Гибель отложим на завтра (джен)

Полог военного шатра колыхнулся, с глухим шорохом откинулся, взметнув пыльную поземку, и наружу вывалился человек в лохмотьях, едва не влетев в Таркхина. Советник отшатнулся от неожиданности и мимолетом глянул на оборванца: связанные за спиной руки, изможденная фигура, грязные, цвета чуть подгнившей соломы волосы, свисающие до плеч — не то раб, не то пленник.

Высоченный плечистый стражник, рядом с которым и невольник, и старик-советник казались коротышками, подтолкнул своего подопечного в спину, следом отвесив смачный подзатыльник.

— Прошу простить, господин советник, — стражник коротко поклонился Таркхину. — Этот дурень совсем не смотрит, куда идет, — сказал он так, будто «дурень» самостоятельно выбирал направление.

Таркхин кивнул и посмотрел на пленника еще раз, уже внимательнее. Даже в неверных степных сумерках было заметно, как он бледен и как подрагивают его губы — то ли от страха, то ли от гнева. Что, впрочем, советника ничуть не удивляло, ведь оборванец только что вышел из шатра кхана, а великий кхан вряд ли велел привести его для приятной беседы. Особенно на закате дня. Особенно невольника, по-видимому, благородных кровей: для простолюдина чересчур надменные черты и гладкая кожа, а движения слишком отточенные (даже со связанными руками) — обычно так двигаются те, кто сызмальства учился воинскому искусству. Почти наверняка это кто-то из личных врагов правителя.

Проводив стражника и незнакомца недолгим взглядом, Таркхин миновал двоих телохранителей у входа и наконец ступил в шатер повелителя. Горький дым защипал ноздри, глаза заслезились. Не удержавшись, советник чихнул, затем сделал два шага вперед и остановился. В глубине шатра, возле очага, скорее чадящего, чем горящего, сидел Элимер. Сейчас он больше напоминал пирата со Скалистых островов, чем великого кхана: потертая одежда, давно нечесаные тёмные волосы, угрюмое лицо и колючий взгляд, заметный даже в полутьме. Правителя явно что-то тревожило.

Таркхин медленно поклонился.

— Я могу говорить, повелитель?

Элимер рассеянно кивнул.

— Мой кхан, Гродарон передает, что разведчики снова заметили на востоке дикарей. Там, за Лисьими холмами. Пока неясно, много ли их. Может, это всего лишь те недобитые, кому удалось бежать, но на всякий случай тысячник отправил в ту сторону один этельд, прочесать холмы.

— Проклятые дикари. Сколько ни бей, откуда-то снова лезут. Как грызуны из нор, сожри их Ханке. И плодятся, как грызуны, — проворчал Элимер отстраненно, будто мысли его были далеко и от дикарей, и от города, который он задумал основать на этом самом месте.

А ведь еще вчера глаза кхана горели, когда он в очередной раз описывал, каким видит будущий город под названием Вальдакер, что значит «вечный», и когда сетовал, что дикие племена ему мешают.

— Что-то случилось, мой повелитель? — спросил Таркхин.

Элимер вскинул голову, в его взгляде мелькнуло сомнение, но затем он кивнул на овчину у очага. Советник опустился на указанное место, но не произнёс ни слова — ждал, пока правитель сам заговорит: так велело придворное уложение. Однако кхан тоже молчал, в задумчивости теребя серебряный хвостовик пояса. Затем протянул руку к лежащим неподалёку дровам, подкормил слабеющее пламя. Огонь лизнул дерево, затрещал и, взвившись, бросил отблески на стены из воловьей кожи, на стойку с оружием и кованый сундук, осветил мрачное лицо правителя, погруженного в себя.

Таркхин едва ли не кожей ощущал беспокойство, если не сказать испуг кхана.

— Элимер? — окликнул он его.

Правитель вздрогнул, посмотрел на советника в упор и выдавил:

— Он жив, Таркхин. Он выжил.

— Кто?

— Мой брат.

Советнику понадобилось несколько долгих мгновений, чтобы осмыслить, осознать услышанное. Кханади Аданэй жив? Но как?

— Как такое возможно? — спросил он вслух. — Ведь его не могли оживить чарами, такое мощное колдовство я бы почуял. Ты же своими руками его поверг и своими глазами видел его гибель.

Элимер отвернулся, будто в смущении, и сказал:

— Я так думал, да. Думал, что он мертв. Но не убил... Точнее, не совсем убил.

— Как это «не совсем убил»?

— Я поверг его, рана выглядела смертельной, дыхание ощущалось едва-едва. Надо было добить… но я не добил. Теперь он жив.

Таркхин в сомнении качнул седой головой.

— Откуда тебе это известно, почему ты так уверен? Кто тебе сказал, что он жив? Может, этот человек солгал или его самого ввели в заблуждение? — Он помедлил, задумавшись, потом задал вопрос: — Тот пленник, с которым я столкнулся у входа в твой шатер… Он из бывших сподвижников твоего брата? Это он рассказал?

— Так ты видел его? — охрипшим, будто простуженным голосом спросил кхан. — Того пленника? И что о нем думаешь?

— Светловолосого парня? — на всякий случай уточнил советник. — Мне показалось, что он из благородных. Этого не скрыть под лохмотьями и грязью, все равно угадывается непростое происхождение. Кожа светлая и чистая, волосы густые, еще и походка выдает. Да и красивый, как герой из легенд… — Таркхин осекся. Его глаза округлились, а из горла вырвался стон: — О, Боги!

— Ты догадался… — протянул Элимер. — Что ж, так и есть: ты видел Аданэя.

