Король, Дама, Джокер (джен)

Чужие шаги были едва различимы за шумом барабанящего по листьям дождя, вздыхающих на ветру ветвей, грохочущего грузовика, проехавшего вдалеке от места аварии. Ей казалось, что она снова слышала то, чего, по словам Димы, на самом деле не было, пока выбиралась из разбитой машины.

Вдоль дорожки горели немногочисленные фонари, тень от остановки, падала на гравий. Столетие назад в этом месте убили женщину; в такие пасмурные вечера, как сегодняшний, ходить тут было страшновато.

Иногда здесь проезжал патруль или где-то впереди смеялись идущие домой из бара женщины. Случись так сегодня, она чувствовала бы себя среди людей спокойнее или, по крайней мере, в большей безопасности. Но ей не повезло.

Женщина заторопилась; приближающиеся шаги зазвучали громче. Они казались совершенно реальными. По коже поползли мурашки — будто множество муравьев пробиралось от воротника к волосам. Анисимовой захотелось провести по шее ладонью, но она боялась наткнуться на чужие пальцы, протянувшиеся к ее горлу.

Она заставляла себя обернуться и не могла, хотя следовало бы. Ей было тридцать два, следователь, жена и мать. И она привыкла встречать неприятности лицом к лицу.

Женщина обошла лужу, а через несколько секунд раздался тихий всплеск — чья-то тяжелая нога ступила в воду.

И тогда она побежала.

* * *

Возбужденные, все в ожидании необыкновенного процесса, с блестящими глазами, бывшие коллеги нашли Татьяну в Санкт-Петербурге и категорически заявили: откажется и в этот раз— вовек не простят… Родимин еще с этой же просьбой…

— У нас такая «Вестсайдская», что вам тут не снилось… — Не спастись, — подумала Татьяна Андреевна.

Целый день она ходила сама не своя. Идти в место, где началась и кончилась твоя карьера, идти, чтобы переживать именно это, независимо от того, по какой причине нужно ее присутствие, а потом говорить какие-то полагающиеся слова, и вместе сплетничать после, и отвечать на тысячу «почему» …

«Ведь следственный нынче — ужас! У людей ничего святого! Неужели не было более подходящего варианта? Это что, жертва?»

Таня заранее знала все эти еще не произнесенные слова. Но дело было даже не в них. Ей действительно не хотелось идти. Не хотелось смотреть эту потрясающую

«Вестсайдскую», стоившую Таниной подруге Элле переломанного ребра.

.

— Ничего, срослось, как на собаке, — сказала Элла. — Но теперь я локти кусаю из-за того, что я отказалась! У нас многие отказались, но ты не вздумай! Ты хоть из Москвы уехала, карьеру строить не прекращаешь, да и Родимин твой за тебя заступиться, не последний же человек. Таня, у нас, действительно, многие хотели участвовать, но как видишь, нас там видеть не хотели. Процесс интересный, но история больно темная. Я завидую тебе. Кости то срастутся, а такого дела может больше и не попасться, но сама понимаешь, у меня же семья… Не могу я так рисковать.

И говорилось это так вдохновенно, и было столько веры в этот канат, и подразумеваемые карьерный скачек, и в «гени-аль-ного!!» вышестоящего кого-то, что Таня подумала: с тех пор, как она стала работать в МРГ, такая самозабвенная детская вера ее уже не посещает.

* * *

Умирая, мама говорила Кате Анисимовой : «Мир твоих иллюзий тебя отторг. На мой взгляд, взгляд старой рационалистки, это не так уж плохо… живи в своей жизни… А твой выбор — это ее зерно. Всегда, всегда есть надежда, что вырастет что-то стоящее… Не страдай о службе. Ты бы все равно не смогла всю жизнь гоняться по за своими бандитами »

Мама умирала два месяца, и таких разговоров между натисками боли было у них немало. И мама все их отдавала Кате. Ломились к ней ее коллеги по научной работе, ее аспиранты, соседи — не принимала.

