Большие чувства маленьких людей (джен)

Одной свечи по вечерам было мало для такой большой комнаты. Неверного колеблющегося света только и хватало, что на исцарапанный, кое-где запачканный чернилами стол. Но, по мнению единственного жильца этой комнаты, так было даже лучше — убогая обстановка в полумраке выглядела не так враждебно. Правда, темнота не могла скрыть сквозняк от окна или клопов в постели. В любом случае самое поразительное происходило на столе.

Человек достал из-под стола небольшой ящик, поставил его на стол и поднял крышку.

— Выходите, мои хорошие, разомнитесь, — пригласил он.

Из ящика высыпали небольшие, с палец, куколки — кто в чиновничьих мундирах, кто в рванье, некоторые — во фраках, а кто-то даже звенел кандалами.

* * *

— За квартеру три месяца не плочено!

— Ужели целых три?

— Иди и скажи ему: так, мол, и так! А не то...

— Три месяца — это да... Это нехорошо. Скажу. А ты, Акулина Дормедонтовна, не шуми. Чай, не на базаре.

* * *

— Федор Михайлович, мое почтение.

— Добрый вечер, Василий Ипатьевич. Чем могу служить?

— Тут такое дело... Как бы насчет, значитца, денег.

— Будет, будет, — занервничал жилец, непроизвольно потирая большие белые руки. — Всё до копейки оплачу!

— Лишь бы эти "копейки" нам пошли, а не в игорный дом, — ворчливо отозвался Василий Ипатьевич. — А то будет, как давеча!

— Ложь! Это всё враги мои наговаривают! Честное слово дворянина — если оно что-нибудь значит — что я выплачу долг! Закончу несколько рассказов — и в журнал. Я, изволите ли видеть, одну идею обдумываю... даже несколько... Да вот, не угодно ли своими глазами взглянуть?

Федор Михайлович достал из кармана еще одну фигурку, на этот раз девушку, и показал ее хозяину квартиры.

— Что? Хороша? Новенькая! Только сегодня закончил!

Василий Ипатьевич смотрел с вежливым интересом.

Игрушечная барышня беспокойно огляделась вокруг и хрустальным голосом твердо заявила: "Хочу страдать!"

— Да что ты, Наташа! Зачем?.. — расстроился Федор Михайлович.

Наташа заломила руки и бровки.

Федор Михайлович оглядел стол. По случайному совпадению, ему на глаза попадались человечки как на подбор с добрыми лицами и ясными глазами. Никто из них к страданиям не располагал. Федор Михайлович хитро усмехнулся и подтолкнул в сторону Наташи самого приятного из крохотных молодых людей — румяного, светловолосого, какого-то наивного и инфантильного с виду. Наташа кинулась к нему в объятья и залилась слезами.

— Это что же делается? — удивился Василий Ипатьевич.

— Их много таких. Вот, полюбуйтесь — Семен Мармеладов, бывший чиновник. Пьет, ибо сугубо страдать хочет. Вот ещё, — он указал на бедно одетую девочку, просящую милостыню. — Эгоизм страдания, изволите ли видеть.

— Ну, о пьянице и говорить нечего, видно, что пропащий человек, — Василий Ипатьевич брезгливо посмотрел на грязную, засаленную фигурку Мармеладова. — Да и девчонка... злая она какая-то, Бог с нею совсем! А эту-то, новенькую, красоточку — неужто не спасёте?! Ведь бед наделает!

— Но ведь ей же хочется быть несчастною, — развел руками Федор Михайлович. — Я смотреть буду, а потом записывать.

Внимание людей привлек очень тонко сработанный человечек, замечательно красивый, но худой и мрачный. Он как раз прятал миниатюрный топор под обтрепанное пальто. Потом поднял тоскливые темные глаза и спросил:

— Тварь я дрожащая или право имею?

— Не потянешь, — решительно ответил Федор Михайлович. — Куда тебе злодейские теории! Для убийства нужна душа попроще, почерствее, а ты натура чувствительная, тонкая! Одумайся, Родион, положи топорик...

Родион погрозил людям кулаком, плотнее запахнул пальто и решительно направился к небольшому домишке, тоже игрушечному.

