. А что она, собственно, хотела? Ведь понятно было, что Яков Платонович с Володей оказались здесь не из-за них, а из-за того, что Ирина Владимировна в прошлом была известной артисткой. Но ведь Платона-то явно кто-то из них вызвал, и он примчался на всех парусах, будучи уже в курсе дела, а значит...

— Римм, — прервал её размышления мужчина, — у тебя такое лицо сейчас... Думаю, не пришлось бы утешать, как Мартусю.

— Не придётся, — сказала она решительно и даже немного сердито. — На какое время нам нужно алиби?

— Молодец, — похвалил её Володя примерно с той же интонацией, с какой Платон периодически хвалил Марту, только парень обычно говорил: "Умница!" — Соседку вашу, по словам нашего эксперта, убили не меньше чем за тридцать часов до обнаружения тела, а скорее, даже больше. Так что вопрос должен звучать так: "Что вы делали вечером в четверг и в ночь с четверга на пятницу?"

Он ждал её ответа, а Римма замерла при мысли, что, получается, Ирина Владимировна уже была мертва, когда они вчера вечером пили чай с блинами и обсуждали день рождения, на который собирались её пригласить. Володя вздохнул и наконец взял её за руку:

— Всё-таки надо утешать, — сказал он.

— Нет-нет, — Она покачала головой, отняла руку и немедленно об этом пожалела. — На вчерашнюю ночь у нас есть алиби. Мы тётю Миру с тётей Фирой навещали. Это мои тётушки, Мира Львовна и Эсфирь Аркадьевна Гольдфарб, они в Красносельском районе живут. Марта ещё в четверг днём к ним поехала, а я после работы часам к семи, там мы и ночевать остались, а то далеко это от нас, полтора часа в один конец. Я оттуда же вчера утром на работу добиралась, а Марта домой, но позже. Когда я уходила, она спала ещё...

— Это очень хорошее алиби, — заверил её Володя.

— Адрес тётушек дать?

— Обязательно, но потом. А пока лучше расскажи мне заодно, когда ты видела Флоринскую последний раз.

— В среду вечером я зашла сделать ей укол, потому что у неё опять ишиас разыгрался. У неё на такой случай были и ампулы дома, и шприцы, а я умею, родители врачами были и сама я год на медицинском проучилась.

— И как она тебе показалась?

— Да вроде как обычно. Несмотря на неважное самочувствие была в хорошем настроении. Сказала, что Мартусин пятничный урок музыки отменяется, потому что она то ли сама гостей ждёт, то ли в гости собирается.

— Так гостей или в гости? Это важно, Римма.

— Я понимаю. Мартуся сказала этому вашему оперативнику, что Ирина Владимировна собиралась навестить кого-то, а мне запомнилось, что она сама ждала гостей, хотя и не упомянула, кого именно. Но слушала я, увы, не очень внимательно, потому что устала: работы после отпуска так много навалилось, что даже пришлось её на дом взять. Поэтому Марте в этом вопросе должно быть больше доверия... Да, и ещё, — вспомнила она, — если она собиралась в гости, то вызвала бы "своё такси".

— Это как же?

— Она предпочитала ездить с одним и тем же немолодым обходительным таксистом. Звонила заранее и сразу называла его фамилию и номер машины. Я ни фамилии, ни номера не знаю, — предупредила она Володин вопрос, — но вам ведь, наверное, это несложно будет выяснить.

— Выясним, — кивнул мужчина серьёзно. — Спасибо за зацепку... Что-нибудь ещё из последнего разговора с Флоринской вспомнишь?

— Да, собственно... Ах, да, ещё про утюг было.

При слове "утюг" Володя явно насторожился:

— Что с утюгом?

— Сломался он, перегорел, потому что Глаша его выключить забыла.

— А кто у нас Глаша?

— Глафира Резникова — помощница Флоринской по хозяйству. В нашем доме во втором подъезде живёт.

— Ну, и где она?

— Во втором подъезде, на первом этаже слева, — уточнила Римма.

— Да я не в этом смысле, — качнул головой Володя. — Новость о том, что тут произошло, облетела уже весь квартал. Сарафанное радио в действии. Я с четверть часа назад тут с Платоновыми мальчишками, друзьями-подопечными, общался: приходили узнать, может, какая помощь нужна.

— Надо же, — приятно удивилась Римма.

— Да, мальчишки — молодцы, а Глафира — нет. Весь квартал знает, а она в соседнем подъезде живёт и не в курсе? Или не понимает, что она здесь нужна?

— Может, и не понимает. Она молодая совсем, на пару лет всего Мартуси старше, полгода только как из деревни, и пугливая...

— Как лань?

— Что? — не поняла она.

— Пугливая, говорю, как лань? — Он шутил, хотя говорили они о серьёзных вещах, и было вроде бы не до шуток. Римма вдруг подумала, что это она себя ведёт как лань пугливая, а Володя балагурит, чтобы отвлечь её от тяжёлых мыслей. Сначала Мартусю утешал, а теперь вот её развлекает, и разговор у них получается на допрос совсем не похожий. А может, он всегда так, потому что иначе нельзя. Если каждый день видишь вокруг преступления и изнанку жизни, то как ещё остаться человеком?

— Римм, ты о чём задумалась?

— Да так, подходящее сравнение подбираю. Не как лань, нет, а как... куропатка, наверное, — И Римма всплеснула руками как крыльями.

— Очень наглядно, — хмыкнул Володя.

— И сидит она, наверное, дома перепуганная, боится, что её вот-вот за что-нибудь арестовывать придут.

— И досидится, придём, не арестовывать, так побеседовать. Вот только чердак проверим, и сразу к Глаше. Ну, пойдём? — И он протянул ей руку. Римма, как завороженная, смотрела на широкую крепкую ладонь, и пальцы правой руки как будто бы уже чувствовали её тепло. Ну, и кто здесь... куропатка?!

— Чердак закрыт. Надо сначала за ключом к управдому в соседний подъезд, — проговорила она медленно и решилась — вложила свою руку в его, что бы это сейчас ни значило. — И вообще, ты можешь сказать, что хочешь найти? — продолжила она уже гораздо уверенней.

— Что-нибудь, что объяснит, почему врал этот ваш Орлов.

— А если он врал, то, значит, он и есть убийца?

— Совершенно не обязательно. Причин может быть масса. К примеру, он мог ночевать на пятом этаже у любовницы и не хочет это афишировать. Есть у вас на пятом этаже какая-нибудь "знойная женщина, мечта поэта"?

— Орлов — не поэт, он слесарь, и немножко электрик, наш местный мастер на все руки, — зачем-то уточнила Римма и добавила после небольшого раздумья: — Никакой подходящей женщины на пятом этаже нет, тут разве что собутыльники для него есть. Но сегодня утром он совершенно трезвый был, и не похоже, что с похмелья.

— Ну, значит, осмотрим чердак, и если ничего не найдём, то спросим его самого, зачем он соврамши.

С этими словами Володя наконец-то двинулся с места, но руки её не выпустил. Так, за руку, они поднялись ещё на два лестничных пролёта и остановились перед дверью на чердак. Володя, нагнувшись, пригляделся к навесному замку:

— Хм. Закрыт, говоришь? — Он совершенно непринуждённо переложил её руку себе на локоть, чтобы получить свободу действий. Покрутил что-то, и раз — замок оказался у него в руках. — Дужка-то подпилена. Ну, что: "Сим-сим, сезам, откройся!"

Взгляду предстало довольно большое захламлённое чердачное помещение с единственным грязным окном, плохо пропускающим свет. На сваленной вдоль стен рухляди и на полу лежал слой пыли, но проход от двери к окну был относительно чистым.

— Насчёт сорока разбойников я не уверен, но один какой-то Али-Баба здесь точно шастает, — сказал Володя. — Пойдешь или подождёшь здесь?

Римма упрямо мотнула головой. На вопрос со словом "или" это был невнятный ответ, но он её понял. Пошёл вперёд и повёл её за собой за руку. Как маленькую. На подоконнике у окна обнаружилась жестяная банка с окурками.

— Вот и курилка, — констатировал Володя.

— Но здесь же нельзя курить, — возмутилась Римма, — здесь же пожар устроить — проще простого! Рухлядь эта, перекрытия деревяные... Да как же можно!

— Да, пожар у вас устроить действительно легко, — сказал Володя с непонятным выражением и потянулся к шпингалету на оконной раме. Окно открылось на удивление легко, и в затхлое помещение ворвался свежий воздух. — Ну, я пошёл? — сказал он ей с улыбкой.

— Куда? — испугалась Римма.

— Ну, наш Али-Баба явно шастает не только по чердаку, но и по крышам, значит, и мне надо.

— Но это же опасно может быть!

— Да ладно тебе, — Он успокаивающе пожал её пальцы. — Дождя несколько дней не было, значит, крыша сухая. Наклон небольшой совсем, обувь у меня подходящая, так что ничего страшного нет. Но всё равно мне ужасно приятно, что ты за меня беспокоишься.

 

Никак Сальников сегодня Римму увидеть не рассчитывал. Он вообще её в ближайшее время не рассчитывал увидеть. Когда-нибудь в будущем — наверняка, мир тесен, да и всё к тому шло, что они с Яковом породнятся. Когда-нибудь потом — не раньше, чем он после Крыма остынет, и всё перемелется. Из Керчи в Севастополь к дочери он вернулся изрядно обескураженным. Уезжая, он честно сказал Маше, что едет продолжить знакомство с понравившейся женщиной, поэтому, вернувшись, наткнулся на её вопросительный взгляд. Объясняться не хотелось совсем, поэтому, ещё не разувшись, он отрицательно покачал головой. Машка сходу рассердилась: "Ну и дура!" Нет, дурой Римма определённо не была. И сердится на неё он не мог, хотя объяснившись с ним, казалось бы, по-человечески, она так толком ничего и не объяснила. Якову он по возвращении в Ленинград под коньяк рассказал больше, чем доче, и рассказывая, окончательно понял, что испытывает к женщине только ещё большую симпатию и острое сожаление о том, что не получилось. Штольман его выслушал внимательно и сочувственно, но утешать не стал. Да и не нуждался он в утешении, не маленький.

Работы после отпуска навалилось, бери — не хочу, так что хандрить было некогда. В субботу дежурство началось с убийства известной артистки. Узнав о смерти Флоринской, Владимир Сергеевич огорчился. Певицу любили и Татка, и тётя Настя, и возникло ощущение, будто о гибели нечужого человека узнал. Адрес был в двух шагах от Якова, так что он поручил Лепешеву позвонить Штольману, дождался служебной машины и поехал. Когда подъехали, Штольман уже стоял у подъезда, что было удивительно: с чего бы ему так торопиться в свой выходной? Сальников подошёл поздороваться и сразу после рукопожатия услышал, что убитую нашла Марта. Это было плохо, девоньку жаль. Когда поднялись, оказалось, что её уже и допросить успели, причём так, что рыдала, не останавливаясь.

Сразу вспомнилось, как после смерти жены Машка, в целом неплохо державшаяся и его поддерживающая по мере своих подростковых сил, время от времени всё-таки срывалась в такие вот отчаянные истерики. Поначалу он вовсе не знал, с какой стороны к ней в такие минуты подойти, потом не привык, нет, — как тут было привыкнуть, если каждый раз сердце разрывалось? — но как-то приспособился. Чем-то помогли тётя Настя и, к его удивлению, Августа, но многое он нащупал сам, научился обнимать, гладить по голове и молчать или нести утешительную чушь. Понял, что слова — не суть, а всё дело в голосе, в интонациях, разделённой боли и Бог знает, в чём ещё. Сегодня это пригодилось, Марта его услышала, а потом примчался Платон, и Сальников оказался не у дел. Осталось только познакомить Римму с Яковом и идти работать.

Час спустя они встретились с Риммой на лестничной площадке. Первой мыслью, пришедшей ему в голову, когда он увидел её там, было, что зря он утром не побрился. Мысль на редкость идиотская, потому что женщине до его щетины в этот момент не было совершенно никакого дела. А вот до него самого ей дело было. Римма была расстроена произошедшим и растеряна, но без всякого сомнения рада его видеть. И совершенно точно не только потому, что знакомый милиционер лучше, чем просто милиционер. Он чувствовал, что встретились они совсем не так, как расстались. Поставленная ею вроде бы в Крыму точка вдруг оказалась запятой. Чёрт знает, как он всё это мог почувствовать, стоя на лестничной площадке и беседуя о деле. Об уголовном деле, между прочим, по которому Римма с Мартой оказались важными свидетелями. Хорошо, что Римма не обиделась, когда он сказал ей про все возможные версии. Сказать-то сказал, но конечно, никого из них не подозревал и не собирался. Хотя удачно, что алиби имеется надёжное, а то с Якова сталось бы отстранить его от дела ввиду личной заинтересованности.

Вот очень его обрадовало, что Римма дала за руку отвести себя на чердак и не хотела пускать его на крышу. Вроде бы мелочь, а чтоб перестать улыбаться, лимон придется съесть, не иначе. Выбравшись из окна, Сальников подумал, что надо бы как-то сосредоточиться на работе, сосредоточиться на этой самой крыше, раз уж он пообещал Римме, что ничего с ним не случится. Но в крови гулял молодой кураж, потому что женщина, в которую он был почти влюблён, кажется, передумала давать ему от ворот поворот. Никогда ему подобные игры не нравились, злили даже. Только Римма не играла, она этого, похоже, вообще не умела. Когда-нибудь, если всё сложится, он спросит у неё, что это было. А пока... "Делом займитесь, Владимир Сергеевич", — проворчал он под нос, изображая Штольмана, чтобы вернуть себя на грешную землю, и тихо рассмеялся.

Минут пятнадцать после того, как ушла Римма Михайловна, Марта пролежала совсем тихо и с закрытыми глазами. Но Платон знал, что она не спит. Просто он уже видел её спящей — и в поезде, и в Крыму после больницы — и тогда это выглядело почти так же, но ощущалось по-другому. Поэтому когда она вдруг сказала: "Я не сплю", он не удивился и сразу ответил:

— Я знаю.

— Некрасиво, наверное, притворяться.

— Ну, ты же не нарочно притворяешься. Ты изо всех сил пытаешься заснуть, но у тебя не получается.

Платон встал из-за стола, взял свой стул и перебрался поближе к Мартусиному дивану. Сел и сразу взял её лежащую поверх пледа руку. Рука оказалась какой-то холодной, что совсем ему не понравилось.

— Ты чего? — спросил он. — Замёрзла? — Девочка покачала головой. Смотрела она устало и грустно, и веки припухли от слёз. Вчера она тоже плакала, из-за него, между прочим, а сегодня... Нет, так, как сегодня, она в его присутствии вообще ещё не плакала. Ну, и что делать? Как отогревать?

Они переглянулись и дальше действовали одновременно. Марта приподнялась, подвинула подушку, а потом перебралась вместе с пледом на самый край дивана. Платон отодвинул стул и сел на пол подле неё, взял обе её руки в ладони. Да, так было лучше.

— Как же так, Тоша? — проговорила Мартуся тихо. — Кто это сделал? Зачем?

— Отец с дядей Володей обязательно разберуться, вот увидишь.

— Я знаю, но... Ирину Владимировну это не вернёт. Я тут лежала и думала, что она ведь хотела, чтобы я её любила, а у меня не получалось по-настоящему.

— А почему не получалось?

— Сложно было, — Марта опять боролась со слезами. — Она могла быть очень разной. Но может, вообще про это не надо? О мёртвых же или хорошо, или...

— Вот с этим очень даже поспорить можно, малыш. Клеветать на мёртвых — и верно, последнее дело, а рассказать всю правду, особенно когда произошло убийство — можно и нужно. Никогда не знаешь, что может в расследовании пригодиться. А кроме того, как я смогу тебе помочь, если не знаю, что тебя мучает?

— Так ты уже помогаешь. Очень. Ты же здесь...

— Это да, конечно. Но хотелось бы как-то деятельнее.

— Деятельный ты мой, — Марта вздохнула, высвободила правую руку и нежно погладила его по волосам. Опять, как водится, сделала то, чего ему всё это время хотелось. И чего сдерживался, спрашивается?

— Так что значит: "Она могла быть очень разной", малыш? — решил помочь ей Платон.

— Сегодня — совсем своя, домашняя, весёлая, рассказывала мне столько всего интересного и учила хорошо, мне с ней заниматься очень нравилось. А на следующий день вдруг — резкая, суровая, надменная. Не со мной, с другими, а это ещё хуже.

— С кем, например?

— С помощницей Глашей, с соседкой, зашедшей позвонить, с почтальоншей, принесшей телеграмму. Как будто совсем другой человек. Мне от неё такой убежать хотелось. Да я и убегала пару раз, сделаю вид, что что-то неотложное вспомнила, и домой. И так стыдно потом, что соврала, получается, а как я ей правду скажу? Риммочка говорила, что это потому, что Ирина Владимировна болеет, что плохое самочувствие влияет на настроение, и никто не знает, как вёл бы себя при таких болях, но... она же говорила, что если мне неуютно, то я вовсе не обязана брать эти уроки. А Ирина Владимировна как раз очень хотела, чтобы я их брала. Она мне всё время рассказывала, какие я делаю успехи и как её радует мой прогресс. Хотя какие успехи? Какой прогресс? Певица из меня примерно такая же, как и балерина. Колыбельные детям петь в самый раз будет. А ещё она мне говорила, что ей очень хорошо в моём обществе, даже самочувствие улучшается. И вот это, мне кажется, говорила искренне. Ну, и как я после этого могла к ней не прийти? Мне иногда казалось, что она меня считает... кем-то вроде внучки, которой у неё нет. Она же с бабушкой дружила, вот и придумала себе что-то такое. Решила, что будет меня любить, а я за это буду любить её. Но у меня не получалось, ты понимаешь?!

— Понимаю, малыш, понимаю. Ты не волнуйся так, пожалуйста. Насчёт "насильно мил не будешь" — это правда, вообще-то. Никто не знает, откуда любовь берётся и от чего зависит. Заставить или убедить себя полюбить или разлюбить кого-то можно разве что в теории, а на деле...

— "Кому дана такая сила, тот небывалый человек", — процитировала вдруг Лопе де Вега Мартуся и продолжила: — Как-то выдалось у нас несколько месяцев совсем хорошего, задушевного общения. И я уже стала думать, что вот, будут у меня теперь три тётушки — тётя Мира, тётя Фира и тётя Ира, а потом... — Девочка закусила губу. — Потом она решила вдруг Риммочкину судьбу устроить.

— В смысле? — не понял Платон.

— В прямом. У Ирины Владимировны есть, ох, то есть был любимый ученик — Анатолий Петрович Кудрявцев, Анатоль. Только он без кудрей совсем, прилизанный такой. На первый взгляд положительный, на второй... непонятный. Он на всяких праздниках у неё бывал, и просто так заходил — чай пить и музицировать. И на Риммочку глаз положил. Всё смотрел на неё, смотрел, только совсем не так, как дядя Володя на неё смотрит. Как-то противно, я не смогу объяснить. — Платон кивнул, нечего тут было объяснять, и так всё понятно. — Однажды в пятницу, пока мы с Ириной Владимировной занимались, пришёл Кудрявцев, весь такой расфуфыренный, с тортиком и букетом цветов. Я уйти после урока хотела, а она меня задержала, усадила с ними чай пить. А потом, когда Риммочка после работы пришла ей укол сделать, Ирина Владимировна и её очень настойчиво к столу пригласила. Риммочка неохотно согласилась, сказала, только ненадолго, устала, неделя суматошная была. Кудрявцев Риммочкины слова про усталость подхватил и стал распинаться, как женщине с ребёнком одной тяжело без мужского плеча. И что это в корне неправильно, когда такая красивая женщина одна. А он тоже одинок, и в доме его не хватает женской руки, хозяйки, услады для глаз. Поэтому нет ничего более естественного, чем если две страждущие души объединятся и создадут ячейку общества. Ох, Платон, я не шучу, он так и говорил — и про "усладу", и про "страждущие души", и про "ячейку". Риммочка его прервала на полуслове: "Да бросьте вы, Анатолий Петрович, в самом деле. Ни к чему это", встала, поблагодарила за чай, и мы ушли. А где-то через полчаса к нам спустилась очень рассерженная Ирина Владимировна. Меня Риммочка выйти попросила, я и вышла на кухню, только слышно всё равно было на всю квартиру, особенно Ирину Владимировну. И про "неуместную гордыню", и про "бездарно упущенную возможность", и про то, что "красота быстро отцветёт, а в старости некому стакан воды будет подать". Потом Флоринская ушла, хлопнув дверью, а Риммочка... вязать села. Она хорошо вяжет, но редко, только если разговаривать не хочет. Я смотрела-смотрела на это, и решила, что больше никаких уроков вокала мне не надо. Пошла к Ирине Владимировне на следующий день и так ей и сказала. Она ответила, что ничего другого от меня и не ожидала, потому что я тётке своей в рот смотрю и во всём на неё походить стараюсь, вместо того, чтобы понять, что она тоже человек, может ошибаться, глупости делать и шансы упускать. А жизнь никого не жалеет, самых гордых и сильных ломает, те, кому нужно или всё, или ничего, обычно как раз остаются ни с чем, и очень больно падать с воображаемого Олимпа в одинокую старость и немочь... Я не дослушала её, не смогла просто, расплакалась и убежала.

Марта замолчала, как захлебнулась. Он наконец-то протянул руку и погладил её по совершенно растрепавшимся рыжим волосам. Глупо было сердиться на покойницу, зачем-то вдоволь накормившую Марту с Риммой Михайловной своей "житейской мудростью", но он сердился всё равно.

— Да она о себе говорила! — сказал он хрипло. — К вам с Риммой Михайловной это совершенно никакого отношения не имеет.

— Конечно, я понимаю, — согласилась Марта. Она вдруг поймала его руку и прижалась щекой к ладони. Щека её была горячей и влажной от слёз.

— Когда случилась эта ссора? — спросил он, когда пауза чересчур затянулась.

— Этой зимой, — вздохнула Марта, — в феврале, кажется.

— И долго вы после этого с Флоринской не общались?

— Всего несколько недель. Потом у Ирины Владимировны ночью случился гипертонический криз, так что она еле до телефона добралась. Мы проснулись, потому что приехала скорая. Риммочка еле переодеться успела, чтобы с ней поехать. Потом мы её в больнице навещали, передачи носили, а когда она вернулась — всё по-старому пошло: уроки, уколы, массажи, чаепития...

— А тебя она ни с кем познакомить не пыталась? — спросил Платон как-то даже неожиданно для себя. Марта широко и удивлённо распахнула глаза:

— Не-ет, нам всем одного раза хватило. Да и потом... она тебя одобряла.

— Меня? — Теперь настала его очередь удивляться.

— Ну, да. После того, как ты меня от Тихвина спас, и Олега с отцом арестовали, о тебе же весь квартал, наверное, судачил. Вот в начале прошлого лета Ирина Владимировна и спросила у меня, что ты за человек. Я не очень-то хотела рассказывать, но потом... увлеклась. — Она слабо и немного виновато улыбнулась, но он был страшно рад и такой улыбке. — Немного позже она сказала мне, что видела нас несколько раз из окна, и ты, похоже, хорошо ко мне относишься. Потом ещё как-то, что ты из уважаемой семьи и вполне достойный для меня кавалер. Это меня смутило ужасно, потому что я тебя тогда ещё никак не могла считать своим кавалером. И не мечтала даже.

Марта вдруг села на диване, отбросив плед.

— Тоша, давай мы чаю попьём с сухариками и пойдём немного погуляем — хоть с собаками, хоть без. А потом что-нибудь полезное сделаем. Может, дяде Володе с Яковом Платоновичем поговорить со мной нужно, а я тут лежу и без толку тоскую.

 

Володя вернулся к чердачному окну минут через двадцать, когда Римма уже всерьёз раздумывала о том, идти ли ей за ним или за помощью.

— Римма, Якова позови, пожалуйста, — сказал он, оперевшись на подоконник.

— Ты что-то нашёл?

— Да, и очень интересное. И скажи ему сразу, пусть он под дверь и под окно к этому Али-Бабе Орлову ребят поставит, чтобы, если он ещё дома, как ему было сказано, никуда уже не ушёл и не потерялся...

Милиционер, видевший, как она уходила с Володей, пустил её в квартиру, едва она заикнулась об этом. И Яков Платонович, выслушав её, пошёл с ней наверх без промедления. В элегантном, явно сшитом на заказ костюме и галстуке Штольман-старший смотрелся на заваленном рухлядью чердаке совершенно чужеродно, и тем не менее, без малейшего колебания поднялся на подоконник и вышел через окно. Римме тут же вспомнился рассказ Володи, в котором его друг поднимался по водосточной трубе и ходил по карнизу. Интересно, всё это он тогда тоже проделывал при полном параде? Картинка в голове возникла яркая и довольно забавная, так что даже напряжение слегка отпустило. Вернулся Володя, спустился к ней, присел на подоконник и сказал:

— Ты нам нужна.

— Володя, нет, — немедленно вырвалось у неё.

— Боишься? Зря, упасть я тебе не дам, — ответил он, и тут же улыбнулся успокаивающе: — Что, всерьёз поверила, что я тебя на крышу потащу? В обход пойдем. Нам в соседний подъезд нужно, сначала к управдому за ключами, а потом уж — на чердак. Там изнутри дверь не открывается никак.

Чердак соседнего подъезда, где они оказались где-то через четверть часа, выглядел несколько менее захламлённо, зато странно. У одной из стен высилась причудливая пирамида из нескольких старых школьных парт, — и как они только сюда попали? — а у другой выстроились в два яруса полтора десятка массивных деревянных ящиков с тяжёлыми крышками, при виде которых Римме отчего-то пришло на ум слово "рундук". У этих самых рундуков их как раз и дожидался Штольман-старший. Прежде чем она успела хоть что-то сказать, Володя ловко, но весьма деликатно подсадил её на нижний из двух ящиков, стоящих в самом углу, и тут же поднялся следом сам. Крышка верхнего ящика была уже откинута.

— Узнаёшь? — спросил он. На дно ящика было навалено какое-то подозрительное тряпьё, а прямо посередине, поверх всего этого безобразия, стоял знакомый катушечный магнитофон. — "Маяк-203" — славная машинка, — выразительно поцокал языком Володя.

— Такой был у Ирины Владимировны, — тихо проговорила Римма.

— А это тебе знакомо? — Володя поднял чёрную матовую крышку магнитофона. Под ней, прямо между бобин, лежал свёрнутый из газеты как для семечек кулёк, а в кульке что-то поблёскивало. Римма присмотрелась.

— Да, это янтарный гарнитур Ирины Владимировны: кулон с цепочкой, серьги, кольцо... Можно мне вниз спуститься, пожалуйста.

 

Её "спуститься вниз" означало не только на пол, но и во двор, и Володя с Яковом Платоновичем всё правильно поняли. Володя вышел с ней, проводил до скамейки у подъезда, на которую она и опустилась почти без сил. Припекало стоящее в самом зените солнце, ярко-синее небо с легкомысленными перьями быстролетящих облаков Римминому настроению никак не соответствовали, потому что наверху за стеной была смерть. Мельком увиденное утром распростертое женское тело с пятном тёмной крови вокруг головы почему-то отчётливо вспомнилось именно сейчас. Отношения с Ириной Владимировной Флоринской у Риммы были сложные, но она знала эту женщину, сколько себя помнила. А теперь её кто-то убил...

— Значит, убили, чтобы ограбить? — спросила она присевшего рядом с ней мужчину.

— Скорее всего, — ответил он серьёзно. — А может, убили по какой-нибудь другой причине, а потом прихватили, что могли, не пропадать же добру. И судя по всему, много чего прихватили, далеко не только то, что мы нашли. Разбираться будем. Римм, ты как?

— Я вам нужна ещё?

— Если честно, то очень. В поквартирной карточке указан новый адрес сестры Ирины Владимировны, которая раньше с ней вместе проживала. Яков туда человека послал, но тот никого дома не застал. А нам нужно, чтобы кто-то посмотрел и сказал, что пропало. Ты же сможешь?

— Я смогу, — кивнула она. — Четверть часа дайте мне... А ты иди, работай, не жди меня. Я сама потом поднимусь.

Володя ушёл, а несколько минут спустя во двор спустились Марта с Платоном.

— Проснулась? — спросила Римма племянницу.

— Не спала, — честно ответила девочка, присела с ней рядом и прислонилась головой к её плечу. — Мне лучше, Риммочка, правда, и спать я не хочу, я на воздух хочу. Можно мы с Тошей погуляем?

— Ну, если Тоша не возражает... — отозвалась Римма и с некоторой иронией посмотрел на Платона. Парень только качнул головой и едва заметно улыбнулся.

Римме казалось, что такое прозвище совсем ему не подходит. Нет, сама она его так называть точно не будет, но Марте, судя по всему, было можно.

— Мы часик погуляем, а потом я обед приготовлю, — сказала Мартуся. — Там ещё половина вчерашнего теста на блины осталась, надо будет дожарить.

— Да я сама дожарю, — махнула рукой Римма. — Помогу Во... Владимиру Сергеевичу с Яковом Платоновичем, и дожарю.

— Это потому, что у меня пока не получается как следует? — огорчилась девочка.

— Это потому, что приготовление пищи очень успокаивает нервы, — ответила Римма.

— Тогда на перегонки будем жарить, — вздохнула Мартуся, поцеловала её в щёку и встала.

Когда дети ушли, Римма тоже поднялась. В этот момент тот самый оперативник, который допрашивал Мартусю, вывел из подъезда соседа Орлова и повёл его через двор к милицейской машине. Сосед глянул на неё исподлобья и отвернулся. Затем дверь подъезда открылась снова и вышли два человека в белых халатах с носилками, на которых лежало накрытое простынёй тело. Римма шагнула было к носилкам, но один из санитаров только головой покачал. Опять нахлынула тоска. Римма прикрыла глаза, глубоко вздохнула. Надо идти и помогать следствию. День сегодня будет долгим.

 

В гостиной, как любила называть эту комнату Ирина Владимировна, царил чудовищный разгром. Всё было перевёрнуто, перерыто, содержимое шкафов вывалено на пол, разбросаны снятые со стен и вынутые из рамок фотографии, сорван карниз, даже комнатные растения выдернуты из горшков. Смотреть на осиротевшее и разорённое жилище было больно. На журнальном столике лежал распахнутый металлический ящик, в дверце которого торчал ключ.

— Разве же это сейф? Это профанация, — проворчал Володя. — Не открыли бы ключом, так молотком бы раздолбали... Ты знаешь, что в нём было?

— Деньги, банковские облигации, и главное, коллекция камей... — ответила Римма.

— Много денег? — спросил Яков Платонович. Он с Риммой и Володей в комнату заходить не стал, остался стоять в дверях.

— Трудно сказать, — пожала плечами Римма. — Но скорее всего, немало. Ирина Владимировна ходить по магазинам и стоять в очередях не могла, она в последнее время иной раз и по квартире передвигалась с трудом. Так что время от времени к ней приходили знакомые... с дефицитным товаром.

— Спекулянты, — констатировал Володя. — Причём на постоянной основе...

— Ну, если она и магнитофон покупала таким же образом, то сумма в сейфе могла быть довольно крупная, — сказал задумчиво Штольман-старший.

— Нет, магнитофон ей три года назад подарили на юбилей. Но однажды она в моём присутствии достала из сейфа и дала сестре в долг пятьсот рублей.

— Понятно, — кивнул Штольман. — А сестра может знать примерную сумму наличности в сейфе и общую стоимость облигаций?

— Вообще-то, Ирина Владимировна сама весьма скурпулёзно вела всю свою бухгалтерию, — ответила Римма.

— Не очень типично для человека из артистической среды, — удивился Штольман. — Как выглядел её гроссбух, вы знаете?

— В последнее время это была общая тетрадь в синем переплёте.

Володя внимательно огляделся по сторонам, потом подошёл к столу, нагнулся и что-то выудил из-под него.

— Не эта? — продемонстрировал он Римме свою находку.

— Похожа, — ответила она. Штольман удовлетворённо кивнул и продолжил:

— Теперь я хотел бы вернуться к упомянутой вами коллекции камей. Что вы можете нам о ней рассказать?

— Это же брошки такие женские? — уточнил Володя.

— Не обязательно брошки и не обязательно женские, — неожиданно ответил Штольман, хотя Римма думала, что вопрос был адресован ей. — Камея родом из античности, в Древней Греции и Риме их носили как раз мужчины. Украшение в виде резного рельефного изображения на полудрагоценном камне, кости, раковине или более дешёвых материалах. Обычно, но совсем не обязательно, выполняется в виде медальона или броши. Светлый барельеф на более тёмном, контрастном фоне с окантовкой из драгоценных металлов, это всегда ручная работа, часто представляющая художественную ценность...

Римма посмотрела на следователя с уважением. Она много чего наслушалась о камеях от Ирины Владимировны, да и прочитать уже успела кое-что, но была совсем не уверена, что смогла бы так сформулировать.

— Впечатляет? — хмыкнул Володя, заметивший её реакцию. — Это Шерлок Холмс считал, что сыщику не обязательно знать о том, что Земля вращается вокруг Солнца, потому что для него это лишняя информация. А Яков наш Платонович считает, что бесполезных знаний не бывает...

— Ну, раз информация пригодилась, то лишней она точно не была, — возразила Римма немного неуверенно.

— Вот именно, — скупо улыбнулся Штольман. — Давайте продолжим, Римма Михайловна. Насколько ценной была коллекция Ирины Владимировны?

— Я думаю, что ценной, но если вы меня сейчас спросите, идёт ли речь о тысяче рублей или о десяти тысячах, то я не смогу вам ответить, потому что очень мало в этом понимаю. Было несколько вещей несомненно большой ценности, которыми она особенно гордилась: например, малахитовая камея в золотой окантовке, которая чуть ли не шведской королеве принадлежала; ещё пара очень красивых, просто дивных английских вещиц викторианской эпохи, а в остальном... Понимаете, Ирина Владимировна ценила не столько ювелирную ценность, сколько красоту камеи. "Душу вещи", так она говорила. Одна из самых любимых её камей, которую она часто носила, была из стекловидной массы с самой простой окантовкой из серебра. Но, правда, очень красивая. Ирина Владимировна говорила, что девушка на медальоне похожа на неё саму в молодости.

— И коллекция тоже хранилась в этом сейфе?

— Да, собственно, здесь в основном коллекция и хранилась, больше ни для чего почти места не оставалось. В сейфе стояла такая большая палехская шкатулка с тройкой гнедых коней на крышке, сама по себе очень красивая, а внутри в мягких бархатных мешочках лежали камеи. Мешочков таких ей несколько лет назад кто-то нашил из старых бархатных бордовых штор.

— Если был гросбух, то, может быть, и каталог коллекции тогда имелся?

— Если и имелся, то я его никогда не видела. Понимаете, Ирине Владимировне доставляло удовольствие доставать шкатулку из сейфа, а камеи из мешочков, держать их в руках, рассматривать, гладить, рассказывать о них. Никакой каталог этого заменить не мог...

— А другие драгоценности, кроме камей, в шкатулке хранились? К примеру, янтарный гарнитур, что мы нашли?

— В принципе, в мешочках могло храниться всё что угодно. Но я ни разу не видела, чтобы из шкатулки на свет извлекалось что-то ещё, кроме камей. Да и не припомню я большого количества других драгоценностей у Ирины Владимировны. Я этот гарнитур потому и узнала, что она его довольно часто носила. Его, свою любимую камею... и всё. Ирина Владимировна вообще излишеств не любила, и одевалась довольно строго. У неё и сценический образ такой был: длинное платье в пол, широкий пояс, камея под воротником... Можно фотографии посмотреть,- сказала Римма и кивнула на разбросанные по полу снимки.

— Обязательно посмотрим, — кивнул Яков Платонович, — когда эксперты здесь закончат и это безобразие будет разобрано.

— Флоринская в молодости очень красивая была, — произнёс задумчиво Володя, — и голос чарующий, очень-очень лирическое сопрано. Ей себя дополнительно украшать без надобности было. Так даже эффектнее получалось.

— Владимир Сергеевич у нас поклонник таланта Ирины Владимировны, — прокомментировал Штольман, заметив Риммино удивление.

— Один из многих, — нимало не смутился Володя. — У тебя дома, между прочим, тоже её пластинка есть с "Соловьём" Алябьева. Её тётя Настя частенько слушала.

— Вот как? — удивился Штольман. — Не знал, честно говоря, в чьём исполнении "Соловей". Да, мама эту пластинку любила... Но давайте всё-таки вернёмся к делу. Здесь мы закончили почти, и продолжить разговор нам лучше в другом месте, чтобы экспертам не мешать. Но перед уходом осмотритесь здесь повторно, Римма Михайловна, вдруг ещё что-нибудь бросится в глаза.

В глаза бросалось... почти всё. Распахнутая крышка пианино с клавишами, засыпанными землёй из цветочного горшка. Перекошенные ходики на стене, лишившиеся одной из гирек. Утюг на полу возле комода, аккуратно обмотанный проводом, и рядом с ним такая же аккуратная стопка газет, выбивающиеся из общей картины хаоса и разорения. Взгляд скользнул дальше, потом вернулся. Римма моргнула, картина изменилась.

... Среди учинённого в квартире убитой грандиозного беспорядка его внимание привлекла груда старых газет между сервантом и комодом. Странная какая-то груда, похожая на кокон. Он наклонился проверить и чертыхнулся: в макулатуру оказался укутан включённый в розетку утюг...

Видение было таким коротким, что она даже понять ничего не успела. И упасть Володя ей не дал, в точности как обещал.

— Ну, ты чего? Догадалась, что ли? — Придерживая за плечи, он осторожно усадил её в кресло.

— Так ты поэтому про утюг спрашивал? И про пожар говорил? — выдохнула Римма. — Ему что, одного убийства мало было? Мы же тут все сгореть могли. Если это поздно вечером или ночью, то...

— Выпейте воды, Римма Михайловна, — протянул ей стакан Штольман. — Найдём душегуба и за это тоже спросим. Хорошо, что утюг неисправен был. Очень повезло.

Римма подержала стакан в руке, а потом поставила его на пол.

— Нет, — сказала она, — воды я не хочу. Я чаю хочу, крепкого и сладкого. Сейчас пойду и приготовлю — и себе, и вам. — Мужчины переглянулись. — Только скажите мне сначала, почему Орлова арестовали. Или это тайна следствия?

— Его не арестовали, а задержали до выяснения обстоятельств, — ответил Штольман.

— Он настолько не хотел больше с нами общаться, — усмехнулся Володя, — что собирался в окно со второго этажа сигануть. И сиганул бы, если б внизу второго оперативника не увидел. Нам это показалось очень подозрительным. Проверим, нет ли его отпечатков пальцев на найденных на чердаке вещах, а там видно будет.

— Тогда я ничего не понимаю, — нахмурилась Римма.

— Что именно вас смущает, Римма Михайловна?

— Яков Платонович, вы только что назвали душегубом человека, который оставил включённым утюг под газетами. То есть он и есть убийца?

— Вероятнее всего.

— Но тогда это не Орлов.

— Почему вы так в этом уверены?

— Просто он наш местный мастер по мелкому ремонту, и в среду Ирина Владимировна при мне отправила к нему Глашу с просьбой зайти и перевесить покосившуюся дверцу платяного шкафа, а заодно утюг посмотреть.

— Интересно. Володя, первым делом надо будет проверить, дошла ли эта Глаша до Орлова. Потому что если он знал, что утюг неисправен, то это действительно серьёзный аргумент в его пользу.

— А зачем же он тогда в окно выпрыгнуть хотел? — спросила Римма недоумённо.

— Для этого разные могут быть причины, — проговорил задумчиво Штольман, — сам он пока ничего внятного не сказал. Проверить нужно будет всю подноготную этого Орлова. Но... интуиция подсказывает, что к нашему делу он так или иначе имеет отношение.

— Как, например? — Мужчины опять переглянулись, и Римма осеклась. Подумала, что лезет уже, куда не следует, и её сейчас вежливо, но непререкаемо поставят на место.

— Ну, ты же сама сказала, что он должен был зайти по поводу утюга, — объяснил вместо этого Володя. — Так что можно предположить, к примеру, что он вчера пришёл, обнаружил, что дверь не заперта, хозяйка убита, квартира разгромлена...

— ... и вместо того, чтобы позвонить в милицию, взял то, что не унёс убийца? — закончила за него Римма с возмущением.

— Годная версия, — кивнул Штольман. — Будем проверять.

Римма замолчала. Понять это было невозможно. Один разбил голову пожилой женщине, всё здесь перерыл, вскрыл сейф и собирался дом поджечь, чтобы следы замести. Другой ходил мимо мёртвого тела своей соседки и искал чем поживиться, по сути, мародёрствовал. Что это за люди? Разве это люди?

— Римм, — Володя присел перед ней на корточки и заглянул в лицо, — а пойдём-ка мы, в самом деле, чай пить. С вареньем. Есть у тебя варенье?

Римма благодарно кивнула.

 

— Вы не возражаете, если я обед приготовлю, пока мы беседовать будем? — спросила Римма у себя на кухне некоторое время спустя. — Или это официальный допрос?

— Не официальный и не допрос, — ответил Яков Платонович.

— Но протокол я потом заполню и тебе на подпись привезу, — добавил Володя.

Она задумчиво кивнула.

— Я так понимаю, что теперь ещё должна рассказать всё, что знаю об Ирине Владимировне, её близких и друзьях...

— Да, — подтвердил Штольман, — только начните, пожалуйста, с того, насколько вы сами были близки с вашей соседкой. Вы много знаете о её быте и привычках. Вы дружили?

— Нет, дружила Ирина Владимировна с моей мамой, да и то, как бы это сказать, эпизодически, потому что жила она тогда в Москве, гастролировала по всему Союзу, а в Ленинграде бывала наездами. В квартире на четвёртом этаже жила в то время её младшая сестра Вероника, Никуся, как все её называли. Позже Вероника пыталась дружить со Светой, женой моего старшего брата, хотя у них было мало общего. А вот меня ни Ирина Владимировна, ни её сестра не одобряли...

— Это почему ещё? — изумился Володя.

Римма помолчала немного, а потом всё-таки ответила, пожав плечами:

— Ирине Владимировне не нравилось, как я живу. Она после смерти мамы почему-то сочла, что должна меня опекать. Но я эту опеку не приняла: к её советам — довольно бесцеремонным — не прислушивалась, в медицинский не вернулась, замуж так и не вышла, Мартусю воспитывала на свой лад...

— Но от вашей помощи Флоринская не отказывалась?

— Раньше ей моя помощь была не нужна, — усмехнулась Римма. — Она сама предлагала мне протекцию, когда я переехала в Москву.

— А вы не согласились?

— Нет. Мы же с ней не ладили, иной раз до такой степени, что мне трудно было оставаться вежливой. Пока я жила в Москве, всячески избегала общения с ней, в какой-то момент после очередной нелицеприятной нотации вообще прервала отношения. Но потом в авиакатастрофе погибли мой брат с женой и я вернулась в Ленинград. Ирина Владимировна приехала на сороковины, посидели, помянули. Марта после смерти родителей долго и тяжело болела, только начала выздоравливать. Флоринская снова мне предложила помощь, но с опекой и лечением мне уже помогли, а больше ничего не нужно было. От денег я отказалась наотрез. Ирина Владимировна очень рассердилась и ушла. А несколько месяцев спустя на имя Марты пришла посылка: хорошая зимняя шапочка и сапожки. В посылке была короткая записка: "Это не для тебя, а для внучки моей лучшей подруги". Я подумала-подумала и оставила вещи. Всё объяснила Марте, и она написала Ирине Владимировне письмо с благодарностью. С тех пор они довольно регулярно переписывались. И было ещё две посылки. А в семьдесят пятом году Вероника, сестра Ирины Владимировны, вдруг собралась замуж. Ирина Владимировна приехала познакомиться с будущим зятем и... неожиданно решила остаться в Ленинграде насовсем.

— Что, так понравился? — удивился Володя.

— Скорее не понравился, — возразил Штольман.

— Именно, что не понравился, — подтвердила Римма. — Веронике в семьдесят пятом как раз исполнилось сорок пять, а её жених Виктор Белкин был на десять лет моложе, дважды разведён, часто менял работу и место жительства. Ирина Владимировна сочла его альфонсом, прямо так ему и сказала и заявила, что сестру без присмотра не оставит и квартиру, которую в двадцатые годы с огромным трудом удалось спасти от уплотнения, никакому мошеннику не отдаст. Мне кажется, она рассчитывала, что Белкин скандала испугается и просто исчезнет в поисках более лёгкой добычи, но не тут-то было. Несколько дней спустя жених и невеста расписались и поселились в квартире вместе с Ириной Владимировной, и началось у нас на четвёртом этаже "великое противостояние".

— В котором вы оказались на стороне Флоринской?

— Скорее уж, на стороне Вероники, — вздохнула Римма. — Нет, Белкин мне совсем не нравился и не нравится, на мой взгляд, он малоприятный тип, развязный и хамоватый, и чем он так сильно Веронику обаял, мне понять сложно. Но как-то обаял, влюбил и привязал к себе. И жалко её было очень, когда она на лестнице рыдала, пока её наглый и пробивной новоиспеченный муж и её сильная и властная старшая сестра отношения выясняли. Вот только самой Ирине Владимировне все эти выяснения совсем не легко давались. На тот момент она была уже очень больна: недолеченный во время войны ишиас перешёл в хроническую и крайне неприятную форму, да и диабет с гипертонией её одолевали. Когда она приняла решение остаться в Ленинграде, то пришла ко мне с просьбой найти ей хорошего врача. Я нашла, из старых маминых знакомых, а потом по назначению этого врача стала делать ей уколы и массажи, помогла освоить лечебную гимнастику. Тем временем Белкин, разглядевший её слабость, стал ещё наглее. На что он рассчитывал, я не знаю, потому что несмотря на закат карьеры связи у Флоринской остались серьёзные, и в конце концов она вызвала на подмогу Алексея Ильича. Алексей Ильич Печалин — верный поклонник и старый друг Ирины Владимировны, как она сама как-то сказала, её "упущенная возможность". Человек он хороший... и очень внушительный. Когда он приехал, Белкин сразу стушевался, даже в размерах как-то уменьшился. Вот только Печалин, осмотревшись и оценив обстановку, тоже пожалел Веронику. И уговорил Ирину Владимировну отпустить сестру и дать ей пожить своей жизнью.

— Что значит "отпустить"? — уточнил Штольман.

— Она оплатила молодожёнам вступительный взнос за однокомнатную кооперативную квартиру в Кировском районе, а Алексей Ильич помог им найти приличное съемное жильё на то время, пока Автовский ДСК достраивал дом.

— То есть Флоринская попросту откупилась от сестры и зятя, — констатировал Володя.

— На тот момент это принесло огромное облегчение и Ирине Владимировне, и Веронике, — ответила Римма серьёзно, — да и Белкин не возражал, хотя получил совсем не то, на что рассчитывал. Думаю, что так смирно он себя вёл, потому что Алексей Ильич провёл с ним разъяснительную беседу. В опустевшую квартиру к Ирине Владимировне переехала Ляля, Ольга Петровна Лялина, в прошлом костюмер и гримёр Флоринской, а на тот момент что-то вроде компаньонки. Она вела хозяйство, Марта три раза в неделю покупала продукты, а я проводила лечебные процедуры. Первоначально предполагалось, что вскоре Флоринская найдёт себе "настоящую медсестру", но время шло, три медсестры появились и исчезли, а я осталась. Мои отношения с Ириной Владимировной по-прежнему были не самыми тёплыми, но теперь она действительно нуждалась в помощи. А ещё Флоринская по-настоящему привязалась к Марте, а моя девочка — к ней, хотя и не без оглядки. Ирина Владимировна сама предложила эти уроки вокала ей давать. Мартуся стеснялась поначалу, но потом вошла во вкус. Полюбила и петь романсы с Ириной Владимировной, и чаёвничать. В общем, с чем-то пришлось смириться мне, с чем-то — Флоринской, и в последние годы мы, за редким исключением, сосуществовали довольно мирно. Собственно, это всё.

— Не совсем, Римма Михайловна, — сказал Штольман. — Ещё ряд деталей нужно уточнить. Вы о Белкине в настоящем времени говорили. Стало быть, брак не распался до сих пор?

— Нет, не распался, к неудовольствию Ирины Владимировны. Она с зятем почти никаких отношений не поддерживала, встречались они только по праздникам за столом в большой компании. С сестрой они виделись чаще, но тёплыми их отношения я бы не назвала.

— Но Флоринская продолжала помогать им материально, ведь так? Те пятьсот рублей, выданных сестре...

— Да, они были на холодильник и какую-то мебель. Но Ирина Владимировна дала их вроде бы в долг...

— Понятно. Следующий момент: что произошло с Ольгой Петровной Лялиной и почему теперь на её месте Глаша?

— Произошла ссора, но подробностей я не знаю. Вскоре после Нового года мы с Мартусей застали Флоринскую очень взволнованной и даже, я бы сказала, разгневанной. Первым делом она попросила меня срочно найти ей новую помощницу по хозяйству. На вопрос, что случилось и где Ольга Петровна, Ирина Владимировна ответила только, что ноги Лялиной больше у неё в доме не будет. С тех пор мы Ольгу Петровну не видели.

— Новой помощницей и стала Глаша?

— Да, Глафира Резникова из соседнего подъезда. Она три раза в неделю по полдня работала.

— А вчера?

— Нет, она приходила обычно по понедельникам, средам и субботам. По пятницам у Мартуси были уроки вокала, а после работы я обычно делала Флоринской массаж, но на вчера Ирина Владимировна всё отменила, потому что то ли гостей ждала, то ли в гости собиралась...

— Да, это Владимир Сергеевич мне передал. К кому она вообще в гости могла пойти в её состоянии? К сестре?

— Это как раз вряд ли. Во-первых — там Белкин, а во-вторых — пятый этаж без лифта. Вероника обычно навещала Ирину Владимировну сама. А в остальном... Если самочувствие позволяло, Флоринская ещё пыталась вести светскую жизнь: могла на премьеру какую-нибудь выбраться или на праздничный банкет, приглашений таких она получала достаточно. Не одна, конечно, в сопровождении. Сопровождал её в основном Анатолий Петрович Кудрявцев, любимый ученик, или же Алексей Ильич, если он был в Ленинграде. Кудрявцев же и в ресторан мог своего любимого педагога пригласить. А Печалин в прошлом году на два месяца снял дачу в Комарово, и Ирина Владимировна с Ольгой Петровной гостили у него несколько недель.

— Римма Михайловна, из всего, вами перечисленного, под определение "в гости" попадает разве что дача.

— Я понимаю, но... У Флоринской, конечно же, было много знакомых — да и друзей, наверное, — в артистической среде, упоминала она много известных и даже знаменитых имён, но мне вам об этих людях рассказать нечего, потому что я с ними не пересекалась. А пересказ какой-нибудь байки из жизни богемы следствие вряд ли продвинет.

— Но этот Кудрявцев, любимый ученик, в доме у Флоринской бывал, и вы его знали?

— Бывал, и регулярно, — Римма поморщилась. — Ирина Владимировна очень ему благоволила и всячески привечала. Но об Анатолии Петровиче вам лучше кого-нибудь другого спросить, я объективной быть не смогу. Он пытался за мной ухаживать, но делал это настолько нелепо, топорно и навязчиво, что выходило как в плохом водевиле.

— Значит, Кудрявцев ухаживал за вами, а Печалин — за самой Флоринской?

Римма ненадолго задумалась.

— А вы знаете, — сказала она наконец, — пожалуй, что больше и не ухаживал. То всё в прошлом осталось, мне кажется. Алексей Ильич просто был Флоринской настоящим другом — помогал, поддерживал, вникал в проблемы, но и поспорить с ней мог, урезонить. Словом, очень хорошие у них были отношения, по-человечески правильные. Жаль только, что виделись они нечасто, только перезванивались регулярно.

— Он не ленинградец?

— Нет, из Минска. С недавних пор на пенсии, а раньше был директором Минского Дворца спорта. Организовывал Флоринской гастроли — и в зените её карьеры, и позже, когда она по состоянию здоровья уже почти не выступала. Кстати, вот он о коллекции камей должен знать всё, потому что, насколько я понимаю, помогал её собирать. Если хотите, могу дать вам его телефон, Алексей Ильич оставлял нам на всякий случай.

Слушать Римму Сальникову было очень интересно. В Крыму она о себе говорить не торопилась и поощряла его рассказывать, а тут они, получается, поменялись ролями. В свой рассказ о Флоринской она вынуждена была вплести кусочки собственной биографии, так что Владимир Сергеевич за час узнал о женщине больше, чем за все время знакомства. И по делу Римма дала столько полезной информации, что он едва успевал в блокнот записывать. Работы опять намечалось невпроворот, и про выходные можно было забыть окончательно. Хорошо, хоть Римма успеет накормить его до того, как Яков по делам следствия ушлёт.

Где-то уже к середине разговора по кухне поплыл аппетитный запах жареного теста, а минут двадцать спустя, как раз когда у Якова закончились вопросы, Римма просто поставила перед ними по тарелке с блинами. Спрашивать их со Штольманом, хотят ли они есть, она не стала. Это было правильно, потому что иначе Яков почти наверняка отказался бы, а теперь отказываться было неудобно и глупо, оставалось только поблагодарить. Владимиру Сергеевичу это напомнило тётю Настю, которая тоже никогда не спрашивала у набившихся на Штольмановскую кухню оперативников, голодны ли они, она их просто кормила.

Блины были... ммм, как хороши.

— Римма, — сказал он с полным ртом. Женщина посмотрела вопросительно. Он всё-таки дожевал, прежде чем продолжить : — Это просто изумительно вкусно, но на оду блинам меня сегодня не хватит.

— Я понимаю, — кивнула она. — Может, как-нибудь в другой раз...

Слышать про "другой раз" было очень приятно. Напротив негромко кашлянул Штольман. Да, Яков Платонович, у нас тут не только детектив, у нас тут... много чего ещё, но вы лучше на сыне и его избраннице сосредоточьтесь.

 

Платон с Мартой появились как раз к концу обеда.

— Мы только что Борю Самсонова встретили, — выпалила девочка с порога. — Он сказал, что видел Глашу, помощницу Ирины Владимировны, в сапожной мастерской у дяди Вахтанга. Она там помогает иногда и вот, отсиживается теперь. Решила с чего-то, что её непременно арестуют.

Владимир Сергеевич отодвинул тарелку и встал:

— Значит, пора поговорить с девушкой, успокоить.