Объясняла Кате:— Я тебя так мало видела. Это у меня последний шанс. Мое счастье было в работе. Это не фраза. Это на самом деле. Что такое модные тряпки, я не знаю. Я не знаю, что такое материнство, — с трех месяцев тебя растило государство. Я не путешествовала, не бывала на курортах, не обставляла квартир гарнитурами, я ни разу не была у косметички. Мне даже любопытно — это не больно? Все беременности были некстати — не сочетались с моим делом. Я даже не плакала, как полагается бабе, жене, когда разбился твой папа. У меня на носу тогда была защита докторской. Поверишь, в этом была какая-то чудовищно уродливая гордость: у меня несчастье, а я не сгибаюсь, я стою, я даже иду, я даже с блеском защищаюсь…

А Екатерина видела: она и сейчас гордится этим. В маме это было главное — преодоление всего, что мешало ей работать и ощущать себя большим, значительным человеком. И как ни тяжело было Кате, как ни любила она маму в эти последние дни, мысль, что и теперь своими иронично-афористичными речами мама прежде всего сохраняет себя, а уж потом хочет что- то разъяснить, приходила не раз. И тогда она мысленно спрашивала: может, именно в маме умерла великая артистка? А она ее так жалко, бездарно подвела еще тогда, не сумев сделать то, что предназначалось ей? Иначе зачем так настойчиво? С такой страстью?

— …Какой ты следователь? У тебя же аналитический ум, но ни грамма лидерских качеств.

Мама утешала и утешалась. Ведь тогда прошел всего год, как Катя отбыла срок. И последние слова мамы были: «Живи в жизни».

И все было нормально эти семь лет после колонии, пока не свалился на голову знакомый из прошлого со своей экспертной комиссией. И мама вспомнилась в связи с ним. Она же: «Не ходи туда, где тебя не ждут, плюнь! Пока не освободишься от комплекса. Читай! Это всегда наверняка интересней — первоисточник, не искаженный чужим глупым голосом!».

Со стуком закрывающейся за настырным Родиминым двери, родилась мысль — раз уж ее так усердно тянут в прошлое, то она прихватит с собой козырь.

Убьет сразу двух зайцев. Посмотрит «на материал», с которым ей придется работать и спасется от последующего после этого «спектакля», где нужно будет знакомиться с новыми коллегами, сулить звания Диме и одновременно убеждать под сочувствующие и не верящие взгляды, что она вполне довольна своей жизнью. Она скажет: «Я здесь не одна. Я подойду позже».

Екатерина пригласила на базу, где пока еще работала, так называемого «Джокера». Старый друг пришел в грязных джинсах и рваной полосатой рубашке.

— Мне казалось, надо что-нибудь покрасить или подвигать, — сказал Джокер. «Театральная» идея его не увлекла и насмешила. — Ну, Екатерина Олеговна ! — картинно воскликнул Джокер. — Пригласили бы на Таганку или на «Современник»… А какой нормальный человек пойдет смотреть на показные гоночной секции… Этот номер у вас не пройдет. Гарантирую…

— Не будь снобом, — сказала Катя. — У них молодой гениальный пиарщик, и все шоу — сплошная новация. К тому же они обещают, что будет хорошая музыка.

— Разве что… Ладно… Попробую. Может, от скуки народ тебе в массовку и соберется.

— Напрягись, — сказала Катя. — Мне очень хочется познакомиться с отделом до того, как они узнают меня, а массовка сгладит углы.

Человек по прозвищу Джокер посмотрел на нее пристально. Поведение сидевшей следовательницы было, на первый взгляд, лишено логики: тащиться на трассу с незнакомыми людьми, да еще и не пройдя комиссию? Но Екатерина Олеговна, хоть ей уже за сорок, женщина вполне. Джокер охотно пошел бы с ней сам, единолично. Человек, зовущий себя Джокером обладал фигурой, был высокого роста, достаточно широкоплечий, а она, хрупкой, моложавой будто и не было 15 лет колонии. Так что вместе они бы гляделись… Но она, милая Катенька, тащит с собой будущих коллег, что ненормально и противоестественно, хоть сдохни. Но просьба есть просьба, поэтому Джокер обещал обзвонить и обежать народ в ближайшем округе и человек десять подбить на «на эксперимент» в качестве массовки.

— Но, если будет дрянь, — сказал Джокер, — я не отвечаю. И буду просить у тебя защиты от гнева народов. Побьют ведь!

Шоу оказалось никаким. Что называется, не в коня корм. Может, новый режиссер и был талантливым, что-то он на придумывал, но гонщики!.. Ни одного, ну просто ни одного чистого ухода в дрифт. И от этого придуманная рампа торчала обнаженным каркасом, то ли оставшимся от пожара, то ли брошенным строителями по причине нехватки материалов.

Катины будущие коллеги вежливо прятали улыбки, в отличии от одного, особо раздражавшего ее и представившегося Всеволодом. Этот умирал со смеху в открытую. Его надо было просто убирать с трибуны за нетактичное поведение.

