Следуй за снежинками (гет)

— А представь, как будет круто, когда мы с тобой сможем улететь в Париж. Мы сходим в лучший ресторан, будем пить вино и радоваться жизни. И да, обязательно будем вспоминать этот день. — Гермиона потянулась к моему телефону, разблокировала экран и добавила играющий трек в избранное. — Ещё и песню эту врубим на полную мощность, чтобы все прохожие офигевали от происходящего.

Она запрокинула голову и заливисто рассмеялась. У неё был очень заразительный смех, так что мои губы тут же растянулись в широкой улыбке. Сигарета между моих пальцев догорела почти до фильтра. Я сделал последнюю затяжку и потушил ту о дно пепельницы.

— Я буду приятно удивлён, если всё обернётся именно так, — сказал я и закурил снова. От одной сигареты нет толку — не вставляет. — Ты же знаешь: мои мечты тесно связанны с тобой.

— Знаю, — Гермиона тоже закурила и откинулась на спину, глядя на звёздное небо, — мои тоже. У меня нет никого кроме тебя.

Мы отдыхали сидя на балконе арендованной мною квартиры. Было прохладно. Лето доживало свои последние деньки в текущем году. Мои голые ступни мёрзли, но я терпел, потому что Гермионе нравилось валяться так: глядеть на звёзды, дожидаясь ту самую, которая сорвётся вниз. Ей нравилось загадывать желания, даже те, которые забывались на следующий день. Между нами были тёплые взаимоотношения: мы подобрали друг друга сломленными и разбитыми и собрали постепенно в единое целое.

— А если не получится полететь в Париж? — спросил я.

— Тогда махнём в другую страну. Мир большой, для нас везде найдётся место.

— Везде вместе?

— Да, как в песне «В месте вместе». Романтично, правда?

Я посмотрел на неё: расслабленное выражение лица вкупе с ванильной фразой вызвало у меня неконтролируемый смех. Гермиона закатила глаза, втянула дым в лёгкие и выпустила тонкой струйкой.

— Я люблю тебя, ты в курсе? — сказал я.

— В курсе, — с улыбкой произнесла она, — но я люблю сильнее.

Время показало — не сильнее. Сегодня я сидел на балконе уже своей квартиры, курил вторую сигарету и вспоминал «нас» под наш плейлист. Плейлист, созданный и забытый ею. Мои голые ступни всё так же мёрзли. Лето в текущем году проживало свои последние дни, только на этот раз дней было значительно меньше, нежели тогда, шесть лет назад. Я поднял глаза на небо — ни одной звезды не было видно. А оно и понятно: ночи за полярным кругом были не такими, как в тёплых городах. Здесь звёзды светили не так ярко, а полярные дни длились большую часть лета. Я не любил звёздное небо. Оно напоминало мне о Гермионе.

Рабочий день выжал из меня все соки. Я чувствовал себя максимально уставшим. На столе в гостиной лежала стопка сегодняшней корреспонденции, которую я не успел зарегистрировать в рабочие часы и был вынужден забрать с собой, дабы избежать вынужденного выхода на работу в законный выходной. Телефон часто вибрировал, уведомляя о не замолкающих чатах. Мои мессенджеры были захламлены диалогами, которыми я пытался забить разрастающуюся дыру в груди; пытался доказать себе, что таких, как она, много; пытался поверить, что я нужен… Какая ирония: из-за того, что меня не любил всего один человек, я стал считать, что не нужен всему миру, даже если мир доказывал мне обратное. В моей жизни произошло столько счастливых моментов, и ни один из них мы с ней не разделили поровну.

Мы когда-то обещали друг другу оказаться в месте вместе. Я смог, добился и поехал в этом году «в место». Однако Гермионы больше не было в моей жизни, чтобы было ещё и «вместе».