— Там Борька у подъезда дожидается, — сказал Платон. — Он вас проводит, чтобы вы не блуждали по подворотням.

Сальников со Штольманом поблагодарили хозяйку и вышли на лестничную площадку.

— Володя, я экспертов, когда они закончат, с машиной отпущу, а потом Лепешева вызвоню, — сказал Штольман. — Возьмёшь его и съездите ещё раз на квартиру к сестре Флоринской. С ней и её мужем было бы очень желательно сегодня пообщаться. А я пока у Марты ещё кое-что выясню, а потом допрошу Орлова в местном отделении. Решу, что с ним делать.

— Ещё таксиста, который Флоринскую возил, надо будет найти, — напомнил Сальников.

— Вот вернётесь в управление, и обзванивайте таксопарки. А ещё на вас этот Кудрявцев, неудачливый поклонник Риммы Михайловны. Его надо найти и на понедельник пригласить для беседы. Я же возьму у Риммы Михайловны номер телефона Печалина и попробую дозвонится до него в Минске. Хорошо бы, он действительно мог нам что-нибудь о коллекции рассказать.

— Алиби Риммы с Мартой проверять?

— Да.

— Тогда надо уточнить адрес тётушек в Красносельском районе.

— Я уточню, когда буду с Мартой разговаривать, а ты иди работай, не отвлекайся.

Яков смотрел без улыбки, но насмешливо.

— У меня дежурство заканчивается в восемь вечера, а после этого я имею право на отдых, предусмотренное Конституцией, — ответил Сальников. — Прошу иметь в виду, что сегодня я намерен этим правом воспользоваться.

Говорить такое было наглостью, потому что у Якова сегодня вообще был выходной, и Августа Генриховна много чего могла бы про право мужа на отдых и на труд рассказать. Но Штольман и бровью не повёл:

— Хорошо, я предупрежу Римму Михайловну, чтобы раньше восьми она тебя не ждала...

 

Римма только усадила детей обедать и сама с ними присела, когда вернулся Штольман-старший.

— Прошу прощения, Римма Михайловна, — сказал Яков Платонович, когда она открыла ему дверь, — но нам необходим номер телефона Алексея Ильича Печалина и адрес ваших тётушек для проверки алиби, чтобы сразу закрыть эту тему. А ещё мне всё-таки хотелось бы задать Марте несколько вопросов, если позволите.

— Телефон и адрес я вам сейчас запишу, — кивнула Римма, — а вопросы...

— Я задам их, безусловно, в вашем присутствии, и даже, если это поможет, в присутствии Платона, — сказал мужчина. В этом месте он должен был бы улыбнуться, но не улыбнулся. Видимо, в рабочее время он этого не делал. Римма вздохнула и отступила в сторону, пропуская Штольмана в квартиру:

— Хорошо, Яков Платонович, проходите на кухню.

Она вошла в комнату, оторвала листок со вчерашним числом от календаря и на обратной стороне записала карандашом адрес тёти Миры с тётей Фирой. В поисках телефона Алексея Ильича она открыла записную книжку на букве "П" и в этот момент в комнате вдруг стало гораздо светлее, а на улице темнее...

... — Я всегда считала тебя просто безобидной серой мышью, невеликого ума, но порядочной и преданной, а теперь...

— Ира...

— Да какая я тебе после этого Ира? Только Ирина Владимировна, на "Вы" и шёпотом! Как ты могла?! Да нет, как ты посмела?! Ты тридцать лет при мне, и работала, и жила на всём готовом, а до этого твоя мать сколько лет! Я делами вашей семьи как своими занималась! Твоей матери комнату выбивала, путевки в санаторий доставала, хоронила её, а твоего брата, считай, от тюрьмы спасла!

— Его Алексей Ильич спас.

— Молчи! Алексей Ильич тогда и пальцем бы без моей просьбы для тебя не пошевилил!

— Ира, всё, что ты для меня, для нас сделала, я всегда очень ценила и ценю и благодарна тебе от души, но...

— Благодарна?! Это теперь так называется? Значит, из благодарности ты увела у меня мужчину, последнего, кто что-то значил в моей жизни? С кем я забывала, что превратилась в старую развалину?

— Что значил, Ира? Алексей дважды делал тебе предложение, последний раз шесть лет назад, и оба раза ты ему отказывала. Так разве он не имеет права?

— Он, может, и имеет, а вот ты — нет! Нет! И если бы в тебе было хоть на грамм порядочности, ты бы это понимала. Сколько это уже длится? Когда началось? Сколько вы уже за моей спиной, говори, ну?!

— С лета.

— С лета? С дачи, ну конечно! Какая прелесть... какая мерзость. Дурная, пошлая пьеса. Героиня сидит в кресле-качалке на веранде, а хозяин дома с прислугой милуются в кустах. Или где там, под сенью сосен? На берегу Щучьего озера?

— Ира, прекрати. Не нагнетай, ты только давление себе нагонишь.

— Подумать только, она вспомнила о моём давлении. Ничего, переживу. Придёт Римма и сделает мне укол. И вообще, моё давление больше не твоя забота, потому что ноги твоей в моём доме больше не будет. Вон!..

— ... Ну, что с тобой, Олюшка? Ты сама не своя просто второй день. Всё оттого, что Ирина так и не почтила нас своим присутствием?

— Не надо иронизировать, Алёша, я прекрасно знаю, что тебя тоже огорчило то, что она не приехала.

— Так ведь я и не отрицаю, огорчило, и весьма. Но ведь этого можно было ожидать. Она ведь так нам твёрдо ничего и не пообещала. Сказала, что нас к себе не ждёт, а приедет — если приедет — в пятницу сама. А если не приедет, значит, так тому и быть.

— Я помню, что она сказала, Алёша. Но ведь это же неправильно! Как она там... одна?

— Она не одна. Там Римма и Марта рядом совсем, да и Вероника есть, в конце концов. А если бы она нуждалась в нас, нуждалась в тебе, то никогда не выставила бы тебя зимним вечером на мороз, ты не ночевала бы на вокзале и не добиралась бы ко мне в Минск на перекладных.

— Алёша, тебе давно пора её простить. Мы её обидели, обманули, а она... очень гордая.

— Все её беды и одиночество, Олюшка, от этой самой гордости. Жизнь Ирина прожила, шишек набила — и себе, и другим — немеряно, а смирять эту гордыню так и не научилась. Если б научилась, то приехала бы, мы бы поспорили от души, а потом бы помирились, потому что делить нам нечего. А на нет и суда нет...

 

— Платоша, может, скорую вызовем? Сколько времени уже прошло?

— Не больше пяти минут... Не паникуй, пожалуйста, малыш. Такое ведь уже бывало.

— Когда? Я не помню.

— В Крыму.

— В Крыму?

— Марта, сделай-ка своей тёте крепкого сладкого чаю, он ей понадобится сейчас. Шоколада нет у вас?

— Нет. Ириски есть. А зачем?

— Малыш, Римма Михайловна в себя приходит...

— Лежи, лежи, Риммочка, всё в порядке.

Нет, в порядке не было абсолютно ничего. Её опять накрыло, в горле стоял комок, чужие сильные чувства — горечь, вина, смятение, беспокойство — ощущались как свои. Хотелось плакать. Хотелось объяснять и доказывать. Доказывать своё право на позднее, внезапное и такое сильное, всеобъемлющее чувство. Римма открыла глаза. Она лежала в комнате на диване, над ней склонились Мартуся с Платоном, а прямо напротив у стола стоял старший Штольман и смотрел на неё с каким-то непонятным выражением. Женщина невольно снова зажмурилась.

— Что ты говоришь, Риммочка?

— Чаю... и правда... хорошо было бы.

Марта немедленно умчалась на кухню, а Платон помог ей приподняться и подсунуть под спину ещё одну подушку.

— Как вы, Римма Михайловна? — спросил обеспокоенно парень.

— Ниче...го, — Она старалась говорить твёрже, но голос пока не слушался. — Это ты меня... поднял?

Платон отрицательно качнул головой. Этого ещё не хватало!

— Отец услышал, как вы упали. И стул упал.

— Стул?

Мужчины совершенно синхронно кивнули. В комнате не видно было никакой упавшей мебели. Видимо, всё уже было поднято, как и она сама. Лучше бы Володя здесь был. Хотя нет, ничем не лучше... Римма снова встретилась взглядом со старшим Штольманом. Всё-таки он смотрел на неё странно. Изучающе. Вроде бы до этого, пока они разговаривали на кухне, ничего подобного не было. Хотя она тогда обед готовила, двигалась и на следователя смотрела не слишком часто.

— Я буду на кухне, — сказал вдруг Яков Платонович. — Приходите в себя, Римма Михайловна.

И вышел. Они с Платоном проводили его глазами. А мог бы и совсем уйти, подумала Римма, ведь видит же, что ей плохо. Или что это за вопросы, которые так необходимо задать Мартусе именно сейчас?

— Вы что-то видели? — очень тихо, одними губами, спросил Платон. Она согласно кивнула. — Не вовремя, — вздохнул парень.

На самом деле, как раз вовремя. Следствию нужен Алексей Ильич, следователь собирался звонить ему в Минск. Но в Минске Печалина нет, он где-то поблизости, раз Ирина Владимировна собиралась вчера к нему в гости. К нему и Ольге Петровне, вот как получается.

— Платон, — сказала она тоже шёпотом, — ты иди, пожалуйста, тоже на кухню. И Марту там... удержи. Не надо сюда чай нести, я сама приду минут через десять.

— Вам бы полежать...

— Незачем. В Крыму гораздо хуже было, и ничего. Мне надо с отцом твоим поговорить. То, что мне показали, это для него, вообще-то. По делу Ирины Владимировны.

— А как вы ему объясните?

— Не знаю. Подумаю.

— Римма Михайловна, ему нельзя... лгать. Он поймёт.

— Ему нельзя лгать, потому что это твой отец. Нельзя, чтобы он счёл меня лгуньей... Пожалуйста, Платон, мне нужно побыть одной.

Платон ушёл, аккуратно прикрыв за собой дверь. Римма осталась сидеть, прикрыв глаза. "Держись, сестрёнка," — прошелестел сочувственно брат. Почему всё так? Мало того, что знакомство со Штольманом-старшим состоялось не за праздничным столом, как предполагалось, а чуть ли не на месте преступления, так теперь ещё и это. Что делать? Проще всего просто отдать номер телефона и промолчать в надежде, что Яков Платонович с Володей найдут Печалина сами. Они хорошие сыщики, да и в Минске наверняка есть кто-нибудь, кто знает, куда поехал Алексей Ильич. Вот пусть и... Римма вздохнула. Нет, так нельзя. Зачем она только услала Платона? Он мог бы помочь ей придумать, как передать информацию, не объясняя, как она получена. Он на её стороне... На её стороне против собственного отца? Не будет этого.

Кто-то позвонил во входную дверь. Сначала послышался как будто голос Мартуси, потом Якова Платоновича. Хоть бы его вызвали сейчас по делу, ей бы даже лишние полчаса, чтобы собраться с мыслями, не помешали. Хотя... как говорила мама, перед смертью не надышишься. Римма медленно встала и подошла к шкафу с зеркальной дверцей. Просто красавица, ничего не скажешь. Платье измяла, но не переодеваться же теперь. Почти как ведьма из "Вия", только волосы короткие и веночка не хватает. Всё-таки хорошо, что Володи сейчас здесь нет. Впрочем, в Крыму, когда искали Мартусю, он её и не такой видел. И не испугался, это она испугалась и ничего ему не объяснила, отговорилась комплиментами. А теперь, выходит, придётся рассказать Штольману. С одной стороны, это проще, потому что он знает, что так бывает, а с другой... Чужой суровый человек, не враг, конечно, но и не друг. Римма потёрла ладонями щёки, провела рукой по волосам.

Так ничего и не решив, она вышла в коридор. Входная дверь стояла приоткрытой, с лестничной площадки доносились голоса. Она тихо прошла на кухню, по дороге чуть о Гиту не споткнулась. Заметив её, тотчас подскочила со своего места Мартуся и ринулась обнимать. Сразу стало теплее и легче. "Я тоже люблю тебя, ребёнок", — шепнула Римма в пушистую макушку.

— Тут твой чай, Риммочка, — потянула её к столу племянница. — Он уже остыл, как ты любишь. И блинчик с вареньем съешь. Яков Платонович сказал, что после обморока тебе сладкое нужно.

— Ну, если Яков Платонович сказал... — протянула Римма, присаживаясь. — А где он, кстати?

— Эксперты закончили работу в квартире Флоринской, — объяснил Платон. — Отец сказал, он всё закроет, опечатает дверь и вернётся.

Значит, отсрочка, но небольшая. Ну, что ж, и на том спасибо.

— Что вы хотите ему рассказать, Римма Михайловна? — спросил парень через несколько минут, когда она допила чай.

— Всё, — сказала Римма, и только сейчас поняла, что именно это она и собирается сделать. — Я собираюсь рассказать твоему отцу всё.

— Я вас внимательно слушаю, Римма Михайловна, — донеслось из-за спины. Римма вздрогнула и обернулась.

Яков Платонович уже снова был в квартире. Щёлкнул замок, мужчина вошёл в кухню и остановился в дверях. Мартуся тихонечко пододвинула в его сторону свободную табуретку, но он отрицательно покачал головой, отошёл к окну и остался стоять там, оперевшись на подоконник. Сказал задумчиво:

— Давно я этого не видел. Полвека почти.

— Чего? — спросила недоумённо Мартуся.

— Подобных обмороков, — ответил мужчина задумчиво и продолжил после паузы:

— Я правильно понимаю, Римма Михайловна, что это для вас Платон просил разрешения взять "Книгу о духах" Кардека и дневники моего деда?

— Да, — ответила Римма без колебаний. Значит, вот как он догадался.

— И только что к вам явилась Флоринская, чтобы поведать о чём-то, относящемся к её убийству? — Голос следователя звучал ровно, но не заметить иронии было невозможно. Мартуся обиженно засопела, Платон нахмурился.

— Нет, — сказала Римма.

— Нет? — Мужчина знакомо поднял левую бровь. Как же они с Платоном всё-таки похожи, это ей даже как-то мешало сейчас.

— Пап, у Риммы Михайловны это работает по-другому, — вступил парень, пока она собиралась с мыслями, но Римма немедленно прервала его:

— Подожди, Платон, не нужно, — Парень посмотрел на неё недоумённо. — Я должна сама. И вообще, Мартуся, Платон, хорошие мои, идите в комнату, пожалуйста. Нам с Яковом Платоновичем лучше поговорить один на один.

Ей показалось, Штольман-старший такому её решению удивился. А Марта выглядела сейчас такой несчастной, что её снова обнять и погладить по голове захотелось. Если б не Платон, решительно взявший девочку за руку, то вполне возможно, она вообще отказалась бы уходить. Когда Римма закрыла за детьми дверь кухни, Яков Платонович уже сидел за столом напротив. Как-то он совершенно неслышно туда переместился. Один раз разведчик, всю жизнь разведчик. Римма тоже села, и тут же в ноги ей ткнулась собачья мордочка. Вставать и выпускать Гиту она не стала, наоборот, взяла собачку на колени. Гита была тёплым, пушистым, добрейшим существом — как раз то, что сейчас нужно.

— А я думал, группа поддержки вам не нужна, — сказал Штольман, с иронией рассматривая собаку у неё на руках, и тут же добавил, видимо, чтобы она не расслаблялась. — Платон и Марта не всё знают, ведь так?

— Так, — пробормотала Римма в изумлении. — У вас самого дара нет, случайно?

— Дара нет, двадцатипятилетний опыт сыскной работы есть. Римма Михайловна, давайте сразу к делу. Вы, безусловно, интересный собеседник, но я здесь на работе.

— Тогда помогите мне, — попросила она неожиданно для себя. — А то я просто не знаю, с чего начать.

— С того, что имеет отношение к делу Флоринской.

— Печалин не в Минске, — сказала Римма. — Он где-то поблизости. И не один, а с Ольгой Петровной Лялиной. У них... роман, отношения? Не знаю, как это правильно назвать.

— Значит, ссора Флоринской с её компаньонкой случилась из-за Печалина?

— Да. Но они пытались помирится с Ириной Владимировной, наверное, созванивались, я не уверена. Вчера она должна была ехать именно к ним, но не появилась.

— И они не забеспокоились? Не стали её разыскивать?

— А она им твёрдо ничего не обещала. То ли приедет, то ли нет. Оставила в подвешенном состоянии.

— Понятно. И где же они?

— Я не знаю. В моём видении они просто сидели в каком-то помещении за столом и разговаривали. Там самовар был и коврики на стульях плетёные. Ольга Петровна была очень расстроена, а Алексей Ильич её утешал. А до этого мне показали часть ссоры Ирины Владимировны с Ольгой Петровной. Это было... тяжело.

— Понятно. Конкретики в видениях, как водится, мало. Самовар с ковриками нам вряд ли помогут. Будем сами искать.

— И как?

— Через таксиста, о котором вы нам рассказали, Римма Михайловна. При заказе такси обычно указывается адрес. Но я почти уверен, что они на той же даче в Комарово, что и в прошлом году. Именно о Комарово у этой пары должны были сохранится романтические воспоминания.

— А как вы... поняли, что всё началось в Комарово?

— Просто, Римма Михайловна. Лялина жила у Флоринской, Печалин — в другом городе. Только на даче они провели достаточно времени вместе, а больше им просто нЕгде и нЕкогда было. В этом возрасте мимолётных взглядов, как правило, уже недостаточно... А что вы увидели в квартире Флоринской, когда вам в первый раз сделалось нехорошо?

— Мне показали утюг в газетном коконе, — вздохнула Римма, уже уставшая удивляться. Это было немного похоже на разговор с тётей Зиной: она открыла Штольману свой Дар, и теперь он демонстрировал ей свой.

— Хорошо, пойдём дальше: что значит "мне показали"? Кто показал, если Флоринская вам не являлась?

— Я это видела как бы глазами Ольги Петровны и, наверное, кого-то из милиционеров. И чувствовала в этот момент то же, что и они.

— Так вы не духовидица? Зачем же вам Кардек?

— Я действительно не разу не видела... духа, — Римма поёжилась, — и честно говоря, очень этому рада. Но о смерти своей матери и о гибели брата с женой я узнала прямо в тот момент, когда это произошло. Брат с невесткой в семьдесят втором в авиакатастрофе погибли. Я тогда в аэропорту истерику устроила, так что меня чуть не арестовали. Эту историю я в поезде Марте с Платоном подробно рассказала, так что можете его расспросить... А не знают они того, что я уже шесть лет слышу своего брата. Его голос, его интонации, его шуточки... — Римма глубоко вздохнула.

Лицо Штольмана неуловимо изменилось.

— Слышите вашего брата, Римма Михайловна? Голос в голове?

— Вы думаете, я не знаю, как это звучит? — горько усмехнулась Римма. — Яков Платонович, за последний месяц я не раз и не два думала, что схожу с ума. Страшно очень, потому что Марте я пока совершенно необходима. Своим рассказом об Анне Викторовне Платон меня как-то... обнадёжил, что ли. Поэтому я бы очень хотела прочитать дневники вашего деда. А Кардек... может и вовсе не пригодится. Но взглянуть, наверное, надо бы.

— Брата вы слышите уже шесть лет, но беспокоиться о состоянии своего рассудка начали только сейчас?

— Я скучала по нему очень... И потом, долгое время я слышала Женьку редко, в основном накануне годовщины его смерти, или если с Мартой происходило что-то нехорошее. В общем, списывала на альтер эго, и всё. Но то, что стало происходить в последнее время, уже даже на безумие не очень-то спишешь. В Крыму у меня было три очень ярких и чётких видения. Один раз, когда похитили Марту... Вы же знаете об этом?

— Да.

— Так вот, я увидела, где она. Её глазами увидела. Какая-то пещера или погреб, свет из проёма, ступени, лица на стене... Не поняла ничего, конечно, только что с моей девочкой беда и надо спасать. А Платон догадался, что это может быть одна из катакомб некрополя на Нимфеевом городище. Мы там накануне были на костре у археологов и нам про "аллею склепов" рассказывали. И там, где мы её нашли, были те самые барельефы на стене, что я видела и описала — Афина, Пан, Силен. И как это объяснить? Голосом крови? Я не знаю. Но и это не всё. Была ещё одна история, совершенно невероятная. Хозяйка, у которой мы жили в Героевке под Керчью, Оксана Петровна — вы можете её помнить, в один из ваших приездов в Героевку у неё Владимир Сергеевич с дочерью останавливались — как-то рассказала нам с Мартусей о своём друге детства, погибшем где-то в Крыму в сорок третьем году. И в ту же ночь я увидела, что он участвовал в Керченско-Эльтингенской десантной операции, остался на плацдарме с группой прикрытия, когда основная часть десанта ушла в прорыв, а потом, когда приказ был выполнен, попытался добраться до Тамани вплавь. В декабре. В общем, сначала я решила, что он зачем-то показал мне последние часы своей жизни, но... Несколько дней спустя мне было ещё одно видение: о том, что его спасли какие-то моряки, он попал в госпиталь в тяжёлом состоянии, был почти парализован и не захотел возвращаться, чтобы никого собой не обременять. Долго восстанавливался, учился, работал и...

— И вы рассказали об этом Оксане Петровне? Вы смелая женщина, Римма Михайловна, — сказал Штольман, и непонятно было, сколько в этих словах иронии, а сколько уважения. Римма только головой тряхнула:

— Она и правда на меня чуть с кулаками не набросилась. Вот только всё оказалось правдой. В моём видении, кроме всего прочего, были письма, которые он все эти годы писал в Героевку, справляясь об Оксане и её матери, и мы с Оксаной нашли человека, которому он эти письма адресовал. Когда мы уезжали из Крыма две недели назад, Оксана собиралась к своему Андрею в Таганрог... После этой истории Платон и рассказал нам с Мартусей об Анне Викторовне. Спасибо ему, это мне очень помогло.

После этих слов в разговоре возникла длинная пауза. Римме просто нужно было передохнуть, хотелось прислониться к стене и подремать, как Мартуся сегодня утром. А Штольман, казалось, о чём-то глубоко задумался.

— Римма Михайловна, разговор этот важный, но продолжим мы его в другой раз, — сказал он совершенно неожиданно. — А сейчас я должен вернуться к работе и задать Марте несколько вопросов. Будьте добры, позовите её.

— Хорошо, — проговорила Римма растерянно. Такой внезапности она совсем не ожидала.

"А чего ты ожидала, Риммуль? Чтобы он посочувствовал твоей тяжкой доле? Или чтобы сказал, что верит каждому твоему слову?" — поинтересовался брат. Нет, сочувствия от Штольмана она не ждала и не хотела. А доверие и вправду было важно. Не только для неё самой, но и для Мартуси с Платоном.

 

Девчонка, что пристроилась перед капитаном Сальниковым на табуретке в обувной мастерской, вид имела потерянный и жалкий. Ладони между колен зажала и тряслась. Куропатка и есть, очень точно её Римма описала. И как её, такую, допрашивать?

— Вы меня заарестуете?

— А есть за что? — поинтересовался Сальников, как мог беззлобно. Куропатка отчаянно замотала головой. — Тогда не стану пока. Но это будет от твоего поведения зависеть.

— Это как? — хлюпнула носом девчонка.

— Ну, если расскажешь мне всё, как на духу, то пойдёшь домой, как ни в чём не бывало. А если не расскажешь, тогда не обессудь...

— Да что вам надо-то?

— Сначала скажи, как тебя зовут.

— Так Глаша я.

— А по паспорту?

— Резникова ГлафирТимофевна.

— Вот и расскажи мне, Глафира Тимофеевна, всё, что знаешь: когда ты свою хозяйку в последний раз видела, в каких была с ней отношениях, что знала о её планах, не замечала ли за ней и вокруг неё каких-нибудь странностей...

— Ой, вы только не частите, а то мне ни за что не запомнить! Работала я в среду, тогда ИринВладимирну и видела. Ходила она за мной, пока я убиралась, смотрела, чтоб всё блестело. И на кухне сидела, пока я обед готовила.

— Придирчивая, выходит, хозяйка была? Вредная?

— Ой да, до ужаса вредная. Но не злая.

— А это как? — удивился Сальников.

— Ну, как... Ворчала-ругалась из-за ерунды, если не по её чего, по новой переделывать заставляла. Но платила хорошо. Где я теперь столько заработаю-у-у, — запричитала девчонка, потом испуганно глянула на него и продолжила: — Утюг я в понедельник спалила, так она меня отчитала — страсть как, а денег за утюг требовать не стала. Ещё в начале лета отдала мне целый узел своих платьев, я едва за раз унесла. Она РимМихалне их предлагала, та отказалась, нет и всё, а я взяла. Там такие ткани, ни за что ж не купишь, и много — с одного длинного платья моя сеструха два пошила — и себе, и мне. На танцы пойти не стыдно.

— А чего же Римма Михайловна не взяла?

— Так больно гордая, чтоб с барского плеча носить. На всё у неё всегда один ответ: "Спасибо, нам всего хватает". Ну, может, и правда хватает, не бедствуют они. У Марты платья хорошие есть, ткани попроще, но ладненько сидят. Ребята заглядываются...

— Так-таки заглядываютя?

— А то! Ясно, заглядываются. Думают, что она знатная краля, раз с генеральским сыном дружит.

— Только поэтому?

— Не только. Славница она: и поможет, и улыбнётся, и не задаётся совсем. А чего это мы о Марте? Вы ж про другое хотели?

Он хотел про другое, но и о Римме с Мартусей было интересно, да и куропатка Глаша, начав сплетничать, заметно повеселела. Пожалуй, можно и к делу вернуться.

— Тебя хозяйка в среду к соседу Орлову насчёт утюга посылала?

— Было такое, сбегала я.

— Застала?

— Ага. Сказал, на днях зайдёт.

— Зашёл?

— А мне почём знать? Я у ИринВладимирны больше не была, сегодня собиралась, так Антоша, сеструхин муж, с утра пришёл и сказал, что убили её, — Девчонка опять заметно пригорюнилась. — Кто это содеял-то, а?

— Это ты мне скажи, я ведь твою хозяйку не знал совсем. Может, подозреваешь кого-то?

— Кого мне подозревать-то?

— Кого-нибудь, с кем она ссорилась в последнее время.

— Так неужто сестра её убила? Да ну-у...

— А что, Флоринская ссорилась со своей сестрой?

— Ещё как! Да вот, в понедельник как раз. Так разошлись, что ой! Я оттого и утюг спалила, что на их ругань отвлеклась.

— Подслушивала?

— Чтоб не подслушивать, надо было уши ватой заткнуть, и то, небось, не помогло бы.

— И из-за чего был весь сыр-бор?

— Из-за мужа, то бишь зятя, и из-за денег ему на машину. ИринВладимирна сказала, что денег на машину даст только после развода, если будет уверена, что этот муж на ней уедет в лес за шишками...

— За шишками?

— Это как раз понятно, он же Белкин. Непонятно, почему она его Альфредом назвала, если он Виктор.

— Альфредом?

— Ага. Когда сестра поняла, что денег ей не видать, то расплакалась и сказала, что ИринВладимирна это всё из ревности или зависти говорит, потому что у неё нет мужа, а у сестры есть. А хозяйка рассмеялась даже, обидно так: чему, говорит, завидовать? Тому, что твой Альфред на твои средства живёт да ещё и из меня деньги тянет?

— Может, тогда не Альфред, а Альфонс?

— Может, а какая разница?

— И правда, никакой, — Не заржать в голос у Сальникова получилось с большим трудом. — Что дальше-то было?

— Дальше совсем странно вышло. Сестра хозяйкина вдруг плакать перестала и сказала злобно так: "Нравится тебе мой муж или нет, но я его люблю и ни за что не брошу, а ты со своим сначала развелась, а потом в лагерь его отправила на восемь лет".

А вот тут не до смеха стало. Это было что-то совсем новое, о чём Римма им ничего не рассказывала. Просто не знала, видимо. Скелет в шкафу?

— Давай-ка тут поподробнее, — попросил он.

— Не полу-учится, — протянула Глаша жалобно. — Потому что тут как раз я заметила, что у меня утюг дымится, и с перепугу за шнур дёрнула. Он как пыхнет у розетки, как долбанёт мне в руку, я чуть совсем не того.

— Не того?

— Ага, очнулась под столом. Ощупывала себя потом, всё ли на месте.

— И больше ничего не слышала?

— Только самый конец. ИринВладимирна сказала: "От кого угодно ожидала, только не от тебя. Никогда тебе этого не прощу. Уходи". И вроде спокойно сказала, а на всю квартиру слыхать. Аж мороз по коже...

— И всё?

— Ну да. Дверь входная хлопнула, а потом хозяйка ко мне пришла, и... пошли клочки по закоулочкам.

— Это ты мне важное сейчас рассказала, Глафира Тимофеевна, — сказал задумчиво Сальников.- Спасибо тебе.

— Так что, отпустите меня? — встрепенулась девчонка.

— Отпущу, но чуть погодя. Давай-ка, напрягись, может, ещё чего полезное для следствия вспомнишь.

— Вам только ссоры полезные?

— Не только, но ссоры в первую очередь.

— А если месяц назад было, тоже рассказывать?

— Конечно, рассказывай, не томи, — Девчонка, похоже, совсем успокоилась, и уже чуть ли не кокетничала с ним. Смешная...

— Тут ещё этот ходил к ИринВладимирне вроде как ученик бывший, АнатольПетрович. Ручки целовал, букеты-конфеты носил, не знал, видать, что у хозяйки диабет. Он обычно как придёт, так до ночи засидится, и чаю три раза попьют, и сыграют в четыре руки, и споют... я уж и на стуле в кухне закемарю. А тут в субботу, на Иванов день как раз, что-то не заладилось у них: вроде минут сорок только, как пришёл, много час, а уже ИринВладимирна его выпроваживает. Он перед ней лебезит, мелким бесом стелется, а она ему: "Запомните, наконец, Анатоль, если не хотите отношения со мной испортить: я сама решу, когда продавать коллекцию, и продавать ли вообще. Ваша настойчивость меня только раздражает". А он ей: "Ирина Владимировна, дорогая моя, я бы и не заикался даже, но уж больно серьёзные деньги предлагают". А она в ответ: "Довольно. Я от вас устала. Идите с Богом, вечер всё равно испорчен". Вот так. Это ссорой считается?

— Очень даже.

 

Мартуся просто влетела в кухню, стоило Римме позвать, будто распрямилась сжатая пружина. На Штольмана глянула почти сердито. Села рядом с Риммой, вытянувшись в струнку, видно было, как крылья носа подрагивают. Платона девочка опередила секунд на десять. Парень вошёл, но садиться не стал, остался стоять у них за спиной. На их стороне. Римма не сомневалась, что Штольман-старший мизансцену оценил, хотя внешне остался абсолютно невозмутим.

— Дети, вы чего? — спросила она.

Сжала Мартусину ладошку, с иронией оглянулась на Платона. Тот ответил привычной кривоватой улыбкой с изрядной долей смущения, пододвинул табуретку в торец стола и сел наконец. Так-то лучше, подумала Римма.

— Мы волновались, — вздохнула Мартуся, расслабляясь.

Штольман понимающе кивнул и не стал терять времени:

— Марта, ты сказала сегодня утром лейтенанту Обухову, что дверь в квартиру Ирины Владимировны была открыта. Открыта или не заперта?

— Не заперта, — тут же ответила Мартуся. — Я позвонила несколько раз, подождала, а потом ручку опустила — дверь подалась...

— И тебя это не насторожило?

— Нет. Такое бывало уже. Если Ирине Владимировне нездоровилось, и она ждала кого-то, то могла оставить дверь незапертой, чтобы не вставать лишний раз. — Римма кивнула, подтверждая. — Насторожилась я только, когда дверь открыла, — продолжила девочка, — позвала несколько раз и никто мне не ответил. Испугалась, что ей плохо стало. Вошла и увидела её в кухне на полу... — Последние слова Марта произнесла как-то замедленно, так что Римма поудобней перехватила её ладошку. — А потом как в тумане всё. Помню, что я пульс у Ирины Владимировны щупала, хотя понятно было, что это бессмысленно... Помню, что в милицию и скорую звонила, но что говорила, не помню...

— Шок, — констатировал Штольман. — И тем не менее дежурному ты всё толково объяснила и на все вопросы ответила. Большего самообладания в такой ситуации от тебя никто ожидать не мог.

— Да какое там... самообладание, — нахмурилась Марта. — Так ревела, что втроём утешали.

— В такой ситуации плакать не стыдно, — сказал Платон убеждённо и тепло, и получил в ответ от племянницы такой взгляд, что предпочёл немедленно вернуться к делу. — Пап, а следы взлома есть?

— Никаких, — ответил Штольман-старший. — Флоринская либо впустила своего убийцу сама, либо у убийцы был ключ, либо дверь была оставлена открытой для кого-то другого, а убийца этим воспользовался. Последнее, впрочем, маловероятно, поскольку слишком рискованно. Поэтому начнём с ключей. У кого были запасные ключи, Римма Михайловна?

— Насколько мне известно, ни у кого, — ответила, немного подумав, Римма. — У Глаши точно нет, она в отсутствие Ирины Владимировны в квартире не бывала. У Ольги Петровны была своя связка, когда она жила здесь. Нам прошлым летом Флоринская оставляла ключи на несколько недель, пока жила на даче, чтобы мы цветы поливали, но потом попросила вернуть.

— А у сестры?

— Вряд ли. Оставить ключи Веронике значило бы оставить их Белкину...

— Понятно, — кивнул Штольман и неожиданно поднялся. — Что ж, пока вопросов к вам больше нет. Спасибо за помощь.

И опять Римма несколько оторопела от подобной внезапности. "Привыкай, сестрёнка, — фыркнул Женька. — Этот человек, похоже, не признаёт вообще никаких церемоний, когда делом занимается".

— Пап, а что в этом деле лишнее? И чего не хватает? — спросил не слишком понятно Платон. Но для его отца тут явно никакой загадки не было:

— Лишнего много пока, мы же только начали. Для начала, разгром в квартире совершенно лишний. Если приходили за содержимым сейфа, а на первый взгляд это так, то зачем перерыли всё остальное? Что искали в цветочных горшках и за фотографиями на стенах?

— А может, это Орлов искал. Хоть что-нибудь... — пробормотала Римма.

— Это вряд ли, Римма Михайловна, — покачал головой следователь. — Орлов взял — если взял, потому что это пока просто версия — то, что ему при беглом осмотре квартиры в глаза бросилось. Магнитофон на виду был, гарнитур, который Флоринская часто носила, мог на прикроватной тумбочке лежать или на трюмо. А вот убийца, похоже, провозился в квартире долго... Впрочем, всё это ещё проверять надо.

— А не хватает чего? — тихонько переспросила Мартуся.

— Одной гирьки от часов, — ответил Яков Платонович, и девочка растерянно заморгала. — Я специально попросил поискать, но при обыске её не обнаружили.

— Орудие убийства? — спросил Платон, нахмурившись.

— Годная версия, — кивнул Штольман-старший. — Будем ждать результатов экспертизы... Платон, скажешь матери, пусть к ужину не ждёт меня, я задержусь скорее всего. И можешь не беспокоиться: дневники деда и "Книгу о духах" я занесу Римме Михайловне сам.

— Это хорошо, Римма Михайловна, — сказал Платон, когда за его отцом закрылась дверь. — Даже замечательно...

Накануне они с Мартусей легли рано, где-то в полдевятого, потому что просто с ног валились. Девочка уснула сразу, но к Римме сон не шёл. Напряжение не отпускало. Столько всего произошло за этот бесконечный день, и столько должно было ещё произойти в самое ближайшее время. Жизнь менялась прямо сейчас. Незаконченный разговор со Штольманом-старшим. Так и не начатый, но необходимый разговор с Володей. Платон и Марта, которые уже очевидно для всех стали парой. Римма видела, как осторожен и бережен с племянницей парень, но всё равно, поговорить придётся и с ним, и с Мартусей. И наконец, Ирины Владимировны больше нет. Просить у неё прощения было вроде бы не за что, но теперь, когда это стало невозможно, почему-то хотелось. Хотя почему невозможно? Если она медиум и слышит мёртвых, то и они должны её слышать. Женька? "Я точно тебя слышу, сестрёнка. Вот за остальных — не поручусь..." Ну, и кто ты после этого? Альтер эго и есть. Сердиться на брата бесполезно. Разбираться с даром придётся самой, преодолевая тошнотворный страх и неприятие сверхъестественного. Брать пример с Платона и его отца, поверять мистику логикой.

Почему ей показывают именно то, что показывают? Почему приходили видения о маме, Женьке, Мартусе — понятно, это самые близкие и дорогие люди. Но почему Оксанин Андрей? Алексей Ильич с Ольгой Петровной? Андрея она увидела, хотя совсем его не знала, с Оксаной была на тот момент знакома чуть больше недели. Печалина и Лялину знала несколько лет, но не особенно близко. Во втором случае произошло убийство, в первом — нет, там вообще все оказались живы. Где здесь связь? Есть ли она вообще, или дар хаотичен в своих проявлениях? Возможно ли для неё только "мне показали", или она сможет увидеть что-то сама? То, что захочет? То, что будет нужно? Платон говорил, что Анна Викторовна умела управлять своим даром и помогала своему мужу в расследованиях. Как, чёрт возьми, этим можно управлять?! Проявления дара ощущались, как удар под дых. Чужие боль, ярость, отчаяние, тоску она чувствовала, как свои собственные, даже какое-то время после того, как видение отступало, и взять себя в руки удавалось с трудом. А ведь эти обмороки не только пугают, они и для здоровья могут иметь последствия. Надо бы кровь сдать, наверное, а может, и витамины попить. Как с этим жить? Ладно ещё, если сознание она потеряет на работе, хотя и там объясняться придётся, а если на улице или в транспорте? И ведь непонятно, сколько может продлиться такой обморок, а значит, лучше постоянно носить с собой паспорт и записку в него вложить с номером телефона, чтобы, если что, сообщили, где она и что с ней. Так больные эпилепсией делают. Вот только чей номер написать? Платонов, получается, других вариантов нет. Римма вздохнула. На старых довоенных фотографиях, стоящих на книжных полках в их комнате, была большая семья, но сначала война собрала свою страшную жатву, потом — рано, слишком рано — ушла мама, а после того как разбился самолёт, остались только они с Мартусей и тётя Мира с тётей Фирой. Хорошо, что в их жизни появился Платон, без него им пришлось бы сейчас совсем туго.

Парень был очень основательным, надёжным и светлым, сильным и неуёмно деятельным, добрым и отважным. И очень похожим на своего отца, во всяком случае, внешне. А внутренне... Римма пока не поняла, понравился ли ей Штольман-старший. Отец-легенда оказался строгим, застёгнутым на все пуговицы человеком блестящего ума и железной воли, великолепным профессионалом своего дела, но... ей не хватало в нём Платоновых эмоций, притаившейся в глазах улыбки, душевной щедрости. Впрочем, о чём можно говорить после трёх часов знакомства? Тем более, что откровенный разговор о важном Яков Платонович прервал на самом интересном месте. В отличие от Платона Римма вовсе не считала, что его отец сразу ей поверил. Скорее уж, он взял паузу, чтобы поразмыслить. В любом случае, она сделала всё, что могла, рассказала ему правду... почти всю, умолчав только о разговоре с тётей Зиной. "О тёте Зине рассказывать нельзя, сестрёнка, — тут же отозвался Женька. — Это не твоя тайна".

Рассказать оказалось на удивление легко, это только решиться было трудно. Слушать следователь умел, как и задавать вопросы. Володя тоже умеет и то, и другое, но... он, судя по всему, ничего не знает о мистической Штольмановской наследственности, поэтому первая реакция на её рассказ может быть любой. "Вот и посмотришь, что он за фрукт, Риммуль..." Посмотрю, согласилась Римма, всё равно больше ничего не остаётся. Промолчать и отстраниться не получилось, потому что Володя ей очень нравился, а она нравилась ему. Эта взаимная симпатия волновала и согревала изнутри, обещая нечто гораздо более серьёзное, чем просто обоюдно приятное общение. "С вами я много чего могла бы себе представить", — сказала она, объясняясь с ним в Крыму, и ничуть не слукавила. Случись им познакомиться полгода назад, Римма бы вообще не колебалась, но разговор с тётей Зиной и открывшийся дар смешали в её жизни всё. Женщина, считавшая себя оракулом, сказала Римме, что капитан Сальников "хороший мужик, но не тот", вот только руководствоваться её словами Римма, черт возьми, не собиралась. Она расскажет Володе о даре, тем более со Штольманом она уже... отрепетировала, и была не была. Недоверие и даже резкость в ответ на такую историю — это вполне нормальная реакция нормального человека, гораздо важнее, что будет потом. Но дальше она пока загадывать не решалась.

На своём диване заворочалась, а потом вдруг всхлипнула Мартуся. Римма насторожилась. После гибели родителей девочку долго мучали кошмары. Римма и по врачам с ней ходила, но ничего путного, кроме "после такого потрясения нужно время" и "перерастёт" так и не услышала. Время действительно принесло облегчение, а с появлением Платона Мартуся и вовсе стала улыбаться во сне, но сегодняшние события всё-таки были очень страшными. Девочка протяжно вздохнула, почти застонала. Не дожидаясь, пока она совершенно расплачется, Римма встала и, прихватив подушку, перебралась к племяннице. Легла рядом, обняла девочку поверх одеяла, тихонько поцеловала в затылок. Марта затихла, потом задышала ровнее. Это помогло и самой Римме, она наконец-то расслабилась и заснула.

 

Проснулась она резко, от звонка в дверь. Вскинулась, села. Часы на стене напротив показывали четверть одиннадцатого. Ничего себе отдохнули, подумала Римма. Второй звонок, совсем короткий, словно звонивший едва коснулся кнопки, застал её уже в халате на пути к двери. Домашние шлепанцы она в попыхах не нашла, сунула ноги в босоножки на высокой платформе, стоявшие под вешалкой.

Когда она открыла, Володя стоял уже у лестницы, собираясь уходить.

— Привет, — сказал он с улыбкой. — Извини, будить не хотел... — Он окинул её взглядом с ног до головы, и улыбнулся ещё шире, видимо оценив её утренний внешний вид. Вот только рассердиться на него не получилось, настолько явно ему понравилось то, что он увидел.

— Да ничего, — ответила она, — всё равно вставать пора. Мы легли вчера рано, а вот засыпали — долго.

— Я знаю, что рано легли, — сказал он. — Я хотел зайти к тебе вечером, но освободился поздно, и без четверти девять окна уже были тёмными.

— Зайдёшь сейчас? — Тут Римма подумала, что в таком виде мужчин к себе не приглашают, и добавила, стараясь скрыть смущение: — Позавтракаешь с нами и расскажешь, что нового...

— Нет, — отказался Володя, чуть помедлив. — Ты не поверишь, но я уже позавтракал. У меня дома тоже холодильник есть.

— А рассказывать ничего нельзя, потому что тайна следствия?

— Да какая тайна, если пока всё следствие крутится вокруг того, что ты нам вчера рассказала. Весь отдел работой обеспечила...

— То есть это я виновата в том, что ты в воскресенье на работе? Или ты не на работе?

— Я вчера сутки отдежурил, так что сегодня у меня должен быть выходной, но... Я тут подумал, что можно совместить приятное с полезным. — Он посмотрел на неё как-то так, что ладони захотелось к щекам прижать. — Римм, поехали со мной?

Это был не просто вопрос или просьба. Это был следующий шаг, как его рука, протянутая вчера на лестничной клетке. Но прежде чем она смогла хоть что-то ответить, за спиной скипнула дверь и в коридоре появилась совершенно растрёпанная Мартуся, на ходу застёгивающая верхние пуговки на халатике.

— Ой, дядя Володя, это вы? Здравствуйте! — сказала девочка звонко. — А я голос не узнала и... Новости есть?

— Привет, солнце, — усмехнулся мужчина. — Тебе Платон новости расскажет, когда придёт. Он вчера с нами был, когда мы с его отцом на их кухне вечером итоги дня обсуждали. А я твою тётю хочу похитить...

— Как... то есть куда? — растерялась Мартуся.

— В Комарово, на свежий воздух, чтобы помогла мне доверие важных свидетелей завоевать, — ответил мужчина, и перевёл взгляд на Римму. — Поехали?

— Дядя Володя, — покачала головой племянница, — разве, когда похищают, согласия спрашивают?

— Обычно нет, — согласился он. — Но я такой, деликатный похититель.

— Хорошо, я поеду, — ответила Римма наконец, и Мартуся обрадовалась этому не меньше, чем "похититель". Складывалось впечатление, что и племянница, и Платон изо всех сил за них с Володей болели. — Сколько у меня времени есть, чтобы собраться?

 

Володя никак не ограничил её во времени, но Римма сама отвела себе на сборы полчаса. Половину этого времени она просидела перед зеркалом, пытаясь понять, что её, собственно, ждёт. В голове было пусто и звонко, даже Женька затаился, а под ложечкой что-то подрагивало в предвкушении. Это было глупо и даже опасно, потому что могло закончится жесточайшим разочарованием, и в конце концов она рассердилась на себя и оделась не как на свидание, а как... практично, в общем, оделась. Подходяще, чтобы доверие свидетелей завоёвывать. Володя тоже был не во фраке, так что всё правильно. И что Мартуся ей бутербродов наготовила, пока она мандражировала перед зеркалом, тоже верно. Правда, пакет с бутербродами Володя у неё сразу отобрал, взвесил на руке, спросил: "Неужели у меня такой недокормленный вид?" и открыл перед ней переднюю дверцу своего москвича.

В салоне ненавязчиво пахло табаком и мужским одеколоном. На зеркале заднего вида болтался забавный чертик из капельниц с зеленым рыльцем и копытцами. Римма зачем-то щёлкнула его по брюшку, и он забавно задёргался-заплясал.

— Это Машка моя развлекается, — объснил Володя, садясь за руль. — У меня с дюжину уже таких талисманов. В прошлом году рыба была, до этого олень, теперь вот — чёрт-те что.

— Скучает, наверное, — подумала Римма вслух.

— Разве что слегка, — хмыкнул он, заводя машину, — а так некогда ей с тремя пацанами скучать. Там нужно шесть глаз и восемь рук.

— Почему восемь? — развеселилась Римма.

— Дополнительная пара для мужа, ну, и чтоб чёртиков вертеть, когда он в плавании...

— Значит, всё-таки скучает, — констатировала она. — Фотографию дочки покажешь?

— Когда до места доедем, могу показать ту, что в бумажнике. Но там она маленькая разбойница шести лет. Устроит?

Римма кивнула, но потом опомнилась, что он смотрит не на неё, а на дорогу и сказала:

— Конечно. А долго нам ехать?

— Где-то час с небольшим. К кому мы едем, не спросишь?

— В Комарово Печалин в прошлом году дачу снимал. Видимо, в этом тоже, — сказала Римма.

— Правильно, — подтвердил мужчина. — Мы нашли вчера таксиста, с которым Флоринская обычно ездила, и он сообщил нам адрес в Комарово, куда она собиралась ехать в пятницу: 1я Дачная улица, дом 39а. В прошлом году он её уже по этому адресу возил. А в этот раз он прождал Ирину Владимировну с часу до полвторого, потом даже поднялся на этаж и позвонил, но никто ему не открыл, так что пришлось уехать восвояси... Да, кстати, когда мы у него спросили, не видел ли он кого-нибудь в подъезде, он сказал, что видел замечательную рыжеволосую девушку с кавалером... Мартуся расцветает, скоро мужики в штабеля укладываться начнут.

— Не начнут, — возразила Римма. — Ей не нужно, да и Платон не допустит никаких штабелей.

— Тоже верно, — кивнул Володя. — К женщине Штольмана клинья подбивать — это для здоровья опасное занятие... — Тут Римма тяжело вздохнула. — Что?

— Как-то это... Мы говорим, будто поженили их уже.

— Не то чтобы поженили, но... Мартуся из тех, к кому прирастают раз и навсегда. Вроде и не красавица, но чем больше смотришь, тем больше нравится. Душа чистая, голова светлая, сердце большое. Так что погуляют ещё сколько-то и в самом деле поженятся, как только станет можно. Не переживай. Хочешь — можешь Платону внушение сделать, уверен, он выслушает с пониманием. Или ты хотела, чтобы он пока в армию ушёл от греха?

— Нет, совсем не хотела, — открестилась Римма. — Зачем же так? А поговорить с ним мне действительно нужно, но не внушать, а по-человечески.

— Правильно. Яков и так всё внушит, что надо... Кстати, о Якове. Он мне сказал, что Печалин, предположительно, в Комарово не один, а с этой бывшей компаньонкой Флоринской, как её?

— Ольга Петровна Лялина.

— Да, с ней. Я его спрашиваю: "Что, интуиция?" — А он говорит: "Да, но не моя". Это ты его надоумила? Вспомнила что-то?

— Ну, не то чтобы вспомнила... — промямлила Римма. Вот сейчас и можно было начать тот самый разговор, но рассказывать такое, когда Володя за рулём? Или она просто трусит и придумывает отговорки?

— Интересно с вами, — покосился на неё Володя тем временем. — В Крыму Марта правильную версию с собаками выдала, про Платона я вообще молчу, теперь ты... Милиции скоро вообще работы не оставите. Уйду на раннюю пенсию, буду крокусы выращивать.

— Почему крокусы?

— Не знаю. Слово красивое. Ещё азалии с гиацинтами. А вообще ну их, у меня внуки есть — цветы жизни... — Римма рассмеялась, Володя посмотрел на неё с удовольствием. — Хорошо ты смеёшься, только редко. Так о чём это мы?

— О деле Флоринской...

— Ну, да. По делу я вчера ещё Глашу допрашивал, и она мне рассказала, что Флоринская в этот понедельник всерьёз с сестрой поссорилась. Сестра денег на машину для супруга своего просила, но кроме язвительной отповеди не получила ничего и, осерчав, обвинила Ирину Владимировну в том, что та своего бывшего мужа в лагеря отправила. Ты об этом что-нибудь знаешь?

— Не-ет, — протянула ошарашенно Римма, — ничего не знаю. Что это ещё за история?

— Но ты знаешь, что Флоринская была замужем?

— Кажется, была, до войны ещё. Мама говорила что-то такое, муж тоже вроде был из артистической среды. Но сама Ирина Владимировна никогда о нём не вспоминала...

— Вот, может, потому и не вспоминала, что неприятная история. Мужа её звали Александр Арсеньевич Шапошников, это мы ещё вчера вечером выяснили. Тебе это имя ничего не говорит?

— Нет, имени мужа Флоринской я точно никогда не слышала.

— А вот мне это имя хорошо известно. Это, ни много ни мало, один из основоположников советского джаза, композитор, аранжировщик, дирижёр, организатор знаменитого джаз-оркестра "Ритм".

— Подожди, так Ирина Владимировна же какое-то время была солисткой этого оркестра. Так получается, что...

— Да, получается, что жена выступала с оркестром мужа.

— И что, он был в лагерях?

— Я слышал, что был. За контрреволюционную деятельность. Потом реабилитировали его. Но подробностей мы не знаем пока, Яков собирался завтра сделать запрос.

Римма вдруг почувствовала острое беспокойство, до мурашек. Как будто сказанное было необыкновенно важно. К горлу подкатил комок, голова закружилась. Нет, сказала она себе. Ни за что. Не сейчас. Не смей. Нет.

— Римм, всё в порядке? Ты о чём так задумалась?

— Володя, да этого просто быть не может, чтобы Ирина Владимировна...

— Опыт нашей работы показывает, — возразил мужчина, — что может быть всё что угодно, и даже то, что в принципе невозможно.

— Поэтому вы и наше алиби проверяете? — неожиданно рассердилась Римма.

Володя как раз остановил машину на светофоре и посмотрел на неё как-то так, что сразу выветрились и возмущение, и беспокойство.

— Проверили уже. Оно безупречное. Вас с Мартусей не только тётушки, вас и соседи видели — и вечером в четверг, и утром в пятницу. И это очень хорошо, Римма, потому что теперь я и дальше смогу официально по делу работать.

— В смысле? — растерялась она. — Я не понимаю...

— Да просто Яков в таких вопросах щепетилен настолько, что иногда хочется постучать его по кудрявой головушке. — Володя вздохнул и улыбнулся. — Будь вы под подозрением, меня он точно отстранил бы, потому что знает, что ты мне нравишься, а то и самоотвод взял бы из-за Марты с Платоном. А так мы с тобой к Печалину едем и дело обсуждаем...

Машина тронулась, и теперь мужчина опять смотрел на дорогу, а Римма смотрела на его профиль и знала, что он чувствует её взгляд. И ты мне нравишься, подумала она. Как же ты мне нравишься! И прямота эта твоя, и тепло в каждом взгляде. И зрелость без тени важности. Море неброского обаяния. Голос, руки на руле...

— Володя, нам надо поговорить! — вырвалось у неё.

— И поговорим, — немедленно согласился он, словно только и ждал от неё подобного заявления. — Вот отработаем с тобой свидетелей и прогуляемся до Щучьего озера. Расскажешь мне, в чём там дело и что тебя мучает... — Он коротко глянул в зеркало и встретился с ней глазами. — А пока... вернёмся к нашим баранам?

И снова она сначала кивнула, а потом сказала:

— Да, конечно. Так что там с этим мужем?

— Что с мужем Флоринской, пока непонятно, будем ждать ответа на запрос, — напомнил ей Володя. — А вот с мужем её сестры Виктором Белкиным я вчера познакомился лично к обоюдному неудовольствию. Утром у Белкиных участковый был, но не застал, а после обеда мы с Серёгой Лепешевым поехали, это оперативник самый молодой наш, хороший парень, на пару лет всего старше Платона. Поднялись на пятый этаж, и уже пока поднимались, поняли, что звукоизоляция в доме не просто плохая, нет её, считай. Двери тонкие, дерматином обитые, так что слышно всё: на первом этаже мама задачку с сыном решает про то, как пионеры деревья на трёх участках сажали, на втором мужик с ЖЭКом по телефону ругается, а на пятом, у Белкиных, женщина плачет, а мужчина её утешает. Мол, хватит уже, сколько можно реветь, тут радоваться надо, некому теперь будет меня шпынять, а тебя гнобить. Вероника, надо сказать, ещё пуще плачет: "Что ты, Витенька, разве так можно?" А Белкин своё гнёт: "Сестра твоя меня на дух не переносила, слова доброго за всё время не сказала, так что оплакивать её я не намерен. Хватит сырость разводить, Никуся, мы с тобой теперь заживём в нормальной квартире, а скворечник этот на машину поменяем..."