Советник опустил голову и, пытаясь собраться с мыслями, принялся выщипывать шерстинки из овчины. Затем опомнился и вскинул взгляд на кхана.

— Кто-нибудь еще знает?

— Надеюсь, только мы с тобой. Тебе я верю как себе. А из воинов, которые здесь со мной, Аданэя мало кто видел в прошлом и вряд ли кто его опознает, тем более в таком обличье. Да и давно был тот поединок, почти три года прошло.

— Не так уж и давно... Когда Аданэй здесь появился? И как?

— Кто знает как? — пожал плечами кхан. — Я не спрашивал, потому что он все равно не рассказал бы. Разве что пытать его, но жаль тратить время, да и смысла не вижу. Так или иначе, повезло, что неким чудесным образом он попал в рабство и именно ко мне. И именно здесь, а не где-то еще. Иначе я мог бы не встретить его, а значит, не узнать. А так наткнулся сегодня вечером: как раз прогудел вечерний рог, рабов вели со строительства в их загоны, тут-то он и попался мне на глаза. Сначала я едва поверил...

Таркхин взъерошил волосы и вздохнул:

— Мой кхан, так почему он до сих пор жив?

— Это ненадолго.

— Даже пара часов — уже долго. Ты сильно рискуешь. Куда его увели? Ты уже пощадил его в прошлый раз, и вот снова…

— Да не щадил я! — В черных глазах Элимера сверкнула злость, и он подался вперед. Впрочем, тут же успокоился и опустил плечи. — Я не щадил, просто я не сомневался, что он и так сдохнет. Вот и не добил.

— Почему же, что помешало? — прищурился советник.

Не то чтобы Таркхин желал зла кханади Аданэю и тем более жаждал его гибели — в конце концов, он даже не был с ним знаком, разве что понаслышке. Зато он хотел добра своему бывшему воспитаннику и нынешнему повелителю — кхану Элимеру. Потому быстро подавил сочувствие к несчастному пленнику, которое несмело шевельнулось в его душе: благополучие правителя и государства было важнее жизни одного человека, к тому же не самого достойного. В какой-то мере, если верить множеству рассказов о нем, Аданэй заслуживал наказания за свои поступки.

— Лучше не спрашивай, — отмахнулся кхан и скривил губы. — Я и сам казню себя за недомыслие, если не сказать за дурость.

— Ладно, — протянул Таркхин. — Что было, того не изменить. Но почему и на этот раз не убил его сразу? Да хоть прямо здесь, в этом шатре? Почему дал увести, рискуя, что кто-нибудь его узнает?

— Потому что смерть для него — слишком легкая участь, — процедил правитель. — Ты не слышал, какие мерзкие заносчивые речи вел здесь этот сукин сын. Будет лучше, если он остаток дней проведет уродливым калекой-рабом. Кстати, я сообщил ему о моих задумках, — зло и весело признался Элимер, — о парочке вариантов. Ублюдок после этого сразу поутих. До рассвета будет гадать, какую участь я ему выберу. Гадать и бояться.

Теперь Таркхину стала еще понятнее мучительная бледность пленника и дрожь его губ. Конечно, для кханади Аданэя, как и для любого другого человека, всегда существует удел суровее смерти.

— И какие же у тебя мысли насчет него, мой кхан?

Правитель посмотрел на советника долгим взглядом, но ничего не ответил. Таркхин терпеливо ждал. Ему показалось, будто Элимер что-то недоговаривает ему или что-то скрывает от себя самого.

Огонь в очаге почти угас, тени в шатре сгустились. Советник подбросил небольшое полено, пошевелил угли. Пламя заплясало вновь, но Элимер едва обратил на это внимание, погрузившись в мрачное оцепенение. Это могло означать, что беседа окончена, и старик уже хотел подняться и просить позволения уйти, но кхан все-таки нарушил молчание:

— Отрезать язык, выколоть глаза и изуродовать лицо так, чтобы никто его не узнал, даже я. И, конечно, срезать вот это. — Он постучал себя пальцем по виску, где под волосами скрывался знак династии Кханейри. — Представляешь, каково будет ему превратиться в урода, пугающего детей? Либо еще можно вот что, — ухмыльнулся правитель, — лишить его мужского естества, обрядить в женское платье и отправить в публичный дом. Я еще не решил, как лучше.

Таркхин уперся ладонями в колени и нахмурился.

— Мальчик мой, — вздохнул он, — ты занимаешься опасными глупостями, прекрати!

Старик обратился к роли и интонациям наставника, как это часто бывало, когда он сердился на Элимера. Разумеется, лишь в те минуты, в которые они находились наедине. Благо, кхан относился к этому с пониманием: он и сам иногда по-прежнему чувствовал себя воспитанником старого чародея.

— Отринь чувства и обратись к разуму, — увещевал Таркхин в ответ на вскинутые в изумлении брови правителя. — Ты умеешь принимать решения с холодным сердцем, так почему сейчас из сиюминутных желаний, из злости и мести, из желания помучить брата ставишь под удар себя и весь Отерхейн?

— Если он станет неузнаваемым уродом, то мне ничего не грозит, — отмахнулся кхан, но в его сердце уже закралось сомнение, оно читалось на лице.

— Пока человек жив, любая мелочь может стать звеном в цепочке случайностей, которые еще неизвестно к чему приведут. Как знать, какие кости выбросит судьба в будущем? Пока твой враг жив, ты не можешь быть уверен, что он не опасен. Это во-первых. А во-вторых, вот прямо сейчас, пока Аданэя вели до… куда ты там велел его увести?

