Воспоминания о ветре (гет)

Я долго хранила одну личную тайну. И только сейчас я решилась раскрыть её на страницах своего дневника. Мой рассказ — чистая правда. Нет-нет, не подумайте, я никакой не скрытый герой! Мне не суждено было спасти мир, биться на мечах с чудовищами или опустошать зачарованные подземелья.

Я обычная англичанка середины двадцатого века, прожившая обычную для тех лет жизнь.

Так странно бывает вспоминать своё детство в Брайтоне, аромат свежих цветов и мелкого слепого дождя. Вспоминать, как отец, наклонившись впритык к зеркалу туалетного столика из красного дерева, аккуратно зачёсывал гребнем белёсые волосы. Вспоминать мамины модные платья в отдельной комнате-гардеробной, широкополые шляпки от солнца и её бледную кожу без единой веснушки. У мамы так забавно надувались и краснели щёки от злости, что иногда она брала деревянный веер с рисунком журавлей на нём и сердито махала им на себя до тех пор, пока вспышка гнева не развеивалась прахом.

Будто то было в иной жизни, а не семьдесят лет назад, оставшихся за моими плечами.

С годами воспоминания стираются. Дни, когда я работала в военном госпитале медицинской сестрой — одно сплошное и размытое пятно моей жизни, отдающееся звонким скрипучим эхом стремительно катившихся носилок по длинным коридорам и тихим гулом льющихся слёз.

Но я помню, до последней детали помню то, как мою обыкновенную жизнь навсегда изменил один юноша с пронзительным взглядом и ветром в его вьющихся волосах. Слушая припев легендарной «Love of my life» любимых Queen из потрёпанного радиоприёмника, я не могу не вспоминать его. Снова и снова.

Зачем я всё это пишу? Да ещё и в старом дневнике с загнутыми краями, в котором последний раз оставляла запись в сороковых годах. Наверное, так я пытаюсь разложить свою жизнь по полочкам перед неминуемой смертью. Так сказать, делаю выводы, пытаюсь вспомнить, что было хорошего, а чего плохого.

А может я просто хочу наконец поделиться с хоть одной живой душой своей невероятной историей. Боже правый, я надеюсь, моя любимая внучка не посчитает меня сумасшедшей, если найдёт этот дневник на полке между «Гордостью и предубеждением» и «Алисой в стране чудес» с их пятнышками от чёрного чая на пожелтевших страницах.

Мысли в моей голове скачут сумбурно и непредсказуемо, и мне пришлось немного отвлечься, чтобы облокотиться на спинку любимого плетёного кресла, протереть толстые стёклышки очков в золотистой оправе. И посматривать на расцветающий в закате сад с лилиями и розами за окном, который, кажется, был единственной любовью моей несчастной матери, так и не оправившейся от смерти моего брата, едва тому исполнился год.

С чего бы начать? Конечно, всё самое захватывающее происходит тогда, когда этого не ожидаешь. Сейчас я укутана в шерстяной белый плед и нахожусь в уютном полумраке гостиной тёплого дома, вдыхая запах старых страниц, слушая любимый голос Фредди Меркьюри и тихий отсчёт безмолвного времени на стрелках настенных часов. Но даже так, вспоминая тот день, меня пробирает холодная дрожь. Мои руки немного трясутся. Простите меня за мой размашистый почерк.

Я помню всё. Вы можете подумать, что эта история — бред, и в этот момент, возможно, у вас в голове уже проскользнула мысль выбросить мой старый дневник. Но даже если никому не суждено прочесть эти строки, и мой дневник с иссиня-чёрной обложкой навсегда останется утерянным… Я хочу, чтобы эта история могла остаться здесь, на этих пожелтевших страницах, где будет жить дальше моя память о нём.

9 лет.

Однажды я была маленькой озорной девчонкой без единой мысли о новой фарфоровой кукле. Это была я, с когда-то длинными золотыми волосами, которыми моя мама гордилась, как пышными розами в нашем саду. Помню, когда я из интереса отрезала сантиметр от своей пряди, мне жуть как влетело. Мы не разговаривали потом целый день.

Представляете? Я — шумный ребёнок с синяками на острых коленках и с отбитыми о мяч носками на кожаной обуви. Девочка, что любила играть в пиратов с мальчишками после скучнейших занятий в школе. Даже не знаю, почему я так не любила учиться. Возможно, что просто назло.

По окончании учебного дня меня всегда отвозил домой шофёр отца. На его грубой коже красовался ужасный шрам, рассекающий его правую щеку, зато на ней же плясала в усмешке забавная ямочка. От мистера Кэйи Альбериха у многих проходил табун мурашек по коже, а лица кривились, будто таракана увидели. Но я знала, что он добряк, каких ещё свет не видывал. Он всем без исключения сверкал своей уверенной полуулыбкой, почёсывая неизменную щетину. За его ухом всегда красовалась самодельная сигаретка, а в карманах его поношенного тёмно-синего пиджака, как и обычно, находилось для меня сладкое угощение.

Я была ужасно своенравным и капризным ребёнком. Мистеру Альбериху часто приходилось искать меня в ухоженных дворах школьной академии, а после под осуждающие взгляды проходящих мимо белых людей с тихими смешками заталкивать меня в длинный мерседес. Мать самым строгим и ледяным тоном отчитывала меня за любой промах, наклонившись и тыча в меня указательным пальцем в белой перчатке, пока я стойко и молча выдерживала её ужасно строгий взгляд и выискивала на её лице новые морщинки. А отец, едва кивая, одними своими золотистыми глазами, цвет которых я удачно унаследовала, намекал на то, что любит меня несмотря ни на что, а матери обещал, что уж в следующий-то раз я точно буду наказана.

Этот старомодный мужчина в чопорном фраке, с толстой чековой книжкой в его кожаном портфеле и исходящим от него запахом дорогого табака был моим отцом, моим любимым другом и тем, кто спас мою жизнь, когда разрушил её. Чтобы об этом рассказать, мне придётся сделать огромный шаг навстречу будущему, заходя слишком далеко вперёд. Но всему своё время.

Итак.

В тот тёплый, сентябрьский, облачный день я сбежала с одноклассниками из школы.

Я даже не смогла бы сейчас вспомнить, как звали всех моих друзей, их лица расплываются в моих воспоминаниях, как бы сильно я не старалась отыскать их образы на размытых краях своей памяти. И всё же я помню тот день, вижу его, словно мерцающие в темноте цветные кадры старого фильма.

Я помню, как сияло солнце в высоком небе, как ветер смело звал меня вперёд. В тот день четверо детей бежало по лабиринту узких переулков, а после по оживлённым улицам Брайтона, раскинув в стороны руки, представляя себя в самом настоящем полёте, а серьёзные взрослые в костюмах и шёлковых цилиндрических шляпах лишь поглядывали им недоумённо вслед и тут же отвлекались на последние сенсации размашистых газет. Перебегая последнюю пыльную дорогу на нашем пути, мы будто преодолевали черту, что разделяла шумный город и уединённую природу.

