Король, Дама, Джокер (джен)

Возбуждённые, с горящими от азарта и предвкушения глазами, бывшие коллеги отыскали Татьяну в Санкт‑Петербурге — городе, где она когда‑то надеялась начать всё с чистого листа. Их настойчивость граничила с одержимостью: каждый словно боялся упустить последний шанс вернуть её в общий круг, в ту самую орбиту, где вращались их судьбы. Они твёрдо заявили: если она откажется опять, это будет не просто разочарованием — это станет своего рода предательством, которое они не смогут простить. Даже Родимин, обычно сдержанный и расчётливый, присоединился к уговорам, и в его голосе звучала непривычная для него напряжённость.

— У нас такая «Вестсайдская», что вам и не снилось… — произнёс кто‑то из них, и фраза повисла в воздухе, как вызов, как обещание чего‑то грандиозного и одновременно опасного.

«Не спастись», — мелькнуло в мыслях Татьяны Андреевны. Эта мысль пришла внезапно, словно холодный сквозняк в натопленной комнате. Она почувствовала, как внутри что‑то сжалось — то ли страх, то ли тоска по тому, чего уже не вернуть.

Целый день она бродила как в тумане, словно её сознание отказывалось принимать реальность. Мокрые после недавнего дождя тротуары отражали тусклый свет фонарей, а она шла, не замечая ни прохожих, ни витрин, ни звуков города. Возвращаться туда, где началась и оборвалась её карьера, — это всё равно что вскрывать давно зажившую рану, чтобы убедиться: под рубцом всё ещё пульсирует боль. Ей предстояло вновь пережить всё это — неважно, по какой причине требовалось её присутствие. Говорить положенные слова, улыбаться, когда не хочется, участвовать в пересудах, отвечать на бесконечное «почему»… А за этими вопросами будут стоять не любопытство, а осуждение.

«Следственный нынче — ужас! У людей ничего святого! Неужели не нашлось кандидатуры получше? Это что, ты себя в жертву принесла ?» — мысленно проговаривала она те фразы, которые наверняка прозвучат, едва она переступит порог здания.

Таня заранее знала все эти ещё не произнесённые фразы — каждая из них была как осколок зеркала, в котором отражалась её прошлая жизнь, её ошибки, её поражения. Но дело было не в них. Ей просто не хотелось идти. Не хотелось смотреть эту блистательную «Вестсайдскую», о которой все говорили с придыханием, словно о чём‑то эпохальном. Не хотелось вспоминать, как её подруга Элина, всегда такая жизнерадостная и неустрашимая, получила сломанное ребро за те недолгие дни, пока вела это дело .

— Ничего, срослось, как на собаке, — отмахнулась Элина, когда Таня навестила её в больнице. Её голос звучал бодро, почти весело, но в глазах читалась тень боли. — Но теперь я локти кусаю, что отказалась! Многие отказались, но ты не вздумай! Ты хоть из Москвы уехала, карьеру не забросила, да и Родимин за тебя постоит — не последний человек.

Она говорила быстро, словно боясь, что Таня перебьёт её или найдёт повод отказаться. В её речи сквозила та самая вера — наивная, почти детская, — в то, что всё сложится как надо, что удача улыбнётся, что усилия не пройдут даром.

— Таня, у нас многие хотели участвовать, но, видишь, нас там видеть не желали. Процесс интересный, но история тёмная. Я завидую тебе. Кости срастутся, а такого дела может больше и не выпасть. Но сама понимаешь, у меня семья… Не могу так рисковать.

Элина замолчала, глядя в окно, где медленно опускались на землю первые снежинки. В этот момент она казалась такой уязвимой, что у Тани сжалось сердце.

Говорила она с таким воодушевлением, с такой верой в карьерный взлёт, в «гени‑аль‑ного!» вышестоящего, что Таня подумала: с тех пор, как она ушла из МРГ, подобная детская вера её уже не посещает. Где‑то между переездами, между новыми обязанностями, между попытками выстроить жизнь заново она утратила это ощущение — что мир готов распахнуть перед тобой свои объятия, что достаточно лишь поверить, и всё получится. Теперь она видела всё иначе: сквозь призму опыта, сомнений.

Татьяна остановилась у набережной, глядя на свинцовую гладь реки. Ветер трепал её волосы, но она не замечала холода. В голове крутились мысли — обрывочные, противоречивые. С одной стороны, это шанс — доказать, что она ещё на что‑то способна, что её не стоит списывать со счетов. С другой — ловушка, из которой может не быть выхода. Она вспомнила, как когда‑то мечтала о таких делах, о возможности проявить себя, о признании. Но теперь эти мечты казались ей наивными, почти смешными.

Она медленно пошла дальше, чувствуя, как тяжесть нерешённого вопроса давит на плечи. И теперь ей предстояло решить: вернуться или повернуться спиной и уйти, оставив прошлое там, где ему и место.