— В яму для пленных. Он просидит там в одиночестве до рассвета, и сторожить его будут двое верных мне воинов

— Так вот, уверен ли ты, что по дороге до той ямы его точно никто не узнал? Или завтра на рассвете никто не узнает? Или сам Аданэй в отчаянии не расскажет, кто он такой?

— Да ему никто не поверит или сделают вид, что не верят.

— Может, и так, но слухи поползут, уйдут в народ и превратятся в байки. Ты этого хочешь? И это только то, что может случиться прямо сейчас. А что может произойти в будущем? Даже изуродованный и униженный, враг не перестает быть врагом.

— Ты прав, конечно, — вздохнул Элимер. — Но…

— Но? — Таркхин тряхнул головой. — Не жди рассвета. Вели сейчас же привести его и убей. Сразу. С холодным сердцем. Убей и не мучай. Так будет куда мудрее. Безопаснее для тебя. И куда милосерднее для него … Какое может быть «но»?

— Такое, что я не могу! — с досадой воскликнул кхан. — Как оказалось…

Он отвернулся к огню, но Таркхин успел поймать на его лице выражение крайней растерянности и недоумения.

— Чего ты не можешь, мой мальчик? — мягко спросил старик, наклонившись вперед и ободряюще потрепав воспитанника за плечо.

— Я не могу его убить, вот что, — дивясь самому себе, Элимер перевел на Таркхина изумленный взгляд. — То есть понимаешь, как странно?.. Не могу! И тогда не сумел. Я не добил его тогда вовсе не из беспечности, как утверждал, а из малодушия. У меня как будто… рука не поднялась. И вот сейчас снова… Я собирался, правда собирался, я уже достал удавку — ну, знаешь, не хотел запачкать его кровью шатер, — а потом убрал ее. Почему? Я задаюсь этим вопросом снова и снова. Я воин, я правитель, я умею убивать врагов, отлично умею. Так почему его — нет?

— Это и впрямь непонятно, — пробормотал Таркхин.

— Не просто непонятно. Это пугает. Знаешь, тогда, в день нашего поединка, Аданэй лежал у моих ног, без сознания, со страшной раной в груди, едва живой. Я занес меч, чтобы нанести последний удар, но когда сдвинулся на полшага, свет лампы из-за моей спины упал на его лицо. Оно изменилось или мне так показалось. Стало как-то мягче, благороднее, что ли. А губы сложились в подобие улыбки. Не той мерзкой и насмешливой, которой он улыбался обычно, а кроткой, доброй даже. Исчезло то, что я ненавидел. Я как будто заново увидел в нем брата из раннего детства, а не мерзавца, который мучил и травил меня почти всю жизнь. — Элимер смотрел вдаль, сквозь Таркхина, как будто забыв о его присутствии, как будто рассказывая сам для себя, вспоминая и пытаясь осмыслить и понять собственные чувства. — И я не смог. Да, меня кольнула жалость. Сейчас я понимаю: то была она. Поэтому я всего лишь срезал у него прядь волос с куском кожи с виска, чтобы показать стражам наверху, и убедил себя, что он все равно уже мертвец. А потом изо дня в день думал, почему не прикончил — не брата — врага? Что со мной случилось в тот день? А сегодня? Что со мной случилось сегодня? Ведь в этот раз ни лицо его не менялось, ни повода для жалости не было. Напротив, он был самонадеянным, самодовольным ублюдком, и язык его источал яд. Так может, узы крови оказались сильнее, чем я думал? Или его странная сила сыграла ему на руку, защитила?

— Что за сила, Элимер? — Таркхин подался вперед и замер, прислушиваясь к собственным ощущениям. Его кольнуло нехорошее предчувствие: колдовское чутье, до сих пор дремавшее, проснулось от слов кхана о «странной силе». Оно подсказывало, что участь Аданэя может отразиться не только на самих братьях и не только на Отерхейне, но и на судьбе всего мира.

— Сила? — Элимер дернул губами и почесал висок. — Да я сам не знаю, как ее назвать. Но эта сила многих заставляла любить его, и дело не столько в красоте. Какие-то чары... они словно влекли к нему людей. Даже меня влекли, хотя лишь изредка и мимолетно. Ненависть всегда оказывалась сильнее.

Кхан поднялся на ноги и в раздумьях прошелся по шатру, подошел к стойке с оружием, погладил рукоятку меча в изукрашенных бронзой ножнах, наконец снова обернулся к Таркхину.

— Так может, и сейчас она окажется сильнее? Ты прав, ни к чему игры, если я могу избавиться от него тотчас же. Велю его привести.

Старик будто не услышал: сидел, покачиваясь и глядя вдаль.

— Но ненависть всегда оказывалась сильнее… — вторил он. — Несмотря на чары…

Дурное предчувствие — не обычного человека, а мага, — все крепче прорастало в нем.

От Элимера это не укрылось. Он вновь опустился на шкуру напротив Таркхина и спросил:

— Ты что-то почувствовал?

Старик встряхнулся, сбрасывая наваждение, и ответил уже осмысленно:

— Да, почувствовал. Есть что-то тревожащее в вашей с ним истории и в вашей сегодняшней встрече. Что-то угрожающее, недоброе… не только для твоего брата — для всех.

Элимер привык доверять колдовскому чутью старика. Без намерения оно редко возникало, зато, когда возникало, всегда говорило о чем-то важном и от чего-то предостерегало.

— Ты сможешь выяснить?

— Попробую. Сегодня же ночью загляну за предел, и если Безымянные позволят… Только, мой кхан, ты пока что не трогай своего брата.

— Ты ведь сам только что убеждал меня не тянуть, — усмехнулся правитель.

