Гибель отложим на завтра (джен)

Полог военного шатра колыхнулся, с глухим шорохом откинулся, взметнув пыльную поземку, и наружу вывалился человек в лохмотьях, едва не влетев в Таркхина. Советник отшатнулся от неожиданности и мимолетом глянул на оборванца: связанные за спиной руки, изможденная фигура, грязные, цвета чуть подгнившей соломы волосы, свисающие до плеч — не то раб, не то пленник.

Высоченный плечистый стражник, рядом с которым и невольник, и старик-советник казались коротышками, подтолкнул своего подопечного в спину, следом отвесив смачный подзатыльник.

— Прошу простить, господин советник, — стражник коротко поклонился Таркхину. — Этот дурень совсем не смотрит, куда идет, — сказал он так, будто «дурень» самостоятельно выбирал направление.

Таркхин кивнул и посмотрел на пленника еще раз, уже внимательнее. Даже в неверных степных сумерках было заметно, как он бледен и как подрагивают его губы — то ли от страха, то ли от гнева. Что, впрочем, советника ничуть не удивляло, ведь оборванец только что вышел из шатра кхана, а великий кхан вряд ли велел привести его для приятной беседы. Особенно на закате дня. Особенно невольника, по-видимому, благородных кровей: для простолюдина чересчур надменные черты и гладкая кожа, а движения слишком отточенные (даже со связанными руками) — обычно так двигаются те, кто сызмальства учился воинскому искусству. Почти наверняка это кто-то из личных врагов правителя.

Проводив стражника и незнакомца недолгим взглядом, Таркхин миновал двоих телохранителей у входа и наконец ступил в шатер повелителя. Горький дым защипал ноздри, глаза заслезились. Не удержавшись, советник чихнул, затем сделал два шага вперед и остановился. В глубине шатра, возле очага, скорее чадящего, чем горящего, сидел Элимер. Сейчас он больше напоминал пирата со Скалистых островов, чем великого кхана: потертая одежда, давно нечесаные тёмные волосы, угрюмое лицо и колючий взгляд, заметный даже в полутьме. Правителя явно что-то тревожило.

Таркхин медленно поклонился.

— Я могу говорить, повелитель?

Элимер рассеянно кивнул.

— Мой кхан, Гродарон передает, что разведчики снова заметили на востоке дикарей. Там, за Лисьими холмами. Пока неясно, много ли их. Может, это всего лишь те недобитые, кому удалось бежать, но на всякий случай тысячник отправил в ту сторону один этельд, прочесать холмы.

— Проклятые дикари. Сколько ни бей, откуда-то снова лезут. Как грызуны из нор, сожри их Ханке. И плодятся, как грызуны, — проворчал Элимер отстраненно, будто мысли его были далеко и от дикарей, и от города, который он задумал основать на этом самом месте.

А ведь еще вчера глаза кхана горели, когда он в очередной раз описывал, каким видит будущий город под названием Вальдакер, что значит «вечный», и когда сетовал, что дикие племена ему мешают.

— Что-то случилось, мой повелитель? — спросил Таркхин.

Элимер вскинул голову, в его взгляде мелькнуло сомнение, но затем он кивнул на овчину у очага. Советник опустился на указанное место, но не произнёс ни слова — ждал, пока правитель сам заговорит: так велело придворное уложение. Однако кхан тоже молчал, в задумчивости теребя серебряный хвостовик пояса. Затем протянул руку к лежащим неподалёку дровам, подкормил слабеющее пламя. Огонь лизнул дерево, затрещал и, взвившись, бросил отблески на стены из воловьей кожи, на стойку с оружием и кованый сундук, осветил мрачное лицо правителя, погруженного в себя.

Таркхин едва ли не кожей ощущал беспокойство, если не сказать испуг кхана.

— Элимер? — окликнул он его.

Правитель вздрогнул, посмотрел на советника в упор и выдавил:

— Он жив, Таркхин. Он выжил.

— Кто?

— Мой брат.

Советнику понадобилось несколько долгих мгновений, чтобы осмыслить, осознать услышанное. Кханади Аданэй жив? Но как?

— Как такое возможно? — спросил он вслух. — Ведь его не могли оживить чарами, такое мощное колдовство я бы почуял. Ты же своими руками его поверг и своими глазами видел его гибель.

Элимер отвернулся, будто в смущении, и сказал:

— Я так думал, да. Думал, что он мертв. Но не убил... Точнее, не совсем убил.

— Как это «не совсем убил»?

— Я поверг его, рана выглядела смертельной, дыхание ощущалось едва-едва. Надо было добить… но я не добил. Теперь он жив.

Таркхин в сомнении качнул седой головой.

— Откуда тебе это известно, почему ты так уверен? Кто тебе сказал, что он жив? Может, этот человек солгал или его самого ввели в заблуждение? — Он помедлил, задумавшись, потом задал вопрос: — Тот пленник, с которым я столкнулся у входа в твой шатер… Он из бывших сподвижников твоего брата? Это он рассказал?

— Так ты видел его? — охрипшим, будто простуженным голосом спросил кхан. — Того пленника? И что о нем думаешь?

— Светловолосого парня? — на всякий случай уточнил советник. — Мне показалось, что он из благородных. Этого не скрыть под лохмотьями и грязью, все равно угадывается непростое происхождение. Кожа светлая и чистая, волосы густые, еще и походка выдает. Да и красивый, как герой из легенд… — Таркхин осекся. Его глаза округлились, а из горла вырвался стон: — О, Боги!

— Ты догадался… — протянул Элимер. — Что ж, так и есть: ты видел Аданэя.

Советник опустил голову и, пытаясь собраться с мыслями, принялся выщипывать шерстинки из овчины. Затем опомнился и вскинул взгляд на кхана.

— Кто-нибудь еще знает?

— Надеюсь, только мы с тобой. Тебе я верю как себе. А из воинов, которые здесь со мной, Аданэя мало кто видел в прошлом и вряд ли кто его опознает, тем более в таком обличье. Да и давно был тот поединок, почти три года прошло.

— Не так уж и давно... Когда Аданэй здесь появился? И как?

— Кто знает как? — пожал плечами кхан. — Я не спрашивал, потому что он все равно не рассказал бы. Разве что пытать его, но жаль тратить время, да и смысла не вижу. Так или иначе, повезло, что неким чудесным образом он попал в рабство и именно ко мне. И именно здесь, а не где-то еще. Иначе я мог бы не встретить его, а значит, не узнать. А так наткнулся сегодня вечером: как раз прогудел вечерний рог, рабов вели со строительства в их загоны, тут-то он и попался мне на глаза. Сначала я едва поверил...

Таркхин взъерошил волосы и вздохнул:

— Мой кхан, так почему он до сих пор жив?

— Это ненадолго.

— Даже пара часов — уже долго. Ты сильно рискуешь. Куда его увели? Ты уже пощадил его в прошлый раз, и вот снова…

— Да не щадил я! — В черных глазах Элимера сверкнула злость, и он подался вперед. Впрочем, тут же успокоился и опустил плечи. — Я не щадил, просто я не сомневался, что он и так сдохнет. Вот и не добил.

— Почему же, что помешало? — прищурился советник.

Не то чтобы Таркхин желал зла кханади Аданэю и тем более жаждал его гибели — в конце концов, он даже не был с ним знаком, разве что понаслышке. Зато он хотел добра своему бывшему воспитаннику и нынешнему повелителю — кхану Элимеру. Потому быстро подавил сочувствие к несчастному пленнику, которое несмело шевельнулось в его душе: благополучие правителя и государства было важнее жизни одного человека, к тому же не самого достойного. В какой-то мере, если верить множеству рассказов о нем, Аданэй заслуживал наказания за свои поступки.

— Лучше не спрашивай, — отмахнулся кхан и скривил губы. — Я и сам казню себя за недомыслие, если не сказать за дурость.

— Ладно, — протянул Таркхин. — Что было, того не изменить. Но почему и на этот раз не убил его сразу? Да хоть прямо здесь, в этом шатре? Почему дал увести, рискуя, что кто-нибудь его узнает?

— Потому что смерть для него — слишком легкая участь, — процедил правитель. — Ты не слышал, какие мерзкие заносчивые речи вел здесь этот сукин сын. Будет лучше, если он остаток дней проведет уродливым калекой-рабом. Кстати, я сообщил ему о моих задумках, — зло и весело признался Элимер, — о парочке вариантов. Ублюдок после этого сразу поутих. До рассвета будет гадать, какую участь я ему выберу. Гадать и бояться.

Теперь Таркхину стала еще понятнее мучительная бледность пленника и дрожь его губ. Конечно, для кханади Аданэя, как и для любого другого человека, всегда существует удел суровее смерти.

— И какие же у тебя мысли насчет него, мой кхан?

Правитель посмотрел на советника долгим взглядом, но ничего не ответил. Таркхин терпеливо ждал. Ему показалось, будто Элимер что-то недоговаривает ему или что-то скрывает от себя самого.

Огонь в очаге почти угас, тени в шатре сгустились. Советник подбросил небольшое полено, пошевелил угли. Пламя заплясало вновь, но Элимер едва обратил на это внимание, погрузившись в мрачное оцепенение. Это могло означать, что беседа окончена, и старик уже хотел подняться и просить позволения уйти, но кхан все-таки нарушил молчание:

— Отрезать язык, выколоть глаза и изуродовать лицо так, чтобы никто его не узнал, даже я. И, конечно, срезать вот это. — Он постучал себя пальцем по виску, где под волосами скрывался знак династии Кханейри. — Представляешь, каково будет ему превратиться в урода, пугающего детей? Либо еще можно вот что, — ухмыльнулся правитель, — лишить его мужского естества, обрядить в женское платье и отправить в публичный дом. Я еще не решил, как лучше.

Таркхин уперся ладонями в колени и нахмурился.

— Мальчик мой, — вздохнул он, — ты занимаешься опасными глупостями, прекрати!

Старик обратился к роли и интонациям наставника, как это часто бывало, когда он сердился на Элимера. Разумеется, лишь в те минуты, в которые они находились наедине. Благо, кхан относился к этому с пониманием: он и сам иногда по-прежнему чувствовал себя воспитанником старого чародея.

— Отринь чувства и обратись к разуму, — увещевал Таркхин в ответ на вскинутые в изумлении брови правителя. — Ты умеешь принимать решения с холодным сердцем, так почему сейчас из сиюминутных желаний, из злости и мести, из желания помучить брата ставишь под удар себя и весь Отерхейн?

— Если он станет неузнаваемым уродом, то мне ничего не грозит, — отмахнулся кхан, но в его сердце уже закралось сомнение, оно читалось на лице.

— Пока человек жив, любая мелочь может стать звеном в цепочке случайностей, которые еще неизвестно к чему приведут. Как знать, какие кости выбросит судьба в будущем? Пока твой враг жив, ты не можешь быть уверен, что он не опасен. Это во-первых. А во-вторых, вот прямо сейчас, пока Аданэя вели до… куда ты там велел его увести?

— В яму для пленных. Он просидит там в одиночестве до рассвета, и сторожить его будут двое верных мне воинов

— Так вот, уверен ли ты, что по дороге до той ямы его точно никто не узнал? Или завтра на рассвете никто не узнает? Или сам Аданэй в отчаянии не расскажет, кто он такой?

— Да ему никто не поверит или сделают вид, что не верят.

— Может, и так, но слухи поползут, уйдут в народ и превратятся в байки. Ты этого хочешь? И это только то, что может случиться прямо сейчас. А что может произойти в будущем? Даже изуродованный и униженный, враг не перестает быть врагом.

— Ты прав, конечно, — вздохнул Элимер. — Но…

— Но? — Таркхин тряхнул головой. — Не жди рассвета. Вели сейчас же привести его и убей. Сразу. С холодным сердцем. Убей и не мучай. Так будет куда мудрее. Безопаснее для тебя. И куда милосерднее для него … Какое может быть «но»?

— Такое, что я не могу! — с досадой воскликнул кхан. — Как оказалось…

Он отвернулся к огню, но Таркхин успел поймать на его лице выражение крайней растерянности и недоумения.

— Чего ты не можешь, мой мальчик? — мягко спросил старик, наклонившись вперед и ободряюще потрепав воспитанника за плечо.

— Я не могу его убить, вот что, — дивясь самому себе, Элимер перевел на Таркхина изумленный взгляд. — То есть понимаешь, как странно?.. Не могу! И тогда не сумел. Я не добил его тогда вовсе не из беспечности, как утверждал, а из малодушия. У меня как будто… рука не поднялась. И вот сейчас снова… Я собирался, правда собирался, я уже достал удавку — ну, знаешь, не хотел запачкать его кровью шатер, — а потом убрал ее. Почему? Я задаюсь этим вопросом снова и снова. Я воин, я правитель, я умею убивать врагов, отлично умею. Так почему его — нет?

— Это и впрямь непонятно, — пробормотал Таркхин.

— Не просто непонятно. Это пугает. Знаешь, тогда, в день нашего поединка, Аданэй лежал у моих ног, без сознания, со страшной раной в груди, едва живой. Я занес меч, чтобы нанести последний удар, но когда сдвинулся на полшага, свет лампы из-за моей спины упал на его лицо. Оно изменилось или мне так показалось. Стало как-то мягче, благороднее, что ли. А губы сложились в подобие улыбки. Не той мерзкой и насмешливой, которой он улыбался обычно, а кроткой, доброй даже. Исчезло то, что я ненавидел. Я как будто заново увидел в нем брата из раннего детства, а не мерзавца, который мучил и травил меня почти всю жизнь. — Элимер смотрел вдаль, сквозь Таркхина, как будто забыв о его присутствии, как будто рассказывая сам для себя, вспоминая и пытаясь осмыслить и понять собственные чувства. — И я не смог. Да, меня кольнула жалость. Сейчас я понимаю: то была она. Поэтому я всего лишь срезал у него прядь волос с куском кожи с виска, чтобы показать стражам наверху, и убедил себя, что он все равно уже мертвец. А потом изо дня в день думал, почему не прикончил — не брата — врага? Что со мной случилось в тот день? А сегодня? Что со мной случилось сегодня? Ведь в этот раз ни лицо его не менялось, ни повода для жалости не было. Напротив, он был самонадеянным, самодовольным ублюдком, и язык его источал яд. Так может, узы крови оказались сильнее, чем я думал? Или его странная сила сыграла ему на руку, защитила?

— Что за сила, Элимер? — Таркхин подался вперед и замер, прислушиваясь к собственным ощущениям. Его кольнуло нехорошее предчувствие: колдовское чутье, до сих пор дремавшее, проснулось от слов кхана о «странной силе». Оно подсказывало, что участь Аданэя может отразиться не только на самих братьях и не только на Отерхейне, но и на судьбе всего мира.

— Сила? — Элимер дернул губами и почесал висок. — Да я сам не знаю, как ее назвать. Но эта сила многих заставляла любить его, и дело не столько в красоте. Какие-то чары... они словно влекли к нему людей. Даже меня влекли, хотя лишь изредка и мимолетно. Ненависть всегда оказывалась сильнее.

Кхан поднялся на ноги и в раздумьях прошелся по шатру, подошел к стойке с оружием, погладил рукоятку меча в изукрашенных бронзой ножнах, наконец снова обернулся к Таркхину.

— Так может, и сейчас она окажется сильнее? Ты прав, ни к чему игры, если я могу избавиться от него тотчас же. Велю его привести.

Старик будто не услышал: сидел, покачиваясь и глядя вдаль.

— Но ненависть всегда оказывалась сильнее… — вторил он. — Несмотря на чары…

Дурное предчувствие — не обычного человека, а мага, — все крепче прорастало в нем.

От Элимера это не укрылось. Он вновь опустился на шкуру напротив Таркхина и спросил:

— Ты что-то почувствовал?

Старик встряхнулся, сбрасывая наваждение, и ответил уже осмысленно:

— Да, почувствовал. Есть что-то тревожащее в вашей с ним истории и в вашей сегодняшней встрече. Что-то угрожающее, недоброе… не только для твоего брата — для всех.

Элимер привык доверять колдовскому чутью старика. Без намерения оно редко возникало, зато, когда возникало, всегда говорило о чем-то важном и от чего-то предостерегало.

— Ты сможешь выяснить?

— Попробую. Сегодня же ночью загляну за предел, и если Безымянные позволят… Только, мой кхан, ты пока что не трогай своего брата.

— Ты ведь сам только что убеждал меня не тянуть, — усмехнулся правитель.

— Знаю. Мой разум и сейчас говорит, что тянуть не стоит, но колдовское чутье утверждает обратное. Давай дождемся, пока я вернусь с той стороны. Надеюсь, к рассвету мне удастся найти нити и разобраться в плетении ваших судеб. Тогда у нас появятся ответы. До той поры не предпринимай ничего.

Элимер медленно, будто неохотно кивнул, но Таркхину показалось, что в глубине души он вздохнул с облегчением.

За разговором время летит незаметно. Когда кхан и советник вышли из шатра, на небе уже давно взошли звезды.

— До завтра, Таркхин, — проговорил Элимер.

— До завтра, великий кхан. Да будут благосклонны к тебе боги.

Советник удалился ворожить, а Элимер еще долго стоял под ночным ветром, вдыхая свежий запах степных трав. Лишь когда лицо и руки окоченели от холода, вернулся в шатер, к теплому очагу.

* * *

В степи день быстро сгорает. Безжалостное солнце с утра и пополудни иссушает землю, сводит с ума людей и скот, а вечером вмиг исчезает. Старики говорят: съедает его черный змей, что сидит у корней Горы и до времени хранит порядок в мире, принимает во чрево души умерших.

Когда день уходит, от жары не остается и следа. Белесая дымка поднимается от земли, стоячая вода покрывается ледяной коркой, а пожухлая трава — изморозью.

Степные жители к этому привыкли и не жаловались: их земли были велики и богаты, несмотря на злое солнце и недобрую ночь. Пусть в Отерхейне не колосилось зерно, как на западе, не цвели сады, как на востоке, зато паслись лучшие табуны, ковалось лучшее оружие. О кузнецах говорили, будто они потомки великого Гхарта, отлившего мир во Вселенском горне. Но больше всего славился Отерхейн конными воинами: одни соседи их боялись, зато другие с радостью брали в наемники. Впрочем, здесь и своих сражений хватало, недостатка в военной добыче не было.

Вот и сейчасвзялистепную долину, где раньше скрывались разбойничьи ватаги и бродили разрозненные дикие племена; теперь, когда кхан решил основать здесь новый город, дикарям пришлось бежать в леса, к своим далеким сородичам. Со всего Отерхейна свезли мастеров, вольных работников и рабов, а неподалеку от строительства разбили военный лагерь. Правитель с войском жил в нем вот уже месяц, лично наблюдая за возведением города.

Когда время подкрадывалось к полуночи, воины толпились поближе к кострам. Грелись и травили байки от скуки: ведь ничего тоскливее нет, чем жить в лагере в мирное время — ни в трактир не сходишь, ни к веселым девицам. Когда же переваливало за полночь, костры уже не так спасали от холода: промозглый воздух подползал сзади, обдувал спину, лез под ворот, и все постепенно разбредались по шатрам — спать. Обычно никого не оставалось снаружи в зябкие ночи, кроме нахохлившейся стражи, обязанной до утра следить за погруженным в сон лагерем.

Элимер, как правило, засыпал рано и просыпался тоже. Но сегодня ему не спалось. Он проворочался полночи, наконец сдался и, подбодрив пламя в очаге, принялся затачивать поясной кинжал о точильный камень — просто чтобы занять руки. Ну а голова уже была занята: в ней блуждали мысли о брате и всплывали недобрые воспоминания…

Элимер и Аданэй никогда не ладили. И если в самом раннем детстве Элимер еще мог припомнить совместные игры и забавы, то уже к пяти-шести годам почти все их общение сводилось к ссорам и дракам. Понятно, что мальчишки часто дерутся по малолетству, но у них с братом уже тогда все выглядело так, словно они мечтали друг друга убить.

Расплачиваться за перебранки обычно приходилось Элимеру: отец куда чаще вставал на сторону старшего сына, а ему доставались суровые внушения, если не оплеухи. Откуда такая несправедливость, Элимер не понимал, но всеми силами пытался угодить отцу, дождаться хотя бы скупой похвалы или одобрительного кивка. Бесполезно. Тот все равно смотрел на него, как на пасынка, хотя уж он-то пасынком точно не был. Те же темные волосы, те же черные глаза и ямочка на подбородке. Скорее уж Аданэй мог быть приемышем, с его-то светлыми волосами...

Нелюбовь и придирчивость отца немного сглаживалась нежностью и лаской матери, но кханне Отерхейна была тихой женщиной, побаивалась мужа, и Элимер едва ли мог впомнить, чтобы когда-нибудь она пыталась защитить его от кхана или от Аданэя.

Когда же ему исполнилось восемь, мать умерла, рожая отцу очередного наследника. Ребенок тоже не выжил. Почувствовав себя в полном одиночестве, Элимер ко всему утратил интерес, стал намного меньше и реже говорить, пока не замолчал окончательно. Он часто слышал смех Аданэя и злился, что тот не горюет, хотя у них недавно умерла мать. Брат, отцовский любимец, никогда не был к ней особенно привязан.

Скоро поползли слухи, будто Элимер повредился рассудком и разучился говорить. Отец, дабы положить им конец, отправил сына в ДолинуВетров, к мудрецам, якобы на воспитание. Так он говорил, но Элимер уже находился в том возрасте, когда понимал: это ссылка. Правитель решил убрать неугодного сына подальше с глаз — своих и приближенных.

