Неправильно... или? - 6. Здравствуй, реальная жизнь... (джен)

Главное в жизни — никогда не сдаваться... Кажется, именно с этих слов начинались все пафосные речи великих героев кинематографа прошлых столетий. "Никогда не сдавайся", "всегда смотри только вперед"... А каково было бы им, окажись они в такой ситуации, когда смотреть, в принципе, некуда? Когда все, что окружало тебя, весь твой крохотный, защищенный мир, разлетается на тысячи осколков... Как будто никогда и не существовало всего этого, словно все последние годы относительно счастливой жизни в разрушенном мире были просто сном... Только аудиозаписи могут подтвердить, что еще несколько недель назад была жива Кэтрин Андерсон. Впрочем, нет... Еще — моя память. Память, которая раз за разом заставляет вспоминать эту кошмарную ночь... Ночь, когда судьба забрала у меня одну жизнь, вместо нее подарив другую — маленькую и беспомощную. Несколько недель назад у меня родилась дочь. Мы с Кэт долго мечтали о том, какой она будет. Единственное, на чем мы так и не сошлись — так это имя ребенка. Впрочем, Мэдисон быстро нашла способ решения этой небольшой проблемы, предложив назвать ребенка в честь одного из родителей. На том споры и утихли. Ты носишь ее имя — маленький, вечно барахтающийся комочек счастья.

Мы с тобой в месте, совершенно неподходящем для нас двоих — как для меня, так и для тебя. Мы в баре города Мегатонны, где каждый вечер собирается местное отребье, которое при малейшей возможности словно готовится разорвать нас с тобой на куски — именно такое у меня складывается ощущение. Но — возможно, причиной служит пистолет на боку — нападать на меня никто не спешит. Что мы здесь делаем, спросишь ты? Возможно, я делаю единственное правильное решение в своей жизни — я ухожу, забирая тебя с собой, как можно дальше от этого огромного, страшного, жестокого мира, в котором не место никому, а тем более — маленькому ребенку. Что тебя бы ждало здесь, где царит хаос, процветают работорговля и насилие? Где за каждый глоток воды и просроченный солсбери-стейк идет война не на жизнь, а на смерть? Вот и я думаю, что ровным счетом ничего хорошего. Именно поэтому я ухожу. Ухожу в убежище 101. Представляешь, малыш, в некоторых из этих убежищ, созданных до начала ядерной войны, до сих пор живут люди. Там царят достаток и процветание, нет необходимости добывать еду, подобно диким зверям. Впрочем, все это становится доступным только если я соглашусь жить по правилам этого убежища. Правило первое — всегда и во всем подчиняться смотрителю. Правило второе — честно выполнять свою работу. И, наконец, третье правило — никогда не говорить о том, что на поверхности тоже можно жить. Знаешь, может это и неправильно, что мне придется врать тебе всю жизнь, но... Но если этого потребует твоя безопасность — я обязательно сделаю это, Кэтрин...

За размышлениями время ожидания проходит незаметно. В назначенный час двери бара открываются, впуская небольшую группу вооруженных людей. Старший в этой четверке — смотритель Альфонс Альмодовар, глава сто первого убежища, расположенного неподалеку от Мегатонны.

— Мистер Андерсон, вы подумали над моими словами? Я не могу больше задерживаться в этом городишке и если вы не дадите свое согласие сейчас, еще одного шанса может и не быть.

— Я согласен, сэр, — я поднимаю на Смотрителя уставший взгляд. — Вот только, вы уже наверняка поняли, что я пойду в Убежище не один...

— Я уже вижу, — Смотритель проницательно смотрит на сверток в моих руках. В этом свертке мирно посапываешь ты — маленькое голубоглазое чудо, которое спит большую часть суток. Иногда мне даже кажется, что ты видишь какие-то сны... Ведь могут же видеть сны совсем крохотные дети? — Но имейте в виду — нам нужен доктор, а не бездельник... Что же до ребенка — думаю, что ваш сын не станет большой проблемой.

— У меня дочь, — поправляю его я.

— У меня тоже. Значит, будем... как это называлось до войны... дружить семьями, да, доктор? И, как я уже говорил, можете не беспокоиться — дочь не станет большой проблемой.

В этот момент девочка открыла глаза и повернулась лицом ко мне. Ребенок улыбнулся, а я почему-то понял, что эта улыбка — своеобразное опровержение словам Смотрителя... Понял, но вслух ничего не сказал. Вместо этого я молча пожал протянутую руку Смотрителя и вышел следом за ним из бара. Все так же не говоря ни слова, мы покинули Мегатонну. Всего лишь три часа спустя я заполнил необходимые документы и принялся разбирать немудреные пожитки. Сытая девочка не пыталась качать права, спокойно лежа в маленькой кроватке.

— Ну что же, доченька, добро пожаловать домой, — я устало улыбнулся ребенку. Малышка словно бы понимала, что я имею в виду... Или же мне это просто казалось?

Всего лишь три часа спустя я, заполнив несколько документов, разбирал вещи в нашей небольшой двухкомнатной... квартире, наверное? Тут у многих именно такие квартиры, состоящие из двух комнат. Одна — проходная, которая служит гостиной, а вторая — спальня. Впрочем, в нашем случае это твоя комната. Детская.

За моей спиной раздаются шаги. Думая, что это Смотритель, я поворачиваюсь и неожиданно сталкиваюсь с невысокой миловидной женщиной. Темно-каштановые волосы в беспорядке рассыпаны по плечам, глаза задорно блестят, а на губах приятная улыбка.

— О, надо полагать, я имею честь говорить с новым доктором? — Не дождавшись ответа, женщина протягивает мне руку. — Я Беатрис. Приятно познакомиться...

— Джеймс. Джеймс Андерсон, — безучастно отвечаю я, глядя на прекрасную незнакомку. Прекрасной ее назвать, конечно же, сложно, но определенная доля привлекательности присутствует.

— О, у вас такой милый малыш...

— Это девочка, — в который раз за этот нелегкий день говорю я.

— К сожалению, пол в первый год жизни определить очень и очень сложно, — поддерживает беседу женщина. — Я живу тут по соседству, так что если понадобиться помощь — обращайтесь.

— У вас свои дети наверняка...

— О, нет, что вы... Просто мне поневоле приходится возиться с малышами.

— И много тут детей?

— Ну, я бы не сказала, что много... По крайней мере, сверстников вашей дочери точно человек десять наберется... Так что ты не будешь одинокой, малышка, — Беатрис присела на корточки прямо перед кроваткой, а ты, Кэтрин... ты в этот момент удивленно распахиваешь глаза и, мне кажется, что ты смотришь на эту женщину с непередаваемой, нечеловеческой злобой. В следующий момент ты начинаешь плакать — громко, без слез. Просто кричишь, словно показывая, что этой женщине лучше уйти. Что это? Ревность? Но разве маленькие дети могут ревновать, ненавидеть? Эти все чувства — невольное достояние взрослых...

— Кажется, она не очень любит незнакомцев. Пожалуй, мне лучше уйти, — Беатрис делает несколько шагов к выходу из комнаты и неожиданно цепляется каблуком ботинка за дверной порог. С трудом, но у нее получается сохранить равновесие. Смущенная, женщина уходит, а ты... Ты улыбаешься. Впрочем, ты почти всегда улыбаешься, так чему тут удивляться?