— А откуда они о смерти Ирины Владимировны узнали, если милиция у них не была ещё и телефона нет? — спросила Римма.

— Вот мы тоже им этот вопрос задать решили и позвонили в дверь, но нам никто не открыл. Наоборот, стало очень тихо. Ну, мы минут десять звонок терзали, потом ещё стучали: "Откройте, милиция! Мы знаем, что вы в квартире, голоса слышали". Наконец, открыла нам совершенно заплаканная Вероника с полотенцем на голове, говорит, нас не слышала, потому что в душе была. А мужа при этом в квартире не наблюдается. Где, спрашиваем, благоверный-то ваш? С утра дома нет, говорит, а слышали вы включённый телевизор. При этом врать совершенно не умеет: краснеет, бледнеет и всё в сторону балкона косится. Пошёл я посмотреть — пусто на балконе. И тут до меня дошло, что дом этот из тех, где между соседними балконами только декоративные стеночки. Заглянул я в одну сторону, потом в другую — сидит мужик на левом балконе скорчившись, чтобы его из квартиры не разглядели. "Что ж вы, — говорю, — гражданин Белкин, от милиции с риском для жизни бегаете? А если б сверзились с пятого этажа?" — "Да, — отвечает, — чуть не сверзился, и назад ни за что не полезу. Я ещё хочу наследством насладиться". В общем, вывели мы этого наглючего типа через соседнюю квартиру и отвезли в управление, где его Яков и допросил.

 

— ... Да незачем мне было старуху убивать, товарищ следователь, мне её пересидеть надо было. А у неё болячек куча, без уколов никуда. Сколько бы она ещё протянула? Пару лет, ну, пусть даже пять, и тогда всё и так наше с Никусей было бы, без всякого смертоубийства. Душегуб из меня никакой, и старуха прекрасно об этом знала, иначе не вела бы себя так со мной... с нами.

— Но вы её ненавидели?

— Ой, слова такие громкие! А вы б любили грымзу, которая с вами через губу разговаривает, а по большей части делает вид, что там, где вы, пустое место? От которой ваша жена через раз приходит чернее тучи, а то и в слезах? Что-то я сомневаюсь. Старуха долдонила Никусе как дятел, что я альфонс и за её счёт живу. Да, жена сильно больше меня зарабатывает, потому что она в "Ленинградспецстрое" зам. главного бухгалтера, а я там же на асфальтоукладчике тружусь. И чего?

— Гражданин Белкин, вы женаты в третий раз и две первые ваши жены тоже были существенно старше вас.

— Това-арищ следователь, вы б не уподоблялись, а? Ну, нравится мне так. У нас не запрещено законом, чтоб жена старше была, иначе нас не расписали бы. В первый раз я, если хотите знать, на своей бывшей учительнице географии женился. Хорошая баба была и есть, не особо красивая, но душевная. Я к ней два года присматривался, а потом после выпускного пришёл навестить. Она сначала удивилась, а потом... Через неделю я к ней переехал, из дому свалил, где кроме меня ещё малых трое было, а у Катюхи свой дом. Через два месяца расписались, пять лет прожили. Нормально прожили, Катюха не жаловалась.

— А почему развелись?

— Так скучно, не городок у нас там, а большая деревня. Я техникум закончил и стал Катюху подбивать дом продать и в город побольше перебраться. Она ни в какую, "семейное гнездо", и всё тут. А мне муторно, от работы, что нашёл, тошно, стал бухать, как батя мой. Катюха посмотрела на такое дело полгодика и говорит: "Разводись со мной и уезжай, раз я такая трусиха". Отдала мне половину своих сбережений, святая женщина. Ну, послушал я её и перебрался в Саратов. Там таксистом стал работать, но опять же мужики, самогонка в гаражах. Думаю, не, баба мне нормальная нужна, а то пропаду. И тут как раз подобрал я у местного университета женщину, грустную такую. Спросил у неё, не случилось ли чего. Она мне рассказала, что у неё сын в армию ушёл и она очень скучает. Я ещё её порасспрашивал, и оказалось, что она по биологии профессорша. Не, думаю, это для меня чересчур. Довёз до дома, распрощались мы с ней, и я в гараж поехал, потому что у меня смена закончилась. Поставил машину, заглянул в салон и обнаружил забытую сумочку. А там всё — паспорт, кошелёк. Профессорши моей паспорт. Думаю, это неспроста, судьба, не иначе. И поехал к ней, чтоб продолжить знакомство. И продолжил: через два месяца расписались. И с Тоней мы тоже ладно жили, хотя там разница в возрасте сильно большая была. Но потом дембельнулся её Коленька, и началось. Через пару дней по возвращении подловил он меня, пока Тоня по магазинам бегала, и за горло взял в прямом смысле, козёл здоровый. Видеть тебя, говорит, здесь не хочу, матери с тобой зазорно, ты ей не чета, пошёл вон. Скажешь ей, что другую нашёл, и сваливай подобру-поздорову. Я покумекал, решил Тоне не врать, сказал, как есть. Она реветь, с сыном поговорила и ещё пуще: "Прости меня, Витенька, Коля не прав, но он моя кровиночка..." И куда мне против кровиночки? Собрал я манатки, в общаге перекантовался, так Тоня ещё ко мне туда бегала, никак распрощаться не могла: "Я так перед тобой виновата!" Денег, опять же, сунула. Ну, и решил я, если опять в общагу, то хоть Ленинград посмотрю... Очень мне здесь понравилось, как нигде. Устроился я в "Спецстрой", комнату в общежитие получил и пошло-поехало. Несколько лет лопатой махал, потом на грузовике битум возил, а в семьдесят четвёртом на асфальтоукладчик пересел. Не стахановец, конечно, и на доске почёта меня никто не видел, но и без особых нареканий. А потом увидел Никусю, когда она нам зарплату привезла, замещая нашу бухгалтершу, что в декрет ушла. Сразу подумал про неё, что славная баба, только затурканная и неухоженная, мой случай, вот только как к ней подступиться, не знал. И тут судьба опять мне возможность подкинула. Столкнулись мы с ней на улице за две недели до Нового года, она ёлку тащила выше себя ростом. Я к ней: "Вероника Владимировна, давайте, я вам помогу!" — "Вы кто? Я вас не знаю" — "Знаете, товарищ бухгалтер, вы мне уже полгода аванс и зарплату выдаёте". Она присмотрелась повнимательней: "Да, действительно, — говорит. — Вы Белкин, Виктор Васильевич". Так и познакомились. И ёлку я ей доволок, и Новый год с ней отметил, и через два месяца она за меня замуж собралась... Но тут явилась старуха, будь она неладна, взглянуть на будущего зятя, и понеслось! Видели бы вы, как она меня взглядом сверлила и как допрашивала. А потом ещё и справки обо мне навела, видно, кто-то из её престарелых поклонников в органах подвизается. После этого — всё, окрестила альфонсом, и хоть кол на голове теши. Прямым текстом мне: "Ты моей сестре не пара, лучше пусть она одна будет, чем с таким, как ты". И уезжать передумала. А Нике не двенадцать лет уже, и даже не двадцать, ей сорок пять, и ей со мной в первый раз в жизни хорошо! Но её мнение грымзу меньше всего интересовало. Смотрю я на Никусю, а она скисла совсем, на каждое свидание приходит как в последний раз, глаза пустые, губы белые... Что за фигня, думаю, как бы в петлю не полезла. "Ты чего? — говорю. — Нам вообще-то, чтобы поженится, согласие твоей сестры не требуется". Пошли и расписались. Как старуха взвилась! Я прям удовольствие получил. Не, думаю, какая б ты ни была стерва, а всё ж таки не Колька-дембель, кабан под два метра. Месяца два мы со старухой жили на одной жилплощади как кошка с собакой, только Нику жалко было, а сам я так даже во вкус вошёл. Но потом она поняла, что ей одной со мной не справиться, и вызвала подкрепление. Когда Печалин приехал, я приуныл, конечно: Ильич не просто здоровый мужик, у такого, как он, и Колька дембель через раз дышал бы. Сначала он пару дней просто смотрел, что происходит, я сам на рожон не лез, конечно, но и старуха потише стала. Ну, а когда пришёл черёд разговора, он меня спрашивает: "Ты кто такой и что тебе надо?" А что мне надо? Чтоб нам с женой жить не мешали! Ильич мне говорит: "Ты на чужой территории...". Разве? Ника всю жизнь в этой квартире живёт, половина жилплощади точно её, и меня она, как мужа, имеет право прописать. "То есть Ира права, Вероника тебе не нужна, и всё из-за квартиры?" Вот очень даже нужна! Хорошая она баба, хозяйственная, ласковая, не писаная красавица, ну так и я не Ален Делон. Ладно у нас всё, не видно, что ли? Так не-ет, некоторым надо влезть и всё поломать! "Может, и любишь её?" Ну, как умею... Никуся точно не жалуется. Тут Ильич потребовал о себе ему рассказать и не врать, проверит, мол. Я и рассказал подробно, как вам сейчас. Он выслушал и говорит: "Ладно, попробую дать тебе шанс, но если Нику обидишь, пеняй на себя". И слушайте, таки получилось у него. Мы с Никусей прямо рты разинули, когда грымза вдруг на взнос за кооперативную квартиру расщедрилась, а потом и на обзаведение нам выделила от щедрот, это в долг, правда, но и то хлеб. А потом жену повысили, и долг этот мы старухе быстро отдать смогли, телевизор купили, и вообще вольготно стало. Но только жену-то повысили, а я, скорей всего, буду битум до самой пенсии укатывать, так что грымза так и не угомонилась... Хорошо хоть, мы теперь жили отдельно и виделись с ней нечасто, лучше вдвоём в скворечнике, чем в хоромах с этой жить и каждый день от неё выслушивать...

— Виктор Васильевич, есть свидетельские показания, что в минувший понедельник ваша жена всерьёз поссорилась со своей сестрой из-за денег. Что вы об этом знаете?

— Выяснили уже? Это глу-упость, конечно, ужасная получилась. Понимаете, когда ты начинаешь жить хорошо, то тебе хочется ещё лучше. Вот и Никуся в последнее время размечталась: то ей дачный участок хотелось, то машину...

— Ей хотелось? Не вам?

— Ну, машину-то кто не хочет? Только её попробуй купи. Мы на очередь на москвич-412 встали, а ждать, сами знаете, несколько лет. А старуха-то у нас заслуженная артистка, так что могла получить и вне очереди. Мы год деньги копили, четверть суммы где-то есть у нас. Больше не получилось, потому что и кооператив выплачивали, и долг отдавали.

— Отдали и решили снова занять?

— Вот не надо только меня стыди-ить, товарищ следователь! Так многие живут. Занимают, если есть у кого. Да и не решали мы ничего, само вышло. Когда Ника в понедельник грымзу навещала, — а она к ней два-три раза в месяц обязательно ходила, — та в очень благодушном настроении была. Вот и дёрнуло жену спросить насчёт машины. Скандал вышел какой-то совсем уж безобра-азный, Никуся домой в полном раздрызге прибежала, корвалол капать пришлось...

— Ваша жена обвинила свою сестру в том, что та отправила в лагеря своего бывшего мужа, музыканта Александра Шапошникова. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Да ерунда это всё какая-то. Грымза на двадцать лет старше Ники, она и замуж выходила, и разводилась до войны ещё. Никуся тогда совсем девчонкой была. Кто-то глупость сболтнул небось, она услышала и запомнила, а теперь вот ляпнула в сердцах. Сегодня всё утро ревела, что даже прощения попросить не сможет.

— От кого и когда вы узнали о смерти Флоринской?

— Дружок у меня есть, Антоха Сечин, в соседнем от старухи подъезде живёт, мы с ним пару раз в неделю в "Прибое" пиво с воблой пьём. Вот он меня сегодня и "обрадовал".

— Антон Петрович Сечин, зять Глафиры Резниковой, которая работала у Флоринской?

— Он самый.

— Я правильно понимаю, что он поставлял вам сведения о сестре жены, а вы его за это регулярно пивом в "Прибое" угощали?

— Скажете тоже, товарищ следователь, "поставлял"... Ну, пересказывал мне Антоха время от времени, что Глашка дома наболтала, и что? Про то, как грымза девчонку в хвост и в гриву гоняла, мне не сильно интересно было, на то она и грымза. А в остальном... дома старуха сидела в основном в последнее время, даже учеников у неё меньше стало. Сдавала потихонечку... Поэтому и не было мне никакого резона её убивать.

— А зачем же вы тогда, рискуя жизнью, от наших оперативников прятались?

— Заче-ем? Да потому что все знали, что я со старухой в контрах, и понятно было, что милиция за меня возмётся, а алиби на пятницу у меня нет. Хотел чего-нибудь придумать и с Никусей договориться и не успел: как принёс ей новость о смерти сестры, так и утешал часа полтора, пока милиция в дверь ломиться не начала.

— На какое время у вас нет алиби?

— Да, считай, ни на какое нет. В четверг после работы день рождения бригадира с мужиками отмечали, и самогон какой-то уж очень забористый был, так что меня сильно развезло. Поэтому утром я решил взять отгул, отлежался часов до одиннадцати, а потом по городу шлялся. Говорю же, нравится мне Ленинград, а тут ещё погода хорошая была... Домой часам к восьми только вернулся, Никуся уже искать меня собралась.

— Ирина Владимировна Флоринская была убита не в пятницу, а в четверг, между семью и десятью часами вечера. До какого времени вы отмечали день рождения вашего бригадира?

— Правда, что ли? Вот это да! Так это, товарищ следователь, тогда у меня, выходит, есть алиби! Я-то себя после семи не помню, сильно бухой был, но Никуся на работе задержалась, чтоб нам вместе домой ехать, и утром говорила, что ей в бухгалтерию мужики позвонили, когда меня развезло, и в автобус помогли меня посадить, и что в автобусе она со мной стыда набралась, потому что я песни революционные пел и к пассажирам приставал, чтоб подпевали. И что меня дружинники чуть в вытрезвитель не забрали, еле она их отговорила. А потом я ещё на пятый этаж пешком не хотел идти, и ей сосед с первого этажа меня наверх затащить помог. Это ж свидетелей сколько! Слушайте, смешно выходит: Никуся моя ругалась потом, что пить вредно, а выходит, что иногда очень даже полезно...

 

— ...Так что Белкин этот, конечно, меркантильный тип, но не убийца. И не альфонс в полном смысле слова, или такой, пролетарский вариант альфонса — на асфальтоукладчике, — резюмировал свой рассказ Володя. — Алиби его и Вероника, и бригадир, и сосед снизу подтвердили, так что Яков его прямо вчера вечером отпустил под подписку о невыезде, к великой радости жены. Она и правда в нём души не чает, как ты говорила. Зря Флоринская их разлучить пыталась, ничего, кроме ненависти, не бывает от таких манипуляций.

Римма подумала, что, выходит, и она сама была всё это время к Белкину несправедлива. Ей не нравилась его развязная, хамоватая манера, и кроме хамства и меркантильности ничего она в нём не видела и рассмотреть не пыталась. Веронику жалела, считая, что любовь зла. Платила ей, выходит, за её молчаливое неодобрение тем же. А для Вероники Белкин злом не был, а был, получается, благом. Ведь она действительно выглядела в последнее время заметно лучше, чем даже пять лет назад. Похудела, помолодела, стала следить за собой. Делала для мужа то, что Римма привыкла делать для самой себя. Вот только Вероника на тринадцать лет её старше, и какой она сама будет через тринадцать лет, если так и останется одна, никто сейчас не скажет. Тут она поймала Володин вопросительный взгляд и поняла, что пауза затянулась.

— Как ты думаешь, — спросила она, — можно ли сказать, что Веронике с Белкиным повезло?

— Э-эм, девушка, — протянул озадаченно мужчина, — вопросы у вас, однако... Ну, Белкину с Вероникой точно повезло: получил ровно то, что хотел, ещё и прямо к Новому году, а вот наоборот... Время покажет, наверное. Если так и проживут вместе до старости в ладу друг с другом, значит, и правда, повезло. А вот если ему через пару лет станет скучно и тошно битум укатывать и потянет посмотреть Москву...

— ... то она останется ещё более одинокой, чем была до него, — закончила Римма серьёзно. — Ладно, давай не будем о грустном. Значит, Белкин не убийца. А что там с Орловым?

— С Орловым сложно. Алиби на время убийства у него отсутствует: говорит, что дома был, а соседи только плечами пожимают. На ювелирном гарнитуре его отпечатков нет, но там их не так просто было оставить. На магнитофоне их полно, но он утверждает, что некоторое время назад его ремонтировал, менял полетевший пассик. Ну, это ремешок такой, соединяющий колесо с мотором, вроде резинки для волос, — ответил он на вопросительный Риммин взгляд. — Обыск в его комнате в коммуналке ничего не дал. Теперь эксперты будут разбираться, была ли замена пассика или все пассики ещё заводские. А если пассик меняли, то когда? И не факт, что на этот вопрос легко ответить.

— А как долго сохраняются отпечатки пальцев?

— По-разному бывает. От поверхности зависит, от температуры. Ну, и от того, как тщательно Глаша делает уборку, — усмехнулся Володя. — Ещё его отпечатки есть на навесном замке и на жестяной банке на чердаке. Но он и не отрицает, что подпилил замок и ходил туда курить.

— Но зачем? Он же внизу живёт, разве не проще ему было выйти во двор?

— Может, и проще, но... я, может, тоже на крышу полез бы.

— Ты?

— Да. Я с детства крыши люблю, а у вас вид оттуда прямо роскошный открывается. Курить на вашем чердаке и в самом деле очень осторожно надо, а лучше — вообще не курить. Но ведь можно ещё закаты смотреть. И голуби, опять же...

— Голуби? — Она ужасно удивилась и развеселилась. — Володя, да ты романтик!

— Да ну, — фыркнул он. — Не с моей профессией. Просто в каждом нормальном мужике пацан должен жить, каким он в детстве был. Я так считаю...

Платон собирался провести сегодня с Мартой и Риммой Михайловной как можно больше времени, помочь, поддержать, отвлечь после вчерашнего тяжёлого дня. Если бы мог, он бы вчера вообще от них не уходил, остался бы... да хоть в кухне на раскладушке. Это был тот случай, когда редкое отсутствие соседей по коммунальной квартире совсем не казалось благом. Но поскольку остаться пока было совершенно невозможно, он просто взял с Марты и её тёти твердое обещание, что после его ухода они как следует закроются и до утра больше никого в квартиру не пустят. Девочка пообещала со вздохом и добавила уже традиционное: "Мы всё понимаем, Тоша, не маленькие", а Римма Михайловна только утомлённо улыбнулась. Они обе вчера очень устали, смотреть было больно. После этого он сразу ушёл, только дождался за дверью, пока щёлкнут оба замка, и поднялся двумя этажами выше, чтобы убедиться, что квартира убитой по-прежнему опечатана.

Вот вроде и не с чего было преступнику возвращаться на место преступления, ведь взял, что хотел, но что-то грызло все равно. Вернувшись домой, Платон застал на кухне отца с дядей Володей и поделился с ними своим беспокойством. "Интуицию игнорировать не стоит, — сказал отец. — Возьми и оставь у них пока Цезаря". Мысль была дельной, жаль, что она раньше ему в голову не пришла. Так что в воскресенье он с Цезарем пришёл, к явной радости собаки.

Марта распахнула дверь чуть ли не раньше, чем он на звонок нажать успел, как будто прямо у двери его ждала. Даже не подумала спросить: "Кто?". Просияла при виде его так, что он просто не смог рассердиться на неё за неосторожность. Ухватила за руку и затащила его в квартиру, изрядно удивив, всё-таки обычно она так себя не вела. А потом ещё и прильнула к нему, даже дверь толком не закрыв. Он сам закрыл осторожно, одной рукой, вторую положил девочке на плечи. Кивнул Цезарю, отвернись, мол. Пёс неохотно покорился. Он и сам наверняка был бы не против пообниматься с Мартой, которую обожал, но пришлось удовольствоваться Гитой, которая крутилась перед ним как заводная, повизгивая от счастья.

— Ты чего? — спросил Платон чуть погодя. — Случилось что-нибудь?

— Ничегошеньки, — пробормотала Марта, не размыкая рук. — Просто неуютно одной после вчерашнего... Оказывается, я трусиха, — добавила она с огорчением.

— Ничего подобного... — начал было Платон, потом спохватился: — А почему ты одна? Где Римма Михайловна?

— А Риммочку дядя Володя в Комарово увёз, — сообщила девочка. — Мне кажется, у них свидание, и это просто замечательно. Я должна этому радоваться, а я тут сижу и боюсь не пойми чего.

Марта вздохнула, а Платон в кои-то веки сделал то, чего ему хотелось: положил ладонь на пушистый Мартусин затылок и легонько, едва касаясь, почесал её за ушком. Девочка изумлённо отпрянула:

— Ты меня... как кота? — спросила она.

— Как котёнка... — уточнил он, — по имени Гав. — Этот новый забавный мультфильм они с Мартой посмотрели как-то весной перед началом киносеанса. — Я тут тебе Цезаря привёл, будете бояться вместе. Вот только не знаю, как твоя тётя к этому отнесётся.

— Ты что, ты его оставить хочешь? — обрадовалась Марта.

— На несколько дней, пока не уляжется всё...

Марта присела и обняла Цезаря с возгласом: "Ты мой хороший!". Лёгкие руки заскользили по собачьей шерсти, лаская и теребя. Пёс положил голову Мартусе на плечо, блаженно прикрыв глаза. Теперь уже Платон с Гитой наблюдали за этим действом с неким ревнивым чувством. Впрочем, Платон был даже рад, что с ним девочка пока обычно ведёт себя сдержаннее. Неизвестно, как бы он такое выдержал.

— Ой, — спохватилась вдруг Марта, — я же не успела расчесаться! — Волосы у неё сегодня и в самом деле были в каком-то особенно живописном беспорядке. — Ты проходи в комнату, я сейчас! — Марта скрылась в ванной, оставив его наедине с собаками.

В комнату Платон заглянул с опаской: если уж Марта даже расчесаться не успела, то мало ли... Но всё было прибрано и аккуратно, как всегда. Больше всего Платону здесь нравился книжный шкаф. Собственно, это были полки — девять штук от пола до потолка, до верхней Мартуся не могла дотянуться даже со стула. На полках были расставлены семейные фотографии в рамках, где-то полтора десятка, и за время знакомства с Мартой фотографии эти менялись уже несколько раз, что было особенно интересно. Неизменным оставался только большой портрет трёхлетней Мартуси на стене у окна. Портрет был чёрно-белым, но девочка на нём почему-то всё равно выглядела рыженькой. С этим портретом была связана забавная история, приключившаяся с ними в начале знакомства.

Это было, наверное, его третье или четвёртое чаепитие с Мартой и Риммой Михайловной. Он уже немного освоился, и пока они накрывали на стол, подошёл к шкафу. Его внимание привлекла относительно недавняя фотография: Марта-подросток — напряженная, но счастливая — гордо восседала на лошади, которую держала за повод её тётя. Как оказалось позже, фото это было сделано при посещении Ленинградского зоопарка. "Что ты смотришь?" — окликнула его от двери Марта. — "Лошадь у тебя симпатичная", — отозвался он. — "Это не лошадь, это страус", — выдала внезапно девочка и унеслась на кухню. Заявление было неожиданным и крайне Платона озадачило, уж перепутать-то лошадь со страусом он никак не мог. Он тихонько фыркнул, представив Марту верхом на страусе, и когда она опять появилась в дверях, попытался её урезонить: "Да ну, Марта, какой там страус! Лошадь как лошадь..." — "Нет, — настойчиво и даже немного возмущённо возразила она, — я прекрасно помню, что это был страус!" Платон вздохнул, вспомнил Козьму Пруткова и решил, что это, в конце концов, не принципиально: "Ну, если ты настаиваешь... — сказал он. — Но по-моему, это всё-таки лошадь". Тут Марта подошла поближе, поняла, какую фотографию он рассматривает, и сползла на пол от смеха. Им с Риммой Михайловной понадобилось минут пятнадцать, чтобы понять, чем же вызван этот приступ веселья. Оказалось, всё это время девочка думала, что он рассматривает её большой портрет на стене. В углу портрета была видна неопознаваемая часть детской игрушки. Воспоминание о том дне, когда делалось фото, было одним из самых первых отчетливых детских воспоминаний Марты, и она совершенно точно помнила, что в руках у неё был пластмассовый страус. Это действительно было очень забавно, но ещё смешнее стало, когда Марта, уже почти успокоившись, вдруг сказала: "Какой ты всё-таки хороший! Почти согласился со мной. Уступчивы-ый..." После этого они уже смеялись все вместе, долго, чай остыл совершенно.

Марта подошла к нему и встала рядом. Волосы она аккуратно заплела в две косы, но Платон уже знал, что не пройдет и получаса, и непокорные пряди одна за другой вырвутся на свободу.

— Ты опять фотографии поменяла, — сказал он.

— Да, — кивнула девочка. — Я же перед нашей поездкой архив тёти Миры с тётей Фирой разбирала и столько прекрасного нашла. Тут мой папа и Риммочка маленькие, — показала она, — тут мама с папой в Алма-Ате на катке, тут вот я на мальчика похожа, видишь? А тут, на свадьбе, всё старшее поколение.

На большой свадебной, явно довоенной фотографии к удивлению Платона было две невесты и два жениха.

— Двойная свадьба? — спросил он.

— Да, — кивнула Мартуся. — Это тридцать девятый год. Мои бабушка и дедушка поженились в тридцать восьмом, к ним на свадьбу приехали бабушкины двоюродные сёстры из Днепропетровска, познакомились с дедушкиными младшими братьями и через год вышли за них замуж. В один день. Вот, слева — тётя Мира и дядя Давид, а справа — тётя Фира и дядя Марк.

В этот момент кто-то резко и настойчиво позвонил в дверь, так что они оба вздрогнули и обернулись. Через несколько секунд на кнопку звонка надавили снова.

— Милиция? — спросила несколько растерянно Марта.

— Нет, с какой стати им так звонить? Подожди здесь, малыш, я сам открою.

У двери уже ждал насторожившийся Цезарь, предусмотрительно державшаяся позади него Гита захлёбывалась лаем. "Спокойно, приятель", — сказал Платон, взял пса за ошейник и открыл дверь.

 

На лестничной площадке обнаружились две пожилые женщины, удивительным образом похожие и непохожие. Одна из них была высокой и довольно полной, с коротко стриженными седыми волосами, в совсем простом бесформенном платье и шлёпанцах, с большой сумкой в руке. Другая выглядела маленькой, хрупкой и изящной, немного старомодно, но со вкусом одетой, а тёмные с небольшой проседью волосы были замысловато уложены. При этом в линии носа, в разрезе глаз, в очерке губ, да и в массе других деталей читалось явное фамильное сходство. Платон узнал женщин сразу, потому что минуту назад видел их на фотографии. Вот уж воистину, легки на помине.

— Мальчик, ты кто? — прогудела высокая почти басом.

— Мы тебя не знаем, — подключилась маленькая, с похожей интонацией, но гораздо более высоким и резким голосом.

— Что ты здесь делаешь с большой собакой?

— Где наши девочки?

— Мы хотим знать, что с ними случилось...

— И почему к нам вчера и сегодня приходила милиция...

Платон хотел бы их успокоить, но шансов вставить слово у него не было. Напор был так силён, что оторопел даже Цезарь. К счастью, в этот момент мимо него с возгласом: "Тётечки, вы как здесь?" проскользнула Марта. Шагнула к женщинам и обняла сразу обеих. Женщины же, на лицах которых теперь читалось огромное облегчение и почти обожание, синхронно наклонились к девочке и поцеловали её — высокая в макушку, а маленькая в висок.

— Мартуся, золотце, что у вас случилось?

— Мы чувствуем, что случилось, нас не обманешь!

— Где Римма, что с ней?

— Кто этот мальчик, который не может сказать даже, как его зовут?

Марте не удавалось ответить ни на один из вопросов, женщины были просто слишком возбуждены. Но чтобы успокоить их, надо было что-нибудь объяснить. Замкнутый круг. Платон представил, что сделал бы в этой ситуации отец, и возвысил голос:

— Уважаемые дамы, давайте мы всё-таки объясним всё в квартире, не привлекая внимания соседей...

Это подействовало, но не совсем так, как он себе представлял. Женщины отвлеклись от Мартуси и воззрились на него:

— У мальчика приятный тембр голоса.

— Мартуся, лапочка, а это не твой мальчик? Ты говорила, у него тоже есть собака...

Девочка взглянула на него чуть виновато, но он лишь поощрительно ей улыбнулся, отступил с Цезарем в сторону, открыл пошире дверь и сделал приглашающий жест рукой. Женщины проплыли мимо него, а Марта чуть задержалась.

— Кто из них кто? — спросил он тихо.

— Рослая с сумкой — тётя Мира, Мира Львовна, а маленькая с причёской — тётя Фира, Эсфирь Аркадьевна, — шепнула Марта.

— Что вы там перешёптываетесь? — донеслось из кухни. — Мы всё слышим...

 

Когда они вошли в кухню, женщины препирались между собой.

— Мира, давай, ты разгрузишь сумку, а я наконец выясню, где Римма и почему приходила милиция.

— Фира, я сама знаю, когда мне доставать эти баночки, а выяснять мы всё будем вместе.

— Тётечки, это Платон Штольман, — представила его Марта наконец. — Я вам про него рассказывала.

— Мы уже сами догадались, что это Платон.

— Нам приятно, но мы хотим, наконец, знать, где наша Римма и почему нас вчера вечером допрашивал участковый.

— Мы очень обеспокоились, очень. Мы решили сегодня ехать, а вчера готовились на случай, если кого-то из вас арестовали и нам придётся нести передачу в кутузку...

Тем временем из большой сумки на стол одна за другой извлекались баночки, мисочки и даже небольшая кастрюлька, так что вскоре стол оказался полностью заставлен. Размер "передачи" впечатлял, что ни говори.

— С Риммочкой всё в порядке. Её увёз в Комарово дя... капитан Сальников, — принялась объяснять Марта.

— Что может быть в порядке, если нашу девочку увёз какой-то капитан?

— Нет-нет, не какой-то. Дядя Володя очень хороший, мы с ним ещё в Крыму познакомились.

— Ещё один хороший мальчик?

— Мне кажется, — не выдержал Платон, — что мальчиком дядю Володю нельзя назвать даже с большой натяжкой. Он друг моего отца...

— Значит, взрослый мальчик, — пробасила тетя Мира.

— Это хорошо, — отозвалась тётя Фира, — а то ровесник с Риммочкой не справится.

— Значит, Римма гуляет с кавалером по берегу Финского залива, а нам никто так и не объяснил, зачем милиция приходила...

Платон с Мартой переглянулись. Надо было объяснять.

— Тётечки, вы ведь помните Ирину Владимировну Флоринскую, мою учительницу музыки?

— Обязательно помним. И твою Ирину Владимировну, и её музыку...

— "Со-оловей мой, со-оловей, го-о-лоси-и-истый со-о-ловей..."

— И как она с Адочкой нашей дружила...

— И как Адочка её оперировала...

— Тётечки, да подождите! — взмолилась Марта, и когда женщины на мгновенье замолчали, выдохнула: — Её убили в четверг вечером. И квартиру ограбили.

— Вэйзмир! — выдохнула тётя Мира.

— Горе какое... — эхом отозвалась тётя Фира.

 

— ... Фира, не делай такое лицо, иначе я сейчас пошлю Марту за тонометром.

— Мира, дорогая моя, твоё лицо ничем не лучше.

— Давайте, я и правда измерю давление вам обеим.

— Мартуся, что там мерить, оно у нас давно уже далеко от совершенства.

— И в космонавты нас с таким давлением не возьмут...

— Значит, этот Риммочкин капитан расследует убийство бедной певицы. А что ж ты нам сказала, что у них свидание?

— Мне кажется, я такого не говорила, — растерялась Марта.

— И очень жаль, что не свидание. Мы ей всё время говорим, что свиданиями пренебрегать нельзя.

— Ну, они с дядей Володей в Комарово и по делу поехали, и погулять.

— Это очень правильно, когда приятное совмещается с полезным.

— И что же этот капитан, хороший сыщик?

— Очень хороший.

— Тогда почему за четыре дня он так и не нашёл убийцу?

— Тётечки, не было никаких четырёх дней. Ирину Владимировну только вчера нашли, — Платон понял, что Марта не собирается рассказывать, что сама нашла тело, и это было, конечно, правильно.

— А что же нас про вас допрашивали?

— Фира, это их алиби проверяли.

— Этот капитан смеет подозревать наших девочек?

— Никто не подозревает ни Марту, ни Римму Михайловну, — вмешался Платон. — Но для порядка нужна вся информация.

— Мой мальчик, о каком порядке ты говоришь, если средь бела дня убивают пожилую женщину в её квартире?

— Тётя Мира, это было вечером.

— Да пусть даже темной ночью, кому от этого легче?

— И кого тогда подозревают?

— Есть несколько версий.

— Тётечки, Платон не может об этом говорить, это... тайна следствия.

— Твой Платон не служит в милиции, и значит, никаких тайн хранить не обязан.

— Мой отец служит, — сказал Платон, — и он тоже ведёт это дело. Так что я никак не могу его подвести.

— Преданность родителям — это очень ценное качество, но мы же не можем теперь остаться в неведении!

— Обещаю, что когда следствие закончится, Марта всё подробно вам расскажет.

— Фира, мне кажется, мальчик больше не хочет говорить о милицейских делах...

 

— ... Мартуся, а что вы тут делали, пока мы не пришли? У вас тоже было свидание?

Марта немного растерялась, и он решил прийти ей на помощь:

— Да мы как раз о вас говорили.

— О нас? Зачем мальчику с девочкой на свидании говорить о двух пожилых женщинах?

— Марта показывала мне фотографию с вашей свадьбы.

— Это какую же?

— Я сейчас принесу...

— Фира, я забыла очки. Что там?

— Это общая фотография, где все, и все ещё живы.

— Не плачь, Фирочка.

— Почему? Многие женщины под этим небом рано или поздно плачут, глядя на свои свадебные фотографии...

— И что же ты рассказала Платону о нашей свадьбе?

— Да я не успела, только начала...

— Расскажите сами, Мира Львовна.

— Мирочка, ты представляешь? Мальчик хочет услышать нашу историю!

— Мальчик просто не знает, что его ждёт.

— Я начну?

— Фира, ты начнёшь и ты закончишь, а я буду поддакивать...

 

— ... Если рассказывать, то начинать надо с Ады. Ада была у нас в семье самая умная и способная девочка, поэтому после школы она решила поступать в медицинский институт в Ленинграде. Никто не хотел её отпускать, это было очень трудное и голодное время, а медицине можно было обучаться и в Днепропетровске, но Ада упёрлась. А если Ада упиралась, то её уже было не остановить. Ада была... как танк.

— Фира, ну что ты такое говоришь, мальчик неправильно поймёт.

— Ты его недооцениваешь, всё он поймёт правильно, он же знает Римму. А если взять Римму и помножить на то время, то получится Ада. Так что Ада всё-таки уехала, почти сбежала. Она нам никогда не рассказывала, как ей пришлось в Ленинграде в первые дни, а если она про что-то не рассказывала, значит, там не было ничего хорошего. Но потом ей повезло: при поступлении прямо на первом экзамене она познакомилась с Мишей Гольдфарбом, он почти сразу привёл её к себе домой, и Мишины родители приняли Аду в семью.

— Вот теперь Платон сидит и не понимает, как можно принять в семью танк.

— Ах, Мира, что тут такого? Это же была еврейская семья. Мишина мама посмотрела на Аду и подумала: "Какую хорошую девочку с характером нашёл мой умный старший сын! Пусть она лучше будет с нами, чем где-нибудь ещё". И Ада жила с Мишиными родителями вот прямо в этой самой комнате, а братья жили в соседней, где сейчас Клавдия Степановна. Миша с Адой учились вместе, а когда доучились, прислали нам приглашение на свадьбу. То есть, конечно, не только нам, а всей семье, кто сможет приехать. Собрались ехать родители Ады, и мы с Мирой очень хотели поехать с ними. Мы с ней как раз закончили педагогический техникум и хотели увидеть что-нибудь ещё, кроме Бердичева и Жмеринки. Тогда мой отец сказал Мириному отцу: "Разве мы можем отпустить этих вертихвосток с родителями Ады? Они не знают наших проблем и не смогут с ними справиться!"

— Да, а мой папа сказал Фириному папе: "Ада сможет. Если она смогла выжить в этом Ленинграде, получить образование, найти работу и мужа, то и на этих мейделе управу найдёт". И нам разрешили поехать!

— Прямо на вокзале нас встречали Ада с Мишей и его братья. И потом мы почти всё время были вместе. Гуляли на свадьбе, смотрели город, ходили на концерты, участвовали в субботнике, делали ремонт в комнате в общежитии, куда переезжали молодожёны. Как это было хорошо, какое счастливое время!

— На пары мы разбились почти сразу, уже на вокзале, просто потому, что мой Давид был высоким, как и Миша, а Марик — нет. Я даже без каблуков была выше его на полголовы, а на каблуках это выглядело уже просто неприлично! Так что Марик достался Фире...

— Ну, что значит "достался"? Марик мне сразу понравился. Он был такой хороший мальчик, такой добрый, такой стеснительный, такой красивый! Самый красивый.

— Фира, я тебя прошу, это спорный вопрос.

— Какой спорный? У кого есть глаза, тот может посмотреть на фотографию. Какие у него были глаза, какой голос! Сейчас таких больше не делают.

— И этим голосом он всё время рассказывал нам... Фира, ты помнишь, что он нам рассказывал? Про туберкулёз кожи. Мы столько всего узнали про туберкулёз кожи! И как ярко рассказывал, сочно, до сих пор из памяти не изгладилось...

— Мира, когда тебе надо, у тебя склероз, а когда не надо — ты помнишь всякие подробности! Просто Миша с Давидом были хирургами, а Марик учился на дерматовенеролога и был своим делом по-настоящему увлечён! А ещё он ужасно смущался, и от смущения его несло и он рассказывал... так много, что это было уже неловко. Бедный, хотелось обнять и плакать...

— Мне плакать не хотелось. Мне стукнуть его хотелось — зонтиком! Вот представьте: выходим мы из филармонии, на концерт Чайковского ходили, стоим у гардероба, а Миша опять свою пластинку заводит — про симптомы и методы лечения. После "Вальса цветов" про красно-коричневые папулы и язвы...

— Мира, самая большая язва, с которой мне приходилось иметь дело в моей жизни, — это ты. Знаете, что она сказала моему мальчику? Она сказала: "Марик, как хорошо, что ты не патологоанатом!"... Вот вы смеётесь, и мы тогда смеялись, и я не удержалась тоже, а бедный Марик после этого замолчал совсем... Наше время уже подходило к концу, послезавтра предстоял отъезд, и Мира с Давидом уже целовались вовсю, а Марик всё молчал и смотрел на меня грустными глазами. И я не знала, что делать, и думала, что любовь всей моей жизни пройдёт мимо меня.

— Она не знала, что делать, а мы знали. В предпоследний день родители ушли на работу, мы — гулять, а Фиру с Мариком мы просто заперли в комнате родителей, чтобы они, наконец, договорились.

— Нам было совсем не до смеха, мы шесть часов в запертой комнате просидели. Из съестного у нас была только полулитровая банка яблочного повидла с орехами и бутылка боржоми. Третий этаж высокий, из окна можно было только прямиком в травмотологию выпрыгнуть, но мы уже почти готовы были прыгать, настолько нам было мучительно неловко. Мы же понимали, зачем это всё подстроено. Я ещё пыталась как-то разговор поддерживать, а Марик как в рот воды набрал. И минут через сорок в замкнутом пространстве я не выдержала, взмолилась: "Марик, ну что же вы молчите?! Расскажите уже что-нибудь!" — "Я не могу, — ответил он. — Вы же знаете, какой я рассказчик. О чём не начну, получается только про экзему и туберкулёз кожи..." — "Какие же глупости вы говорите! Всё не так, я в вас верю!" Мой мальчик тогда посмотрел на меня, как будто я что-то совершенно необыкновенное сказала. Вдруг встал, подошёл к окну, свистнул какому-то соседскому мальчишке, сбросил ему деньги, чтобы он купил нам нарезной батон. Этот батон мы подняли наверх в корзине, как в каком-то авантюрном романе, ели его потом с вареньем, и Марик понемногу разговорился. Он всё равно рассказывал о своей учёбе, но по-другому, очень даже увлекательно: про студенческое научное общество, про кожно-венерологический диспансер и люпозорий, про свето- и электролечение, про профессора Сахновскую, первую в мире женщину-профессора по кожным и венерическим заболеваниям — это у неё он тогда курсовую работу по туберкулёзу кожи писал. Я заслушалась прямо... и засмотрелась. И тогда он вдруг опять запнулся на полуслове, отвёл взгляд и сказал: "Это всё не то". — "Да почему? Мне очень интересно!" — "Вы очень добры, Фирочка, но это всё не то... Ведь я тоже собирался предложить вам выйти за меня замуж, но я совершенно безнадёжный трус". Тут я так ужасно растерялась, что спросила... Догадаетесь, что я спросила?

— "Почему тоже?" — отозвались Марта с Платоном чуть ли не хором.

— Какие сообразительные нынче дети пошли, — фыркнула тётя Мира. — "Тоже" было потому, что Давид сделал мне предложение в тот же день. В Днепропетровск мы обе возвращались уже невестами...

 

— ... Платоша, подожди, я с тобой! — Марта стремительно сбежала по лестнице с Гитой на руках.

— А как же тётушки? — спросил Платон.

— Тётя Фира сказала: "И что, мальчик будет выгуливать свою собаку один?", а тётя Мира: "Давай, бегом!" И добавили, что они сильно перенервничали, поэтому вздремнут, пока мы гуляем.

Он открыл дверь подъезда, пропуская девочку. Во дворе Марта спустила Гиту на землю. Поводок собачке уже давно не требовался, при совместных прогулках она от Цезаря не отходила.

— Ошеломили тётушки тебя? — спросила Марта сочувственно.

— Разве что поначалу, — усмехнулся Платон. — Потом приноровился.

— Да, ты молодец, ничего лишнего не сказал, сколько ни выспрашивали, — согласилась Мартуся и тут же покосилась на него лукаво: — А я-то надеялась что-нибудь новое о тебе узнать, когда они за тебя принялись...

— Хочешь узнать что-то новое — спроси сама, — ответил он серьёзно. — Тут тебе тётушки не помогут...

Марта кивнула, соглашаясь. Потом шагнула и взяла его под руку. Соседки на скамеечке за её спиной заинтересованно переглянулись, одна что-то шепнула другой на ухо. Он посмотрел на женщин прямо и как мог строго. Конечно, до отца ему было далеко, но играть с ним в гляделки они всё равно не стали, сделали вид, что ничего не произошло.

Платон с Мартой вышли со двора на улицу и, не сговариваясь, повернули налево. За год с лишним еженедельных прогулок они проложили по окрестностям несколько маршрутов, выбор зависел от настроения, погоды, времени суток. Сегодня оба выбрали самый длинный, часа на полтора. Раз уж тётушки отпустили Марту, этим было грех не воспользоваться.

— Я тут подумала, что бы мы с тобой делали, если бы нас на шесть часов в комнате заперли... — протянула задумчиво девочка.

— И... что? — Вроде и не с чего было ожидать подвоха, но Платон всё равно напрягся.

— Наверное, в шахматы играли бы... Да и не сидели бы мы взаперти, ты бы наверняка дверь открыл как-нибудь.

— Мог бы и открыть, — пожал плечами Платон. — Уж нашёл бы что-нибудь, что как отмычку приспособить можно. А мог бы и не открывать, не портить замок. Спуститься с третьего этажа тоже не проблема — и мне самому, и тебя безопасно спустить, если есть необходимость...

А ещё Платон подумал, что ему сейчас ни шесть, ни даже шестьдесят часов с ней в замкнутом пространстве не были бы в тягость. Конечно, плохо, если нет возможности попасть в кухню или в уборную, но вот если бы их заперли вместе не в комнате, а скажем, в квартире, то... Тут он посмотрел на Марту и увидел, как у неё вдруг загорелись щёки. Похоже, им снова пришло в голову одно и то же, и Марта, как водится, оказалась на шаг впереди. М-да... Девочка совершенно смутилась и смотрела теперь в сторону. Надо было срочно отвлечься и её отвлечь.

— Тоша, они же тебе понравились? — вдруг выпалила Мартуся, в очередной раз его опередив.

— Твои тётушки? Конечно, даже очень. Хотя я, честно говоря, как-то совсем иначе их представлял. Просто вы с Риммой Михайловной на них совсем не похожи...

— Я на маму свою очень похожа, ты же видел фотографии, а Риммочка — внешне на дедушку, а по характеру, как все говорят, на бабушку Аду. Только зря тётечки это, никакой Риммочка, конечно, не танк.

— Мне кажется, это они совсем не в том смысле, что она может кого-нибудь переехать, а в смысле целеустремлённости и в том, что Римма Михайловна серьёзная боевая единица. Словом, сильная, решительная женщина... и тут твои тётушки, безусловно, правы. Слабой и дар этот был бы не по плечу.

— Ох уж этот дар... — пробормотала Марта. — Почему Риммочка должна одна с ним мучиться? Почему нельзя хотя бы разделить его на двоих?

— Малыш, — изумился он, — тебе что, хочется кусочек дара?

— Не то чтобы хочется, но... И ничего смешного! — вдруг возмутилась она, хотя Платон и не думал смеяться. — Неужели не понятно, что нельзя ей с ним одной?!

— Понятно, — быстро согласился Платон. — Очень даже понятно. Мы ни в коем случае её одну не оставим и поможем ей со всем разобраться. А вот другое...

— Что другое?

— Понимаешь, когда читаешь дневники прадеда, то иногда такое ощущение, что у них с Анной Викторовной дар действительно был один на двоих. Я тебе уже рассказывал, что дар по-настоящему проявился, когда они познакомились, покинул Анну Викторовну, когда прадед пропал, и немедленно вернулся, когда они снова встретились. То есть дар совершенно точно зависел от первого Якова Платоновича самым кардинальным образом. И ещё прадед мог защитить Анну Викторовну от воздействия наиболее зловредных духов, ей просто физически было легче с ними общаться, если он был рядом. Он не раз писал об этом, например, так: "Анна Викторовна опять изволили принимать духов в моё отсутствие. Результат — как водится, трехдневное недомогание. Если и научился я каким-то образом урезонивать эти сущности, то урезонить Анну Викторовну за тридцать лет совместной жизни мне так и не удалось..."

Марта рассмеялась и тут же снова задумалась:

— Тоша, а ведь эти яркие видения у Риммочки начались в Крыму, то есть как раз после того, как она познакомилась с дядей Володей. Ты не думаешь, что...

— Я не знаю, малыш, — ответил Платон. — Последовательность событий ведь совсем не означает, что между ними есть причинно-следственная связь. Хорошо, если ты права, это был бы замечательный вариант, но всё может быть намного проще и прозаичней. В поезде Римма Михайловна рассказала нам во всех подробностях о том, что случилось в семьдесят втором, о падении самолёта и своём наитии. Рассказала о том, о чём молчала много лет, и возможно, таким образом сама разбудила свой спящий дар. А может, в поезде, в Харькове или даже в первые дни в Крыму случилось что-то ещё, о чём мы пока не знаем, или знаем, но не понимаем, что это важно. Время покажет...

Платон помнил, хотя и не хотел обсуждать это с Мартой, что в поезде Римма Михайловна встретилась не только с дядей Володей, но и с человеком из своего прошлого. Виктор Анатольевич Белых — имя он запомнил, потому что этого человека милиция допрашивала по делу мерзавца Тарадзе — был не просто Римме Михайловне знаком. Его появление у них в купе вместе с Тарадзе было для Мартиной тёти серьёзным потрясением, пожалуй, не меньшим, чем рассказ о страшных событиях семьдесят второго года. Она постаралась это скрыть, но Платон всё равно заметил. Могла ли эта встреча иметь значение? Платон надеялся, что нет, потому что этот человек был в прошлом, его, похоже, вычеркнули и постарались позабыть. Плохо, если дар окажется как-то с ним связан...

— Цезарь, миленький, ты чего? — спросила настороженно Марта. — Что там у тебя? Кошка?

Цезарь действительно вёл себя странно: он стоял, напружинившись, у раскидистого куста бузины на обочине и тихо, но отчётливо рычал. К задним ногам пса жалась напуганная этим низким утробным звуком Гита. Нет, это не могла быть кошка. На них Цезарь обычно не обращал никакого внимания, а вот у Мартусиной собачки они, напротив, вызывали бурный всплеск эмоций.

— Он сначала сунулся в куст, — пробормотала Мартуся, — а теперь — вот...

Платон сделал девочке знак, чтобы подождала в стороне, а сам подошёл к собаке вплотную.

— Что там, дружище? — Пёс сделал несколько шагов вперёд, нырнул в куст, снова вынырнул, зарычал громче. Платон раздвинул ветки, чертыхнулся, раздавив гроздь красных ягод, наклонился и наконец разглядел на земле у ствола продолговатый металлический предмет. Позвал:

— Малыш, иди сюда! — Девочка рванула к нему бегом.

— Что тут?

— Где ближайший таксофон, знаешь? — ответил он вопросом на вопрос.

— Впереди на углу, возле почтового отделения.

— Умница... Мой номер телефона помнишь?

— Платон, ну... — возмутилась Мартуся.

— Хорошо. Позвонишь отцу, он должен быть дома. Скажешь, где мы, и что мы, похоже, нашли орудие убийства.

---

Примечания:

1. Афоризм, вспомнившийся Платону:

"Если на клетке слона прочтешь надпись: буйвол, — не верь глазам своим"

Из собрания мыслей и афоризмов «Плоды раздумья» (1854) Козьмы Пруткова.

2. Люпозорий — санаторий и трудовая колония для больных с кожными формами туберкулеза.

Сведения по истории кафедры дерматовенерологии Первого Ленинградского медицинского института (ныне Первого Санкт- Петербургского государственного медицинского университета им. академика Павлова) почерпнуты отсюда:

https://www.1spbgmu.ru/obrazovanie/kafedry/190-universitet/structura/kafedry/klinicheskie/kafedra-dermatovenerologii/istoriya-kafedry/110-istoriya-kafedry

— Красиво здесь, — сказала Римма, выходя из машины. Сальников хотел сам открыть ей дверцу, но она его опередила. — Я люблю хвойный лес. Он прозрачный, даже если очень густой. Света много. Запах хвои. Хорошо...

В Комарово действительно было живописно, но он любовался сейчас не лесом, а женщиной. Оделась Римма нарочито неброско, не для свидания, но и это простое бежевое платьице очень ей шло. Впрочем, он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что ему на ней сейчас и власяница из козьей шерсти понравилась бы.

— "Во всех ты, душенька, нарядах хороша..." — процитировал он себе под нос. Римма, кажется, не расслышала, но взглянула вопросительно. — Здесь дом 18, напротив впереди — 23. Значит, нам туда, — сказал Владимир Сергеевич хрипловато и махнул рукой вперёд. — Машину здесь оставим, хорошо стоит, а можно ли будет у Печалина во двор заехать, неизвестно...

Они медленно пошли вдоль по дороге под руку. Не хотелось торопиться, а тем более думать об убийстве. Ему не хотелось, а вот Римма задумалась сейчас именно об этом, потому что на лице её вдруг отразилась глубокая печаль. Он осторожно накрыл ладонью её пальцы у себя на локте:

— Они же не знают ещё, что Ирины Владимировны больше нет? — спросила она тихо.

— Не знают, — вздохнул он в ответ. — Телефона же нет, не позвонишь... Римма, я сам расскажу. У меня большой опыт подобных разговоров.

— Спасибо, но нет, — неожиданно отказалась она, — лучше я. Они меня давно знают, а ты чужой совсем...

Римма наверняка ничего такого в виду не имела, но её слова неприятно царапнули. Он больше не хотел быть ей чужим, наоборот, хотел быть как можно ближе. Разобраться с тем, что ей мешает, и вперёд. Были у них в Крыму уже и ода с серенадой, и прогулки под луной, вот с этого места можно было и продолжить. Хотелось уже большего, но тут гусарствовать, брать наскоком не следовало. То особенное и стоящее, что возникло между ними, требовало времени, терпения и чуткости.

Нужный зелёный дом, не новый, но ухоженный, с пристроенной верандой, с белыми оконными ставнями они разглядели за строем молодых сосен одновременно. Римма остановилась, видимо, собираясь с духом, и он остановился вместе с ней. Приносить чёрные вести — тяжело. Хотя за тридцать лет работы в милиции делать такое ему приходилось много раз, но рутиной это так и не стало. Яков как-то сказал, что и не должно: если стал безразличен к человеческому горю — значит, выгорел и теперь профнепригоден. Но всё равно, рассказать Печалину и Лялиной о смерти Флоринской ему было бы гораздо проще, чем Римме. Выходит, зря он её сюда притащил.

— Риммочка, это и правда вы? — раздался глубокий низкий голос откуда-то сзади. — Что-то случилось?

Позади в десятке шагов стоял мужчина мощного, прямо-таки богатырского телосложения. Когда они обернулись, он подошёл ближе. Несмотря на изрядный вес, двигался он не грузно, а упруго. Густые седеющие волосы, борода и усы, высокий рост, гордая стать, необъятные плечи — внешне Печалин напоминал Илью Муромца. Очень внушительный человек, как и говорила Римма.

— Здравствуйте, Алексей Ильич, — тихо сказала Римма. — К сожалению, действительно случилось. Ирину Владимировну убили...

Лицо Печалина застыло и как будто потемнело.

— Вот, значит, как... — произнёс он медленно и добавил после длинной паузы: — Выходит, не зря Олюшка третий день мается... А молодой человек с вами, как я полагаю, из милиции?

— Старший оперуполномоченный областного УГРО капитан Сальников, — представился Владимир Сергеевич.

Печалин кивнул, посмотрел испытующе, сказал:

— Пойдёмте в дом. Разговор нам, похоже, предстоит долгий...

 

Алексей Ильич попросил их подождать на веранде, пока он поговорит с женой. "С женой?" — переспросила Римма. — "Ольга Петровна Лялина — теперь Печалина. Мы поженились в марте", — ответил он и ушёл вглубь дома. Предоставленные сами себе, они было сели у круглого, накрытого белой скатертью стола, но Римма и трёх минут на месте не выдержала. Встала, прошлась туда-сюда, поправила полевые цветы в вазе, а потом и пёстрые самодельные коврики на деревянных стульях, отсортировала по размеру разнокалиберные подушки на видавшем виды диване...