Впрочем, время, проведенное в долине у подножия гор, до сих пор помнилось, как самое счастливое. Простые, сложенные из седых булыжников дома в окружении величественных хребтов, прозрачный воздух, сверкающие серебром ручьи, аромат сосен и трав, добрые люди. Никто не смотрел искоса, не давил на него и не отвешивал подзатыльники. К нему относились с терпением и лаской. Рассказывали забавные байки и пугающие легенды, когда он скучал; когда же его разум успокоился и окреп, начали обучать математике, истории и языкам, показывали, как правильно читать звезды и древние манускрипты. Для воинских тренировок тоже было отведено время, но не так много, как если бы он по-прежнему жил в замке.

С особенной заботой относился к нему наставник, Таркхин. Наверное, поэтому именно с Таркхином Элимер впервые снова заговорил.

Радостная, интересная и неторопливая жизнь в долине продолжалась пять лет — пока ему не минуло тринадцать. В то утро он сидел у окна и читал книгу: до занятий еще оставалось несколько часов, а выходить наружу не хотелось — там моросило, и гулял сильный ветер. В книге рассказывалась история легендарного правителя давно исчезнувшей страны под названием Шахензи, которого предали и убили родичи. Тут-то Элимеру в голову и пришла неприятная мысль: а ведь и его родичи, отец и брат — тоже предатели. Его выслали прочь, отправили сюда и за все время ни разу не навестили, даже не прислали весточку и не ответили ни на одно из его редких посланий. От него попросту избавились, его возвращения никто не ждал, ему грозило остаться здесь на всю жизнь — безвестным, навсегда забытым. И пусть долина была прекрасна, а Таркхин заменил отца, но жить отшельником среди других мудрых отшельников, не будучи при этом чародеем, — не его путь. Он — кханади. Его манили битвы и крепости, он хотел бы стать главным военачальником или даже взойти на престол. Он имел на это не меньше прав, чем старший брат, ведь в Отерхейне власть передавалась не по старшинству, а по заслугам, а значит, и у младшего кханади была возможность доказать, что он достоит трона. Если, конечно, ему позволят вернуться ко двору.

Элимер поделился своими мыслями с Таркхином, а тот заметил, что власть не приносит счастья, что власть — это тоже цепи. Она позволяет не зависеть от кого-то одного, но заставляет зависеть от многих и многого — свободно распоряжаться своей жизнью все равно не получится.

Элимер с внимательным видом выслушал, кивая, а наставник усмехнулся, поняв, что у воспитанника в одно ухо влетело, из другого вылетело. Однако помочь согласился и написал кхану Отерхейна послание, в котором доказывал, что кханади пора вернуться домой: мол, он достаточно обучен, и в Долине Ветров ему больше делать нечего.

Неизвестно, раздосадовало отца это послание или же оставило безразличным, но так или иначе, а Элимер вернулся в Инзар — столицу Отерхейна. Это случилось осенью, под вечер, когда пыльные ветра заламывали травы, и носилось перекати-поле. Даже высокие крепостные стены не спасали от холодных, бьющих наотмашь порывов.

Отец не встретил Элимера — не смог или не захотел. Никакого торжества в честь возвращения младшего кханади тоже не было, и даже стражников у мощных замковых ворот не уведомили, что он возвращается, пришлось объяснять им и доказывать, кто он такой. Благо, с другой стороны ворот подъехал Аданэй и пришел на помощь (пожалуй, первый и единственный раз за все годы).

— Это мой младший брат и ваш кханади, немедленно пропустите, — велел он, и стражники, ударив в щиты и издав приветственные возгласы, расступились.

Элимер въехал в проход в воротах — лошадь звонко процокала по каменной кладке и, повинуясь наезднику, остановилась перед Аданэем. Теперь можно было внимательнее разглядеть брата, восседающего на великолепном буланом жеребце. Позади него торчала свита из знатных юношей, но на них Элимер едва обратил внимание.

— Мог бы вернуться днем, — проворчал Аданэй, поглядывая на него свысока. — На ночь у меня обычно другие планы.

Высокий, стройный, в расшитом серебром кафтане и небрежно наброшенной на плечи шкуре рыси, он выглядел совсем взрослым, лет на восемнадцать, хотя ему только-только шел шестнадцатый год. Брат прямо-таки поражал своей красотой: золотые волосы, яркие глаза, точеные черты, горделивая осанка. Только вот холодом веяло от этой красоты. Сразу вспомнились суеверные перешептывания слуг, что Аданэя якобы подкинули степные духи, вот почему он так красив и так не похож на большинство отерхейнцев — темноволосых и темноглазых.

— Поехали, — бросил Аданэй. — Покажу тебе твои покои.

Не дожидаясь ответа, он развернул жеребца и двинулся к замку, пересекая площадь и минуя хозяйственные постройки. Элимер на своей невзрачной низкорослой кобылке и свита Аданэя на породистых лошадях потрусили следом.

Сейчас он думал, что родись они с братом в обычной семье, может, не превратились бы во врагов. Пусть друзьями не стали бы, но хоть не сражались бы в смертельной схватке. Увы, на престол мог взойти лишь один, и это подхлестнуло вражду.

Впрочем, поначалу Элимер чувствовал только зависть. И еще восхищение, желание подражать, чтобы стать таким же: уверенным в себе и любимым окружающими, бойким на язык, веселым и, чего уж там, красивым. Ненависть появилась позднее, и для нее было множество причин.

Так, Элимер узнал, что в неподобающей для кханади встрече, которая так его уязвила, виноват Аданэй. Отец поручил старшему сыну устроить хоть и скромное, но достойное приветствие для младшего: предупредить стражу и воинов, подготовить свиту, угощение, и чтобы обитатели замка спустились ко входу приветствовать его. Ничего этого Аданэй не сделал, разве только приехал сам. Не по недомыслию — намеренно. Чтобы унизить, указать младшему брату на его место. Отцу он потом сказал, что якобы Элимер приехал слишком рано, что его ждали позднее, а потому толком не успели ничего организовать.

Конечно, отец поверил своему любимцу. Он всегда ему верил. И на советах, когда Элимера начали туда приглашать, слово старшего кханади весило в разы больше, чем его.

Иногда доходило до смешного: как-то раз отец спросил их мнения по не слишком значительному вопросу: скотоводы просили снизить подати из-за частых нападений лесных дикарей. Элимер предложил подати не снижать, но отправить воинов для защиты скота, тем более что крупных войн в то время не предвиделось, а воинам лучше было не засиживаться без дела.

Отец выслушал его крайне рассеянно, зато внимательно прислушался к Аданэю и похвалил, хотя оба они сказали почти одно и то же, только разными словами. У старшего это получилось красноречивее. Отец же еще и добавил Элимеру неприятное внушение:

— В Долине тебя учили одному, сын, — проворчал он, — а в Отерхейне требуется другое. Ты не знаком с наукой войны. Ты не знаешь, как управлять нашими землями. Прислушивайся к брату, задавай ему побольше вопросов, он всему тебя научит.

В глазах Аданэя тогда мелькнула знакомая с детства насмешка, а у Элимера дыхание перехватило: захотелось обругать брата последними словами. Конечно, он этого не сделал. Он проглотил обиду и покорно выдавил:

— Конечно, повелитель.

Хотя кое-чему этот досадный случай все-таки научил. Элимер понял, что и впрямь не знает многое из того, что должен знать кханади, и пригласил лучших учителей и мастеров. С тех пор дни уходили на воинские тренировки, а вечера на занятия ораторским искусством и на то, чтобы вникнуть в дела государства. Он даже пытался разговаривать с Аданэем, но тот либо уходил от ответов, либо переводил все в шутку.

Брат вообще любил шутить, только вот шутки обычно были злые, с издевкой.

Однажды кханади стояли среди знаменитых воинов, вели разговор о предстоящей охоте. Кто-то спросил, собирается ли Элимер поехать, но не успел он и рта раскрыть, как ответил Аданэй:

— Мой брат многое знает об охоте из книг, но сама охота для него еще слишком опасна. Он ведь долго жил среди отшельников и только недавно выучился ездить верхом и держать в руках копье. Через год или два, уверяю, он станет достойным воином и охотником, но сейчас не стоит рисковать жизнью неопытного юноши.

Все это он проговорил с самым невинным и серьезным видом. Аданэй умел насмехаться так, что никто, кроме Элимера, этого не замечал. А у Элимера никогда не получалось ему парировать. Потом, в мыслях, он придумывал самые едкие и остроумные ответы, но в нужное мгновение нужные слова никогда не находились. Он не избавился от насмешек брата даже спустя годы, когда благодаря упорным тренировкам превзошел в искусстве войны многих, в том числе и его.

И все же долгое время Элимером владели только неприязнь и ревность. Ненависть пришла вместе с русоволосой красавицей-рабыней, которую привезли в замок туманным летним утром, когда он упражнялся на воинской площадке в стрельбе из лука. Уже тогда девушка привлекла его внимание: рядом с надзирателем она шла так, будто была госпожой в сопровождении прислужника. Ее звали Амихис, как позже выяснил Элимер, и по коридорам замка она тоже ходила, как госпожа в своих владениях. Неторопливо и плавно ступала по камням, покрытым где соломой, где шкурами, гордым взглядом смотрела перед собой. Чеканный профиль, надменно вздернутый подбородок, изящные изгибы шеи и талии, утонченные жесты... Не рабыня — царица, попавшая в плен. Шестнадцатилетний Элимер даже придумал для нее историю: гордая воительница, владычица дикого края, попала в плен, но не смирилась и жаждет отмщения. Она забудет о мести, откажется от нее ради любви — она полюбит своего врага. Элимера.

Мечты на то и мечты, что сбываются лишь изредка. Эта не сбылась... Рабыню-царицу забрал себе брат. Кажется, она даже в него влюбилась. Аданэя вообще многие любили: и женщины, и некоторые мужчины. Ходили даже слухи, будто чтобы доказать свою власть над людьми, он приглашал к себе юношей и дев, и они одновременно его ублажали. Элимер в эти сплетни не слишком-то верил, хотя братец действительно знал свою силу и частенько пользовался ею.

Когда он заметил, как Элимер относится к Амихис, нашел новый способ мучить: постоянно обнимал девушку на его глазах и звал ее к себе чаще, чем других своих наложниц. Однажды Элимер не выдержал.

— Тебе ведь она на самом деле не нужна, верно? — спросил он, поздним вечером подловив брата возле его покоев. — Так отпусти ее.

— Я и не держу, — отмахнулся Аданэй будто бы с безразличием, но Элимеру привиделась в глубине его глаз насмешка. А может, то пламя факелов отразилось в зрачках.

— Ты ведь понимаешь, о чем я говорю, о чем… прошу, — последнее слово он выдавил с трудом.

— Понимаю, — больше не стал притворяться Аданэй. — Но так не просят. Попроси по-настоящему, братец. Ведь она огорчится, если я от нее откажусь, а я не люблю огорчать женщин. Вот ты говоришь, что мне она якобы не нужна… А как я могу быть уверен, что тебе она нужна? Ты можешь убедить меня в этом?

— Вот тебе мое слово, что я искренен! — воскликнул Элимер со всей пылкостью. — Как еще ты хочешь, чтобы я убедил тебя?

— Как? Хм… Действительно, как? — Аданэй нахмурился, будто задумавшись. — Пожалуй, вот как: преклони передо мной колени, как перед повелителем. Тогда я поверю и отпущу ее.

От гнева перехватило горло, а в груди разгорелся пожар. В душе яростно боролись два взаимоисключающих желания: во что бы то ни стало получить свою царицу — и разбить Аданэю физиономию. Однако уже через несколько мгновений он позорно стоял перед братом на коленях, а тот с издевкой взирал на него сверху вниз. И, будто этого было мало, именно в эту минуту дверь покоев Аданэя отворилась, и оттуда выглянула Амихис.

— Я тебя совсем заждалась, мой кханади, — раздался ее низкий шелковистый голос.

Элимер вскочил с колен как ошпаренный. Его затрясло, задрожали пальцы рук и губы, по телу разлился жар мучительного стыда, кровь билась в висках, он весь вспотел.

— Я сейчас, — откликнулся Аданэй.

Девушка снова скрылась за дверью, а брат усмехнулся:

— Ох, надо же, как неловко получилось.

Элимер дышал хрипло и рвано, а сердце колотилось так, будто вот-вот разорвется от натуги.

Она все видела! Его царица видела, как он пресмыкался перед ее любовником!

Дыхание окончательно сбилось, он начал задыхаться, из глаз против воли брызнули злые слезы. Сейчас он даже не мог броситься на брата с кулаками, тело не слушалось, его по-прежнему трясло. Только и сумел, что ринуться прочь, ухватив краем глаза, что Аданэй неуловимо переменился в лице.

Элимер мчался по коридору, не разбирая пути. Мелькали факелы, двери, стражники у входа в крыло, где жили кханади. Он остановился только в неприметном отнорке, когда, неловко повернувшись, впечатался в стену. Так и замер, тяжело дыша, прижавшись лбом к холодному камню, глотая непрошеные слезы. Не обратил внимания на шаги за спиной и опомнился, только когда на плечо легла рука Аданэя.

— Элимер, послушай...

Он не дал брату договорить. Сбросил его руку и, надеясь, что в полутьме не заметны стыдные слезы и покрасневшие глаза, обернулся с отчаянным вопросом:

— За что ты так? Что я тебе сделал? За что ты меня так ненавидишь?!

Аданэй от неожиданности шагнул назад, но потом вдруг приблизился и, положив руку ему на затылок, потрепал волосы.

— Это неправда, — сказал он. — Я тебя люблю. Я бываю злым, и шутки у меня злые. Но ты мой брат, и я люблю тебя. Всегда буду. Просто… — он осекся и закончил явно не тем, чем собирался: — Просто помни, что она всего лишь рабыня и не стоит твоих страданий.

Элимер толкнул его в грудь, прорычал:

— Это ты не стоишь! Ничьих страданий! — и двинулся прочь.

Уже не бежал — шел. Аданэй не стал его задерживать.

Сожалений старшего брата — если они вообще были, — хватило ровно на день: он не трогал Элимера, а если и обращался к нему, то с доброжелательным спокойствием. Однако уже через день все вернулось к обыкновению. Только теперь еще и на физиономиях Аданэевских дружков появились снисходительно-насмешливые ухмылки. Не иначе брат поведал им, как Элимер стоял на коленях ради рабыни.

Свое обещание, впрочем, Аданэй сдержал: от красавицы-Амихис отказался и отправил ее к Элимеру. Но девушка с тех пор часто плакала, страдая по бывшему любовнику, и тщетно пыталась скрыть свои слезы. Аданэй успел пленить и ее тоже, как и многих других. Напрасно Элимер пытался исцелить девушку лаской, развлечь охотой и разговорами, музыкой и нарядами, окружить заботой. Он так часто сидел у ее ног, положив голову ей на колени, он перебирал в пальцах ее русые волосы, целовал отливающие солнцем пряди. Он так любил ее! — казалось ему тогда. И он так хотел, чтобы она ответила если не любовью, то хотя бы нежностью и теплом. Но с ним она оставалась ледяной и недоступной даже в те минуты, когда делила ложе. Зато видя Аданэя даже издали, преображалась: в глазах вспыхивали боль и надежда, щеки розовели, дыхание учащалось. От Элимера это, конечно, не ускользало. И тогда уже в его груди начинала клубиться боль, сплетенная с надеждой.

Так пролетел год, и так бы Элимер и дальше мучился, если бы, отчаявшись получить любовь, не попробовал заслужить ее — и даровал Амихис свободу. Он рассчитывал, что девушка будет признательна, и ее признательность перерастет в привязанность, но вышло иначе. Спустя месяц или два Амихис сообщила, что раз она теперь не рабыня, то и оставаться рядом с Элимером больше не обязана.

Если б она хотя бы решила воспользоваться приобретенной свободой, чтобы покинуть замок и стать вольной горожанкой, он бы еще понял. Но она пошла к Аданэю и, кажется, даже предложила ему снова стать рабыней, лишь бы он ее принял. Тогда Элимеру стало ясно, что она только притворялась гордой царицей, а по сути оказалась малодушной дурочкой. Ее слабость, ее уязвимость перед Аданэем он воспринял, как предательство, и почти месяц придумывал план мести. Но Амихис исчезла из замка раньше, чем он успел отомстить — Аданэй сам отослал ее, выдав замуж за кого-то из подданных.

С тех пор Элимер долгое время сторонился женщин, и ни одна не трогала его сердца. Лишь считанные разы за многие годы он разделил ложе с невольницей, которая благодаря связи с кханади мыслила улучшить свое положение. И улучшила. По крайней мере, работать ей больше не пришлось.

Так продолжалось, пока он не стал кханом. И пока у него не появилась Зарина — веселая и ласковая, с задорными рыжими волосами.

Конечно, Элимер сознавал, что ему нужен наследник, и однажды придется жениться — не на простолюдинке Зарине, а на дочери знатного рода одной из соседних держав. От будущей супруги только и требовалось, что быть благородных кровей и родить ему сына. Он уже присмотрел подходящую и думал вступить в брак через год или два. Хотя правил он всего около трех лет, советники вовсю настаивали, что нужно поскорее заключить выгодный брачный союз, ведь прежде, за редким исключением, властители Отерхейна короновались уже будучи женатыми и имея наследников — потому что всходили на престол в середине жизни, а то и ближе к ее закату. Элимер же стал кханом довольно рано, в двадцать лет, когда по нелепой случайности погиб отец: во время охоты в горах неловко ступил на осыпь, камни под ногами поехали, увлекая его за собой, и протащили вниз по обрыву. Он мог бы отделаться ушибами, но один из булыжников неудачно прилетел по затылку. Элимер и Аданэй были тогда рядом с отцом и первыми подбежали к нему. Израненный, с сочившейся из головы кровью, с пеной на губах, он все же успел вымолвить:

— Если не выживу… Аданэй… ты кхан.

Никто, кроме сыновей, не услышал его последних слов: когда подбежали охотники из свиты, великий кхан Сеудир был уже мертв. Ничто не мешало Элимеру солгать — и он солгал. Еще до обряда сожжения начал отрицать слова отца и, выдавая свой обман за правду, призывал в свидетели богов. Аданэй тоже клялся в истинности своих слов, но ему так и не удалось уличить Элимера во лжи.

Ни один из них не смог доказать свое право на престол, а потому на Совете мудрых вспомнили о древнем обычае: ритуальном поединке. Наследникам предстояло ехать до старой столицы, которая сейчас превратилась в захолустный городишко на юге страны, потом добраться до полузабытого святилища Многоликих Безымянных, и там сразиться. Тот, от кого отвернулись боги, терпел поражение и, лишенный божественной защиты и погребального костра, оставался в утробе храма, пожираемый Безымянными — вечно голодными и ненасытными воплощениями хаоса. Победителя же возвращали в мир людей и возводили на трон сами боги. По крайней мере, так было записано в преданиях и так говорили жрецы великого Гхарта.

Элимер верил в победу, потому что был сильнее брата и лучше владел оружием, Аданэй же считал, что правда, а значит, боги на его стороне. Но боги не помогли, и Элимер победил. Вернулся в Инзар спустя день, а еще через несколько дней состоялась коронация. Ему обрили виски, волосы собрали в высокий хвост, чтобы все видели знак династии — шрамированную татуировку в виде черно-рыжего (уголь и охра) коршуна.

Так кханади, повергнув соперника, доказал право на власть и стал великим кханом. И никто не усомнился, что Аданэй мертв. Никто, кроме самого Элимера. Противная мысль «вдруг он выжил» не давала покоя. Вскорости после коронации он не выдержал и под надуманным предлогом — якобы хочет вернуть храму Многоликих Безымянных былое величие — снова отправился туда, чтобы убедиться: враг мертв. Оставив охрану чуть позади, он подъехал к мрачному, уходящему под землю святилищу и, спешившись, ступил под тяжелые своды. Подняв заранее приготовленную масляную лампу над головой, медленно спустился по щербатым ступеням, освещая себе путь.

…Ни в зале поединка, ни в одном из прочих залов и коридоров он не наткнулся на труп врага, и ниоткуда до него не донеслась сладковатая вонь разложения. Разве что иногда под ногами похрустывали останки скелетов животных и полуистлевшие кости незадачливых смельчаков, десятилетия назад рискнувших войти сюда без позволения служителей Безымянных.

Это могло значить одно из двух: либо Аданэй выжил и сумел уйти (выползти?) из храма, либо его кто-то вынес. Вопрос: живого или мертвого, и кто посмел? Простой люд боялся этого места как огня, да и знать остерегалась.

От предположений и догадок Элимер похолодел, к горлу подступила тошнота, голова закружилась. Потому он не сразу уловил шорох, движение воздуха и чей-то короткий вздох, но тело, вышколенное годами тренировок, заученно шатнулось в сторону и поднырнуло под меч — лезвие просвистело прямо над головой.

Первой мыслью, толкнувшейся в виски, было: это Аданэй! Однако Элимер быстро сообразил — то разбойничья шайка, притаившаяся в темноте и поджидавшая удобной минуты для нападения. Когда первая — неожиданная — атака не принесла им успеха, головорезы попытались отрезать его от выхода и окружить.

