Новый рассвет после долгой ночи (джен)

В четыре года я впервые столкнулся с пламенем.

На самом деле, это мое первое сознательное воспоминание — из тех, которые отпечатываются на всю жизнь. О событиях до этого в памяти остались лишь вспышки-проблески-отрывки: детская коляска у входной двери, зеленый манжет маминого платья с цветочками, пень-выворотень после урагана у входа в дом… Чепуха, ерунда какая-то.

Зато хорошо запомнил, как я впервые добрался до коробки спичек.

Говорят: спички детям не игрушка.

Говорят: один из полусотни пожаров происходит из-за детей, играющих с огнем.

Обо всем этом я услышал намного позже. А в моем первом сознательном воспоминании я зажигаю одну спичку за другой и завороженно смотрю на пламя. Крошечный огонек дрожит от моего дыхания, тонкая деревяшка обращается в уголек, медленно угасающий на ладони.

Мне не больно и не страшно — просто тепло.

* * *

Мне восемь лет. Утром — школа, днем — занятия по спортивному фехтованию (ох, и непросто было уговорить отца! Почему-то родители готовы были отправить меня на атлетику, плавание — в общем, что угодно, лишь бы не напоминало борьбу).

Вечером — домашние задания. И редкие часы, когда вся наша небольшая семья собирается вместе. Небольшая — по меркам наших дедушек и бабушек; из всех моих одноклассников лишь у меня одного есть младшая сестра.

Помню, в тот день у меня жутко болела голова. С утра болела, еще в школе — и к вечеру стало только хуже. У отца что-то случилось на работе: придя домой, он ругмя ругал какого-то господина Лю, мама его успокаивала. Сестра что-то рисовала в уголочке: мы оба уже хорошо знали, когда к родителям лучше не подходить.

А я сидел над тетрадкой и следил за пламенем.

Оно зародилось далековато: этажей на пять или шесть ниже нашего и кажется, даже в квартире в соседнем подъезде. Дом наш был из тех небоскребов с уймой маленьких квартирок, которые все чаще можно увидеть в городах нашей страны. Везде — бетон, стеклопакеты… и пластик. Пластик, который так хорошо горит, а еще лучше тлеет.

А потом в новостях сообщают о небоскребе, сгоревшем дотла за час-другой. Еще обычно говорят о жертвах — причем побольше, чтобы впечатлить обывателя! — и о причинах.

Что потом назвали причиной пожара в нашем доме, я уже не помню. Не то проводку замкнуло, не то кто-то уронил тряпку на плиту — как это обычно случается, в общем.

Я помню только пламя. Помню, как оно разгоралось где-то очень далеко — и мне отчаянно не хотелось, чтобы оно угасло. Но оно, напротив, становилось все ярче и сильней — именно так я это ощущал. И головная боль прошла, как ни в чем ни бывало.

Мы переглянулись с сестрой: «Чувствуешь?» — «Ага» — «Расскажем или подождем?» — «Давай чуть позже». Я выждал, чтобы пламя разгорелось посильней, и только тогда окликнул родителей. Помню их раздосадованные взгляды — почему вместо того, чтобы тихо-смирно сидеть над уроками, я вмешиваюсь в их разговор.

— С чего ты взял? — удивилась мать в ответ на мои слова о пожаре. — Придумываешь чепуху вместо того, чтобы наконец дорешать эту задачу?

Отец осекся на полуслове. И я впервые увидел, как он прислушивается… к чему-то. А в следующее мгновение он переменился в лице: резко и страшно.

— Это не выдумки, моя дорогая. Но время еще есть. Собери наши документы и возьми драгоценности — больше мы все равно ничего не успеем забрать.

Мы выбрались тогда — одни из немногих. Большинство наших соседей сначала не поверили нам; потом, когда пламя уже гудело в шахте лифта, бросились наверх, на крышу небоскреба. Понадеялись на пожарные вертолеты. Позже, уже стоя на улице, я видел, как они бросались с крыши — пламя охватило весь небоскреб, и приземлиться пилотам было невозможно.

А мы втроем спустились по лестнице, и я бежал впереди родителей, рука об руку с сестрой. Мы остановились ненадолго, только увидев горящие пролеты. Оглянулись назад. Тогда отец спокойно кивнул: «Спускайтесь дальше». И мы побежали — прямо по горящим ступеням. А он подхватил на руки осевшую в обморок мать, и последовал за нами.

Как и тогда, в детстве, пламя ластилось ко мне ручным зверем, тянулось к рукам. Было не страшно, но увлекательно-тревожно — словно в предвкушении чего-то необыкновенного.