Море. Мы ступали по песку, не замечая, как он забивается в нашу лёгкую обувь, и показывали пальцами на летевших высоко в небе чаек. Я помню, как мы подбегали к кромке воды, чтобы брызгать друг друга, как мы с самыми яркими улыбками слушали шум прибоя, помню наш заливистый смех и как ветер ласкал мою кожу. Помню, как счастлива я была в тот момент, когда чувствовала привкус солёного бриза на кончике языка и была уверена в том, что моя жизнь — это озорные игры и дух приключений под согревающим солнцем, аромат корицы на кухне и тёплые вечера в роскошной гостиной, где витала музыка старого фортепиано, на котором так любил играть для меня мой отец.

Я помню юношу старше нас с чёрными волосами, что в одиночестве лежал на песке неподалёку и меланхолично смотрел в небо, сложив руки под головой. Я заметила его, когда искала общий восторг на счастливых лицах своих друзей. На одну секунду он всё же поймал мой мимолётный взгляд.

Морская вода всегда оставалась холодной. Помню, как двое моих друзей-мальчишек вдруг начали заговорчески перешёптываться. Я заметила это и, раздав им обоим подзатыльники, сердито велела рассказать мне о том, что они посмели от меня скрыть.

Они, захотев искупаться, придумали игру. Мы — принцессы, которых необходимо спасти смелым принцам из лап морского чудовища. Какая девочка не хотела бы почувствовать себя настоящей принцессой? Я не хотела, категорически, поставив грозно руки в боки. И дело даже не в том, что я не хотела лезть в воду. Как у них хватило наглости обозвать меня принцессой? А вот затесавшаяся недавно в нашу компанию Фишль хотела.

Фишль Эми фон Люфтшлосс-Нарфиндорт{?}[*Эми — настоящее имя Фишль в игре. А её фамилия — Люфтшлосс-Нарфиндорт.] — наполовину англичанка, наполовину француженка, унаследовавшая генетическую страсть к шоколадным круассанам, романтике и парижской моде. Она словно моя противоположность: вечно витала где-то в своём необъятном внутреннем мире. Фишль, сидя от меня справа за школьной партой, с раздражающими меня охами и ахами придумывала и записывала на школьных уроках странные сказки. Она вплетала в свои хвостики полевые цветы и с завидной уверенностью разглагольствовала, что в будущем выйдет замуж за очаровательного принца, на что я всегда зевала в ответ, показательно помахивая ладонью у лица. Сейчас, спустя десятилетия, я со смешинками в уголках губ понимаю, зачем вечно краснеющий подле неё Беннет стал звать её с нами играть.

Именно в тот момент мальчишки будто бы впервые вспомнили о том, что я лишь девчонка, ненавидящая косички и длинные юбки. Под их хохот и неоспоримые аргументы я быстро сдалась, надув пухлые детские губы и уже разрабатывая в своей голове план мести, где я, принцесса, и окажусь страшнейшим чудовищем.

Предвкушая нашу морскую игру, мы быстро разделись до нижних рубах и сняли обувь, только теперь чувствуя, что воздух стал холоднее. И замечая, как с моря на город надвигались тёмные тучи. Но мы были детьми, и нас ничто не могло остановить. Стопами чувствуя щекочущий пятки песок, я, хитро смеясь, первая бросилась навстречу ветру и протяжной волне, не страшась её стойкого натиска.

Но я остановилась по пояс в холодной воде, мгновенно начиная дрожать, и тогда высокая волна, до того притаившаяся за спокойными, поглотила меня с головой.

Я больше не чувствовала мягкий песок под своими ногами. Я раз за разом выныривала из острой ледяной воды, когда мне это позволяло море, и жадно делала глотки воздуха, которые казались мне последними. Что есть сил я кричала своим друзьям и готова была поверить в существование принца словно в бога.

В тот момент своей жизни, в те секунды, длящиеся часами, в период своей детской и светлой наивности я осознала, что смертна.

В тот день в газетах писали о шторме. В то ясное утро за завтраком с овсяными блинчиками и ягодным джемом мой отец не стал читать её новый выпуск, потому что сильно спешил на работу. А спешил, потому что проспал. Проспал, потому что я расплакалась среди ночи и пришла в родительскую спальню, не в силах унять эмоции от концовки сказки, что мне на ночь с любовью прочёл мой отец.

Отец читал мне о русалочке. В тот миг, когда я тонула в разбушевавшихся морских волнах, что несли меня всё дальше и дальше от берега, я страшилась, что после смерти стану морской пеной, как и главная героиня той книжки. Я протестующе ненавидела пресловутые сказки о принцессах, принцах и прочей лабуде, но познакомившись с этой, впервые я почувствовала удушающую печаль на сердце за любовь, описанную в детской книжке. Впервые я возжелала, чтобы судьба двух влюблённых перевернулась с ног на голову, чтобы всё кончилось, как и всегда, приторно сладко «долго и счастливо»!

Всё в наших жизнях взаимосвязано. Переплетено невидимыми нитями судьбы. Возможно, если бы он выбрал другую сказку мне на ночь. Если бы я так и осталась в одиночестве со своими раздирающими напополам эмоциями и плюшевым мишкой под боком. Если бы в то утро моя мать резко не прервала престарелого почтальона на полуслове, когда он, чувствуя острую потребность в общении, хотел поговорить с ней о надвигающемся шторме. Если бы я задумалась чуть больше о том, что заходить тогда в волны — это даже для меня слишком безумно… То всё могло сложиться иначе.

Я всё реже выныривала на воздух. Волны швыряли меня из стороны в сторону, и у меня не оставалось сил больше пытаться рваться наверх.

Я тонула, и в один момент вдруг почувствовала, что сзади меня кто-то схватил. Все мои детские страхи обратились против меня, и я тут же уверилась, что попала в лапы морского чудовища. Животная паника проникла в моё темнеющее сознание, и я непроизвольно раскрыла рот в немом крике, а вода проникала в лёгкие.

Следующее мгновение, что я помню — я лежу на песке, а вокруг меня снуют взрослые люди. Их глаза широко раскрыты в испуге, их рты быстро раскрываются и закрываются. Я помню, что стала кашлять водой. И помню, что увидела после.

Торнадо. Вихри на горизонте, несущие смерть всему, к чему прикоснутся разрушительными ветрами. В тот момент мне казалось, что теперь они непозволительно близки, и я отчаянно закричала, заглушая шум разбивающихся о берег волн.

Я потеряла сознание и помню, что всё же не умерла. Да, я определённо жива и сейчас.

Я очнулась в больнице с воспалением лёгких. Моя мать, придирчиво осматриваясь на блёклую краску стен госпиталя и подвявшие растения на подоконниках, натягивая белые бархатные перчатки повыше и поправляя искусственные золотистые кудри, сухо заявила, что больше не потерпит моего своевольного поведения. И я не придавала значения тогда мокрым дорожкам от слёз на её щеках. Отец грел мои руки в своих шершавых ладонях и тихо промолвил, что меня спасло чудо.