Кхан насилу унес ноги, но на беду разбойников быстро вернулся с дюжиной воинов из охраны. Схватка завязалась нешуточная. Вопреки ожиданиям, разбойники оказались не чернью, взявшейся за оружие от нищеты и безысходности, а обученными бойцами. Они сумели убить двоих воинов Элимера, еще двоих ранили. Впрочем, сами потеряли пятерых, ну а оставшихся удалось пленить во главе с предводителем.

Уже после, наедине, кхан допросил главаря. Тот не запирался и рассказал, что недели две назад они нашли окровавленное и еще теплое тело «белобрысенького юнца из богатых». Стянули с него добротную одежду, а труп вынесли и выбросили, «чтобы не вонял», подальше от храма, рядом с проселочной дорогой, а сами обосновались внутри. Когда-то они пришли в Отерхейн из чужих краев, а потому древний храм, посвященный владыкам хаоса, их не пугал — они просто-напросто не знали, что он такое. Святилище они приняли за руины — в какой-то мере оно ими и было. Главарь еще добавил, что спустя день или два по той дороге проходил старик с телегой, собирающий трупы в окрестностях городка и доставляющий их к мертвецкой яме.

Элимер решил, что мертвецкая яма — как раз та участь, которую брат заслуживает, и на этом успокоился. Как оказалось, зря.

Стражник вел Аданэя окраиной лагеря — мимо воинских костров и шатров, мимо крытых загонов для рабов, наскоро сложенных из досок и булыжников, к месту, где в невольничьих ямах и в возведенных узилищах держали пленных дикарей. Еще дальше велась постройка города, сейчас, ночью, затихшая. Днем туда постоянно подъезжали тяжелые повозки: с каменоломен везли мрамор, гранит, известняк, а из ближайших поселений — обожженный кирпич. Уже были заложены фундаменты первых зданий.

До сегодняшнего — проклятого — дня Аданэй сам несколько недель работал на этом строительстве, мешал известковый раствор для кладки, таскал коромысла с кирпичами. Ему тогда казалось, что нет ничего унизительнее и страшнее, чем быть рабом своего брата и врага — даже после всех предыдущих унижений и испытаний, которые ему довелось пережить. Но как выяснилось, может. Элимер, никогда, на его взгляд, не отличавшийся богатым воображением, тут все-таки расстарался и придумал для него по-настоящему жуткую участь. После такого смерть покажется благом.

На Аданэя накатило отчаяние. Пытаясь успокоить дыхание и унять дрожь, чтобы голос прозвучал увереннее, он обратился к стражнику, поминутно подталкивающему его в спину:

— Горт, дорогой мой Горт! Ты должен поверить мне и помочь! Как только я верну свое по праву, я отблагодарю тебя, клянусь! Я сделаю тебя знатным господином, обещаю!

В глубине души он сознавал, что тщетно взывает к воину. Даже если тот поверит, что уже маловероятно, все равно не станет спасать, понимая, что вряд ли бывший кханади (а ныне раб) свергнет брата и получит власть над Отерхейном. А значит, и на обещанную им награду рассчитывать нельзя. В отличие от сурового наказания, а то и казни, стоит только кхану узнать о проступке стражника. Но Аданэй не оставлял панических попыток упросить Горта, ведь что еще ему оставалось?

— Послушай, есть еще люди, из вельмож, знатные, которые поддерживают меня и смогут защитить тебя, если придется, — лгал Аданэй, на самом деле не зная ни о каких таких людях.

Да, раньше их было немало — вельмож, желающих видеть на троне его, а не Элимера. Но с тех пор, как брат стал кханом, одни приняли его как повелителя, других он казнил или лишил владений, иные затаились.

До Аданэя доносились слухи, из которых он понял, что многие подданные боялись Элимера: он немало крови пролил, чтобы удержаться на троне, со многими недовольными поквитался. А ведь раньше не только Аданэй, но и вообще никто и подумать не мог, что диковатый кханади может стать правителем.

— Ты ничем не рискуешь, — доверительно понизив голос, сказал Аданэй, — если незаметно, чуть-чуть, надрежешь веревки. А сбросить их и уйти я смогу уже потом, не при тебе, на тебя никто не подумает, тебе ничего не угрожает. Зато когда я верну власть…

— Заткнись, голодранец! — рявкнул Горт и, схватив за волосы, оттянул его голову назад, а в следующий миг небрежно запихнул в рот скомканную грязную тряпку. — Надоело твой бред слушать.

Аданэй замычал, пытаясь выплюнуть кляп, но не вышло.

— Сказал же, заткнись! — стражник снова отвесил ему болезненный подзатыльник, а еще через минуту толкнул кулаком в спину.

Под ногами Аданэя возникла пустота. Краткий миг падения куда-то вниз — и вот он грохнулся на покрытые водой камни, больно ударившись о них челюстью, плечом и бедром. Голова загудела, в плече что-то хрустнуло — как бы не вывих. Хорошо хоть шею себе не сломал. А может, наоборот, плохо. Зато от удара вылетел не слишком плотно вогнанный кляп, понадобилось только еще немного покашлять, превозмогая пульсирующую боль в челюсти, чтобы окончательно от него избавиться.

Аданэй сел, повел плечами, открыл и закрыл рот — вроде все цело — и посмотрел наверх. Оттуда в яму, сделанную наподобие колодца, сквозь решетку заглядывали ледяные звезды и мутный стареющий месяц. Если не обманывал взгляд, колодец был глубиной где-то в два человеческих роста. Воды здесь накопилось примерно по середину пятки — роса, морось, туманы, каплями сползающие вниз, не успевали высохнуть за день, ведь солнце заглядывало сюда только в полдень. Аданэй связанными за спиной руками ощупал стену позади себя — земляная, кое-как укрепленная впечатанными в нее камнями. При сильном желании можно было бы выбраться, цепляясь за торчащие грани, и отодвинуть решетку — если бы не крепко связанные руки и не двое стражников, чьи темные силуэты очертились на фоне ночного неба, когда они склонились над ямой.

— Эй, у меня вся задница промокла! Приготовьте для меня место посуше! — крикнул им Аданэй, одержимый противоестественной, отчаянной веселостью. — Как приговоренному мне полагается последнее желание!

Стражники сделали вид, будто не услышали. Аданэй же, покричав им еще всякой чуши, наконец выдохся и обессиленно привалился к стене боком. В колодце не дул ветер, но земля с камнями источали холод, а вода, вымочившая одежду, казалась ледяной, и от нее было не избавиться. Через короткое время Аданэй уже дрожал так, что зубы стучали. Если и дальше так пойдет, то у него есть все шансы замерзнуть насмерть, не дожив до рассвета.

Он пробовал стоять, прислонившись к стене колодца, но теплее не становилось, а ноги затекали. Когда же сидел в воде, было и того хуже. Из-за всепоглощающего, мучительного холода он даже об угрозах Элимера уже не думал — только и мог, что ощущать цепенящую стынь, будто оказался среди Ледяных равнин.

— Э-эй! Да я же ок-к-колею здесь! — воззвал он еще раз к стражникам: от его странной веселости не оставалось и следа.

— Не-а, не успеешь, — с хохотком откликнулся один из них, а затем оба снова перестали обращать на него внимание.

В последний и до сих пор единственный раз Аданэй так сильно замерзал три года назад, умирая от раны, нанесенной мечом брата...

В тот день в мрачном затхлом подземелье, не иначе как по недоразумению называемом святилище, они стояли друг напротив друга и выжидали — без доспехов, только с мечами и щитами.

— Восхитительная гробница для кханади, — с усмешкой бросил Аданэй. — И для смерти место отличное.

— Твоей смерти, — процедил Элимер и первый бросился в бой.

Лязгнул металл, затрещали под ударами щиты, заплясали тени на стенах.Потом Аданэя полоснула боль, и горячая кровь заструилась по груди. Он с запозданием понял, что это его кровь, и с удивлением обнаружил, что тело больше не слушается. Меч выпал из обессиленных рук, а он сам медленно осел на пол. Последнее, что увидел, прежде чем в глазах потемнело, — колыхание теней и света на лице брата и его губы, расплывающиеся в победной ухмылке. Аданэю захотелось сказать в ответ на это что-нибудь едкое, он даже попытался выдавить усмешку, но не вышло, разве что чуть дрогнули уголки губ. Сознание затуманилось, на плечи навалилась неподъемная тяжесть, а ноги и руки сковало холодом. Страдая от этих ледяных оков и не в силах пошевелиться и согреться, он еще слышал шорох шагов Элимера и треск огня в лампах и факелах, но уже ничего не видел, не ощущал запахов, не чувствовал боли. Время как будто растянулось, и Аданэю показалось, что, бессильный, он пролежал так дни и ночи, прежде чем погрузиться в черноту забвения, в бесконечное ничто.

Сколько длилось забытье, он не знал, а очнувшись, обнаружил себя на подгнившей соломенной подстилке. В голове пульсировало, словно ее распирало изнутри, по телу разливался жар, а грудь будто придавили тяжелой плитой. С трудом скосив воспаленные глаза, он увидел, что находится в крошечной лачуге, обжитой пауками и плесенью; полом хижине служила голая земля, еле-еле прикрытая грязным тряпьем вперемежку с сеном.

Аданэй приподнялся, но острая боль заставила его со стоном повалиться обратно. Из-под затхлой тряпки, которой кое-как была обмотана его грудь, просочилась кровь. От затемненной стены хижины донеслись неровные шаги и кряхтение, и Аданэй увидел нищего грязного старика. Он шел, припадая на обе ноги, из лохмотьев торчали худые острые плечи, а редкие космы кишели вшами: мелкие твари явственно выделялись на белесой шишковатой голове. Из-под лохматых бровей выглядывали мутные, выцветшие глаза, руки тряслись крупной дрожью.

Старик присел на корточки, обнажив грязные колени, разрисованные синяками и ссадинами, наклонился над Аданэем и беззубо улыбнулся. По его подбородку потекла слюна, изо рта дохнуло чесноком и чем-то тухлым. Он что-то бормотал дребезжащим голосом, и постепенно Аданэй уловил смысл его слов:

— Гляжу, валяется. Ну, я поднял, сам чуть душу Ухеле-смертушке не отдал, пока на телегу подтянул. А как стал выгружать в мертвецкую-то яму — и ведь выгрузил, выгрузил! — а сам, глядь, а он шевелится! Ну, так я в эту яму и полез. А вонь-то там какая, а? Ну да это ничего, я привычный. Бывало, бывало мне туда лазить. Как увидишь, блестит что-то, так мигом слезешь, и мертвяки нипочем. Я потом насилу нас с тобой обратно вытянул, — старик подмигнул. — Вот, вытянул и сюда приволок. И вовремя, вовремя. Еще день, и зарыли б ямину-то. Ей вот уж несколько дней было. Притащил, а сам думаю: зачем, балбес старый? Все равно ж сдохнет. Ан нет. Очнулся, гляди ты! Живуч, эх, живуч, кошака!

Из горла старика вырвался хрип, отдаленно напоминающий смех. Аданэй хотел поблагодарить за чудесное спасение, но обнаружил, что не может издать и звука. Пересохший язык с трудом помещался во рту, а истрескавшиеся губы, покрытые твердой коркой, саднили и не подчинялись его воле.

Старик хлопнул себя по лбу и захихикал, повизгивая, затем схватил дрожащими руками щербатый глиняный кувшин с отвалившейся ручкой и поднес к губам очнувшегося. Аданэй пил и не мог напиться: ему казалось, что такой вкусной и свежей воды он в жизни не пробовал, хотя на самом деле она была маслянистая, с привкусом гнили и тлена. Ничего этого Аданэй, впрочем, не заметил и, напившись, мгновенно уснул.

Когда в следующий раз открыл глаза, то почувствовал себя значительно лучше, чем накануне.

Старик, увидев, что найденыш очнулся, засмеялся бессмысленно, а потом закашлялся, захлебнувшись собственной слюной. Склонился над ним, рассматривая полубезумным взглядом, в котором читалась непонятная радость. Из приоткрытого рта свисла слюна, угрожая упасть на лицо Аданэю.

Старик всю неделю ухаживал за раненым как умел, делился обносками и объедками, которые добывал у задних входов богатых домов, подолгу ожидая, пока кухарки вынесут что-нибудь съедобное из отходов. После этого, довольный, возвращался в хижину.

В конце недели Аданэй смог подняться и даже проделал несколько шатких неверных шагов, но боль в груди заставила вернуться на место. За время, проведенное со стариком, Аданэй завшивел; соломенная подстилка, на которой лежал, пропиталась запахами испражнений и пота. Теперь от кханади воняло ничуть не лучше, чем от мертвецкой ямы, из которой вытащил старик.

Тем удивительнее, что рана не загноилась и быстро заживала. Молодое и сильное тело воспротивилось смерти, боги проявили милосердие, и скоро Аданэй ходил довольно сносно. Когда же окончательно поправился, и о страшной ране напоминал только шрам, то первым делом отправился искать озеро, ручей иликолодец, чтобы худо-бедно вымыться и прополоскать свои лохмотья. Люди на узких пыльных улицах отворачивались, зажимали носы, провожали недобрыми взглядами, но Аданэя это не беспокоило, ведь он впервые за долгое время вдохнул свежий воздух, увидел небо, ощутил на коже жар летнего солнца и почувствовал себя почти счастливым. Выжил! Он выжил, и это главное.

Аданэй наткнулся на колодец всего в квартале от хижины. Недолго думая, ополоснулся ледяной водой и пошел дальше бродить по окрестностям. Даже достал немного сносной еды — пресную лепешку и шмат сала. Вернее, своровал. Когда же вернулся в хижину, то поделился своей добычей со стариком. Только этим он и мог сейчас отблагодарить спасителя.

Аданэй выяснил, что находится в крохотном городке на юге Отерхейна. Урич — так назывался город, — сейчас больше походил на поселок, хотя когда-то, в давние времена, был столицей новорожденной страны. Небольшая площадь в центре, две харчевни, небольшой рынок и несколько торговых лавок — вот и все достопримечательности. Хороших домов было мало, в основном стояли бедные хижины и полуистлевшие лачуги, подобные той, в которой доживал свои дни старик. Заработать на еду и одежду в таком месте едва удавалось, и для этого приходилось выполнять тяжелую работу: грузить телеги, чистить хлев от навоза, копошиться в земле. Ну или воровать. Для кханади, который рос и жил в замке, ни в чем не нуждаясь, он на удивление быстро приспособился к бедняцкой жизни.

Спустя два месяца наконец повезло, и он устроился помощником к мелкому торговцу — других здесь не водилось. Купец не умел ни читать, ни писать, вот Аданэй и пришелся ко двору. Обязанности оказались несложными: вести переписку, следить за товаром и вносить записи в счетную книгу.

Он мог стать и наемным воином — это достойнее, чем прислуживать простолюдину, — но не отважился: кто-нибудь из сотников или тысячников мог его узнать и донести Элимеру.

Аданэй не забывал расспрашивать людей о происходящем в Отерхейне: заводил разговоры, внимательно прислушивался к сплетням и слухам. Благодаря этому и узнал, что Элимер расправился с большей частью своих врагов, а значит, и с теми, кто поддерживал Аданэя. Казни пронеслись по всей стране, и скоро одно упоминание кхана вызывало у мятежных вельмож страх.

Эти известия лишили Аданэя надежды, погрузили сначала в уныние, а потом в вялое равнодушие. Гоня от себя мысли о прошлом и будущем, он даже не заметил, как пролетел год.

От сонного оцепенения пробудился, когда услышал у прилавка на городском рынке болтовню торговца с покупателем.

— Мы-то, воины, завсегда теперь при добыче, — хвастался рябой мужчина.

— Ну так и наш брат не в накладе. Медяки-то вы кому несете, а? — хохотнул торговец. — Хвала богам, что в набегах нынче часто бываете!

— Я бы сказал: хвала кхану, — усмехнулся воин. — Удачлив. Братца-то сокрушил? Сокрушил. Боги, значит, его любят. Потому и в походах всегда везет.

Эти слова ужалили, обожгли Аданэя. Захотелось ударить рябого, но ведь тот был ни при чем: Аданэй гневался не на безвестного воина, а на Элимера, которому подлость и ложь, а вовсе не боги, помогли захватить власть. Он предал и Аданэя, и отца, и весь Отерхейн. До сих пор не укладывалось в голове, как у Элимера повернулся язык так гнусно солгать, и как поднялась рука на старшего брата. Да, Аданэй признавал, что частенько подтрунивал над ним и порою перегибал палку, так что у Элимера были причины негодовать; однако он и помыслить не мог, что в сердце брате взросла такая мстительная злоба, из-за которой он предал родных.

Теперь и пустота в душе Аданэя тоже начала заполняться злобой, обидой и желанием отомстить и вернуть свое. Он подумал, что пора убираться из Урича, а лучше и вообще из страны; добраться до одного из соседних государств и там попробовать договориться с кем-то из правителей: междоусобицы в Отерхейне многим были бы выгодны.

Поразмыслив, Аданэй решил, что лучше перебраться в Тилирон — большое, сильное и враждебное Отерхейну княжество. К тому же находится близко, а значит, скопленных денег хватит и на какую-нибудь старую клячу, и на еду с ночлегом.

Увы, насмешница-судьба все решила по-своему. Аданэй не замечал приближающейся беды, не обращал внимания на странные взгляды своего спасителя и на его бесконечные бормотания:

— Красивый… Такой красивый юноша. Когда я был таким молодым и красивым…

После этих слов старик обычно замолкал и хихикал. Несмотря на безумие, он понимал, что молодой мужчина не останется в трущобах на всю жизнь, и скоро некому станет приносить вкусную еду и добротную одежду.

Однажды под вечер Аданэй сидел в углу хижины и непривычными пальцами пытался управиться с иглой и нитью, заштопать прохудившуюся на локте рубаху. Тут на пороге и появились двое громил. Брезгливо осмотрели лачугу, уперлись взглядами в Аданэя, затем посмотрели друг на друга и удовлетворенно кивнули. Один из них бросил довольному старику небольшой кошель. Дед жадно схватил его, словно боясь, что отнимут, и принялся судорожно перебирать монеты и хихикать. Незнакомцы же двинулись к Аданэю. Теперь он наконец понял, что произошло. Вскочил, приготовился защищаться. Громилы подошли с двух сторон. Одному он врезал кулаком под дых и замахнулся ножом, но ударить не успел: со спины навалился второй, подсек ноги и подмял Аданэя под себя, придавив своим весом и выкрутив руки. Первый, отдышавшись, достал из-за пояса веревку и ринулся на помощь товарищу. Несколько минут — и Аданэя связали.

Он пытался освободиться, взывал к совести старика, но тот лишь поглаживал монеты и бурчал:

— Когда я был таким молодым и красивым… ох, я-то знал, я знал, где взять денег. Уж я-то знал…

Аданэя бросили в крытую повозку, и вскоре она затряслась по кочкам и ухабам. Он так и не понял, куда именно его везут, но о том, что продан в рабство, догадаться было несложно.

Дорога, потом барак, забитый такими же несчастными — измученными, избитыми, голодными, и опять дорога, уже в группе с другими рабами...

Его привезли в Райхан — дружественную и близкую Отерхейну страну, где даже говорили на том же языке. Позже она добровольно — или почти добровольно, — перешла под владычество юной империи, но в то время еще сохраняла независимость.

Улицы в райханском городке мало отличались от отерхейнских, разве что были чуть опрятнее. Вдоль чистой и широкой дороги ровными рядами стояли приземистые длинные жилища из красного, желтого, серого кирпича. Среди них выделялся изящный трехэтажный дом, жить в котором не погнушались бы и самые привередливые вельможи. Его стены, облицованные белым с голубыми прожилками мрамором, были украшены барельефами, синие полуколонны обрамляли арочные окна, а конусные крыши, тоже синие, взмывали в небо и будто растворялись в нем. К створчатым дверям вела широкая белая лестница, а к ней — усыпанная гравием дорожка. По обе стороны от нее цвели и неистово благоухали розовые кусты.

Особняк назывался «Прекрасная обитель». Правда, такое название он получил не из-за великолепия архитектуры, а благодаря множеству красивых мальчиков, юношей и мужчин, живущих в нем. Вечерами они спускались в роскошную залу, бродили в тонкой одежде меж витых колонн, сидели с кубками на мягких, обитых шелком диванах, приманивая посетителей, готовых заплатить золотом за краткое время наслаждения.

Публичный дом...

Когда Аданэя ввели внутрь, главная зала еще пустовала: рабы спали, утомленные ночными трудами. Звуки шагов, усиленные тревожным эхом, взвивались под сводами, оглушали и проклинали.

Как он ни сопротивлялся, а громилы все-таки дотащили его до чердака, а там втолкнули в тесную комнатушку с такой силой, что он распростерся на полу. Дверь захлопнулась, лязгнул, как зубы хищника, замок. У Аданэя слезы навернулись на глаза, однако он взял себя в руки и поднялся: не время для рыданий, сначала нужно понять, как отсюда выбраться.

Он огляделся. Окно закрывала мелкая решетка из толстых прутьев, у правой стены ютилась узкая кровать, а у левой — небольшая медная ванна, уже позеленевшая, намертво прикрепленная к полу. Рядом с ней висело крошечное бронзовое зеркало и стоял деревянный ночной горшок. И все. Никаких острых или тяжелых предметов.

Он рванулся к решетке, попытался отогнуть прутья, промучился добрых полчаса, но бесполезно. Тогда попытался высадить дверь, с разбега ударив по ней плечом. И еще раз. И еще. Пока оба плеча не отшиб.