— Знаю. Мой разум и сейчас говорит, что тянуть не стоит, но колдовское чутье утверждает обратное. Давай дождемся, пока я вернусь с той стороны. Надеюсь, к рассвету мне удастся найти нити и разобраться в плетении ваших судеб. Тогда у нас появятся ответы. До той поры не предпринимай ничего.

Элимер медленно, будто неохотно кивнул, но Таркхину показалось, что в глубине души он вздохнул с облегчением.

За разговором время летит незаметно. Когда кхан и советник вышли из шатра, на небе уже давно взошли звезды.

— До завтра, Таркхин, — проговорил Элимер.

— До завтра, великий кхан. Да будут благосклонны к тебе боги.

Советник удалился ворожить, а Элимер еще долго стоял под ночным ветром, вдыхая свежий запах степных трав. Лишь когда лицо и руки окоченели от холода, вернулся в шатер, к теплому очагу.

* * *

В степи день быстро сгорает. Безжалостное солнце с утра и пополудни иссушает землю, сводит с ума людей и скот, а вечером вмиг исчезает. Старики говорят: съедает его черный змей, что сидит у корней Горы и до времени хранит порядок в мире, принимает во чрево души умерших.

Когда день уходит, от жары не остается и следа. Белесая дымка поднимается от земли, стоячая вода покрывается ледяной коркой, а пожухлая трава — изморозью.

Степные жители к этому привыкли и не жаловались: их земли были велики и богаты, несмотря на злое солнце и недобрую ночь. Пусть в Отерхейне не колосилось зерно, как на западе, не цвели сады, как на востоке, зато паслись лучшие табуны, ковалось лучшее оружие. О кузнецах говорили, будто они потомки великого Гхарта, отлившего мир во Вселенском горне. Но больше всего славился Отерхейн конными воинами: одни соседи их боялись, зато другие с радостью брали в наемники. Впрочем, здесь и своих сражений хватало, недостатка в военной добыче не было.

Вот и сейчасвзялистепную долину, где раньше скрывались разбойничьи ватаги и бродили разрозненные дикие племена; теперь, когда кхан решил основать здесь новый город, дикарям пришлось бежать в леса, к своим далеким сородичам. Со всего Отерхейна свезли мастеров, вольных работников и рабов, а неподалеку от строительства разбили военный лагерь. Правитель с войском жил в нем вот уже месяц, лично наблюдая за возведением города.

Когда время подкрадывалось к полуночи, воины толпились поближе к кострам. Грелись и травили байки от скуки: ведь ничего тоскливее нет, чем жить в лагере в мирное время — ни в трактир не сходишь, ни к веселым девицам. Когда же переваливало за полночь, костры уже не так спасали от холода: промозглый воздух подползал сзади, обдувал спину, лез под ворот, и все постепенно разбредались по шатрам — спать. Обычно никого не оставалось снаружи в зябкие ночи, кроме нахохлившейся стражи, обязанной до утра следить за погруженным в сон лагерем.

Элимер, как правило, засыпал рано и просыпался тоже. Но сегодня ему не спалось. Он проворочался полночи, наконец сдался и, подбодрив пламя в очаге, принялся затачивать поясной кинжал о точильный камень — просто чтобы занять руки. Ну а голова уже была занята: в ней блуждали мысли о брате и всплывали недобрые воспоминания…

Элимер и Аданэй никогда не ладили. И если в самом раннем детстве Элимер еще мог припомнить совместные игры и забавы, то уже к пяти-шести годам почти все их общение сводилось к ссорам и дракам. Понятно, что мальчишки часто дерутся по малолетству, но у них с братом уже тогда все выглядело так, словно они мечтали друг друга убить.

Расплачиваться за перебранки обычно приходилось Элимеру: отец куда чаще вставал на сторону старшего сына, а ему доставались суровые внушения, если не оплеухи. Откуда такая несправедливость, Элимер не понимал, но всеми силами пытался угодить отцу, дождаться хотя бы скупой похвалы или одобрительного кивка. Бесполезно. Тот все равно смотрел на него, как на пасынка, хотя уж он-то пасынком точно не был. Те же темные волосы, те же черные глаза и ямочка на подбородке. Скорее уж Аданэй мог быть приемышем, с его-то светлыми волосами...

Нелюбовь и придирчивость отца немного сглаживалась нежностью и лаской матери, но кханне Отерхейна была тихой женщиной, побаивалась мужа, и Элимер едва ли мог впомнить, чтобы когда-нибудь она пыталась защитить его от кхана или от Аданэя.

Когда же ему исполнилось восемь, мать умерла, рожая отцу очередного наследника. Ребенок тоже не выжил. Почувствовав себя в полном одиночестве, Элимер ко всему утратил интерес, стал намного меньше и реже говорить, пока не замолчал окончательно. Он часто слышал смех Аданэя и злился, что тот не горюет, хотя у них недавно умерла мать. Брат, отцовский любимец, никогда не был к ней особенно привязан.

Скоро поползли слухи, будто Элимер повредился рассудком и разучился говорить. Отец, дабы положить им конец, отправил сына в ДолинуВетров, к мудрецам, якобы на воспитание. Так он говорил, но Элимер уже находился в том возрасте, когда понимал: это ссылка. Правитель решил убрать неугодного сына подальше с глаз — своих и приближенных.

Впрочем, время, проведенное в долине у подножия гор, до сих пор помнилось, как самое счастливое. Простые, сложенные из седых булыжников дома в окружении величественных хребтов, прозрачный воздух, сверкающие серебром ручьи, аромат сосен и трав, добрые люди. Никто не смотрел искоса, не давил на него и не отвешивал подзатыльники. К нему относились с терпением и лаской. Рассказывали забавные байки и пугающие легенды, когда он скучал; когда же его разум успокоился и окреп, начали обучать математике, истории и языкам, показывали, как правильно читать звезды и древние манускрипты. Для воинских тренировок тоже было отведено время, но не так много, как если бы он по-прежнему жил в замке.