— Римм? — позвал он.

Она обернулась к нему, будто очнувшись:

— Ты же не подозреваешь его? — спросила она голосом, полным живого беспокойства. — Мне кажется, он не виноват ни в чём. И ему сейчас очень тяжело. Им обоим...

Сальников встал, подошёл к Римме, отобрал последнюю из подушек, пристроил её, — на всякий случай по ранжиру, — присел на диван и усадил женщину рядом с собой.

— У нас пока нет оснований их подозревать, — сказал он успокаивающе, но в этот момент из дома отчётливо донёсся женский плач, и выражение лица у Риммы стало совсем уж страдальческим.

— Надо помочь, — выдохнула она, порываясь встать.

— Печалин позовёт, если ему помощь понадобится.

— Ты думаешь?

— Конечно. Ты же сама четверть часа назад сказала, что такие новости лучше услышать от близкого человека, а ближе Алексея Ильича у Ольги Петровны сейчас нет никого... — Римма кивнула, вроде бы соглашаясь, не сводя, однако, глаз с закрывшейся за Печалиным двери. — Я ещё хотел спросить: ты не знаешь, в каком он звании?

— Алексей Ильич? — удивилась она. — Разве он военный?

— Судя по выправке, да.

Римма задумалась. Сальников был рад, что удалось хоть немного отвлечь её.

— Я никогда об этом не думала, но, наверное, ты прав, — сказала она некоторое время спустя. — Он точно воевал и на фронте как раз с Ириной Владимировной познакомился. Я видела его в военной форме на старых фотографиях в её альбоме. Но фотографии эти более поздние — где-то середины, а то и конца пятидесятых годов. Значит, он ещё довольно долго служил после войны. Но что было на погонах, я не помню...

— Это хорошо, — сказал Владимир Сергеевич.

— Почему?

— Если бы помнила, я бы начал тебя бояться.

Римма улыбнулась, но как-то слабо и даже, как ему показалось, виновато. И глаза отвела. Но подумать над этим он не успел, потому что дверь открылась, и Печалин действительно позвал:

— Риммочка, вы мне не поможете? А то Олюшка что-то расклеилась совсем...

 

Алексей Ильич вернулся на веранду один спустя где-то двадцать минут. В руках у него была бутылка водки и гранёный стакан, которые он поставил на стол, после чего прихватил с блюда на комоде яблоко, вынул из кармана складной офицерский нож и принялся нарезать его на дольки прямо на скатерти. Делал он это не спеша и молча. Закончив, налил в стакан водки на два пальца, опрокинул в себя и прокомментировал уже пост фактум:

— Тебе не предлагаю, капитан, ты на работе, да и за рулём, а мне надо: Ирину помянуть, и вообще... — Он закусил тремя дольками яблока, потом спросил: — Ничего, что я на ты?

Сальников неопределённо мотнул головой:

— Вы в каком звании, Алексей Ильич?

— Вышел в отставку в шестьдесят втором в звании подполковника, — ответил Печалин хмуро. — До этого много лет был начальником Минского окружного Дома офицеров. Ты бы, прежде чем допрашивать, в двух словах рассказал мне, что именно случилось...

— Если в двух словах, — сказал Сальников, — то убийство и ограбление.

— Не будешь докладывать, стало быть, — прищурился Печалин. — Не боишься, значит, субординацию нарушить.

— При всём уважении, Алексей Ильич, дело тут серьёзное и не до церемоний.

— Алиби, небось, хочешь?

— Не помешало бы. Что вы делали вечером в четверг, десятого августа?

— В четверг? — Печалин налил себе ещё раз и выпил, на этот раз не закусывая. — В четверг мы у соседей в гостях были, в преферанс играли и шашлыки жарили. Это неподалёку здесь, на углу 2й Дачной и Косой улиц. Можешь прямо сейчас проверить.

— Проверю, но чуть позже... Когда вы видели Ирину Владимировну Флоринскую последний раз?

— Давно. В прошлом году на ноябрьские праздники к ней приезжал. А звонил я ей три дня назад, в среду, и до этого еще несколько раз. Мы с женой хотели её пригласить к нам на дачу, чтобы наконец помириться.

— Когда и из-за чего вы с ней поссорились?

— Это не мы с ней, это она с нами... — Печалин опять налил себе водки.

— Вы б не частили, Алексей Ильич.

— Не волнуйся, капитан, не захмелею. Вес позволяет, — Он опорожнил стакан, перевернул его и надел на горлышко бутылки. — Так вот, после Нового года Ирина узнала, что мы с Ольгой собираемся пожениться, и отреагировала она на это неправильно и некрасиво. Ревность в ней, видите ли, взыграла.

— А у вас с ней были отношения?

— Отношениям нашим — тем, на которые ты намекаешь — сто лет в обед, и прервала их Ирина по собственной инициативе. Было это, как сейчас помню, весной пятьдесят первого года. И больше никогда она никаких отношений со мной, кроме дружеских, не хотела. Я предлагал, но нет. Так что я с тех пор и жениться успел, и двумя дочерьми обзавестись, и овдоветь. И всё это ей дружить со мной нисколько не мешало... А тут вдруг она Оле скандал безобразный устроила. Чёрт её знает, зачем. Характер у неё всегда непростой был, а с возрастом... — Печалин резко замолчал и отвернулся, посмотрел на сосны за окном. — Когда я ей позвонил первый раз после ссоры на прошлой неделе, она вроде бы обрадовалась, но виду особо не подала. Она никогда мириться не умела, прощения просить — какое там! Если окончательной ссоры, разрыва не хотела, то через некоторое время просто делала вид, что ничего не произошло. А тут так бы не вышло. Я ей сказал, давай, мы к тебе приедем поговорить, или ты к нам на дачу приезжай. Она фыркнула, что подумает. Второй раз сказала, что не решила ещё ничего, чтобы мы к ней ни ногой, а она — если созреет — сама приедет. Я думал, просто хочет, чтобы последнее слово за ней осталось, но всё-таки приедет, не допустит, чтоб столько лет дружбы коту под хвост. В пятницу мы её ждали, не дождались, теперь ясно, почему. И ведь не узнаешь даже, собиралась она мириться или нет...

— Собиралась, Алексей Ильич, — сказал Сальников. — Мы вас нашли, потому что Флоринская Римме с Мартой сказала, что в гости поедет и на пятницу заказала такси в Комарово. — Печалин кивнул, с тоской посмотрел на бутылку водки, вдруг резко поднялся и отошёл открыть окно.

— Эх, Ира, Ира... Ты не думай, капитан, не была она законченной стервой. Разной бывала — сильная, смелая, гордая. Ярко горела... Земля пухом. — При последних словах голос его дрогнул. — Я тебе расскажу сейчас историю нашего знакомства. К делу ты это не пришьёшь, но про Иру Флоринскую поймёшь больше. Такое на поминках обычно рассказывают, но мне нельзя будет, не надо, чтобы Олюшка это слышала. Началось всё в июле 1944 года. Служил я тогда в 13-й отдельной моторизированной инженерной бригаде, которая в составе 3-го Белорусского фронта участвовала в освобождении Минска. Задача у нас была — разминировать Окружной Дом Красной армии, который фашисты собирались взорвать при отступлении, но не сложилось у них. Начинёно здание было знатно — авиабомбы, взрывчатка пакетами по 15 — 20 килограмм с зажигательными трубками, несколько хорошо замаскированных взрывателей натяжного действия, — в общем, всё, что душе угодно. И один такой замаскированный взрыватель сработал-таки, как мы не осторожничали. В правом крыле рвануло, начался пожар во все три этажа, а водопровод разрушен, воды нет. Пожарную машину для забора воды прямо на берегу Свислочи установили. Тушили пожарные и добровольцы, а мы в это время продолжали разминирование, таскали взрывчатку и боеприпасы из подвала. Всю ночь с третьего на четвертое июля тушили и таскали. А под утро одинокий бомбардировщик фрицев сбросил над нами фугасные бомбы. По Дому не попало, прилетело рядом, но от сотрясения в повреждённом пожаром крыле рухнуло одно из перекрытий, и мою группу — меня и ещё двух ребят — завалило. Благо, вытащили нас быстро, пожарникам низкий поклон, но очнулся я уже в госпитале с тремя переломами и обширными ожогами второй степени. Лицо чудом не пострадало почти. А уже двенадцатого июля приехала в освобождённый город группа артистов из Москвы, в той группе и Ирина была. Она вообще очень много с фронтовыми бригадами ездила, больше трёхсот выступлений на её счету. Вот и в Минске тогда два выступления было — одно на площади перед спасённым Домом Красной армии, а второе — как раз в госпитале. Все, кто мог, на концерт приковыляли, некоторых тяжёлых перетащили вместе с койками. И я тоже на койке лежал, весь загипсованный, с ожоговой болезнью, в жару, но слушал и слышал. Как она пела! У меня голова плыла и сознание путалось, так что отчётливо я помню только "Синий платочек" и "В лесу прифронтовом". Всю душу она мне тогда перевернула, вспомнил, как плакать. Я ведь на войну добровольцем ушёл, пацаном зелёным после техникума, даже не влюблялся ни разу. Потом на фронте было уже — когда со смертью рядом ходишь, очень любви хочется. А тут... что-то такое она во мне разбудила, я и не знал, что оно есть. После концерта пошла она от койки к койке, с бойцали разговаривала. Ну, и ко мне подсела. Я дара речи сперва лишился, хотя вообще-то всегда бойким был. Она и подумала, что я тяжёлый совсем, спросила медсестру, что со мной и как меня зовут. И сказала мне с улыбкой: "Ты не грусти, Лёша Печалин, гляди веселей. Ты вон какой красавец-богатырь, после войны все девушки твои будут". И тут я ожил: "И вы тоже?" — говорю. Она рассмеялась: "Да ты хват! Какая же я девушка? Я давно уже — тётенька". — А я ей: "Вы самая красивая. Я теперь о вас мечтать буду..." Она посмотрела на меня долгим взглядом, а потом вдруг в губы поцеловала прямо при всех и ушла. От этого поцелуя я то ли умер, то ли заново родился, ты и сам молодой был, знаешь, как это бывает...

Больше я Ирину в тот раз не видел, они в ночь уже дальше поехали. Я же три месяца тогда в госпитале провалялся, да и потом с полгода ещё сильно хромал, от части своей отстал, фронт откатился, и оставили меня в Минске, разминировать и отстраивать. Работы невпроворот было, потому что там, как в песне, сначала рушили до основанья, а уж затем только строили... После победы я остался в армии, так в Минске и служил, и к сорок седьмому году был уже капитаном, замначальника Дома офицеров, того самого бывшего Дома Красной армии. Тогда и свёл нас с Ириной случай вновь: на вторую годовщину Победы приехала она к нам на гастроли со своим инструментальным ансамблем. Двадцать майских дней, десять концертов. А город ещё по большей части в руинах был, коробки да пепелища, строители в бараках и землянках ютились, но новые дома росли как грибы и сирень цвела. И я на каждом концерте в первом ряду с букетом этой самой сирени сидел. В конце карабкался на сцену, букет Ирине и... всё, ни слова из себя выдавить не мог. Примелькался я ей быстро — фигура-то заметная, и на четвёртый или пятый раз поманила она меня пальчиком наклониться и шепнула на ухо: "Некрасиво поступаете, товарищ поклонник: что же, вся сирень в городе — мне одной?" Я растерялся совсем, а она смеётся: "В гримёрку зайди, хоть познакомимся..." Еле дошёл до гримёрки, ноги подгибались — сколько воевал, так страшно не было. Ирина меня встретила словами: "Что же ты, Лёша Печалин, сразу не сказал мне, что мы уже знакомы?" Она меня не узнала, конечно, без бинтов, с волосами и усами — совсем же другой человек, но спросила обо мне у кого-то из работников сцены, и когда ей назвали имя и фамилию, вспомнила. Попросила она меня тогда город ей показать, ну, я и повёл. Полдороги молчал ещё, она только искоса на меня посматривала, но потом меня прорвало, наконец. Десять дней мы с ней по городу ходили и разговаривали. В ресторан я её позвать не мог — не было ресторанов, карточки продуктовые не отменили ещё. К себе тоже не мог — в казарме жил. На танцы позвал — один вальс мне всего и достался, а потом она не танцевала, а пела — люди попросили. В последний день, накануне отъезда, Ира вдруг меня спросила: "Когда у тебя отпуск?" — "В октябре". — "Приедешь ко мне, если позову?" — "Приеду". — "Даже не спросишь, куда?"- "Неважно". И снова она меня поцеловала на прощанье и ушла, а я остался стоять, едва дыша.

И она действительно позвала. В сентябре пришло письмо, а в письме два адреса — этот самый Ленинградский на первую половину октября и Дом культуры железнодорожников в Ростове-на-Дону на вторую. А кроме того два слова всего: "Жду тебя". И я поехал в Ростов, через год в Ленинград, потом в Алма-Ату, в Харьков. Она тоже приезжала ко мне несколько раз в перерывах между гастролями, когда я уже отдельную комнату получил. Три с половиной года пролетели, как сон. Ни от кого мы не прятались, ничего не скрывали, мне тогда казалось — это мой предел мечтаний, лучше просто не бывает. А потом всё закончилось — там же, где и началось: в Минске, в мае. Весной пятьдесят первого она провела у меня две недели, а под конец, уже собираясь на вокзал, вдруг сказала: "Не приеду я больше, Алёша. И ты не приезжай, не надо... " Я остолбенел просто: "Ира, ты что?!!" — "Жениться тебе пора..." — "Так выходи за меня!" — "У меня уже есть муж". — "Ты что, какой муж? Где?!" — "Бывший. В Караганде". Оказалось, это она всерьёз. Есть бывший муж, отбывший восемь лет в лагерях, освободившийся несколько месяцев назад и обосновавшийся в Казахстане. И Ирина собиралась к нему, ссылку с ним разделить. Я не знал, что сказать, да и не мог, у меня как будто снова речь отнялась, как в самом начале нашего знакомства. И не было времени говорить, ей уже на вокзал надо было. Три дня я ходил как пьяный, потом взял неделю за свой счёт и полетел самолётом в Москву, где она жила большую часть времени — в "богемном доме" на улице Щукина, 8а. Но опоздал: застал в квартире только страшно расстроенную Олечку Лялину, Ирину гримёршу-костюмершу, а сама Ира уже собралась и уехала. Стал я Олю выспрашивать, что это за бывший муж и за что он сидел. И рассказала она мне страшным шёпотом историю о том, что этот муж, до войны известный музыкант-джазист Александр Шапошников, был арестован в 1943 году, когда репетировал со своим оркестром, где Ира в то время была солисткой, концерты для американских моряков северных конвоев. Арестован по доносу, потому что якобы готовился немцев в Москве с оркестром встречать. Спустя годы я узнал, что всё было гораздо проще и прозаичнее. Оказалось, что в семье второй жены Шапошникова прятали дезертира, и это в военное время, и он об этом знал и не донёс, а вот на него — донесли. Тогда же я просто испугался за Иру, которой её порыв мог стоить не только карьеры, но и чего похуже. Но об этом я зря волновался: Не успел я назад в Минск улететь, как Ирина вернулась — чёрная совершенно, на себя не похожая, будто постаревшая на десять лет. Вошла, бросила чемодан, скользнула по мне взглядом: "Зачем ты здесь?", рухнула в спальне на кровать и пролежала сутки, ни на что не реагируя — мы с Олей рукой махнули, только заглядывали каждые полчаса, проверяли, дышит ли. Потом вышла на кухню, выставила Олю движением брови и попросила меня: "Можешь мне одолжение сделать?" — "Что угодно..." — "Уезжай. Что у нас хорошее было, уже закончилось. Теперь я могу только сломать тебе жизнь". — "Ира, я люблю тебя..." — "Пройдёт. Тебе нужен нормальный дом, жена и обязательно дети. А я уже никому не рожу. Ты же мужик, не учись унижаться. Уезжай!" И я уехал. Тяжко было... Тоска волчья, душу рвущая. То ли в запой уйти, то ли застрелиться. Мать покойная всё снилась, пальцем грозила: "Не смей!" Ну, перемогся как-то. Работой тоску глушил, не водкой. Уже к зиме ближе обратил внимание на девочку-машинистку в Доме офицеров, птичку-Галочку. Трогательную, смешную, с косой. Обратил, потому что смотрела на меня исподтишка влюбленными глазами, а если заговаривал с ней, даже по работе, смущалась невыразимо, просто до немоты. Знакомо это было и немного грустно, как на самого себя прежнего смотрел. И вот не смог я пройти мимо этой её любви, зацепила Галя меня. Несколько месяцев присматривался к ней, потом погулять пригласил одни раз, второй, на сеанс в новый помпезный кинотеатр "Победа". Разговорил, слушал, как щебечет, и было мне... тепло. Ни полёта, ни надрыва, просто доброе и необходимое тепло, как зимой на фронте, если удавалось после долгого дня спиной к натопленной печке прислониться. Когда понял, что хочу, чтобы это тепло всегда со мной было, пошёл с её бабушкой знакомиться, потому что родители Гали в войну погибли. Крохотная оказалась старушка, смотрела на меня почти с ужасом: "Ты ж целый медведь! Не обидишь мою птичку?" — "Не обижу..." В тот же вечер и поцеловал Галю в первый раз по-настоящему, и руки попросил. Ровно год спустя, день в день, родились у нас дочки-близнецы. Когда забирал Галчонка из роддома с двумя свёртками, думал, что люблю её и счастлив. Другая любовь, другое счастье. Совсем другое. Действительно ли Ирина понимала, что мне нужно, когда гнала меня? Мне нравится думать, что понимала.

Когда девчонкам моим, Вале с Лидой, было по пять лет, получил я вдруг от Ирины письмо. Странное, длинное, таких она мне никогда не писала. Раньше она была сама краткость, и письма её больше походили на телеграммы, только без "тчк" и "зпт". А тут... пять страниц мелким почерком обо всём: о гастролях, новом репертуаре, общих знакомых, о том, как она ногу на сцене сломала, о поездке с сестрой Никой на Байкал. Такие письма пишут старым друзьям, только разве мы расстались друзьями? Дней десять я это письмо в кармане носил, не знал, что с ним делать, а потом его Галя нашла, когда мою куртку чистила. Думал, умру на месте от стыда, когда она мне его на кухню принесла. Жена знала о моём прежнем "романе с артисткой", пол-Минска знало, но до того случая мы никогда об Ирине не говорили. "Ты ей ответил?" — "Нет, и не буду". — "Почему?" — "Как почему, Галя?!" — "Но ведь ты не выбросил письмо". — "Рука не поднялась..." — "Я понимаю. Ты напиши ей, Алёша. Мне кажется, она ничего плохого не хочет. Она как будто прощения у тебя за что-то просит. Тебе виднее, за что". Я помаялся ещё несколько дней, а потом ответил-таки Ирине. Написал про женитьбу, про девчонок своих, про новую двухкомнатную квартиру при военной части, где мы жили впятером с бабушкой и которая казалась нам настоящими хоромами, про очередное звание и про то, что подумываю в отставку выйти. В ответ через месяц пришла посылка с двумя одинаковыми плюшевыми медведями, замечательными, тогда таких не достать было, девчонки мои много лет с ними не расставались. Так и повелось, переписка регулярной стала. В шестидесятом Ирина прислала нам четыре контрамарки на свой юбилейный концерт. Я сомневался, но Галя сказала: "Давай поедем, посмотрим Ленинград". После концерта — превосходного, кстати — нас уже в фойе перехватила Олечка Лялина, позвала к Ирине в гримёрку. Было немного неловко, но не настолько, как я опасался, а дочкам моим и вовсе — чистая радость, фотографии с автографами. Ещё через год я организовал Ирине гастроли в Минске, и она несколько раз побывала у нас дома. Тогда же пригласила нас к себе в Москву...

После этих слов Печалина возникла длинная пауза. Владимир Сергеевич подумал было, что вот и закончилась эта неожиданная исповедь, рождённая горем и хмелем, рассказанная чужому служивому человеку именно потому, что самому близкому не расскажешь. Но это был ещё не конец:

— Галя умерла зимой шестьдесят восьмого года после тяжёлого гриппа, уже вроде бы на поправку пошла, а потом просто утром не проснулась. Сказали, сердце. Ощущение было, будто свет выключили. Ирина прилетела на следующий день после моей телеграммы, вместе с Олей и с палкой, на которую стала опираться при ходьбе, — её догнали фронтовые болячки. Они очень помогли мне и с похоронами, и с поминками, да и дочек по возможности отвлекли. Когда в семидесятом девчонки закончили школу с отличием, Ирина стала уговаривать меня отпустить их поступать к ней в Москву. Я был против, не хотел так рано с ними расставаться. В результате уехала только Лида, а Валя осталась со мной. Через два года Лида вышла замуж, ускользнув от слишком плотной Ирининой опеки, впрочем, на Ирину она была не в обиде. Когда мы приехали на свадьбу, я заметил, как сильно Ирина сдала. Физически, я имею в виду, потому что решительности и властности в ней стало как будто бы даже больше. Она еле выстояла церемонию в загсе, но когда я предложил ей сесть... у-ух, как она на меня посмотрела! Примерно так же она посмотрела на меня, когда я предложил ей выйти за меня замуж и переехать ко мне в Минск. Сказала: "Алексей, не буди во мне зверя". Позже добавила: "Я иногда раскаивалась, что отказала тебе в пятьдесят первом. Но сейчас смешить людей мы не будем..." Я не обиделся на неё за этот отказ. Предложение моё было сделано отчасти из жалости, а таких, как она, жалеть надо молча.

С тех пор я навещал Ирину так часто, как только мог, сначала в Москве, потом в Ленинграде. Выступил третейским судьёй в её конфликте с сестрой и зятем. А прошлым летом в первый раз снял у приятеля на полтора месяца эту дачу, чтобы она на воздухе побыла. И тут неожиданно случилось со мной, на что я по возрасту совсем уж не рассчитывал. Олю я знаю давно, она с Ириной больше тридцати лет и работала, и даже жила . Вот только поговорить с ней о чём-нибудь, кроме Ирининых дел, мне почти не доводилось. А здесь нашлось и время, и место... — Печалин вдруг замолчал и прислушался. — Ну, вот и она. Почувствовала, должно быть, что я о ней говорю...

 

Дверь открылась и на веранду вышла немолодая сухощавая женщина с простым милым лицом. Её густые русые волосы были уложены тяжёлым узлом на затылке, зелёные глаза заплаканы. Вместе с женщиной на веранду вернулась и Римма.

— Как ты, Олюшка? — спросил Печалин с совершенно непередаваемой интонацией, не оставляющей никакого сомнения в его отношении к жене.

— Ничего, — вздохнула она.

— А давление?

— Низкое, — ответила Римма. — Надо бы чаю крепкого или кофе.

— Сейчас самовар раскочегарим, — кивнул Алексей Ильич, — и будем пить чай вместо водки.

Он поднялся, переставил бутылку водки на комод, поднял стоявший тут же пузатый блестящий самовар и унёс его в дом.

— За водой пошёл, — прокомментировала Ольга Петровна. Она тоже подошла к комоду, открыла его створки и вместе с Риммой они буквально за минуту накрыли стол к чаю.

Вернулся Печалин с полным самоваром и включил его. Сел за стол рядом с женой, сказал: "Придётся немного подождать".

— Я не могу поверить, что Иры больше нет, — с болью проговорила Ольга Петровна. — Не могу... Как же так? Может, если бы я была с ней, то...

— Так, — прервал её Печалин довольно строго, — вот ты даже не начинай об этом, Олюшка. Никакой твоей вины нет в том, что тебя не было с Ириной.

— Мне кажется, — вдруг вмешалась Римма, — что вы никак не смогли бы помешать убийце, Ольга Петровна. Ещё и сами... пострадали бы. Его ничто не остановило бы. Он ведь и дом хотел поджечь, следы заметая.

Ольга Петровна испуганно ахнула, а Алексей Ильич посмотрел на Сальникова вопросительно.

— Это верно, — подтвердил Владимир Сергеевич. — Оставил включённым утюг в ворохе газет. Большая удача, что утюг неисправен оказался.

— А каких-нибудь ещё подробностей мы от тебя дождёмся, капитан? — спросил, прищурившись, Печалин. — Ты сказал: ограбление. Что украли-то?

— Содержимое сейфа и другие ценные вещи, — ответил Сальников.

— Коллекция... — протянул Печалин хмуро. — Понятное дело. А ведь я говорил Ире, чтобы она поменьше о ней распространялась. Немного у Ирины было слабостей, но эта...

— Алексей Ильич, — снова вступила Римма, — я уже рассказала милиции всё, что знаю о коллекции Ирины Владимировны. Но я знаю не слишком много. Следователь спрашивал, нет ли каталога.

— Прошлым летом мы как раз здесь в Комарово и сделали полную опись. И я сфотографировал все пятьдесят четыре Ириных камеи... В ноябре привёз ей фотографии. Не нашли? — Сальников отрицательно покачал головой.

— Алёша, фотографии тоже были в сейфе, — вздохнула Ольга Петровна. — Ира всё собиралась альбом приобрести, чтобы их наклеить, но возможно, так и не собралась.

— Ну, у меня тоже остались и фотографии, и опись, — сказал Алексей Ильич. — Сегодня же дочке позвоню, чтобы отправила их авиапочтой, заказной бандеролью. Адрес следователя черкнёшь, капитан?

— Само собой, — ответил Владимир Сергеевич задумчиво. — А ещё в квартире перерыто всё. Так, будто что-то небольшое искали. Что бы это могло быть, не знаете?

— Если приходили за коллекцией, то могли искать малахитовую камею. Её Ирина обычно отдельно от остальных хранила.

— Что за камея?

— Якобы из свадебной парюры шведской королевы Дезидерии, — сказал Печалин и тут же объяснил, отвечая на незаданный вопрос: — Парюра — это такой набор драгоценностей, сделанных в одном стиле с похожими камнями, в данном случае из золота с малахитом. На малахите вырезаны сценки из греческого эпоса, боги и герои. Парюра Дезидерии состояла из семи предметов: диадемы с гребнем, ожерелья, большой броши, браслетов и серёг. Сейчас она хранится в музее в Стокгольме. Так вот, там у одной из серёг нижней подвески не хватает. Согласно семейной легенде, у Ирины хранилась именно эта нижняя подвеска, когда-то утерянная и несколько раз перепроданная.

— Ничего себе, — присвистнул Сальников, и Римма посмотрела на него укоризненно. — И сколько же такая штучка может стоить?

— Если она подлинная, то очень дорого. Но я никогда не был до конца уверен в её подлинности. К экспертам Ирина обращаться не хотела, говорила: "Пусть будет королевская камея. Легенда красивая..." Кроме этого в её коллекции было ещё две по-настоящему ценных камеи Викторианской эпохи — одна на розовом перламутре с изображением трёх граций, другая на голубоватом с чудным девичьим профилем, обе в золотых оправах. Всё остальное она называла "мои красивые побрякушки"...

— И сколько это всё могло стоить? — спросил Владимир Сергеевич.

— Сколько могла стоить малахитовая камея, если она подлинная, я не слишком хорошо себе представляю. Ирина как-то сказала: "Волгу наверняка можно купить". Викторианские камеи стоили по полторы-две тысячи рублей каждая. Всё остальное вместе — рублей двести.

— В общем, целое состояние, — констатировал Сальников. — И всё это хранилось в металлическом ящике, который, по большому счёту, даже вскрывать на месте необязательно было, а можно было, к примеру, в чемодане с собой унести... М-да.

— И хранилось, — подтвердил Печалин язвительно. — У нас всё-таки Северная столица СССР, а не какой-нибудь гангстерский Чикаго.

— Алёша, — Ольга Петровна положила руку на запястье мужа, — ты же сам первый неоднократно говорил Ирине, что нужен более серьёзный сейф и дополнительный замок на входную дверь.

— Ну, говорил, — пробурчал Алексей Ильич. — А она возражала, что как раз серьёзные замки и запоры воров и привлекают. У неё всегда и на всё свои резоны были.

— В целом это имеет смысл, — признал Сальников. — Вот только дверь в квартиру Флоринской не взламывали. Вероятнее всего, она открыла дверь убийце сама или у него был ключ.

— То есть это кто-то свой? — уточнил Печалин грозно.

— Свой или по крайней мере знакомый. Или же среди своих был наводчик. Разбираемся пока.

— Белкина проверили?

— Алёша, ну... Ты же сам всегда считал, что он не так плох, как думала Ирина.

— С зятем Ирины Владимировны мы уже побеседовали. У них с женой на время убийства хорошее алиби. Хотя навести на квартиру он всё равно мог, даже непреднамеренно, так что мы ещё поинтересуемся его окружением... Алексей Ильич, Ольга Петровна, а других наследников, кроме Белкиных, у Ирины Владимировны не было?

Супруги переглянулись.

— Вообще-то, — начала Ольга Петровна, — Ира в последние годы всерьёз подумывала о том, чтобы завещать свою коллекцию вам, Римма, и Марте.

— Нет, что вы! — вскинулась Римма. — Этого ещё не хватало. Зачем?!

— Не сердитесь, Риммочка, — сказал Алексей Ильич умиротворяюще. — Мы знаем, что вы никогда её денег не хотели. Но Ирина терпеть не могла Белкина. Она считала, и тут я был с ней согласен, что коллекцию он немедленно продаст, а вы наверняка оставите хотя бы часть на память.

— Я бы ничего никогда не взяла, — отчеканила Римма. Такой сердитой Сальников её никогда не видел.

— Она предполагала, что вы так отреагируете, — вздохнула Ольга Петровна, — поэтому хотела написать в завещании, что это Мартусино приданое. Считала, что с этим вы могли бы... смириться.

— Нет, — сказала Римма по-прежнему резко. — Какое ещё приданое? Я сама в лепёшку разобьюсь, но у Мартуси будет всё, что нужно. Наше будет, а не чужое. А эта коллекция после смерти Ирины Владимировны принадлежит Веронике, и точка.

— Я предупреждал Ирину, что всё именно так и будет, — развёл руками Печалин, — но её было трудно переубедить.

— Ещё у Иры был вариант подарить голубую камею с девичьим профилем Мартусе на восемнадцатилетие... — добавила Ольга Петровна. — Она даже считала, что девочка на камее похожа на вашу племянницу, Римма.

— Это ничем не лучше. Мартуся не могла бы принять такой подарок. Что это за подарок — в тысячу рублей?!

— Не сочтите за обиду, Риммочка, — покачал головой Печалин, — но вы очень упрямы. Этим вы тоже на Ирину походите...

— Что значит "тоже"? — возмутилась Римма.

— Это значит, что у вас с Ириной много общего. Только вы гораздо, гораздо добрее... А так тоже всё сами-сами, и решаете, и делаете. Стойкий оловянный солдатик.

Тут Римма на время лишилась дара речи. А Владимир Сергеевич подумал, что сравнение с солдатиком удивительно меткое. Не в бровь, а в глаз.

— Ну, Алексей Ильич... — выдавила Римма наконец.

— Риммочка, Ирина любила и вас, и Марту, и очень за вас переживала, — продолжил Печалин. — Она, конечно, никогда вам этого не говорила, но это так. Вы были теми дочкой и внучкой, которых у неё не было, но иметь которых ей очень хотелось. Но после смерти вашей матери Ирина, видимо, что-то сделала неправильно, взялась опекать вас слишком рьяно, переступила какую-то чувствительную для вас границу. И вы закрылись от неё раз и навсегда. Ира это понимала, поверьте, и позже с моей дочерью Лидой она уже вела себя тоньше, тактичнее. А у вас ей просто следовало попросить прощения, но она совершенно не умела этого делать...

Когда он замолчал, возникла пауза.

— Извините, — выдохнула с трудом Римма и встала. — Я... Мне нужно выйти на воздух.

Женщина выбежала во двор и немедленно скрылась за углом дома. Сальникову очень хотелось пойти за ней, но он понимал, что делать этого сейчас нельзя. У них пока не те отношения, чтобы она в любой ситуации могла принять от него утешение. А жаль...

— Ну вот, обидел девочку, — сказал Алексей Ильич расстроенно.

— Не обидел, Алёша, — покачала головой Ольга Петровна, вытирая набежавшие на глаза слёзы. — Просто ей тоже тяжело, как и нам. Пусть поплачет... — Печалин тут же достал из кармана пиджака и протянул жене чистый платок, который был с благодарностью принят.

— Так было завещание или нет? — спросил Сальников, вынужденно нарушая эту семейную идиллию.

Печалины снова переглянулись.

— А мы не знаем, — сказал Алексей Ильич. — В прошлом году это ещё были только Иринины размышления, но ведь с тех пор порядочно времени прошло.

— Если завещание существует, — подхватила Ольга Петровна, — то составляла его нотариус Татьяна Исааковна Блоштейн из Первой нотариальной конторы на Невском, 44. Она ещё из блокадных нотариусов. Ира очень давно её знала и никому другому такое важное дело не доверила бы.

Сальников записал данные нотариуса в блокнот. Теперь оставался ещё один непростой вопрос.

— В минувший понедельник Флоринская всерьёз поссорилась со своей сестрой. Её помощница по хозяйству, ставшая невольной свидетельницей этой ссоры, рассказала мне, что сестра в числе прочего упрекнула Ирину Владимировну в том, что она — дословно — "сначала развелась со своим мужем, а потом отправила его в лагеря на восемь лет". Что вы можете об этом сказать?

Реакция не заставила себя ждать:

— Знаешь что, капитан... — побагровел Алексей Ильич.

— Подожди сердиться, Алёша, — сказала Ольга Петровна. — Товарищ капитан же не для удовольствия это... А вот Веронику я не понимаю. Как только можно повторять подобные гнусности?

— Повторять? — переспросил Сальников.

— Ну, не сама же она это придумала. Ходили в околоартистической среде подобные слухи в середине пятидесятых, когда бывший муж Ирины вернулся в Москву после реабилитация. Вот только к реальности они никакого отношения не имели. Мерзость и зависть, больше ничего. Молчали бы лучше. Уже после лагерей, из ссылки, Шапошников написал несколько писем своим друзьям-артистам, известным, маститым. Их привёз в столицу по его просьбе какой-то НКВДшник, мелкая сошка. Явился с ними в Радиокомитет. Так вот никто ссыльного музыканта тогда ответом не удостоил, даже привет передать посчитали опасным. Только Ира осмелилась. Она и тогда ему посылку собрала, и через пару месяцев в Караганду к нему поехала. Вот только вернулась ни с чем...

Печалин поймал вопросительный взгляд Сальникова и последний вопрос задал жене сам:

— Олюшка, а ты так и не знаешь, что у них тогда случилось?

— Нет, — Ольга Петровна сокрушённо покачала головой. — Она, мне кажется, никогда и никому об этом не рассказывала... Правда, несколько лет назад я сопровождала Ирину на какую-то музыкальную премьеру, и в антракте в буфете мы чуть не столкнулись с Шапошниковым и его нынешней женой. Ирину он не узнал, он теперь вообще плохо видит совсем — очки огромные, а вот его жена — узнала и увела мужа в сторону. Ира тогда замерла, наверное, на целую минуту, а потом сказала: "Похоже, они до сих пор думают, что это я во всём виновата..." Я спросила её: "В чём, Ира?", но она мне не ответила и вообще сделала вид, что ничего не произошло... — Ольга Петровна глубоко вздохнула, встала, подошла к открытому окну и выглянула наружу. — Товарищ капитан, будьте добры, позовите Риммочку. Уже можно, наверное. Самовар вскипел, будем чай пить...

---

Примечания:

1. Статья "Дом офицеров: непростая судьба уникального здания":

https://www.sb.by/articles/paradnyy-rasch2et.html

2. "Минск и минчане в годы Великой Отечественной войны" — полнотекстовая база данных:

https://www.calameo.com/books/0033217869cb35f3c2f72

3. Статья "Как восстанавливали Минск после войны":

http://abu.by/ru/news/2681.html

4. О Дезире Клари (1777 — 1860), в замужестве Бернадот, в последствии шведской королеве Дезидерии и её малахитовой парюре можно прочитать здесь:

http://jewelpreciousmetal.ru/jewellery_design_malakhiteparure.php

До Комаровского кладбища они доехали на машине, а уже оттуда пошли пешком к Щучьему озеру, прихватив с собой бутерброды. Володя, судя по всему, прекрасно здесь ориентировался, а вот сама Римма — не очень, хотя и бывала в студенческие годы несколько раз на берегу Финского залива в этих местах. Поэтому Володя вёл, а она позволяла себя вести, не ощущая при этом ни малейшего беспокойства. Наоборот, было так хорошо — просто доверять, просто держаться за его локоть двумя руками и брести не спеша куда глаза глядят. По краям дороги к озеру лес стоял уже не хвойный, а смешанный. Среди стройных сосен замелькали берёзы с осинами, уже тронутые красками приближающейся осени. В городе день казался по-летнему тёплым, но в тени деревьев веяло прохладой, так что Римма накинула лёгкую кофточку, предусмотрительно взятую с собой из машины.

Людей им навстречу попадалось немало, всё-таки было воскресенье, но ощущение уединения оставалось. Ощущение свидания. Выйдя от Печалиных, они больше о преступлении не говорили, да и вообще всё больше молчали, обмениваясь лишь отдельными репликами. Это молчание не было неловким или вязким, оно было... гармоничным, что ли. Его хотелось продлить. Мелькнула мысль, что она просто боится предстоящего разговора, и ушла. Разговор обязательно будет, и неизвестно, чем он закончится, но пока Римме было уютно. Дойдя до озера, они обошли людный пляж стороной. Володя всё вглядывался в лес по левую руку, пока не разглядел огромный муравейник.

— Вот она, горища, — сказал он. — Значит, сейчас и тропинка будет.

Тропинка была и вела к берегу, хотя без подсказки Римма едва ли её разглядела бы. К воде они вышли на небольшой прогалине, где нашлось и старое кострище, и возле него два сложенных под углом сосновых ствола. Прямо у кромки воды бросался в глаза огромный пень, напомнивший Римме какое-то фантастические животное, пришедшее на водопой.

— Наше место, — пояснил Володя. — Хорошо, что сегодня тут никого нет.

— Ваше? — переспросила Римма, осматриваясь.

— Да. Последний раз мы тут на майские с Платоном и Яковом рыбачили. Хотя теперь мы гораздо реже сюда приезжаем. Нет на нас тёти Насти, чтоб сказала: "Эх, невозможные вы, вечнозанятые дети. Встали, поехали..."

— Что, так и говорила? Дети? — Римма присела на один из стволов лицом к озеру. — И Якову Платоновичу?

— А как же, — усмехнулся Володя. — Ему чуть ли не в первую очередь. Всё было: и "Яша", и "сынок", и при случае поцелуй в кудрявую маковку, и в ответ — кривая смущённая улыбка, совсем как у Платона, и полный обожания взгляд...

Римма только головой покачала. С одной стороны, не было ничего более естественного, чем такое обращение матери с сыном, но с другой... Нет, представить в этой роли Штольмана-старшего у неё пока не получалось.

— Римм, ты не робей его. Он нормальный мужик, ни разу не суровый к тем, кто этого не заслуживает. Закрытый, да, но... Платон же не на ровном месте получился такой, как есть. Он весь в отца, и не только внешне. Вы с Яковом совершенно точно поладите, даже не сомневайся.

— Главное, чтобы Марта с ним поладила, — вздохнула Римма. — А я уж как-нибудь...

— И поладит, не успеешь оглянуться. По себе сужу — меня она завоевала с всеми потрохами ещё до того, как мы с поезда сошли...

И тут Римма решилась задать давно волновавший её вопрос:

— Володя, а с Августой Генриховной? С ней... тоже поладит?

Володя немного замялся, и Римма насторожилась.

— Думал я уже, как тебе ответить, если ты спросишь, — сказал он наконец. — С Августой и правда может быть непросто. Стать для неё своим — это та ещё задача. Когда мы с Яковом подружились, то в доме у них с женой частенько бывали, тем более, что и тётя Настя нам была как родная. Вот только Августа нас никак не привечала. Если только могла, вообще предпочитала к нам не выходить. А если, к примеру, застолье, и встречи не избежать, то всё равно мы, кроме "здрасти", "попробуйте курицу" и "до свидания", ничего от неё не слышали. Я сперва думал, смущается, потому что по-русски ещё неважно говорит, вот только её взгляд был нисколько не застенчивый, а прямой, изучающий и весьма прохладный. И такая ерунда — не один раз, не два, а пару лет. Татке моей это совсем не нравилось. Она даже как-то в ответ её буравить принялась, чуть ссоры не вышло. В общем, чтобы этот лёд растопить, мне пришлось на глазах у Августы спасти Платону жизнь.

— Это как? — ахнула Римма.

— Ну, как... Он малОй ещё совсем был, три года, что ли. Произошло это зимой. Я к Якову по делу приехал, в субботу, как водится. А Августа с Платоном с прогулки возвращались, с санками. Она чуть поотстала, а мальчишка впереди. И он меня заметил с противоположной стороны улицы и рванул ко мне через дорогу, прямо под машину. Водитель его видел, но затормозить никак не успевал, скользко же. Августа тоже ничего не успевала, разве что закричать. А я метнулся Тошке наперерез, выбил его из-под колёс, как мяч футбольный, а меня самого машина сбила. Перелом ключицы и двух рёбер, сотрясение мозга. Скорую вызывать пришлось. Так вот, на следующий день Августа мне передачу в больницу принесла. У меня Татка сидела как раз, яблоко мне резала. А тут явление такое: входит Августа с большой сумкой, прямиком ко мне, останавливается, говорит: "Спасибо тебе, Володья. Благослови тебя Господь", наклоняется и в щёку меня целует. Немая сцена... Я чуть яблоком не подавился, Татка палец себе от удивления порезала, мужики- соседи по палате чёрт-те что подумали. А она присаживается напротив Татки и извлекает из сумки обед из трёх блюд: суп в литровой банке, котлеты с жареной картошкой в кастрюльке и целый апфельштрудель. Ну, ты знаешь, это пирог такой немецкий. Посидела минут пять, расспросила о здоровье и ушла. Татьяна всё это время молчала, а когда за Августой дверь закрылась, вдруг какую-то сцену ревности мне устроила, тоже от удивления, видимо. А мужики говорят жене: "Давайте, мы тогда сами это всё съедим, раз вашему мужу нельзя". Я ржать стал в голос, хоть мне противопоказано было, рёбра-то болели. Ну, тут и Татку попустило, тоже засмеялась и стала меня кормить принесёнными деликатесами. А Августа через день приходила все две недели, что я в больнице лежал. Всей палатой мы с её передач кормились, мужики уже из окна её высматривали. После этого перешли мы с ней на "ты" и стали общаться более или менее по-человечески. С Таткой они не подружились, нет, но обстановка сильно разрядилась... Так что, как видишь, есть способы.

— Это первый раз, Володя, когда ты меня не успокоил, а растревожил ещё больше, — сказала Римма честно.

— Ну, не врать же было, — пожал он плечами. — Не люблю. По работе порой приходится, потому что военные хитрости никто не отменял. А между друзьями или близкими это последнее дело. И потом, чтобы решать проблему, надо её знать. А нерешаемого тут нет ничего.

Римма задумчиво кивнула. Было пора, как ни крути.

— Вот и ты должен знать проблему, — сказала она тихо. — В Крыму я хотела промолчать, но... не получается. Только давай, наверное, перекусим сначала.

— Меня умиляет, что ты всё время пытаешься меня накормить, — улыбнулся Володя. — Я не голодаю, правда. Я очень неплохо готовлю, дочку же один растил, пришлось научиться. Нет, ни такой эпический борщ, как у тебя, ни Августин струдель я не повторю, но в остальном... Или ты думаешь, что предстоящий разговор нам аппетит испортит?

— Вполне возможно, — вздохнула Римма. — А ещё я немножко время тяну.

— Э-эм... Вот теперь ты меня растревожила.

 

— ... Римм, когда я сказал сегодня, что бывает даже то, что невозможно в принципе, я ничего подобного я в виду не имел... — Володя хмурился, и в голосе его звучало напряжение.

— Да я понимаю, — отозвалась она тихо. — И понимаю, что поверить в это практически невозможно. Мне и самой это... очень трудно даётся. Но что делать, если каждый день что-то происходит?

— Каждый день?

— Ну, не буквально, конечно, во всяком случае, пока. Но оно прогрессирует. Вчера у меня впервые было два видения за один день.

— А может, тогда к врачу обратиться? — спросил Володя осторожно.

— "И тебя вылечат. И меня вылечат"? — горько усмехнулась Римма. — Обследоваться всё равно придётся, потому что эти обмороки мне точно не на пользу. Но вот к психиатру я с этим пока не пойду, потому что всё, что пришло мне в видениях до сих пор, оказалось правдой: самолет упал, Мартусю мы нашли в "ростовцевской катакомбе", Андрей Осадчий не погиб на Эльтингенском плацдарме, убийца Ирины Владимировны действительно оставил включённым утюг, чтобы поджечь дом, а Ольга Петровна теперь вместе с Алексеем Ильичом. Я их видела на этой самой веранде, ты понимаешь? Коврики на стульях, подушки разных размеров, самовар...

— А что же ты тогда просто не посмотришь, кто убийца? — Вопрос прозвучал отрывисто и остро.

— Да потому что я совершенно не понимаю, как это работает! — почти простонала Римма. — Всё это пока намного сильнее меня. Я чувствую себя какой-то щепкой, которую носит по волнам. Смотрю, что показывают и когда показывают, а потом ещё какое-то время продышаться не могу. Платон говорит, чтобы разобраться, надо собирать эмпирический материал.

— Это как?

— Записывать фактуру по каждому видению и систематизировать, искать общее, вычленять закономерности...

— Прям слышу его, — буркнул Володя. — Вообще то, что Платон с Яковом верят в твою историю, кажется мне ещё более диким, чем сама история.

— Володя, я не говорила, что Яков Платонович мне поверил. Он только сказал, что разговор важный и обязательно будет продолжен, и ушёл. Я думаю, ему нужно время поразмыслить и по возможности проверить то, что я наговорила. И ты тоже... можешь так сделать.

— Поразмыслить и в самом деле было бы неплохо, а то ты меня совершенно огорошила, — сказал Володя задумчиво. — А знаешь что, пойду-ка я поплаваю...

— Как? — растерялась Римма.

— Да вон, в озере, — Володя кивнул в сторону воды и встал. — Ты не волнуйся, здесь нормальное дно...

Он стал расстёгивать рубашку, и Римма поспешно отвернулась. Пару минут спустя услышала плеск воды. Когда решилась посмотреть, Володины вещи оказались сложены тут же, на соседней коряге. А в воде она разглядеть его не смогла, потому что была слегка близорука и смотреть приходилось против солнца...

 

Минут пять Римма ещё сидела на бревне, а потом встала и подошла к самому берегу. Даже наклонилась и зачем-то погладила пень у воды. Надо было Гиту взять с собой, что ли, с ней гораздо легче было бы сейчас ждать. Правда, у Печалиных на даче собачка была бы совершенно неуместна. В глазах рябило от ярких солнечных бликов на поверхности воды. Ближе к берегу на озёрной глади она различала какие-то крупные зелёные листья. Что это? Кувшинки? Осень ещё не успела по-настоящему заявить о себе, так что зелёным был и противоположный берег: почти изумрудным понизу, где трава и кустарники, малахитовым повыше, где стеной поднимались сосны и ели. Две утки чинно скользили по воде метрах в двадцати от Риммы. Похоже, пловец их не потревожил.

Володю она не видела нигде. Наверняка он хорошо плавает, так что по этому поводу волноваться нечего, но всё же... Глубокой воды Римма боялась. Плавать её учил Женька, но недоучил. Она так и плавала брассом вдоль берега, высоко держа голову, снова и снова проверяя ногами дно. "Глянь, поверх текучих вод лебедь белая плывёт", — необидно дразнил её брат. В Крыму, отпуская Марту с Платоном купаться, Римма каждый раз просила их не заплывать далеко, они слушались, но она всё равно не выдерживала, выходила в полосу прибоя, смотрела из-под руки. Глупо, конечно. Впрочем, дети относились к этой её слабости с пониманием.

Дар тоже был как вода. Что там, на глубине, неведомо. Как не захлебнуться, не дать утянуть себя в какой-нибудь омут, непонятно. И почему-то казалось, что нельзя тут будет просто плавать на поверхности, что придётся превозмочь себя и нырнуть, ещё и с отрытыми глазами. "Ещё и жабры отрастить придётся, сестрёнка", — отозвался брат. Может быть, и так. Она присела на корточки и опустила в воду кисти рук. Где ты, Володя? Возвращайся поскорей. В Крыму Платон с Мартой купались иной раз и больше получаса, но там было гораздо теплее...

Чего ей ждать теперь, когда она всё рассказала? Римма сразу попросила Володю сначала выслушать её, что он и сделал. А она смотрела ему в лицо, не отводя глаз, хотя это было очень трудно. Первые несколько минут он недоумевал, а потом мрачнел всё больше, между бровей залегла глубокая складка, которой она у него ещё не видела. Самообладания он не потерял, остался абсолютно корректен. Назвал её историю "дикой", так она именно такой и была. Почему-то она более бурной реакции от него ожидала, ведь в мужчине ощущался недюжинный темперамент. Может, он всё-таки счел, что она не в себе, а с сумасшедшими надо спокойно разговаривать. Римма вернулась к кострищу и присела на прежнее место на коряге, спрятав лицо в ладонях. Представилось вдруг, что Володя может и не вернуться. До пляжа, мимо которого они проходили, не так уж и далеко, выберется из воды там, дойдёт до машины... Мысль эта была совершенно идиотской, потому что его вещи лежали рядом, да и не тот он человек, чтобы оставить женщину одну в лесу. Нет, домой он её в любом случае отвезёт, а вот потом...

 

Честно говоря, более странного разговора в жизни Сальникова ещё не случалось. Он бы вообще решил, что Римма его разыгрывает, если бы не видел, как сильно она волнуется. А потом в её рассказ стали укладываться детали, замеченные им ещё в Крыму, и картинка начала складываться — явственно отдающая чертовщиной. Как будто полезло из щелей то, чем в детдоме они с мальчишками старательно пугали друг друга долгими зимними ночами. Разговоры с мёртвыми, видения, и всё это всерьёз, с научным Платоновым подходом. Бр-р-р... Сначала верить не хотелось, а потом иметь с этим что-то общее. Он потому и купаться пошёл, что стало как-то не по себе.

Уже в воде вспомнилось, как после смерти жены он пару лет ещё с ней разговаривал. Иной раз и вслух, пугая Машутку. Как ночами, когда совсем невмоготу было и приходилось пить коньяк, чтобы заснуть, снилось ему, как Таня тихо входит, садится на край постели, смотрит растерянно и печально, чуть виновато, чуть укоризненно. Нельзя было в тех снах до неё дотронуться и приблизиться было нельзя, и всё равно он любил их и ждал. Если бы пришёл к нему тогда какой-нибудь человек и предложил поговорить с любимой ещё раз, что бы он сделал? Сначала в морду бы дал, сочтя шарлатаном, а потом... кто его знает. Римму покинули почти все, кто был ей дорог, за кого она держалась в жизни, а ведь женщины всё чувствуют острее. Так ли уж невозможно, что она докричалась до погибшего брата, когда у неё на руках умирала его дочь? Что в Крыму услышала попавшую в беду Мартусю, которую любит всей душой? Ничего он в этих тонких материях не понимает, но шарахаться тут точно не от чего. Стыдно шарахаться, мужик он или кто? А ещё был вопрос, почему она ему-то это всё рассказала. И был этот вопрос самым важным независимо от того, была ли её история невероятной правдой или всё же мистификацией чистой воды. Вот, собственно, с этим вопросом он на берег и выбрался...

 

Вода плеснула где-то неподалёку — раз, другой. Римма стремительно встала. Сейчас она Володе обрадовалась не меньше, чем вчера утром, когда они со Штольманом прервали Мартусин допрос. Он вышел на берег, стряхивая воду с волос и плеч. Кивнул ей, сказал: "Ну, а зачем волноваться-то было?" Пришлось опять отвернуться, чтобы дать ему спокойно одеться, и при этом самой попытаться успокоиться, потому что сердце заполошно колотилось, но куда там! Хорошо, что пауза оказалась совсем короткой.

— Я тут думал над тем, — начал Володя почти сразу, — чем ещё может быть твоя история, кроме правды, и зачем ты мне её рассказала. — Судя по звукам, он вытирался, вот только чем? — Розыгрыш и бред сумасшедшего я отмёл сразу. Для розыгрыша ты слишком серьёзна и взволнована, да и не те у нас пока отношения. Для сумасшедшей, наоборот, взволнована недостаточно, излагаешь подробно, логично, взвешенно, хотя это и трудно тебе даётся. Я, конечно, не психиатр, но за тридцать с лишним лет следственной работы навидался людей с самыми разными психическими отклонениями, и ты на них ничем не похожа. — Что-то звякнуло — пряжка ремня или ключи? — Интересничать тебе незачем было, видно же, что ты мне интересна сама по себе. Да и не дети мы давно, такой легендой в нашем возрасте скорее не привлечь кого-нибудь можно, а отпугнуть. Так может, ты этого как раз и хотела?

— Нет! — сказала Римма горячо.

— Вот и я подумал, что нет, — согласился мужчина. Зашуршала ткань. — Не было смысла такой огород городить. Ты в Крыму очень красиво всё закончила, достаточно было остаться при своём и больше не делать мне никаких авансов. А ты делала.

— Делала, — немедленно согласилась Римма. — Ты мне нравишься, я по тебе скучала, потому и авансы...

— Но почему ты мне эту историю рассказала именно сейчас? Не в Крыму, сразу после похищения Мартуси, не потом когда-нибудь, когда у нас уже всё закрутилось бы?

— Мне кажется, у нас может быть серьёзно, — произнесла она на грани слышимости. — В Крыму мне это было непонятно ещё, а теперь... А это значит, что нельзя врать. Совсем.

— Можешь поворачиваться, — сказал Володя.

Но она пока не осмеливалась. Так разговаривать было гораздо легче.

— Что ты решил? — спросила она.

— Что хочу тебе верить. Но ты же понимаешь, что...

— ... вы должны проверить все возможные версии. Ещё бы я не понимала!

— Римм, поворачивайся.