Ярость переродилась в отчаяние, и он наконец дал волю слезам. От понимания, что ему, наследному кханади, придется удовлетворять чужую похоть, стало настолько тошно, что захотелось умереть. Но и тут он был бессилен: не такой герой, чтобы разбить голову о стену.

Заскрежетал ключ в замке, и в душе зажглась надежда — это шанс. Возможно, первый и последний. Аданэй успел отскочить влево и прижаться спиной к стене, готовый сразу же напасть на вошедшего. Дверь приоткрылась, но внутрь никто не ступил. Конечно: охранники не единожды сталкивались с рабами, норовящими вырваться на свободу, вот и осторожничали. Прежде чем войти, огляделись, затем стремглав ворвались, и могучая ладонь одного из уже знакомых громил сомкнулась у Аданэя на шее. Миг — и его отшвырнули вглубь комнаты.

Снова закрыли дверь, да еще и загородили ее, встав плечом к плечу. Спустя полминуты раздался тихий стук, и внутрь протиснулся молодой кучерявый мужчина с брезгливой гримасой на лице. Побег стал совсем немыслим: с тремя Аданэю никак не справиться.

Незнакомец оглядел его с ног до головы, довольно хмыкнул и сказал:

— Поживешь на чердаке, пока не выведут вшей. Не хватало еще, чтобы они здесь расплодились. Затем начнешь работать.

— Ни за что, — прохрипел Аданэй.

Мужчина рассмеялся.

— Ну-ну, все так говорят, а потом привыкают. Не волнуйся, я дам тебе время пообвыкнуть. Будешь умницей, многого добьешься. Они, — он кивнул в сторону, намекая, что таинственные «они» находятся не здесь, — порой берут приглянувшихся рабов к себе на какое-то время, иногда надолго. Случалось, что навсегда. Юноши живут там, как вельможи. Умные юноши, — добавил он многозначительно. — Но в любом случае можешь рассчитывать, что тебе перепадут драгоценные побрякушки. Ведь это лучше, чем жить в нищете, верно?

— Я не эти твои юноши!

Незнакомец с ехидцей предупредил:

— Будешь изображать недотрогу — отдам на потеху забесплатно целой толпе. Поэтому лучше не ищи неприятностей. А сейчас давай знакомиться. Меня называют Кипарис. Я доверенный нашего господина, владеющего всем этим. — Он обвел вокруг себя руками. — Управитель, если хочешь. А тебя… твое имя будет Гиацинт.

Мужчина еще раз его оглядел, криво ухмыльнулся и, больше ничего не сказав, ушел.

Громилы остались. Схватили Аданэя, перегнули через бортик ванны, и на голову полилось что-то едкое и такое жгучее, что, казалось, кожа превращается в сплошной ожог. На крики не обращали внимания, а пытка казалась нескончаемой. Наконец его отпустили, и пришла хромая старуха вместе с некрасивым конопатым слугой. Тот в несколько заходов наполнил ванну горячей водой, и охранники покинули комнату. Аданэй с тревогой посмотрел в зеркало: кожа и впрямь покраснела, но ожогов не было. Старуха жестами показала, чтобы он залезал в ванну.

Пар и вода коснулись тела, и даже осознание своей беды, как ни странно, не помешало Аданэю ощутить блаженство. Впервые за год он нормально помылся и даже — он усмехнулся — воспользовался помощью прислуги, как в старые добрые времена. Старуха вычесала из его путаных мокрых волос подохших вшей. Это было настоящей мукой, но за нее он был вознагражден: отмылась въевшаяся грязь, а кожа головы теперь почти не зудела.

Громилы принесли чистые штаны, рубаху и сносную пищу — ячменную кашу с овощами, маленький кусок конины и пиво. Аданэй оделся, а вот к еде едва притронулся: страх и отчаяние вернулись и заглушили голод. Он снова попытался выломать решетку, выбить дверь — и снова его постигла неудача. Сидеть и покорно ждать своей участи он, правда, все равно не мог, и принялся ходить по комнате, перебирая в голове разные, даже самые безумные возможности для побега. Лишь глубоко за полночь, так ничего и не придумав, в изнеможении рухнул на кровать и уснул.

Через неделю, благодаря ежедневной ванне, он окончательно избавился от вшей, кожа стала гладкой и заметно посветлела, волосы заблестели и теперь красивыми волнами падали на плечи. Тогда и явился Кипарис, снова в сопровождении двух громил. Бросил на кровать штаны из темного шелка, позолоченное бронзовое ожерелье и приказал:

— Сними свою одежду, надень это и спускайся в залу.

Аданэй отпрянул в другой конец комнаты и вжался в стену.

— Уйди! Или убью, клянусь!

Губы Кипариса расползлись в медовой улыбке.

— Да ты меня уже убил. Своей красотой.

Он подал знак, и охранники в который уже раз заломили Аданэю руки за спину. Кипарис вальяжной походкой приблизился.

— Ведь я тебя предупреждал: веди себя хорошо. Иначе предложу тебя за четверть стоимости, от желающих отбоя не будет. Тем более что некоторые любят строптивых.

— Чтоб ты сдох!

— Когда-нибудь сдохну, но не сейчас. Так что переодевайся и ступай вниз. Надеюсь, ты уяснил, что случится, если не послушаешься? Так что решай, Гиацинт. Если спустишься, то, глядишь, повезет и сегодня на тебя никто не покусится. Хотя, — он окинул его красноречивым взглядом, — я в этом сомневаюсь.

Обнаженный по пояс и надушенный терпкими благовониями, Аданэй покинул чердачную каморку и, оказавшись у широкой мраморной лестницы, ведущей в Залу соблазна, опустил ногу на верхнюю ступень — и так замер. Как ни пугала угроза Кипариса, но то, что ждало внизу, казалось не менее страшным. Напряженными руками он вцепился в перила, но охранники подтолкнули в спину.

— Не упирайся, — буркнул один. — Тебе ведь сказали, чем это грозит.

Деваться было некуда, и Аданэй пошел. Шаг за шагом — к бездне, в которой окончательно умрет кханади и бесследно растворится последнее самоуважение. К горлу подкатывала тошнота. Если бы он знал, что красота обернется таким проклятием, то, может, изуродовал бы себя, пока была возможность.

Спустившись в Залу соблазна, Аданэй с облегчением заметил, что посетителей почти нет, и засел в углу за одной из колонн. Что делать, если к нему кто-нибудь подойдет, он не знал, ведь выхода ему не оставили.

Гости начали прибывать ближе к ночи, в основном мужчины, хотя было и несколько женщин в возрасте. Вскоре в зале начался разгул. Лилось вино, играли лютни, звучал смех и шепот, глаза посетителей и рабов лихорадочно блестели — не только от вина и похоти, но и от дурманных курений. Время от времени то одна парочка, то другая покидали залу — уходили в покои утех.

Аданэй почувствовал на себе взгляд и обернулся: на него смотрел седой мужчина.

— Здравствуй. Налить тебе вина? — спросил незнакомец, подойдя ближе.

Не дожидаясь ответа, махнул рукой одному из прислужников. Тот принес большой кувшин и два кубка, поставил их на столик возле дивана и ушел.

Аданэй решил по крайней мере напиться: если повезет, завтра он ничего не вспомнит. Наполнил себе кубок, опустошил одним глотком, снова наполнил. И так четыре раза. Мужчина наблюдал с интересом, но в пятый раз выпить не позволил: выхватил бокал и убрал в сторону.

— Ты здесь недавно? — то ли спрашивал, то ли утверждал он. — Не советую напиваться, это не поможет. Да и хозяева накажут, если увидят сильно пьяным.

Аданэй молчал и с ненавистью смотрел на незнакомца. Тот понимающе качнул головой, затем коснулся пальцами его щеки и пробормотал:

— Какая гладкая у тебя кожа... — Аданэй дернулся, отпрянул, мужчина же рассмеялся. — Да уж, видно, что недавно. Диковатый еще, и прячешься в темном углу. Но не думай, будто это тебя спасет. — Заметив, как Аданэй сжал кулаки и напрягся, мужчина фыркнул и сказал: — Ладно, не бойся. Я не люблю мужчин, только женщин. Здесь же просто ищу интересные лица… Я художник. Скульптор. Меня здесь все знают и стараются избегать. Скоро поймешь почему, — он изогнул брови в насмешке. — У тебя хорошее стройное тело и необычайно красивое лицо… Думаю, ты мне подойдешь. Мне нужна сегодняшняя ночь, чтобы сделать набросок, и если он удастся, то заберу тебя почти на месяц. Будешь позировать для скульптуры. Это тебя хоть ненадолго, но спасет. Хотя со временем ты, как и все, привыкнешь. Они не так уж недовольны своей участью, верно?

Скульптор поманил его за собой, и Аданэй не стал противиться: если получит отсрочку хотя бы на месяц, то, может, успеет придумать, как спастись.

Ваятель — его звали господин Дарус — выполнил обещание. Набросок удался, и он забрал Аданэя к себе.

Руки, ноги, торс и шея немели, когда приходилось часами стоять в одной позе. Теперь Аданэй понимал смысл слов «стараются меня избегать»: юношам, привыкшим к иной работе, позирование, видимо, казалось напрасной тратой времени.

Сначала Аданэй надеялся, что из дома скульптора будет легко сбежать, но скоро осознал, как ошибался. Ваятель все предусмотрел: когда Аданэй не позировал, его запирали в комнате без окон, а по дому всегда сопровождал вооруженный охранник. На уговоры о выкупе и на обещания вернуть деньги или отработать скульптор посмеивался и приказывал:

— Не шевелись. Стой смирно.

Пронеслись три с половиной недели. Работа над статуей близилась к завершению, но Аданэй так и не придумал ни как освободиться, ни как хотя бы избежать плотской связи с мужчинами. Зато стоило вновь оказаться в публичном доме, и нужная мысль пришла сама.

Аданэй перестал прятался, а как можно скорее подходил к одной из женщин. Те, как правило, смотрели на него с благосклонностью и скоро звали в покои утех.

Увы, это спасало не всегда: однажды женщин пришло слишком мало, а один из посетителей оказался слишком упорен и жесток. Он без малого полночи насиловал Аданэя, обездвиженного веревками, не обращая внимания на крики боли, мольбы и проклятия. Потом, днем, Аданэй лежал без движения в общей комнате и хотел сдохнуть. Видя его состояние, Кипарис даже позволил ему в следующие несколько дней не работать, а один из рабов, мальчишка лет пятнадцати, подошел и сочувственно коснулся его плеча.

— Я понимаю, что ты чувствуешь, Гиацинт, я тоже через это прошел. Сначала всегда очень плохо, но потом становится как-то… все равно, что ли. Вот, возьми это. — Он протянул Аданэю маленький мешочек. — Это волшебный порошок, он поможет. Ты просто разведи его в вине или понюхай, и в голове будет приятный туман, а тело расслабится. Будет проще, вот увидишь…

Аданэй уже вытянул руку, чтобы взять, но потом вспомнил помутневшие от дурмана глаза рабов в Зале соблазна и то, какими вялыми становились их движения. Может, этот порошок и облегчал муки, но еще он лишал воли. Аданэй же, несмотря на весь кошмар, в котором оказался, несмотря на униженность, еще не сдался окончательно, еще не готов был превратиться в безвольное нечто, способное только ублажать господ. И пусть сейчас он как будто хотел умереть, но желание не было настоящим, он еще не утратил надежду.

Долгое время этот случай насилия оставался единственным, и Аданэй был бы рад сказать, что последним, но нет. За почти год это случалось еще несколько раз, а потом он нашел себе троих постоянных любовников, которые поочередно приходили чуть ли не каждый вечер. Тириса была вдовой знатного вельможи и владела десятками домов и имений. О Хатире Аданэй знал только, что она как-то связана с торговлей специями, и от нее вкусно пахло розмарином и корицей. Ирил — бывший придворный за семьдесят — уже ничего не мог сам, но все еще обожал ласкать тела молодых наложников и вести длинные и порою весьма занимательные беседы.

Так вышло, что связь с Тирисой оказалась еще и тропинкой к спасению: уезжая на несколько недель в свой столичный дом, женщина захотела на это время взять с собой Аданэя. Узнав об этом, Кипарис оживился и, выведя Аданэя на террасу, подальше от остальных невольников, доверительно приобнял за плечи и сказал, понизив голос:

— Ты даже не представляешь, насколько это вовремя. Наш хозяин и мечтать не мог о таком подарке судьбы.

— Я не понимаю… — пробормотал Аданэй.

— Конечно-конечно, — закивал Кипарис, — конечно же, я все тебе сейчас объясню. Слушай: наша Тириса не только вдова знатного вельможи, но еще и сестра правительственного чиновника — что-то там связанное с казной. Насколько стало известно нашему господину, в какой-то из дней, которые она проведет в столице, этот брат должен посетить ее и передать на хранение некое письмо. Твоя задача не упустить этот момент и узнать, когда она получит и куда спрячет письмо, потом рассказать об этом молочнице — она каждый день приходит на кухню доставить свежее молоко. Справишься, Гиацинт?

Аданэй пожал плечами.

— И что мне за это будет?

— Лучше спроси, чего больше не будет. — Кипарис наклонился к его уху и прошептал: — Когда вернешься, освободим тебя от мужчин, раз уж ты так их не любишь. Станешь развлекать только женщин. Согласен?

Аданэй согласился, но, приехав вместе с Тирисой в ее столичный особняк, мало чем уступающий по роскоши Прекрасной обители, даже не подумал выполнять обещанное. У него возникла мысль получше.

Он приложил все усилия, чтобы обворожить женщину, уже и без того очарованную им, и усыпить ее бдительность. В уверенности, что его слова дойдут до Тирисы, он с легкомысленным видом болтал со слугами и при слугах о том, как хотел бы выбрать для госпожи в подарок серебряный с топазами браслет. Мол, деньги-то у него есть, скопил, и уж он-то знает толк в украшениях, ведь когда-то принадлежал к благородному роду. Спустя несколько дней после этого он сказал Тирисе, что слышал, будто бы ювелирные лавки в столице Райхана даже богаче, чем в Иллирине, и если это правда, то он прямо-таки мечтает на них посмотреть.

Женщина понимающе улыбнулась — она подумала, что поняла, — и вкрадчиво, заигрывая, спросила:

— А ты точно вернешься?

Аданэй изобразил, что уязвлен вопросом.

— Я только позавчера просил тебя выкупить меня полностью, потому что хочу остаться с тобой насовсем, — проговорил он, нахмурившись. — По-твоему, мои желания настолько непостоянны, что уже сегодня я захочу от тебя сбежать?

— О, милый мой Гиацинт, я ведь хотела тебя выкупить, — вздохнула Тириса, прижавшись к его груди, — но мне сказали, что это невозможно, ни за какие деньги.

Аданэй не знал об этом, но сделал вывод, что для хозяина Прекрасной обители очень уж ценно то письмо, чтобы продавать раба прежде, чем тот выполнит условленное.

В тот день беседа о ювелирной лавке плавно сошла на нет, но еще через несколько дней Тириса сама вспомнила о том разговоре. Вконец околдованная своим любовником, утратив способность мыслить самостоятельно и непредвзято, она разрешила ему выйти из особняка. И не только разрешила — еще и позволила взять лошадь, чтобы он поскорее доехал до лавок и приехал обратно.

Аданэй посмотрел на нее теплым любящим взглядом, постаравшись вложить в него все светлые чувства, которые еще оставались в его душе.

— Я вернусь еще до заката...

До заката он не вернулся, как и после заката. Вообще никогда не вернулся. Выехав из особняка, пустил коня рысью и, уверившись, что за ним никто не следит, выбрался из города. Достигнув леса неподалеку от Мокрого тракта, остановился, не зная, что делать дальше. Ему некуда было идти, а время работало против него. В любую минуту могла начаться погоня. Прозябая в Уриче, он хотя бы оставался свободным, а сейчас превратился в беглого раба. Участь таких известна: клеймо на лоб или лошадиный волос, вживленный в разрезанные стопы, чтобы каждый шаг причинял боль.

Поразмыслив, Аданэй двинулся лесными тропами к Высоким Холмам. Перебравшись через них, можно было пересечь ничейные земли, а там и до Иллирина Великого рукой подать. Путь впереди лежал опасный и трудный: среди горских племен водилось немало работорговцев, и одинокий путник, попавшийся на глаза, становился их добычей. Дальше, в ничейных землях, скрывались разбойники — эти тоже не брезговали продавать пленников. Но выбора не оставалось, пусть назад был отрезан.

Призвав на помощь богов, кханади отправился на восток.

Боги откликнулись, но лишь для того, чтобы снова поглумиться. В краю Высоких Холмов на Аданэя все-таки наткнулись горцы — и двух суток не прошло. Все началось заново: плен, путь, продажа, рабство.

Отправили его не куда-нибудь, а в Отерхейн, на строительство нового города, рядом с которым раскинули лагерь воинские отряды кхана.

Снедаемый болью и стыдом, Аданэй каждый раз отворачивался и прятал лицо, когда видел Элимера, но однажды это не помогло. Несмотря на лохмотья, потрепанный вид и щетину на подбородке, которой раньше не было, брат его узнал. Но не убил — сначала вдоволь поиздевался и бросил в холодную мокрую яму ожидать участи ужаснее смерти. Сейчас Аданэй ненавидел его сильнее, чем когда-либо прежде. Ненавидел и боялся.

Только эта ненависть и заставляла до сих пор держаться на ногах, все еще надеяться и, невзирая на сводящий с ума холод и не утихающую ни на миг боль в челюсти, придумывать путь к спасению,

Он вгляделся в рассеченное решеткой ночное небо. Месяц исчез, звезды скрылись за тучами:казалось, что вот-вот заморосит, а в яме и без того было мокро.

Аданэю почудилось еле уловимое движение наверху: он скорее ощутил его, чем увидел или услышал. Мимолетно колыхнулись черные тени, и он подумал: должно быть, стая летучих мышей; что-то просвистело, похожее на порыв ветра, — наверное, это он и был. Однако уже в следующую минуту прямо над ямой кто-то коротко вскрикнул, послышался звук падающего тела и шорох быстрых шагов — это уже ни с чем нельзя было спутать.

Стукнула, отодвигаясь, решетка. Над ямой вычернилась мужская фигура, и сердце Аданэя бешено заколотилось: что несет ему этот человек — смерть или спасение?

Незнакомец опустился на корточки, склонился ниже и громким шепотом спросил:

— Кхийре тха?

Аданэй мысленно обругал себя, что в свое время так и не удосужился выучить хотя бы пару фраз на дикарском наречии. Сейчас смог бы что-нибудь ответить и хоть поначалу сойти за своего, чтоб ему помогли выбраться из ямы. Ведь, судя по всему, это именно дикари под покровом пасмурной ночи проникли в лагерь освободить своих пленных родичей.

Он все же попытался и прохрипел что-то нечленораздельное, что, на его слух, напоминало звучание дикарской речи. Безуспешно. Незнакомец тут же потерял интерес и поднялся, собираясь уйти. Не успел. Появилась еще одна фигура — стражника, если судить по позвякиванию кольчуги, — дикари не признавали доспехи. Короткая схватка, и дикарь, пронзенный клинком, взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, но полетел вниз. Прямо на Аданэя, который едва успел отпрянуть и вжаться в стену. Тело дикаря с грохотом шлепнулось на камни точно перед ним, подняв брызги воды. Он глянул на труп, затем вверх. Стражника уже не было: наверное, побежал биться с другими дикарями и отлавливать пленных. Судя по звукам и теням — возгласы, лязг железа, топот, мельтешение — наверху вовсю кипела схватка.

Аданэй присел рядом с дикарем и, повернувшись к нему спиной, пальцами нащупал нож в его руке. Костяной, разумеется, но всё лучше, чем ничего. Кое-как он разжал дикарские пальцы и вытащил из них нож, затем зажал его острием вверх между лодыжками. Спустя где-то с четверть часа мучений сумел перерезать веревки. Утомившись, оперся спиной о камни и вздохнул с облегчением. Растерев затекшие запястья и онемевшие ладони, коснулся челюсти справа, где пульсировала боль. Так и есть, щека распухла и казалась огромной.

Звуки сверху отдалялись, затихая: бой переместился дальше от лагеря, а вернее всего, превратился в отлавливание дикарей, ведь вольный народ ничего не мог противопоставить воинам в железе. Для Аданэя же это значило, что теперь, когда руки свободны, а стражники либо мертвы, либо заняты другими врагами, пора сделать попытку и выбраться отсюда. Элимер так и так бросит в погоню за ним прорву людей, когда узнает о побеге, но лучше, если это произойдет позже. Нужно было успеть до рассвета, а на небе, как назло, уже появлялись первые его признаки — черная ночь, истончаясь, серела.

Надежда трепетала в душе Аданэя, сплетаясь со страхом, учащая дыхание, заставляя сердце гнать кровь по жилам так быстро, что даже холод отступил.

Прежде чем выбираться, онпроверил, нет ли на трупе еще чего-нибудь полезного, помимо кинжала. Небо уже достаточно посветлело, чтобы можно было пусть смутно, но разглядеть мертвеца: худощавый и, как все дикари, белокурый, он был одет в набедренную повязку из кожи, кожаные же мягкие ботинки и меховую куртку. Меховая куртка пригодится, решил Аданэй, и тут же его пронзила еще одна мысль: все пригодится! Вся дикарская одежда! Ведь и он сам тоже светловолосый, а значит, в дикарской одежде вполне сойдет за дикаря. И щека распухла на удачу: так его сложнее будет узнать. А если еще и обрезать свои волосы... Или еще лучше!