Мои сны с тех пор посещали кошмары: я убегала от ревущего моря, смертельных торнадо. Я больше не ходила к берегу. Я боялась.

В те годы я хотела бы всё это забыть.

С тех пор, как в Англию пришла промозглая осень, ко мне относились строже, и мистер Альберих стал приезжать за мной ещё до конца школьных занятий, карауля меня у выхода и пуская кольца дыма в воздух.

Отец больше не потакал любому моему капризу, но всё также заботился обо мне, а на мой одиннадцатый день рождения подарил мне собаку породы бостон-терьер, перевезённую прямо из Штатов за баснословные деньги. Мать лишь недовольно хмыкала, отгоняя от своих любимых палисадников роз Барона Зайчика (его уши казались мне похожими на заячьи).

Моя мама вскоре захотела направить меня в пансион благородных девиц. В глазах любящего усталого отца я увидела его молчаливое согласие, и тогда я протестующе воскликнула ему, что на дамских посиделках мама пьёт вовсе не чёрный чай с долькой лимона. И отец встал на мою сторону, рассудив, что мать должна оставаться матерью.

Скандалы всё чаще прокрадывались в наш любимый дом, ядом впитываясь в его оливковые стены. В шевелюре отца затесалась пара сухих прядей седины, и он всё чаще зарывался в своём кабинете, шуршал ценными бумагами и резво клацал по печатной машинке. Почти всё бремя моего воспитания тогда перешло на хрупкие плечи моей нестабильной матери. Но самым обидным для меня было то, что отец перестал по вечерам играть на чёрном фортепиано, одиноко стоящем у окон гостиной, где мы когда-то были семьёй.

У меня пытались отнять свободу. Но я и сама прекрасно справлялась с тем, чтобы отдаляться от друзей. Я всё чаще проводила часы в своей комнате, сливаясь с её полумраком и впиваясь ногтями в мягкие подушки. И тогда мне без спроса наняли репетитора по живописи, купили пышные платья и приказали стать настоящей леди.

Я смирилась.

Уже в десять лет я могла похвастаться тем, что по памяти перечисляла главных исторически лиц в период правления Октавиана Августа и знала все существующие типы архитектуры. В остальном мои оценки всё также страдали. Я утопала в учёбе и злилась, что ничего не давалось мне просто, и раз за разом безжалостно рвала свою живопись, из окна выкидывая круглые и плоские кисти.

В мои двенадцать мама горько смирилась, что я никогда не познаю законы светотени в натюрмортах яиц, а в тринадцать я поняла, что единственное, за что я ей благодарна, так это за то, что она потрудилась заметить мой интерес к старенькому фортепиано и тонким нотным тетрадям.

Я часами играла на фортепиано и дышала воздухом с ароматом старого дерева, кончиками пальцев чувствуя, что только в моменты соприкосновения кожи с чёрно-белыми клавишами мой внутренний мир оживал.

В четырнадцать лет я неплохо играла «Прелюдию №1 до мажор» Иоганна Себастьяна Баха. В шестнадцать я прочитала «Унесённые ветром» и решила, что никогда не влюблюсь.

17 лет.

В семнадцать лет одним поздним вечером, в очередной раз сбившись на ломаных ритмах мажорных аккордов, я зло ударила кулаками по чёрно-белым клавишам фортепиано, от чего наша собака чуть не схватила удар. До рассвета я прокралась в родительскую спальню, забрала с глянцевого столика портные ножницы и с ненавистью отрезала свои длинные волосы.

В семнадцать я впервые сбежала из дома. Я оставила на обеденном столе рядом с яблоками и локоном светлых волос прощальную записку, где косым почерком сообщила, что уехала навсегда. Я провела этот чудесный последний день лета на природе где-то за городом, купаясь в лучах редкого солнца, лёжа на чуть пожелтевшей траве и размышляя о своей глупой жизни. Наблюдая за пролетавшими облаками на глубоком голубом небе и вдыхая запах прощания лета, я решила навсегда оставить музыку фортепиано. Я запланировала тайком пробраться домой ночью, забрать какие смогу найти деньги и навсегда сбежать в Лондон. Или даже во Францию! Куда угодно! Но представив, что мне придётся тогда снимать комнату с жёсткой кроватью, планировать траты и готовить еду себе самой, надувшись, быстро отбросила эту мысль.

Поздним вечером, в недовольстве возвращаясь домой по теням Престон-парка и вслух гневно шепча о своей никчёмной жизни, мечтая оказаться в широкой мягкой постели и набить едой желудок, я, вглядываясь в темноту, вдруг спросила себя: «Нахожусь ли я в парке одна?».

К коже липло знакомое чувство страха, что я испытывала в последний раз в свои девять на пороге смерти. И тогда, одиноко остановившись в тенях зашумевшего листвой парка, я оглянулась назад и увидела неподалёку, где лунный свет не проходил меж ветвей, силуэт следовавшего за мной человека.

Я бежала по опавшей листве к еле видимому впереди свету тусклый фонарей, а лёгкие горели огнём. Я умоляла себя не оглядываться и благодарила за что, что мои ноги сами понесли меня к дому.

И вопреки мыслям о том, что моя мать никогда меня не любила, в тот поздний вечер она схватилась за сердце и драматично испустила последний вздох.

В гостиной витал аромат масла розы, смешавшийся с сигаретным дымом и запахом лекарств. Я смотрела, как врач констатирует смерть моей матери, на её фарфоровую кожу без единой веснушки и стеклянные карие глаза, наполненные истлевшей печалью. Я смотрела на отца, склонившего голову с трубкой в руке, на выпечку, потерявшую тепло и аромат утра, и испытывала лишь пустоту.

Когда мне было семнадцать, в день после похорон моей матери, отец, выдыхая на меня клубок пара с ароматом спиртного, захлопнул передо мной дверь кабинета, провернул с другой стороны ключ и обвинил меня в её смерти.

С тех пор наш дом покинул аромат корицы и лилий. Стены быстро пропитывались запахом алкоголя и табака, в саду поросли густые сорняки, а затхлый воздух наполнился гробовым молчанием, нарушаемый лишь звоном бокала, перелистыванием бумаг и кряхтением телевизора из кабинета отца.

В семнадцать лет я позволила слою пыли осесть на чёрном фортепиано одинокой гостиной. Я почти перестала вникать в учёбу, общаться с отцом и играть со своей собакой.

В семнадцать лет я больше не хотела жить.

С того вечера, как умерла моя мама, кошмары стали почти осязаемыми. Я могла очнуться посреди ночи, одним шестым чувством ощущая, что я в опасности. Я с громкими вздохами просыпалась в холодном поту от мысли, что за мной наблюдают.

Я слышала странные шорохи. Я ощущала чужое присутствие. Я очутилась в круговороте, из которого не могла вырваться: вечерами эти острые чувства впивались в кожу, а на утро же я решала, что всё это мне лишь кажется.