С особенной заботой относился к нему наставник, Таркхин. Наверное, поэтому именно с Таркхином Элимер впервые снова заговорил.

Радостная, интересная и неторопливая жизнь в долине продолжалась пять лет — пока ему не минуло тринадцать. В то утро он сидел у окна и читал книгу: до занятий еще оставалось несколько часов, а выходить наружу не хотелось — там моросило, и гулял сильный ветер. В книге рассказывалась история легендарного правителя давно исчезнувшей страны под названием Шахензи, которого предали и убили родичи. Тут-то Элимеру в голову и пришла неприятная мысль: а ведь и его родичи, отец и брат — тоже предатели. Его выслали прочь, отправили сюда и за все время ни разу не навестили, даже не прислали весточку и не ответили ни на одно из его редких посланий. От него попросту избавились, его возвращения никто не ждал, ему грозило остаться здесь на всю жизнь — безвестным, навсегда забытым. И пусть долина была прекрасна, а Таркхин заменил отца, но жить отшельником среди других мудрых отшельников, не будучи при этом чародеем, — не его путь. Он — кханади. Его манили битвы и крепости, он хотел бы стать главным военачальником или даже взойти на престол. Он имел на это не меньше прав, чем старший брат, ведь в Отерхейне власть передавалась не по старшинству, а по заслугам, а значит, и у младшего кханади была возможность доказать, что он достоит трона. Если, конечно, ему позволят вернуться ко двору.

Элимер поделился своими мыслями с Таркхином, а тот заметил, что власть не приносит счастья, что власть — это тоже цепи. Она позволяет не зависеть от кого-то одного, но заставляет зависеть от многих и многого — свободно распоряжаться своей жизнью все равно не получится.

Элимер с внимательным видом выслушал, кивая, а наставник усмехнулся, поняв, что у воспитанника в одно ухо влетело, из другого вылетело. Однако помочь согласился и написал кхану Отерхейна послание, в котором доказывал, что кханади пора вернуться домой: мол, он достаточно обучен, и в Долине Ветров ему больше делать нечего.

Неизвестно, раздосадовало отца это послание или же оставило безразличным, но так или иначе, а Элимер вернулся в Инзар — столицу Отерхейна. Это случилось осенью, под вечер, когда пыльные ветра заламывали травы, и носилось перекати-поле. Даже высокие крепостные стены не спасали от холодных, бьющих наотмашь порывов.

Отец не встретил Элимера — не смог или не захотел. Никакого торжества в честь возвращения младшего кханади тоже не было, и даже стражников у мощных замковых ворот не уведомили, что он возвращается, пришлось объяснять им и доказывать, кто он такой. Благо, с другой стороны ворот подъехал Аданэй и пришел на помощь (пожалуй, первый и единственный раз за все годы).

— Это мой младший брат и ваш кханади, немедленно пропустите, — велел он, и стражники, ударив в щиты и издав приветственные возгласы, расступились.

Элимер въехал в проход в воротах — лошадь звонко процокала по каменной кладке и, повинуясь наезднику, остановилась перед Аданэем. Теперь можно было внимательнее разглядеть брата, восседающего на великолепном буланом жеребце. Позади него торчала свита из знатных юношей, но на них Элимер едва обратил внимание.

— Мог бы вернуться днем, — проворчал Аданэй, поглядывая на него свысока. — На ночь у меня обычно другие планы.

Высокий, стройный, в расшитом серебром кафтане и небрежно наброшенной на плечи шкуре рыси, он выглядел совсем взрослым, лет на восемнадцать, хотя ему только-только шел шестнадцатый год. Брат прямо-таки поражал своей красотой: золотые волосы, яркие глаза, точеные черты, горделивая осанка. Только вот холодом веяло от этой красоты. Сразу вспомнились суеверные перешептывания слуг, что Аданэя якобы подкинули степные духи, вот почему он так красив и так не похож на большинство отерхейнцев — темноволосых и темноглазых.

— Поехали, — бросил Аданэй. — Покажу тебе твои покои.

Не дожидаясь ответа, он развернул жеребца и двинулся к замку, пересекая площадь и минуя хозяйственные постройки. Элимер на своей невзрачной низкорослой кобылке и свита Аданэя на породистых лошадях потрусили следом.

Сейчас он думал, что родись они с братом в обычной семье, может, не превратились бы во врагов. Пусть друзьями не стали бы, но хоть не сражались бы в смертельной схватке. Увы, на престол мог взойти лишь один, и это подхлестнуло вражду.

Впрочем, поначалу Элимер чувствовал только зависть. И еще восхищение, желание подражать, чтобы стать таким же: уверенным в себе и любимым окружающими, бойким на язык, веселым и, чего уж там, красивым. Ненависть появилась позднее, и для нее было множество причин.

Так, Элимер узнал, что в неподобающей для кханади встрече, которая так его уязвила, виноват Аданэй. Отец поручил старшему сыну устроить хоть и скромное, но достойное приветствие для младшего: предупредить стражу и воинов, подготовить свиту, угощение, и чтобы обитатели замка спустились ко входу приветствовать его. Ничего этого Аданэй не сделал, разве только приехал сам. Не по недомыслию — намеренно. Чтобы унизить, указать младшему брату на его место. Отцу он потом сказал, что якобы Элимер приехал слишком рано, что его ждали позднее, а потому толком не успели ничего организовать.

Конечно, отец поверил своему любимцу. Он всегда ему верил. И на советах, когда Элимера начали туда приглашать, слово старшего кханади весило в разы больше, чем его.