От очередной идеи, пришедшей в голову, Аданэй чуть не подпрыгнул на месте и чуть не вскрикнул. Кое-как уняв лихорадочное волнение, еще внимательнее осмотрел труп: молодой дикарь, телосложением напоминающий Аданэя, с волосами светлыми и длинными. Конечно, в густых предутренних сумерках было не различить точных оттенков волос и кожи, так что Аданэю оставалось только надеяться, что у него и у дикаря они совпадают; а даже если не совсем, то влага и грязь смазывали и усредняли все оттенки. Если так, то дикарь вполне мог сойти за пленного кханади, если кое-что с ним сделать…

Времени оставалось мало, но это того стоило: если все удастся, то Элимер уверится в смерти брата (хотя бы на некоторое время) и не отправит своих людей в погоню за ним.

Поглядывая на медленно светлеющее небо и стараясь действовать тихо, чтобы никто не услышал — видеть его на излете ночи в темном колодце и так не могли, — Аданэй как мог быстро разделся сам, раздел мертвеца, натянул на себя его одежду, а свою — на него. После этого перевернул дикаря лицом вниз, приподнял его голову за волосы, оттянул назад — и что есть мочи впечатал в прикрытые водой камни. И так много раз. Тут, конечно, тихо уже не вышло — хрустели носовые хрящи и кости челюсти, и височные кости, о которых Аданэй тоже не забыл: важно было содрать там кожу в кровавое месиво. Он также вдавил ему глаза в глазницы. Теперь если Элимер заподозрит обман или догадается о нем, то вряд ли в тот же миг, как увидит погибшего. Это даст Аданэю дополнительное время.

Наконец он посчитал, что сделал достаточно и пора приступать к самой опасной и ненадежной части плана — выбираться из ямы: если вдруг окажется, что рядом с ней, наверху, есть кто-то из воинов, то все насмарку. Аданэй, впрочем, верил, что там никого нет, иначе решетку бы уже закрыли, либо он услышал бы близкие голоса. Но пока до него по-прежнему доносились только отдаленные звуки боя.

Помогая себе костяным кинжалом — втыкая его в земляные щели, как кол, — нащупывая пальцами рук и носками ног ребра камней, несколько раз срываясь, он все-таки вскарабкался по отвесной, но, к счастью, совсем не гладкой стене. Опасливо глянув поверх кромки колодца, подтянулся на руках и, вытащив себя, распластался на земле, обессиленный. Однако времени на отдых не было, и Аданэй это понимал. Более-менее отдышавшись, он приподнял голову и осмотрелся. Рядом, в невысокой потоптанной траве, валялся один из стражников — убитый или раненый, в беспамятстве. Чуть поодаль виднелись и другие тела, но отсюда было не различить чьи. Никого живого поблизости заметно не было, а вдалеке мелькали едва приметными огоньками факелы. До слуха доносились лошадиный топот и ржание, предсмертные возгласы и боевой клич.

Аданэй подполз к стражнику — оказалось, тот все-таки убит, над ключицей дыра, — и снял с него пояс с кинжалом. Хотел заменить им свой костяной, но в последний момент передумал. Вместо этого надел пояс с пустыми ножнами обратно на стражника, а кинжал сбросил в колодец-темницу. Следом подтащил к краю и самого стражника. Подпихнув его таким образом, чтобы тот почти наверняка упал на дикаря лицом вниз, тоже скинул в яму.

«Вот и гадай теперь, — мысленно обратился Аданэй к брату, — что случилось между этими двумя и как».

Впрочем, радоваться спасению было рано, сначала предстояло выбраться из лагеря и не угодить под удар отерхейнских воинов, которые, конечно же, примут его за дикаря.

Он пополз прочь, скрываясь то в островках невытоптанной ковыли, то за груженной камнями тачкой и за телегой с какими-то бочками, то за трупами — в основном, дикарскими. Пытаясь уйти в другую сторону от звуков боя, он крался мимо стройки, пригибаясь, прятался за камнями, недостроенными стенами и земляными насыпями. Первые всполохи зари к тому времени уже подкрасили тучи над горизонтом в золотисто-розовый, но туманные рассветные сумерки все еще оставались густыми и вязкими. Это было на руку Аданэю, так что он мысленно возблагодарил богов, что даровали пасмурное небо.

Впереди, на фоне холмов, среди трав в утреннем тумане проступил силуэт коня. Сначала Аданэй привычно присел и припал к земле, но скоро понял, что конь этот, скорее всего, потерял наездника: он был оседлан и зануздан, но бродил один, свободно и неторопливо, поедая траву. В такое везение сложно было поверить, Аданэй даже несколько раз сморгнул, но лошадь никуда не делась и по-прежнему бесцельно бродила меж ковылей, таволги и полыни. Пригибаясь, он бросился к ней, надеясь, что успеет добежать и сумеет не спугнуть. Когда до лошади оставалось меньше полпути, она сторожко вскинула голову, прислушиваясь и принюхиваясь, коротко и тревожно заржала. Аданэй выпрямился и замедлил шаг, двигаясь медленно и плавно, вытянув перед собой руку ладонью вверх.

— Не бойся, моя хорошая, — мягко говорил он, успокаивая, — мы подружимся и вместе ускачем отсюда.

Оставалось всего несколько шагов. Лошадь уже тянулась мордой к его руке, чтобы обнюхать, — еще чуть-чуть, и даст себя огладить, и позволит вскочить в седло. Казалось, все так и будет, но боги снова сыграли злую шутку. Сначала лошадь испуганно заржала и взвилась на дыбы, а следом, словно возникнув из ниоткуда, за спиной раздался топот копыт и чей-то воинственный возглас. Еще через миг вокруг шеи Аданэя обвилась веревочная петля, он не успел ни сбросить ее, ни хотя бы ослабить. Рывок — и петля превратилась в удавку, его протащило по земле несколько шагов, а потом в глазах потемнело, и последние вспышки разума угасли.

Когда Аданэй очнулся, то обнаружил себя — в который уже раз за последние годы — связанным по рукам и ногам, в окружении столь же крепко связанных степных дикарей. Горло драло так, будто он проглотил битое стекло, а глаза были настолько сухими, что даже мельчайшее движение век сопровождалось болью. Он хотел попросить воды, но из груди вырвался только хрип. И хорошо — тут же понял Аданэй. Ведь если бы он сказал хоть фразу по-отерхейнски, тем более без акцента, то воин-надзиратель мог бы что-нибудь заподозрить, по крайней мере, вопросы бы у него точно возникли и неизвестно, к каким ответам привели. Как ни крути, а сейчас Аданэю было куда безопаснее прикидываться дикарем, хотя он все равно сомневался, что на этот раз ему удастся выжить.

Лучи полуденного солнца лились на измученное тело, словно расплавленный металл из кузнечного горна. Аданэю казалось, что если до сих пор смерть его миновала, то теперь-то точно догонит, и конец близок. Его убьет невыносимый зной и мучительная жажда, солнце изжарит, а сдавливающая шею боль в какой-то момент оборвет дыхание. Если прежде он не погибнет от оружия надсмотрщиков, которые лениво прохаживались вдоль пары дюжин стонущих пленников, сидящих и валяющихся на земле.

Если Аданэй верно понял, то всех пленных дикарей (и его вместе с ними) собирались продать в одну из стран на востоке. Рабы из них никакие, говорили надзиратели, и пусть уж лучше иллиринцы или эхаски с ними мучаются, чем сами отерхейнцы; к тому же, если в лагере не будет пленных, то дикарям, оставшимся на свободе, некого будет освобождать, и они оставят попытки.

Через день к их группе присоединили еще человек двадцать пленников — мужчин и женщин — и всех вместе погнали к окраинам Отерхейна, а потом и дальше, по Великому торговому тракту к границам Иллирина Великого. Там их должны были перепродать.

И перепродали. Женщин увезли на невольничьи рынки, а мужчин отправили на каменоломни, до которых еще надо было добраться. Несколько дней изнурительных переходов, с утра до вечера, под солнцем, в застывшем от зноя воздухе, изредка сменявшемся горячим ветром.

Перед глазами плясали цветные пятна, пот стекал по лицу, щипал глаза. Сердце сжималось от ненависти всякий раз, стоило Аданэю ощутить на своей спине хлыст, рассекающий кожу.

«Элимер, ты ответишь и за это тоже! За каждый мой шрам!»

Яростные мысли помогали держаться, иначе он давно упал бы на обожженную землю, как падали многие до него. Да так и оставались лежать, умирая от зноя, жажды и кнута перегонщиков.

Рабы доплелись до каменоломни вечером пятого дня. К этому времени где-то четверть из них погибла, остальных уже на следующее утро, на рассвете, определили на работы. Аданэй в первый же день понял: долго здесь не живут, и в малодушном отчаянии пожалел, что сам не погиб в поединке — тогда умер бы господином, кханади Отерхейна, а не рабом.

Тяжкий труд и в пекло, и в дождь, неподъемные камни, дурная еда и незаживающие раны от плети быстро забирали силы людей. Еще на протяжении первых недель многие скончались, даже те, кто казался сильнее его.

Он поражался, как сам выживает в этих невыносимых условиях уже второй месяц. И не просто выживает — даже тело его почти излечилось. Ушла опухоль с челюсти, рассосались багряно-черные кровоподтеки от удавки на шее, а рассеченная плетью кожа быстро затягивалась.

Его били многие надсмотрщики, но один — чернявый Тасур — особенно усердствовал. Аданэй часто ловил на себе его пристальный взгляд — исступленный, неистовый — и гадал, чем же так ему не угодил. Однажды Тасур прохрипел ему в спину:

— Слишком молодой, слишком красивый… Такие здесь долго не живут. Но не ты… Ты до сих пор жив, хотя давно должен был сдохнуть. Ты оборотень, ты наводишь морок…

Возможно, он думал, что из его речи раб не поймет и половины, но Аданэй достаточно хорошо знал иллиринский и довольно чутко улавливал интонацию. То, как надсмотрщик произнес свою фразу — сдавленно, будто борясь сам с собой, — заставило Аданэя содрогнуться. В голосе мучителя он услышал ярость и страсть, и это не сулило ничего хорошего.

Предчувствие не обмануло. Уже на следующее утро Тасур обвинил Аданэя в безделье и воровстве, жестоко отходил плетью, а после поволок к столбу, на ходу приговаривая:

— Теперь-то ты наконец сдохнешь, оборотень, дурманящий людей. А если вдруг нет, то я сам тебя прикончу, своими руками. Пытался меня заколдовать? Не вышло, я не подвластен твоим чарам…

— Я вовсе не пытался… — начал Аданэй.

Тасур прервал его ударом под дых и потащил дальше, прошипев:

— Ты сдохнешь.

У столба он передал свою жертву другому надзирателю, тот привязал его мокрыми веревками за щиколотки и запястья. На солнце веревки быстро высохли и врезались в кожу, рассекая ее.

И сбыться бы проклятию надсмотрщика, если бы не опальная Гиллара с ее честолюбивыми замыслами.

Низкорослые крестьянские лошадки еле тащились по рассекающей равнину пыльной дороге. Мерный перестук подков, стрекот кузнечиков и полуденное пекло нагоняли на всадников дрему. Женщина то и дело зевала и, борясь с сонливостью, терла веки, а мужчина и вовсе клевал носом: долгий и однообразный путь утомлял.

— Ненавижу юг, почти весь год сушь и зной, — проворчала женщина. — А в столице сейчас должно быть хорошо...

В середине весны в Эртине расцветал миндаль, и его нежный аромат разливался во влажном воздухе. Здесь же, на окраине Иллирина, граничащей со степями, уже сейчас стояла жара.

— Ниррас! — воскликнула всадница, заметив, что спутник задремывает.

— А?! Что?

Он дернулся в седле, выпрямился и огляделся, будто не понимая, где находится, но через несколько мгновений его лицо приняло осмысленное выражение. Ниррас взъерошил седые волосы, провел рукой по лбу, вытирая пот, и вздохнул.

— Уф-ф… Я что, спал?

— Ага, — кивнула Гиллара.

— Ну так и не будила бы.

— Чтобы ты свалился с коня или пропустил какую-нибудь опасность? — в синих глазах читалась усмешка.

— Это разве конь? Это кляча, — буркнул Ниррас.

Он с досадой ударил кобылу пятками в бока. Она ускорилась, но ненадолго — почти сразу вновь перешла на шаг. Чтобы хоть как-то взбодриться, Ниррас завязал разговор:

— Слушай, мне показалось, или Аззира не в порядке? Бледная, вялая...

Гиллара фыркнула:

— Тебе показалось. Моя дочь всегда такая, не обращай внимания.

— Наша дочь, — с нажимом сказал мужчина.

— Молчи, — процедила Гиллара. — Пока жива царица, пока Аззира не взошла на трон — молчи.

— Да тут кроме нас — никого, — хмыкнул Ниррас.

— Мало ли…

— Ты скоро собственной тени начнешь бояться.

— Всегда лучше поостеречься: царица слишком мнительна. Она ведь неспроста отправила тебя следить за нами. Снова.

— Неспроста, это верно. Она подозревает, — согласился Ниррас. — Всегда хорошо соображала, иначе не удержалась бы на троне.

— Благодаря подлости, яду и золоту она там удержалась! — вспылила Гиллара.

Ниррас с усмешкой покосился на спутницу, но ничего не сказал. Вообще-то ее гнев был понятен. Гиллара — сестра покойного царя, привыкшая к власти. Долгие годы правила из-за спины брата, пока тот не женился во второй раз. Лиммена быстро подчинила себе безвольного мужа и оттеснила от власти его сестру, а когда царь умер, и вовсе стала единоличной правительницей Иллирина. Гиллара потерпела поражение, и Лиммена выслала ее на знойный юг — в провинцию Якидис. Потом отправила в ссылку и свою племянницу Аззиру, но уже на восток, в прибрежные земли.

Зато Нирраса, наоборот, приблизила к себе: военачальник был одним из немногих, кому она доверяла. Несколько лет назад царица сделала его еще и военным советником, а также поручила изредка навещать Гиллару и Аззиру.

Лиммена неспроста опасалась бывшую соперницу. Та не смирилась с поражением и только и грезила, как бы усадить на трон свою дочь. Вот царица и решила не упускать ссыльных царевен из виду. Правда, поручая Ниррасу присматривать за ними, не подозревала, что он давний, хоть и тайный любовник Гиллары. Не подозревала она и о том, что военачальник по сию пору сильно привязан к возлюбленной. Та же обладала достаточным умом и дальновидностью, чтобы это ценить.

Сейчас два путника возвращались из крошечного замка Аззиры на задворках государства. Возвращались тайно, без охраны, ведь и Гилларе, и ее дочери запрещалось покидать провинции, куда их сослали.

До Якидиса оставалось ехать не меньше двух дней по главной дороге, но, чтобы срезать путь, всадники свернули к каменоломне у Розовой горы: тропа, ведущая мимо нее, была достаточно широкой для двух лошадей.

В свете заходящего солнца хребет казался багряным, как и фигурки трудящихся в карьере рабов. Одни выламывали пустую породу, обнажая мраморные залежи, другие катили по склонам груженые двухколесные тачки, опустошали их и везли обратно.

Вдоль дороги, чуть поодаль от карьера, торчали столбы с привязанными к ним невольниками, чем-то провинившимися. Гиллара и Ниррас не смотрели в их сторону, пока до слуха не донесся хриплый не то стон, не то плач:

— Умоляю… Воды…

Услышав, что невольник говорит по-отерхейнски, Ниррас скривился.

— Степняк, — с презрением пробурчал он. — Надо резать их насмерть, а не в плен брать.

— Почему же? Пусть трудятся, — с безразличием откликнулась женщина и с тем же безразличием глянула на связанного мужчину.

— Добра от них не жди, — пояснил Ниррас.

— Пожалуйста… Я не раб… — снова донеслось до них, но уже по-иллирински.

Военачальник сплюнул, затем повернулся к спутнице — и не обнаружил ее. Глянув же за спину, увидел, что Гиллара остановила лошадь и смотрит на раба уже с любопытством.

— Что такое? — спросил Ниррас, возвращаясь к женщине.

— Степняк, — пробормотала она, — со светлыми волосами. Много знаешь таких?

— Немного, — признал мужчина, но тут же добавил: — Однако встречаются и белобрысые. А то, может, это и вовсе какой-нибудь выродок из дикарских племен.

— Который знает иллиринский? — Гиллара скептически приподняла брови. — Это было бы очень странно... Настолько странно, что даже интересно.

Ниррас не нашелся что ответить, только пожал плечами, а женщина спешилась и, не обращая внимания на недоумение спутника, приблизилась к столбу. Усталость на ее лице давно сменилась заинтересованностью, азартом даже. Ниррас не останавливал ее: если Гиллара чем-то заинтересовалась, значит, на то есть причина.

Раб выглядел жалко. Волосы потемнели от пота и пыли и слиплись, на теле багровели ссадины и кровоподтеки, красивое, но обожженное солнцем лицо обветрилось и шелушилось, а губы потрескались. Насекомые тучами роились над ранами, деловито копошились в них и улетали.

Гиллара поморщилась и зажала пальцами нос, затем приподняла грязные пряди над. виском невольника и вгляделась пристальней. Вскрикнула в радостном изумлении и, тут же, позабыв об отвращении, погладила раба по голове.

— Все будет хорошо, бедный мой мальчик, — проворковала она. — Я твой друг. Мы сейчас отвяжем тебя от мерзкого столба…

Она хотела перерезать веревки, но не успела даже кинжал достать. Послышались шаги, а спустя несколько мгновений из-за отвала пустой породы вышел грузный рыжебородый надсмотрщик.

— Кто такая?! — гаркнул он. — Чего здесь рыщешь?!

Ниррас спрыгнул с лошади, подошел к Гилларе, думая вмешаться, но любовница остановила его взглядом.

— Глубокоуважаемый господин, — обратилась она к надсмотрщику, — прости мое самовольство. И позволь спросить…

— Чего тебе, оборванка старая?

— Уважаемый, — женщина приосанилась, — умные люди не судят других по одежде. Дороги нынче неспокойны, и благородным господам безопаснее путешествовать в одежде бедняков. Однако не о нас речь. Скажи, ты помнишь, откуда привезли этого раба?

Надсмотрщик фыркнул:

— А чего это я должен помнить?

Гиллара подошла к нему, протянула несколько медных монет и шепнула:

— Считай мой вопрос простым любопытством.

Мужчина повертел медяки в пальцах и убрал в поясную сумку.

— Из Отерхейна пригнали. Эти варвары понабрали рабов, строили они там что-то. Город вроде. А потом, как не нужны стали... До сих пор вон еще караваны оттуда идут.

Гиллара оборвала собеседника.

— Я хочу его купить, — она махнула рукой в сторону связанного юноши и добавила: — Хорошо заплачу.

— Не могу, хозяин не разрешает их продавать.

— Никто не узнает. Скажи, что мальчик умер. Чего стоит один жалкий раб? Он же все равно дня через два к праотцам уйдет, если мы не увезем его. А я хорошо заплачу, как за здорового. Ты ничего не потеряешь.

Надсмотрщик помолчал, затем с подозрением протянул:

— А зачем он тебе? Да еще за такие деньги?

— О, видишь ли, — Гиллара потупилась, — он красивый. Даже в таком виде. А если я его отмою да одену… он доставит немалое удовольствие.

— Что-то не верю я тебе, — поморщился надсмотрщик и махнул рукой. — Ступай отсюда, пока цела.

— Мне. Нужен. Этот. Раб. Сейчас!

Долгая дорога вымотала Гиллару, а потому привычная сдержанность ей изменила. Женщина потеряла терпение и слишком резко и быстро перешла от просьб к приказам. Надсмотрщику это не понравилась.

— Нет уж, пусть подыхает! — осклабился он. — Вали, вали прочь! Терпеть не могу похотливых старух! А если…

Мужчина не договорил, а Гиллара не успела возмутиться. Вскрикнула и отшатнулась, когда в его шею по самую рукоять вонзился метательный нож. Надсмотрщик схватился за горло и, булькая кровью, свалился на камни.

Гиллара обернулась к Ниррасу.

— Ты с ума сошел?!

Тот пожал плечами.

— Наглая чернь меня раздражает. И потом, тебе ведь нужен был раб?

— Но не так… Я бы уговорила... А сейчас сюда сбегутся остальные и…

— Не сбегутся, — отмахнулся Ниррас. — Этот здесь один был: чтобы следить за полудохлыми, многого не надо. Остальные следят за теми, кто работает. Так что бери щенка и поехали. Пока они опомнятся, мы будем далеко. Только зачем тебе он?

— Потом объясню, — пробормотала Гиллара, — когда до Якидиса доберемся. А сейчас усади его на свою лошадь, сам он и шагу не сделает.

— Восхитительно! — хмыкнул Ниррас. — На мою, значит, лошадь… Я уже жалею, что расправился с надзирателем.

Он все же подошел к столбу и перерезал стягивающие раба веревки. Тот застонал и сполз на землю.

— Ну же, — поторопила Гиллара, — подними его! Не теряй времени!

Ниррас негодующе посмотрел на женщину, обреченно — на невольника. Простонал: «Какая мерзость», — затем подхватил раба под мышки, закинул на плечо и понес к лошадям, не переставая ворчать.