В одну ночь я сбежала из своей комнаты, как из логова страшного монстра. Я клялась отцу, что не открывала окно, что впускало внутрь свистящий холодный ветер, раздувающий шторы. Я ожидала, что он снова начнёт бросаться в меня обвинениями, но вместо этого отец заботливо выслушал меня. Он, откинув плед, встал с дивана своего кабинета, ставшего ему спальней, отпил из стакана тёмную коричневую жидкость, чей запах остро впивался в ноздри, и спокойно ответил, что вызовет мне врача. Я наконец-то увидела в его золотистых глазах проблеск жизни.

На следующий день после этого инцидента отец вернулся на работу. Он ушёл рано утром без завтрака и привычного чтения размашистой газеты, пахнущей свежей краской. Выпуски, что он не читал, тогда скопились у входа на тумбочке, куда раньше мама клала свою сумочку, когда возвращалась после прогулки домой. Впервые я подумала о том, что взрослею, когда мне захотелось прочитать, какие же события происходят в Англии.

Первую страницу свежей газеты, что я привычно нашла на пороге своего дома, занимала лишь одна статья.

«Великобритания готовится ко вновь надвигающейся непогоде. Шторм «Борей», который ожидается в конце этой недели в южной части Англии и Уэльса, приведет к сильным ветрам, ливневым дождям и наводнениям. После недавних разрушений, вызванных штормами «Энлиль» и «Янса», мы призываем население быть особенно осторожными и по возможности не выходить из своих домов в плохую погоду. Оставайтесь в курсе развития шторма с ежедневным изданием «Дейли телеграф». 28 октября, пятница. 1938 год».

В скуке пролистав остальные страницы с биржевыми новостями, зарубежными хрониками и объявлениями, оставив на листах пару капель вишнёвого джема, я отложила газету и посмотрела в окно. Ветер хлестал по голым ветвям, царапавшим стекло и фасад, а Барон каждый раз лаял при очередном его завывании.

Я равнодушно вернулась к себе, хмуро достала из дубового шкафа школьное платье с оторванной пуговицей на воротнике. Я тогда на миг вспомнила маму.

— Она бы пришила мне пуговицу, — недовольно фыркнула я, надевая дурацкое платье дурацкого тёмного цвета, и провела по спутанным волосам расчёской ровно три раза.

Глядя на себя в зеркало, я от чего-то грустно улыбнулась. Я ужасно похожа на свою мать. Но волосы стали короче, фарфоровая кожа отличалась еле заметным созвездием веснушек и розоватыми синяками, поселившимися под глубоко посаженными большими глазами.

— Увидь она меня сейчас, — странно ухмыльнулась я, плюхнувшись на кровать и пальцами нащупывая в волосах спутанный колтун, — её хватил бы новый удар.

Я не слышала, как ко мне в комнату прибежал Барон, но он вдруг стал раздражающе гавкать, выдавая своё присутствие.

— Чего ты разнервничался? — я одарила его хмурым взглядом, натягивая белые носки.

Он гавкал куда-то в окно. Которое. Неожиданно. Открылось. Само.

В ушах застучала горячая кровь и злой непрекращающийся лай. Я замерла, бросая на кровать свою дрожащую тень и смотря на развиваемый ветром тюль. И ждала своего исхода.

— Кто здесь? — я тихо-тихо спросила, застучав ровными зубами. В пересохших от неморгания глазах проступила влага. Но всё, что я напряжённо наблюдала, это лишь ветер, охвативший мою комнату осенним холодом.

Во время урока по французскому языку я размышляла о противоречии, поселившемуся в моей душе. Собственная жизнь была мне противна, и я не могла сообразить, почему же тогда мне стало так страшно утром, когда я думала, что человек, который хотел ворваться в мой дом, вот-вот сотворит со мной что-то непоправимое.

После занятий я не хотела домой, меня не покидало смутное ощущение небезопасности, хоть мне и удалось за школьный день убедить себя, что всё это произошло лишь из-за шумного ветра. Я неспешно собирала книги в чёрную школьную сумку, когда мои мысли прервали.

— Люмин, ты всё ещё в трауре? — Фишль пыталась общаться со мной, будто с лучшей подружкой, и я не понимала, зачем ей это надо, всегда отмахиваясь от неё. Наверное, она хотела меня поддержать после смерти моей матери. А ведь даже Беннет и Рейзор давно от меня отвернулись, находя скучным времяпрепровождение с девчонкой, ставшей молчаливой и такой дерзкой, что аж источала тёмную ауру неприветливости и неряшливости.

— Да, — коротко и грубо ответила я, даже не взглянув на неё. Фишль протяжно вздохнула.

— В таком случае, — вновь бодро заговорила она со мной, по-хозяйски присев на краешек моей парты, — я приглашаю тебя сегодня в поместье Тиния провести незабываемый вечер в музыкальном исполнении великой французской классики.

— Нет.

— Я буду играть на скрипке перед всей своей большой семьёй в честь дня рождения моей дорогой тётушки Митчелл, — продолжала воодушевлённо Фишль, не обращая внимания на мой резкий отказ. — Тётушка обещала помочь поступить мне в Королевскую академию музыки в Лондоне, если я отлично сыграю для неё на сегодняшнем приёме и…

— Нет.

В музыкальном классе благодушная юная Фишль становилась просто безумицей, неподдающейся никакому контролю скрипачкой. И, пожалуй, единственное, что мне в ней нравилось, так это то, как она выводила этим непослушанием из себя нашего учителя, восклицая, что никто и никогда не сможет запереть её в нотной клетке.

— Молю, s'il te plaît{?}[по-французски — пожалуйста. Используется тогда, когда о чём-то просят.], Люмин! — Фишль сердечно приставила ладонь к груди и округлила на меня свои лисьи глаза. Я одарила её недовольным взглядом из-под густых ресниц, сложив руки перед собой. — Я прекрасно знаю, что сам мистер Рагнвиндр даёт тебе уроки фортепиано по средам и воскресеньям! Ко всему прочему, ты показываешь успехи в музыкальном классе! А мне позарез нужна отличная пианистка, которая сумела бы аккомпанировать мне!

Я дерзко ответила ей на французском языке, что не говорю по-французски.

— Люмин! — её округлые щёки надулись, а брови свелись к переносице. Фишль встала с моей парты и упёрто поставила руки в боки, готовясь предоставить мне очередной неоспоримый аргумент моего необходимого присутствия сегодняшним вечером. — Ты…

— Я бросила игру фортепиано. И мистер-феноменальность всея Дилюк Рагнвиндр больше не учит меня. Так что найди, будь так добра, кого-то другого вместо меня, — я встала со стула, накинула тонкий ремешок школьной сумки на плечо. И отчего-то хмыкнула, вспоминая, как Сам Мистер Непревзойдённый Рагнвиндр на прощание заявил, что меня не будет в великом будущем мире музыки. В ответ я швырнула в него исписанным сборником с заданиями по сольфеджио{?}[Учебная дисциплина, предназначенная для развития музыкального слуха и музыкальной памяти.], хоть и после того, как он закрыл за собой дверь.