Помню, как вышел из аэропорта, смотрел на потрясающую картину, открывшуюся моему взору. Париж был по-настоящему прекрасным: узкие улочки, мощённые дороги, расслабленные люди, одетые по-своему и ни разу не одинаково. Настоящее вокруг меня словно бы замерло; я глядел на мир в режиме замедленной съёмки, искал подвох, но не нашёл ничего, кроме одиночества. Мир был большим, а у меня не получалось с ним слиться воедино.

Зимой, когда мы виделись в последний раз, я отчётливо запомнил момент объятий. Мы встретились спустя полгода разлуки. Гермиона улыбалась и махала мне, стоя на противоположной стороне проезжей части. Мы говорили по телефону, подкалывали друг друга, подталкивая на совершение безрассудных поступков.

— Гарри, готовься, я сейчас на тебя с разбегу запрыгну, — сказала она. Мороз целовал её щёки, сделав их пунцовыми на фоне каштановых волос. — Я соскучилась безумно.

— Одумайся, мы на оживлённой улице, я могу тебя не удержать, — противился я.

Моё пальто не подходило под погоду, отчего меня трясло, словно кленовый лист на ветру. Меня всегда трясло от холода, в принципе, поэтому я его никогда не любил. Позже я возненавидел лето, но это позже, а сейчас я всё ещё был влюблён в сочную зелень и температуру выше плюс двадцати пяти.

Светофор издал писк, разрешив пешеходам перейти дорогу. Гермиона сорвалась с места и побежала ко мне. Я и не подумывал закрыться, развёл руки в стороны и поймал её, тут же отшатнувшись назад и еле удержавшись на ногах. Мы смеялись и стискивали друг друга в объятиях. Сегодня это воспоминание вызывало во мне самые сильные эмоции, только сегодня они были наполнены горечью, а тогда — смехом.

Эйфелева башня уходила высоко в небо. На площади перед ней толпились туристы. Я стоял поодаль от них, не желал подходить близко. А зачем? Башня не грела мои замёрзшие руки; она вовсе не была способна на проявление каких-либо чувств. Даже сострадания. Париж сам нуждался в сострадании: сколько обещаний о вечном было дано на каждом квадратном метре его улиц — не сосчитать, а сколько из них пронесено сквозь года? Если спросить меня, то я с уверенностью отвечу: «Ни единого». Я на самом деле в этом уверен. В вечности таится ложь. В мире априори нет ничего вечного.

Я настроил камеру, поднял фотоаппарат, желая запечатлеть момент, но в голове вдруг появилась сумасшедшая идея: если я в месте, то мы должны быть вместе, не так ли? Я выудил телефон из кармана, пролистал галерею до снимков, сделанных в далёком две тысячи семнадцатом году, и нажал на нашу с Гермионой фотографию, где мы совсем иные, видящие друг в друге самую крепкую опору. Этой опорой были наши совместные мечты. Я вытянул руку так, чтобы дисплей попал в объектив и сделал фото. На моём лице расцвела улыбка. Я спас нашу мечту быть в месте вместе?

…Сигарета догорела до фильтра. Я бросил окурок в бокал с виски, поднялся на ноги и вернулся в комнату. В моей квартире было одиноко и пусто. Тишина буквально давила со всех сторон, грозясь раздавить. Я прибавил громкости музыке, не слыша нот, не различая ни единого звука. Мои пальцы порхали над клавиатурой; вскоре не осталось ни единого незарегистрированного документа. А ночь казалась бесконечной.

Мы любили ходить в кино, смотреть новые фильмы. Я часто засыпал в кресле, прослушивал сценарии с закрытыми глазами. Если Гермиона и замечала это, то никогда мне об этом не говорила. Мы были лишены осуждения. В этом и была вся прелесть — мы умели принимать друг друга настоящими: со всеми недостатками, шрамами, загонами. Прошло полтора года с нашей последней встречи, а я так и не смог отыскать никого, кто мог бы её заменить. Просто потому, что у меня изначально была установка на то, что я не поставлю никого выше неё, боясь, как бы её не растоптали. Как бы сильно Гермиона ни ранила меня, я всё равно тянулся к ней временами. Я любил её, когда говорил обратное. Я любил её, когда смял наши фотографии, которые она распечатала и подарила мне на мой день рождения, и выбросил в урну. Я любил её, когда не смог избавиться от всех воспоминаний, которые хранил под тонной других. Я любил её, когда заслонил заметкой с начирканным номером телефона психолога единственную нашу совместную фотографию, висевшую между фотографиями моих родителей.