— Держите его! Порешит ведь... не знаю, кого, но порешит!

Василий Ипатьевич попытался ухватить Родиона пальцами за пальто, но Федор Михайлович вежливо отвёл его руку.

— Мне тоже тяжело на это смотреть, поверьте. Но он должен сам принять решение, совершить поступок... целую цепь поступков... тут характер куётся, судьба!..

— Характера у него довольно, ума бы добавить! Расчету малость!

— Ему нужно больше, — туманно пояснил Федор Михайлович.

— Да к кому он пошёл-то?

— Там такая старуха, что только держись.

Будто почувствовав, что говорят о ней, из окошка домика выглянула прегадкая старушонка со сморщенным злобным лицом.

— Прошу любить и жаловать: Алена Ивановна, коллежская регистраторша и процентщица. Паучиха, каких мало.

— Ежели так... — медленно проговорил Василий Ипатьевич, — собаке собачья смерть! Не люблю ихнюю породу, ох, не люблю! Моя Акулина Дормедонтовна тоже раз было завела речь — давай да давай заклады брать! А я ей на это говорю...

Федор Михайлович молча покосился на собеседника. Не кто иной, как упомянутая Акулина Дормедонтовна послужила живым образчиком для создания фигурки процентщицы. Справедливости ради отметим, что она была не единственным прототипом, а всего лишь одной из четырех пренеприятных дам.

Вокруг игрушечной рулетки тоже была толкотня и суета. Куклы делали ставки, спорили, ссорились, замолкали только в момент вращения рулетки. Один из человечков в отчаянии заглянул в кошелек, вывернул все карманы до единого — пусто! Те, что толпились у игорного стола, принялись смеяться над проигравшим. Остальные смотрели осуждающе. Враждебное бормотание становилось все громче, слышны были отдельные выкрики: "Сам виноват!", "Позор!", "Игрок!"

Федор Михайлович бережно взял проигравшего за тельце двумя пальцами и поставил на стопку книг на краю стола. Тот неуверенно оглянулся.

— Скажи им, — ласково подбодрил Федор Михайлович.

— Думаете, вы живёте правильно? — крикнул проигравший, обращаясь ко всем куклам сразу. — Это вы-то? Да, у вас в каждом доме свой отец семейства, ужасно добродетельный и необыкновенно честный. Уж такой честный, что подойти к нему страшно! И всякая эдакая здешняя семья в полнейшем рабстве и повиновении у фатера. Все работают, как волы, и все копят деньги, как жиды. Во всем себе отказывают, детей ущемляют, сами всю жизнь в черном теле живут... ради чего?! Чтобы правнук лет через двести выскочил в Ротшильды?! Не хочу! Ненавижу! Я уж лучше хочу дебоширить по-русски или разживаться на рулетке!

Куколки одна за другой отводили глаза, опускали головы и в итоге разошлись.

Тем временем давешний разбойник, Родион, выскочил из игрушечного домика. Топор он уже не прятал — так и выставил окровавленным на всеобщее обозрение. Выглядел он прямо-таки больным — смертельно бледный, волосы всклокоченные. Родион обвел стол диким бесцельным взглядом, отшвырнул топор и побрел куда глаза глядят.

— Ну слава Богу, топор успел выбросить! А что же он взял у ней — золотишко? Хоть бы спрятать успел!

В сторону Родиона медленно, но верно, будто железные стружки к магниту, потянулись человечки в черных полицейских мундирах.

— Федор Михайлович, да что же вы смотрите! — переживал Василий Ипатьевич. — Ведь схватят дурака! Ужели и сейчас не спасёте?

— Спасу, — успокоил Федор Михайлович. — Только — уж не обессудьте — не так, как вы, по-видимому, хотели бы. Сонечка, дружок! — позвал он грустную фарфоровую куколку, одиноко бродившую между прохожими. Куколка остановилась, и Федор Михайлович указал ей на Родиона, теперь метавшегося в горячке. Та печально-внимательно посмотрела на него, кивнула и заторопилась на помощь.

Василий Ипатьевич внимательно оглядел ее неприлично яркое платье, и оно ему очень не понравилось.