Фишль замолчала, и я, вполне довольная этим фактом, в одиночестве отправилась из класса прочь. На выходе из школы меня встретил запах табака и привычный промозглый ветер, забушевавший в моих волосах. Мистер Альберих, кашлянув, кратко приветствовал меня, и я медленно пошла за ним к машине, смотря на затянутое серым цветом низкое небо и чувствуя на лбу первые капли несмелого дождя. Нужно поскорее вернуться домой.

Домой? Туда, где мне больше не было спокойно одной, где я боялась даже собственной тени.

Я помнила аромат выпечки, что готовила мама, формы восковых свеч и нежную мелодию, переливающуюся на клавишах фортепиано из-под пальцев отца. Впервые спустя два месяца после смерти матери я почувствовала частичку горечи на сердце, где поселились воспоминания о ней. В тот момент я поняла, что если проведу вечер в одиночестве дома, моля бога о том, чтобы отец не задержался на работе, то моё лицо растерзают слёзы.

Когда Фишль намеренно задела меня плечом, обходя, я быстро и решительно задала ей свой вопрос.

— Что ты собираешься играть?

—«Интродукцию и Рондо Каприччиозо» Сен-Санса, — ответила она уверенно через секунду, остановившись, но не развернувшись ко мне. Но по тону её хитрого голоса я догадалась, что она улыбается. — Сможешь?

Я обошла её и намекающе улыбнулась уголком губ в ответ. Ветер холодно подул на следы капель от дождя на коже. На лице мистера Кейи отразилась загадочная улыбка, и свежий воздух вновь смешался с запахом табака.

— Я сяду на стул только перед до блеска начищенным фортепиано, Фишль. А в награду завернёшь мне с собой корзинку со свежими булочками.

— Идёт!

Мы церемонно пожали друг другу руки. Кончики наших пальцев предвкушали волшебство мелодии именитого французского композитора.

Я даже не понимала толком, отчего вдруг согласилась. Сейчас я осознаю, что похвала Фишль меня зацепила. Мистер Рагнвиндр не раз останавливал меня при игре, резко отмечая ошибки и говоря безжалостное:

— Нет.

Я в сотый раз начинала заново, стремительно стуча по чёрно-белым клавишам, чтобы в сто первый раз услышать цоканье его языка и:

— Не верно.

И даже мой глубоко любимый отец, поначалу хваливший меня за любое достижение, со временем закрылся от меня в своём кабинете с поселившимся там по соседству запахом сигаретного дыма и крепкого алкоголя.

Я стала спотыкаться на ровных местах. Ноты перед моими глазами расплывались, пальцы начинали дрожать, клавиши становились тяжёлыми, и в конце концов моя уверенность в своих силах, казалось, навеки поселилась в руинах.

Когда мистер Альберих отвёз меня домой, напоследок угостив меня шоколадным кексом из моей любимой пекарни, я бегло попрощалась с ним, и он уехал к отцу доложить о моём запланированном визите в поместье Тиния. Я снова оставалась дома одна, но я не успевала поразмыслить о страхе. Оставив школьные туфли брошенными на пороге, я тут же побежала в гостиную и встретила взглядом чёрное фортепиано, покинутое мною в тиши и пыли. Я ощутила странную вину перед огромным музыкальным инструментом и, оторвав взгляд и поджав губы, бросила школьную сумку на пол и отправилась за нотной тетрадью, кинутой мною под кровать.

«Интродукция и Рондо Каприччиозо» Сен-Санса. Технически произведение несложное, но я всегда запиналась в нескольких местах. И теперь, присев за стул перед чёрным фортепиано, я вновь ощутила могущество музыки. Эта тишина, сковавшая пустую гостиную, была только моей и её — мелодии, что несмело струилась из-под моих тонких пальцев. Дойдя до момента, в котором я чувствовала себя неуверенно, я всё же ошиблась и привычно начала заново.

Я играла безостановочно три или даже четыре часа, решимость струилась в моей крови, а подушечки пальцев горели, когда я, наконец, сыграла партию почти идеально. Впервые за долгое время я почувствовала радостную ноту на душе, и прежде чем закрыть крышкой фортепиано, под конец я ласково нажала на пару белых и чёрных клавиш.

И почувствовала чьё-то присутствие. Крышка стремительно хлопнула по пальцам, я вскрикнула от страха и огненной боли и начала порывисто дуть на покрасневшую кожу. Я страшно испугалась и того, что у меня может быть перелом. На мои крики прибежал и залаял Барон, смотря куда-то в высокие окна, у которых стояло фортепиано. На улице брошенные кусты роз покачивались на ветру.

Я прекратила хныкать, вновь отметив странный лай своего пса. Барон снова смотрел куда-то в одну точку и лаял точно также, как утром. Я в миг забыла о боли, опустила руки и внимательно посмотрела в окно. Заброшенный сад укутан жёлтыми листьями осени, кружившимися в танце на ветру. Словно осенний вальс падающих листьев с красными лепестками иссохших роз под мелким дождём из тяжёлого серого неба, сковавшего в холодные объятия Брайтон в последние несколько лет.

Я услышала странный, ползущий скрип за спиной. Я стремительно оглянулась на стену, увешанную картинами в позолоченных толстых рамах. Нарисованный маслом центральный портрет моей матери в белом роскошном платье, мне показалось, едва покосился. За окнами с новой силой засвистел ветер, и я резко обернулась обратно.

Все листья, что танцевали в воздухе, замертво и мгновенно опали на одинокий неухоженный сад.

В тот момент я подумала, что медленно схожу с ума. Боль в костяшках добралась до разума с новой силой. Осознание того, что, возможно, в моём доме поселилась злая нечисть, заставила меня босиком выбежать на улицу под усилившийся дождь. На пороге меня встретил мистер Альберих, немного растерявшийся от моего испуганного вида, дрожащих рук и покрасневшей кожи на пальцах. И тогда я осознала другое — пришло время исполнить обещание, наспех данное Фишль.

* * *

Поместье Тиния, на порядок огромнее моего, благоухало розами, роскошью и тёплым светом фонарей у мраморного фонтана. Про себя я отметила, что Фишль всё-таки неспроста называла свой дом замком, словно созданным для жизни принцессы. Чёрный мерседес остановился перед поместьем в викторианском стиле у парадного входа. Я совсем позабыла, что терпеть не могла пышные и людные приёмы, считая их пережитком прошлого, и в тот миг я поблагодарила бога, что он не одарил мою богатую семью кучкой родственников-стервятников.

Мистер Альберих отворил передо мной дверь машины, и я, раскрыв маленький белый зонтик моей мамы, благодушно приняла его ладонь с грубой кожей и стукнула каблуками по мокрой мощёной дороге. Адская обувь, орудие пыток! Сжатые пальцы теснились в зауженных носках неразношенной обуви, и я, подавив в себе писк, натянула приветственную улыбку для встречающей меня четы Люфтшлосс-Нарфиндорт.