— А что будет, если мы перестанем существовать друг для друга? — спросил я, лёжа на кровати Гермионы прямо в верхней одежде.

— Глупости, — отрезала она. Её брови были сведены к переносице, в руках она держала учебный материал, который следовало зазубрить до завтрашнего утра. — Я буду рядом с тобой, даже если ты откажешься от меня. Мы же единое целое, помнишь?

Я тепло улыбнулся, со вздохом потянулся к ней и отобрал из её рук книгу, вынудив взглянуть на меня. Под её глазами залегли тёмные круги, лицо исхудало, но глаза не растеряли своего блеска.

— Вообще-то я готовлюсь к зачёту, а ты меня отвлекаешь, — серьёзно сказала она, не предпринимая ни единой попытки вернуть конфискованное имущество. — Ты очень милый, но не делай так.

— Почему? — Я потянул на себя одеяло, стягивая его с неё. — До утра уйма времени, да и ты очень уставшая. Я сомневаюсь, что ты помнишь хотя бы слово из того, что прочитала.

Её кожа была нежной и очень тонкой, почти прозрачной. Нити капилляров сеточкой украшали веки, крылья носа и щёки; вены просвечивали длинными, голубоватыми дорожками. Я любил целовать именно эти участки её кожи, наблюдать, как венки становятся ещё более заметными, прижимался губами к пульсирующей артерии на шее, вырывая из её груди судорожный выдох. Гермиона была для меня всем, и я старался показать ей её значимость каждым ласковым прикосновением. Её губы бережно и неторопливо целовали мои, язык ласкал мой, а руки грели мои щёки. Я мёрзнул почти всегда и грелся в минуты близости, пытаясь утонуть среди них, лишь бы не возвращаться в мир, который меня не любил. Гермиона была для меня этим миром. Почему же я раньше до этого не додумался?

Кофе глубокой ночью — не в новинку. Горечь напитка позволяла мне списывать на неё свои неудачи. Разве я мог быть несчастным, имея при этом всё? Мог. Я вынес достаточно, чтобы научиться существовать в этом грёбаном мире, наполненном ложью и лицемерием.

На всём этом свете для меня был всего лишь один человек, способный сделать меня живым, а я был вынужден отдавать его другому. Гермиона никогда не была моей, однако мне нравилось так считать. Меня почти убила правда о том, что всё это время любил только я. Это было равносильно тому, чтобы быть заложником чувств, которые изначально не должны были возникнуть.

— Береги себя. Потому что меня больше не будет рядом, хочу я этого или нет, — сказала Гермиона, стискивая своими горячими пальцами мои ледяные. — Я любила тебя, люблю и сейчас, и хочу, чтобы ты был счастлив. Возможно, мы когда-нибудь вновь встретимся с тобой. Позволь обнаружить тебя именно таким.

Я всё понимал, видел боль в её глазах, когда наши пальцы теряли друг друга. Она уходила, неспособная ответить взаимностью на мою одержимость. И это было правильным. Гермиона уходила, когда во дворе цвела сирень. Я запомнил то, каким она была в тот день, как невероятно ей шёл белый цвет. Бесполезно было просить у пламени перестать меня сжигать, когда пожар уже разбушевался. Бесполезно было просить Гермиону не оставлять меня, когда решение уже было окончательно принято. Как там нужно утешать себя в такие минуты? «Птица гибнет, ты помни её полёт»? Да, как-то так. Но если я чувствую себя этой птицей, кто скажет мне, как разучиться летать?