И только возле входной двери в подъезд, отец резко прикрикнул нам: «Стойте!»

— Слушайте меня внимательно, дети, — сказал он, присев рядом и глянув нам с сестрой в глаза. Мама лежала на его руках, все еще без чувств, и отсветы огня плясали на ее лице. — Кто бы не стал вас спрашивать — говорите, что мы завернулись в мокрые одеяла и так пробрались через огонь. Когда ткань высохла, мы их бросили. И еще: мы вышли из квартиры, потому что почувствовали запах дыма. Поняли?

— Да, папа. Но почему?

Почему нельзя рассказывать, как весело и увлекательно было бежать по горящей лестнице? Как легко смахивались языки пламени, время от времени лизавшие подол маминой юбки и мою курточку? Как сестренка подхватывала искры на ладони и сдувала их? Почему не говорить, как ощущалось зарождение пожара на нижних этажах?

Я видел, как отец колебался, не в силах решиться. Что-то было не так — что-то было сильно не так. И с нами, и… с ним?

— Просто. Никому. Не. Говорите. Иначе… — отец как-то помрачнел, — иначе останетесь сиротами. Понимаете?

Нас всех допрашивали — меня в том числе. И полиция, и заклинатели. Мы старательно повторяли ложь, придуманную отцом, и, к счастью, в ней никто не усомнился. Благо, в глазах окружающих мы были просто одной из сотен счастливо уцелевших семей — и только намного позднее я узнал, насколько нам тогда повезло.

До сих пор не знаю: тогда, в самом начале, смогли бы мы с сестрой потушить пожар или хотя бы его замедлить. Отцу это явно было не по силам — уже тогда мы оказались сильнее его.

Нет ответа.

* * *

Мне двенадцать, и мы с классом на экскурсии. Исторический музей — одно из лучших мест для выездных уроков, как любит говорить наш учитель.

Огромная, во всю стену, политическая карта нашей страны. Разметка границ провинций на ней соответствует ситуации трехсотлетней давности, до Смуты и Великого Объединения. Четыре самых больших цветных пятна — территории четырех великих орденов, существующих и поныне. Россыпь крапинок и точек — владения мелких кланов.

И серая штриховка областей на северо-западе. Бесхозные земли. Край, не принадлежащий ни одному из заклинательских орденов. Не признавший ничью власть. Не защищаемый никем от нежити.

Серое пятно карты само собой притягивает взгляд.

Именно оттуда родом мой отец.

Мама — коренная горожанка, уроженка здешних мест. Она и все ее родственники привыкли: если дома происходит что-то странное: раздаются голоса призраков, встают мертвые зверушки, появляются или пропадают вещи — обращаться к заклинателям.

Отец над ней всегда только посмеивался. И сам чертил талисманы, отвращающие нежить: «У нас в деревне это каждый ребенок умеет!» И, свернув голову крысе, показывал нам с сестрой простейшие ритуалы упокоения, которые надо провести, чтобы мертвое оставалось мертвым: «Но запомните: надежней всего — пламя».

Здесь, в музее, под стеклом — повсюду осколки иного мира, иной жизни. Той, позабытой, в которой не знали ни электричества, ни автомобилей, ни беспроводной связи. Где высшая власть — у глав орденов, а самый быстрый способ передвижения — талисман перемещения или полет на мече.

Осколки прошлого: одежда тех времен, слишком длинная и непрактичная по нынешним меркам (одноклассницы стайкой щебечут возле манекенов, норовят пощупать ткани — тайком, чтоб не заметили взрослые). Оружие — мечи-цзяни и составные луки, изредка кинжалы или сабли. Музыкальные инструменты — флейты, гуцини. Цепляюсь взглядом за черную флейту-дицзы с алой кисточкой. «Разумеется, у нас только копии», — уточняет экскурсовод: «настоящее духовное оружие хранится в резиденциях орденов. Оно слишком опасно…»

Суррогаты: пластик, шелковые нити или рисунки цветными красками вместо дерева, металлических струн и зачарованной вышивки. Затупленные пластины обычной стали вместо грозного духовного оружия: «А так выглядела сабля одного из глав Ордена Цинхэ Не, Не Минцзюэ, лидера Низвержения Солнца…»

Мне душно среди этих… подделок. И болит голова.

Настоящие здесь — только лучи солнца. Они врываются светлыми клинками через высокие окна, озаряют диораму в конце зала.

Меня притягивает в ней… Нечто. Неясное и невнятное.