— В первый раз меня не услышала? — многозначительно сказал Джокер, когда отдел МРГ скромно извинившись разошелся. — Я верил и знал: будет именно так.

Вообще этот человек держался не как старый знакомый, с которым Екатерина встретилась пару недель назад после долгого перерыва, а как человек претендовавший на более высокое звание. Анисимова подумала: пожалуй, это проблема. Надо сразу ставить на место. Хороший ведь человек, просто от одиночества дуреет, вдруг что…Но нет, и ещё раз нет, с Джокером ничего подобного не будет, это человек книжный, но правда тему всегда начанал невпопад.

Вот и сейчас:

— Екатерина Олеговна! Не нервничай, отдел тебя полюбит! Не верь ты этим глупым книжкам с их глупыми советами и сопливой романтикой. Я к чему…

Современные книжки о любви — такая брехня, что если представить, что оно останется жить на пятьсот лет…

— Не останется, — сказал Родимин, развалившись в кресле. — Не переживай.

— Теперь любовь только пополам с лесоповалом, выполнением норм, общественной работой…

— Сейчас ты смотришь на любовь пополам с расизмом, — сказал Дмитрий. — Если тебя смущают только примеси в этом тонком деле, то их было навалом и у древнего человека. Чистой, отделенной от мира любви нет и не может быть.

— А я не люблю винегретов, — ответил Джокер. — Вот почему меня волнует правда о Шекспире.

— Без примесей только секс, — с вызовом выложил Родимин и посмотрел на Джокера: «Как тебе моя смелость? Мой образ мыслей? Широта воззрения?»

Анисимова гневно, но заинтересованно вздохнула.

— Я согласна с Димой, — сказала она. — Любовь всегда бывает в миру и среди людей.

Это жизнь в жизни («Мама!» — печально вздрогнуло сердце Анисимовой).

— Понятно? — Родимин хлопнул Докера по спине. — И будут тебе из-за любви вредные примеси в образе выговоров, скандалов дома, а потом — что совершенно естественно — будет лесоповал…

— Виделась мне такая любовь в гробу и белых тапочках, — ответил Джокер. — Любовь сама по себе целый мир. Должна быть такой во всяком случае.

Расходились старые знакомые по-доброму, как покажет история последний раз.

…А потом, в бессонницу, снова пришла к Кате мама. Она села в ногах в своем старом- престаром махровом халате и сказала своим сломленным болезнью голосом:

«…Я все думаю о любви, Катя! Это невероятно, сколько я о ней думаю. Мы

поженились с папой перед самым твоим рождением, и у нас была возможность поехать на пару недель к морю. Мы отказались. Папа из-за каких-то цеховых дел, я из-за ремонта в институте. Без меня, видите ли, не могли покрасить наличники, а ведь через пару недель должна была родиться ты. И сейчас я думаю о том, как я не ходила с папой босиком по пляжному песку, как он не растирал мне спину маслом для загара.

Понятия не имею, было ли тогда такое? Как мы не целовались в море, в брызгах… Сплошное НЕ… Недавно у одной писательницы прочла абзац о поцелуях. Ей не нравится, как теперь целуются: откровенно, бесстыдно… А мне нравится… Я бы так хотела… Я буду думать о любви до самой смерти… Ах, черт, как не хочется умирать! Что за судьба у нас с отцом —он в сорок семь, я в пять десять семь… Вся надежда на тебя, Катюш. Чтоб ты жила взахлеб за нас троих…» Мама была всю жизнь поглощена делами института, делами лаборатории, и такая вот тоскующая о пляжном песке женщина становилась для Катерины непонятной и даже чужой.

Только на похоронах, среди венков и соболезнований, среди невероятно большой толпы вокруг такой маленькой, почти невесомой женщины, Анисимова вновь обрела ту маму, которую всегда знала, любила и побаивалась.

Почему же так получилось, что теперь — и чем дальше, тем чаще — в ногах ее садилась женщина в махровом халате, тоскующая о любви?

Катя знала ответ: мать приходит, потому что дочь не оправдала ее надежд. Она не живет взахлеб, за троих. В сущности, у нее, как и у мамы, в жизни после колонии есть только одно —работа.

Ночь всё длилась, и утро решающей встречи с экспертной комиссией приближалось с каждой минутой.

* * *

С тех пор прошло несколько месяцев.