Аданэй почувствовал, что спасен, и тут уж окончательно впал в беспамятство, Ниррасу пришлось всю дорогу поддерживать его, чтобы не упал. Благо, дорога после каменоломен проходила близ Великого торгового тракта, что тянулся от моря до моря, рытвин и ухабов на ней почти не было, а потому до Якидиса добрались уже на следующий день.

* * *

Аданэй открыл глаза и увидел над собой потрескавшийся резной потолок, затем понял, что лежит на широкой кровати. Хорошо, что не на соломенной подстилке, как в прошлый раз...

Повернув голову влево, он столкнулся взглядом с худощавой белобрысой девчонкой. Судя по невзрачному платью из небеленого льна, она была служанкой или рабыней. Смотрела на него, округлив глаза и прижав ладошку ко рту.

— Где я? — прохрипел Аданэй.

Девчонка вскрикнула, замотала головой и сказала по-иллирински:

— Я не понимаю, господин. Сейчас… Найду того, кто понимает...

Она бросилась к выходу, но Аданэй окликнул девушку на ее языке:

— Подожди! — Служанка остановилась, обернулась, и он повторил: — Где я? — в голове царила пустота, последнее, что помнил — каменоломню, жару и столб. — Что со мной было?

— Ты во дворце госпожи Гиллары, — забормотала девушка. — Тебя привезли вот уж пару недель как. Ты весь избитый был, а потом тебя долго лихорадило. А вчера лихорадка ушла, ты уснул… и вот.

— Есть вода? Я пить хочу.

— Ой, да-да, конечно! — спохватилась служанка. — Сейчас-сейчас!

Она кинулась к стоящему в углу мраморному столику, схватила посеребренный кувшин и вернулась к Аданэю. Он приподнялся, выхватил сосуд у нее из рук, а напившись, отдал обратно и снова рухнул на кровать.

— Кто это — Гиллара?

Служанка посмотрела на него с удивлением, и Аданэй задумался. Имя Гиллара показалось знакомым. Неужели та самая? Однажды сестра иллиринского царя посещала Отерхейн, когда еще были живы и его отец, и ее брат. Но Аданэй в то время был юнцом лет пятнадцати и помнил ее очень смутно.

— Гиллара Уллейта?

— Да, — кивнула девчонка. — И она приказала сообщить, когда ты очнешься. И я…

— Да, конечно, ступай.

По старой привычке, внезапно проснувшейся, стоило оказаться в нормальных условиях, он властным жестом указал на дверь. Потом спохватился: неизвестно, знает ли Гиллара, что ее гость (или пленник?) — Аданэй Кханейри. На всякий случай лучше вести себя скромнее, в том числе и с прислугой.

Когда девушка ушла, он встал с кровати. В глазах потемнело, голова закружилась, но скоро Аданэй пришел в себя и осмотрел комнату: старая мебель, выцветший, изъеденный молью гобелен, поцарапанный мраморный стол. Хозяйка замка явно не очень богата.

Уставившись в бронзовое зеркало, Аданэй оторопел: от кровоподтеков и рассечений, которые точно должны были уродовать его тело, осталась лишь тонкая вязь шрамов. Значит, он и впрямь провалялся здесь не меньше двух недель.

За неплотно закрытой дверью зашелестели шаги, Аданэй напрягся и на всякий случай отошел вглубь комнаты. Через несколько мгновений на пороге показалась красивая пожилая женщина: белые волосы — язык не поворачивался назвать их седыми, — пронзительно-синие умные глаза, мягкие черты и приятная полуулыбка, изящный стан, подчеркнутый струящимися голубыми одеждами. В том, что это и есть госпожа Гиллара, Аданэй не сомневался и тут же склонил голову в знак приветствия. Женщина заулыбалась еще шире.

— Я рада, что ты очнулся. Скажи, юноша, как твое имя?

Аданэй замешкался, пытаясь понять, узнала его Гиллара или нет. Если судить по тому, что спасла и отнеслась по-доброму, то да. Опальная сестра царя могла придумать, как использовать опального кханади в своих целях. Имя же могла спросить, чтобы убедиться, что не ошиблась.

«Языком иллиринца говорит сам Ханке двуликий», — вспомнилась отерхейнская пословица.

— Айн, меня называют Айн, госпожа, — назвал Аданэй только что придуманное имя.

— Что ж, Айн, думаю, тебе уже сказали, где ты находишься? — Он кивнул, и Гиллара продолжила: — Вот и хорошо. Ни о чем не волнуйся, чувствуй себя спокойно, здесь ты будешь жить в сытости и безопасности. — Заметив удивление собеседника, она спросила: — Не понимаешь, отчего я так гостеприимна?

Он кивнул.

— Ты, судя по акценту, из Отерхейна?

— Да, госпожа.

— Кем же ты был в Отерхейне?

— Рабом. С детства.

— Странно… Там, у столба, ты говорил иное.

— Прости, госпожа, я ничего не помню. А что я говорил?

— Что ты не раб.

— Не помню… Может, бредил?

— Может... — протянула она. — А иллиринский откуда знаешь?

— Я был рабом в знатном доме… в доме одного из младших советников великого кхана. Пока не провинился, служил его детям и часто… почти всегда, присутствовал при их занятиях. — Аданэй надеялся, что история прозвучала правдоподобно, и Гиллара поверила. Если, конечно, она и впрямь не знала, кто он такой на самом деле.

— И чем же ты так провинился, — изумилась женщина, — что тебя из благородного дома отправили на каменоломни в другую страну?

Аданэй опустил голову, изображая смущение, и тяжко вздохнул.

— Я по глупости совсем потерял голову от дочери своего господина, и она тоже… увлеклась.

— О! — Гиллара округлила глаза. — Что ж, это серьезный проступок. Но благо, что моей дочери здесь нет, — усмехнулась она, окинув его лукавым взглядом, — а значит, ей не грозит тобою увлечься.

— Госпожа, я бы никогда не посмел…

Гиллара остановила его жестом и сказала:

— Да я просто смеюсь, не воспринимай так серьезно. — Она выдержала паузу, потом продолжила: — Значит, ты из Отерхейна… Тогда тебе непросто будет понять, почему ты здесь. Ведь Отерхейну в лучшем случае еще только предстоит сделаться цивилизованным краем... И все-таки я постараюсь объяснить. — Женщина подошла и коснулась его руки кончиками пальцев. — Видишь ли, Иллирин отличается от страны, в которой ты вырос. Мы очень ценим красоту. Во всем. У нас потрясающие скульптуры, живопись, музыка, наши мастера и художники лучшие в мире. Красота человеческого тела тоже пленяет нас, и мы стараемся окружать себя слугами и рабами, которые услаждали бы наш взор. Но хорошие красивые рабы стоят дорого, а я, увы, в опале и не так богата, как некогда была. Поэтому, когда я увидела тебя на каменоломне, то… — Гиллара запнулась. — Скажем так, я забрала тебя оттуда. Можешь считать, что тебе повезло.

— Я даже не знаю, как благодарить тебя, госпожа! — Аданэй прижал ладони к груди и склонил голову. — Никогда не забуду твоей доброты и буду молить богов, чтобы всегда тебе благоволили!

— О, я делала это для себя, — проворковала Гиллара. — Так что не благодари, а живи в замке и украшай его собою. Изредка я стану давать тебе мелкие поручения, но работой ты загружен не будешь. Теперь же возвращайся в кровать: все-таки ты еще не до конца оправился, вид у тебя бледный. Завтра навещу тебя снова.

Она ушла, и Аданэй последовал ее совету — вернулся на ложе и, уставившись в потолок, задумался. Он знал о странном культе красоты, присущем иллиринцам, поэтому объяснение Гиллары выглядело бы правдоподобным, если б не одно но: вряд ли в избитом оборванце кто-нибудь заподозрил бы красавца. Правда, догадка, что женщина якобы узнала в нем кханади, тоже казалась нелепой. Там, у столба, он явно не походил на наследника престола, да и человека-то, скорее всего, напоминал слабо — израненное, искалеченное подобие.

Чем дольше Аданэй думал об этом, тем навязчивее становилась мысль: Гиллара увидела коршуна на его виске. Разглядеть татуировку, скрытую под волосами, было непросто, но женщина могла присмотреться. Если так, то неплохо бы выяснить, зачем она скрывает это, притворяется и какие планы строит на его счет.

Мысль Аданэй не додумал: навалилась дремота и погрузила в сон.

Несколько недель пролетели незаметно, к этому времени он освоился с новой ролью и вел праздную жизнь, отдаленно напоминавшую ту, давно утраченную. К несчастью, именно из-за чувства безопасности и возникшего свободного времени его разум оказался в плену ядовитых воспоминаний. То и дело всплывали в голове непрошеные картинки всех тех унижений, насилия и боли, через которые ему пришлось пройти. Еще чаще они преследовали ночью, когда сознание дремало… Тогда он снова и снова оказывался в кошмаре публичного дома, только вместо Кипариса был Элимер, и именно он отдавал его на поругание, а сам наблюдал и смеялся. От таких снов Аданэй просыпался среди ночи в панике, задыхаясь, со слезами на глазах, а потом долго не мог заснуть снова.

Возможно, если бы не неопределенность собственного положения, тяжелые воспоминания не догоняли бы его настолько часто. Если бы он мог знать, какой путь ему уготовили его спасители, то разум был бы занят размышлениями об этом, а не крутился бы в колесе боли, ненависти и страха.

Аданэй не оставлял попыток узнать, зачем понадобился Гилларе: расспрашивал служанок, прислушивался к разговорам, но так и не выяснил ничего важного.

В одиночестве теперь оставался редко: в том конце замка, в котором жил, не смолкали девичьи голоса. Прислужницы не упускали случая поболтать с Аданэем — наружностью и повадками он выгодно отличался от других мужчин, живущих в замке: слуг из простонародья и тружеников-рабов.

Когда он уставал от болтовни девушек, то уходил в свою комнату, никого не впуская. Только для Ли-ли — не то служанки, не то воспитанницы Гиллары, — изредка делал исключение.

«Моя маленькая ворожея», — называл он ее.

От Аданэя не ускользнуло, что девушка в него влюбилась: это читалось на ее лице, угадывалось во взгляде, слышалось в тихих ласковых словах. Он тоже выделял ее среди других служанок. Очаровательно нежная Ли-ли, тоненькая, с мягкими каштановыми волосами, никогда не навязывалась, зато всегда находилась рядом, если он того хотел.

Гиллара в девушке и вовсе души не чаяла, из-за этого Аданэй интересовался Ли-Ли еще сильнее, справедливо полагая: если Гиллара о чем-нибудь и проговорится одной из прислужниц, так только ей. Девушка же раскроет все своему возлюбленному.

Аданэй не знал, что она мучилась тем же вопросом, что и он: зачем Гилларе нужен Айн? Девушка хорошо знала свою наставницу, чтобы понимать: в нынешнем — бедственном — положении та не содержала бы раба просто так, не заставляя его работать, даже если он красивый и молодой. Женщина явно что-то задумала, но скрывала ото всех, в том числе и от воспитанницы.

Ли-Ли прислушивалась к разговорам Гиллары и Нирраса, а иногда и подслушивала, ведь между собой они могли упомянуть, для чего им понадобился Айн. Сегодня, заметив, как двое скрылись за неприметной дверью в конце коридора, девушка выждала несколько минут и отправилась за ними к подземным покоям.

Этот путь она не любила: сырой камень лестницы холодил стопы даже через подошву обуви, заросшая склизким лишайником стена неприятно пружинила под пальцами. Стараясь не обращать на это внимания, Ли-Ли ступала как можно тише и надеялась, что в этот раз повезет, и она выяснит что-нибудь важное.

Гиллара полулежала на диване, покрытом ковром с богатым орнаментом, в одной из подземных комнат — так назывались покои, находящиеся ниже уровня земли. В этих сырых помещениях, обставленных, тем не менее, лучше, чем остальные комнаты замка, она часто проводила негласные встречи или вела важные разговоры.

Сейчас на губах женщины играла рассеянная улыбка, а хмурый Ниррас беспокойно ходил по комнате, затем остановился и уставился на женщину.

— В чем дело? — протянула Гиллара. — Успокойся уже.

— В чем дело?! — передразнил Ниррас. — Да я уже в десятый раз задаю один и тот же вопрос и не получаю ответа!

— Ну уж не в десятый, не преувеличивай. Всего пару раз задал, а я просто думала, с чего бы начать. Так что попробуй спросить еще раз.

— Издеваешься, женщина? Ладно... Ответь — зачем тебе этот щенок?! Или и впрямь потянуло на смазливых юнцов? Если так, то я придушу белобрысого выродка! Ты ведь потому и гонишь меня в столицу?!

— Милый, говори тише, не то я сейчас оглохну.

— И пусть! Если я что-нибудь узнаю, то убью и тебя, и мальчишку!

— Я и не подозревала, что ты такой ревнивый, — рассмеялась Гиллара. — Впрочем, никого ты не убьешь. А в столицу уедешь, причем скоро. Не потому, что я хочу от тебя избавиться, а потому, что ты здесь задержался, и Лиммена начнет подозревать. Так что поедешь в столицу и прихватишь с собой Айна.

Ниррас опешил.

— Айна? Зачем он мне сдался? Я отправлю ублюдка заниматься скотиной. Ты что, для этого его спасала?

— Сядь, родной, и я все тебе объясню. Только сначала успокойся. Вот, возьми, выпей.

Она протянула кубок с вином, который Ниррас опустошил одним махом. Наполнил снова, но больше пить не стал.

— Я спокоен, Гиллара, говори.

— Что ж, касаемо этого белобрысого выродка... Неужели ты и правда считаешь меня такой похотливой дурой?

— Но ты готова была выложить за него немалую сумму, — проворчал, нахмурившись, мужчина.

— У меня была на то очень, очень веская причина. Видишь ли, мальчик не всегда был рабом и…

— И что в этом удивительного?

— Ты можешь не перебивать? — одернула Гиллара.

— Хорошо, — вздохнул Ниррас.

— Отлично. Так вот, Айн не всегда был рабом. Раньше он был Аданэем, кханади Отерхейна. Я не говорила тебе, потому что еще не до конца все продумала, мне бы повредили лишние расспросы.

Ответом ей было молчание. Ниррас широко разинул глаза и рот и лишь затем, потрясенный, воскликнул:

— Аданэй из династии Кханейри? Кханади Отерхейна? Брат кхана? Да ты в своем уме? Этот тиран давно его прикончил.

— Я тоже так думала, но... ошиблась. Ты видел шрам на его груди, как от удара мечом? Неизвестно, как мальчик вообще выжил...

— Да с чего ты взяла, что это он?!

— Я видела его еще до своей ссылки, когда ездила в Отерхейн с братом. Да… это было давно, но я хорошо запоминаю лица, а у него приметная внешность. К тому же я любила наблюдать за старшим кханади, ведь я тогда думала, что именно он станет следующим правителем. Элимер в то время ничего из себя не представлял: зажатый, угрюмый, бессловесный. — Гиллара задумалась, но скоро продолжила: — Так вот, когда мы проезжали мимо каменоломни, меня удивили некоторые странности: молодой отерхейнец, говорящий по-иллирински, и волосы светлые. Помнишь, я тогда сказала, что во всем Отерхейне таких по пальцам пересчитать? А когда присмотрелась внимательнее, то отметила, что внешне этот раб, пожалуй, чем-то напоминает Аданэя. Право, я особенно ни на что и не рассчитывала, скорее наоборот: хотела доказать себе, что такое чудесное совпадение, такая восхитительная удача невозможны. Но потом... Я приподняла волосы на его правом виске, присмотрелась, а там — знак династии. Точнее, его нижняя часть. Верхняя когда-то была срезана вместе с кожей — наверное, Элимер и срезал после поединка. Но все равно этот знак невозможно спутать ни с чем, да и шрамы там остались характерные. Я чуть с ума не сошла от радости, мне казалось, что я сплю и так не бывает. Но так было. Судьба повернулась к нам лицом, Ниррас! Мы нашли Аданэя!

— Это невероятно… — прошептал мужчина: — Он знает, почему ты спасла его?

— Нет.

— И как ты собралась его использовать?

— О, у меня великие замыслы! Если все получится, то мы не только посадим Аззиру на трон, но и расквитаемся с Лимменой.

* * *

Аданэй тренировался в саду с палкой вместо меча, когда к нему подбежала взволнованная Ли-Ли и, схватив его за руку, выпалила:

— Мне нужно с тобой поговорить!

По ее голосу и выражению лица Аданэй понял: она хочет сказать что-то важное.

— Идем.

Он отбросил палку и, взяв Ли-ли за руку, привел в свою комнату. Закрыв дверь, повернулся к девушке.

— Айн! — заговорила та. — Вообще-то… не знаю, как теперь тебя называть… То есть, я теперь знаю, что ты… царевич. Так сказала Гиллара, но не мне, но я подслушала, она Ниррасу говорила, что...

— Подожди-подожди, моя хорошая, сначала успокойся, — прервал ее Аданэй.

Слова девушки взволновали, и все-таки он решил дать ей время прийти в себя — тогда, глядишь, он услышит связный, а не сбивчивый рассказ. Дыхание Ли-Ли наконец выровнялось, и Аданэй спросил:

— Вот теперь говори.

Говорила она долго, когда же рассказ подошел к концу, пораженный Аданэй не произнес ни слова. Ли-Ли взмолилась:

— Не делай этого! Не соглашайся! Это…

— Опасно, я знаю. И ненадежно.

— Дело не только в этом! Ты понимаешь, что тебе придется изворачиваться, врать, предавать, творить любые подлости? Неужели ты причинишь боль и предашь тех, кто тебе доверится?

— Меня больше волнует моя судьба, чем участь других.

Взгляд Ли-Ли наполнился горечью, и Аданэй пояснил:

— Это моя единственная возможность. Другой может не быть.

Ли-Ли молчала, потупившись, тогда он приблизился и приподнял ее лицо за подбородок.

— Ты добрая, честная и светлая, моя маленькая ворожея, ты намного лучше меня. Я хотел бы стать таким, как ты, но не могу. По крайней мере, не сейчас.

Ли-Ли смутилась, потом спросила:

— Ты скажешь Гилларе, что все знаешь?

— Нет. Зачем? И ты молчи.

Девушка кивнула и прижалась к нему. Аданэй погладил ее по волосам, поцеловал в макушку и, обняв за талию, проводил к выходу.

Как только дверь за Ли-ли закрылась, отошел к узкому окну и уткнулся взглядом в мутное стекло. Мысли мелькали одна за другой, нужно было привести их в порядок.

Выходит, Гиллара знала, что он — кханади, и придумала, как это использовать. Итог, к которому вела многоступенчатая интрига, Аданэю нравился, иначе и быть не могло: если он станет иллиринским царем, то сумеет отомстить Элимеру и вернуть трон Отерхейна. Смущало только, что слишком многое в задумке зависело от случайностей и человеческих страстей, таких ненадежных. Но других возможностей пока не было, а значит, придется использовать те, что есть...

* * *

Черные клубящиеся тучи, по краям окрашенные болезненно-желтым, нависали так низко, что, казалось, вот-вот упадут и затопят землю. Свистящий ветер пробирал до костей, косые струи стучали по земле с такой силой, будто собирались пробить ее насквозь. Гром рокотал, Аданэй вздрагивал от его раскатов, но все равно стоял на высокой террасе, продолжая наблюдать за бушующей грозой, такой редкой здесь, на юге.

То и дело сверкали ветви молний — огненные стрелы Ястре, повелителя небес, неукротимого в своем гневе. Когда природа лютует, опасно вот так стоять на полуоткрытом месте, но зрелище разгневанной стихии манило Аданэя.

«Гроза очищает», — пришла в голову странная мысль.

В замке горели свечи и лампы, но все отчего-то говорили шепотом и ходили на цыпочках, а снаружи кипела хоть и опасная, но жизнь. Она отвлекала от сомнений и неуверенности, преследующих Аданэя последние сутки.

Завтра на рассвете ему и Ниррасу предстояло отправиться в столицу Иллирина — Эртину. В неизвестность, которая всегда пугает, вот в душе и поселилась тревога. Но здесь, наедине с грозой, Аданэю было немного спокойнее, чем внутри.

Почувствовав легкое прикосновение, он обернулся. Наткнулся взглядом на лицо Ли-ли, с которого смотрели оленьи карие глаза, в их глубине светился теплый огонек. Она прижалась к Аданэю горячим телом, ее волосы приятно защекотали ему грудь, затем девушка потянула его за руку.

— Пойдем, не надо здесь стоять. Грозы у нас очень редкие, но и очень опасные. В прошлом году молния ударила совсем близко. Пойдем.

Он подчинился и, приобняв ее, увел в свою комнату.

Там догорала последняя свеча — остальные давно погасли, — и Ли-ли подошла к столу, зажгла масляную лампу. Пламя подсветило девичье лицо, и тень от золотистых ресниц упала на щеки, по каштановым волосам заплясали красные блики. Девушка стояла в мягком сияющем полумраке, улыбалась и смотрела на Аданэя с нежностью. Потом бросилась к нему на шею, покрыла его лицо поцелуями, а он подхватил ее на руки и отнес на кровать.

Ли-ли ласкала, обнимала и целовала Аданэя с отчаянной, болезненной страстью, понимая, что это, возможно, в последний раз.