Пред-ощущение. Пред-чувствие.

Вулкан — венец кратера четко очерчен на фоне ярко-синего неба. Потоки лавы — вниз. По улицам, между домов.

И сам Город.

Раскинувшийся по склонам, охватывающий огненную гору от вершины до подножия.

Горящий в пламени, живущий пламенем.

«Безночный Город. Реконструкция», — читаю на табличке внизу. Дальше — список картин, по которым восстанавливали вид местности.

Разрушенная столица бесхозных земель. Заброшенная и мертвая — вот уже три века. Но здесь, на диораме, нет следов войны и разрушений. Есть только Город: застывший во мгновении — навсегда.

Как сквозь сон, вспоминаются рассказы дедушки и бабушек — о забытом Городе среди гор, куда нет хода живым. Городе предков, который хранят мертвые.

«Я хочу там побывать», — бьется мысль. И вырывается словами вслух, потому что подошедший экскурсовод улыбается мне. Типичной улыбкой взрослого — несмышленому ребенку:

— Туда до сих пор не водят туристов. Слишком много темной энергии. Обычным людям опасно находиться. Допускают только специалистов-археологов…

— Я хочу там побывать, — снова повторяю я, не отводя взгляд от диорамы.

В ее правом верхнем углу герб — огненное солнце.

* * *

Мне шестнадцать, и я скоро заканчиваю школу. Пока одноклассники только задумываются, куда подавать документы, я уже давно готовлюсь к поступлению.

На истфак — родители не возражали.

Мы возвращаемся после отпуска. Отец ведет автомобиль, я сижу рядом: «Тебе уже пора учиться водить самому!» Позади мама обсуждает с сестренкой купленный недавно новый коммуникатор. Смотрят недавние фотографии, смеются.

— Смотри, старший брат, какой ты здесь красивый!

Я оборачиваюсь к сестренке — и успеваю боковым зрением заметить другой автомобиль, несущийся на нас по боковой трассе.

Через мгновение мир взрывается смертельной круговертью, тонущей в темноте.

Когда темнота рассеивается, вокруг тихо-тихо.

Первое, что я вижу — это красное, заливающее глаза. Провести рукой по лицу — пальцы натыкаются на осколки стекла, вонзившиеся в кожу.

Кое-как оттираю глаза — больно, демоны пожри! Впрочем, спустя мгновение боль становится последним, что меня волнует.

Отец сидит слишком неестественно: вывернутая почти под прямым углом голова, торчащая куда-то рука… Оглянувшись назад, я вижу маму: ее синее платье стало красным, а на шее — полоса, прочерченная обломком раскуроченной дверцы. Рядом сидит замершая истуканом сестра, тоже изрезанная в кровь стеклом.

Я отстегиваю ремни — несколько раз дергаю заклинившую пряжку. Дверца с моей стороны помята ударом — наш автомобиль выбросило с трассы и перевернуло. Выбираюсь кое-как из машины, вытаскиваю сестру.

— Выходи, мэймэй. Слышишь меня?

Она не реагирует — только смотрит на маму. Приходится тащить ее за собой, словно куклу.

Обхожу нашу машину. Вернее, то, что от нее осталось — со стороны водителя там просто обломки.

И только потом перевожу взгляд на влетевшего в нас лихача. У его автомобиля лишь слегка помят передок — бронированный, что ли?

Из машины вываливается… тело, иначе и не назвать. Лютые мертвецы и то тверже на ногах стоят. Судя по одежде, из заклинателей, один из великих орденов. В руках у него коммуникатор: «Батя, слышишь, я тут уродов каких-то размазал, чё делать…»

Мир взрывается у меня перед глазами. Я оставляю сестру и шагаю вперед.

— Эй, ты что вздумал? У меня отец…

Остаток фразы я вбиваю ему обратно в глотку, не дослушав. Не задумываюсь, что передо мной кто-то из великого ордена, что это заклинатель, способный убить человека одним прикосновением… Плевать.

Швыряю его на капот машины — и в следующее мгновение ее охватывает пламя. Отступаю назад, к сестре, и вскоре мы вместе глядим, как убийца наших родителей превращается в живой факел во взрыве.

Такое ведь бывает во время аварий — что загорается и взрывается горючее, верно?

И незачем людям знать, что тот огонь стек с моих ладоней. По моей воле.

…На следующий день везде пестрят заглавия: «В страшной автомобильной катастрофе погиб наследник ордена Ланьлин Цзинь».

О моих родителях — ни слова.