###

Я разглядывал свои кеды. Они ещё радовали меня. Казалось бы, среди всей серости их красный цвет выглядел слишком вульгарно. Он не вписывался во всю картину психоневрологического диспансера не меньше, чем я сам. Мы были здесь лишними мазками, которые я бы никогда не использовал, будь это картина, написанная мной. Но художник из меня был бы никчёмным, поэтому я никогда не рисовал.

— Привет, Гарри! — Долговязый мужчина, с большими голубыми глазами, занимающими добрую половину его тощего лица, и спутанными волосами, похожими на один большой колтун, помахал мне рукой и, пройдя вглубь рекреации, сел в свободное кресло. Правый глаз у него немного дёргался, да и вся его поза казалась довольно зажатой: закинул ногу на ногу, обнял руками свои костлявые плечи, укрытые тёплым палантином. На его руках заметны следы белил.

«А вот и хороший художник», — хмыкнул я и махнул ему в ответ. Когда ты продолжительное время посвящаешь себя исключительно анализу личности — твоя жизнь никогда не возвращается прежнее русло. Сложно смотреть на людей и не строить в своей голове их психологические портреты, складывая его по крупицам мелких деталей, обычно не акцентируемых другими. Люди привыкли видеть картину человека в целом, привыкли рисовать плавные линии, когда я, в свою очередь, предпочитал составлять образ из хаотичных мазков, попросту не сочетающихся друг с другом, но вынужденных терпеть своё положение.

— Я всё пытаюсь разгадать, зачем ты сюда ходишь?

Соседний стул жалобно скрипнул. Белобрысая девушка удобно уселась, расправила руками складки на юбке и вперила свой раздражённый взгляд в моё лицо. Сальные волосы висели патлами вдоль её овального лица, мешковатая одежда скрывала достаточно хорошую фигуру. Казалось, молодость покинула её острые черты, но руки говорили об обратном — гладкие, ухоженные, как у подростка.

— Я пришёл по настоянию моего психолога, — сдержанно ответил я.

— Из-за депрессии? Серьёзно? — фыркнула она. — Когда это депрессия превратилась в проблему?

— Если депрессия должна пройти сама по себе, тогда почему ты здесь?

Девушка потупила враждебный взгляд, обратив его на мои кеды.

— Измена любимого человека сломала меня, — после долгого молчания сказала она. — А это не равно депрессия.

— А что же это тогда?

Она пожала плечами, вмиг растеряв слова. Серость её внешнего вида усугубилась обидой. Я почувствовал укол совести. Она не виновата в своей раздражительности — за неё говорит тоска.

Наконец, она заговорила:

— Он уходил, а мне было холодно от тембра его голоса. — Её голос звучал тихо, бесцветно. — Словно я попадала в объятия осени. Он говорил о расставании с такой небрежностью, а я даже не хотела слышать оправданий. Говорил, что разлюбил меня. Что всё, что было между нами — ничего для него не значило. Разве так может быть? Я любила его, но не могла сказать этого вслух. Он решил, что мне в его жизни больше не место. Так кто же я такая, чтобы перечить этому? Если бы он остановился на секунду, взглянул бы в мои глаза, что бы увидел в них? Немые вопросы: «Зачем ты собираешь чемоданы? Одевшись так тепло, куда ты уходишь? Ты оставляешь меня, почему? Мы были счастливы. Или мне это только казалось… «Без меня будет лучше», — говоришь, но, пожалуйста, спроси меня об этом. Потому что без тебя я превращаюсь в лёд… Ты же так любишь снег. Так сними свою перчатку, позволь нашим рукам встретиться, пусть наше будущее переплетётся между собой, подобно нашим пальцам. Передай мне тепло, в котором я так нуждаюсь. Ведь я хочу прожить свою жизнь с тобой. Разве ты не хотел того же? Останься… Не уходи». Я заглянула в его глаза в последний раз. Слёзы сделали черты размытыми. Он кивнул на прощание и ушёл, а я тотчас обнаружила себя в темнице самой высокой башни. Но уверяю тебя, ему хватило бы высоты роста, чтобы услышать моё сердце. Я неизлечимо больна любовью, и у меня всего одно лекарство от смерти — антидепрессанты. В моём сердце лютая зима, и среди этих снегов есть тёплый дом из воспоминаний. Мне пришлось оставить себя настоящую в этом холоде одну. Он не захотел видеть меня, поэтому мне пришлось запереть себя, изолировать от мира. Чтобы он остался хотя бы воспоминанием о любви. Он заморозил меня своим голосом. А я стояла на тротуаре, пытаясь заткнуть своё сердце, смотрела, как он целовал другую. Он — моя загадка, у которой нет отгадки. Прошло два года в одиночестве, а я всё равно хочу состариться рядом с ним, жить в одном доме среди этих снегов. Ведь если его не будет, кто полюбит эту зиму во мне так, как он? Я помню каждую мелочь, будто наше расставание произошло вчера. Помню, как он любил подолгу смотреть в окно, будто ждал кого-то, наблюдая за потоком машин. Помню руки, губы, запах. Помню любовь, заполнявшую меня целиком, окутывающую в тёплый плед счастья. Я помню столько лет спустя, заполняю строчки, исписываю листы неровным почерком, пытаюсь высказать всё то, что он не услышал, размазывая чернила по бумаге слезами отчаяния. Как же нас разделило расстояние, будто мы живём в параллельных Вселенных, когда в самом деле между нами несколько кварталов. Знаешь, когда воспоминания начали тускнеть, я стала сжигать свои дневники, чтобы фантомный он перестал так сильно мёрзнуть в моей зиме, у которой нет весны. Чтобы он остался… Хотя бы призрачной версией себя. Я хочу, чтобы он не забывал меня. Вспоминал, когда осенний дождь стучится в занавешенное окно. Вспоминал, когда оставался в одиночестве. Вспоминал, когда капли дождя целовали его щёки, скрывая слёзы; когда ком собирался в горле; когда взгляду не за что было зацепиться в пасмурном небе; когда весна звала его в гости, а он все ещё цеплялся за остатки зимы. Я хочу, чтобы он вспоминал обо мне лишь прекрасное.

Она подняла на меня блестящие от слёз глаза. Её взгляд выражал такую скорбь, что моё сердце сжалось. Я хотел её обнять, но боялся. Именно в этот момент я понял, что нашёл её — родственную душу, с которой я готов прожить остаток своей жизни.

— Выходи за меня замуж, — на эмоциях выдохнул я.

— Замуж? — удивилась она.

— Да, — подтвердил я. — Я уверен, мы сможем сделать друг друга чуточку счастливее.

— Но мы даже толком не знакомы, — замялась она.

Я наклонился к ней и заговорщицки прошептал:

— Я ненавижу лето. Давай ненавидеть его вместе?

Она улыбнулась. Широко и лучезарно. И кивнула.

— Гарри Поттер, — представился я и протянул ей руку.

— Диана, — её дрожащих губ коснулась лёгкая улыбка, когда я поцеловал тыльную сторону её ладони, которую она вложила в мою. — Диана Малфой.

###

Зима. Холодно. Снежные сугробы касались моих колен, когда я вышел на открытую площадку парка, недалеко от дома. Морозный воздух наполнил мои лёгкие, вырываясь наружу облачком пара. Я посмотрел на цифровой экран фотоаппарата, хмурясь, стал оценивать проделанную мной работу. Совсем беда. Один снимок хуже другого! Диана семенила за мной следом, заглядывая в экран через моё плечо, закрывая мне обзор своей лохматой макушкой.

— Дорогая, я ничего не вижу, — сердито буркнул я, отпихивая её от себя на безопасное расстояние для моей камеры.

— Я замёрзла! — начала жаловаться она, втягивая голову в плечи; её щёки, уши и нос изрядно покраснели. — Мы будем долго искать ракурс для того, чтобы запечатлеть снег?