После любезного приветствия и до сопровождения меня в их огромную гостиную, Фишль шикнула мне что-то на ухо, взяла за ладонь, и, вежливо попросив прощения у своего отца, сказала ему, что мне и ей срочно нужно отлучиться по дамским делам.

Я, впопыхах собираясь, не нашла ничего лучше, чем надеть мамино приталенное платье с глубоким вырезом на спине, её жемчуг и белые перчатки, кое-как расчесав распущенные волосы.

Выслушивая пятиминутную лекцию о непозволительности помятой драпировки, лохматости причёски и о жевании ногтей, Фишль наспех пыталась привести мой вид в удовлетворительный порядок, она даже подровняла мне кончики. Я решила никак ей не перечить, терпеливо восседая перед старинным огромным зеркалом, отмечая непривычное волнение на её лице, напряжённость в голосе и общую взвинченность.

Она боялась провалиться. И я впервые за всю свою жизнь почувствовала долю ответственности, на которую случайно себя обрекла.

Вино омывало стенки бокалов, разговоры о политике вырывались из уст множества родственников Фишль, собравшихся в этой по-королевски обставленной гостиной. Я чувствовала себя неловко, под звуки классики заедая это скрипучее чувство очередной булочкой челси, стоя в компании бессметных двоюродных, троюродных сестёр и братьев Фишль. Я старалась не встревать в разговоры без надобности, сложа руки перед собой, потому что не знала, куда их ещё деть, кроме как протягивать к фуршетному столу или нервно теребить пальцы, на что Фишль каждый раз незаметно для всех (и для меня тоже, отчасти) больно щипала меня за локоть.

И вот, в очередной раз проделав это со мной, я всё же не сдержала в себе тихий болезненный писк.

— Прошу прощения, леди, — кто-то сказал это позади едва смеющимся приятным баритоном, и я, быстро обернувшись, завидела высокого молодого мужчину со светлыми волосами и голубыми глазами. Уголки его тонких губ приподнялись в лёгкой приветственной улыбке, его прищуренные глаза с любопытством посмотрели в мои. Я не видела его, когда официально со всеми подряд здесь перезнакомилась.

— Братец Аято! — глаза же Фишль заискрились, и она порывисто протянула для него свою выставленную вниз ладонь, ожидая его благородный приветственный жест. — Ты всё же приехал!

— Париж не хотел меня отпускать, а я истосковался по чистой английской речи. Ты подросла и стала настоящей красавицей, принцесса, — он благородно поцеловал тыльную сторону её изящной ладони, слегка склонившись. А я отчего-то внимательно наблюдала за деталями его парадного мундира светлого голубого цвета, случайно совпавшего цветом с моим платьем. Золотые пуговицы на плотной голубой ткани блестели в свете ярко освещаемой гостиной с высоченными потолками.

— Вы военный? — я всегда забывала о приличиях, когда дело касалось моего нескромного любопытства.

— Кхм-кхм, — громко хмыкнула Фишль в кулак, предупредительно одарив меня искромётным взглядом.

— Прошу простить, что я не представился, — он встал ровно и смирно, словно воплощение самоуверенности. — Вы верно подметили, мисс, я служу Великобритании лётчиком. Меня зовут Камисато Аято, и я прихожусь дорогой Фишль всего лишь троюродным старшим братом. А кто же Вы?

Он выглядел не сильно взрослее нас: на его молодом вытянутом лице не было ни единой морщинки, а мягкая полуулыбка и загадочный взгляд добавляли его образу шарма. И всё же, судя по прицепленным к груди отметкам на его безукоризненном мундире, так и пахнущим дороговизной, можно сделать вывод, что он кое-что повидал в жизни. Это был не просто парадный мундир — это история его роста и стремлений.

— Я Люмин — школьная подруга вашей благородной сестры, — я едва кивнула ему, не зная, что смогла бы о себе рассказать. Одна из прядей моих светлых волос, кое-как заплетённых в пучок стараниями Фишль, спала и защекотала ухо.

Аято от чего-то продолжал что-то искать в моих глазах и молчать. Я пожала плечами и вернулась к единственному развлечению сегодняшнего вечера — еде. Я откусила кусочек от тарталетки, и пара крошек упала мне на небольшое декольте, щекоча оголённую кожу, от чего я, жуя, стала сердито их стряхивать, задевая ожерелье из жемчуга. И я едва заслышала тихий смешок, а когда взглядом нашла его обладателя, снова увидела этого военного, стоящего рядом уже в компании таких же обмундированных, но страших мужчин. Аято даже не попытался тогда скрыть, что это именно он посмеялся надо мной, продолжая с любопытством смотреть на меня, так и застывшей с положенной на грудь рукой в белой перчатке. Впервые в своей жизни я зарделась от чужого, изучающего моё лицо взгляда.

От чего-то я стала невольно прислушиваться к разговорам мужчин. Они что-то говорили о Германии, надобности расширения армии и смутном будущем. Я никогда не была сильна в политических перипетиях, но я уважала военных.

Так и приблизилось время для нашего с Фишль дуэта. Я подошла к белоснежному роялю, поблескивающему как снег на солнце. Импровизированная сцена оказалась между колонн под бронзовой люстрой, отбрасывающей тонкие тени на деревянный паркет. Ветер шумел за окнами, скрытых бордовыми шторами, словно природный аккомпанемент для музыки, которую мы собирались играть.

Я сняла белые перчатки и села за белоснежный рояль, его холодные клавиши будто ждали, когда я мягко коснусь их и оживлю в них музыку, наполняя ею скучное торжество. Фишль уже стояла подле меня, подготовив стройную скрипку, и по-светски поздравляла свою тётушку Митчелл. Её нежное розоватое платье струилось от её лёгких изящных движений. И пока она говорила, я рассматривала всех этих внимательных людей, а страх опозориться быстро охватывал меня. Я не привыкла чувствовать что-то подобное. Я выступала в кругу семьи, выступала дома. Для вечно мною недовольного учителя Рагнвиндра. Для любимого отца. Для матери, образ которой снова всплыл в моей памяти, от чего я внезапно ощутила лёгкую грусть на душе. Как не вовремя закрались в голову все эти мои мысли, и я в очередной раз пожалела о принятом мною решении сделать одолжение Фишль. Вся эта горстка незнакомых людей устремляла свои пронзительные взгляды на нас, будто они ожидали какого-то музыкального чуда.

В миг, когда ветер с новой силой забил по оконным стёклам, я вспомнила, что по ту сторону стен продолжает жить мир, который не заканчивается на мнении людей, которых я никогда в жизни больше не увижу. Я буду играть ради себя, ради Фишль и музыки, которая и есть настоящее чудо, не нуждающееся ни в каком представлении.

Интродукция и Рондо Каприччиозо для скрипки и фортепиано

Фишль закончила свою речь, и, повернув ко мне подбородок, предвкушающе застыла со смычком перед скрипкой и с улыбкой кивнула мне.

Пальцы оживились, легко коснувшись клавиш рояля. Проникающая в сердце мелодия заиграла на скрипке. Я танцевала по клавишам и окунаясь в тонкий мир французской, чувственной музыки.