Чужие шаги едва пробивались сквозь многоголосый шум ночи: дробный стук дождя по листве, протяжный вздох раскачивающихся ветвей, далёкий грохот грузовика, пронёсшегося мимо места аварии. Ей чудилось, что она вновь слышит то, чего, по словам Димы, на самом деле не было, — пока, цепляясь за искорёженный металл, выбиралась из разбитой машины. Тот звук — не шагов, нет, а чего‑то иного, протяжного и скребущего, — преследовал её ещё внутри, когда она нащупывала ручку двери, когда пыталась оттолкнуть подушку безопасности, когда наконец вывалилась на мокрый асфальт. Теперь он возвращался, сплетаясь с реальными звуками, и от этого становилось только страшнее.

Вдоль дорожки скупо горели фонари, отбрасывая дрожащие блики на мокрый гравий. Свет был желтоватый, нездоровый, будто пропитанный сыростью. Тень автобусной остановки расползалась по земле, словно чернильное пятно, вытягивалась, дрожала в такт порывам ветра. Столетие назад здесь убили женщину; в такие пасмурные вечера, как нынешний, это место навевало тревогу. Катя помнила историю смутно — то ли ревнивый любовник, то ли случайный прохожий, — но каждый раз, проходя тут, ощущала, как по спине пробегает холодок. Словно земля помнила. Словно воздух хранил отголоски крика.

Иногда вдалеке проплывал патруль — силуэт в дождевике, мерный шаг, тусклый свет фонарика. А где‑то впереди раздавался смех женщин, возвращавшихся из бара. Звонкий, беззаботный, он на мгновение разгонял тьму, и тогда казалось: вот оно, спасение, вот люди, вот жизнь. Если бы сегодня случилось так же, она ощутила бы себя в безопасности — хотя бы отчасти. Но фортуна отвернулась. Улица опустела. Дождь усилился, превращая лужи в маленькие озёра, а звуки — в размытые отголоски.

Женщина ускорила шаг. Шаги за спиной звучали всё отчётливее, обретая пугающую реальность. Сначала они были едва различимы — как эхо, как обман слуха. Потом стали чётче. Потом — ритмичнее. Кто‑то шёл за ней. Не спеша. Не скрываясь. По коже побежали мурашки — будто тысячи невидимых лапок ползли от воротника к корням волос. Анисимовой захотелось провести ладонью по шее, но она боялась наткнуться на чужие пальцы, уже тянущиеся к её горлу. Воображение рисовало холодные, цепкие руки, жёсткие пальцы, сжимающие кожу. Она сглотнула, пытаясь унять дрожь, но страх уже проник внутрь, сковал мышцы, замедлил дыхание.

Она заставляла себя обернуться — и не могла, хотя знала: надо. Взгляд упрямо скользил вперёд, цеплялся за фонари, за мокрые кусты, за очертания домов. Но не поворачивался назад. Ей было тридцать два года. Следователь. Жена. Мать. Она привыкла встречать неприятности лицом к лицу — на допросах, в погонях, в спорах с начальством. Но сейчас что‑то ломалось внутри. Что‑то древнее, животное, шептало: «Не смотри. Беги».

Обогнув лужу, она через мгновение услышала тихий всплеск — чья‑то тяжёлая нога опустилась в воду. Не случайно. Не поскользнувшись. А намеренно. Шаг. Ещё шаг. Ближе.

И тогда она побежала.

Кроссовки хлюпали по лужам, дождь бил в лицо, застилал глаза. Она не выбирала дорогу — просто мчалась вперёд, туда, где светился неоновый знак круглосуточной аптеки. За спиной — ни криков, ни погони, только мерный стук сердца и шум ливня. Но она знала: он не отстаёт. Он идёт.

Добравшись до аптеки, она ввалилась внутрь, тяжело дыша. Тёплый воздух, запах антисептиков, яркий свет — всё это на мгновение вернуло её в реальность. За прилавком скучала фармацевт, листая журнал.

— Вам что‑то нужно? — равнодушно спросила она.

Катя хотела ответить, но слова застряли в горле. Она обернулась. Через стеклянную дверь, размытую дождём, виднелась улица. Никого.

— Ничего, — прошептала она наконец. — Просто… передохнуть.

Фармацевт кивнула, не проявляя интереса, и вернулась к журналу. Катя прислонилась к стене, пытаясь унять дрожь. Сердце колотилось, как пойманная птица. Она достала телефон, чтобы позвонить Диме, но экран мигнул — устройство разряжено.

«Он ведь говорил, что это было не по‑настоящему», — подумала она. Но тогда что? Почему шаги? Почему сейчас?

Дождь за окном не утихал. Где‑то вдали проехала машина, осветив улицу на мгновение. И в этом свете Катя снова увидела тень. На секунду. У края тротуара.

Она сжала кулаки, заставила себя дышать ровно. «Это просто нервы. Просто дождь. Просто ночь».

Но когда она вышла из аптеки, шаги вернулись.