Иногда доходило до смешного: как-то раз отец спросил их мнения по не слишком значительному вопросу: скотоводы просили снизить подати из-за частых нападений лесных дикарей. Элимер предложил подати не снижать, но отправить воинов для защиты скота, тем более что крупных войн в то время не предвиделось, а воинам лучше было не засиживаться без дела.

Отец выслушал его крайне рассеянно, зато внимательно прислушался к Аданэю и похвалил, хотя оба они сказали почти одно и то же, только разными словами. У старшего это получилось красноречивее. Отец же еще и добавил Элимеру неприятное внушение:

— В Долине тебя учили одному, сын, — проворчал он, — а в Отерхейне требуется другое. Ты не знаком с наукой войны. Ты не знаешь, как управлять нашими землями. Прислушивайся к брату, задавай ему побольше вопросов, он всему тебя научит.

В глазах Аданэя тогда мелькнула знакомая с детства насмешка, а у Элимера дыхание перехватило: захотелось обругать брата последними словами. Конечно, он этого не сделал. Он проглотил обиду и покорно выдавил:

— Конечно, повелитель.

Хотя кое-чему этот досадный случай все-таки научил. Элимер понял, что и впрямь не знает многое из того, что должен знать кханади, и пригласил лучших учителей и мастеров. С тех пор дни уходили на воинские тренировки, а вечера на занятия ораторским искусством и на то, чтобы вникнуть в дела государства. Он даже пытался разговаривать с Аданэем, но тот либо уходил от ответов, либо переводил все в шутку.

Брат вообще любил шутить, только вот шутки обычно были злые, с издевкой.

Однажды кханади стояли среди знаменитых воинов, вели разговор о предстоящей охоте. Кто-то спросил, собирается ли Элимер поехать, но не успел он и рта раскрыть, как ответил Аданэй:

— Мой брат многое знает об охоте из книг, но сама охота для него еще слишком опасна. Он ведь долго жил среди отшельников и только недавно выучился ездить верхом и держать в руках копье. Через год или два, уверяю, он станет достойным воином и охотником, но сейчас не стоит рисковать жизнью неопытного юноши.

Все это он проговорил с самым невинным и серьезным видом. Аданэй умел насмехаться так, что никто, кроме Элимера, этого не замечал. А у Элимера никогда не получалось ему парировать. Потом, в мыслях, он придумывал самые едкие и остроумные ответы, но в нужное мгновение нужные слова никогда не находились. Он не избавился от насмешек брата даже спустя годы, когда благодаря упорным тренировкам превзошел в искусстве войны многих, в том числе и его.

И все же долгое время Элимером владели только неприязнь и ревность. Ненависть пришла вместе с русоволосой красавицей-рабыней, которую привезли в замок туманным летним утром, когда он упражнялся на воинской площадке в стрельбе из лука. Уже тогда девушка привлекла его внимание: рядом с надзирателем она шла так, будто была госпожой в сопровождении прислужника. Ее звали Амихис, как позже выяснил Элимер, и по коридорам замка она тоже ходила, как госпожа в своих владениях. Неторопливо и плавно ступала по камням, покрытым где соломой, где шкурами, гордым взглядом смотрела перед собой. Чеканный профиль, надменно вздернутый подбородок, изящные изгибы шеи и талии, утонченные жесты... Не рабыня — царица, попавшая в плен. Шестнадцатилетний Элимер даже придумал для нее историю: гордая воительница, владычица дикого края, попала в плен, но не смирилась и жаждет отмщения. Она забудет о мести, откажется от нее ради любви — она полюбит своего врага. Элимера.

Мечты на то и мечты, что сбываются лишь изредка. Эта не сбылась... Рабыню-царицу забрал себе брат. Кажется, она даже в него влюбилась. Аданэя вообще многие любили: и женщины, и некоторые мужчины. Ходили даже слухи, будто чтобы доказать свою власть над людьми, он приглашал к себе юношей и дев, и они одновременно его ублажали. Элимер в эти сплетни не слишком-то верил, хотя братец действительно знал свою силу и частенько пользовался ею.

Когда он заметил, как Элимер относится к Амихис, нашел новый способ мучить: постоянно обнимал девушку на его глазах и звал ее к себе чаще, чем других своих наложниц. Однажды Элимер не выдержал.

— Тебе ведь она на самом деле не нужна, верно? — спросил он, поздним вечером подловив брата возле его покоев. — Так отпусти ее.

— Я и не держу, — отмахнулся Аданэй будто бы с безразличием, но Элимеру привиделась в глубине его глаз насмешка. А может, то пламя факелов отразилось в зрачках.

— Ты ведь понимаешь, о чем я говорю, о чем… прошу, — последнее слово он выдавил с трудом.

— Понимаю, — больше не стал притворяться Аданэй. — Но так не просят. Попроси по-настоящему, братец. Ведь она огорчится, если я от нее откажусь, а я не люблю огорчать женщин. Вот ты говоришь, что мне она якобы не нужна… А как я могу быть уверен, что тебе она нужна? Ты можешь убедить меня в этом?

— Вот тебе мое слово, что я искренен! — воскликнул Элимер со всей пылкостью. — Как еще ты хочешь, чтобы я убедил тебя?

— Как? Хм… Действительно, как? — Аданэй нахмурился, будто задумавшись. — Пожалуй, вот как: преклони передо мной колени, как перед повелителем. Тогда я поверю и отпущу ее.