Мы с Фишль ясно чувствовали ритм друг друга, будто наши сердца бились в унисон с дрожащими струнами и чёрно-белыми клавишами. Наш мелодичный дуэт засверкал в светлом зале, и многие гости уже эмоционально хватались за сердца и шепотками восклицали на французском о нашем прекрасном исполнении.

Вскоре Фишль на возбуждающей паузе слегка обернулась ко мне, я увидела знакомое озорство в её хитрых полуприкрытых глазах и почувствовала на кончиках пальцев покалывающее напряжение. Она вошла в раж, скрипка зазвучала куда настойчивее, делая ритм быстрее. И всё, что мне тогда оставалось, это поспевать за её энтузиазмом.

Фишль дерзко била смычком по струнам, отойдя подальше от стойки для нот. Я всё же запнулась в тех местах, где всегда ошибалась, но мы доиграли мелодию. И только тогда я ощутила капельку пота на лбу, нехватку воздуха в груди и мурашки на коже.

Гости нам аплодировали, я механически встала и поклонилась им с Фишль, когда она подвела меня к ним, взяв за руку. Я видела в её зелёных глазах благодарность. Я наблюдала восторг и счастье, которые она искала среди множества взглядов в глазах своей строгой тётушки, что всё же сдержанно её похвалила. Но даже этого было достаточно для девушки, влюблённой в скрипку и её тонкие струны.

Я почувствовала этот момент, который по случайности с ней разделила. Вся её большая семья, вдохновлённая талантом юной девушки, поддерживала её и хвалила.

Я почувствовала, что мне никогда не стать частью чего-то такого. Но я улыбалась, наблюдая, как Фишль искренне принимает заслуженные комплименты, как звенят в тосте бокалы, как свет её будущего прокладывал для неё ровный путь к мечте и счастливой жизни.

Я замечала на себе взгляды Аято. Я не понимала тогда, почему он так на меня смотрел.

Я покидала поместье Тиния со странным воодушевлением на душе. Но чем ближе мистер Альберих подвозил меня к отчему дому, тем горестнее мне становилось.

Я стояла на пороге, прощаясь на сегодня Кэйей Альберихом. Ливень безжалостно бил по земле, порывы ветра норовили сорвать с него шляпу.

— Я прошу прощения, мисс. Мне жаль, что я вынужден вас покинуть в столь поздний час, когда ваш отец так и не вернулся домой. Мои дети и жена больны, и я должен быть рядом с ними.

— Конечно, я понимаю, — я старалась скрыть от него то, что с каждой секундой мне становилось всё страшнее, натягивая улыбку.

Он на тяжёлом выдохе кивнул мне, придерживая шляпу-котелок, и блеснул на прощание щетиной в приглушённом свете коридора.

— Доброй ночи, Люмин. Ложитесь сегодня спать поскорее. И, прошу вас, не выходите из дома. Похоже, что надвигается шторм.

Я осталась в просторном двухэтажном поместье. Барон крепко спал на боку в своей мягкой лежанке. Разъедающее чувство опустошения вновь прорвалось в глубину моего сердца. Босые ноги замёрзли от холодного пола, капли дождя скатывались с зонтика на паркет, собираясь в широкую лужицу, пока я сидела без малого полчаса с корзинкой остывших булочек у порога, облокотившись на стену и вслушиваясь в монотонный ритм ливня и завывания ветра. Когда слёзы скопились в глазах, а горло сдавил плотный ком печали, я тихо заплакала, чувствуя дрожь из смеси обиды, зависти и страха.

На пару быстрых мгновений свет в комнате отключился, и даже сквозь закрытые веки я увидела это. Моё сердце пропустило удар, я перестала лить слёзы, а стрелки антикварных часов отсчитали полночь.

Я заставляла, умоляла себя поверить, что всё это чистой воды случайности. Что я всего лишь невезучий на всякие странности человек. Барон продолжал крепко спать, и я подползла ближе к его лежанке у лестницы. Только его умиротворённый образ и позволял мне оставаться в здравом рассудке.

Ветер усиливался, бил по стенам поместья, входная дверь с дребезжащем звуком дрожала. Охваченная страхом, я каждую секунду ждала, что отец наконец-то вернётся домой.

Вскоре свет отключился на половину минуты. Мой сердце заколотилось. И как бы широко я не раскрывала глаза, я не могла ничего увидеть.

Когда свет в коридоре появился снова, я услышала звук, с которым бьётся фарфор.

Это ветер. Ветер. Всего лишь ветер! Барон проснулся от резкого шума, широко зазевав, и словно в противовес всем моим чувствам, он поднялся и резво побежал, цокая по паркету, в гостиную, откуда и слышался звук. И я, сглотнув ком, оставила на полу своё спадшее с плеч пальто и последовала за своим смелым другом.

Когда свет люстры наполнил гостиную, я увидела вазу разбитой на полу у камина, почувствовала сковавший воздух холод и заметила, что окно гостиной открыто.

Значит, всё же это был ветер, ворвавшийся сюда без спросу. А свет… это лишь непогода, разбушевавшаяся пуще прежнего. Я подумала тогда, что надо будет заявить отцу снова о серьёзной проблеме с непроизвольным раскрытием окон. Меня успокоила эта мысль тогда. И я, решительно подойдя к окну, закрыла его плотно, а также проверила остальные.

Моя мать при жизни любила ставить в эту вазу свежие лилии. На миг меня снова охватила грусть, и я присела подле осколков, став собирать их в отдельную кучку.

Моё дыхание становилось ровнее. Я оставила яркий свет люстры включённым и устало присела на широкое кресло, смотря на чёрное, одинокое фортепиано. Барон улёгся подле моих ног и сладко заснул. И я, позволив своей бдительности ослабеть, тоже закрыла глаза, медленно проваливаясь в дремоту.

Свист ветра усиливался. Дождь яростно бил по стеклу, а в небесах начало громыхать.

Едва я уснула, как темнота снова окутала гостиную. Я терпеливо ждала, что свет уже совсем скоро появится вновь, но вместо этого я услышала, как ветер сильнее забил по дрожащему в окнах стеклу.

Одно окно резко раскрылось, с громким стуком ударяясь о стекло другого. Свет стал мигать, и я, вскочив, поражённая страхом, наблюдала, как красные занавески взмывали вверх, а ливень добрался до паркета, подоконника и фортепиано.

В гостиную ворвался порыв ветра, более сильный, чем все остальные. Он зашелестел нотами, оставленными мною на фортепиано, переворачивая страницы, пока не дошел до конца.

Когда свет вновь начал работать стабильно, порыв ветра исчез, оставив после себя разбросанные на полу ноты, капли дождя на паркете и на чёрной поверхности фортепиано. Свежий, ночной воздух впился в кожу.

Вновь зло залаял барон, пригнувшись, смотря куда-то в темноту открытого окна.

Я поняла, что больше не выдержу этого ни секунды.