— Что ж это все выходит у вас народишко... подлец народишко! То пропойцы, то убивцы, то... вот этакая дрянь! Федор Михайлович, — искательно проговорил Василий Ипатьевич, — ну что вам стоит возвышенное придумывать! Про героев, про двенадцатый год... Или из греческого... Или из придворной жизни — дамы там, балы, мазурки разные с полонезами...

— Что же может быть возвышенней, чем глубины человеческой души? — удивленно спросил Федор Михайлович.

— Да у вас все глубины какие-то... Смотришь — жалость одна, а и все равно отвращение на душе! Вы же талантище! Ведь личики какие, платье, мундиры, отделка! Вам бы сделать этакую куколку с государя амператора — да в Кунцкамеру! А то и за границу!

— Нет, друг мой Василий Ипатьевич, — почему-то развеселился Федор Михайлович, — на "высокие" предметы и без меня охотников довольно. А у меня тут живая жизнь во всем ее многообразии. Я — как наши с вами современники, естествоиспытатели: наблюдаю, придумываю, моделирую — и вновь наблюдаю! А потом только и остается, что записать!

Василий Ипатьевич безнадежно махнул рукой.

— И платят за это построчно! Вот увидите!

Вероятно, Сонечка дошла бы до Родиона, но один из хорошо одетых человечков оттолкнул ее с дороги. Возможно, он и не хотел сталкивать ее со стола, но Соня отлетела до самого края столешницы и упала вниз. Раздался звонкий удар. Василий Ипатьевич всполошился, первым схватил свечу и полез под стол, ожидая увидеть осколки.

— Неужто разбилась?.. Ведь фарфор же, не хуже саксонского! Хоть она и из этаких, а жалко-то как!..

Федор Михайлович тоже наклонился под стол.

— Не-е-ет, моя Сонечка твёрже алмаза. Вот, посмотрите-ка!

Соня, морщась от боли, поднималась с пыльного дощатого пола.

— Я найду его! — тихо заверила она Федора Михайловича, спотыкаясь, добрела до ножки стола и подняла ручки, собираясь карабкаться вверх. Федор Михайлович пальцем погладил ее по цветам на шляпке и от греха подальше пересадил на столешницу сам.

— Пойду-ка за второй свечой, — решил Василий Ипатьевич. — Не видно ни зги, не дай Бог еще кто упадёт.

— А я тем временем все это запишу, — пробормотал Федор Михайлович. Чернильница торчала посреди стола, куклы не обращали на нее внимания. Федор Михайлович достал из ящика стола лист бумаги и принялся лихорадочно записывать увиденное, не жалея слов.

* * *

— Какую тебе ещё свечу?! Дармоеду? Лодырю бессмысленному?!

— Уймись, старая, — устало проговорил Василий Ипатьевич. — Не твоего ума дело!

— Да ты знаешь, сколько такая свеча в лавке стоит?

— А тебе и жалко! Пиявица, как есть кровопивица! Федор Михалычу для дела нужно!

— У добрых людей дела засветло!

— Он дворянского звания, не то что ты, колода! Как ему без свечей!

— Да какое звание! — распалялась Акулина Дормедонтовна. — Ввечеру ни чаю не спросит, ничего! Пальтишко на рыбьем меху! Вот друг ихний, Иван Сергеевич — тот барин! Ездит четверкой, и из себя видный, сытый! А этот — так, видимость одна!

— Не трожь Федор Михалыча! Дура!

Но супруга не собиралась униматься, и Василий Ипатьевич применил силу.

— Ай, что ж ты делаешь, ирод! Помогите, люди добрые!

Услышав крик из-за стены, Федор Михайлович сунул перо обратно в чернильницу, приказал куклам лезть обратно в ящик и побежал разнимать драку. Вернулся он усталый, но умиротворенный. Опасливо покосился на дверь, порылся в ящике стола и достал небольшой липовый чурбачок и перочинный нож. Без сомнения, пришло время увековечить Василия Ипатьевича.

На подоконнике пылились неоплаченные счета, долговая расписка и снисходительно-хамское письмо от "друга", Ивана Сергеевича.