От гнева перехватило горло, а в груди разгорелся пожар. В душе яростно боролись два взаимоисключающих желания: во что бы то ни стало получить свою царицу — и разбить Аданэю физиономию. Однако уже через несколько мгновений он позорно стоял перед братом на коленях, а тот с издевкой взирал на него сверху вниз. И, будто этого было мало, именно в эту минуту дверь покоев Аданэя отворилась, и оттуда выглянула Амихис.

— Я тебя совсем заждалась, мой кханади, — раздался ее низкий шелковистый голос.

Элимер вскочил с колен как ошпаренный. Его затрясло, задрожали пальцы рук и губы, по телу разлился жар мучительного стыда, кровь билась в висках, он весь вспотел.

— Я сейчас, — откликнулся Аданэй.

Девушка снова скрылась за дверью, а брат усмехнулся:

— Ох, надо же, как неловко получилось.

Элимер дышал хрипло и рвано, а сердце колотилось так, будто вот-вот разорвется от натуги.

Она все видела! Его царица видела, как он пресмыкался перед ее любовником!

Дыхание окончательно сбилось, он начал задыхаться, из глаз против воли брызнули злые слезы. Сейчас он даже не мог броситься на брата с кулаками, тело не слушалось, его по-прежнему трясло. Только и сумел, что ринуться прочь, ухватив краем глаза, что Аданэй неуловимо переменился в лице.

Элимер мчался по коридору, не разбирая пути. Мелькали факелы, двери, стражники у входа в крыло, где жили кханади. Он остановился только в неприметном отнорке, когда, неловко повернувшись, впечатался в стену. Так и замер, тяжело дыша, прижавшись лбом к холодному камню, глотая непрошеные слезы. Не обратил внимания на шаги за спиной и опомнился, только когда на плечо легла рука Аданэя.

— Элимер, послушай...

Он не дал брату договорить. Сбросил его руку и, надеясь, что в полутьме не заметны стыдные слезы и покрасневшие глаза, обернулся с отчаянным вопросом:

— За что ты так? Что я тебе сделал? За что ты меня так ненавидишь?!

Аданэй от неожиданности шагнул назад, но потом вдруг приблизился и, положив руку ему на затылок, потрепал волосы.

— Это неправда, — сказал он. — Я тебя люблю. Я бываю злым, и шутки у меня злые. Но ты мой брат, и я люблю тебя. Всегда буду. Просто… — он осекся и закончил явно не тем, чем собирался: — Просто помни, что она всего лишь рабыня и не стоит твоих страданий.

Элимер толкнул его в грудь, прорычал:

— Это ты не стоишь! Ничьих страданий! — и двинулся прочь.

Уже не бежал — шел. Аданэй не стал его задерживать.

Сожалений старшего брата — если они вообще были, — хватило ровно на день: он не трогал Элимера, а если и обращался к нему, то с доброжелательным спокойствием. Однако уже через день все вернулось к обыкновению. Только теперь еще и на физиономиях Аданэевских дружков появились снисходительно-насмешливые ухмылки. Не иначе брат поведал им, как Элимер стоял на коленях ради рабыни.

Свое обещание, впрочем, Аданэй сдержал: от красавицы-Амихис отказался и отправил ее к Элимеру. Но девушка с тех пор часто плакала, страдая по бывшему любовнику, и тщетно пыталась скрыть свои слезы. Аданэй успел пленить и ее тоже, как и многих других. Напрасно Элимер пытался исцелить девушку лаской, развлечь охотой и разговорами, музыкой и нарядами, окружить заботой. Он так часто сидел у ее ног, положив голову ей на колени, он перебирал в пальцах ее русые волосы, целовал отливающие солнцем пряди. Он так любил ее! — казалось ему тогда. И он так хотел, чтобы она ответила если не любовью, то хотя бы нежностью и теплом. Но с ним она оставалась ледяной и недоступной даже в те минуты, когда делила ложе. Зато видя Аданэя даже издали, преображалась: в глазах вспыхивали боль и надежда, щеки розовели, дыхание учащалось. От Элимера это, конечно, не ускользало. И тогда уже в его груди начинала клубиться боль, сплетенная с надеждой.

Так пролетел год, и так бы Элимер и дальше мучился, если бы, отчаявшись получить любовь, не попробовал заслужить ее — и даровал Амихис свободу. Он рассчитывал, что девушка будет признательна, и ее признательность перерастет в привязанность, но вышло иначе. Спустя месяц или два Амихис сообщила, что раз она теперь не рабыня, то и оставаться рядом с Элимером больше не обязана.

Если б она хотя бы решила воспользоваться приобретенной свободой, чтобы покинуть замок и стать вольной горожанкой, он бы еще понял. Но она пошла к Аданэю и, кажется, даже предложила ему снова стать рабыней, лишь бы он ее принял. Тогда Элимеру стало ясно, что она только притворялась гордой царицей, а по сути оказалась малодушной дурочкой. Ее слабость, ее уязвимость перед Аданэем он воспринял, как предательство, и почти месяц придумывал план мести. Но Амихис исчезла из замка раньше, чем он успел отомстить — Аданэй сам отослал ее, выдав замуж за кого-то из подданных.

С тех пор Элимер долгое время сторонился женщин, и ни одна не трогала его сердца. Лишь считанные разы за многие годы он разделил ложе с невольницей, которая благодаря связи с кханади мыслила улучшить свое положение. И улучшила. По крайней мере, работать ей больше не пришлось.

Так продолжалось, пока он не стал кханом. И пока у него не появилась Зарина — веселая и ласковая, с задорными рыжими волосами.