Он не хотел причинять ей боль, но раскаиваться было поздно: Ли-Ли уже терзалась и его равнодушием, которое угадывала за показными чувствами, и его грядущим отъездом из замка.

Умиротворенный, Аданэй сидел на кровати, прислонившись к стене. Ли-ли, едва прикрытая одеждой, примостилась рядом. В ее глазах отражалась печаль.

— Ты уедешь, — сказала девушка, — а что останется мне? Опостылевший замок… Сад… Я так любила его раньше! Иногда казалось, что деревья меня слышат и понимают. Но с тех пор, как появился ты, они уже не так радуют. Аданэй, мой царевич, — она коснулась пальцами его губ, — мой бедный царевич.

— Отчего же бедный? Если ты об изгнании и рабстве, то, дадут боги, это не навсегда. Скоро все изменится.

— Я не об этом...

— О чем же?

— Просто ты… мне кажется, ты иногда намеренно ведешь себя дурно, чтобы убедиться, что тебя любят даже таким. Тебе нравится мучить тех, кто любит тебя, да?

Аданэй нахмурился: слова Ли-ли ему не понравились, раньше она не говорила ничего подобного. Неясно, какие еще нелепые мысли скрывались в ее голове. Он приподнял брови и, закинув руки за голову, упал на кровать.

— Я ничего не понял. Кого я мучаю?

— Других… меня. Тебе хочется, чтобы все вокруг тебя любили, потому что сам ты не можешь… И ты хочешь, чтобы каждый раз тебе это доказывали, не взирая ни на что, ведь это бы значило, что ты достоин…

— Что за глупости?! — приподнявшись на локтях, Аданэй помотал головой и нахмурился, недовольный: зачем Ли-ли решила разрушить умиротворение этого вечера?

— Разве? Неужели ты не наслаждался осознанием, что я ни в чем не могу тебе отказать? Я думаю, иногда ты звал меня к себе в самое неудобное время или, наоборот, выпроваживал, чтобы в очередной раз убедиться, что я в твоей власти. Я не знаю, почему так… — Она провела пальцами по его волосам, но Аданэй отбросил ее руку, надеясь, что девушка замолчит, но она не замолчала. — Наверное, ты просто родился таким. А может, когда-то тебя самого отвергли, и теперь ты не можешь себя ценить, и поэтому тебе нужны доказательства от других, и поэтому ты заставляешь их страдать.

— Наверное, ты права. — Аданэй со скучающим видом зевнул, пряча злость. — Наверное, я и правда недостаточно себя ценю, раз связался с какой-то рабыней и терпеливо выслушиваю ее бредни.

— Вот видишь, — вздохнула Ли-ли, — ты опять.

— Разве я сказал неправду, и ты не рабыня?

Она словно не услышала и продолжала тихо, нежно:

— Я бы хотела помочь тебе, но ты не позволяешь.

— Помочь? Девочка, ты помогла мне тем, что подслушала тот разговор, больше от тебя ничего не требуется.

Он поднялся с кровати и в раздражении прошелся по комнате. Ли-ли опустила глаза и прошептала:

— Может, со мной ты научился бы любить... Хотя бы себя.

— Себя я и так люблю. А ты больше не пытайся лезть мне в душу, все равно ничего там не поймешь, ума не хватит.

— Зачем ты меня обижаешь?

Аданэй смутился и, пожав плечами, пробормотал:

— Сам не знаю… Я не хотел, прости. Но сейчас тебе лучше уйти.

Ли-ли поднялась, непослушными руками одернула платье, завязала под горлом льняные тесемки, затем поправила рукава и с боязливой надеждой глянула на Аданэя. Он же смотрел в окно и не заметил ее взгляда. Девушка вздохнула и, опустив голову, тихо удалилась.

Аданэй тоже недолго оставался внутри: через несколько минут после ухода любовницы вышел из комнаты и отправился в сад.

Гроза закончилась, земля, упившаяся влаги, чавкала под ногами, воздух был свеж и ароматен, но Аданэй едва это замечал. Его занимали другие чувства и мысли — он все еще злился на себя и на Ли-ли.

«Отвергли», сказала она. А еще сказала: «поэтому тебе нужны доказательства от других». Она посмела озвучить то, что Аданэй сам едва осознавал, о чем не хотел думать и помнить. Теперь же воспоминания полезли в голову…

…В тот день он, маленький, сидел на коленях у подвыпившей няньки, и понял из ее болтовни, что у них с Элимером разные матери. Настоящая мать Аданэя была любовницей его отца. Будущий кхан — тогда еще кханади Сеудир — и не думал брать в жены дочь обедневшего вельможи, хотя, если верить няньке, был сильно в нее влюблен. Но наследник престола не мог пойти на поводу у чувств, поэтому женился на принцессе Райханской. Впрочем, с любовницей по-прежнему проводил больше ночей, чем с женой.

Спустя два года любви юная женщина понесла — и в это же время у нее появилась возможность выйти замуж за богатого вельможу, знатного воина. Тогда она отдала своего новорожденного сына — Аданэя — его отцу. Ублюдок, так она сказала, ей не нужен, пусть он и сын наследника. Ей все равно, даже если он умрет.

Это открытие свалилось на Аданэя в возрасте шести лет. К тому возрасту он уже многое понимал и сразу догадался, почему на лице кханне, которую привык называть матерью, при взгляде на него так часто проскальзывает отвращение, и почему она только Элимера целует, обнимает и гладит по голове. В те далекие годы Аданэй злился на брата и завидовал, но никогда никому не рассказывал о том, что узнал. Лишь поэтому старая нянька не поплатилась за болтливый язык. С того времени он и начал свои игры с людьми, особенно с женщинами — в основном неосознанно, хотя порою все-таки задавался вопросом, что же с ним не так и почему.

Когда он повзрослел, то нашел свою мать и отомстил ей. Мысль, что Ильярна, должно быть, до сих пор помнит эту месть, приносила злобное удовольствие.

Аданэй еще долго бродил по темному саду, а наутро, измученный бессонной ночью, навсегда покинул замок. Ли-ли, прильнув к окну, провожала его взглядом.

Они никогда больше не встретились.

* * *

Аданэй с Ниррасом и двумя телохранителями, которые дожидались военачальника в деревне подле Якидиса, ехали на невзрачных лошадках по грязной, размытой дождем дороге, которая под ярким солнцем высыхала едва ли не на глазах. Через несколько дней провинция осталась позади, но до столицы все еще было не близко.

По главному тракту не поехали — на нем слишком много людей, — а свернули на неприметную тропу, которой давно никто не пользовался. Узкая и ухабистая, она то исчезала, то появлялась вновь. Иногда приходилось спешиваться и продираться сквозь кустарники или тащиться по заросшим колючками низинам. Ночевали зачастую на голой земле, закутавшись в плащи, огонь предпочитали не разжигать.

Иногда на пути встречались деревушки, сплошь состоящие из покосившихся, крытых соломой лачуг. Жители встречали путников настороженными взглядами и даже за деньги не всегда соглашались впустить на ночлег или продать еды. Люди в этих забытых богами краях были чрезмерно суеверны и полагали, будто чужаки могут оказаться хитрыми духами, злобными карликами, принявшими человеческое обличье. Нирраса это раздражало, ведь он привык, что крестьяне падают ему в ноги, но сейчас, путешествуя с такой обузой, как Аданэй, предпочитал не называть своего настоящего имени. Вот и приходилось ему терпеть хамство черни.

Рано или поздно все заканчивается, закончилась и глушь. Они покинули болотистую местность и выехали на широкую дорогу. Выложенная когда-то серым камнем, она почти полностью разрушилась, но после лесной чащобы двигаться по ней оказалось легко и даже приятно.

Все чаще попадались зажиточные деревни, в некоторых встречались даже постоялые дворы с трактирами. Жители этих мест отвечали неизменным дружелюбием тем, кто имел охоту и, главное, возможность заплатить за ночлег и съестные запасы полновесными монетами.

Погода стояла ясная, лишь изредка проносились по небу легкие перья облаков. Среди высоких, обласканных солнцем трав раздавалось бархатистое жужжание шмелей и стрекот стрекоз. Постепенно однообразие равнины все чаще начали нарушать приветливые деревеньки и зеленеющие рощицы, а воздух становился все более прохладным и влажным.

По дороге Ниррас почти не разговаривал со спутниками, и Аданэй, предоставленный самому себе, все чаще погружался то в воспоминания, приятные и не очень, то в дремоту. Он и не заметил, как на горизонте выросли стройные башенки, и дорога подошла к концу: путники добрались до Зиран-Бадиса — пригорода Эртины. Здесь находился один из домов Нирраса, где и предстояло жить Аданэю в ближайшие дни.

Военачальник поручил рабам следить за ним, никуда не выпускать, а сам отбыл в столицу. Оттуда доносили: царица недовольна, что военный советник задержался в провинции.

На прощание Ниррас предупредил:

— Скоро я приеду за тобой или пришлю людей, так что будь наготове. До тех пор веди себя незаметно. Сиди в комнате, изображай молчуна, притворись, будто не знаешь нашего языка. И держись подальше от женщин. О тебе должно остаться как можно меньше воспоминаний.

Аданэй кивнул, он и сам не хотел лишний раз мелькать перед слугами и охраной.

Хоть его и утомила дорога, но этой ночью он долго не мог уснуть. Почти до рассвета простоял у окна, глядя в бесконечное небо, которое не тревожили человеческие беды и радости. И все-таки он хотел верить, что боги — там, наверху, — одинаково любят всех своих детей: и мельчайшую песчинку, и горделивую скалу. Ведь сейчас у него ничего не осталось, кроме безлико-прекрасного неба и равнодушных звезд над головой.

Всю ночь в захваченном замке горел свет — пировала военная знать. Звучала музыка, доносился громкий смех, раздавались бранные песни и грустные баллады. Длинный стол заставили яствами — жареной дичью, и фаршированными утками, и запеченной рыбой, и яблоками в меду, — вино лилось рекой, извивались в танце гибкие танцовщицы, бросая призывные взгляды тем, кто казался им покрасивее и побогаче. Кто-то пил мало, кто-то много. Некоторые покачивались, глядели вокруг осоловевшими глазами, из последних сил сохраняя зыбкое равновесие.

Во главе стола восседал великий кхан, рядом с ним — советник Таркхин и военачальник Ирионг. За спиной правителя, держа руку на мече, стоял предводитель телохранителей — Видальд. Эти четверо почти не пили: присутствие кхана на пиру было данью уважения воинам, они это заслужили, взяв Антурин. Элимер давно хотел заполучить город-крепость, который преграждал путь к Иллирину и был союзником этого государства.

Сначала провели мощный штурм, затем последовала изнурительная осада, а после среди осажденных нашелся предатель — он и открыл ворота. Войско ворвалось в Антурин и овладело им почти бескровно.

Об Антурине, небольшом древнем государстве, ходило много легенд. Рассказывали, будто основатели замуровали сотни людей в стенах, а потому разрушить их, согласно преданию, невозможно.

Еще говорили, будто раньше на этих землях жили дикие племена, которые поклонялись жестоким кровавым богам, а вождей хоронили, возводя над ними курганы. Потом племена ушли, а курганы остались, наводя на людей ужас. Никто не решался строить в этих местах дома: слишком много странных и страшных историй ходило о проклятой долине. Но пришел в эти края колдун-изгнанник Антурин и снял с земли проклятие — тогда и родился город, названный в честь основателя. Скоро он разросся, завоевывая или принимая под покровительство окрестные селения, и превратился в империю.

С тех пор пролетели века, большинство из когда-то принадлежащих Антурину земель откололись, а правители погрязли в спорах за власть и борьбе с мятежами. Вот и стало ослабевшее государство легкой добычей Отерхейна.

В разгар веселья, когда вино лилось мимо ртов, песни утратили стройность, а подвыпившие танцовщицы перестали танцевать, кхан поднялся из-за стола и подал знак Ирионгу и Таркхину. Все трое двинулись к выходу, Видальд последовал за ними.

— Ты сделал, как я велел? — спросил кхан военачальника, стоило им оказаться за дверью.

— Да, повелитель. Везде стража, воины следят за улицами. Я приказал Гоменху, он проследит, чтобы к дозорным не попало ни единого бочонка вина. Все-таки мы не у себя дома, а Антурин еще не Отерхейн.

Кхан кивнул.

— Осторожность не помешает. Надеюсь, дозорные не возмущаются, что их лишили отдыха?

— Что ты, мой кхан, они не смеют. Их возглавляют опытные десятники, волноваться не о чем.

— Хорошо. Прикажи Гоменху, пусть проследит, чтобы эти десятники, если все будет спокойно, получили вознаграждение.

— Все будет исполнено.

— Надеюсь. Видальд, — Элимер обернулся к мужчине с мрачным лицом, полускрытым черными волосами.

— Слушаю, кхан, — голос прозвучал вальяжно.

Этот человек не проявлял излишней, на его взгляд, почтительности. Элимер тщетно ему внушал, что нужно соблюдать Придворное уложение. Упрямый горец на словах соглашался, но не признавал себя всецело подвластным правителю, утверждая, будто служит по собственному желанию. Отчасти так оно и было.

Об истории, связанной с Видальдом, знали только сам Элимер и отряд его телохранителей, другие подданные понятия не имели, как и откуда Видальд с отрядом появился в войске кхана.

А история вышла презабавная...

В тот день, когда Элимер расспрашивал главаря разбойников об Аданэе, ему в голову закралась необычная мысль, и вместо того, чтобы отдать приказ о казни головорезов, он продолжил расспросы:

— Как тебя зовут? Откуда ты? Почему стал разбойником?

— Эй, не слишком ли много вопросов? — ухмыльнулся черноволосый, но, заметив, как сошлись на переносице брови собеседника, сказал: — Ну ладно-ладно, не злись. Ради моих ребят, раз уж эти олухи теперь у тебя в плену. А ты за это отпусти нас.

— Ты не в том положении, чтобы ставить условия.

— Верно подмечено, — нахально подмигнул главарь. — Видальд-Ворон я. Горец с Высоких Холмов. А разбойником стал… Хм, давно то было… С отчимом не поладил, сбежал, да прибился к одной шайке. Сначала мальчиком на побегушках был, а как вошел в возраст, так помощником главного. Где только ни побывали, от моря до моря прошли,покав Райхане нас не накрыли. Я и еще несколько из наших сбежали, разделились. Я в Отерхейн двинул, к столице, думал, в войско возьмут, мечом-то я неплохо машу. Да куда там! Не взяли. Сказали: чужеземец и рожа грабительская. Я еще пошатался по Отерхейну, даже батраком малость поработал, да понял, что вольная жизнь хоть опасна, да вольна. Вот и набрал свою шайку. Мы уж к независимым княжествам думали двинуть, там нашему брату вольготнее, да тут вы нас скрутили. Вот и вся история. Ну что? Отпускаешь?

— Я еще не все спросил.

— И отчего некоторые так любопытны? — с шутовской усмешкой бросил головорез. — Хей, а может, ты к нам прибиться хочешь? Это завсегда пожалуйста, дерешься ты недурно, — Видальд расхохотался, затем добавил: — Ладно, молчу. Спрашивай уж.

— А что, если тебе и твоим людям предложат стать воинами Отерхейна?

Взгляд разбойника стал сосредоточенным, на лице промелькнуло подозрение.

— Кто же нам такое предложит?

— Я.

— Понятия не имею, кто ты, — фыркнул главарь.

— Имя мне Элимер, я властитель этой страны.

Если Видальд и удивился, то виду не подал. Приподнял одну бровь и, почесывая затылок, протянул:

— Зачем кхану вербовать разбойников? Больно это странно.

— Допустим, кханом я стал недавно, и большинство моих подданных служили еще моему отцу. Не всем из них я доверяю достаточно, ведь кое-кто предпочел бы видеть на троне другого. А мне нужны свои люди.

— У нас хоть выбор-то есть?

— Конечно. Либо вступаете в мое войско, либо…

— Либо ты нас убьешь, — со смехом закончил фразу Видальд. — Какой же это выбор?! Это...

— Я не договорил, — оборвал его Элимер. — Либо ты поклянешься кровью Горы, что уведешь из Отерхейна своих людей, и вы никогда сюда не вернетесь.

— А ты неплохо знаком с обычаями горцев, если требуешь этой клятвы... Но с чего такое великодушие?

— Никакого великодушия. Просто мне не нужны рабы, согласные на все, лишь бы сохранить свои жизни. Мне нужны воины, верные по собственной воле, поэтому я и предоставляю выбор. Я достаточно знаю народ горцев, чтобы понять: если поклянешься, токлятвунепредашь.

— Ты молод, но неглуп. В общем-то, я не прочь стать воином, но не могу отвечать за моих ребят.

— Ты их главарь — спроси! Если откажутся, пусть убираются из Отерхейна, никто их не тронет.

Остальные разбойники оказались не столь хладнокровны, как их главарь, а потому не удержались от удивленных возгласов и вопросов.

— Молчать, сукины дети! — прикрикнул Видальд, и ватага умолкла.

Отказались от предложения Элимера лишь несколько молодых парней, которым по юности или глупости разбойничья жизнь все еще казалась привлекательной. Они двинулись к границе, а остальные составили отдельный отряд.

Бывшие разбойники показали себя сильными воинами, верными кхану, и через год Элимер приблизил их к себе, а после и вовсе сделал телохранителями. Однако никто не должен был узнать, чем они занимались в прошлом: в народе слишком велика ненависть к искателям легкой наживы.

— Его надежно заперли? — спросил кхан телохранителя.

— А то! Он наверху, комната охраняется.

— Сколько ему пообещали?

— Полсотни злат.

— Немалые запросы… Ладно, посмотрим, — глаза Элимера сверкнули. — Не понимаю, зачем он открыл нам ворота? Думаю, ему недурно жилось при антуринских правителях.

— Он говорил, духи предсказали, будто Антурин падет, а его убьют захватчики. Вот и решил подружиться с нами и спастись, — усмехнулся Ирионг.

— Необязательно отдавать деньги, — вставил Видальд. — Пусть радуется, если ноги дадут унести. Мерзкий тип. Знаешь, как говорят у нас в холмах? Предавший предателя — не предатель.

— Замолчи, — поморщился Элимер. — У вас на холмах говорят еще и «кто обещание не держит, того боги не берегут». Так что я выполню сказанное. И потом: что такое полсотни злат за взятый Антурин?

За разговором четверо приблизились к невзрачному проходу в стене. Там начиналась крутая узкая лестница, сейчас погруженная в темноту, а у нижней ступени лежали заранее приготовленные факелы.

— Не стоит идти всем, — обратился кхан к подданным. — Я отправлюсь с Видальдом, вы же ступайте и отдохните перед утренним советом.

Лестница привела в тесный коридор, где находилась лишь одна дверь, возле которой скучали стражники. Завидев правителя, они приосанились и вскинули копья в знак приветствия. Один из воинов отворил дверь большим проржавелым ключом, и Элимер вошел в комнатушку.

В жаровне у стены тлели угли, на низком столе коптил масляный светильник, высвечивая короткую скамью и узкий диван, на котором и лежал антуринец. Поняв, что к нему явились отнюдь не стражники, он вскочил и грохнулся на колени.

— Приветствую тебя, великий император. Я, твой покорный раб, молюсь, чтобы боги благоволили тебе, страна твоя процветала, а потомки твои…

— Молчи, — прервал его Элимер, — хватит восхвалений. И поднимись.

Смущенный антуринец поднялся с колен и опустил голову. Некоторое время Элимер рассматривал его: седой, невысокий, тело рыхлое, на лбу глубокие морщины. Глаза бегают, что говорит не то о лживости, не то о трусости, а может, и о том, и о другом. Прав Видальд — и впрямь неприятный тип.

— Ты провидец, верно? — нарушил молчание кхан.

— Да, мой повелитель.

— И ты хочешь получить полсотни злат и стать моим личным прорицателем?

— О, если это будет угодно великому властителю, я буду безмерно счастлив и восхвалю богов за дарованные мне блага!

— Ты всегда столь учтив? — заметив, что провидец снова собирается что-то сказать, Элимер одернул его: — Неважно. Золото ты получишь. Видальд!

Телохранитель отвязал от пояса кожаный мешочек и подал кхану. Тот бросил его на стол.

— Бери!

Прорицатель с опаской глянул на правителя, потом протянул руку и схватил кошель. Элимер продолжил:

— А теперь поговорим. Насчет второй твоей просьбы: как я понял, ты хочешь быть при мне... Но я не знаю, насколько ты хорош. Предскажи мне судьбу. Сейчас.

— О да, мой повелитель. — Прорицатель хотел снова упасть на колени, но, уловив раздражение кхана, передумал. — Мой повелитель, твоему верному рабу духи уже давно про тебя рассказывают.

— Неужели? — Элимер приподнял брови.

— О да, очень давно! Они сказали, что ты — великий завоеватель. Пройдет немного времени, все народы падут ниц перед твоим величием, ты завоюешь Иллирин и Эхаскию, потом тебе покорятся и заморские страны. У тебя будет много жен и славных потомков, твое имя воспоют в легендах...

— Достаточно. А как насчет бед и неудач? Есть что-то плохое?

— Только то, с чем ты сможешь справиться, мой повелитель. Опасайся людей, что были близки с твоим братом.

— Что тебе известно о моем брате?