Деваться было некуда, пришлось сделать над собой усилие. Обернувшись, она оказалась к Володе совсем близко, в шаге всего. Он смотрел на неё внимательно, изучающе, но настороженности и напряжения в его взгляде больше не было.

— Почему ты так меня называешь? — вырвалось у неё.

— Как? — удивился он.

— "Римм"...

— А разве это не твоё имя?

— В моём имени на конце есть буква "а".

— Правда? А мне нравится "Римм"... Все дороги ведут... к Римм.

Она прерывисто вздохнула, протянула руку и погладила его по плечу. Облегчение было просто огромным. Володя немедленно накрыл её руку своей.

— Вообще-то, все мы вечно глотаем какие-то гласные или даже согласные, — сказал он. — Знаешь, как Якова в управлении называют?

— Как?

— ЯкПлатоныч. А за глаза — Яконыч или даже Драконыч.

— Боятся?

— Уважают... Дракон — символ мудрости и силы. А я вот думаю, стоит ли тебя бояться?

— Меня?

— Ну, да. Ведь мы же не знаем, что ты ещё умеешь. На расстоянии ты видишь. А вдруг ещё и мысли читаешь? Предметы усилием воли двигаешь?

Он опять её смешил. И утешал. И было от этого так хорошо, что хотелось плакать.

— Если это всё, что тебя смущает...

— А тебя ничего не смущает? Во мне, я имею в виду?

Тут она сильно удивилась:

— Не-ет. Ты о чём вообще?

Володя негромко фыркнул, потом головой покачал:

— Римм, я, между прочим, старше тебя на пятнадцать лет. Мне в этом году пятьдесят исполнилось, я уже трёхкратный дед. У меня любимая работа — часто без выходных и праздников, кровь, грязь...

— Чш-ш-ш, — сказала Римма. — Работать без выходных для здоровья вредно. Человек должен отдыхать и хорошо питаться. Это я тебе как несостоявшийся врач говорю. — Он рассмеялся. — А в остальном... Мне нравится, что ты старше, что Платон знает тебя с детства. Что Мартуся сразу прониклась к тебе симпатией. Тебе легко верить. С тобой легко — и хочется — говорить... обо всём.

— А ещё я оды и серенады могу, — добавил Володя. Глаза его потемнели. — Римм, нам лучше сейчас ехать домой, пока я не полез к тебе целоваться и тем самым не подорвал твоё доверие... Мы оба взбудоражены сейчас, наделаем дел.

Римма была с ним согласна. Они были знакомы всего-ничего. И вообще, он сейчас наверное составлял в уме список следственных мероприятий для проверки её слов. Так что целоваться им действительно не следовало. Но очень хотелось.

 

— ... Володья, у тебя есть совесть? — спросила Сальникова Августа вместо приветствия. Судя по её интонации и выражению лица, Штольман сегодня опять проработал весь день.

— И ты здравствуй, Ася, — сказал Владимир Сергеевич вполне мирно. — Рад видеть.

— А вот я тебе сегодня не рада, — отрезала женщина, и взгляд ему сейчас достался тот самый, о котором он недавно Римме поведал, только, пожалуй, эмоций в нём было больше, чем раньше.

— Ты, как всегда, прямолинейна и приветлива, — парировал Сальников.

— Я справедлива, — ответила она.

Понять Августу было можно: отдыхать её благоверный не умел совсем: кроме отпуска раз в год, который был не столько для него, сколько для семьи, всё остальное время Штольман в принципе считал рабочим. Сам Сальников тоже полагал, что с этим друг перебарщивает, но сегодня ему просто необходимо было поговорить с Яковом.

— Если я тебе скажу, что я не столько по работе, сколько по личному вопросу, это что-то изменит? — поинтересовался он.

— Личный вопрос у меня только один: когда ты уже наконец женишься? — сказала Августа с чувством. — Чтобы и тебя дома кто-нибудь ждал...

Это её заявление было почти столь же неожиданным, как и её появление двадцать лет назад в больнице с передачей. Ну, не говорили они никогда прежде о его матримониальных планах!

— Э-эм, — протянул он, — скажем так: я над этим работаю.

Августа посмотрела на него внимательно, пытаясь, похоже, разобраться, шутит ли он, а потом развернулась и ушла, по пути махнув рукой в сторону Штольмановского кабинета. Путь был свободен.

— Заходи, Володя, — сказал Яков, не поднимая головы от бумаг, когда Сальников заглянул в кабинет. — Как съездил?

— Интересно. Прям до чрезвычайности, — Владимир Сергеевич закрыл за собой дверь, прошёл к столу и устроился на стуле напротив Штольмана.

Тот внимательно на него посмотрел и кивнул каким-то своим мыслям:

— Значит, съездилИ... Смелая женщина Римма Михайловна, — добавил он с явным уважением.

— У меня слов нет, ты понимаешь?!!

— Понимаю, не кричи. С ней-то сдержался, я надеюсь?

— А как ты думаешь?

— Раз коньяк не пил пока, значит, сдержался.

— Я б сейчас не отказался, честно говоря, — Яков снова кивнул, встал, открыл дверцу шкафа и извлёк оттуда бутылку армянского коньяка и две стопки. — Это что за... пердимонокль, ты можешь мне сказать?!

— Хорошее определение, — сказал Штольман задумчиво, разливая коньяк. — Ты только при Асе так не выражайся: она этого слова не знает, поймёт неправильно.

— Ты на вопрос-то ответишь?

— Нет.

— Нет?!!

— Нет у меня ответа, Володя. Его ни у кого пока ещё нет. Будем разбираться, как сказал Платон, эмпирическим путём, и все вместе, поскольку оставлять Римму Михайловну наедине с её способностями нельзя.

После этих слов Сальников взял со стола рюмку коньяка и выпил залпом.

— То есть в существовании этих самых способностей ты уже не сомневаешься?

— Стопроцентной уверенности у меня нет, конечно, но пока всё, что я видел, слышал и узнал, подтвержает именно эту версию. Я вчера после твоего ухода ещё два часа с Платоном беседовал, чтобы полную картину иметь, потому что с Риммой Михайловной мы довольно коротко поговорили. А сегодня с утра два звонка сделал: сначала в Керчь, в райотдел, к которому Героевское относится. Застал там на дежурстве того самого капитана Ермака, с которым вы вместе Крымским делом занимались. Удачно получилось. Попросил его через участкового сообщить Оксане Петровне Василец, чтобы со мной связалась, потому что надо уточнить кое-что. Он мне три часа спустя перезвонил — нет Оксаны Петровны дома, только дочь её на хозяйстве. Сказала участковому, что мать срочно уехала в Таганрог, к своему другу детства, которого все с войны считали погибшим, а он оказался жив. Потом я позвонил в Таганрог, есть у меня там один знакомый следователь прокуратуры. Он сказал, что имя Осадчий Андрей Васильевич ему смутно знакомо, пообещал навести справки и связаться со мной в ближайшее время. И уже вечером мне перезвонила капитан Антонина Ивановна Лютаревич, начальник Таганрогской городской инспекции по делам несовершеннолетних, которая, как оказалось, хорошо с Осадчим знакома, потому что он работает в школе номер 4 замдиректора по учебно-воспитательной работе и активно с ней сотрудничает, в основном по вопросам патриотического воспитания. Так вот, он действительно Заслуженный учитель РСФСР, ветеран и инвалид, участник Керченско-Эльтингенской десантной операции, кавалер ордена Красного Знамени, один из тех немногих бойцов группы прикрытия, кто выбрался с плацдарма вплавь и был спасён из воды моряками-азовцами.

— Какая, однако, история! — сказал Сальников с чувством. — На пенсии можно будет роман написать...

— Попробуй, — усмехнулся Яков. — Только без мистики, а то цензура не пропустит... Чтобы окончательную точку в этой истории поставить, можно было бы действительно побеседовать с Оксаной Петровной, но вряд ли она захочет с нами свои личные дела обсуждать.

— А история с самолётом?

— Там всё под грифом секретно, и допуск так просто не получишь. Но есть один интересный момент: сотрудник госбезопасности, который допрашивал Римму Михайловну во Внуково, назвался ей Николаем Николаевичем...

— Тебе это что-то говорит? Имя-то нередкое.

— Николаем Николаевичем обычно называет себя в разговорах с непосвящёнными полковник Варфоломеев. Помнишь такого?

— Как не помнить. Ты думаешь, он мог заниматься этим делом?

— Москва, Внуково, крушение самолёта, множество жертв — это его территория и его уровень.

— Час от часу не легче. Нормальному человеку лучше таких знакомств не иметь.

— Согласен.

— Что-нибудь ещё?

— Остальное ты и сам знаешь. В поисках похищенной Марты вы с Платоном принимали непосредственное участие. Сын говорит, что если бы не видение Риммы Михайловны, то поиски могли бы сильно затянуться.

— Даже наверняка затянулись бы. А так девочка даже толком испугаться не успела. Мы куда больше за неё испугались.

— А что ты мне сразу после Крыма про эти странности не рассказал?

— Так я же с тобой впечатлениями делился, а не докладывал.

— А про поездку в Комарово ты мне доложишь? Или впечатлениями поделишься?

— Доложу непременно, там интересного много.

— Лялина была вместе с Печалиным?

— Она уже несколько месяцев как тоже Печалина. Поженились они. Но про это Римма, в принципе, и как-нибудь по-другому могла узнать, не из видений.

— В принципе она только про самолёт никак не могла узнать в момент его падения. Для всего остального мы можем придумать какое-нибудь объяснение, более или менее затейливое. Вопрос только в том, нужно ли.

— Считаешь, не нужно?

— Считаю, что можно принять за рабочую версию наличие у Риммы Михайловны неких особых способностей. А дальше время покажет.

— Яков, мне кажется или это тебя действительно не слишком удивляет?

— Тебе не кажется.

— Как так?! Мне окунуться пришлось, чтобы в себя прийти после Римминого рассказа, чтоб глупостей ей не наговорить непоправимых каких-нибудь, а вы с Платоном ведёте себя, как ни в чём не бывало: у него — эмпирический материал, у тебя — рабочая версия! — Сальников зло и витиевато выругался.

— Володя, я просил тебя, не кричи. Иначе сейчас придёт Ася и разговор наш придётся прервать. А реагируем мы на эту историю иначе, чем ты, потому что знаем, что так бывает. Был у нас в семье... прецедент, возможно, даже не один.

С минуту Сальников просто смотрел на друга, переваривая услышанное.

— Значит, "прецедент", — повторил он. — То есть с твоей интуицией дело всё-таки нечисто?

Штольман глянул на него в изумлении:

— Хорошая шутка, Володя. Лучшая за сегодня.

— Штольман, мне не до шуток. Какого чёрта? Что за прецедент?

— Моя бабушка, Анна Викторовна Миронова-Штольман, совершенно точно была сильным медиумом.

— Подожди... Это та, которая выпускница Сорбонны замужем за сыщиком?

— Конечно, она самая.

— И она — медиум? Тоже голоса в голове слышала?

— Нет, Володя. Она видела духов во всей красе, по большей части такими, какими были люди в момент смерти — зрелище не для слабых. Могла вызвать их по мере необходимости или изгнать. Могла... впустить в себя.

— Что? — Опять сделалось настолько не по себе, что в пору ближайший водоём искать.

— Да. Говорила тогда чужим голосом, чужими словами, даже лицо у неё как-то менялось... Это уже для нас, окружающих, страшно было.

— А зачем она... это делала? — спросил Сальников внезапно пересохшими губами.

— Она всю жизнь людям помогала, Володя, живым и мёртвым: найти тело, чтобы похоронить по-человечески, обнаружить улики, чтобы изобличить преступника, предотвратить новое преступление, гибель невинных. Нашу с тобой работу делала вместе с дедом, себя совершенно не щадя. Не могла по-другому. Дед это знал, злился, но в те годы, что я помню, отстранить её от своих дел уже не пытался, всё равно бесполезно было. Просто прикрывал её от особо зловредных духов, согревал и держал двумя руками по эту сторону черты... Тяжёлый это Дар, Володя. Нельзя женщине с ним одной, — закончил Штольман внезапно и замолчал надолго, задумался. Смотрел куда-то в пространство, привычно катая желваки на щеках.

— И ты думаешь, у Риммы такой же? — спросил Сальников хрипло, прерывая вдруг ставшее невыносимым молчание.

Штольман как будто очнулся, вздохнул, провёл руками по лицу, и тут как-то сразу стало заметно, что он устал.

— Пока Римма Михайловна видит по-другому, глазами живых людей. Но это тоже стоит ей здоровья. Вчера она пошла искать для меня телефон Печалина и упала в довольно глубокий обморок, минут семь без сознания была. Потом ещё с полчаса ей понадобилось, чтобы собраться с силами для разговора со мной. Была она при этом очень бледна, но весьма решительно настроена.

— Стойкий оловянный солдатик, — пробормотал Володя. Штольман удивлённо поднял бровь, потом кивнул, соглашаясь с таким определением. — Ты мне скажи, чем тут помочь?

— У меня есть бабушкины книги и дневники деда. Платон их у меня на днях попросил. Не сказал, для кого, это уж я сам догадался, когда обморок Риммы Михайловны увидел. Я отдам ей всё это, а Платон поможет разобраться. Он считает, что это его ответственность, даже в армию из-за этого не пошёл сейчас, как я понимаю, — вот и пусть. Я, со своей стороны, расскажу Римме Михайловне всё, что помню о даре Анны Викторовны, хотя помню я не так уж много, всё-таки совсем небольшой был. А дальше... по обстановке посмотрим.

— Что могу сделать Я? — сказал Сальников угрюмо, потому что ему совсем не понравилось, что в составленном Яковом плане мероприятий он никак не учтён.

— А это я не знаю, Володя, — Штольман опять смотрел на него с известной иронией. — Раз женщина решилась всё тебе рассказать, то твоя помощь ей тоже очень нужна. А вот какая... тут уж вы сами разбирайтесь.

Володя хотел проводить её до подъезда, но Римма решительно отказалась. Незачем, тут два шага и не поздно ещё, белый день. Впрочем, пока она шла через двор, чувствовала его взгляд. По дороге домой они опять тепло и расслабленно беседовали обо всём и ни о чём, как будто ничего не произошло. Просто им обоим нужна была эта уютная пауза, вот они её себе и устроили. Под конец она даже задремала на четверть часа, и проснулась уже в стоящей машине от мимолётного прикосновения к плечу — или к щеке?

Володя записал на листке из блокнота номера своих телефонов — рабочего и домашнего, Римма взяла, конечно, но тут же решила, что позвонит только в самом крайнем случае. Он как будто мысли её прочитал, сказал тут же: "Я появлюсь, как только смогу". Она терпеть не могла подобного рода расплывчатых обещаний, которые обычно и не обещания вовсе. Но Володя имел в виду в точности то, что сказал: он появится так скоро, как только возможно, пусть даже просто чтобы сказать: "Прости, но мне это не переварить..."

На лестничном пролёте между первым и вторым этажом она услышала, как её окликнули сверху:

— Римма Михайловна, вас-то мне и надо!

Голос был знаком, человек — крайне неприятен. Может, зря она не позволила Володе себя проводить?

— Здравствуйте, Анатолий Петрович, — ответила она ровным тоном.

Кудрявцев сбежал по лестнице и остановился на площадке, практически заступив ей дорогу. Любимый ученик Ирины Владимировны и неудачливый Риммин поклонник выглядел сегодня неважно. Обычно нарочито ухоженный и даже франтоватый, сегодня он был небрит, взъерошен, и даже пиджак на нём был неправильно застегнут и топорщился.

— Почему вы не известили меня сразу же об этом ужасном событии?! Почему я должен был узнать о смерти дорогой Ирины Владимировны от какого-то следователя? Что стоило вам проявить немного деликатности и самой мне позвонить?! — Голос Кудрявцева дрожал, а под конец ещё и поднялся до неожиданно высоких нот.

— Не кричите, Анатолий Петрович, — поморщилась Римма. — Вы прекрасно знаете, что у меня нет вашего номера...

— Потому что вы сами так захотели! — ответил запальчиво Кудрявцев. — Зато у Вероники мой номер, конечно же, есть, но ей тоже не пришло в голову связаться со мной!

— Анатолий Петрович, вчера у Вероники был очень тяжёлый, страшный день. Да и у нас тоже, так что ваши претензии совершенно неуместны...

— Зато у меня тяжёлый день был сегодня, потому что мне позвонил совершенно чужой человек и буквально сразил меня этой чудовищной новостью! А потом, даже не дав мне прийти в себя, вызвал меня на завтра на допрос. И я хотел бы понимать, с какой это стати и что ему от меня нужно!

— Нас с Мартой тоже вчера допрашивали, как и Веронику и её мужа. Произошло убийство, в таких случаях обычное дело опросить всех родственников, знакомых, соседей...

— Веронику с этим мерзавцем Белкиным допрашивали, потому что они наследники и прямо заинтересованы в смерти бедной Ирины Владимировны. Я вообще не понимаю, почему их не арестовали! А вам чего жаловаться? Вы, я слышал, с этими следователями знакомы, даже... накоротке, а ваша племянница — и подавно, так что вам обеим точно ничего не грозит. Никого, как я понимаю, не заинтересовало, что вы тоже на наследство рассчитывали, да ещё и какие-то уколы Ирине Владимировне постоянно делали...

— Что-о? — Римма мгновенно разозлилась так, что даже в ушах зазвенело. Она стремительно поднялась на три ступеньки и оказалась с Кудрявцевым практически вровень, лицом к лицу. — Вы бредите?!

— А вы думали, никто не видел, что происходит? — Мужчина как-то нелепо взмахнул руками у Риммы перед носом. — И слепому было ясно, что вы настоятельно подсовываете Ирине свою племянницу в качестве внучки. Даже уроки эти придумали, лишь бы ваша Марта побольше времени с ней проводила. А ведь у девочки и голос совсем слабенький, и слух посредственный. Впрочем, я вас даже не осуждаю: Марта ведь сирота и тянуть её одной вам уже невмоготу...

— Невмоготу мне только с вами разговаривать, — бросила Римма, — а всё остальное вполне по силам. Пропустите!

Она шагнула было мимо Кудрявцева на площадку, но тот вдруг довольно чувствительно ухватил её за предплечье:

— Да подождите вы! Мы не договорили...

— Руки уберите! — зашипела она разъярённо. — Или я закричу так, что через минуту здесь будет весь подъезд.

— Да что же вы всё время недотрогу из себя строите?! — Мужчина не отпустил её, но хватку ослабил. — Мне же ничего особенного от вас не требуется, просто узнать, о чём вы говорили с милицией, чтобы понимать, чего мне самому завтра ждать. Просто расскажите мне, что они за люди, посоветуйте, как мне лучше себя с ними вести, и я ничего из того, о чём только что сказал, в разговоре со следователем упоминать не стану.

— Могу посоветовать говорить правду, только правду и ничего, кроме правды... — процедила Римма сквозь зубы.

— Издеваетесь?

— А вы меня шантажировать пытаетесь самым нелепым образом! А впрочем, у вас всё так!

В этот момент на площадке этажом выше открылась дверь, залаяла Гита. Римма не обрадовалась. Плохо, если сюда сейчас примчится Мартуся, только её здесь и не хватало.

— Отпустите меня и убирайтесь, — проговорила она негромко. Однако Кудрявцев не послушался:

— Никуда я не уйду, пока мы не поговорим, — Он вновь стиснул её руку и потянул её вниз по лестнице.

Римма споткнулась, ударилась коленом о перила, а потом и уцепилась за них свободной рукой. Она уже готова была закричать, когда за её спиной раздался гулкий низкий звук, отозвавшийся эхом сразу снизу и сверху.

— Цезарь, миленький, что там? — позвала Мартуся.

Пёс Платона на лестничной площадке у них за спиной подал голос снова, и был это скорее рык, а не лай. Кудрявцев шарахнулся, отпустил Римму, пробормотал испуганно и тонко: "Да что же это такое? Вы пожалеете!", почти скатился с лестницы и был таков. Спустя полминуты внизу хлопнула дверь подъезда. Римма выдохнула, медленно повернулась и встретилась взглядом со стоящим на площадке Цезарем. Пёс смотрел внимательно, серьёзно, но, кажется, с симпатией, а потом вдруг зевнул и сел, свесив на сторону язык и чуть наклонив голову.

— Мне кажется, или он на Платона похож? — спросила она спустившуюся сверху племянницу.

— Мне тоже так кажется, но Платон говорит, не может быть. Собаки бывают на хозяев похожи, если всю жизнь с ними, а Цезарь к Штольманам уже взрослым попал... Риммочка, что тут было? Цезарь стал рычать под дверью, я его и выпустила.

— Анатоль Петрович Кудрявцев тут был, а потом не стало... благодаря Цезарю.

— Он что, на тебя напал? — ахнула Марта.

Римма покачала головой:

— Он вроде бы поговорить хотел, но... Вёл себя странно. Пойдём домой, Мартуся, а то я устала что-то.

Девочка немедленно поднырнула Римме под руку и обняла, чтобы поддержать.

— Только сразу отдохнуть тебе не удастся, у нас тётя Мира с тётей Фирой в гостях. Приехали нас проведать после визита участкового...

— Понятно, — кивнула Римма и остановилась. — Не спят ещё?

— Укладываются. Я им, как всегда, на своём диване постелила, но они изо всех сил тебя дожидаются...

— Понятно, — повторила Римма. — Ребёнок, а Цезаря Платон у нас для поддержки штанов оставил?

Марта тихонько прыснула:

— Ну, да, на всякий случай и пока всё не уляжется. Соседей же нет, так что я подумала, что можно.

— А вывести его сегодня не надо будет?

— Платон сказал, когда ты вернешься, просто выпустить его во двор минут на пять.

— Я думаю, как тётушки улягутся, мы его возьмём и выйдем позвонить. Надо бы сообщить Володе про Анатоля Петровича. Что он тут... чудит.

— Конечно, выйдем, — согласилась племянница и тут же добавила как-то совершенно невпопад: — А мы сегодня ещё эту гирьку от часов нашли, которой не хватало. Её Цезарь в кустах учуял, когда мы гуляли. На ней кровь...

 

У Володи дома никто не ответил, и тогда Римма решилась позвонить Штольманам. Володя явно после их разговора собирался к Якову Платоновичу, но даже если его там нет, то о непонятном поведении Кудрявцева следовало рассказать самому Штольману-старшему, причём лучше до назначенного на завтра допроса Анатоля Петровича. Трубку сняла женщина, и Римма вдруг вспомнила, что уже почти десять, и растерялась, кого позвать. Повторное "Алло?" было не просто холодным, а уже ледяным, так что Римма тут же выпалила: "Простите, что поздно. Капитана Сальникова будьте добры". С той стороны тяжело вздохнули, а через полминуты Володя взял трубку. Римму он выслушал внимательно и молча и только в самом конце сказал: "Спасибо за информацию. Возвращайтесь домой, запритесь и положите Цезаря поперёк двери. Утром я за тобой заеду, сам тебя на работу отвезу". Она хотела было возразить, но он не дал: "Не спорь, пожалуйста. Мне надо тебя увидеть. Когда ты будешь готова?"

По возвращении домой Римма даже попыталась лечь спать, но то ли она слишком устала, то ли устала недостаточно, то ли храп одной из тётушек был сегодня особенно богатырским, но сон не шёл. В конце концов, проворочавшись минут сорок, она встала и, осторожно обогнув раскладушку со свернувшейся калачиком Мартусей, ушла на кухню.

Здесь Римма неожиданно поняла, что хочет есть. Открыв холодильник, она изумилась обилию всевозможной снеди — тётушки никогда не приезжали с пустыми руками, но в этот раз, похоже, превзошли сами себя. Не сразу, но нашла почти обязательный форшмак, намазала его на кусок чёрного хлеба, поставила чайник.

— Вторую чашку достань, девочка моя, — услышала она за спиной.

В дверях стояла тётя Фира, в халате поверх ночной рубашки, в вязаных мягких тапочках с помпонами, с длинной косой через плечо. Такой она была очень похожа на маму. Римма грустно и нежно улыбнулась:

— Не спится?

— Моё счастье в том, что обычно я засыпаю быстрее Миры, но сегодня мне не повезло, — ответила тётя. — А может, наоборот, повезло: когда ещё доведётся с тобой полуночничать?

— Я тогда лучше нам травяной сбор заварю, — сказала Римма.

— Что там у тебя?

— Пустырник, боярышник, валериана.

— Ты вся в Адочку, та тоже нас всё травками какими-то поила...

Римма заварила траву в полулитровой банке, накрыла марлей, поставила остывать.

— Этот зверь так и спит под дверью, где вы ему постелили, а Гита прямо у него под боком. Тебе это ничего не напоминает?

— Напоминает, конечно.

— Но нервы не бередит?

— Я доверяю Платону, Фирочка, — Римма села за стол напротив тёти. — Он очень этого заслуживает.

— Ты снова стала доверять мужчинам, моя девочка? Это обнадёживает.

— Не всем, — ответила Римма.

— Расскажешь, кому ещё? Что это за дядя Володя?

— Фирочка, ты же знаешь, как я люблю такие разговоры...

Римма снова встала, отошла к окну. Посмотрелась в тёмное стекло, как в зеркало. Вспомнилось, как полтора месяца назад она стояла в коридоре ночного поезда после встречи с человеком из прошлого, с огромной тяжестью на душе. Сейчас тяжести не было, сейчас она думала о другом мужчине... с нежностью.

— Володя Сальников, — сказала она неожиданно для себя. — Мы познакомились в поезде, в Харькове и в Крыму он тоже был с нами, — Тётя выжидательно молчала за спиной. — Он мне очень нравится, Фирочка...

— Чем именно?

Римма обернулась:

— Не знаю. Всем, наверное. Умный. Сильный. Добрый. Мне с ним интересно... легко...

— Это хорошо, — кивнула тётя Фира, и добавила совершенно неожиданно: — Но этого недостаточно.

— Ты думаешь? — удивилась Римма.

— Да. Ты же помнишь, как я сходила замуж во второй раз?

— Смутно, — вздохнула Римма. — Мне тогда лет двенадцать было.

— С Сидором Петровичем мне тоже было очень интересно и легко, особенно в начале. Потом оказалось, что интересно с ним не только мне одной, а от лёгкости до свинцовой тяжести — рукой подать. И я сбежала от него назад к Мире. С ней мне не всегда бывает легко и интересно, но когда я болею, она не спит ночами, а если спит, то вполглаза, чтобы не храпеть...

Римма улыбнулась. Вернулась за стол, потянулась и накрыла ладонью узкую изящную Фирочкину руку.

— Скажи, а как было с дядей Марком?

— О, с Мариком было прекрасно. Медовый месяц длиной в два года. Мы так и не успели разглядеть недостатки друг друга, не успели начать ссориться. А потом он ушёл добровольцем на фронт и написал мне за три с лишним года двадцать девять писем. Тридцатой была похоронка, — Фира подняла руку, чтобы смахнуть выступившие слёзы. — Если бы он вернулся, это был бы уже совсем другой человек и совсем другая история, но он не вернулся. Поэтому ты ничему не сможешь на нашем примере научиться, лучше учись на примере своих родителей.

— Но ведь папа тоже не вернулся, — вздохнула Римма.

— Да, война забрала у нас всех мужчин. Но всё равно у Ады с Мишей всё было по-другому. Они прожили пять лет в одной квартире ещё до свадьбы, знали друг друга как облупленных, много раз ссорились и мирились, вместе учились и работали в одной больнице, ревновали друг друга к каждому столбу, стояли друг за друга горой... Когда началась война, Ада только родила твоего брата. Мишу с Давидом призвали уже в первые дни, и она не смогла пойти проводить мужа на вокзал. Прощались они дома, простояли обнявшись минут десять. Потом Женька заорал, и Ада сказала: "Иди уж. Видишь, твой сын требует внимания..." Я так удивилась этому тогда, хотелось встряхнуть её: что же она других слов не нашла? Когда Марик два дня спустя ушёл добровольцем, я столько ему всего наговорила! Глупая была... Разве в этом дело? Уже 29 июня мы эвакуировались с детским садом Октябрьского района, в котором работали, и Ада с ребёнком эвакуировалась вместе с нами, она как педиатр на несколько детских учреждений. Сначала нас увезли в Ярославль, а осенью, когда фашистские бомбардировщики стали долетать и туда, отправили дальше, в Молотовскую область. Наш садик оказался в деревне Легаевка Чернушинского района, и Женька тоже оставался с нами, а Ада моталась как заведённая, один детский врач на двадцать два эвакуированных интерната. И вот туда к нам в Легаевку в марте 1943 года каким-то чудом добрался Миша в отпуск по ранению. Две недели только было того отпуска, вэйзмир, большую часть в дороге! Он приехал, а Ады нет, где-то в районе она. Где? Кто-то сказал, в Старом Броде, а может, в Новом. Мы суетимся, начальница Легаевского интерната с председателем сельсовета насчёт машины договаривается, а тут вдруг трактор подъезжает, Ада на ходу прямо спрыгивает и в двери. Валенки сбросила и застыла в дверях: "Ты всё-таки поехал? Сумасшедший! Я же тебе велела отлежаться..." И опять я так разозлилась на неё! Разве же так встречают? Велела она! А Миша встал к ней навстречу с Женькой на руках и смеётся. И всё, пропали они, двадцать часов мы их не видели, еду я им под дверь ставила, и даже вызова ни одного не случилось, фельдшера сами управились, раз к докторше муж приехал... После этой встречи ты и родилась, сердце моё.

— Я знаю, — отозвалась Римма, — и это была их последняя встреча... — Тётя горестно кивнула. — Фирочка, вы с Мирой мне как-то рассказывали, что мама узнала о гибели папы задолго до прихода похоронки. Как это могло быть?

— Если б мы понимали, как. Странная это история...

— Расскажи, пожалуйста.

— Это было в конце зимы сорок четвёртого года. Я ночью проснулась от каких-то звуков, пошла посмотреть, увидела, что дверь в одну из комнат для мальчиков открыта, заглянула и увидела, что Ада сидит с тобой на руках в изножье Женькиной кровати. Я окликнула её тихонько, она не отозвалась, я к ней, а она меня будто и не замечает. За плечо трясу, испугалась уже, что сорвалась она, переработала. У нас как раз до этого эпидемия кори была в интернате, твой брат тоже болел, и другие мальчики из той же комнаты, правда, карантин Ада сняла уже, но брата к тебе ещё не пускала, а тут сама тебя к нему принесла. Вдруг она как будто очнулась. "Не шуми, Фира, — говорит. — Дети спят". Я спрашиваю: "Ты почему здесь?" — Отвечает: "Сон видела. Римму криком разбудила. Пришлось успокаивать..." В общем, так объяснила, что ничего не объяснила, только напугала. Тут один из мальчиков проснулся, пить попросил. Пока я ему воды наливала, Ада поднялась и вышла. Я думала, она к себе пошла, но нет: выхожу, а она стоит у стены, прикрыв глаза, и просит: "Возьми ребёнка". Я тебя у неё перехватила и за нашатырём побежала, дала ей понюхать. Она поблагодарила, стоит у стены и молчит. Я её уговариваю: "Что бы тебе не приснилось, это просто сон". — "Боюсь, что не просто. Миши больше нет. Бомба". Тут я чуть на неё не заорала, чудом удержалась просто, и тебя, видимо, сильней сжала, ты и захныкала. Ада тут же тебя у меня отобрала и говорит: "Ты иди спать, Фирочка. Больше ты мне сейчас ничем не поможешь. А я Римму сейчас в кроватку уложу и Женьку к себе возьму. Нельзя мне сейчас без них..."

Римма слушала, как завороженная. Как будто видела перед собой маму, молодую, коротко стриженную, усталую, прижимающую к груди хныкающий свёрток. Узкий коридор, бревенчатые стены, лунный свет через окно в торце. Дар, будь он неладен, и боль, которую не избыть.

— И всё? — вырвалось у неё.

— Тогда да. Наутро Ада о ночном происшествии говорить отказалась наотрез, и именно тогда мы с Мирой почему-то по-настоящему испугались. Через три дня пришло письмо от Миши, но мы понимали, что это ничего не значит, почта из Пятигорска в Легаевку шла гораздо дольше трёх дней. Почти сразу после этого в районе случилась ещё одна вспышка кори, и наша Ада уехала на три недели, оставив нам детей, и мы как-то уговорили себя успокоиться. Похоронки на Давида и Мишу пришли в мае почти одновременно... Девочка моя, налей нам уже, что ли, этой твоей травы!

Римма медленно встала, отошла к окну. Процедила отвар, вернулась к столу с двумя чашками, села не напротив Фиры, а рядом. И уже обняв её двумя руками, поняла, что именно так всегда делает Мартуся, утешая и утешаясь. У девочки это очень хорошо получалось. И у Володи получалось тоже: отвлекать, согревать, облегчать тяжёлое и отодвигать страшное...

— Сколько ему лет? — вдруг спросила тётя.

— Кому? — растерялась Римма.

— Мужчине, о котором ты думаешь с таким лицом.

— Володя на пятнадцать лет меня старше.

— Солидно, — подняла брови тётя Фира.

— Нет, — усмехнулась Римма, — солидности в нём мало. Он... лазает по крышам, любит голубей, гоняет на мотоцикле, рифмует "винегрет — манжет — бюджет" и поёт Высоцкого.

— Он ещё и поёт? — Фира покачала головой.

— Ещё как, заслушаешься.

— Самые опасные мужчины — это те, что не соответствуют своему возрасту: мальчики с глазами мудрецов и ветераны с мальчишескими повадками...

— Опасные?

— Да, — подтвердила тётя, — потому что неотразимые. Поздравляю тебя, девочка моя, ты попалась... Когда ты нас познакомишь?

 

...Ночь, на потолке пятно лунного света, пробивающегося поверх занавесок. Отчетливо стрекочет сверчок, всё никак не уймётся. Её голова на плече мужа, на левом плече, где нет повязки. Лёжа так, она слышит его сердце и его голос — одновременно. Правда, говорит он какую-ту ерунду, но это не важно. Главное — он здесь, сейчас, с ней...

— Если родится девочка, пусть будет Римма.

— Ммм... Ну, какая девочка?

— Красивая. На меня похожая и с твоим характером. Пусть будет Римма.

— Вот с чего ты об этом — сейчас?

— Я хочу дочку и я сегодня всё для этого сделал...

Она заливается краской, он этого не видит, но точно это знает.

— Миш, ну... Сейчас война. И потом... на Женьку нам два года понадобилось.

Муж смеётся, а она краснеет ещё больше. Она что, действительно сама это сейчас сказала?

— Мы просто тренировались. Так было нужно. Девочки — ювелирная работа. Пообещай мне.

— Да что?!

— Римму.

— Ты ненормальный.

— Пообещай.

— Ох, ну... пусть будет Римма. Почему нет, я тоже люблю твою маму. Только ты не думал, что и твои братья её тоже любят? И что, будет три Риммы?

— Вряд ли. Мы просто их опередим, и им придётся придумать другие имена...

— Миша, я хочу к тебе в санпоезд.

— Меня переводят в Пятигорск. Его освободили месяц назад и там теперь будет много эвакогоспиталей.

— Значит, я хочу к тебе в Пятигорск. Меня никто не отпустит, меня некем заменить, но я хочу. Значит, я сама буду искать себе замену и учиться. В райцентре есть амбулатория, при ней — единственная на весь район операционная. И хирург там есть — татарин, опытный, знающий, но пьющий. Мне уже приходилось ему ассистировать, потому что больше просто некому было. Я хочу, чтобы он учил меня. Хочу оперировать. Если у меня получится, а у меня получится, то меня здесь не удержат.

— Здесь безопаснее — и тебе, и сыну.

— Женька мог бы остаться с сёстрами. Он и так почти всё время с ними, пока я на работе. Но это если санпоезд, а если Пятигорск... Пока я буду учиться, пройдёт время, фронт откатится. Посмотрим.

— Посмотрим. Сколько лет этому хирургу?

— Много, он мне в дедушки годится.

— Завтра съездим в район, познакомлюсь с ним.

— Ты ревнуешь?

— Конечно. Как всегда. И должен знать, что за шлемазл будет учить мою жену.

— Ты ненормальный.

— Ты это уже сегодня говорила...

Ночь. На топчанчике сопит Женька. Они, конечно, взяли его к себе и он так и заснул у Миши на руках, а потом относить стало жалко. Ничего, дети спят крепко, а они стараются не шуметь. Они привыкли, в общежитии, где они прожили вместе три года, были очень тонкие стены. Вот и сейчас она стонет мужу в плечо. Как хорошо, что он здесь... с ней... сейчас.

 

Сон закончился, но Римма ещё какое-то время не понимала, где она. Реальность возвращалась постепенно. Сначала свет — будто за несколько секунд ночь в комнате сменилась утренними сумерками. Потом звуки — стук собственно сердца, сонное дыхание Мартуси по правую руку, мерное похрапывание тётушек, сейчас не громкое, а скорее успокаивающее. И наконец, мысли: Что это с ней было опять? То, что она думает? То самое? Мамины воспоминания? "А может, мои, сестрёнка... Я ведь тоже был там, и вполне возможно, спал не так крепко. Да и ты уже была там. Они даже имя тебе уже придумали". Но я не хотела, Женька! Почему я это увидела? Это же... очень личное. "А какое из твоих видений ты хотела, Риммуль? Ты просто видела и будешь видеть всякое, в том числе и такое вот сокровенное. И потом, разве ты не хотела увидеть отца? Вот и посмотрела. И я вместе с тобой". Папа, да... Она действительно впервые увидела папу, причём, что бы ни говорил Женька, мамиными глазами. Через призму самой горячей любви и какого-то сердитого восхищения. Он не всегда делал то, чего мама от него ждала, очень редко то, чего она требовала, и всегда-всегда именно то, что было нужно. Мама написала ему: "Не смей никуда ехать с дыркой в плече после такой потери крови!" Но он всё равно поехал за полторы тысячи километров на каких-то немыслимых перекладных, поэтому у родителей были эти два дня, полные острого, почти невыносимого счастья, и второй ребёнок. Она, Римма... Она вытерла слёзы и пошла умываться. Было ещё совсем рано, пять утра, но о том, чтобы заснуть снова, и речи быть не могло.

 

Сальников оказался во дворе Римминого дома минут за десять до назначенного ею времени. Кроме времени они вчера ни о чём не договорились: подниматься — не подниматься, звонить — не звонить? Решил подождать, покурить, вдруг сама выйдет. И она вышла практически сразу, он и сигарету ещё раскурить не успел. Выглядела так, будто не спала всю ночь, и почему-то казалась от этого ещё красивей. Удивительное лицо, не насмотришься, а глаза и вовсе — целый мир. Он так и пялился на неё секунд двадцать молча, и чем дольше смотрел, тем яснее становилось, как нелегко ей эта ночь далась.

— Что-нибудь случилось? — вырвалось у него вместо "здравствуй".

Она только головой покачала, как будто тоже говорить не могла. И тогда его как толкнуло что-то: слепо сунул зажигалку вместе с неприкуренной сигаретой прямо в карман пиджака, шагнул к ней и обнял. И тут же понял, что всё сделал правильно, так протяжно она выдохнула, так прильнула к плечу щекой. А потом подняла руки и положила ему на спину.

— Ты дрожишь? — спросил Сальников тихо. Не уверен был, что не кажется.

— Замёрзла, наверное, — пробормотала Римма.

— Да ну, с чего бы? Теплынь... — не поверил он, чуть отодвинул её от себя и испытующе посмотрел в лицо: — Ты спала вообще? Напугал тебя этот придурок всё-таки вчера? Или ты по другому поводу переживала?

Ясное дело, он спрашивал быстрее, чем Римма могла бы ему ответить, так что она просто попросила:

— Володя, пойдём в машину, а то и правда прохладно и люди вокруг...

— Где? — удивился он, с трудом вспомнив, что они стоят посреди двора. Двор казался пустым, но без любопытных глаз в таких случаях обычно не обходится. А и чёрт бы с ними! Сальников взял женщину за руку и повёл к машине.

Усадил пока на заднее сиденье и сам к ней сел. Поехать они ещё успеют, сейчас бы с остальным разобраться. Взял её руки в свои, Римма не возражала. Вроде, смотрела уже веселей, хотя он бы не поручился.

— А теперь рассказывай, — сказал он. Получилось как-то строго, но может и к лучшему. Собраться с мыслями им обоим сейчас не помешало бы.

— Да нечего особенно рассказывать, — ответила она. — Кудрявцев меня не напугал, а больше разозлил, да и Цезарь — страшное оружие... А спала я плохо, потому что сначала тётя Мира храпела, а под утро сон приснился...

— Сон? Из твоих? — уточнил Сальников, хотя это и так было ясно.

— Наверное, — вздохнула она. — Но к Ирине Владимировне это не имело никакого отношения. Сон был из прошлого, про родителей... — На этом месте голос Риммы дрогнул, она чуть нахмурилась и продолжила торопливо, не позволяя переспросить: — А вообще я, конечно, немного выбита из колеи всей этой историей, но это пройдёт. Я, на самом деле, совсем не такая трепетная особа, какой тебе, наверное, кажусь, и постоянно встречать-провожать меня не надо.

Он мог бы сказать, что ни минуты не считал её "трепетной особой" и что подобные особы его никогда не интересовали: что бы он с ними делал и как бы они его выдержали? Он мог бы сказать, что и сам всерьёз выбит из привычной колеи происходящим, да так, что вернуться назад может быть затруднительно. Но вместо этого он сказал:

— Не провожать и не встречать? А если хочется? — И добавил: — Что, правда совсем ничего не трепещет? Жаль. У меня к тебе — так даже очень.

Римма посмотрела на него немного растерянно и в то же время радостно, и выглядела она при этом ещё моложе, чем была. Сальников мог бы подумать в этот момент, что она слишком молода для него, но не подумал, потому что Римма вдруг мягко отняла у него руки, положила их ему на плечи и поцеловала его в губы — легче лёгкого и чисто символически, но в голову ударило покруче вчерашнего коньяка.

 

— ...Честно говоря, меня вчера история Якова впечатлила не меньше, чем твоя.

— Про Анну Викторовну?

— Ну, конечно. Ничего себе скелет у них в шкафу!

— Почему "скелет"? "Скелет" — это же преступное что-то, позорное. А тут — Лукоморье...

— Это Платон, что ли, так выразился? Романтично звучит. Только я романтичного вижу мало, да и Яков не видит. Говорит, тяжёлый это дар. Ну, и какого чёрта это "счастье" тебе досталось, а не мужику какому-нибудь здоровому, непробиваемому?

— Не ругайся, пожалуйста. Значит, Яков Платонович мне поверил. Надо же. Вот так просто?

— Не просто. Он вчера, пока мы в Комарово катались, проверил в твоём рассказе всё, что смог, и мне на блюдечке приподнёс. Мы с ним до полтретьего беседовали.

— Обо мне?

— Начали с тебя, с Анны Викторовны, а потом, после того, как ты позвонила, уже о деле Флоринской речь шла. О том, что уже сделано и ещё должно быть сделано.

— Володя, а когда можно будет забрать тело Ирины Владимировны?

— Завтра утром. Яков сегодня предупредит Веронику.

— Но это ведь значит, что нужно срочно готовиться к похоронам. А в квартиру когда можно будет попасть? Когда печать снимут?

— Я сам сегодня сниму и после повторного обыска опечатывать не буду.

— Повторного? А зачем?

— Я пересказал Штольману наш разговор с Печалиным и Лялиной, и Яков считает теперь, что убийца мог и не найти эту королевскую камею, она ведь маленькая совсем, с полсерьгИ, а искали её "не слишком методично, а скорее лихорадочно". Так что я сейчас тебя на работу отвезу, а потом сюда вернусь, и Серёга Лепешев подъедет. Будем с ним ещё раз всё просеивать через мелкое сито. Часа за три управимся, а потом можно будет уборкой заниматься.

— Так может, тогда одновременно? Я могла бы убирать там, где вы уже просеяли, чтобы времени не терять... С работы я отпрошусь.

— Ну, с работы я и сам могу тебя отпросить. Скажу, что ты важный свидетель и помогаешь следствию, тем более что это так и есть. Вот только...

— Что?

— Ты же и так не спала почти. А вдруг что-нибудь ещё увидишь на месте преступления?

— Ты знаешь... мне кажется, я всё равно увижу всё, что должна увидеть. Может, даже лучше, если увижу я это здесь, а не на работе.

---

Примечания:

Информация о детях Ленинграда, эвакуированных в Молотовскую (Пермскую) область во время Великой Отечественной войны:

https://www.permgaspi.ru/evac/child/

Володя всё-таки отвёз Римму на работу. Здесь она всё объяснила начальнице, отпросилась на два дня и позвонила Веронике в бухгалтерию "Ленинградспецстроя". Это был их первый разговор после смерти Ирины Владимировны, и Римма его как-то даже немного опасалась. Но Вероника сказала: "Как хорошо, что ты звонишь! Я хотела попросить тебя о помощи". Договорились, что в квартиру сестры Вероника приедет часам к десяти и они обсудят подготовку к похоронам и вместе будут заниматься уборкой. Стоило Римме положить трубку, как ей позвонил Печалин, которому она оставила свой рабочий номер телефона. Узнав новости, он сказал, что они тоже немедленно выезжают, Ольга Петровна хочет помочь с наведением порядка в квартире, а он — с организацией похорон. После этого Римма вернулась домой на трамвае и застала на кухне за завтраком Мартусю и тётушек, которые тоже немедленно вызвались помогать. Приехала Вероника, и тётушки тут же взяли её в оборот — им нужно было составить список необходимого и ехать на рынок за продуктами для поминок. Где-то через полчаса появились Алексей Ильич с Ольгой Петровной, а потом и Платон, естественно, тоже предложивший помощь. В конце концов, тётушки отправились за покупками, Алексей Ильич повёз Веронику в похоронное бюро, а Римма с Мартусей, Платоном и Ольгой Петровной поднялись наверх в квартиру, где уже заканчивался повторный обыск. Малахитовую камею Володя с напарником не нашли, и, к удивлению Риммы, сообщили ей, что коллекция уже всплыла в другом месте. Однако обыск не оказался совсем напрасным: у одного из ящиков старого комода обнаружилось двойное дно, а под ним — толстый конверт с письмом Ирины Владимировны, адресованным "моему давно бывшему мужу Александру Шапошникову". При виде этого конверта Римма опять почувствовала необычайное беспокойство, как и накануне, когда Володя в первый раз упомянул о Шапошникове. Будто кто-то подталкивал её — ну же, ну, вот оно, это важно! Она даже потянулась к конверту, но Володя только головой покачал: "Не сейчас. Сначала Яков Платонович посмотрит". Внутри что-то сжалось и Римму обдало горечью. Чужой горечью. Обыск закончился, сыщики уехали. С уборкой Римма со товарищи провозились часов до семи вечера.

 

Звонок в дверь раздался без четверти девять. Марта с Платоном ещё не вернулись с прогулки, они, собственно, только минут десять, как ушли. Было довольно поздно, поэтому отпрашивалась Марта нерешительно, но Римма отпустила их, чего уж там, только велела зонтик взять и к десяти вернуться. Тётушки, приготовившие для завтрашних поминок всё и даже больше, уже собирались укладываться, а Римма сочла за благо немного посидеть на кухне в тишине, потому что голова гудела.

Увидеть за дверью Платонова отца она никак не ожидала и растерялась. В руках у мужчины был старомодный черный портфель и большой плоский свёрток, обёрнутый в бумагу и перетянутый шнуром.

— Добрый вечер, Римма Михайловна, — сказал он. — Я вам дневники и книги принёс. Не помешаю?

— Н-нет, — сказала она неуверенно и тут же опомнилась: — Извините, Яков Платонович, я просто замоталась совсем сегодня с уборкой и подготовкой к похоронам Ирины Владимировны и, честно говоря, совсем забыла о предстоящем разговоре.

— Можем перенести, если вы устали, — сказал Штольман-старший, но она уже отступила в сторону, пропуская его в квартиру.

В кухне мужчина огляделся и пристроил портфель со свертком на табуретку у окна.

— Присаживайтесь, пожалуйста. Чаю хотите? — предложила Римма.

— Не беспокойтесь, Римма Михайловна, — покачал головой Штольман. — Чаем меня дома напоят... Дневники в портфеле, все шесть тетрадей. Портфель тоже дедов, так они в нём и хранятся с полвека уже. В начале каждой тетради помечено, за какой период записи. Почерк у деда был убористый, но довольно разборчивый. Поначалу яти и еры немного мешают, но потом привыкнете и перестанете их замечать, тем более, вы филолог. Есть пассажи на немецком, особенно из швейцарского периода, но вы и этим языком владеете, так что разберётесь. По-французски дед писал мало, но если будут проблемы, обращайтесь.

— А в свёртке что? "Книга о духах"?

— Да, и ещё спиритическая доска, — Римма взглянула на него почти испуганно. — Понимаю, что вас это смущает. В тот период, что я помню, Анна Викторовна доской уже не пользовалась, говорила, что это инструмент для начинающих медиумов.

— То есть для меня? — зачем-то уточнила Римма.

— Если вы духовидица, в чём, на мой взгляд, окончательной уверенности пока нет, — кивнул Яков Платонович. — Может быть, доска поможет вам прояснить хотя бы этот вопрос. Вы только не экспериментируйте одна, пожалуйста. Это может быть для вас опасно. Хотя бы первое время — а лучше всегда — делайте это только в присутствии Платона... или Володи.

— Хорошо, я... постараюсь, — ответила она в некотором смущении.

— Постарайтесь. Если верить Кардеку, обморок далеко не самое неприятное, что может произойти с опрометчивым медиумом. Будьте осторожны. Мне трудно представить себя на вашем месте, но, вероятно, такие способности создают иллюзию некоего могущества...

— Ох, нет! — выдохнула Римма. — Какое могущество?! Щепкой я себя чувствую, листком на ветру...

— Мне кажется, это тоже неверно, — ответил Штольман. — Личность и цели духовидца имеют большое значение. Анна Викторовна в самом деле могла довольно многое, но она не обращалась к потустороннему миру из любопытства или для забавы. Вот в помощи не отказывала — ни людям, ни духам...

— Яков Платонович, а у вас нет её... их фотографии? — спросила вдруг Римма, но Штольман не удивился вопросу:

— Я так и подумал, что вам будет интереснo, — Он извлёк из нагрудного кармана пиджака конверт, а из конверта — с удивительной бережностью — старую чёрно-белую фотографию. — Эта карточка августа 1928 года, ей ровно пятьдесят лет...

Для снимка тех времён фотография была необычной — мужчина и женщина на ней, казалось, вовсе не позировали. Женщина, похоже, сидела за столом за книгами и отвлеклась, когда окликнули, подняла на лоб очки, улыбнулась тому, кто фотографировал, тепло и щедро. Мужчина, стоящий рядом с её стулом, положив руку жене на плечо, тоже улыбался, хоть и куда сдержанней. Несмотря на явно серьёзный возраст, был он безупречно осанистым и стройным, а совершенно седые волосы курчавились вокруг знакомого лица.

— Как же вы все похожи! — не поверила своим глазам Римма.

— Да, — Впервые за всё время она увидела, как может улыбаться Штольман. — Моя мама говорила, что это совершеннейшая мистика и противоречит всем законам генетики.

— А Анна Викторовна — настоящая красавица.

— Да, — снова согласился с ней Яков Платонович. — И это фотография ещё не способна в полной мере передать её обаяние... — Он с нежностью провёл пальцами по краю снимка и осторожно убрал фотокарточку в конверт.

В этот момент дверь кухни открылась, пропуская Гиту, а с ней и тётю Миру — в не по-летнему тёплом, байковом халате и с пустым стаканом в руке.

— Добрый вечер и прошу прощения, — проговорила она с улыбкой, которая тут же сменилась удивлением, когда при её появлении Штольман поднялся, поправляя пиджак. — Мне только стаканчик водички, пилюлю запить.

— Это моя тётя, Мира Львовна Гольдфарб, а это Яков Платонович Штольман, отец Платона, — представила Римма тоном человека, смирившегося с неизбежным.

— Очень приятно, — произнёс Штольман.

— Нам тоже, — пропела тётя басом. — Я пойду, не буду мешать вашей беседе.

— Мирочка, — окликнула её Римма. — Ты второй стаканчик тоже налей сразу, а то ведь и тёте Фире наверняка таблетку запить понадобится.

Тётя Мира посмотрела на неё с явственной укоризной и вздохнула:

— Ничего, сердце моё, мы поделимся. По-братски...

Когда она вышла, Римма твёрдой рукой выставила в коридор и Гиту, а потом снова плотно прикрыла дверь.

— Извините, Яков Платонович, — сказала она. — Просто у них нет никого, кроме нас с Мартой, поэтому — вот так.

— Не вижу причин для извинений, — отозвался мужчина. — Римма Михайловна, я хотел бы задать вам ещё пару вопросов по делу Флоринской, если вы не слишком устали.

— Я и сама, честно говоря, хотела спросить, как прошёл допрос Кудрявцева.

— Анатолий Петрович сегодня на допрос не явился, — ответил Штольман. — На работу он также не вышел, и наш сотрудник, отправленный по его адресу, никого дома не застал.

— Это что же, мы с Цезарем его вчера так напугали? — удивилась Римма. — А ведь собирался помочь с похоронами.

— Не думаю, что он придёт на похороны или поминки, но на всякий случай среди гостей будут два оперативника. Он объявлен в розыск.

— Но почему? Вы его подозреваете?

— Римма Михайловна, вам что-нибудь говорит имя Соломон Абрамович Шустер? — ответил Яков Платонович вопросом на вопрос.

— Нет, — ответила Римма. — Никогда не слышала. Кто это?

— Очень колоритный персонаж. По профессии Соломон Абрамович — кинорежиссёр, говорят, неплохой, но я кино редко смотрю. По основному роду занятий он — коллекционер предметов искусства в третьем поколении. Человек энциклопедических знаний, талантливый, увлечённый. Я бы даже сказал, слишком увлечённый, с явственной авантюрной жилкой. Этакий Остап Бендер от коллекционирования, с поправкой на два высших образования, несколько более законопослушный и с благими целями. Семь лет назад он попал в поле моего зрения. Закон он тогда не нарушил, но, что называется, по самому краешку прошёл, я бы даже сказал, в конце мне его за руку пришлось провести. С тех пор Соломон Абрамович проникся ко мне тёплыми чувствами, и не раз помогал нам в плане искусствоведческой экспертизы. Так вот, сегодня утром он позвонил мне домой с просьбой о срочной личной встрече, а когда я приехал на работу, он уже ждал меня под дверью моего кабинета...