— Что ты или кто ты!? — воскликнула я, не сдерживая в себе страх и слёзы. Я подошла к раскрытому нараспашку окну, вглядываясь в тени ночи и терпя бьющие кожу сильные капли дождя. Моё платье тут же наполовину промокло, холод окутал меня, а голос сорвался на крик. — Чего ты хочешь от меня!? Что тебе нужно!? Моя смерть? Давай, окажи мне услугу, потому что мне и без тебя от этой жизни тошно!

Я едва понимала, что схожу с ума, но я не могла остановиться.

— Я не боюсь тебя! — кричала я, разрывая связки, аккомпанируя симфонии бури с дождём. — Это ты, ты боишься меня! Боишься показаться мне на глаза! Если ты и есть настоящее приведение, то ты уж точно самый, самый, самый трусливый призрак на свете!

— Да что ты.

Я резко замолчала, прекратила рыдать и, втянув в лёгкие холодный воздух, остановила дыхание.

Голос. Мужской грубый баритон раздался прямо позади меня. В моей гостиной. Барон обернулся и перестал лаять. И лишь заскулил, оставаясь в моих ногах.

Я не смела и шелохнуться.

— Кто бы ты ни был, — начала я как можно угрожающе говорить на выдохе, умоляя себя бежать. Но ноги и надтреснутый голос не слушались. — Мой отец найдёт тебя и отомстит.

— Не думаю, что у него выйдет, — таким же ровным тоном ответил мне кто-то за моей спиной, кажется, в двух шагах от меня. Голос держал дистанцию, но мог раздавить меня в любой момент, как букашку. — Закрой окно, обернись и скажи мне в лицо, что я трус.

Я, стараясь не захныкать и сжимая зубы, послушно закрыла окно, но не плотно, надеясь если что из него сбежать. Но внутри я понимала, что мне это не поможет.

Я помню, что когда я обернулась к нему на негнущихся ногах, то увидела этого человека восседающим на кресле, на котором сидела сама ещё пару минут назад. Это был совсем юноша. Возможно даже моего возраста.

Шестое чувство что-то подсказывало. Оно бушевало внутри меня с ошеломляющей скоростью. Я чувствовала боль в висках и липнувшие к лицу влажные пряди, ветром вырванные из маленького пучка, ощущала мокрую ткань шёлкового испорченного платья на покрытой мурашками бледной коже. И помимо удушающего страха, холода, беспомощности и горя я вопреки всему чувствовала что-то ещё. Что-то необъяснимое, когда смотрела в его миндалевидные чёрные глаза.

Он щурился и молчал. Я подумала, что он лишь играет со мной. Пытает меня моими же эмоциями.

— Кто ты? Что тебе нужно?

— Меня зовут Сяо.

Этот незнакомец, словно хозяин этого дома, закинул одну ногу на ногу и положил руки на подлокотники. Его тёмные волосы длиной до плеч вились в разные стороны. Он изучающе смотрел на меня, сдвинув низкие брови, будто пытался найти во мне что-то, за что можно меня упрекнуть. Именно эти безумные мысли и пронеслись у меня в воспалённой от страха голове.

— Ожидаешь, я отпущу реверанс и тоже представлюсь? — тихо говорила я. Силы кричать испарились. Кулаки дрожали. — Ты горько, очень горько пожалеешь о том, что сделаешь.

— Да. Есть одна вещь, о которой я очень жалею, — туманно ответил Сяо. Его глаза льдисто сверкнули, и он медленно встал. Будто собрался что-то сделать.

Я уловила момент, пустилась вокруг его кресла и схватила один из осколков покрупнее от разбившейся ранее вазы. Острый белый фарфор прошёлся по тонкой коже, я стиснула зубы крепче. Сяо обернулся ко мне, недоумённо поведя бровью, и недовольно сложил руки перед собой.

Небо разрывалось в громе.

Я начала отходить маленькими шажками назад, внимательно смотря на него и держа острый осколок перед собой.

— Если выйдешь сейчас на улицу, то погибнешь, — он стал продвигаться ко мне. — Хотя, вперёд. Ты этого заслуживаешь.

— Не тебе решать, чего я заслуживаю! — я едва могла говорить, не то что кричать. Его приближение вызывало во мне волны осязаемого страха. И вскоре я уперлась спиной в стену. Всё, что я тогда могла, это держать наготове осколок.

— Уж кто бы говорил, Люмин.

— Откуда ты меня знаешь?

Он остановился почти прямо передо мной. Протяну руку — и я резану осколком по его груди. И только тогда, смотря на его торс, я заметила насквозь мокрую ткань его белой рубашки без рукавов. И вдруг задумалась, почему он так легко одет.

— Какой стыд, — я вернула глаза к его бледному лицу и увидела жёлтый ободок вокруг его узких зрачков. Он снова недовольно скрестил руки на груди. Привычка? — Ты ещё хуже, чем я думал.

Я хотела поднести ладони к лицу, чтобы спрятаться в них от безысходности, и, совершенно забыв о своём единственном толковом оружии против него, выронила осколок из трясущихся рук.

— Чего ты хочешь от меня? — обречённо и тихо спросила я. Я чувствовала, что вот-вот готова потерять сознание от страха, не позволяющего вздохнуть полной грудью, и от колотящегося с бешеной скоростью сердца. — Хочешь убить меня? Так чего ты тянешь кота за хвост? Духу не хватает? Я всё-таки оказалась права в том, что ты трус?

Я понимала, что только злила его. Но чувства, разрывающие меня на куски, словно огненные ножи, захватили управление над остатками моего бедного рассудка. Пока я варилась в котле своих эмоций, словно в аду, а голова раскалывалась на части, он продолжал взирать меня со стабильно хмурым выражением лица, говоря со мной ровным тоном. И вдруг, прикрыв глаза и покачав головой, Сяо с едва уловимой нотой разочарования произнёс.

— Ты невыносима.

Я, пытаясь вжаться спиной в стену, быстро замахала перед собой руками, готовясь сопротивляться. Но я его так и не коснулась. Барон, набравшись храбрости, наконец ринулся с лаем на этого злостного нарушителя.

Когда я несмело открыла глаза, понимая, что Сяо не приближается, я увидела, что он всё также невозмутимо стоит передо мной, внимательно смотря в мои расширенные от страха глаза. С полминуты я не могла сложить два плюс два. Опустив взгляд вниз, увидела лающего Барона, пытающегося прокусить его ботинки. Но его пасть проходила насквозь.

От шока я выставила руку к его груди. В кожу на ладони впился ледяной холод, когда моя рука прошла сквозь его тело.

В миг перед тем, как я потеряла сознание, я успела назвать Сяо призраком.

Комментарий к Часть 1. За окном

Делитесь впечатлениями в комментариях! Мне невероятно важно знать, что вы думаете о начале этой истории) Получилось ли у меня вызвать эмоции и интерес. Это меня очень поддержит!

Также приглашаю вас в свой тг канал — https://t.me/+Li-aYs_zSf5iYjFi

Там я публикую новости, арты к главам и делюсь творческой изнанкой)