Конечно, Элимер сознавал, что ему нужен наследник, и однажды придется жениться — не на простолюдинке Зарине, а на дочери знатного рода одной из соседних держав. От будущей супруги только и требовалось, что быть благородных кровей и родить ему сына. Он уже присмотрел подходящую и думал вступить в брак через год или два. Хотя правил он всего около трех лет, советники вовсю настаивали, что нужно поскорее заключить выгодный брачный союз, ведь прежде, за редким исключением, властители Отерхейна короновались уже будучи женатыми и имея наследников — потому что всходили на престол в середине жизни, а то и ближе к ее закату. Элимер же стал кханом довольно рано, в двадцать лет, когда по нелепой случайности погиб отец: во время охоты в горах неловко ступил на осыпь, камни под ногами поехали, увлекая его за собой, и протащили вниз по обрыву. Он мог бы отделаться ушибами, но один из булыжников неудачно прилетел по затылку. Элимер и Аданэй были тогда рядом с отцом и первыми подбежали к нему. Израненный, с сочившейся из головы кровью, с пеной на губах, он все же успел вымолвить:

— Если не выживу… Аданэй… ты кхан.

Никто, кроме сыновей, не услышал его последних слов: когда подбежали охотники из свиты, великий кхан Сеудир был уже мертв. Ничто не мешало Элимеру солгать — и он солгал. Еще до обряда сожжения начал отрицать слова отца и, выдавая свой обман за правду, призывал в свидетели богов. Аданэй тоже клялся в истинности своих слов, но ему так и не удалось уличить Элимера во лжи.

Ни один из них не смог доказать свое право на престол, а потому на Совете мудрых вспомнили о древнем обычае: ритуальном поединке. Наследникам предстояло ехать до старой столицы, которая сейчас превратилась в захолустный городишко на юге страны, потом добраться до полузабытого святилища Многоликих Безымянных, и там сразиться. Тот, от кого отвернулись боги, терпел поражение и, лишенный божественной защиты и погребального костра, оставался в утробе храма, пожираемый Безымянными — вечно голодными и ненасытными воплощениями хаоса. Победителя же возвращали в мир людей и возводили на трон сами боги. По крайней мере, так было записано в преданиях и так говорили жрецы великого Гхарта.

Элимер верил в победу, потому что был сильнее брата и лучше владел оружием, Аданэй же считал, что правда, а значит, боги на его стороне. Но боги не помогли, и Элимер победил. Вернулся в Инзар спустя день, а еще через несколько дней состоялась коронация. Ему обрили виски, волосы собрали в высокий хвост, чтобы все видели знак династии — шрамированную татуировку в виде черно-рыжего (уголь и охра) коршуна.

Так кханади, повергнув соперника, доказал право на власть и стал великим кханом. И никто не усомнился, что Аданэй мертв. Никто, кроме самого Элимера. Противная мысль «вдруг он выжил» не давала покоя. Вскорости после коронации он не выдержал и под надуманным предлогом — якобы хочет вернуть храму Многоликих Безымянных былое величие — снова отправился туда, чтобы убедиться: враг мертв. Оставив охрану чуть позади, он подъехал к мрачному, уходящему под землю святилищу и, спешившись, ступил под тяжелые своды. Подняв заранее приготовленную масляную лампу над головой, медленно спустился по щербатым ступеням, освещая себе путь.

…Ни в зале поединка, ни в одном из прочих залов и коридоров он не наткнулся на труп врага, и ниоткуда до него не донеслась сладковатая вонь разложения. Разве что иногда под ногами похрустывали останки скелетов животных и полуистлевшие кости незадачливых смельчаков, десятилетия назад рискнувших войти сюда без позволения служителей Безымянных.

Это могло значить одно из двух: либо Аданэй выжил и сумел уйти (выползти?) из храма, либо его кто-то вынес. Вопрос: живого или мертвого, и кто посмел? Простой люд боялся этого места как огня, да и знать остерегалась.

От предположений и догадок Элимер похолодел, к горлу подступила тошнота, голова закружилась. Потому он не сразу уловил шорох, движение воздуха и чей-то короткий вздох, но тело, вышколенное годами тренировок, заученно шатнулось в сторону и поднырнуло под меч — лезвие просвистело прямо над головой.

Первой мыслью, толкнувшейся в виски, было: это Аданэй! Однако Элимер быстро сообразил — то разбойничья шайка, притаившаяся в темноте и поджидавшая удобной минуты для нападения. Когда первая — неожиданная — атака не принесла им успеха, головорезы попытались отрезать его от выхода и окружить.

Кхан насилу унес ноги, но на беду разбойников быстро вернулся с дюжиной воинов из охраны. Схватка завязалась нешуточная. Вопреки ожиданиям, разбойники оказались не чернью, взявшейся за оружие от нищеты и безысходности, а обученными бойцами. Они сумели убить двоих воинов Элимера, еще двоих ранили. Впрочем, сами потеряли пятерых, ну а оставшихся удалось пленить во главе с предводителем.

Уже после, наедине, кхан допросил главаря. Тот не запирался и рассказал, что недели две назад они нашли окровавленное и еще теплое тело «белобрысенького юнца из богатых». Стянули с него добротную одежду, а труп вынесли и выбросили, «чтобы не вонял», подальше от храма, рядом с проселочной дорогой, а сами обосновались внутри. Когда-то они пришли в Отерхейн из чужих краев, а потому древний храм, посвященный владыкам хаоса, их не пугал — они просто-напросто не знали, что он такое. Святилище они приняли за руины — в какой-то мере оно ими и было. Главарь еще добавил, что спустя день или два по той дороге проходил старик с телегой, собирающий трупы в окрестностях городка и доставляющий их к мертвецкой яме.

Элимер решил, что мертвецкая яма — как раз та участь, которую брат заслуживает, и на этом успокоился. Как оказалось, зря.