 

Шустер был сегодня сам не свой. Нет, выглядел Соломон Абрамович почти как всегда: безупречно сидящий костюм, белоснежная сорочка, искуснейшим образом завязанная под воротником бабочка, до зеркального блеска начищенные ботинки, обязательная трость. За семь лет знакомства Штольман так и не смог уяснить для себя, нужна ли трость Шустеру для опоры или же является частью образа. Вот только нервничал Соломон Абрамович необычайно, так что подрагивал нависавший над бабочкой второй подбородок да пальцы на рукоятке трости жили своей, отдельной жизнью.

— Соломон Абрамович, вы меня настораживаете. Чтобы вы да к сути дела перейти не могли? Имейте в виду, что у меня через сорок минут допрос назначен.

— О, в сорок минут я уложусь, более чем! Я просто не успел толком обдумать, с чего начать, и теперь в затруднении...

— Начинать всегда лучше с самого начала и дальше излагать по порядку, вам это и без меня прекрасно известно. Решайтесь, Соломон Абрамович, или прикажете вас допрашивать?

— А допросите меня, Яков Платонович, а то я что-то растерялся совсем.

— И по какому делу? В какую историю вас угораздило ввязаться на этот раз?

Выразительный рот Шустера сложился скорбной скобочкой, а рукоятку трости он стиснул так, что костяшки побелели.

— В историю с коллекцией Ирины Владимировны Флоринской, — выдавил он наконец к изрядному удивлению Штольмана.

— М-да, — Под тяжёлым взглядом следователя Шустер ещё больше поник и съёжился на стуле. — О том, что Флоринская убита, вам, как я понимаю, уже известно, именно поэтому вы ко мне и примчались. — Коллекционер горестно кивнул. — Вам предложили купить коллекцию, я правильно понимаю?

— Более того, Яков Платонович, я уже её купил, — пробормотал Шустер, пряча глаза. — Чёрт меня попутал, не иначе.

— Да, действительно, не иначе, — произнёс Штольман ледяным тоном. — И чем же вас, гражданин Шустер, могла заинтересовать эта коллекция? Какое отношение камеи Флоринской имеют к вашей страсти, русскому живописному авангарду?!

— Помилуйте, Яков Платонович, вам ли не знать, какое сложное дело в нашей стране коллекционирование! Сложное и опасное, и часто даже уголовно наказуемое. Нет, конечно, известные врачи, маститые учёные и деятели искусств, вроде вашего покорного слуги, могут коллекционировать более открыто, чем простые смертные, и вероятность, что их привлекут к ответственности за спекуляцию, много меньше, но и им — то есть нам — можно далеко не всё. Часто единственная возможность для коллекционера законным образом приобрести понравившуюся вещь — это обменять её. Поэтому меня интересуют любые выдающиеся произведения материальной культуры, потому что ты никогда, никогда не знаешь, на что тебе в один прекрасный день удастся обменять раннюю акварель Кандинского или рисунок Сомова.

— То есть вы приобрели коллекцию Флоринской для гипотетического будущего обмена?

— Именно так, Яков Платонович, именно так. С Ириной Владимировной я познакомился два года назад на какой-то музыкальной премьере, где мы оказались рядом во втором ряду партера. Я не узнал её к стыду своему, в пору её популярности я был зелёным мальчишкой, а потом стилягой из стиляг, и меня интересовала совсем другая музыка. Моё внимание привлекла чудеснейшая камея у неё под воротником, дивные, светящиеся, розовые "Три грации". Ирина Владимировна прокомментировала мой интерес следующим образом: "Я сильно польстила бы себе, решив, что вы, молодой человек, пялитесь на мою грудь. Считаю более вероятным, что вас заинтересовала моя камея". В антракте мы разговорились, она оказалась чрезвычайно интересным собеседником, пусть и излишне тяготеющим к сарказму. Узнав, кто перед ней, она весьма остроумно раскритиковала мой последний на тот момент фильм "День приёма по личным вопросам", заметив в конце к моей превеликой радости, что сделано тем не менее достойно и стыдиться мне нечего. Осмелев от такой похвалы, я спросил, нельзя ли мне получше рассмотреть её камею. "Так вы не только в "главнейшем из всех искусств" разбираетесь?" — поинтересовалась Ирина Владимировна. Когда я объяснил ей, что по первому образованию я как раз-таки искусствовед, она сняла украшение и я смог рассмотреть его как следует. Тонкой работы оказалась вещица, очень тонкой — сияющий перламутр, парящие фигурки. Викторианская эпоха, вероятно, работа итальянского резчика, оправленная британским ювелиром во второй половине девятнадцатого века. По словам Ирины Владимировны, часть семейного наследия. Я залюбовался и высказал самое горячее желание посмотреть всю её коллекцию, несмотря на то, что она сразу предупредила меня, что продавать ничего не планирует. Мы обменялись телефонами, и месяца полтора спустя она пригласила меня к себе домой на чаепитие.

— Чаепитие было только для вас, или там присутствовал кто-нибудь ещё?

— И при нашем разговоре на премьере, и при чаепитии присутствовал некий Анатолий Петрович Кудрявцев, которого Ирина Владимировна назвала своим учеником, "возможно, не самым талантливым, но самым любимым". Кроме того, дома у Флоринской была женщина примерно моих лет, может, чуть старше — подруга, помощница, что-то в этом роде. Нас познакомили, конечно, но имя-отчество я сейчас не припомню.

— И что же, как вы нашли коллекцию?

— Весьма разношёрстной, я бы сказал. В пару к "Трём грациям" была ещё голубоватая "Девочка с соловьём", подобной работы и того же периода. А кроме того была ещё небольшая совсем малахитовая камея...

— ... якобы из свадебной парюры королевы Дезире Бернадот.

— О, так вы в курсе? — изумился Шустер.

— Соломон Абрамович, если вы ещё не поняли, я расследую убийство Ирины Владимировны Флоринской, так что можете считать нашу беседу официальным допросом.

— Но, Яков Платонович, я никак не рассчитывал...

— Вы пришли ко мне за помощью в щекотливой ситуации, и пока что я вам в помощи не отказал. Сфера и методы вашей деятельности мне прекрасно известны, в этом смысле вы мне сегодня ничего нового не рассказали и вряд ли расскажете. Если я приду к выводу, что вы имеете отношение к убийству, я отправлю вас под суд. Надеюсь, однако, что до этого не дойдёт. Продолжим. Как по вашему, малахитовая камея Флоринской — подлинная?

Шустер вытащил из кармана пиджака платок и осторожно промокнул свой широкий, с залысинами лоб.

— О, это хороший вопрос, на который я и сегодня ещё затруднюсь с ответом. Эта камея в стиле ампир, помечена знаком "SP", что может означать, что она выполнена французским ювелиром Симоном Петито в первой половине девятнадцатого столетия. Оправа из золота четырёх оттенков, барельеф на малахите изображает, предположительно, греческого бога врачевания Асклепия. Но для более подробной экспертизы мне попросту не хватает знаний. Вы сами заметили, что ювелирные изделия — не моя специализация, у меня нет доступа к каталогам стокгольмских музеев. Всё, что мне известно доподлинно, что удалось найти в искуствоведческой литературе или подтвердить через знакомых, это то, что у королевы Дезире была парюра из семи предметов с подобной оправой, с малахитовыми барельефами на мифологические сюжеты, что сейчас она вместе с другими королевскими драгоценностями хранится в Стокгольмском Музее северных народов и что у одной из серёг этой парюры действительно отсутствует большая нижняя подвеска. И всё, точка. Я даже фотографий этой парюры никогда не видел. Однако даже тогда, ещё не наведя справок, я был готов приобрести у Ирины Владимировны её коллекцию.

— Что так?

— Вы сыщик, Яков Платонович, значит, охотник, а коллекционирование — это тоже своего рода охота, в моём случае за произведениями искусства, и плох тот охотник, что не имеет чутья, а имея, не прислушивается к нему.

— И что же подсказало вам ваше чутьё?

— Брать, не задумываясь.

— Вот как? Может, даже предложение сразу озвучили?

— Грешен, Яков Платонович, озвучил. Пять тысяч готов был дать, не колеблясь. Впрочем, Ирину Владимировну тогда моё предложение только развеселило. Сказала, что за такую цену я, пожалуй, и у её наследников коллекцию не сторгую, даже им будет понятно, что стоимость её много выше, а сама она коллекцию ни за какие деньги продавать не собирается. На этом мы тогда и расстались.

— Тогда? А потом?

— А потом мы долгое время с ней не виделись и не общались. Она мало где бывала, а я бывал, конечно, но не там, где она, так что мы не пересекались. Зато с Анатолем Петровичем встречались довольно регулярно, как-то умудрился он в нашу околокинематографическую компанию затесаться. Очень старался казаться весёлым, свойским и нужным.

— Старался казаться, но не был?

— Увы. Компания, о которой я говорю — режиссёры, актёры, художники — она довольно пёстрая, люди все разные: кто преуспевает, кто живёт от зарплаты до зарплаты, кто душа компании, кто в меланхолии от вечного безденежья, но все, все как один — талантливые, ищущие, жадные до новых идей...

— А Кудрявцев талантом не вышел?

— В корень смотрите, Яков Платонович. Если и есть у Анатоля какие-то таланты, то по административно-хозяйственной части. Собственно, он замдиректора по этой самой части в Театре Музыкальной комедии и работает. И то, злые языки говорят, что даже завхозом он устроился по протекции Ирины Владимировны.

— Тогда каким же образом подобный бездарь смог прижиться в вашей богемной компании?

— Да вот как-то смог. Он неглуп, не лишён обаяния, чем-то забавен, так что не звали его никуда особо, но и не гнали, если являлся. К тому же он быстро прослыл хорошим игроком в преферанс...

— Конечно, как же без преферанса... Давайте ближе к делу, Соломон Абрамович. Когда опять зашла речь о продаже коллекции?

— Около трёх месяцев назад, в начале мая, на одном из наших междусобойчиков Анатоль отвёл меня в сторону и сказал, что Флоринская изменила своё мнение и всерьёз подумывает о продаже то ли всей коллекции, то ли её части. Я выразил самую живейшую заинтересованность и предложил обсудить условия у меня дома. Пару недель спустя Кудрявцев привёз Ирину Владимировну ко мне. Она, к моему глубокому сожалению, довольно сильно сдала за полтора года, что мы не встречались, передвигалась с заметным трудом. В качестве прелюдии к главному разговору я показал ей несколько новейших своих приобретений, с женой моей Женечкой познакомил, они сразу общий язык нашли, ведь Ирина Владимировна была остроумнейшая женщина, и в отличие от Кудрявцева, ни в одной компании лишней оказаться не могла. Потребовала продемонстрировать, как я бабочку завязываю, смотрела внимательнейшим образом и оценила: "Талантливый человек даже в подобной ерунде талантлив". Когда речь зашла о деле, из-за которого мы встретились, она сказала мне так: "А я ведь ничего ещё не решила, Соломон Абрамович. С одной стороны, лучше самой продать, пока жива, а то наследники мои ни сохранить не захотят, ни покупателя нормального найти не сподобятся. Таким лучше просто деньги завещать. А с другой стороны жалко мне с коллекцией расставаться: минимум три поколения моей семьи на некоторые из этих украшений любовались. В войну, когда совсем трудно и даже голодно было, не продала, а тут... Так что очень может быть, что поморочу я тебе голову, да в конце концов передумаю". Я её заверил, что подобные метания мне, как коллекционеру, хорошо знакомы, и как бы там ни было, в обиде на неё я не буду. Начали торговаться с пяти тысяч, остановились на восьми. Сказала, будет чахнуть над златом и думать. На том и расстались. Позвонила недели три спустя, сказала, что хочет "Девочку с соловьём" оставить себе, я ответил, что тогда больше семи тысяч не дам. Фыркнула, положила трубку. Уже порядочно времени прошло, как тут недели две назад примчался ко мне Кудрявцев и сообщил, что всё, готова Флоринская продавать за восемь тысяч, но без "Девочки с соловьём", и если я согласен, то надо ловить момент, "пока старуха опять не передумала". Первый раз он Флоринскую при мне так назвал, меня даже как-то покоробило. Я посоветовался с женой и решил брать. По требованию Кудрявцева дал задаток в пятьсот рублей. И вот, утром в прошлый четверг мне позвонила Ирина Владимировна и задала несколько странных вопросов: "Скажи-ка мне, Соломон Абрамович, за сколько ты у меня коллекцию покупаешь?" Я очень удивился, но ответил. Она помолчала, потом спрашивает: "Ещё и задаток заплатил, небось?" Я подтвердил и это, потом хотел узнать, в чём дело, но она отмахнулась: "Считай, склероз у старухи разыгрался" и разговор на этом прервала. Я уж стал гадать, не пытался ли Кудрявцев Ирину Владимировну обмануть, но поздним вечером того же дня он собственной персоной приехал ко мне домой, привёз коллекцию и забрал деньги.

— Вечером в четверг? Прямо в день убийства?

Шустер сидел теперь на стуле сгорбившись. Он как-то совершенно утратил весь свой лоск, вся его фигура казалась сейчас лишь гротескной, и даже у пресловутой его атласной бабочки печально опустились крылья.

— Я не знал, когда именно убили Ирину Владимировну, но если вы говорите, то выходит, так.

— И как вам показался Кудрявцев?

— Странным, нервным... Даже руки заметно дрожали.

— И вы ничего не сделали? Не задали ему никаких вопросов? Не перезвонили Флоринской, чтобы убедиться, что всё происходит по её воле?

— Увы мне, Яков Платонович, не сделал. Списал его поведение на то, что Ирина Владимировна в последний момент поймала его за руку и устроила ему выволочку.

— Просто вы так торопились закрыть сделку, что даже ваше хвалёное чутьё не стали слушать. Или же оно у вас выеденного яйца не стоит, — желчно сказал Штольман. — Очень вы меня разочаровали, Соломон Абрамович. Считал вас умнее.

— Да я и сам себя умнее считал... — пробормотал коллекционер.

— Что было дальше?

— Дальше? Дальше в субботу вечером я узнал от знакомых об убийстве Флоринской и ограблении её квартиры и заметался. Попытался найти Кудрявцева. Звонил ему в театр, ездил на квартиру, нигде не застал, впал в панику, и наконец, по совету моей Женечки позвонил вам. Надеюсь на вашу доброту.

— Гражданин Шустер, на вашем месте я бы надеялся на то, что найдутся свидетели, которые подтвердят хотя бы часть ваших показаний. Через десять минут Кудрявцев должен явиться ко мне на допрос. Если он явится, в чём я лично уже сильно сомневаюсь, то я сначала допрошу его, а потом устрою вам с ним очную ставку, будьте готовы. Если же он, что весьма вероятно, не явится, то вы с нашим оперативным сотрудником поедете к вам домой и привезёте коллекцию покойной Флоринской сюда. Все пятьдесят четыре камеи согласно описи.

— Пятьдесят три, — вздохнул Шустер. — Где "Девочка с соловьём", мне неизвестно.

— Значит, пятьдесят три. А также соберёте свои вещи, потому что может статься, что ночевать вы сегодня будете в следственном изоляторе...

 

— ...Яков Платонович, значит, вы считаете, что это Кудрявцев убил Ирину Владимировну? Убил, забрал коллекцию, отвёз её покупателю, взял деньги и после этого подался в бега?

— В том то и дело, что не сразу после этого. В пятницу и в субботу в первой половине дня он был на работе в театре, в воскресенье с утра ему дозвонился старший лейтенант Лепешев, сообщил о смерти Флоринской и вызвал его на допрос, а после обеда он приехал сюда, поговорил с соседями и дождался вас в подъезде. Его спугнул Цезарь, и только после этого он, похоже, решил скрыться. Такое поведение настолько непонятно и нелогично, что это скорее говорит в его пользу.

— Вот и я как-то совсем не могу представить, что он убийца...

— Отчего же? Вы же сами говорили, что Кудрявцев пренеприятный тип.

— Говорила, но... совсем в другом смысле. Это такое женское неприятие, понимаете, на уровне ощущений. И в подъезде вчера он мне показался не столько опасным, сколько... жалким. А ещё я всегда думала, что к Ирине Владимировне он хорошо относится, привязан к ней. Ведь он действительно много ей помогал, заботился, приезжал по первому зову...

— Он мог и впредь желать её протекции, Флоринская по-прежнему имела связи, была ключом к нужным людям. С тем же Шустером Кудрявцев познакомился через неё. К тому же она не раз ссужала его деньгами, согласно её гроссбуху только в этом году дважды. Не слишко крупные суммы, но тем не менее.

— Возможно, всё это так и было. Я бы даже легко поверила, что он пытался смухлевать с деньгами — взять с покупателя больше, отдать Ирине Владимировне меньше, разницу оставить себе. Но... убить? Разбить голову тяжёлым предме...

Удар в этот раз был очень сильным, резким. Как вспышка, боль и холод — одновременно и в груди, и в голове. Свет погас сразу, через секунду исчезли и звуки, остался только отчётливый привкус железа во рту.

 

... Вещи свои он уже собрал, по большей части ещё с вечера. Теперь осталось взять, что хотел, и на автобус. Хозяйка решит, что он, как всегда, на пляже, хватится его разве что вечером, а он тогда уже будет далеко. Где у хозяйки кубышка, шкатулка с побрякушками, он подсмотрел чуть ли не в первый день, но зачем было торопиться? Отдохнул, загорел, теперь можно и домой, причём не с пустыми руками. Восемьдесят рублей — не бог весть что, но он за весь отпуск заплатил меньше. Пара колец, цепочка, кулон с красным камнем — ещё рублей пятьдесят, если повезёт. Кулон ничего себе, кстати, можно не продавать будет, а Нинке подарить, чтоб не дулась, что в отпуск с собой не позвал... Он так увлёкся, что не обратил внимания на собачий лай, дёрнулся уже от звука открывающейся двери. Под шаги по коридору успел понять, что ничего не успевает спрятать. Захлопнул шкатулку, сунул в ящик комода, но было уже поздно.

— Что здесь происходит? Что вы делаете?

Старуха подслеповата, конечно, но это его не спасёт. Чёрт бы её побрал, никогда она так быстро с рынка не возвращалась!

— Да вот, утюг у вас позаимствовать хотел, Алефтина Эдуардовна...

Шагнуть, действительно ухватить стоящий на столе утюг. Хозяйка соображает медленно, вон, глаза вылупила, рот приоткрыт, как у рыбы. Ещё шаг, в последний момент она успевает испугаться, отступить. Он бьёт сильно, снизу вверх, в висок...

 

... Потолок был как-то слишком высоко, непривычно. Белый шар плафона покачивался туда-сюда, как маятник. Недавно так уже случилось, когда Платон случайно задел его рукой.

— Римма Михайловна, вы меня слышите?

Голос был чужой, не Платонов, хотя чем-то похожий. Похожий? Римма шумно втянула воздух и попыталась сесть. И потолок, и плафон немедленно закружились, к горлу подступила тошнота.

— Да ну что же вы! — возмутился голос. — Лежите, пожалуйста.

Что-то прохладное и влажное коснулось лба, висков, щёк, скользнуло по верхней губе.

— Что эт..то? — пробормотала она.

— Полотенце, — ответил Штольман-старший. — У вас кровь носом пошла.

Римма подняла непривычно тяжёлую и непослушную руку, медленно поднесла к носу. В некотором ступоре полюбовалась на окрасившиеся красным пальцы.

— Сможете приложить холод к переносице или помочь вам?

— П-попробую, — В ладонь лёг какой-то свёрток, который ей со второй попытки удалось сначала прижать между бровей, а потом сдвинуть чуть ниже.

— Это мой носовой платок, в который я завернул осколки льда из вашего морозильника, — объяснил Яков Платонович, предвосхищая её вопрос.

— Спасибо... Я опять упала?

— Упали, — вздохнул мужчина как-то виновато. — Точнее, сползли со стула. Посадить обратно вас было невозможно, пришлось на пол положить. Теперь, я думаю, вас уже можно на диван в комнату отнести.

— Нет! — С первого раза получилось недостаточно твёрдо, поэтому она повторила ещё раз: — Нет. Ни в коем случае. Там же тётушки, незачем им меня видеть в таком состоянии. Они ничего не знают и не должны знать.

— Римма Михайловна...

— Нет. Я сейчас немного полежу, потом умоюсь и тогда уже...

Она, наконец, смогла сфокусировать зрение настолько, чтобы понять, что отец Платона стоит по левую руку от неё на одном колене.

— Понятно, — ответил он со странным выражением и тут же к её огромному удивлению стал снимать с себя пиджак. Снял, свернул и осторожно пподложил ей под голову. Она не возражала, видимо, от удивления. Только сказала:

— Кровью заляпаем...

— Вряд ли, — ответил мужчина. — Кровотечение, похоже, останавливается уже.

— Яков Платонович, я должна вам рассказать, что я только что увидела.

— Не прямо сейчас, — качнул головой мужчина. — Пока вы просто полежите и отдохнёте.

— Но это важно! — возмутилась она.

— Не сомневаюсь, — Штольман выпрямился. — Но несколько минут ничего не изменят. Вот сможем вернуть вас в вертикальное положение, тогда и расскажете. А лучше вообще завтра...

— Это не может ждать до завтра! — Голос пока слушался её не слишком хорошо, поэтому получилось как-то совсем уж резко.

Мужчина не ответил. Римма подумала, что в таком тоне он с ней точно разговаривать не станет, и прикрыла глаза. Она услышала, как чиркнула спичка, зашипела газовая горелка, брякнул чайник, зашумела вода из крана. При этом шагов Штольмана она не слышала, он передвигался по кухне совершенно бесшумно. Она вдруг представила себе всю эту сцену как бы со стороны и тихонько ахнула.

— Вам нехорошо? — немедленно склонился над ней Штольман.

— Мне... неудобно, — проговорила она. — Какая-то безумно неловкая ситуация.

— Володя говорит в таких случаях, что неудобно штаны через голову надевать, — отозвался Яков Платонович иронично.

— Пожалуйста, помогите мне сесть, — попросила она.

— Вы всё ещё очень бледны, — возразил Штольман, — так что не раньше, чем через десять минут. На половике вы не простудитесь. Прикройте глаза и просто отдохните.

Полыхнуло и ушло раздражение. Мужчина был прав и знал это, поэтому спорить она не стала, да и не дало бы это ничего. Десять минут и правда ничего не изменят, но отложить разговор до завтра она ему не позволит.

Через десять минут он очень осторожно — деликатно — помог ей подняться, и это оказалось легче, чем она ожидала. Стоял за спиной, пока она у раковины плескала водой в лицо, смывая кровь. Когда Римма на всё ещё нетвёрдых ногах вернулась за стол, Штольман поставил перед ней чашку чая и блюдце с ломтем батона, намазанным маслом с вареньем. Почему-то последнее сразило её окончательно.

— Яков Платонович... — пролепетала она.

— Если вы держите диету, то сейчас это некстати, — отозвался Штольман. — Вам обязательно нужно сладкое. После обморока Анне Викторовне первым делом давали пару глотков воды и леденец или кусочек сахара. Вам бы, конечно, лучше подошёл шоколад или таблетка глюкозы под язык, но в холодильнике я нашёл только это.

— Спасибо вам, — сказала она.

— Не за что, — пожал плечами мужчина. — Ешьте.

— Хорошо, — согласилась она. — Буду есть и рассказывать.

— Римма Михайловна, — усмехнулся мужчина. — А вы уверены, что мы с вами не родственники?

— В каком смысле? — не поняла она.

— Вы просто сейчас мне невероятно Анну Викторовну напоминаете. Вот точно так же рвалась объяснять, рассказывать, спасать прямо из обморока. Удержу никакого не было.

— Но это и правда важно, — смутилась Римма, и добавила упрямо: — Я только что, кажется, смотрела глазами убийцы...

Мужчина резко выпрямился на своей табуретке и окаменел лицом.

— Я вас слушаю.

 

— ... Значит, убийство не первое, — задумчиво сказал Штольман, когда она закончила свой рассказ. — Алефтина Эдуардовна — редкое имя-отчество, плюс какое-то курортное место. Найдём, и быстро. Может, там кто-нибудь сможет убийцу опознать.

— Яков Платонович, — сказала Римма с сомнением, — мне кажется, это не Кудрявцев был. Голос не его.

— Римма Михайловна, вы когда-нибудь свой собственный голос в записи слышали?

— Нет, — удивилась она. — А что?

— Могли бы и не узнать. Разница очень большая между тем, как человек себя изнутри слышит и как окружающие его голос воспринимают.

— Дело не только в голосе, — протянула Римма. — Кудрявцев всё-таки человек интеллигентный, выпускник института культуры, у него манера выражаться цветистая такая, до смешного даже. А тут... — Её передёрнуло. — Тут всё было очень просто.

— Я вас услышал, — кивнул Штольман. — Тем не менее реальные факты на сегодня таковы, что Кудрявцев остаётся главным подозреваемым, и его надо срочно найти и допросить. И пока не найдём, Цезарь останется у вас.

---

Примечания:

Соломон Абрамович Шустер — реальный и чрезвычайно интересный человек.

1. Что и как собирали коллекционеры в СССР:

https://dzen.ru/a/ZLo1-R5gWmrtt0rn

2. "Охотники за искусством": коллекционер Соломон Абрамович Шустер:

https://dzen.ru/a/YN28ciLEcEXwbGsy

3. Очень интересная статья известного режиссёра Сергея Соловьёва в журнале "Искусство кино" — "Соломон. Воспоминания о Соломоне Шустере":

https://old.kinoart.ru/archive/2008/06/n6-article13

Ирину Владимировну похоронили на Комаровском кладбище. Тихий уголок, старые сосны. Алексей Ильич сказал: "Ей бы здесь понравилось..." Людей и на похоронах, и на поминках на даче у Печалиных было много. Очень много, шли и шли. Мелькали лица, знакомые всей стране. Соболезнования, венки, горечь... И расспросы — тихие, исподволь: кто это сделал? какие версии у следствия? куда вообще смотрит милиция? От этого Римма как-то быстро устала, ей хотелось надеяться, что всё-таки большая часть людей пришла сюда не из любопытства. Платон привез их с Мартой и тётушками в Комарово на машине своего отца, а потом так и прослужил весь день опорой тётушкам. Надёжной, стоической опорой. А вот Римме с Мартусей приходилось держаться друг за друга, девочка с Платоном разве что переглядываться могла.

На поминках было сказано много красивых, пафосных слов. Наверное, это было правильно, но почему-то претило. Может быть, потому, что почти никого из говоривших Римма за три года дома у Флоринской не видела? Позже начался дождь, мелкий, моросящий, и люди довольно быстро разошлись. Кто остался, перебрались на веранду. Поставили самовар, чтобы согреться. Глядя на пустующие столы с ещё не убранной снедью, вдруг горше горького расплакалась Вероника. Громко, по-бабьи, подвывая, размазывая тушь. Белкин, сперва пытавшийся бормотать что-то утешительное, вскоре замолчал, просто сидел рядом с женой, обняв её и покорно ожидая, пока выплачется. В конце концов и Мартуся всхлипнула, уткнулась Римме лицом в плечо. Назад ехали молча, по дороге завезли тётушек. Поставили машину в гараж, Платон зашёл за Цезарем. Шли домой в сгущающихся сумерках втроём под большим чёрным зонтиком. Платон, державший зонтик, свободной рукой обнимал Марту за плечи, и было это объятие уже чем-то естественным, само собой разумеющимся. Глядя на них, Римма думала, что как бы не было сейчас тягостно на душе, а жизнь — вот — продолжается. И что поговорить с Платоном о Марте по-прежнему необходимо, но что она сможет сказать ему такого, чего он не знает? "Риммочка, мы постоим ещё минут десять?" — попросила Марта. Это Римму совсем не удивило, удивило то, что племянница протянула ей собачий поводок. Но Цезарь пошёл с ней без сопротивления, ему не нравилось под дождём, а может, не хотел мешать хозяину.

В подъезде пёс, однако, вдруг обогнал её и перегородил дорогу. При этом он не рычал, только насторожил уши.

— Что? — спросила Римма шёпотом. — Там кто-то есть? — Она готова была поручится, что собака кивнула. — И что делать? Звать Платона на помощь?

— Не надо никого звать, — раздался сверху Володин голос. — Не ломай детям тет-а-тет.

Римма буквально взлетела по лестнице ему навстречу. Обхватила за шею — одной рукой, потому что во второй был поводок, прижалась щекой к щеке.

— Ты колючий, — пробормотала она. — Как хорошоо...

— Что колючий? — переспросил Володя дрогнувшим голосом.

— Что ты здесь!

— Поводок отпусти, — шепнул он. — Мешает...

Римма послушалась, отпустила Цезаря. Обняла своего мужчину двумя руками, поражаясь совершенной необходимости и правильности происходящего. Горячие Володины ладони легли ей на спину, согрели через несколько слоёв ткани, почти обожгли, разогнали кровь и тяжесть на сердце. Сколько они так простояли? Минуту? Пять?

— Никогда я ещё не был так близок к тому, чтобы сверзиться с лестницы, — протянул Володя у неё над ухом, как-то непривычно низко и музыкально. Она тихонько рассмеялась и чуть отодвинулась.

— Что у тебя с голосом?

— А что с ним? — кашлянул мужчина.

— Ну, ты обычно так не разговариваешь. Только поёшь...

— Так я, видимо, и пою, — ответил он несколько смущённо. — Когда и петь, если не сейчас? — Посмотрел на неё внимательно, осторожно погладил по щеке. — Как вы сегодня?

— Ничего, — улыбнулась она. — Теперь уже точно гораздо лучше... Ты давно здесь ждёшь?

— Минут двадцать, не больше.

— Есть хочешь? Пойдём к нам, я тебя покормлю, и можешь иронизировать, сколько угодно!

— Есть хочу, вообще не обедал, какая уж тут ирония. Так сегодня с Яковом увлеклись, что даже за пирожками кого-нибудь послать забыли. Зато убийство раскрыто.

 

Платон и Марта стояли, обнявшись, под зонтом. Зонт делил весь мир на две части. В одной были они — только вдвоём, в другой, за стеной дождя — все остальные и всё остальное. Тот, большой мир, вовсе не был им враждебен или чужд, совсем напротив, он был им нужен и дорог, просто сейчас, пусть и на очень короткое время, он существовал отдельно от них. Такое с ними уже случалось несколько раз — ночью в поезде, с полотенцем на пляже, на Тобечикском озере и вот, теперь под зонтом. Сегодняшний день выдался очень тяжёлым, Платон видел и усталость Марты, и её печаль, а утешить толком не мог, потому что они всё время были среди чужих людей. Потом, уже обнимая за плечи по пути к дому, понял, что этого теперь недостаточно ни ей, ни ему самому. Так что едва за Риммой Михайловной закрылась дверь подъезда, он притянул девочку к себе, прижался щекой к пушистой макушке. Волосы её были шелковистыми и тёплыми, живыми, в них тянуло зарыться губами. Они пахли свежестью, немного хвоей, уходящим летом и ещё чуть-чуть самой Мартой, чем-то неуловимым, девичьим и уже родным. Зонт вдруг оказался тяжёлым и лишним, потому что обнимать лучше было бы двумя руками. Отвлекаясь от вдруг ставших горячими мыслей, он поймал и потеребил кончик одной из её косичек, да так, что стягивающая косу резинка вдруг соскользнула и наделась ему на палец кольцом.

— Не хулигань, — сказала тихонько Марта, и добавила немного невпопад: — Ты видишь, я выросла...

— Вижу, — согласился Платон. — Пару месяцев назад у меня ещё не получилось бы так сделать, не наклоняясь, — Он осторожно потёрся подбородком о её макушку.

— Пару месяцев назад ты точно не стал бы так делать, — резонно заметила девочка.

Он мысленно согласился с ней. Не стал бы, не осмелился.

— Ты придёшь завтра? — спросила она тем временем.

— Обязательно приду.

— Но тебе же нужно к экзаменам готовиться?

— Нужно. Хочешь, я принесу завтра книгу по истории КПСС, и ты погоняешь меня по датам и фактам?

— Не хочу, но приноси, конечно. Пусть будет история КПСС. А то ты ничего не успеешь, потому что всё своё свободное время тратишь на меня.

— Я трачу своё время так, как мне больше всего хочется его потратить.

— Правда?

— Конечно. Я — на тебя, ты — на меня. Гармония...

— Ох, этой гармонии у нас осталось только две недели. А потом начнётся учебный год и мы опять будем встречаться четыре-пять раз в месяц.

— Не будем. Не сможем. Всё изменилось. Теперь мы будем искать новые совместные занятия. История КПСС, ремонт, немного спиритизма с Риммой Михайловной... да и ещё пара идей у меня есть.

— Каких?

— Не торопись. Об одной узнаешь в день рождения вместе с подарком.

— Ох, Тоша, ну, какой день рождения после всего, что случилось?!

— День рождения можно не праздновать, но отменить его нельзя. И подарок мой отменить нельзя. Я с ним столько провозился...

— Ты меня дразнишь, да? — Она отстранилась и заглянула ему в глаза.

— Немножко... Нам пора идти, Марта, а то Римма Михайловна отправит Цезаря с Гитой на наши поиски.

— Наверное, пора. Просто когда я с тобой, то совсем не понимаю, сколько времени прошло.

Платону было ясно, что Марта имеет в виду, его время рядом с ней тоже вело себя вопреки всем физическим законам. Оно то невозможно растягивалось, то летело, то будто пульсировало, смешивая недавно пережитое с желанным будущим. Неудивительно, что Марте снятся рыжие кудрявые мальчишки, имеющие к ним обоим отношение...

Наверху открылось окно и раздался знакомый голос:

— Молодёжь, поднимайтесь уже. Ужин на столе.

— Дядя Володя? — изумилась Марта. — А вы как?

— На метле через дымоход, — фыркнул наверху мужчина. — С хорошими новостями...

 

Голодны оказались все, на поминках не до еды было. Кусок в горло не шёл.

— ... Вчера, когда Кудрявцев на допрос не явился, мы с Серёгой Лепешевым сначала на работу, а потом и домой к нему съездили, но всё безуспешно, — рассказывал Володя. — Тогда я оставил Серёгу опрашивать соседей, а сам в управление вернулся и принялся кудрявцевских родственников обзванивать. Выяснилось, что он им всем денег должен, причём приличные суммы, у двоюродной сестры с мужем он вообще три тысячи на два месяца занял, и за полтора года отдать не удосужился. Ругались так, что трубка телефонная грелась. Куда, спрашивается, тратил? Шустер во время разговора с Яковом упоминал игру в преферанс, но оказалось, что как раз в преферанс он играл аккуратно, так что почти всегда оставался пусть в небольшом, но плюсе. Тем временем Серёга выяснил у соседки с первого этажа, что Кудрявцев по дороге на работу в первую очередь всегда сворачивал к киоску "Спортлото". Продавщица из этого киоска действительно опознала Кудрявцева по фотографии из альбома Флоринской как своего постоянного клиента — он каждый день покупал у неё по десять билетов "Спортлото" и по пять билетов денежно-вещевой лотереи "Спринт".

— "Спринт" рублёвый или пятидесятикопеечный? — поинтересовался Платон.

— Рублёвый.

— Тогда получается, что в день он оставлял в киоске одиннадцать рублей, в неделю — шестьдесят шесть, а в год... ммм... три с половиной тысячи? Ничего себе!

— Это в том случае, если он только в одном киоске билеты покупал. При обыске в его квартире мы обнаружили в ящике комода около двух тысяч использованных лотерейных билетов. Изрядно он в будущую Олимпиаду вложился. Первый раз я такое видел, честно говоря.

— Он что, так "Волгу" выиграть хотел? — изумлённо покачала головой Марта.

— Нет, малыш, — нахмурился Платон. — Две тысячи лотерейных билетов — это уже не про "Волгу", это про безудержный азарт, из-за которого люди на преступления идут.

— Вот-вот, — кивнул Володя удовлетворённо, — поэтому я вчера вечером и был убеждён, что этот Кудрявцев наш убийца и есть.

— А отец? — уточнил Платон.

— Твой отец как раз сомневался. Его смущало то, что в бега этот фигурант подался не сразу, а два дня вёл себя так, будто ничего не случилось. Если он убийца, то для такого поведения нужны очень крепкие нервы, а судя по истерике, которую он устроил тебе, Римма, в подъезде, нервы у него — швах. Ну, и потом ещё ты вечером навела нам тень на плетень, когда увидела это второе убийство.

— Какое второе убийство? — воззрилась на Римму Мартуся. — Ты ничего нам не говорила!

— У меня не было никакой возможности рассказать, — отозвалась она. — Вчера уже просто сил никаких не осталось, а сегодня — ну, не при тётушках же... Это случилось, когда Яков Платонович мне вечером книги и дневники принёс. Мы с ним говорили как раз о Кудрявцеве. Я сомневалась, что он мог убить пожилую женщину ударом тяжёлого предмета по голове и... увидела ещё одно подобное убийство.

— Чьими глазами? — задал Платон самый интересный вопрос.

— Глазами убийцы, — ответила она. С трудом ответила, потому что при воспоминании о вчерашнем подкатила дурнота. Мартуся ахнула и немедленно потянулась через стол, чтобы взять Римму за руку. — Ничего страшного, ребенок, — Она с нежностью пожала тёплую ладошку племянницы. — Всё уже прошло... Володя, вы нашли, где это произошло?

— Сегодня утром Яков нашёл в июньской сводке убийство Алефтины Эдуардовны Шанько в Бахчисарае. Всё, как ты описала, утюгом по голове, — Тут шумно вздохнула Мартуся, и Володя немного виновато покосился на неё. — Похищены ценные вещи и деньги. Подозреваемый — постоялец, которому Шанько сдавала комнату, — скрылся в неизвестном направлении. Усилиями племянницы и соседей потерпевшей был составлен фоторобот. Сходство с Кудрявцевым там никак не просматривается... Доказательством твоё видение, конечно, не являлось, но Яков после этого призадумался ещё больше. Во-от, а потом вдруг нашёлся сам Кудрявцев.

— Нашёлся? — переспросил Платон.

— Именно, — усмехнулся Володя. — Явился сегодня к десяти утра в управление, якобы на допрос с опозданием на сутки. Возмущался ужасно, когда его прямо при входе задержали и препроводили к Якову под конвоем. Вообще пренеприятный персонаж, рядом с ним Белкин — просто душка. Кричал, что произвола не потерпит и будет свои честь и достоинство отстаивать до конца. Как мы только посмели его в розыск объявить и на работе опозорить, если есть столько других прекрасных подозреваемых? Ну, Яков послушал это безобразие минут пять, а потом вызвал Шустера и провёл им с Кудрявцевым очную ставку. А когда за Шустером закрылась дверь, выложил на стол перед Кудрявцевым стопку лотерейных билетов. После этого Анатоль Петрович права качать перестал, отвечал на вопросы смиренно, дрожащим голосом. Твердил, что никому не угрожал и никого не убивал. К тебе, Римма, он, оказывается, приходил протекции просить. Ему соседи сказали, что "тот генерал следствие ведёт, с чьим сыном Марта дружит", вот он и решил, что ты ему поспособствовать можешь. Надо было видеть лицо Якова, когда он это нёс... А ты мало того, что послала его опять по известному адресу, так ещё и собакой травила.

— Он что, правда так сказал? Вот же гад! — Мартуся сердито сжала кулачки.

— Да он много чего говорил такого, что мы только диву давались. К примеру, про то, что Флоринскую он очень любил и уважал. При этом, любя, он собирался её объегорить: она хотела оставить себе "Девочку с соловьём" и готова была продать остальное Шустеру за семь тысяч, Шустер готов был заплатить восемь тысяч и без "Девочки", эту тысячу Кудрявцев при всём уважении собирался положить себе в карман. Но Флоринская как-то его раскусила, видимо, врал недостаточно убедительно. Позвонила Шустеру, узнала и настоящую цену, и про задаток, который он Кудрявцеву уже заплатил, и устроила Анатоль Петровичу в четверг первостатейный разнос. В словах не стеснялась, милицией не грозила, грозила, по его мнению, худшим — ославить его мошенником и вором в тех кругах, где он вращается и хочет вращаться. Для этого типа важнее протекции и репутации вообще ничего нет, а тут он мог лишится и того, и другого сразу. Так что испугался он страшно, просил прощения, клялся всё вернуть, но не сразу, потому что часть денег уже потратил. Почему Флоринская после этого ещё доверила ему коллекцию, мне не понять. Так хорошо чувствовала его слабость? Считала, что он полностью от неё зависит и никуда не денется? Как-то это чересчур уж самонадеянно. Конечно, она была не в курсе, что он игрок и всем должен, но всё равно, куда разумнее было бы подождать пару дней и попросить того же Печалина, с которым она собиралась мириться, её подстраховать... — Володя замолчал, побарабанил в задумчивости пальцами по столу. Римма засмотрелась: руки у него были красивые и очень ей нравились.

— И что дальше? — не выдержала Мартуся.

— Дальше, по словам Кудрявцева, он отвёз коллекцию Шустеру и привёз назад деньги: семь с половиной тысяч от покупателя и ещё сто пятьдесят рублей, что остались от аванса. Остальное Флоринская велела ему вернуть в течение двух месяцев, а пока не вернёт, на глаза ей не показываться. После этого он около половины девятого якобы отправился домой, выпил с горя грамм триста коньяку и улёгся спать. Яков его спрашивает: "Кто может подтвердить эти ваши показания?" А Кудрявцев отвечает: "Глаша, она же была в квартире". Мы сильно удивились, потому что по нашей информации никакой Глаши там в четверг не было. Спрашиваем его: "Вы что, её видели?" Он было рот открыл, потом задумался и говорит: "Не видел, но слышал". Оказалось, что во время разговора с Флоринской — второго, когда он уже вернулся с деньгами — он отчётливо слышал из-за закрытой двери спальни какие-то звуки. Никого не видел, но остался в уверенности, что в квартире был кто-то ещё. Тут Яков как вцепился в него: что именно он слышал и не заметил ли в квартире ещё чего-нибудь необычного? Кудрявцев аж взмок, но в конце концов вспомнил, что видел в прихожей металлический ящик с инструментами... Когда Кудрявцева увели, Яков сказал: "Круг замкнулся..."

 

Орлов сидел на стуле перед столом следователя вполне расслабленно. Выглядело это так, будто за три дня, проведённых в следственном изоляторе, он со своим положением совершенно освоился. Не мешало ему и то, что Штольман, коротко поприветствовавший задержанного, уже минут десять что-то молча читал в его деле, время от времени перелистывая страницы. Орлов же, пока предоставленный сам себе, сперва с интересом оглядел кабинет, бросил оценивающий взгляд на устроившегося слева в углу Сальникова, потом минут пять спокойно любовался деревьями за окном — вот у кого нервы были, похоже, крепкими. Наконец он вполне натурально зевнул и нарочито лениво поинтересовался:

— Зачем вызывали-то, товарищ следователь?

— Да вот, — ответил Штольман, не поднимая глаз от бумаг, — хотел дать вам последнюю возможность чистосердечно признаться хотя бы в краже.

— Нет, — покачал головой Орлов. — Ни в чём я признаваться не буду, потому как не в чем. Ничего я не крал, драгоценностей никаких в глаза не видел. Магнитофон, правда, чинил, пассик менял где-то месяц назад. Вы посмотрите, у меня в комнате пару десятков таких самодельных пассиков разной длины валяется. Дайте экспертам своим, пусть сравнят. Насчёт утюга к Флоринской собирался, но не дошёл, работы много было. На чердаке курил, но там курил не я один, на крышу пару раз лазал, котов дурных гонял, когда весной сильно орали. Утром в субботу ещё девчонке этой помог, евреечке рыженькой. Что она там наболтала, наврала или перепутала, не знаю. И вообще больше ничего не знаю, всё.

— Ну, это всё мы от вас, Василий Егорович, уже слышали. Вы мне прямо дословно сейчас протокол процитировали...

— А просто мне больше нечего рассказать, вот и повторяюсь, — буркнул Орлов. — И вы повторяетесь, третий раз про одно и то же спрашиваете. Как-то это несолидно. Сокамерники мои говорят, что вы по особо важным делам, а вы... ерундой какой-то занимаетесь.

— Считайте, устыдили вы меня, — вздохнул Штольман. — Постараюсь что-нибудь новенькое спросить. К примеру, что вы, Василий Егорович ещё в квартире Флоринской ремонтировали?

— Так и это вы уже спрашивали, товарищ полковник, — фыркнул Орлов и, встретив ироничный взгляд Штольмана, поправился: — А не вы, так кто-то другой из ваших...

— Будьте добры отвечать на вопрос.

— Да чего я там только не ремонтировал! Оба крана, тот что на кухне даже дважды, выдвижные ящики в кухонном шкафу, торшер в зале... Может, и ещё что. Вы поймите, я же не только к Флоринской ходил, а в разные квартиры, мАстера из ЖЭКа не дождешься, вот люди и просят. Так что могу забыть чего-нибудь или перепутать...

— Как насчёт часов? — поинтересовался следователь.

— Это каких же? — Орлов неуловимо, но напрягся.

— Настенных, с кукушкой. У них гирьки одной не хватает.

— Нет, про часы от вас впервые слышу. Может, недавно сломались, не дошло до меня ещё.

— Возможно. Ну, а в спальне вы что ремонтировали? Там откуда ваши отпечатки?

— В спальне я дверцу шкафа перевешивал, когда она перекосилась, — ответил Орлов и запнулся.

— Это как же? — поинтересовался Штольман вкрадчиво. — Глаша вам только в среду о перекошенной дверце и о сгоревшем утюге сообщила. Выходит, по поводу дверцы вы дошли, а по поводу утюга — нет?

— Думаете, поймали меня? — скривился подозреваемый. — Ерунда это всё. Дверцу я уже и раньше поправлял. Шкаф старый, не просто довоенный, а доисторический, по-моему. Его не ремонтировать, его выбросить пора. На месте наследников, я бы так и сделал.

— Вряд ли наследники станут разбрасываться антикварной мебелью, — покачал головой Штольман. — Особенно если учесть, что после ограбления им и наследовать особо нечего... Что ж, Василий Егорович, если в краже вы признаваться не хотите, то давайте поговорим о другом.

— Это о чём ещё?

— О вашем красивом загаре, — ответил Штольман, и Сальников закашлялся в своём углу.

— Вы что... издеваетесь? — негодующе воззрился на него Орлов.

— Что вы, отнюдь. Загар у вас особенный, морской. Не в Крыму отдыхали?

— Да вам какое дело, где я отдыхал?

— На вопрос отвечайте, — в голосе Якова Платоновича звякнул металл.

— Ну, допустим, в Крыму. Дальше что?

— В каком месте? Дикарём или в пансионате?

На лице у Орлова отразилась явная работа мысли.

— Дикарём, с палаткой, — ответил он наконец. — Станция "Семь колодезей", Ленино, Щёлкино, мыс Казантип.

— Красивые места, — встрял Сальников с усмешкой. — И что характерно, очень далеко от Бахчисарая.

— Палатку нашли при обыске? — поинтересовался Штольман.

— Да, была, — признал Сальников. — Красиво гражданин выкручивается...

— Не выкрутится, — покачал головой Штольман. — У нас совсем другие сведения, Василий Егорович. Согласно полученной информации, в период с 8 по 20 июня этого года вы снимали комнату у Алефтины Эдуардовны Шанько на улице Краснофлотской, 15 в городе Бахчисарае. 20 июня вы исчезли, вместе с вами исчезли ценные вещи хозяйки, а сама хозяйка была найдена мёртвой. Убита ударом утюга в висок.

— У гражданина Орлова с утюгами особые отношения, — добавил Сальников.

— Это верно, — кивнул Штольман.

— Я не знаю, о чём вы тут говорите, — выдавил Орлов зло. — Не получилось кражу на меня повесить, так пытаетесь притянуть за уши какой-то крымский висяк? Ничего у вас не выйдет.

— Посмотрим, — отозвался Штольман, достал из папки какой-то листок и продемонстрировал его подозреваемому. — Это фоторобот, составленный по Бахчисарайскому делу. Узнаёте, Василий Егорович? На мой взгляд, сходство вполне очевидное.

— Это же вы несерьёзно сейчас? — ощетинился Орлов. — Да по этому вашему фотороботу кого угодно можно узнать!

— Кого угодно? — деланно изумился Штольман. — И меня?

— Нет, не вас, у вас внешность не среднестатистическая. А вот коллегу вашего — вполне...

— Хорошо, — кивнул Штольман. — Я, правда, сходства с капитаном Сальниковым не вижу, но если вы настаиваете, то он тоже примет участие в опознании. Завтра, когда приедет племянница Алефтины Шанько. Она несколько раз видела вас вблизи и уверена, что сможет опознать... А теперь вернёмся к убийству Ирины Владимировны Флоринской...

Орлов выглядел теперь совсем иначе. Он весь подобрался и смотрел на Штольмана чуть ли не с ненавистью, и в лице его отчётливо проступило что-то хищное, волчье.

— Вечером в четверг, десятого августа, вы зашли к Флоринской, чтобы починить дверцу шкафа и посмотреть утюг. Полагаю, что никакого предварительного умысла у вас не было, вы никак не могли знать, что застанете женщину в одиночестве. У неё могла быть помощница Глаша, соседки, ученики — женщина одна бывала нечасто. Вы водите дружбу и частенько выпиваете с Антоном Сечиным, зятем этой Глаши, Глафиры Резниковой, и он неоднократно рассказывал вам о "старухе Флоринской" и о её коллекции — "драгоценностях шведской королевы", но, по его словам, о том, кто и когда у неё бывает, то есть о её распорядке, вы его никогда не расспрашивали. Вы принялись за работу, начали со шкафа, а может, уже успели посмотреть утюг и убедиться, что он безнадёжен. Когда приехал Кудрявцев, вы возились в спальне, и Флоринская просто закрыла дверь, чтобы вы не мешали разговору. Но то ли вам всё равно было слышно, поскольку разговор шёл на повышенных тонах, то ли вы тихо вышли, чтобы подслушать — так или иначе вы узнали, что Флоринская только что продала свою коллекцию и Кудрявцев привёз ей деньги. Это была для вас совершенно исключительная возможность, которую вы просто не смогли упустить. План возник у вас сразу, тем более, что вы уже убивали. Когда Кудрявцев ушёл, кстати, успев заметить ваш ящик с инструментами, вы сказали Флоринской, что закончили работу, и она вышла, чтобы рассчитаться с вами. Я не знаю, почему вы использовали в качестве орудия убийства гирьку от настенных часов, логичнее и проще вам было бы воспользоваться одним из своих инструментов, но возможно, ходики тоже нуждались в починке и когда гирька оказалась у вас в руках, вы просто воспользовались моментом. Первый раз вы ударили Флоринскую снизу вверх в висок, как и Шанько, но гирька легче утюга, да и Флоринская, похоже, увернулась в последнюю секунду, и первый удар прошёл по касательной. Затем она попятилась в прихожую в надежде открыть входную дверь и позвать на помощь, но она плохо ходила, поэтому вы настигли её и ударили снова у двери кухни, и ещё несколько раз, когда она уже лежала на полу. Потом вы нашли ключи от сейфа, возможно, даже в кармане только что убитой вами женщины, открыли сейф, забрали деньги и облигации. Сложили всё это, предположительно, в ящик с инструментами и ушли, прихватив с собой орудие убийства. У себя дома вы переоделись и отправились к своей любовнице, Нине Валеевой. По дороге, в сквере возле детской площадки, вы зашвырнули орудие убийства в кусты, где его и нашли добровольные помощники следствия. Вы, очевидно, пытались обтереть гирьку, но на ней, тем не менее, остались и следы крови, и фрагмент отпечатка вашего большого пальца. Далее: гражданка Валеева показала, что вы появились у неё в десять часов вечера, хотя в этот день и час она вас не ждала, и принесли ей груду белья в стирку. В этом не было ничего необычного, она частенько вам стирала, необычно было, что вы потребовали от неё постирать часть вещей немедленно, а когда она ввиду позднего времени отказалась, вы изобразили крайнее раздражение, сами накачали воды в стиральную машину и запустили стирку. Срочность была, как я полагаю, оттого, что на вашей одежде остались следы крови... Впрочем, они и после стирки могли остаться, так что одежду вашу мы изъяли и отдали на экспертизу. Потом вы как-то заговорили Валеевой зубы, помирились с ней и около полуночи легли спать. Очевидно, вам не спалось. Вряд ли вас мучала совесть, скорее, беспокоило, что на месте преступления могли остаться ваши отпечатки и прочие следы. Возможно, вам грезились сокровища в квартире Флоринской, до которых вы ещё не добрались. А может быть, как раз ночью вы придумали, как элегантно отвести от себя подозрения, воспользовавшись перегоревшим утюгом... Ведь вы знали, что утюг неисправен, и стало быть, никак не могли использовать его для поджога. Да и вообще, вы жили в доме, который мог серьёзно пострадать от пожара, а кто же поджигает сам себя? А раз вы не поджигатель, то и не убийца. Признаю, это было очень неглупо и могло сработать. Но не сработало. Василий Егорович, вы ничего не хотите нам рассказать? Убийство двух человек из корыстных побуждений наказывается лишением свободы на срок до пятнадцати лет или даже высшей мерой наказания, так что на вашем месте я бы сотрудничал со следствием.

На несколько минут в кабинете воцарилось молчание. Орлов смотрел за окно теперь уже с какой-то звериной тоской.

— Что вы ещё хотите знать? — наконец спросил он хрипло.

— Почему, всё-таки, гирька?

— Просто получилось так, — пожал плечами Орлов. — Я, когда со шкафом закончил, пошёл к ящику с инструментами, думал, молотком старуху приложить, когда выйдет ко мне, чтобы расплатиться. А она окликнула меня из комнаты, посмотри, мол, Василий Егорович, ещё и часы — что-то цепь заклинило. Я потянул раз, другой — гирька у меня в руке и осталась. Ох, говорю, тут ещё и кольцо разошлось, надо бы поправить. И... поправил.

— В ночь убийства вы дождались, пока Валеева заснёт, и вернулись в квартиру Флоринской. В котором часу?

— Около двух часов ночи, все дрыхли уже.

— Что именно вы там делали?

— Стёр свои отпечатки везде, где их не должно было быть. Во второй раз я уже в рабочих перчатках возился, чтобы больше не следить. Утюг в розетку воткнул и в газеты укутал.

— Что вы искали?