— Мой персонаж всю осознанную жизнь мечтал об этом моменте не для того, чтобы ты всё испортил, — ответил я резко, но не со зла. Диана закуталась плотнее в свой шарф и подняла ворот кофейного пальто, прикрыв тем самым уши. — Ты можешь идти домой…

— Нет, я хочу, чтобы ты остался довольным поиском вдохновенья, поэтому я сейчас согреюсь, а потом мы найдём более удачный ракурс для снимка, и ты сможешь закончить свой роман в этом месяце.

В подтверждение своих слов Диана принялась переминаться с ноги на ногу в попытке согреться, но потерпев неудачу, подошла ко мне, зарывшись лицом в мех капюшона моей зимней куртки.

— А я тебе говорил, что одеваться нужно теплее.

— Не злорадствуй.

Она прижалась ближе, и я почувствовал щекой её горячее прерывистое дыхание; её руки погрузились в мои карманы, дрожь тела постепенно унялась. Спустя пару минут Диана подняла своё лицо и посмотрела на меня по-особенному и, слащаво улыбнувшись, спросила:

— Как сильно ты меня любишь?

— К чему такой вопрос? — уточнил я, почувствовав подвох.

— Твоё сердце так бьётся, —прошептала она, словно переживала за сохранность тайны особой важности. — Так что, ответишь?

Я отошёл, делая вид, что мне абсолютно всё равно на её слова, а у самого тошнота подступила к горлу от состояния дежавю. Я боялся, что она уйдёт, запрещал себе открываться полностью, понимал, что поступаю с ней нехорошо, однако не мог перебороть себя. Простая истина: человек, вкусивший предательство однажды, никогда больше не сможет полноценно доверять людям.

— Я люблю тебя! — крикнула мне вдогонку Диана, следуя за мной. — Я всё ещё не заслужила ответа? Ты меня любишь, Гарри Поттер?

Я остановился, глядя на неё через плечо. Прошло уже три года с того самого лета; следы Гермионы в моей жизни начали остывать, стёртые другими горячими ладонями, греющими мои ледяные. Мы с Дианой пережили так много, построили друг друга буквально с руин. Две изувеченные души, похоронившие свои сердца почти целиком, смогли потянуть за лоскутки душ друг друга и сшить единое тёплое покрывало, под которым смогли спрятаться от своего прошлого.

— Я люблю тебя, Диана Поттер-Малфой. Тебя устраивает мой ответ?

Диана радостно улыбнулась, подбежала ко мне и уткнулась лицом в моё плечо.

— Когда здесь начнётся лето, давай улетим во Францию? Как думаешь?

— А если не получится полететь во Францию? — спросил я.

— Получится, я уверена. Я не хочу, чтобы мы надолго задерживались в одном месте.

— Совсем как в песне «В месте вместе». Ты считаешь это романтичным?

— Мм, — задумчиво протянула Диана. — Нет. Мне кажется более романтичным быть с тобой. Неважно где, лишь бы с тобой.

Я расплылся в довольной улыбке, вытянул руку, в которой держал камеру, и, весело глядя в объектив, сфотографировал этот момент для нашей коллекции счастливых снимков на фоне белоснежных руин спящих городов. Сегодня Диана помогла мне понять всю ёмкость фразы «В месте вместе», преобразовав её по-своему: «Неважно где, лишь бы с тобой». Так мне нравилось гораздо больше.

Уже вернувшись домой, я прошёл в спальню и посмотрел на записку с номером психолога; под ней я до сих пор хранил фотографию, с которой так и не смог попрощаться. Я снял её со стены, подошёл к рабочему столу и, взяв ручку, написал на оборотной стороне: «Я надеюсь, что ты счастлива и прожила наши мечты так же, как это сделал я, потому что они заслужили быть осуществлёнными. Я стал счастливым, как ты и просила меня тогда, но давай избежим встречи, чтобы оставаться такими, какие мы есть сейчас. Я понял, что скучаю не по нам, а по тем «нам»: по тебе, согревающей меня, по себе, любящему тебя. Я всегда буду помнить о тебе той, какой ты была для меня. Я всегда буду в том месте вместе с тобой. И знай, что не будет тебе равных на этой паршивой Земле, мой самый дорогой человек».