— Так цацки эти королевские и искал. Про них Антоха всё трепал, что они как пол-Эрмитажа стоят, вот я и решил, что за семь с лишним тысяч старуха только часть коллекции могла продать. Рылся два часа без толку почти, нашёл только этот набор с янтарём, так он вообще не из коллекции, как я понимаю, у моей сеструхи подобный, и ещё один медальон, голубоватый такой, в бархатном мешочке.

— Камею "Девочка с соловьём"?

— Не знаю, где там соловей, а девчонка — да, была, на соседскую чем-то похожа. Вещица, как по мне, особо ценной не выглядела, без камешков, только что оправа золотая. Но взял уж, что было.

— И магнитофон прихватили?

— Это я зря, пожадничал, конечно. Он большой, пришлось на чердаке прятать, а вы взяли и нашли. Ещё и быстро так, и сразу в меня вцепились. С чего вдруг? С того, что эта девчонка увидела, как я с чердака спускаюсь? Не надо было ей помогать, пусть бы сама там блевала и до квартиры своей ползла.

Сальникову захотелось впечатать подонка лицом в стол, хорошо, сидел он далеко. Судя по выражению лица Штольмана, его тоже посетили похожие мысли.

— Дальше рассказывайте, — процедил Яков сквозь зубы. — Спрятанные вами деньги и облигации мы нашли сегодня при повторном обыске в коридоре вашей коммунальной квартиры, на антресолях в пачках старых газет и журналов. Толково было спрятано, между прочим. В первый раз обыскивали только вашу комнату, да и искали, в первую очередь, шкатулку, которая уже была у покупателя. А камея где?

— У Нинки, — буркнул Орлов. — Она шьёт, так что мешок у неё большой есть с пуговицами. Туда я вашу камею и определил. Всё равно её в комиссионку нельзя было нести, больно приметная вещица. Такую только в другом городе можно было бы сбыть через пару-тройку лет.

— Гражданин Орлов у нас с фантазией, — протянул Сальников. — И детективов много читает. У него в комнате и Конан Дойл был, и Сименон, и братья Вайнеры...

— Вы мне лучше скажите, как вы про второе убийство узнали, — перебил его Орлов. — Там-то точно нигде моих отпечатков не должно было остаться.

— Да, вы протёрли в доме Шанько почти все поверхности, — сказал Штольман, — но бахчисарайские коллеги хорошо поработали и обнаружили ваши отпечатки на рукомойнике во дворе и на раме железной кровати, на которой вы спали, — Орлов досадливо поморщился. — Но нашли мы вас не по отпечаткам...

— А как?

— Этого вам знать не обязательно. Преступникам не следует знать всё о работе милиции. Просто имейте в виду, что есть вещи, о которых вы ни в одном детективе не прочитаете...

 

— ... Риммочка, ты теперь у нас тайное оружие милиции, — сказала Мартуся, когда Володя закончил свой рассказ, но как-то совсем невесело.

Девочка прислонилась к плечу Платона, выглядела она усталой. Они все устали, а только что рассказанная история принесла не только облегчение, но и какое-то опустошение.

— Милиция и без меня прекрасно справляется, — ответила Римма со вздохом.

— Не скажи, — возразил Володя. — Конечно, убийство Флоринской мы раскрыли бы и без всякой мистики, но времени это наверняка заняло бы больше. К примеру, эта Валеева, любовница Орлова. Они вместе работали, но отношений своих не афишировали. Мы узнали из твоего видения про какую-то Нинку, его пассию, Яков сказал, Валееву проверить, и оказалась, что живёт она буквально в двухстах метрах от того места, где нашлось орудие убийства. Тут картинка происшедшего в ту ночь и сложилась.

— А почему вы решили, что Орлов возвращался в квартиру Ирины Владимировны? — спросила Мартуся. — Почему не... всё сразу?

— По времени не получается, — отозвался Платон. — Кудрявцев ушёл от Ирины Владимировны в полдевятого, а Орлов появился у своей любовницы в десять. За полтора часа он мог успеть совершить убийство, спрятать деньги и дойти до Валеевой, но перевернуть всю квартиру — точно нет.

— Всё правильно, — согласился Володя. — Возвращался он ночью, жадная тварь. Но это и неплохо: если бы не магнитофон, найденный на чердаке, мы Орлова не задержали бы сразу, и он мог бы сбежать куда-нибудь под шумок с деньгами. И ищи его потом по всей стране... А ещё, Римма, без твоего видения второе убийство могло бы не всплыть или всплыть не сразу. И вообще, то, что мы о нём знали, нам очень в разоблачении преступника помогло. У Валеевой, кроме всего прочего, мы нашли и кулон с корундом, который ей презентовал Орлов два месяца назад, — тот самый, с убийства Шанько. Так что спасибо тебе огромное за помощь. Но всё равно, я очень надеюсь, что это не будет на постоянной основе, как у Анны Викторовны...

— Пока это от моего или твоего желания никак не зависит... — покачала головой Римма. — Оно просто есть.

Она не вкладывала в эти слова никакой особой горечи, это была всего лишь констатация, но и Володя, и Платон посмотрели на неё с явной озабоченностью и сразу засобирались по домам. Парень уже попрощался и ушёл, забрав с собой Цезаря, потому что охранять их больше необходимости не было, Мартуся с Гитой на руках проскользнула в комнату, а они с Володей задержались у входной двери.

— Римм, пока не забыл: Я ещё вчера в Первую нотариальную контору ездил по поводу завещания Флоринской.

— И что? — насторожилась Римма.

— По завещанию, составленному два месяца назад, все деньги и ценности достаются Веронике, кроме камеи "Девочка с соловьём". Эта камея передаётся тебе на сохранение до восемнадцатилетия или до свадьбы Мартуси, а потом становится её собственностью.

— Понятно, — Римма поджала губы и посмотрела в сторону.

— Римм, — позвал её Володя осторожно, — я, конечно, не имею никакого права тебе советовать...

— А если я попрошу совета? — выдохнула она и посмотрела ему в глаза.

— Одна камея, да ещё и не самая дорогая из коллекции, — это уже не столько деньги, сколько память, — сказал Володя мягко и серьёзно. — Символ. Флоринская продала коллекцию Шустеру за хорошие деньги, наследники столько от него никогда не получили бы. Этот гусь договорился бы с Кудрявцевым, тот охмурил бы Веронику с Белкиным так, что им и пять тысяч за счастье были бы. Так что сестру и зятя Флоринская точно не обидела. Но решать, конечно, вам с Мартусей...

— Спасибо, — сказала Римма задумчиво, потом погладила его по рукаву пиджака и повторила: — Спасибо...

— И ещё Ирина Владимировна оставила тебе письмо, — продолжил Володя.

— У нотариуса? Но почему?

— Не знаю, может, наследникам не доверяла. Вас всё равно ещё пригласят на оглашение завещания, тогда и письмо заберёшь, — Римма растерянно кивнула. — И насчёт второго письма...

— Второго?

— Ну, да. Того, что Флоринская бывшему мужу написала. Яков его прочитал, и к уголовному делу оно никакого отношения не имеет. Сказал, отдать тебе, чтобы ты решила, что с ним делать.

— Почему мне?

— Ну, не Веронике же. После того, что она Флоринской по поводу мужа наговорила...

— Наверное, его надо просто отправить адресату, — сказала Римма, осторожно приняв конверт у Володи из рук. Она немного опасалась собственной реакции на прикосновение, но ничего не произошло.

— Вот и отправь, если считаешь нужным, Штольман тебе адрес нашёл, — Володя вложил ей в руки ещё один листок бумаги.

Вот сейчас Римма почувствовала какой-то отклик внутри, приглушённый, но болезненный, а потом и уже знакомое, нарастающее беспокойство.

— Получается, ещё ничего не закончилось, — пробормотала она.

Она не знала, что в эту минуту отразилось на её лице, но Володя вдруг решительно привлёк её к себе, прижался губами к виску:

— Просто скажи, чем тебе помочь?

Внутри всколыхнулось привычное, упрямое "Я справлюсь!", и ещё "Не надо меня жалеть", и Римма даже уже почти отстранилась, упёрлась ему в плечи ладонями, но потом поймала полный тревоги и нежности взгляд и поняла, что вырываться она совсем не хочет, не может и не будет. Надо просто объяснить.

— Володя, — сказала она неожиданно громко, так что, наверное, и Мартуся с Гитой в комнате расслышали, — мне не нужна помощь. Мне... нужен ты!

Лицо мужчины мгновенно прояснилось, разгладилось, глаза потемнели:

— Ну, это-то пожалуйста, — сказал он, и снова в его голосе слышались низкие ноты, и хрипотца, и музыка. — Сколько угодно.

После этого он развернулся с ней, как в танце, прислонил её к двери и поцеловал. Когда где-то четверть часа спустя Римма, наконец, выпустила его из квартиры, она уже никого и ничего не боялась. Это было, наверное, то самое ощущение могущества, о котором накануне упомянул Штольман-старший, вот только к дару оно не имело ни малейшего отношения.

---

Примечания:

1. Интересное о лотереях в СССР.

История лотереи "Спортлото":

https://vc.ru/story/176631-istoriya-loterei-sportloto-ot-borby-s-porokami-carizma-do-finansirovaniya-olimpiady

Лотерея "Спринт" в СССР:

https://wise.promo/articles/sprint/

2. В написании детективной части своей истории я отталкивалась от реального преступления — убийства и ограбления Нины Венцовой, дочери известной певицы Нонны Полевой-Мансфельд, в Москве в 1977 г. Я использовала некоторые детали происшедшего, например, похищенные драгоценности, утюг в газетах, кроме того, там тоже было четверо подозреваемых мужчин — муж сестры Венцовой, поклонник певицы, её ученик и странноватый поклонник самой Венцовой. Конечно, я творчески переработала всё, что могла: у меня не та жертва, не тот убийца, не те сыщики , не те драгоценности, во многом иные характеры и взаимоотношения персонажей. А ещё герои рассказали мне свои истории, которые для меня имеют самостоятельную ценность, даже большую, чем всё детективное расследование. Но если кого-то интересует первоисточник, тот может посмотреть фильм "Смертельное Спортлото" из серии "Следствие вели...":

https://rutube.ru/video/b3ff4cdceb2951718be4c9189fadd72d/

В пятницу вечером Платон заявил за семейным ужином, что на выходных они с Володей намерены белить и клеить обои у Марты и Риммы Михайловны. "Прямо в день рождения?" — удивился Яков Платонович. "Так не отмечают же, — ответил сын. — Сегодня же только поминали опять, девять дней. Какое там празднование... А на ремонт согласились сразу". Штольман кивнул, логика в этом была, пусть и не очевидная. Во-первых, предписание "Делом займитесь!" в сложных жизненных ситуациях никто не отменял. Во-вторых, ремонт был активным совместным времяпрепровождением на все выходные, к нему прилагались общие обеды, ужины и разговоры, желанные для всех участников. Вот только объём работ с учётом сжатых сроков был, пожалуй, великоват. "Помощь не нужна?" — поинтересовался он. Сын ответил не сразу, сперва покосился на мать, которая последние пару минут что-то упорно разглядывала в своей тарелке. "Я же на день рождения тоже был приглашён, так что готов принять участие и в эрзац-мероприятии" — продолжил Штольман. "Если так, то все только рады будут", — отозвался сын.

Ася так и промолчала до конца трапезы. Платон поблагодарил и ушёл в свою комнату, бросив на мать сочувственный взгляд. Штольман ждал, набравшись терпения, пока жена сама изволит прения открыть. Когда хотела молча встать с тарелками, ласково удержал за руку и получил в ответ взгляд, полный самых разнообразных эмоций. Ответил с улыбкой:

— Ну, выскажись уже, душа моя...

— Что бы я ни сказала, ты всё равно сделаешь то, что считаешь нужным, — сказала Ася сердито.

— А ты всё равно скажи, что хочется.

— Теперь не только Платон, теперь и ты у них по выходным пропадать будешь?!

— Только на эти выходные.

— И зачем это нужно?

— Видишь ли, Асенька, — Штольман поднёс руку жены к губам и нежно поцеловал её запястье. После этого, как и предполагалось, жена вырываться перестала, и даже взгляд немного потеплел. — В нашем последнем расследовании Римма Михайловна нам очень помогла, причём даже в ущерб своему здоровью. А долг, как известно, платежом красен.

— Я так понимаю, что тебе не только эта девочка, тебе и её тётя понравилась? — задала жена давно ожидаемый вопрос.

— Мартина тётя, действительно, показалась мне хорошим человеком, — Он не мог не улыбаться. То, что после двадцати трёх лет брака его молодая и дивно красивая жена по-прежнему всерьёз ревновала его к любой женщине, оказавшейся от него в радиусе менее пятисот метров, и льстило, и смешило, и придавало жизни остроты и красок. — Но тебе беспокоится совершенно не о чем.

Ася, однако, так не считала:

— Она красивая?

— Очень. Капитан Сальников оценил в полной мере.

— Что это значит?

— То, что у Риммы Михайловны с Володей роман. Такой, что от работы отвлекает.

Ася коротко задумалась, потом пробормотала:

— Значит, он не шутил...

Штольман не вполне представлял, в какой ситуации Володя мог рассказать Асе о своём любовном увлечении, но предпочёл не заострять на этом внимания:

— Шутит он по-прежнему много, и тем не менее с Мартиной тётей у них всё серьёзно... Как и у нашего сына с Мартой.

Ася снова вскинулась, посмотрела гневно. Ещё бы, почти успокоив её в одном вопросе, он немедленно задел другое больное место. Яков Платонович снова неспеша поднёс её тонкую руку к губам.

— Незачем сердиться, душа моя, и обманываться не стоит. Всё идёт к тому, что внуки у нас будут рыжими и веснушчатыми...

— Mein Gott, Jakob, bist du verrückt geworden?! Das ist doch krank! — Ася вспыхнула и снова попыталась отнять у него руку.

— Послушай меня, Асенька, и подумай на досуге спокойно над тем, что я скажу. Там нет ничего больного, всё очень естественно и светло. Марту сын уже никуда не отпустит и никому не отдаст, и правильно сделает. Вот ты, душа моя, маешься уже который месяц, да так, что смотреть больно, и совершенно напрасно. Не бояться тут надо, а радоваться...

— Чему радоваться, Яков? — проговорила тихо Ася.

В глазах её плескался сейчас не гнев уже, а то самое мучительное беспокойство и ещё... надежда? И это было уже совсем хорошо, потому что значило, что она слушает его и слышит. Он снова поцеловал ей руку, а потом и притянул жену к себе на колени, и когда она обвила его руками за шею, продолжил:

— Тому, что сын хорошую девочку нашёл. Чудо-девочка. И уже сейчас нашёл, молодым совсем, не мыкался до тридцати с лишним в поисках, как это с другими мужчинами в нашей семье случалось, не тратил жизнь на чужих и пустых. И смог распознать, что обрёл свою, не испугался, что юная совсем. А ведь это значит, Асенька, что семья прирастёт совсем скоро, причём хорошими людьми. Мы не теряем сына, как тебе всё мнится, совсем наоборот, мы можем приобрести дочь. И не только внуков дождаться, но и увидеть, как они взрослеют. А это очень-очень дорогого стоит, душа моя. Я, признаться, и не рассчитывал.

— Не смей так говорить, — выдохнула Ася и прижалась к нему ещё теснее. — Ты должен жить долго, ты мне обещал — помнишь?

— А я ничего такого и не говорю, родная, — улыбнулся Штольман. — Я как раз собираюсь жить долго и счастливо, и другим того же желаю.

— Володе, к примеру? — спросила неожиданно Августа.

— Конечно. Сколько лет уже, как Тани не стало, а он всё один, а ведь по натуре не одиночка совсем.

— Сначала он не мог просто, — сказала жена тихо и серьёзно, удивив и обрадовав его ещё больше, — потом из-за Маши, а позже просто привык, мне кажется. К плохому тоже можно привыкнуть, и даже убедить себя, что всё в порядке. Пусть эта... Мартина тётя встряхнёт его как следует. Твоя мама была бы рада.

 

В субботу договорились на девять утра, но Штольман чуть опоздал, пришлось на телефонный звонок по работе ответить. Дверь ему открыла Римма Михайловна и его появлению удивилась, видимо Володя с Платоном её не предупредили, пожалуй, что и нарочно, развлекались, обормоты. Впрочем, выражение лица женщины, когда она поняла, что он тоже собирается её потолок белить, дорогого стоило. "Римм, мы Якова не звали, он сам, — донёсся откуда-то из глубины квартиры голос Володи. — А он у нас начальство, так что пришлось смириться". Римма Михайловна невольно улыбнулась.

— Спасибо, конечно, но... — вздохнула она. — Хорошо, хоть соседей нет, а то разговоров опять на полгода было бы.

— Ага, — выглянула из-за угла сияющая Мартуся, — экскурсии водили бы посмотреть на ремонт, который товарищ генерал делал... — В комнате заржали. Явно довольная произведённым эффектом, девочка продолжила: — Доброе утро, Яков Платонович! Вам тоже сделать шапку из газеты?

— Буду благодарен, — ответил Штольман.

— С вами не соскучишься, — покачала головой Римма Михайловна.

— Да, это вряд ли, — согласился Штольман. Марта прыснула и убежала, а он решил прояснить один интересовавший его вопрос. — Римма Михайловна, вы насчёт письма Шапошникову что решили?

Мартина тётя немедленно посерьёзнела и кивнула ему в сторону кухни. Он последовал за женщиной, не разуваясь, всё равно весь пол в квартире был газетами застелен. Женщина остановилась у окна. Выглядела она сегодня много лучше, чем когда он её в последний раз видел и в сознание приводил, и ни спортивный костюм, ни завязанная на затылке косынка совершенно её не портили. Хороша была Володина избранница, так что Ася всё равно будет нервничать.

— Я прочитала письмо, — сказала она напряжённо, — поняла, что должна. — Он кивнул. Отправить письмо непрочитанным тут значило, по сути, умыть руки. — Ирине Владимировне было очень важно убедить Шапошникова в том, что к его аресту она никакого отношения не имела. Мне кажется, ей до сих пор это важно, — добавила она, понизив голос.

— Это вполне возможно, — ответил он задумчиво. — Анна Викторовна рассказывала, что духи, приходившие к ней, не всегда стремились изобличить своего убийцу. Часто у них были совсем иные мотивы: кого-то спасти, исправить ошибку, довести начатое дело до конца... А были и такие, кому до живых и вовсе никакого дела больше не было, так что они вообще не хотели на вопросы медиума отвечать. Однако Флоринская, похоже, не из таких.

Римма кивнула:

— Но ведь письма не хватит, чтобы убедить его. Если Шапошников все эти годы считал, что Ирина Владимировна виновна во всех его бедах, если не поверил ей, даже когда она приехала к нему в ссылку, то он и сейчас не поверит.

— Считаете, мадам Флоринская хочет, чтобы вы провели расследование, вычислили доносчика и предъявили его Шапошникову? — Штольман поднял левую бровь.

— А разве это возможно после стольких лет?

— Возможно всё. К примеру, военных преступников ищут и находят до сих пор. Я могу попробовать поднять из архива дело Шапошникова. Там должен быть тот самый донос. Если его написали от руки, то можно будет сличить почерки, хотя бы даже с этим письмом, можно и эксперта-почерковеда привлечь для убедительности. Доносчика не определим, так хоть Флоринскую обелить получится. А кроме того, можно попробовать ещё раз с Ольгой Петровной Лялиной поговорить, ведь она с Флоринской давно.

— Тридцать лет, — уточнила Римма.

— А если недостаточно давно, — продолжил Штольман, — то может знать, кто был до неё.

— Это было бы просто замечательно, — сказала женщина горячо.

— Я сделаю запрос в понедельник, Римма Михайловна. Попробуем исполнить последнюю волю, в завещании не прописанную...

В этот момент в кухню вбежала Марта со свёрнутой из газеты шляпой в руках.

— Вот, — протянула она ему своё произведение, — я очень старалась.

От озорства и предвкушения у девочки подрагивали губы и крылья носа. Штольман покрутил изделие в руках, решил, что наполеоновский бикорн будет уже чересчур, и надел шляпу наподобие пилотки. Девочку, да и её тётю, порадовал всё равно. Платон, как раз появившийся в дверях, его вид тоже явно оценил.

— Пап, мы с тобой тогда начинаем белить с коридора и ванной, известь развели уже, а после обеда в кухню перебираемся, а дядя Володя с Серёгой белят в комнате, а потом клеят газеты на стены. Обои точно сегодня не успеем, их завтра уже.

— А мы отвечаем за обед, ужин, варим клейстер для обоев, и так, на подхвате, — отрапортовала Марта.

— План завизировать или устного согласия хватит? — поинтересовался Штольман, в очередной раз вызвав приступ искреннего веселья у всех присутствующих.

 

Мартуся, естественно, оказалась на подхвате у обоих Штольманов, а сама Римма помогала Володе с Сергеем Лепешевым. Когда она поняла, что Володя привлёк к их ремонту своего подчинённого, она чуть не возмутилась вслух. Заметив её настроение, он немедленно утащил её на кухню и там, улыбаясь, объяснил, что Лепешев сам из Новгорода, в северной столице только полгода, ещё толком не освоился, живёт в общежитии, днюет и ночует на работе, так что ему только на пользу будет провести два дня в хорошей компании, в неформальной обстановке, познакомиться как следует с Платоном, с которым они почти ровесники, ну, а в придачу два чудесных домашних обеда и два ужина — так вообще за счастье. Пока Римма переваривала полученную информацию, Володя вдруг подхватил её в охапку, оторвал от пола, чмокнул почему-то в нос, шепнул: "Я соскучился" и ушёл показывать Серёже "фронт работ".

Потом появился Штольман-старший, чего она совсем уж не ожидала. Хотя почему, собственно? Кажется, после того, как она полежала на половичке, пока Яков Платонович ей чай готовил, удивляться уже было нечему. Когда она рассказала о тех событиях Володе, — он как раз забрал её с работы и они полтора часа просидели в его машине, — он так смеялся, что она уже почти пожалела о своей откровенности, а потом вдруг сказал: "Хорошо, что ты в него не влюбилась, а ведь могла бы. Просто повезло, что ты уже успела влюбиться в меня". От смеха и возмущения она так дёрнула чёртика на зеркале заднего вида, что он остался у неё в руке. "Оторвала? — обрадовался Володя, заметив учинённое ею безобразие. — Если хочешь, можешь себе оставить. Дурацкий, конечно, первый подарок, но памятный". Римме было в самый раз. Чёртика она теперь постоянно носила с собой в сумке. Вот правда, как школьница...

Она уже почти закончила с обедом, а Мартуся сварила мучной клейстер. В очередной раз выполоскав под краном кисть, Римма отнесла её работникам. Красили мужчины по очереди: один стоял на стремянке высоко под потолком, другой страховал, придерживал эту самую, не слишком устойчивую стремянку. Пока она была на кухне, они опять поменялись местами и Володя оказался внизу. Подойдя и отдав кисточку, она замерла, увидев у него на предвлечье кровь. Довольно много, десяток капель уже сбежали от длинной царапины к локтю.

— Володя, это что? — спросила она. — Откуда?

— Где? — не понял он. Пришлось ткнуть пальцем. — Ерунда, где-то наверху на стремянке зацепился, наверное...

— Это надо немедленно обработать, — сказала озабоченно Римма.

— Да ладно, Римм, — отмахнулся он, — тоже мне, нашла ранение боевое... Потом промою и все дела.

— Прямо сейчас, — стала настаивать она. — Стремянка ржавая местами. Только столбняка нам не хватало.

— Капитан Сальников, отставить спорить с Риммой Михайловной, — донёсся из коридора насмешливый голос Штольмана.

Володя фыркнул и обратился к Лепешеву:

— Слышь, Серёга, начальство требует, чтобы я оставил тебя одного в таком вот неустойчивом положении.

— Ну, Яков Платонович лёгкой жизни никогда никому не обещает, — ответил немного меланхолично парень под потолком.

В коридоре засмеялись. Смеялись Штольманы чуть ли не хором, старший сдержанней, конечно, но всё равно очень похоже. Римма с Мартусей уже и удивляться их необыкновенному сходству перестали.

Очутившись с Володей в кухне, Римма аккуратно промыла по краном царапину, в одном месте довольно глубокую и рваную. Как это можно было не заметить, скажите на милость? Обработала перекисью водорода по всей длине. "Щиплет?" — "Не то слово... Подуешь?" Он опять её дразнил. Он постоянно это делал. Они стояли у раковины очень близко друг к другу, Римма чувствовала и исходящее от Володи тепло, и запах его кожи, и одеколона, и как будто даже стук его сердца слышала, хотя этого же не могло быть на таком расстоянии. Она никуда не стала дуть, просто заклеила пластырем место глубокого пореза, но не удержалась, — она же живая! — провела по предплечью пальцами, нежно обвела царапину, произнесла привычное: "До свадьбы заживёт..." и замерла, поняв, что только что сказала. "Ты за этим меня с лестницы сняла? — поинтересовался Володя с той самой бесконечно будоражащей певучей интонацией, которая, как она теперь знала, появлялась у него во вполне определённых ситуациях. — Чтобы предложение сделать? Ты, главное, не передумай потом, когда заживёт..." Пусть это будет сейчас всерьёз, подумала Римма. Это безумие, но пусть это будет всерьёз! Она уткнулась лбом куда-то ему в шею и пожаловалась: "Володечка, у нас полный дом людей..." — "Вот именно! — немедленно согласился он. — Вот поэтому-то я и не хотел идти, но вы со Штольманом меня уговорили. Теперь придётся целоваться на свой страх и риск..." Это было невозможно... просто невероятно... сладко.

 

День рождения прошёл хорошо, даже замечательно, как и предыдущий день. Мартуся не могла не радоваться, хотя и устала, конечно, немножечко. В комнате у них с Риммочкой теперь стало ещё лучше, светлее. Симпатичные обои с ромбиками девочке просто ужасно нравились, хотелось их погладить, но трогать не разрешалось, пока не просохнут окончательно. Самое главное было, конечно же, не в обоях, сияющих потолках, свежевыкрашенных батареях и сантехнике, которую они с Риммочкой отмыли до какого-то совершенно невиданного блеска. Главное было в людях, с которыми они все эти два дня провели вместе. Эти люди уже казались ей... семьёй, хотя она и побаивалась пока так думать. Но ничего, она привыкнет. Дядя Володя и раньше ей очень нравился, а сейчас ещё больше, сейчас она готова была любить его просто за то, что у них стало получаться с Риммочкой, за то, с каким выражением лица тётечка убегала по вечерам на свидания и с каким возвращалась. И Якова Платоновича Мартуся больше не робела, даже странно было вспоминать, как она запаниковала десять дней назад, когда Платон сказал, что придёт на её день рождения с отцом. Достаточно оказалось почувствовать, что сходство у отца с сыном явно не только внешнее, и подумать, что вот таким её Платон, наверное, станет через тридцать лет, чтобы всякий страх как рукой сняло. Вот только Мартуся всё сделает для того, чтобы Платон и через тридцать лет больше улыбался, и не только глазами. Она очень-очень постарается.

Хоть и решили они день рождения не праздновать, но за ужином дядя Володя всё-таки поднял тост за именинницу. Сказал: "Пусть всегда будет солнце!" Наверное, она покраснела, так это было приятно! А потом, когда все стали чокаться чаем и лимонадом, она встретилась глазами с Платоном, который сидел напротив, и он произнёс очень тихо, одними губами, только для неё: "Солнышко..." И сердце грохнулось опять куда-то вниз, ох, мамочки! После тоста Платон поднялся, сказал с улыбкой, что пойдёт за подарком, и ушёл. И пока не вернулся, хотя прошло уже целых полчаса и все почти закончили ужинать. Последние десять минут Марта уже и слушать не могла, о чём говорили взрослые, хотя до этого ей было очень интересно и весело. В конце концов она тихонечко выбралась из-за стола и вышла в коридор, Риммочка проводила её сочувственным взглядом. Вот куда он делся? За полчаса можно два раза дойти до его дома и обратно, а не дойти, так добежать. Платон, конечно, бегать не будет, ещё не хватало, но если через пять минут он не появится, то она пойдёт ему навстречу. А почему, собственно, только через пять минут? Потому что Риммочка сказала ей вчера, что она должна вести себя с Платоном поосторожней? А что изменят эти пять минут? И вообще, тётечка имела в виду, что она не должна бежать к Платону и бросаться ему на шею, а она и так не собирается этого делать. Она пойдёт потихонечку и Гиту заодно выгуляет. Правда, Гиту ещё попробуй, вымани из кухни, где столько вкусного и все с ней делятся.

Пока Мартуся раздумывала, из кухни выглянула Риммочка:

— Ты чего тут, ребёнок? Не можешь дождаться? — Марта медленно покачала головой. — Но ты же точно знаешь, что он вернётся.

— А вдруг что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, — улыбнулась тётя. — Просто, наверное, подарок большой и его трудно нести.

— Риммочка, можно, я выйду? — попросила Марта нерешительно. После вчерашнего разговора она как-то немножко растерялась.

— Конечно, можно, что за вопрос!

Марта просияла и кинулась переобуваться. Сбежала по лестнице во двор и тут же буквально в десятке шагов увидела Платона, катившего рядом с собой... новый велосипед. Она так и замерла прямо у двери, просто остолбенела.

— Извини, что ждать заставил, — сказал Платон. — Пришлось шины подкачать, вчера не успел уже. — Он остановился, приподнял велосипед и развернул его к ней боком, чтобы она могла полюбоваться им во всей красе. — С днём рождения, Марта!

Она рванулась с места, сделала пару шагов и снова остановилась, пронзённая ужасной мыслью:

— Тоша, но это же, наверное, очень дорого, так что я не...

— Нет, — оборвал её решительно Платон, — ничего не дорого. Он же не новый. Это же Машина "Ласточка", ей лет двенадцать, мне её дядя Володя отдал весной, и я просто привёл её в порядок. Новые здесь только камеры, седло и звонок, ну, и пару спиц заменить пришлось, покрасить, смазать. Получился просто чудо-конь, лучше нового. И Римма Михайловна в курсе, она не против.

Марта медленно подошла к подарку, погладила седло, провела двумя пальцами по раме, тронула приветливо отозвавшийся звонок. Да, этот велосипед был лучше нового. Намного лучше. Он был... просто чудо. И всё, что происходило, было чудом, вершиной замечательного дня. В горле стояли какие-то дурацкие слёзы, с которыми ей было трудно справиться:

— Спасибо тебе огромное, но я... совсем не умею ездить, — выговорила она кое-как. — Я только давным-давно на маленьком каталась, трехколёсном.

— Так это же замечательно! — обрадовался Платон. — Я только рад буду тебя научить. Ты ловкая, равновесие держать умеешь, на коньках вон лучше меня катаешься, так что через пару недель уже гонять будешь. Сможем с тобой на выходных на природу выбираться. Цезарь будет рядом бежать, а для Гиты я думал прикрепить корзинку к багажнику... Марта, ты что? Малыш?

Она всё-таки не смогла ничего с собой поделать. Просто чувство внутри было слишком огромным, и оно вырвалось на свободу вместе с брызнувшими из глаз слезами. Марта сжала руки на руле, запрокинула голову, прикрыла глаза. Ну, как же глупо! Платон точно не такой реакции ожидал на свой подарок. Тёплые ладони накрыли её пальцы.

— Ты чего, малыш? Не пугай меня...

Она помотала головой:

— Да всё хорошо, просто... чудесно. Но иногда так сильно, что не помещается у меня внутри, — Марта очень-очень глубоко вздохнула, выдохнула и открыла глаза. — Видишь, я уже не плачу.

— Пока не вижу, — вздохнул Платон. — Давай-ка присядем.

Он прислонил велосипед к дереву, потом отвёл Марту за руку к скамейке и сел рядом. Она тут же обняла его за локоть, прижалась щекой к плечу. Спохватившись, тут же опять выпрямилась и посмотрела на него беспомощно.

— Извини, пожалуйста. Риммочка вчера мне сказала, чтобы я вела себя с тобой осторожней, а я...

Платон нахмурился:

— Римма Михайловна сказала тебе, чтобы ты была со мной осторожнее?

— Ну, да, — виновато кивнула Марта. — Потому что я очень к тебе льну, а ты не железный. И ещё ты старше, ты мужчина, тебе сложнее, вся ответственность за наши отношения на тебе, поэтому я должна тебя щадить и не осложнять всё ещё больше. А у меня не получается ничего, ты же видишь...

Платон медленно покачал головой, потом поднял руку, отвёл прилипшую длинную прядь с её влажной щеки и сказал хрипловато:

— Ну, это... не совсем так.

— Не совсем?

— Мне... хорошо с тобой, Марта. Иногда это действительно непросто, но я совершенно точно ни за что и ни с кем не поменялся бы.

 

— ...Римма Михайловна, вы... не ругайте Марту. Она совершенно точно ни в чём не виновата.

— А я ни в чём её и не виню. Просто она слишком эмоциональна, открытая, щедрая душа. Но рано или поздно ей всё равно придётся учиться свои порывы сдерживать.

— Со мной?

— Я понимаю, что с тобой это труднее всего. Но как раз вашим отношениям на данном этапе немного больше сдержанности не помешало бы. У меня и в мыслях нет как-то вам мешать или ограничивать ваше общение, но период у вас очень деликатный: ты — взрослый мужчина, она — ещё школьница, и при этом уже всем заметно, что вы не просто друзья.

— Я это хорошо понимаю.

— Я вижу и ценю твоё отношение, и очень тебе доверяю, иначе давно вмешалась бы. Но, Платон, болтают уже сейчас, пока ещё снисходительно, но Марта растёт. Ты этих сплетен и не заметишь, мне давно уже нет до них никакого дела, а по ней может ударить, и больно, даже в школе. У нас класная руководительница — редкая поборница морали. Я прошу тебя...

— Я вам обещаю. Римма Михайловна, я... люблю Марту и будущего своего без неё не представляю. Я ей этого ещё не говорил, потому что — вы правы — пока рано. Говорю вам, чтобы вы не сомневались.

 

"Здравствуй, Саша, как живёшь? Говорят, неплохо: Москва, жена, музыка для кино и мультипликации. Твои мелодии по-прежнему талантливы и узнаваемы, мне, к примеру, и в титры смотреть не надо. Ты, конечно, не поверишь, но я рада, что ты жив и не сдаёшься, иногда я даже горжусь тобой. Забавно, тебя подводят глаза, меня — ноги, но музыканту больше нужен его слух, а певице — голос, так что, наверное, можно сказать, что высшие силы милостивы к нам обоим.

Помнишь, Саша, как всё начиналось? Мы познакомились где-то в конце двадцатых. Не могу припомнить ни точной даты, ни обстоятельств, потому что сначала мы почти не обратили друг на друга внимания. Ты учился в Гнесинке, потом заведовал музыкальной частью в Театре миниатюр, я окончила Оперную студию Станиславского и с благословения мастера начала вокальную карьеру. Тебя не интересовали мои романсы и песни народов мира, меня — твой джаз, которым ты буквально заболел после гастролей американцев и англичан в 1926 году. Мы вращались тогда вокруг одной планеты на разных орбитах, но время от времени встречались, к примеру, дома у моего душки-дядюшки Евгения Блюма, знаменитого конферансье. Странно вспомнить, но поначалу нас с дядей даже забавлял твой энтузиазм, когда ты говорил, что джаз — твоя жизнь, что он у тебя в крови. А потом ты основал свой собственный вокальный джазовый квартет и за несколько месяцев стал знаменитым. Помню, дядюшка вернулся тогда с одного из концертов, где он конферировал, а у тебя было несколько номеров, и сказал: "Никогда бы не подумал, но Шурка Шапошников вырос. Сегодня я аплодировал ему громче всех". С тех пор ты стал бывать у дяди чаще, и я заметила, как ты изменился, служа своему призванию. В тебе появился настоящий огонь, откуда-то взялось яркое, победительное обаяние, ты стал красив, твой энтузиазм заразителен. Тобой начали интересоваться мои приятельницы, но не я — я тогда считала себя очень взрослой и не склонной к авантюрам, а ты был авантюрой в чистом виде. Но весной тридцатого года у дядюшки случился день рождения и меня угораздило по его просьбе спеть в твоём присутствии несколько романсов. И ты влюбился — в меня, в мой голос, в мой тембр, в мою мелодию, как ты говорил. Меня ты завоевал в три дня, мне совершенно нечего оказалось противопоставить твоему напору, твоему страстному зову, твоей жажде обладания. Я сдалась, стала твоей любовницей и твоей солисткой. За неделю ты написал для меня несколько композиций, ещё месяц мы их репетировали. Это было удивительно. Это было, пожалуй, самое удивительное из всего, что мне довелось с тобой пережить. Я тогда уже умела петь, у меня были прекрасные учителя, но ты заставил меня подняться, даже воспарить над собой. Ты говорил: "Пой для меня! Пой, как будто мы наедине. Пой, как будто мы одни на этом свете". И у меня получилось, я пела, как никогда в жизни. Твоя музыка, мой голос, танго-джаз, наше безумное притяжение, взаимодействие на тонком уровне, слияние талантов, синергия. Успех превзошёл все наши ожидания. Ты был так счастлив, что сделал мне предложение. Я согласилась, и мы поженились. Это была страшная, чудовищная ошибка.

Очень скоро оказалось, что ты не способен вдохновляться тем, что тебе принадлежит. Тебе были необходимы трудности, дистанция, тайна. Ты жаждал приходить и уходить под покровом ночи, ревновать и срывать поцелуи, ссориться и снова завоёвывать. Мой утренний вид в халате и бигудях шокировал тебя до тошноты, а когда я болела, мой простуженный гундосый голос обращал тебя в паническое бегство. Ты стал уходить, когда я ещё спала, приходить, когда я уже спала, задерживаться после концертов, ночевать у приятелей, уезжать без меня на гастроли, и наконец, через полгода после свадьбы, ты нашёл другой источник вдохновения. Прекрасная темнокожая Целестин, удивительная в наших северных широтах жемчужина, покорила тебя так же, как в своё время я. Её голос был куда слабее моего, но ты уже услышал её мелодию, и снова случилось чудо, взаимопроникновение, синергия. Я была слишком горда, чтобы оплакивать наш разваливающийся на глазах брак, но впервые услышав, как она поёт для тебя, я рыдала как безумная, понимая, что всё кончено. То, что я могла иметь только с тобой, ты мог повторить с любой, чей голос коснулся бы твоей души. Я не стала устраивать сцен, просто собрала вещи и ушла, ты безоговорочно и с облегчением согласился на развод. Думаю, ты даже не понял, как больно сделал мне тогда, что я чуть не потеряла голос, почти сломалась и едва выжила. Ты был занят. После Целестин случилась белокурая Марго, затем огненно-рыжая Инга... На своих солистках ты больше не женился. В тридцать четвёртом, незадолго до своей смерти, дядюшка рассказал мне, что ты тихо женился на своей верной поклоннице, готовой обеспечивать тебе тыл и прощать одну синергию за другой. Знаешь, я даже уважаю её после стольких лет, в конце концов, она прошла с тобой весь путь и сейчас поддерживает тебя на плаву.

Тем временем я постепенно оправилась от удара и вполне успешно строила свою собственную карьеру. Мы снова стали вращаться на разных орбитах, пересекаясь разве что случайно. Я не знаю и никогда уже не узнаю, какой странный случай привёл тебя на мой концерт в тридцать девятом, но после концерта ты вдруг вломился ко мне в гримерку, и у тебя был пугающе безумный вид. Я думала, что ты пьян, но нет — ты был влюблён, опять влюблён в меня, как и девять лет назад, ты единственный когда-либо встретившийся мне человек, умудрившийся дважды войти в одну и ту же реку. В тот день я выставила тебя, как могла резко и безжалостно. Я не простила тебя, я вообще не умею прощать, и мне не хотелось возвращаться назад в кошмарный сон. Ты не принял моего отказа. Ты не способен отступиться от женщины, пока слышишь её мелодию. Поняв, что стремительным штурмом тебе цели не достичь, ты перешёл к длительной осаде. Целый год ты появлялся везде, куда бы я не пошла, если шёл дождь, ты раскрывал зонтик, если я хотела прикурить, ты подносил зажигалку. Но это всё ни к чему не привело бы, если бы не твоя музыка, которую ты снова начал писать для меня. Ты снова и снова присылал мне ноты и записи. За этот мучительный для нас обоих год я вдохновила тебя на большее количество мелодий, чем все твои остальные пассии вместе взятые. Ты не останавливался, а мне казалось, что я схожу с ума, так сильно я хотела избавиться от тебя и одновременно так страстно я жаждала опять петь с тобой и для тебя. Наконец я согласилась выступать с твоим оркестром "Ритм", при условии, что ты оставишь свои ухаживания и у нас будут чисто рабочие отношения. В тот день ты был намного счастливее, чем когда я согласилась выйти за тебя замуж.

Впрочем, скоро оказалось, что я опять допустила ошибку. Да, на сцене ты снова творил со мной волшебство, отказаться от которого было выше моих сил, но рабочими отношениями ты удовлетворяться не желал. Ты стал навязчив и деспотичен, ревновал меня агрессивно и бессмысленно, не имея на это никакого права. Ты снова желал меня во всех смыслах, и желание твоё было так откровенно, что я стала бояться ночевать одна, на все гастроли меня теперь сопровождала моя костюмерша Дуня Лялина. Не знаю, сколько бы я так продержалась, но летом сорокового тебе предложили возглавить лучший джаз-оркестр страны. Это был потрясающий успех и признание твоих заслуг, ты оказался очень занят, отвлёкся и на время потерял ко мне интерес.

Началась война. Я почти сразу уехала с фронтовой бригадой, сначала был огромный душевный подъём, потом страх, отчаяние, когда несколько месяцев спустя враг оказался под Москвой, и наконец, новый прилив сил, когда и Москва, и мой родной Ленинград оказались чертовым фрицам не по зубам. Осенью сорок второго я сильно простудилась, так что пришлось на несколько месяцев вернуться в Москву, где мы и встретились снова. Почти все музыканты Госджаза погибли в октябре 1941 года в чудовищном Вяземском котле, но тебе повезло, ты выжил и во вторую военную зиму пытался восстановить твой любимый симфоджаз, твой оркестр "Ритм". Тебе поставили задачу подготовить программу для иностранных моряков Северных конвоев, тебе была нужна певица для исполнения оркестрованных тобой песен на английском и французском языках, по сути, тебе была нужна именно я, и я — какая удача! — случайно оказалась под рукой. Ты попытался уговорить меня сам, но я и слушать тебя не захотела. Тогда ты нашёл человека, который, по сути, смог мне приказать, а на войне приказы не обсуждаются.

Мы снова стали работать вместе, и в этот раз, как мне казалось, у нас на самом деле сложились неплохие, вполне рабочие отношения, которые через месяц-другой даже стали почти дружескими. Я сама не поняла, как это получилось, но получилось. Именно как другу ты рассказал мне о том, что родители твоей второй жены, которую ты отправил в эвакуацию в Свердловск, прячут её двоюродного брата-дезертира. Это очень пугало тебя, потому что могло разрушить всю твою жизнь и, в конце концов, разрушило.

Между тем тот человек, который приказал мне работать с тобой, заинтересовался мной как женщиной. Нет, он не приказывал мне стать его любовницей, это было ниже его достоинства: он помог мне с квартирой, помог моей матери и сестре вернуться из эвакуации в Москву, был галантен и нежен, не требовал слишком многого, а на малое я согласилась добровольно. Отношения наши были непубличны и долгое время ты ничего о них не знал. А когда узнал, совершенно обезумел. В тот день мой покровитель вернулся из командировки и единственный раз за всё время забрал меня после концерта. Мы поехали прямо ко мне. Он привёз мне консервы и хорошее зимнее пальто, всё это ты и нашёл в моей квартире, когда ворвался ко мне после его ухода. Оказалось, что ты три часа караулил на улице, чтобы подняться, когда он уйдёт. Ты был вне себя, бесновался, выкрикивая площадные оскорбления. Я не гордилась этой своей связью, но ты не имел ни малейшего права меня судить. Ты меньше, чем кто-либо другой на всём белом свете. Когда я сказала тебе об этом, ты ударил меня кулаком в лицо, и этим ударом сломал мне нос. Я упала, захлёбываясь кровью. Я не очень хорошо помню, что произошло потом. Кажется, ты стоял надо мной и выл, как раненый зверь. Это было очень страшно и дико. Потом ты опрометью выбежал из квартиры, а я потеряла сознание. Где-то через полчаса после твоего ухода меня нашла Дуня, которая жила со мной, но всегда уходила к приятельнице, когда меня навещал покровитель. Она вызвала врачей, поехала со мной в больницу, осталась со мной в палате в качестве сиделки и окончательно поставила меня на ноги дома. Я ни одной живой душе не рассказала о том, кто меня ударил, и Дуне, и милиции, и покровителю я сказала, что на меня напали двое и я не узнала нападавших. Я до сих пор сама не понимаю до конца, почему промолчала тогда, возможно потому, что в ту ночь ты был совершенно не в себе, а после несколько раз приходил ко мне в больницу, но я, естественно, не пожелала тебя видеть. А потом всё это стало неважно, потому что через неделю после той истории тебя арестовали. Уже после выздоровления я узнала, что тебя забрали прямо с репетиции: просто выкрутили в зале пробки и увели тебя с тёмной сцены. Последовал быстрый, почти молниеносный процесс и тебя приговорили к восьми годам за оказание помощи дезертиру, недонесение и контрреволюционную деятельность. Слухи ходили самые дикие, но я всё узнала точно от своего покровителя, когда решилась его об этом спросить. Только к весне я снова смогла петь и при первой возможности снова уехала с фронтовой бригадой. Оркестр "Ритм" выступал в Мурманске и Архангельске с другим руководителем и другой солисткой.

Прошло восемь лет. Всё это время я жила и пела, была любима хорошим человеком и даже думала, что люблю его. О тебе, Саша, я старалась не вспоминать, просто запретила себе думать о страшном и унизительном. Только иногда ты мне снился, жалкий, осунувшийся, на себя не похожий, и я просыпалась в комом в горле. Наконец, зимой пятьдесят первого какой-то молодой чекист привёз от тебя письма в Москву, только от него я узнала, что ты после освобождения из лагеря находишься в ссылке в Караганде. Ты написал два десятка писем — всем своим бывшим друзьям-артистам, всем, кто имел известность и вес, кто мог замолвить за тебя словечко. Мне письма не было, но это меня не удивило: после того, что ты сделал, ты вряд ли мог рассчитывать на помощь с моей стороны. Когда я поняла, что ответа ты ни от кого не дождёшься, никто не станет рисковать своим положением ради уже всеми забытого ссыльного, то просто собрала тебе посылку. Писать тебе я не стала, просто не знала, о чём. Но после этого я никак не могла перестать думать о тебе. Это было что-то навязчивое, почти болезненное. Причём мне вспоминалось не плохое, не ужасный конец, а начало наших отношений. Тот первый, удивительный, эйфоричный период. И вспоминая, я с ужасом поняла, что после тебя так больше никогда никого и не любила. Я вспоминала о тебе, даже будучи рядом с человеком, который любил меня, предавала его и ничего не могла с этим поделать. Это стало для меня потрясением. Решение ехать к тебе в ссылку было самым странным, самым необъяснимым моим порывом. Я ехала в поезде и хотела сойти на каждой станции, ехала и боялась столкнуться у тебя с твоей женой, той самой, что обеспечивала тыл, я ведь ничего не знала о её судьбе. Это было какое-то бессмысленное паломничество в прошлое, бессмысленное, потому что я понимала, что нас с тобой прежних больше нет и быть не может.

Я пришла к тебе в этот двухэтажный дом, похожий на барак, такие строили и в таких жили немецкие военнопленные. Как сейчас помню длинный коридор и детей, играющих на полу под окном в торце. Ты открыл мне дверь и замер, не веря своим глазам, а я не верила своим, так ты изменился: это была только тень тебя былого. Уставшая, постаревшая, серая тень. Твой вид отозвался такой острой болью в сердце и... нежностью. Я помню этот особенный момент лучше, чем всё, что произошло потом. Прийдя в себя, ты первым делом вытолкал меня во двор. В тот раз ты не кричал на меня, а шипел, брызгая слюной. Уже позже я поняла, что ты просто не хотел шуметь, привлекая к себе внимания, ссыльному это ни к чему. Мне показалось, ты обрушил на меня тогда всю свою горечь и ненависть, накопленные за восемь лет. Меня потрясло тогда, что ты все эти годы считал, что это я написала на тебя донос или же просто рассказала о дезертире своему покровителю, чтобы рассчитаться за сломанный нос. Я мало что помню из того разговора, только хлещущую мне в лицо злобу. Не знаю, как добиралась после того разговора на вокзал, а потом в Москву. В этом месте в моей жизни чёрная дыра.

Я много думала о том, как ты мог додуматься до такого. Ты же хорошо меня знал! Моего отца в двадцатые годы дважды арестовывали по доносу: первый раз разобрались и отпустили, а во второй его спасло лишь какое-то чудо. Уже просто поэтому я никогда и ни на кого не стала бы писать донос! Тогда, лёжа в больнице, я собиралась достать пистолет, чтобы ты больше никогда не приблизился ко мне. Вероятно, я скорее способна была бы застрелить тебя, чем отправить в лагерь. Знаешь, Саша, до чего я додумалась в конце концов? Кто-то из великих римлян сказал: "Тех, кого мы обидели, мы обычно ненавидим". Ты всегда был неплохим человеком, со своими сильными и слабыми сторонами, но подонком ты никогда не был. Уверена, что ни до, ни после той единственной безумной ночи ты ни разу не поднял руку на женщину или ребёнка. Не сомневаюсь, что после того, что ты со мной сделал, тебе было безумно стыдно. Думаю, ты приходил тогда ко мне в больницу, чтобы попросить прощения. Ты не мог найти себе никакого оправдания, а с таким человеку очень трудно жить. Поэтому в конце концом ты нашёл выход — возненавидеть меня, а также причину для своей ненависти. Я не виню тебя за это, тебе нужно было выжить и не сойти с ума там, а ненависть может быть топливом, поддерживающим жизнь, недолго, но может.

Я не виню тебя больше ни в чём. Я рада, что ты не погиб, что барахтаешься, что сохранил свой талант. Ты не звал меня к себе в Казахстан, не заставлял прогонять того, кто любил меня и мог бы составить моё счастье. Я всё сделала сама. Я всегда всё делала сама, поэтому винить мне некого. Мне понадобились годы, чтобы снова стать самой собой, но я справилась и с этим. Единственное, чего я хочу от тебя, это чтобы ты знал: Я ЭТОГО НЕ ДЕЛАЛА. Не мстила тебе, не предавала, не пыталась погубить. Бог знает, почему мне это до сих пор важно. Прощай, Саша."

 

— ... Зачем, зачем вы мне это привезли?! Это же всё слова, только слова... Что с того, что сейчас они на бумаге? Это не я, это Ирина полжизни ненавидела меня за то, что она со мной сделала. Что бы она теперь ни писала, я знаю, что это была она, потому что больше просто некому. Я ни одной живой душе не рассказывал больше о том несчастном дезертире, только Ирине, только ей.

— Вы ошибаетесь, Александр Арсеньевич. Вы рассказвали только Ирине Владимировне, но вас мог слышать кто-то другой.

— Да кто? Это было поздно вечером у неё в гримёрке.

— Вероятно, вас слышала Евдокия Лялина, та самая Дуня-костюмерша.

— Да что вы придумываете!

— Я ничего не придумываю. Следователь, который вёл дело об убийстве Ирины Владимировны, помог мне разобраться в той старой истории. Он поднял ваше уголовное дело из архива, вот тут фотокопия того самого доноса. Невооружённым глазом видно, что донос и письмо Ирины Владимировны написаны двумя разными людьми, но чтобы вы не сомневались, вот здесь заключение эксперта-почерковеда. Более того, мы обратились к Ольге Лялиной, дочери покойной Евдокии, которая работала с Ириной Владимировной с сорок седьмого года, после того, как её мать вышла на пенсию, и Ольга Петровна, к своему ужасу, опознала почерк своей матери. Это, на самом деле, очень печальная история. Евдокия Лялина была при Ирине Владимировне чуть ли не с детства и очень её любила, не меньше, чем собственных детей. Мы пришли к выводу, хотя это сейчас уже невозможно доказать, что в сорок третьем она догадалась, кто избил её Ирочку — вы ведь приходили в больницу, а Ирина Владимировна наотрез отказалась вас видеть — и отомстила.

— Да какое, в конце концов, имеет теперь значение, кто написал этот чёртов донос: Ирина, Дуня, Дуня по просьбе Ирины... Зачем вы пришли сюда, заставили меня вспоминать? Вы даже представить себе не можете, что мне пришлось пережить! Уходите!..

 

Римма вышла от Шапошникова в совершенно растрёпанных чувствах, почти выбежала. К жалости, которой она не могла не испытывать, примешивались горечь и злость. Надо же, "Это всё слова, только слова..." И ведь не поверит, если не захочет, несмотря на все предоставленные доказательства, придумает свою версию, лишь бы не отказываться от ненависти. "Поверит, нет ли, в глубине души он теперь будет знать. Просто у этой истории нет счастливого конца, сестрёнка, поэтому тебе и не по себе..." Да, Женька прав, ей было муторно от всего этого дела: убийца найден, но человека не вернёшь, справедливость вроде бы восстановлена, но никому из живых от этого точно не легче. Бедная Ольга Петровна, как она расстроилась, когда почерк матери узнала, да и Шапошникову, если он всё-таки поверит в невиновность Ирины Владимировны, придётся ведь как-то со всем этим жить. А самой Римме после всего случившегося хотелось откровенно и спокойно, по душам, поговорить с Ириной Владимировной, ей казалось, что теперь, когда она узнала о женщине так много, они смогли бы найти общий язык. Но кроме брата ей пока никто из-за черты не отвечал. Римма поёжилась. Может, это и к лучшему.

Она сбежала по ступенькам, один пролёт за другим. Хотелось быстрее на воздух. Нет, к Володе ей хотелось, конечно же. Ей теперь всё время к нему хотелось. Как хорошо, что он не отпустил её в Москву одну. Теперь она сможет рассказать ему всё, пожаловаться, а потом они пойдут гулять по вечернему городу. Выйдя во двор, она огляделась. Ну, где же он? Дверь подъезда за её спиной открылась снова. Она сразу поняла, кто это, и не стала оборачиваться. Дождалась, пока его руки легли на плечи.

— Не замечаете меня, девушка. Я вас у лифта караулю, а вы проноситесь мимо по лестнице, "дыша шелками и туманами", — Он поправил рукав её платья.

— Это крепдешин, — сказала она.

— Замёрзнешь ты сейчас в этом крепдешине.

— С тобой? Вряд ли, — Она обернулась и увидела, как он снимает пиджак, чтобы накинуть ей на плечи. Накинул, придержал за лацканы, заглянул в глаза.

— Как прошло?

— Он не хотел меня слушать, уговаривать пришлось. А потом верить не хотел... Ему так проще.

— Надо было мне с тобой пойти.

— Зачем? Ничем бы ты мне там не помог. С тобой меня бы ещё решительней выставили. А так — хрупкую женщину силой в ночь — неловко...

— Римм, — Володя опять смотрел тепло и чуть иронично, — я всё равно буду тебе помогать, сколько ты не сопротивляйся. Не потому, что ты без меня не справишься, а потому, что хочется.

— Как встречать и провожать? — вздохнула она.

— Вот именно. И сегодня от меня наверняка была бы польза: я умею быть очень убедительным...

— Я знаю, — сказала Римма, положив руки ему на плечи. — Ты и сейчас убедителен. Вот только понимаешь, в чём дело: ведь тогда и я буду тебе помогать — всем, чем смогу. Потому что мне тоже хочется. Ты готов не сопротивляться?

Володя ничего на это не ответил, просто смотрел. О, смотреть он умел, это она уже в поезде поняла. Можно было собирать коллекцию этих взглядов. Постепенно под его взглядом у неё загорелись щёки, хорошо, что уже стемнело.

— Я бы тебя сейчас поцеловал, — сказал он наконец, — но на площадке дети, а ещё любопытный курильщик в партере.

Римма не заметила ни площадки, ни детей, ни курильщика, но Володя, видимо, как и Платон, привык повсюду, где бывал, проводить рекогносцировку местности.

— Ничего не поделаешь, — сказала она, не скрывая сожаления, — значит, не будем пока целоваться. Пойдём гулять?

Он кивнул и подставил ей локоть:

— На Красную площадь поедем, или куда ты хочешь? Ты же Москву, наверное, лучше меня знаешь.

Римма уютно взяла Володю под руку и улыбнулась. Ей было всё равно, куда, лишь бы с ним.

— Может, просто пешком в гостиницу пойдём?

— Пешко-ом? Тут прилично, вообще-то. Часа два, наверное...

— А ты торопишься? Соскучился по своему соседу по комнате?

— Я его не видел ещё, только портфель. С воблой...

— В смысле?

— В прямом. Из портфеля торчала большая вобла, в газету завёрнутая. Так что сосед у меня — любитель пива.

Римма окончательно развеселилась:

— А ты предпочёл бы любителя водки? Или футбола?

— Высокой поэзии, — проворчал Володя и вдруг добавил: — Я предпочёл бы тебя...

Она немного растерялась от такой прямоты. Конечно, они оба уже давно взрослые люди, но всё же...

— Можем гулять всю ночь, — продолжил он тем временем. — Доедем до Красной площади и уже оттуда отправимся пешком в гостиницу. К утру дойдём, наверное. Заберём вещи и на вокзал, в поезде отоспимся. Как тебе такой план?

Получается, он ничего такого в виду не имел и она его превратно поняла? Или всё-таки имел? Володя смотрел с определенным лукавством, так что второе вернее. И что с ним делать?

— Замёрзнем, — сказала она, не в силах сдержать улыбку. — У нас же всего один пиджак на двоих.

— Мы с тобой? Вряд ли, — повторил он её собственные слова. — Чем мы с тобой ближе, тем нам жарче. Почему это так, не знаю, даже предположить не берусь. Надо будет Платона спросить, он объяснит с физической точки зрения.

Римма не выдержала, рассмеялась. Потом потянула Володю со двора на улицу:

— Пойдём уже, а то до утра не успеем. Расскажешь мне что-нибудь?

— Девушка, вы так любите мои истории, что с вами я чувствую себя буквально Шахерезадой. Давайте, я вам лучше сегодня спою.

— Нет, лучше не надо.

— Не надо?

— Нет. Если ты начнёшь петь, то соберёшь публику, а я хочу тебя только для себя.

— Хм, жадина? Впрочем, я тоже хочу себя только для тебя, хотя бы на сегодняшний вечер... Собственно, за этим я и приехал в Москву.

После оглашения завещания Римма немного задержалась, чтобы забрать оставленное Ириной Владимировной письмо, а когда вышла, то под дверью кабинета её дожидались Вероника и Белкин.

— Римма, ты же возьмёшь камею для Мартуси? — выпалила Вероника немедленно.

— Да возьмёт она, — фыркнул стоящий у жены за спиной Белкин, — если б не собиралась брать, так сразу и сказала бы.

— Подожди, Витя, — оглянулась на него Вероника. — Зачем-то же Римма задержалась...

— Мне Ирина Владимировна письмо оставила, — не стала ничего скрывать Римма.

— Небось, тоже с уговорами, — рассудил Белкин. — Возьми да возьми. Чего не взять, когда так упрашивают...

— Возьму я или нет, — сказала Римма резковато, — отчасти и от вас зависит.

— От меня? — удивился Белкин.

— От вас, Виктор Васильевич, и от Вероники. От того, что вы думаете по этому поводу.

— Так я же говорю, возьми, ради Бога, раз Ира так хотела, — взмахнула руками Вероника. — Она вас с Мартой очень любила! Я знаю, что вы ссорились, но теперь-то что...

Римма кивнула и перевела взгляд на Белкина.

— Да что тут думать-то? — пожал плечами Белкин. — Как старуха хотела, пусть так и будет. Она вредная была...

— Ну, Витя! — вздохнула просительно Вероника.

— Что "Ви-итя", Никусь? Мы тут вроде все свои... Вредная была твоя сестра, заядлая и сильная. Это при жизни мне где-то даже нравилось с ней собачиться, а по ту сторону мне такие враги не нужны. Пусть всё по её будет, чтобы с миром упокоилась. Тем более, она нас не обидела. Думал, так сильно меня не любит, что в музей коллекцию сдаст или ещё чего-нибудь выкинет, а поди ж ты! Ещё и сама продала за хорошие деньги, так что нам никакой головной боли с этими цацками. Поэтому забирай камею для племяшки своей, она вон, может, скоро замуж выскочит, вот и будет ей свадебный подарок.

— Ви-итя, — Вероника укоризненно покачала головой.

— Да я сорок лет уже скоро, как Витя, — ухмыльнулся Белкин. — А тут всей улице видно, куда у Марты с генеральским сыном всё идёт. Да и пусть идёт, дело молодое. Поженятся, продадут камею эту, взнос за кооператив заплатят... Плохо разве? Это нам в скворечнике том на верхотуре не больно удобно было, а молодым — в самый раз... Что ты так на меня смотришь, будто в первый раз видишь? — спросил он Римму.

— В некотором смысле — как в первый, — ответила она медленно. — Я ведь не знаю вас совсем.

Каким-то странным, неуловимым образом Белкин сейчас напомнил ей... Володю и было это настолько неожиданно, что она растерялась.

— Ну, теперь-то соседями будем, так что, может, и раззнакомимся, — Белкин приобнял жену за плечи. — Никуся вон очень даже не против с тобой дружить, это ты всё дистанцию держишь... Жалко только, мужика у тебя нет, выпить не с кем.

— Ви-итя-а, — простонала Вероника в третий раз. При этом смотрела она на мужа совсем не сердито, а очень даже приязненно. — Пойдём уже, нам ещё на работу надо... Извини, Римма.

Проводив их глазами, Римма посмотрела на часы. Она тоже собиралась вернуться на работу после перерыва, но до тех пор у неё ещё оставалось больше двух часов. Значит, она успеет спокойно прочитать письмо. Римма вышла на Невский, неспешным шагом прошлась до сквера перед Александринским театром и присела у памятника на лавочку, в это время, к счастью, свободную от шахматистов. Вынула из сумочки конверт. Стоило вскрыть его, как в ладонь ей скользнул небольшой предмет. Не веря своим глазам, она смотрела на серебряный крестик, уже зная, что это тот самый. Из предсказания.

 

"Твоя мать не раз говорила мне, что не любит, когда я строю из себя Хозяйку Медной горы. "Лучше спой, а то поссоримся", — обычно слышала я от неё в таких случаях. Ты никогда ничего подобного мне не говорила и, наверное, зря. Почему я решила, что могу научить Адину дочь уму-разуму? Глупость какая-то. Ты очень, иногда пугающе на неё похожа, не внешне, но это не важно. Я смотрю на тебя и вижу Аду, а Аде невозможно было что-либо навязать. Твоя мать осталась одна, потому что сама так решила, хотя поклонников у неё было не меньше, чем у меня. Правда, в отличие от моих, её поклонники всегда держались на почтительном расстоянии. Ей никто не был нужен, она так и не сняла обручальное кольцо вашего отца. На шее его носила, на цепочке, потому что с руки его пришлось бы снимать при каждой операции. Однажды, когда у неё впервые обнаружили шумы в сердце, я уговорила её поехать со мной на восемнадцать дней в санаторий на Рижское взморье, оставив вас с братом с тётушками. Она сбежала назад к вам через неделю, сказала: "Детьми буду лечиться". Когда я вернулась домой, Ада играла во дворе в футбол с тобой и Женькой. Она всегда была вам и за мать, и за отца. И оперировала она тоже за двоих, потому так рано и сгорела.

Ты Марте тоже за обоих родителей. И точно так же ты одна потому, что сама так решила, вот только у тебя нет кольца, которое невозможно снять. Что бы не случилось с тобой в юности, это было не так, как у твоей матери, скорее уж, как у меня — предательство, после которого восстанавливаешься годами. У меня был шанс всё исправить, был человек, который любил меня, путь наверх, бальзам на раны. Я не захотела — а может, не смогла — принять лекарство, а вместо этого ещё раз хлебнула яду. После этого в моей жизни было всё, что угодно, кроме любви. Я не хочу, чтобы ты повторила мой путь. Хотя сама ты, наверное, думаешь, что повторяешь путь своей матери, но это не так, предпосылки не те. Прости за Кудрявцева, мне показалось, что он искренне в тебя влюблён, но... Стыдно признаться, что за годы общения я не разглядела в нём гнили, которую ты увидела сразу.

Марта уже выросла и, кажется, даже устроила свою жизнь. Но этот парень — инженер-гидростроитель, и скоро он увезёт её на Енисей, Лену или Амударью, а ты останешься одна. Мартуся всегда будет очень любить тебя — издалека. Когда я думаю об этом, мне больно. Так не должно быть, Римма. Пора принимать лекарство.

Теперь о крестике. В шестьдесят третьем году, после смерти Ады, Света очень хотела покрестить Мартусю. Но время для этого было сложное: шла очередная волна антирелигиозных гонений, закрывались церкви, ущемлялись священники, был введён строгий контроль над совершением религиозных обрядов. О крещении ребёнка сообщали на работу родителям и в органы. Хрущёв обещал показать всем по телевизору "последнего советского попа". А Женька был членом партии, а значит, сам обязан вести решительную борьбу с религиозными предрассудками. Впрочем, Свете он ничего не запрещал, он вообще не знал о её намерении. Твоя невестка поделилась с Вероникой, они ведь тогда дружили, а Вероника — со мной. У меня был знакомый священник, хороший знакомый, ещё с юности, — Феденька Цыбулькин, отец Феодор, в 1963 году он был настоятелем Троицкой церкви. Я его попросила, он приехал и провёл обряд у нас дома, не делая никаких записей. Кроме меня, Вероники и Светы никто об этом ничего не узнал. Крестик принесла Света, объяснила, что семейная реликвия. Странно, что православный, немцы ведь обычно лютеране, но расспрашивать я её не стала. А Феденька, рассмотрев, сказал: "Очень светлая вещь, храните как следует". Я и хранила по просьбе Светы все эти пятнадцать лет. Теперь ты будешь хранить. А ещё я Мартусина крёстная мать, я держала её на руках во время крещения. Не знаю, имеет ли это для тебя какое-нибудь значение, для меня — имеет.

Теперь ещё одно, последнее. Возьми камею, девочка. Я оставила её Мартусе, но знаю, что решать всё равно будешь ты. Возьми, принимать помощь от людей, которые тебя любят, не стыдно".

 

В глазах опять стояли непрошенные слёзы. Да, она возьмёт камею для Марты, она уже всё решила. Глупо теперь плакать о том, что она разглядела Кудрявцева, а вот Ирину Владимировну — нет. Помогала ей, потому что считала, что должна, не из любви. Вот за это теперь стыдно. Но довольно слёз, сколько она уже наплакала за последние месяцы, ведро? Римма тряхнула головой и огляделась. У подножия памятника чинно разгуливали голуби. Володя рассказывал, что любит их с детства, но сама Римма особой любви к ним не питала. Ребёнком она даже радовалась, когда шустрым воробьям удавалось урвать свои крошки у намного более сильных, но неповоротливых сизарей... Отчего так тошно? Оттого, что крестик оказался правдой, а значит, правдой могло быть и всё предсказание? Но ведь Женька с самого начала говорил ей именно это. "Говорил, Риммуль, — вздохнул брат, — но ты всё решила сама". Решила, потому что Володя просто не может быть "не тем"! В её жизни очень давно, а может, и никогда, не было никого настолько "того", своего, близкого. Его ведь даже дар не отпугнул!

Римма резко поднялась, так что всполошились и сорвались в полёт голуби. Вернулась на Невский проспект, озираясь в поисках таксофона. Заметив будку, перебежала улицу. С трудом дождалась, пока закончит разговор мальчишка с пионерским галстуком. Набрала номер, который уже знала наизусть, хотя никогда по нему не звонила. Володя обычно звонил сам ей на работу или приезжал просто так, без звонка.

— Капитан Сальников у аппарата, — отозвался на том конце провода знакомый голос.

— Привет, это я, — ответила она, как могла спокойно, но Володя сразу насторожился:

— Римм? Что-то случилось?

— Ничего. Я просто... соскучилась.

Но он ей не поверил и сразу принялся расследовать:

— Ты где сейчас?

— На Невском.

— Возле нотариальной конторы? Ты забрала письмо? Что в нём?

— Ничего такого. Володечка, я расскажу, но это не телефонный разговор...

— Римм, — вздохнул он, — я сегодня на дежурстве. Теоретически это до восьми, а на деле...

— До десяти или одиннадцати, я знаю. Ничего страшного, мы же увидимся завтра.

— Обязательно увидимся, я утром тебя на работу отвезу.

— Не надо на работу, лучше отоспись...

— Надо. И хочется. И отвезу, и заберу. Я тоже очень соскучился.

— Ну, хорошо тогда.

— Нет, — Володя опять вздохнул. — Хорошо будет завтра, когда увидимся. Римм, извини, мне ехать надо. У нас тут... обычный дурдом.

Повесив трубку, Римма постояла ещё пару минут с закрытыми глазами. Нет уж, идите вы все к чёрту со своими предсказаниями! Никому она Володю не отдаст. Они друг другу нужны. Бальзамы, лекарства... Ей почему-то не нравилось так думать. Они с Володей сами подберут название для того чудесного, что происходит между ними.

Кто-то постучал в стекло у неё за спиной. Римма вздрогнула, оглянулась. Рядом с телефонной будкой переминалась с ноги на ногу пожилая женщина с недовольным лицом. Надо ехать на работу, а вечером, наконец, заняться чтением дневников первого Якова Платоновича. Давно пора.

 

Римма вынула из портфеля и разложила перед собой на столе все шесть тетрадей, похожих, как близнецы. Впрочем, если как следует приглядеться, потёртости на переплётах всё же были в разных местах. Какая же из них первая? Римма осторожно провела по переплётам рукой и удивилась, когда одна из тетрадей показалась ей теплее остальных. Попробовала снова — определённо, теплее. Немного растрянно, даже испуганно, она пододвинула эту тетрадь к себе, раскрыла. Под обложкой обнаружилось несколько отдельных листков. "Драгоценная Анна Викторовна!" — прочитала она на верхнем листке. Письма? О них ей ничего не говорили ни Платон, ни Яков Платонович. Читать чужие письма вообще было неправильно. "Разве? А как же "...Что движет солнце и светила"?" Женька был прав. Замечательную книгу с таким названием и подзаголовком "Любовь в письмах выдающихся людей" сотрудники подарили ей в этом году на восьмое марта, и они с Мартусей прочитали её с упоением, просто проглотили. Но разве это то же самое? Ей уже оказали огромное доверие, позволив прочитать дневники, чтобы разобраться с даром. А письма... "Чтобы разобраться, Риммуль, тебе постепенно придётся прочитать всё. И письма, и дневники, которые, к слову, тоже писались не для потомков... Но не беспокойся. Ты же видишь, они не против". Римма не стала переспрашивать, кого имеет в виду Женька, ей и так было не по себе. Отложив в сторону письма, она перелистнула несколько страниц. Первые записи относились к 1915 году...

 

"... Иногда я вижу Анины сны. Теперь, по прошествии стольких лет, я уже безошибочно их отличаю. Не только потому, что мои собственные сны обычно весьма отрывочны, невнятны и серы, и совершенно не стоят того, чтобы их запоминать, в то время как сны Анны Викторовны имеют цвет и смысл и сохраняются в памяти без малейшего усилия. Самым главным отличием является то, что в Аниных снах почти всегда присутствую я сам, лучше и моложе, чем есть на самом деле. Этот я отнюдь не идеален и, упаси Боже, не лишён недостатков, на такого меня можно досадовать, сердиться, а порой и гневаться, с таким мною можно и должно не соглашаться, спорить, ссориться и — к счастью — мириться. Однако удивительным образом из этих снов следует, что без меня невозможно не только счастье драгоценной Анны Викторовны, невозможна сама её жизнь. Фразу "Нам нужно быть вместе", сказанную мною однажды зимней ночью в номере Затонской гостиницы, Анины сны превращают в непреложное "Мы не можем быть врозь". Бог видит, как нелегко мне далось понимание этого.

Я не считал себя достойным Анны Викторовны, даже когда прибыл в её родной город в чине надворного советника на должность начальника сыскного отделения и вызвал живейший интерес чудесной юной барышни. Впрочем, посватайся я через несколько месяцев после знакомства, мне бы, весьма вероятно, не отказали. Не потому, что адвокат Миронов и его супруга считали меня подходящей партией для своей дочери, а потому, что любимая балованная дочь была мною всерьёз увлечена и уже тогда очень хорошо умела добиваться своего. Но в те поры мне и в голову не приходило посвататься. Я ведь не понимал ещё собственных чувств, не понимал ни на кого не похожую Анну Викторовну с её духами и исходил желчью по этому поводу. Я то принимал её помощь, то отвергал её и без всякого успеха пытался держать барышню в стороне от полицейских дел. Я спасал её и ругал за опрометчивость, как будто имел на это право. Я ревновал её, сам давая ей весомые поводы для ревности. Я удивлялся её открытости и удивительной искренности, и подозревал её в изощрённых манипуляциях. Я ссорился с ней, обижал её и отталкивал, и напивался, когда она не желала слушать моих объяснений и собиралась покинуть город. Я объявлял ей нейтралитет, и был совершенно не в силах соблюдать его. Словом, я вёл себя как влюблённый идиот, не в состоянии найти внятных слов для признания. Тем временем над моею головой постепенно сгущались тучи. Я получил от полковника В. неофициальное поручение без всяких полномочий и оказался втянут в шпионскую историю, которая могла стоить мне остатков карьеры, свободы и самой жизни. Кроме того, Анна Викторовна, повзрослевшая и прекрасная, получила брачное предложение от высокородного старого мерзавца, помимо всего прочего подозреваемого мною в шпионаже. Предложение она не приняла, но по настоянию родителей согласилась подумать. Потом мы снова поссорились, и она в сердцах заявила мне, что примет предложение князя. Тогда я не нашёл ничего лучшего, как вынудить того вызвать меня на дуэль. В тот же вечер мы с Анной помирились и она рассказала мне, что предложение уже ею отвергнуто. Убивать князя мне стало больше незачем, я выстрелил в воздух, после чего дуэль прервали, а выстрел остался за князем и навис надо мною дамокловым мечом. Вскоре князь был убит, а меня заподозрили в убийстве и арестовали. Я бежал из-под ареста, когда попавшая в беду Анна Викторовна каким-то невероятным образом дотянулась до меня при помощи своих духов. Анну я спас, успел в последний момент, а она укрыла меня от преследователей в своём гостиничном номере. Именно в ту ночь я сказал ей: "Нам нужно быть вместе", предопределив нашу общую судьбу. Несколько часов спустя я попал в засаду прямо в коридоре гостиницы, был тяжело ранен и тайно увезён в Петербург. Анна почти два месяца лихорадочно искала меня повсюду, утратив свой дар духовидения, но не надежду.

После ранения я выжил в тюремной больнице каким-то чудом, возможно, Аниными молитвами. Я ничего не помню из того периода, кроме потолочных сводов больничной палаты и молодого врача, действительно пытавшегося мне помочь. Я почти уверен, что не участвовал тогда ни в каких следственных действиях и ничего не подписывал. Однако к тому моменту, когда полковнику В. стало известно о моём местонахождении, следствие уже располагало моими исчерпывающими признательными показаниями, подкреплёнными показаниями других свидетелей, протоколами очных ставок и множеством иных улик против меня. Для суда и приговора этого оказалось больше чем достаточно. Полковник В. не смог повлиять на следствие, он с треском проиграл эту партию в придворной игре, но он сделал главное — вывел из-под удара Анну Викторовну, по моему делу её формально допросили один-единственный раз в присутствии её отца-адвоката. Кроме того, полковник принял самое деятельное участие в моей — и нашей — дальнейшей судьбе. Только благодаря его хлопотам я не уехал по этапу на восток дальше Иркутска и был оставлен в Александровской центральной каторжной тюрьме сперва по состоянию здоровья, а затем и на всё время заключения. Он же три с половиной года спустя выхлопотал мне помилование, на остаток срока каторжные работы были заменены ссылкой на поселение.

Теперь о главном, о драгоценной моей Анне. Узнав о том, что я жив и арестован, Анна Викторовна объявила родителям, что считает себя моей невестой, потому что за несколько дней до моего ареста между нами произошло объяснение и я, заручившись её согласием, собирался идти просить её руки официально. Собственно, тут она совершенно права, именно так я и поступил бы, сложись обстоятельства иначе. Пережив домашнюю бурю и настояв на своём, Анна отправилась с дядей в Петербург, встретилась с полковником, а также предприняла все возможные усилия, чтобы добиться свидания со мной и права на переписку. Свидания нам не позволили, но первое письмо от неё я получил уже в апреле 1890 года. Простое славное письмо, полное беспокойства обо мне и надежды на лучшее, луч света в тёмном царстве. Вот только у меня самого никакой надежды уже не было. Хотя следствие ещё шло, участь моя была предрешена. Вопрос был лишь в количестве лет, которые мне предстояло провести на каторге. Я был тогда глубоко убеждён, что ни в коем случае не могу позволить наивной и прекраснодушной Анне Викторовне разделить со мной подобную судьбу. Прометавшись несколько дней, я написал Анне ответ, умоляя её простить меня и не губить себя, не разрушать свою жизнь. "Я не заслуживаю Вашей преданности, а Вы — такой участи", — написал я. Как же наивен был я сам, как мало знал Анну и как мало понимал о нас...

Анна ответила, что ей нечего прощать мне, и для неё нет и не может быть иной участи, кроме нашей общей. Она писала об этом просто и буднично, словно мы были женаты много лет и оттого неделимы. И она продолжила писать мне, хотя несколько месяцев я ей не отвечал. Её упорство и восхищало меня, и приводило в бешенство, если бы я был с ней рядом, то встряхнул бы её как следует, это тоже ничего не дало бы, но стоило хотя бы попытаться. Несмотря на моё молчание, её письма приходили регулярно и были полны света. Они стали моей единственной отрадой. Многие из них я и сейчас помню наизусть. Не отвечать ей было сначала тяжело, потом мучительно, и наконец, стало невозможно, когда в первые недели осени мне начали сниться Анины сны. Я давно уже не спрашиваю, как такое возможно. С Анной мы связаны совершенно особенным образом, а потому возможно всё.

Сильно простудившись в том холодном и дождливом сентябре, я снова оказался в тюремном лазарете, поэтому неудивительно, что явившиеся сновидения я сперва принял за горячечный бред. В этих снах была Анна Викторовна, похудевшая, повзрослевшая и серьёзная, по нескольку раз в день справляющаяся, нет ли ей почты. В этих снах была непоколебимость принятого решения, несомненность выбора, нерушимость клятв. Что с того, что эти клятвы пока не были произнесены вслух? В этих снах была Анина тоска, почти невыносимая, разрывающая сердце. Там было её мучительное беспокойство обо мне и горькое недоумение, непонимание моего молчания, крик в пустоту. Я не хотел верить в то, что вижу реальность, но и не верить не мог. В конце сентября меня навестил в тюремной больнице полковник В., и я первым делом спросил его о благополучии Анны. "Могло бы быть и лучше, — был мне ответ. — Зря Вы отмалчиваетесь, Яков Платонович, остановить барышню Миронову таким образом Вы всё равно не сможете, только измучаете её ещё больше. Она всё равно последует за Вами, хотите Вы того или нет. Раз Господь благословил Вас такой женщиной, то постарайтесь соответствовать даже в сложившихся обстоятельствах. Сейчас следует думать не о том, как не допустить её отъезда в Сибирь в случае признания Вас виновным, а о том, чтобы создать ей там, где вы оба окажетесь в этом случае, приемлемые условия для жизни". При этих словах всё во мне вновь восстало, возмутилось при мысли о том аду, в котором по моей милости может оказаться Аня, и я пробормотал просьбу в случае моего осуждения лучше сообщить ей о моей смерти. Полковник тяжело вздохнул и посмотрел укоризненно: "Видимо, совсем Вы нездоровы, раз говорите такое. Даже мне, человеку почти постороннему, видно, что все эти месяцы Анна Викторовна держится только благодаря тому, что Вы живы, и надеждой на возможную встречу. Негоже у неё эту надежду отбирать. Даже родители её, похоже, уже это поняли. Поймите и Вы". Понять это было трудно, смириться с этим ещё труднее. Однако пришлось, Анины безрадостные сны, полные страшного, кричащего одиночества, не оставили мне никакого выбора..."

 

"Драгоценная Анна Викторовна! Благодарю Вас за Ваши письма и прошу простить мне моё столь долгое молчание, я постараюсь впредь отвечать Вам как можно чаще. Вы напрасно так беспокоитесь о моём здоровье, это была всего лишь простуда и она уже позади, на следующей неделе я вернусь из больницы в камеру, как раз к началу судебного процесса. Я буду с Вами честен, надежды на благополучный исход дела у меня нет. Меня ждёт осуждение на каторгу, долгий срок и неизбежное лишение всех прав состояния. Мне по-прежнему трудно смириться с Вашим решением следовать за мной, на котором Вы настаиваете с упорством, достойным лучшего применения. Но если решение Ваше и после вынесения приговора останется неизменным, молю Вас, не испрашивайте разрешения ехать за мной немедленно, в этом нет никакого смысла. Скорее всего, я буду осуждён на срок от восьми до двенадцати лет, по второму разряду, а значит, нам не менее двух с половиной лет никак невозможно будет обвенчаться. Останьтесь на это время со своими близкими, подумайте о родителях, Аня, у Вашего отца больное сердце. Да и мне будет гораздо спокойнее, если я хотя бы в этот период буду уверен в Вашей безопасности. Ведь там, куда Вы стремитесь последовать за мной, я всё это время не смогу ни как-то помочь Вам, ни защитить. Я уже понял, что Вас это всё вовсе не пугает, пугает меня — до дрожи.

Вы писали о своём желании получить некое медицинское образование. Эта мысль кажется мне разумной, и я рад, что и Ваши родители придерживаются того же мнения. Весьма прискорбно, что сейчас нет набора на медицинские Бестужевские курсы, при Ваших талантах это было бы наилучшим вариантом, но ведь возможны альтернативы? Посоветуйтесь с Александром Францевичем, он наверняка осведомлён в этом вопросе и даже сможет Вам поспособствовать. Передавайте ему от меня поклон.

Аня, меня беспокоит Ваше угнетённое состояние, Ваша глубокая печаль, ещё и поэтому я приветствую Ваше намерение заняться делом. Не спрашивайте, откуда мне известно о Вашем настроении, мне трудно будет Вам ответить. Просто поверьте, что не только Вы способны получать информацию из иных сфер. Берегите себя, драгоценная Анна Викторовна, и помните, что Вы нужны всей Вселенной. Искренне Ваш, Яков Штольман".

 

"Драгоценная моя Анна Викторовна! Третьего дня мне неожиданно передали сразу несколько Ваших писем, чем я был несказанно обрадован. Аня, не стоит Вам так беспокоиться обо мне, я жив, почти здоров и относительно благополучно добрался до Александровской центральной пересыльной тюрьмы, что в селении Александровское, в семидесяти верстах от Иркутска. Дальше сейчас пути нет, отправка в Якутскую область станет возможна не раньше, чем через полгода, во время летней навигации по реке Лене. Однако есть вероятность, что путь мой в Александровском и закончится. Вчера я удостоился беседы с тюремным смотрителем, господином Сипягиным, который высказался в этом смысле. Должен заметить, что господин смотритель произвёл на меня неожиданно приятное впечатление. Какое впечатление произвёл на него я, сказать не берусь, Вы знаете, что я человек тяжёлый и не всегда обходительный.

Господин Сипягин хвалит свою тюрьму, называя её образцовой. Рассказывает о школе, библиотеке, новой больнице и оркестре. Оркестра я пока не слышал, могу сказать только, что здание самой тюрьмы новое, недавно восстановленное после пожара. Не отель первого класса, но здесь много чище, теплее и суше, чем было в пути, да и в Петербурге, так что состояние моего здоровья, о котором Вы так печётесь, стремительно улучшается с тех пор, как мы прибыли на место. Понимаю, что в Вас говорит будущий медик, но прошу Вас, увольте меня от подробного описания симптомов. Я выздоравливаю, и этим всё сказано.

Немного удивлён тем, что выбор Ваш для получения медицинского образования пал на Свято-Троицкую общину сестёр милосердия, заведение уважаемое, но с весьма строгим уставом. Всё же послушание и смирение никогда не были Вашими сильными сторонами. Однако в том, что Вы выдержите необходимый для вступления в общину экзамен по теоретической медицине, я нимало не сомневаюсь. Ещё я затрудняюсь пока представить Вас в форменной одежде — "темном платье с белым передником и таким же платком на голове, свернутом наподобие шляпки". Впрочем, шляпки Вам шли всегда и всякие. Надеюсь, Вы сочтёте возможным приложить к одному из писем Вашу фотографическую карточку в новом облачении.

Аня, я рад, что дядюшка Ваш обосновался в Петербурге и сможет навещать Вас в общине. Он присмотрит за Вами, а Вы за ним. Очень прошу, берегите себя, Ваш Я. П. Штольман".

 

"Драгоценная моя Анна Викторовна! Позвольте, пусть и с опозданием, но поздравить Вас с днём рождения, о праздновании которого я узнал из Вашего письма. Примите сердечные пожелания здоровья и благополучия. Аня, Вы простите меня, что за всё время нашего знакомства не удосужился даже узнать, когда он у Вас, да и порадовать Вас подарком сейчас никакой возможности нет. Впрочем, я и раньше не слишком Вас подарками баловал, кроме одного-единственного красного цветка с чужой клумбы и вспомнить нечего. И в лучшие времена был не кавалер, а одно недоразумение.

Аня, Вы не обижайтесь на Вашу матушку. Для любящего Вас человека нет никакой возможности окончательно смириться с Вашим решением. Это и мне до сих пор не удалось, а ведь это решение Вы приняли ради меня и мне во благо. А каково должно быть Вашим родителям? Конечно, Мария Тимофеевна надеялась, что бурная деятельность и новая жизнь в Петербурге, пусть и далёкая от светской, отвлекут Вас, а возможно, и заставят передумать. Простите ей её разочарование. Ваша матушка боится за Вас — Вы ведь собираетесь почти на край света к осужденному за убийство. Поверьте, Аня, если бы я знал способ удержать Вас от приезда сюда, не мучая ещё больше, то неприменно им воспользовался бы. Да, здесь не Сахалин и не Нерчинск, и для человека моего склада жизнь здесь оказалась вполне сносной, но Вам здесь не место. Совсем не место.

Вы всё просите описать мой быт, как будто в этом может быть для Вас что-то интересное. Работа в столярной и переплётной мастерских не слишком обременительна и уж точно менее опасна, чем прежняя моя служба. Больше всего досаждает мне необходимость вставать чуть свет, да ещё, что почти нет возможности побыть в тишине и одиночестве. Никогда я не задумывался прежде, насколько велика моя в том потребность. В поисках хотя бы относительного уединения я свёл знакомство с тюремным священиком, отцом Николаем Шастиным, и взялся помогать ему в местной школе для взрослых — обучать арестантов арифметике. Занятия проходят по вечерам в одной из камер, обставленной для школьных нужд. В этой самой школе-читальне мне удаётся иной раз по окончании занятий посидеть с книжкой, одолженной у отца Николая, здесь я и пишу Вам сейчас это письмо.

Отец Николай — один из местных романтиков-идеалистов, на которых всё и держится. Таковы, по большому счёту, и смотритель тюрьмы Сипягин, и его помощник Лятоскович, что для их должностей и вовсе удивительно. Ещё удивительней, что при подобных взглядах все трое являются людьми замечательно усердными, организованными, энергичными — и оттого эффективными. Потому и функционирует эта тюрьма не так, как прочие. Здесь всё время что-то строится и затевается: церковь, в которой служит отец Николай, построена силами арестантов, мастерские, сгоревшие при пожаре чуть больше года назад, восстанавливаются одна за другой. Две трети прибыли от мастерских сих идёт на улучшение арестантского быта, с этих денег арестанты лучше обычного одеты и сыты, местным крестьянам на зависть, с этих же денег обновлена, к примеру, тюремная больница, оборудованная теперь едва ли хуже затонской. Оставшаяся же треть средств копится и выплачивается заключённым по освобождении. От такой жизни никто и не бежит с местной каторги уже лет десять, а сокамерники мои рассказывают, что полгода с большой партией заключённых и двумя лишь надзирателями проработали на отдалённом Николаевском железноделательном заводе и жили там как совершенно вольные люди. Я и сам подумываю проситься в такую партию следующей весной. Местный опыт хорошо бы было осмыслить, обобщить и рекомендовать к распространению, вот только представляется мне подобное с трудом. Кто возьмётся перевести идеализм на казенный язык циркуляра и распоряжения? Сложно это и хлопотно, да и на местах не всем понравится.

Вот перечитал я вышенаписанное и задумался, что сам себе противоречу: с одной стороны вместе с Вашей матушкой отговариваю Вас от поездки в Сибирь, а с другой — расписываю картину местной жизни чуть ли не идиллическую, куда тому философу Платону с его "Утопией". Пустое это, Аня, даже разумно и в чём-то гуманно устроенная каторга — всё равно каторга.

Ещё раз поздравляю Вас с днём рождения, Аня. Храни Вас Бог, ангел мой. Ваш Яков Штольман".

 

"Драгоценная моя Анна Викторовна, Аня, Анечка! Что же Вы такое делаете?! Два месяца не было мне писем от Вас, а вчера получил и дара речи лишился. Я понимал, конечно, что звание сестры милосердия Вы воспринимаете со всей серьёзностью, но чтобы вот так, сразу по истечении испытательного срока, на борьбу с эпидемией холеры в Нижегородскую губернию? Так велико облегчение, что всё благополучно миновало, и Вы в полной сохранности дома в Затонске со своими близкими и под крылом у Александра Францевича, что совсем не могу на Вас сердиться, хотя и следовало бы — просто за то, что Вы ни слова не проронили мне о своём намерении. Опасались, что стану Вас отговаривать? Да, мне трудно было бы удержаться, когда со мной в мастерской работает астраханский мещанин, приговорённый к десяти годам за убийство врача во время холерного бунта. Рассказывает всем, что осудили его неправедно, потому что врачи воду в колодцах травили и людей хоронили заживо, а никакой холеры на самом деле нет.

Остыл немного и перечитал Ваше письмо ещё раз. С каким, однако, пылом Вы хвалите нижегородского губернатора Баранова, спасителя города и мира, а также ярмарки. Впрочем, похоже, вполне заслуженно, раз он смог не подавить холерный бунт — это при наличии войск несложная задача, а предотвратить его, и спасти таким образом сотни, а то и тысячи людей — кого от смерти, а кого и от каторги. От самих себя спасти, по сути. В очередной раз удивляюсь, как много может сильный, умный и смелый человек, оказавшийся в нужном месте в нужное время и в нужной должности: осадить клеветников, не арестовав их, а отправив в холерные госпиталя "наблюдать" за работой врачей; подвигнуть простой люд на помощь заболевшим личным примером; приучить народ пить "невкусную" кипячёную воду, добавив в неё немного вина; разместить холерный госпиталь в губернаторском дворце... Совсем молодец этот Ваш губернатор получается. Только сердцу в груди тесно, как представлю я Вас в этом госпитале, среди медиков, сражающихся со смертельно опасной болезнью, от которой нет иных лекарств, кроме чая с лимоном и коньяка.

А вот представить себе Елизавету Тихоновну Жолдину санитаркой на холерном пункте у меня воображения не хватает. Где угодно могла бы оказаться, по моему мнению, эта артистичная особа, но не там. Всё-таки Вы больше меня в ней три года назад разглядели, потому что смотрели не только глазами, но и сердцем. Вот только хорошая ли была идея уговорить её вернуться в Затонск, где о её прошлом известно всем и каждому? Замечательно, что её принял на работу наш доктор, но он человек без предрассудков, как и Вы, а много ли таких?

Как Вы сами, Аня? Совсем ли здоровы? Подозреваю, что не без причины отпустили Вас из общины домой. Так и хочется узнать, что думает о Вашем самочувствии Александр Францевич. Отдохнуть бы Вам после пережитого, свет мой, на затонских водах, а не рваться немедля на работу в больницу. Знаю, что не станете отдыхать, не та натура, а следовало бы. Очень Вас прошу, берегите себя. Если что-то с Вами случится, я отсюда уже не выйду..."

 

"В августе 1893 года я вернулся в Александровское после шести месяцев на Николаевском железноделательном заводе и получил от тюремного начальства разрешение на вступление в брак, обзаведение домом и имуществом и проживание вне тюрьмы. Несмотря на это, я сделал ещё одну, последнюю попытку удержать Аню вдали от себя ещё на какое-то время: подал прошение о помиловании на высочайшее имя и написал ей с просьбой дождаться исхода дела. Моя драгоценная упрямица ответила коротким гневным письмом, что ждать не собирается, а выезжает в сентябре, как и предполагалось ранее, и известит меня о своём прибытии в Иркутск. Собственно, когда я получил это письмо, она уже была в дороге. Я был просто счастлив, что скоро увижу её, хоть и корил себя за это. А потом и корить перестал, просто ждал. Ощущение было удивительным, я точно знал, что Анна всё ближе. Кажется, если бы дали мне тогда карту Большого Сибирского тракта, то смог бы в любой момент безошибочно указать, где она".

 

По адресу в Знаменском предместье Иркутска, указанному в Аниной записке, переданной третьего дня через отца Николая, оказался двухэтажный деревянный дом на каменном фундаменте, в три окна по фасаду, с высокой крышей и флигелем. Вот во флигель-то и надо было Штольману. Перед домом стояла подвода с мешками, суетились грузчики под присмотром приказчика. Тот бросил на Штольмана подозрительный взгляд, и стало понятно, что без объяснений пройти мимо него во двор не получится. Вид у Якова Платоновича был сейчас не самый каторжный, за вчерашний день ему удалось привести себя в относительный порядок, но у приказчика глаз был намётанный и смотрел он недобро. Штольман дёрнул подбородком, гладко выбритым впервые за три с половиной года и ощущавшимся совершенно чужеродно. Не к месту вспомнилось, какое тягостное впечатление произвело на него вчера собственное отражение в зеркале. Он и раньше был очень сильно старше Ани, а теперь... Руки невольно сжались в кулаки. Делать нечего, надо идти, потому что его ждут.

— Яков Платонович, это Вы? — спросили за плечом.

Резко обернувшись, Штольман застыл от удивления. Человек, хорошо знакомый по Затонску, улыбался широко и радостно.

— Ульяшин? Михаил Иванович? — каркнул он, видно, от удивления что-то с голосом сделалось.

— Он самый, — обрадовался знакомец.

— А как Вы здесь?

— Прибыл с Анной Викторовной, вроде как телохранителем. Она не сообщила Вам?

Штольман только головой покачал: об Ульяшине в последнем Анином письме не было ни слова. Впрочем, там вообще мало что было, кроме обиды и гнева. Как-то она его сейчас встретит?

— Пётр Иванович сам хотел ехать, — пустился в объяснения Михаил Иванович, — но ногу сломал в конце июля и до сих пор сильно хромает. А барышня ждать ни в какую не соглашалась, вот братья Мироновы и стали искать надёжного человека. Ну, я и вызвался, за нашей барышней присмотреть — святое дело.

— А служба как же? — спросил Штольман.

— Так уволили меня из полиции вчистую, Яков Платонович, ещё в марте. Подозреваемого я сильно избил, — повёл плечами Ульяшин. — Купца второй гильдии Севастьянова. Не знаю, помните ли Вы его...

Фамилия показалась знакомой, но припомнить человека не удавалось.

— И было за что?

— Ох, было, Яков Платонович, — горько усмехнулся бывший околоточный. — Только доказать не получилось. Спасибо Антону Андреичу, от суда он меня отвёл, обошлось увольнением. Он Вам кланяться велел и письмо с Анной Викторовной передал.

Штольман кивнул. По письмам Ани он знал, что бывший помощник следователя за три года дорос до начальника следственного отдела, остался барышне Мироновой настоящим другом и зла на своего бывшего начальника не держал.

— Так что же, Вы вдвоём с Анной Викторовной добирались?

— Втроём, Яков Платонович, — Тут Ульяшин усмехнулся каким-то совершенно озорным образом. — С Лизой Жолдиной. Помните, была такая у мадам в заведении? Только Вы её теперь вовсе не узнаете, так она изменилась. При Анне Викторовне она теперь вроде компаньонки. Мария Тимофеевна очень против была, но барышня, как всегда, всё сама решила...

Слов у Штольмана не находилось. Ну, Анна Викторовна!

— И как... доехали? — выдавил он, понимая, что молчание затянулось.

— Вполне благополучно, — немедленно заверил его Ульяшин и продолжил, понизив голос: — До Томска мы и вовсе ехали с человеком полковника Варфоломеева и двумя солдатами, так что и лошади, и постой — всё было в лучшем виде. А от Томска до Иркутска — тащились с купеческим обозом целых десять дней, зато знакомства завели. На перегоне под Ачинском у жены хозяина обоза, купца Белоголового, преждевременные схватки начались, так что Анна Викторовна ребёночка приняла у неё. После такого нам и жильё в Иркутске искать не пришлось, хозяин сам предложил в одном из его домов остановиться.

Штольман вздохнул, удивиться ещё больше просто не получалось.

— А Вы... один к нам? — спросил тем временем Ульяшин, возвращая его в реальность.

— Я священника тюремного по делам в Иркутск привёз, — ответил он отрывисто. — Отпущен до шести часов... без конвоя.

— Это просто замечательно, — обрадовался Михаил Иванович. — А то меня Анна Викторовна высматривать Вас отправила и, если что, конвойного на себя взять. Пойдёмте тогда поскорее, Вы как раз к обеду прибыли...

Штольману было сейчас совсем не до еды. Ульяшин что-то сказал хохотнувшему приказчику и провёл Якова Платоновича ко флигелю. Распахнул дверь в небольшие сени, где всё почти место занимала не разобранная пока поклажа. Штольман шагнул в полумрак, споткнулся обо что-то и вдруг замер, отчетливо расслышав из-за пока ещё закрытой двери Анин голос.

— Вы идите, — сказал его сопровождающий тихо, — она ведь Вас ждёт. А я... погуляю пока.

Входная дверь за спиной закрылась и Штольман остался один в почти полной темноте. В комнате за дверью вновь что-то сказала Аня, ей ответил другой женский голос. Стало так страшно, как давно, а может, и вовсе никогда не было. В горле мучительно пересохло, сейчас он опять ничего не сможет ей сказать, как водится. Он поднял руку и постучал.

— Михаил Иванович, Вы? — спросили изнутри. — Заходите, будем обедать...

Он толкнул дверь и шагнул через порог. Аня сидела на длинной лавке у накрытого стола к нему боком. Глянула, взметнулась, роняя накинутую на плечи пуховую белую шаль, застыла, прижав к груди руки. Потом пошла ему навстречу, и он сам понял, что тоже переставляет одеревеневшие ноги, только встретившись с ней на середине комнаты. Расстояние между ними сократилось до полуметра, так что теперь он смог, наконец, рассмотреть как следует любимое лицо, такое прекрасное, такое... повзрослевшее? Этих морщинок у глаз и губ совершенно точно не было в ту ночь в затонской гостинице, когда она заснула, а он смотрел, смотрел, смотрел, словно пытаясь насмотреться впрок. Словно знал что-то...

— Это ты... — сказала Аня дрогнувшим голосом. — Это, правда, ты?

Штольман поймал неуверенно протянутую руку, прижал к сухим горячим губам. Аромат нежной кожи коснулся ноздрей и тут же отозвался сладкой болью в груди. Боже мой, Аня! Но сказать он так ничего и не смог, вместо этого кашлянул раз, другой, потом ещё... В Аниных глазах плеснулась паника. Он хотел было её успокоить, но не успел, она рванулась к нему, неожиданно наклонилась, прильнула к груди щекой... нет, ухом! Он не сразу, но понял, что это она так дыхание его пытается прослушать. А чертов кашель, о котором он не вспоминал уже почти год, закончился так же внезапно, как и начался. Он хотел положить Ане руки на плечи, но она сказала отчётливо и строго: "Не мешайте мне, Яков Платонович!", и он так и остался стоять с поднятыми руками. "Задержите дыхание", — добавила она через несколько мгновений. Это было легко. Он и так почти не дышал с того момента, как Аня его коснулась. Смотрел на роскошную копну её волос, небрежно заколотую на затылке. Он так отчётливо вспомнил сейчас шелковистоть её локонов в ладони, нежность шеи, вкус губ, как будто это было вчера.

— Анна Викторовна! — вырвалось у него. — Можно, я Вас обниму?

И тут же обнял, не дожидаясь ответа. Уже в его объятьях Аня медленно выпрямилась, обхватила его руками... и вдруг всхипнула, так жалобно, что сердце зашлось.

— Да всё в порядке со мной, Аня, — сказал он, пытаясь придать голосу уверенности. — Совсем они меня выходили тут. И больница тут хорошая, и врачи...

Анна вдруг решительно отстранилась, посмотрела в глаза почти сердито:

— Вы же понимаете, что больше не сможете вводить меня в заблуждение?

— А разве я за этим замечен? — переспросил он осторожно.

— Думаете, я не знаю, что все эти годы Вы несколько... приукрашивали своё положение? — сказала она довольно строго, и тут же как-то совершенно по-детски шмыгнула носом. — Просто не хотели меня волновать...

— Так ведь и Вы тоже, — отозвался Штольман, — ничего не написали мне про холерный госпиталь на барже и про Ваши обмороки от переутомления...

— А как Вы..? — вздохнула потрясённо Анна.

— Это не я, — ответил он, — это Вы снова и снова видите это во сне. А мне уже три года время от времени снятся Ваши сны...

Огромные чудные Анины глаза наполнились таким изумлением, что он на мгновение самую малость почувствовал себя отомщённым за все преподнесённые Анной Викторовной сюрпризы, мистические и не очень. Но это продлилось совсем недолго, потому что Аня немедленно огорошила его снова:

— Яков Платонович, а я сегодня утром впервые за три с половиной года видела духа.

— Какого ещё духа? — нахмурился Штольман.

— Не знаю, — пожала плечами драгоценная. — Он, как водится, не представился, да и не хотел ничего. Пока, во всяком случае. Но духи пришли опять, потому что Вы рядом, понимаете?

— Пока не очень, — ответил он, неожиданно развесилившись. — Не могу сказать, что понимаю, каким образом я связан с Вашими духами, Анна Викторовна. Вот с Вами связан нерушимо, в этом у меня сомнений больше нет.

— Вы в самом деле теперь так думаете? — И снова она показалась ему совсем девочкой, какой была в начале их знакомства. Юной, трогательной, влюблённой девочкой...

— Конечно, Анечка... — Она подалась вперёд, прислонилась лбом к его плечу. Нежное дыхание коснулось шеи. Он шумно вздохнул и поцеловал её в висок — один раз, второй, третий. Какое счастье, что она здесь, его упрямая девочка.

Тут Анна вдруг очнулась:

— Яков Платонович, что же мы с Вами всё стоим! Вы как здесь вообще? Где Ваш конвой, его Михаил Иванович отвлёк?

— Нет никакого конвоя, Аня. Я привёз по делам в город отца Николая, и он отпустил меня с Богом до шести часов. А в шесть мне нужно быть у Прокопьевской церкви. И Вам тоже хорошо бы со мной пойти, с Николаем Алексеевичем познакомиться.

— Да, конечно, — кивнула Анна Викторовна. — Но ведь у нас есть ещё время?

— Есть, и довольно много, — ответил он. — Сейчас должно быть около часа пополудни.

— Как хорошооо, — улыбнулась Аня, вдруг быстро поцеловала его в щёку и тут же отчего-то немного смутилась. — Тогда давайте будем обедать, — Тут она как-то растерянно огляделась. — А где же Лиза?

В комнате они были совершенно одни.

— Мадемуазель Жолдину я не рассмотрел, — сказал Штольман. — Кажется, когда я вошёл, она тактично ретировалась вон в ту дверь.

Аня оглянулась на дверь в глубине комнаты:

— Да, конечно. Только не надо Лизу больше так называть. Ей может быть неприятно...

— Как скажете, Анна Викторовна, — немедленно согласился он. — Буду звать Елизаветой Тихоновной, — Анна укоризненно покачала головой. — Да я серьёзно, Аня. После холерного пункта и путешествия вместе с Вами по Сибирскому тракту эта... барышня вполне заслуживает уважения в моих глазах.

— Хорошо, — сказала серьёзно Анна. — Так я позову её?

— Погодите немного, — попросил он и потянулся поправить упрямый локон у её виска.

Волшебный, магнетический локон, поправить который ему хотелось с первых дней знакомства. Конечно, сейчас они позовут и эту Лизу, и Ульяшина, и вместе сядут обедать, странная компания, и Штольман как-то даже предвкушал уже разговор о затонских делах и общих знакомых, но перед этим...

— Аня... Анна Викторовна, Вы же выйдете за меня замуж?

Аня посмотрела на него долгим, сияющим взглядом, а потом нежным, незабываемым жестом провела кончиками пальцев по его брови и щеке.

— Конечно, я выйду за Вас, — сказала она наконец, — и как можно скорее. Я ведь уже дала Вам своё согласие, разве Вы забыли? Я и кольца нам с Вами привезла, подарок дяди. И письмо от моего отца с благословением... — Тут она вдруг лукаво улыбнулась. — Даже Ваш выходной костюм, что остался на Вашей затонской квартире и... фотоаппарат!

— Костюм мне может быть велик, Анна Викторовна, — Штольман покачал головой в изумлении. — Я тут несколько похудел за это время. А фотоаппарат... даже не знаю, когда и как он может мне здесь пригодиться. Но всё равно спасибо, мой свет.

— Поцелуйте меня, пожалуйста...

Если бы она не сказала этого, он сам попросил бы разрешения. Или даже поцеловал, не спросясь. Всё те же губы, всё те же руки, всё те же волосы в ладони...

 

Не было ни боли, ни обморока. Видение нахлынуло как никогда мягко и так же ушло, оставив после себя ощущение счастья, глубокой нежности, полноты жизни. Римма глубоко и потрясённо вздохнула. Раскрытый дневник и письма лежали перед ней на столе, но она вовсе не была уверена, действительно ли прочитала их, или же всё это тоже пришло к ней вместе с видением. Это было очень странно, но совсем не страшно. Не больно, а светло. Кто бы ни показал ей сейчас всё это, меньше всего он хотел испугать её или навредить ей. "Она говорит, что любить можно вопреки всему, — Голос брата прозвучал странно, растерянно. — Вопреки мнению близких, любым трудностям и обстоятельствам, даже вопреки здравому смылу. Вопреки смерти. Вопреки судьбе... Она говорит, что там, где любовь никогда не перестаёт, возможно всё".

— И что это значит? — спросила Римма вслух.

"Этого она не говорит, — отозвался Женька. — Видимо, это тебе — вам всем — предстоит выяснить самим..."

---

Примечания:

1. Замечательная книга Евгения Богарта "... Что движет солнце и светила":

https://imwerden.de/publ-11734

2. Об антирелигиозных гонениях в 1958 — 1964 гг. в СССР:

https://cyberleninka.ru/article/n/antireligioznye-goneniya-1958-1964-gg-v-leningradskoy-eparhii-i-protivostoyanie-im-mitropolita-nikodima-rotova/viewer

3. О каторге:

http://irkipedia.ru/content/katorga_v_sibiri_v_xviii_nachale_xx_v_istoricheskaya_enciklopediya_sibiri_2009

http://irkipedia.ru/content/ssylka_v_sibir_v_xvii_pervoy_polovine_xx_v_istoricheskaya_enciklopediya_sibiri_2009

4. Александровская центральная каторжная тюрьма действительно была очень необычной для Российской империи, можно сказать, образцовой. Вот некоторые из моих источников об Александровском централе:

http://irkipedia.ru/content/aleksandrovskiy_central_istoriya

http://irkipedia.ru/content/aleksandrovskoe_selenie_v_1866_1905_godah_garashchenko_aleksandrovskiy_zavod_aleksandrovskoe

https://www.vsp.ru/2008/05/31/v-kazyonnyj-zamok/

5. О Свято-Троицкой общине сестёр милосердия:

http://encblago.lfond.spb.ru/showObject.do?object=2824182662

6. Как в Нижнем Новгороде победили эпидемию холеры в 1892 г.:

https://www.yarmarka.ru/events/kniga-kak-v-nizhnem-novgorode-pobedili-epidemiyu-kholery-/

7. О Главном Сибирском тракте:

http://irkipedia.ru/content/moskovskiy_glavnyy_sibirskiy_trakt