— Только то, что рассказали духи. Твой брат был завистливым и подлым человеком, он ненавидел тебя и мечтал убить. Но боги благоволили тебе — не ему. Ты поразил его в поединке, и теперь его слабый дух в царстве мертвых, ибо никто не способен встать на пути такого властителя, как ты.

В глазах Элимера полыхнула злость.

— Хватит, — процедил он. — Ты льстишь мне, и льстишь неумело. Неужели твои правители были настолько глупы, чтобы доверять твоим предсказаниям?

Лицо провидца исказилось, но через несколько мгновений вновь приняло угодливое выражение.

— Их разум, конечно, не сравнится с мудростью властелина Отерхейна, — пропел он.

— Что ж, я всегда стараюсь выполнять обещанное. Выполню и сейчас. Золото уже у тебя, и только что ты выдал первое предсказание. Значит, и второе мое обещание исполнено. Но ты забыл о главном — ты не просил сохранить тебе жизнь.

Прорицатель побледнел и, отступив на несколько шагов, промямлил трясущимися губами:

— З-за что?

— Ты попросил слишком много, а я не желаю держать при себе лжецов и глупцов.

— Я… я больше ничего не прошу! И деньги отдам, позволь только уйти!

— Увы, ты слишком поздно об этом подумал.

Кхан краем глаза посмотрел на Видальда: бывший разбойник с полувзгляда понимал желания правителя.

Шаг вперед, взмах изогнутого меча — и голова провидца покатилась по каменному полу. Тело рухнуло следом. Элимер провел рукой по лицу, вытирая попавшие на него брызги крови.

«Не зря духи предсказывали ему гибель»,- пронеслась мысль.

Видальд вытер меч, вложил в ножны и вслед за кханом двинулся к выходу. Элимер прошел мимо стражников, не оглядываясь, телохранитель же обернулся к ним и бросил:

— Там тело. Уберите, пусть его похоронят, сожгут, или что они там делают по местным обрядам. Только деньги, что при нем, не трогайте: прокляты они. — Воины кивнули, а Видальд, усмехнувшись, пробормотал: — Порой Пересмешник выдает злые шутки…

Шаги кхана и его телохранителя затихли вдали, а стражники вошли в комнату и склонились над телом.

— Ну, что делать будем? А, Ларун?

— Что-что… Сказали же: тело убрать.

— А деньги?

— А что деньги? Ведь сказано тебе — прокляты они! Ты как хошь, Бридо, а я к ним не притронусь. Я, знаешь ли, во все эти штуки колдовские еще как верю.

— И то правда. Слушай, может, в покрывало его замотаем? — Бридо указал на покрытый толстым сукном диван.

— Давай. Внизу отдадим местным, пусть сами хоронят.

Воины сдернули покрывало и расстелили на полу. Сверху уложили тело и голову провидца и, не переставая болтать, принялись заворачивать в сукно.

— Мы-то с тобой куда потом, а? — спросил Ларун.

— Да кто ж его знает куда? Не здесь же пустую комнату охранять. А нового приказа не было.

— Может, к десятнику? Он скажет.

— Он-то скажет, да только нам это надо, что ли? Может, лучше того, на пир? Никто и не заметит. Ты как?

— Не-а, — покачал головой Ларун. — Нельзя. Это ночью не вспомнят, а как с утра пьяный валяться будешь, так мигом. Не, давай лучше к десятнику.

— Ну, к десятнику, так к десятнику, — вздохнул Бридо.

Стражники несли тяжелый сверток, ухватив его с двух концов, а из него сочилась кровь, оставляя на камнях липкие темные пятна.

Выйдя во двор, воины тут же поймали двух слуг и избавились от ноши. Те положили труп в двухколесную тачку, сами впряглись в нее и повезли за ворота, стражники же неторопливо шли следом, поддерживая праздную беседу.

— О чем этот жуткий Ворон-то говорил? Ты понял? О каком-то пересмешнике...

— Э, Бридо, вот сразу ясно, что родом ты не из наших краев. Пересмешником Ханке-плута называют.

— Ханке?

— Ну да. Вот, слушай. Мне дед рассказывал, когда еще жив был, а ему — его дед…

Первых богов было девять. Младший среди них — Ханке.

Разделили боги меж собой власть над миром, но не нашлось дела для Ханке — пока его братья и сестры мир делили, он с водяными девами на дне реки играл. Вот и остался ни с чем. Разозлился тогда Ханке. Как же так, — думает — всем богам люди жертвы приносят да восхваления поют, а про меня и не вспоминают. И задумал он тогда людей с богами рассорить, чтобы самому главным сделаться.

Собрал богов на совет и так сказал:

— Побывал я, братья и сестры, на земле. Насмотрелся, наслушался. Слишком добры вы к людям стали. Перестали они богов уважать: жалуются, негодуют. Надоело им оружие ковать и воевать, солнце им слишком жарко светит, дожди сыростью кости ломят. Не хотят женщины ткать и прясть, проклинают они Наннэ, ремесло подарившую. За скотом ухаживать перестали, на судьбу треклятую жалуются, а на смерть и того более.

Возмутились боги и так решили: лишить неблагодарных людей даров своих.

Тогда исчезло с земли солнце, прекратились дожди. Деревья и травы засыхали, скот худел, оружие из рук воинов выпадало, а у ткачих и нить рвалась, и ткань расползалась. Не понимали люди, за что же их боги карают. Уже начали о конце мира поговаривать, когда явился к ним Ханке-рыжий бог и так сказал:

— Потому у вас, люди, жизнь плохая пошла, что не тем богам вы поклоняетесь. Это я — Ханке Великий — всем в мире заправляю. Долго я ваше непотребство терпел! Костров не видел, песнопений не слышал. Иссякло мое терпение, потому и вам жизни не стало — страшен я в гневе. Но простить вас готов, ибо слабы вы умом и не ваша в том вина. Знайте теперь, кому хваления возносить, почитайте меня, Ханке, более других богов, и благодать к вам вернется.

Пали люди ниц, протянули в мольбе руки к Ханке, а тот исчез и был таков.

Исчез Ханке с земли, на небо перенесся, да сразу совет созвал. И сказал богам:

— Побывал я, братья и сестры, на земле. Насмотрелся, наслушался. Опомнились глупые люди, осознали вину. Жрецы их круглые сутки в бубны бьют — во славу вашу, костры возжигают — во славу вашу. Детям своим о деяниях ваших рассказывают — во славу вашу! Жалко мне людей стало, ведь недолговечен срок их земной, а потому ума и не нажили. Простить бы их надобно.

Посовещались боги и сделали так, как Ханке советовал.

Вернулось солнце на землю, дожди благодатные прошли, леса зазеленели, скот пожирнел, и никогда еще не ковалось столь крепкого оружия и не ткалось столько прекрасных тканей, как в это время. Дети здоровыми рождались, болезни исчезли — второй золотой век настал. Живут люди, не нарадуются, Великого Ханке благословляют, ему костры возжигают.

Благословляют люди Ханке, да только прочие боги заметили: что-то не так пошло. Они людям милость свою вернули, но ни дыма костров, ни песен к ним с земли не возносится, зато Ханке довольный бродит, сытый да румяный, улыбка хитренькая с губ не сходит.

Догадался тогда Гхарт сам на землю глянуть.

Взглянул — и поразился! Видит он, что люди Ханке костры возжигают, а о прочих богах не вспоминают. Понял тогда Гхарт хитрость младшего брата, и гнев обуял его.

Собрал он богов на совет, и на совете том раскрыл обман Ханке. Зашумели боги, затрясли кулаками, окружили обманщика.

Испугался Ханке, холодным потом покрылся, да виду не подал. И так говорит:

— Подождите ругать меня, братья и сестры. Я ж все только для вас и придумал. Такая задумка моя была: показать людям, как важно богов чтить, ибо коротка человеческая жизнь, забыть могут. А вам, братья и сестры, доказать хотел, что приглядывать за людьми надо, ведь слабы они умом, как бы чего не натворили... А о собственной славе и не помышлял, на том и стою.

Посовещались боги, и сказал тогда Ястре — повелитель небес:

— Это ты, младший брат, хорошо придумал.

Остальные покивали и разошлись. Один Гхарт остался и высказал:

— Хитрец ты, Ханке — и нас, и людей провел. За находчивость твою не стану изгонять тебя навсегда, но на глаза мне три века не показывайся! — и сбросил Ханке на землю.

А там его уже люди поджидают — толпа целая — кто с топором и вилами, а кто и с мечом.

— Подлец! — кричат. — Обманул ты нас! Не жить тебе более!

Испугался Ханке, потом холодным покрылся, да виду не подал. И так говорит:

— Подождите ругать меня, люди. Я ж это только для вас и придумал! Такая задумка моя была, чтобы показать вам, как жить можно. Вот вы трудитесь, трудом своим пищу добывая, а я ничего не делал, а столько времени дары от вас принимал. И вы так можете. Я вам, люди, хитрость подарил, обману и ловкости научил, показал, как без труда жить хорошо. И за то вы и мне теперь костры возжигайте.

Сказал так хитрец и улизнул.

С тех пор повелось, что призывают люди Ханке, когда нужно соседа вокруг пальца обвести, либо воровство с разбоем учинить. Да и честные люди нет-нет, да подкинут Ханке подношение. Так, на всякий случай.

Вот как обрел Ханке дело свое. Прозвали его после этого Ханке-плут или Ханке-двуликий. А еще — Пересмешник. Потому что больно любит он над людьми да богами пошутить и поглумиться.

Завсегда Ханке опасаться надо, а если сам человек кого обмануть пытался, да не вышло, так еще сильнее. Не нравится Ханке, когда его дары пропадают. Тогда он сам так над тобою посмеется, что берегись! Можешь и головы не снести, вот как этот несчастный.

Ларун кивнул в сторону свертка, который слуги уже снимали с повозки.

— Да, вот как этот несчастный, — повторил он.

— Забавная легенда.

— Да, про Ханке все такие, — хохотнул Ларун.

Они надолго замолчали.

Сверху, из замка, доносился шум пира и слова незатейливой баллады о морском царе, которого русалка на дно заманила.

… Но вот надоело тому царю

Любиться с девицей в подводном краю.

Скучая по суше, по битвам и небу,

Столетья спустя он вышел на землю,

Вот сделал два шага — и все, его нет.

Лишь горсточка праха лежит на песке.

Ведь не живут сотни лет на земле…

* * *

Элимер снова, как в детстве, оказался в Долине Ветров. Он стоял у подножия гор, на лугу, усыпанном крокусами и купальницами. От земли парило.

«Будет гроза», — подумал он и понял, что хочет ощутить ее силу, ведь гроза очищает.

На открытую ладонь упали первые капли.

Одна, вторая.

Они чисты и прозрачны. Словно слезы. И так приятно холодят разгоряченное тело.

Третья, четвертая.

Они стали теплыми и липкими, они окрасились в багряный. Это кровь, это ее запах. Такой странный — отвратительный и одновременно манящий.

Кровь — шепчет дождь.

Кровь — шелестят травы.

Кровь — ударяются камни друг от друга.

Элимер поднял голову — и не увидел неба. Вместо него возвышалась бесконечно высокая гора, и камни ползли по ней… вверх. Перестукивались и переваливались, как живые. Запачканные кровью, они казались ранеными и словно сами источали ее.

«Куда они ползут?» — только подумал Элимер и вмиг увидел.

Там, на вершине бесконечно высокой горы, стоял Аданэй. Он был огромен, а вместо лица у него зияла сплошная рана — ни носа, ни глаз, ни рта — одна кровавая дыра.

Так вот откуда лилась кровь, понял Элимер.

— Гроза очищает! — крикнул Аданэй отсутствующим ртом, и воздел руки вверх, повелевая камнями.

Элимер откуда-то знал, что они его послушают.

В то же мгновение огромные булыжники и мелкие острые камни, которые до сих пор медленно ползли вверх, всей своей массой рухнули вниз, на Элимера. Он поднял руки над головой, словно это могло остановить убийственный поток.

— Этого уже не остановить! Это началось! — услышал он брата, а потом камни сложились над ним курганом, похоронив под собой.

Элимер с криком подпрыгнул на ложе и распахнул глаза. Голова раскалывалась, словно ее и впрямь ударило булыжником или сдавило железным обручем, дыхание было тяжелым и частым, по лбу струился пот.

Кхан опустил босые ступни на холодный каменный пол, встал с кровати, и боль усилилась, хотя казалось, что сильнее некуда. Прижимая пальцы к вискам, Элимер посмотрел в открытое окно. Серые утренние лучи проникали в покои, прокладывая светлую дорожку к сундуку у прикрытой гобеленом стены. Воздух нес прохладу и сырость — ночью прошел дождь.

«О, боги, как в моем сне».

Элимер глянул на небо, словно ожидал увидеть вместо него гору, но увидел только густые молочно-белые облака. Раздался осторожный стук в дверь.

— Войди, — отозвался Элимер.

На пороге появился Таркхин, вошел и закрыл за собой дверь. Несколько мгновений смотрел на Элимера, затем приблизился к нему.

— Что случилось? Ты сам не свой. Все уже собрались на совет, ждут тебя.

— Совет? — кхан нахмурился, затем хлопнул себя по лбу. — Проклятье! Сколько времени?

— Совет должен был начаться с полчаса назад.

— Так почему ты не пришел раньше?

— Что с тобой? — еще раз спросил Таркхин.

— Ничего. Дурной сон приснился, и голова болит. Но это ничего. Ступай, я скоро подойду. Скажи там, чтобы не расходились.

— Опять эти сны?

— Нет, — проворчал Элимер, — всего лишь глупый кошмар.

Таркхин приложил пальцы к его вискам: с рук старика сорвалась и потекла прохлада, и боль ушла, словно ее никогда не было.

— Спасибо, — прошептал Элимер.

— Мы ждем тебя на совете.

* * *

В приемной зале бывших правителей, большой и гулкой, собрались только доверенные люди великого кхана. Два советника — Таркхин и Варда, военачальник Ирионг и дейлар восточных земель Диэль Райханский.

Должны были начать с вопросов, которые нужно решить побыстрее: назначить наместника в Антурин, определиться, сколько воинов оставить здесь на первое время и как обустроить жизнь в новой провинции. Однако кхан начал с другого:

— Ирионг. Карту.

Военачальник не без удивления подчинился и развернул на длинном дубовом столе пожелтевший от времени пергамент с нанесенными на него границами государств.

Элимер пододвинул карту, с удовольствием отметив, что пора бы ее переделать, ведь границы империи изрядно раздвинулись. Антурин превратился в провинцию, а южные степи вошли в состав Отерхейна еще несколько месяцев назад: остатки немногочисленных степных племен сбежали в Дейнорские леса, к своим лесным сородичам, а разбойники, кто выжил, подались в соседние страны и в Отерхейнские города — там их еще предстояло отловить.

На юго-востоке находилась провинция Райхан, на западе — мелкие княжества-данники. С севера Отерхейн защищали горы и ледяные земли, а с юга — дальше южных степей, — безжизненные пустыни. В лесах на северо-западе обитали дикие племена. Их нападения, подобные комариным укусам, были не опасны, но раздражали изрядно. На востоке же находился Иллирин — и вожделенный выход к морю. Торговые и военные корабли сделали бы Отерхейн процветающим и непобедимым, но Иллирин — сильное государство, жители которого считали себя избранным народом, а большую часть соседей отсталыми варварами, — не спешил пропускать к морю другие государства. Впрочем, эта богатейшая страна и сама по себе была интересна. Реки, леса, плодородные земли и золотые прииски. Элимер жаждал ее покорить.

— Странно, что иллиринцы не помогли Антурину, — пробормотал он. — Государство-крепость прикрывало их с запада...

— Не так уж и странно, — пожал плечами Таркхин. — В этом случае войны с нами было бы не избежать, а они к ней не готовы.

— Как и мы, — усмехнулся кхан. — Остается скалить друг на друга зубы. Но рано или поздно война будет. Думаю, иллиринцы понимают это не хуже нашего. Поэтому я хотел поговорить о дикарях. — Увидев озадаченные взгляды, кхан пояснил: — Да, пока племена ничем не угрожают, но если начнется война с Иллирином, то большая часть нашего воинства уйдет из Отерхейна. Дикари тут же повылезают из нор, пойдут грабить и жечь. Лучше заранее от них избавиться... Нужно придумать, как выманить их из лесов. Сейчас. Потом будет не до того. И выманить их желательно не разрозненными группами, а всех сразу. Думаю, это вопрос к тебе, Варда, ты хорошо знаком с их повадками.

Варда из племени тогов появился в Отерхейне в возрасте восьми лет вместе с отцом: того изгнали из племени, и мальчик отправился с ним. С тех пор Отерхейн стал для Варды родиной, здесь он научился читать и писать, освоил математику, историю и другие науки. Проявив недюжинные способности, к пятидесяти годам стал советником кхана Сеудира, а после оказался достаточно умен и осторожен, чтобы не потерять должность и при Элимере.

— Ты прав, мой кхан. Пойдем на Иллирин — племена пойдут на нас. И, наверное, объединятся.

— Потому я и хочу выманить их раньше. Есть мысли?

Варда задумался на несколько мгновений, потом ответил:

— Дикие люди осторожны, но все-таки обмануть их не так сложно. Можно отправить несколько воинских отрядов к лесным границам, пусть ведут себя как можно громче и враждебнее. Дикари решат, что на них напали, и, вероятнее всего, атакуют в ответ. Мы же устелем их путь легкими победами, пусть уверятся в своих силах.

— Не слишком ли много это потребует крови наших людей? Во-первых, отряды. Во-вторых, селения и города. Ведь таким образом дикари могут дойти и до них.

— Постараемся не заманивать их слишком глубоко, завлечем туда, где селений не так много. Хотя бы в Болотную долину.

— Мысль неплохая. Остановимся пока на ней, только нужно хорошо все обдумать и спланировать. Займитесь этим вместе с Ирионгом, времени у вас до середины лета, более чем достаточно. Теперь об Антурине. Нужно выдать жителям зерно из хранилищ. Думаю, так они не станут слишком уж страдать из-за бывших правителей, и мы избежим мятежей. Диэль, сделай это сегодня же. И еще надо решить, какую часть войска оставить здесь на первое время. Тут, Ирионг, полагаюсь на тебя. Через два дня выдвигаемся обратно, до этого времени нужно назначить сюда дейлара. Таркхин считает, что им должен стать Арист...

Когда совет закончился, и подданные разошлись, Элимер, полагая, будто никто его не видит, упал на деревянное кресло в торце стола и уронил голову на руки. Несмотря на чары Таркхина, он все еще чувствовал себя неважно, хотя голова уже и не болела.

Через несколько минут кхан ощутил, что не один в помещении. Оказалось, это Таркхин вернулся, умудрившись неслышно открыть дверь. Теперь старик пристальным взглядом смотрел на воспитанника.

— Элимер, твой сон... Он опять был о брате? Об Аданэе?

— Не произноси это имя, — прошипел кхан, но все же ответил: — Да. Только это неважно...

— Не уверен. — Таркхин опустился на скамью рядом с креслом, в котором сидел воспитанник, и положил руку на подлокотник. — Ты говорил, что подобные сны начались после того, как мы тогда увидели его мертвым. Или ты все еще сомневаешься, что это был он?

— Нет… вроде нет. — Элимер потер пальцами виски. — Не знаю. Наверное, это потому, что он погиб не от моей руки, поэтому у меня такое чувство… какой-то незавершенности, что ли. Я по-прежнему его ненавижу, даже после смерти, и мысли о нем отравляют мои дни.

— Такое бывает, в этом нет ничего странного, со временем это чувство оставит тебя, вот увидишь.

Успокаивая воспитанника, сам Таркхин чувствовал сосущую тревогу. И в отличие от Элимера прекрасно сознавал ее происхождение: чародею было ведомо, что Аданэй жив. Он понял это в ту самую минуту, когда вместе с кханом стоял над ямой, где лежали трупы стражника и незнакомца с изуродованным лицом. И он же использовал всю силу убеждения, чтобы заставить Элимера поверить в обратное. Он не любил и не хотел лгать воспитаннику, но никаким иным образом не смог бы предотвратить угрозу, открывшуюся ему во время ворожбы. Страшно подумать, что до того, как заглянул за пределы явного мира, он чуть было сам не подтолкнул Элимера к убийству брата.

В ту ночь Таркхин по просьбе кхана и веря собственным предчувствиям отправился в свой шатер, где ворожил до рассвета. Проникнув в иные пределы, чародей отыскал нити жизней Элимера и Аданэя, и ему открылось, насколько плотно переплетены они друг с другом и с тканью бытия. Он увидел, как что-то (порождения хаоса?) натягивает нити, и они становятся подобны напряженной тетиве, и одна вот-вот перережет другую, и ткань сущего начнет расползаться. От Таркхина осталась сокрытой первопричина этого, и он понятия не имел, как избежать неизбежного, но сознавал одно: нельзя допустить, чтобы один из братьев убил другого, хоть своей рукой, хоть чужой. А значит, надо было удерживать их от этого любыми способами как можно дольше, по крайней мере, до тех пор, пока он не выяснит больше.

Прибегнув к колдовскому зрению, Таркхин проследил путь Аданэя до каменоломни и понял, что у того, к счастью, нескоро появится возможность навредить Элимеру. Чародей был бы рад, если бы старший кханади вообще там и сгинул, это враз устранило бы опасность, но он не слишком-то надеялся на такое везение: неведомые ему силы как будто хранили братьев от случайной гибели. Элимер же, если б выяснил, что Аданэй жив, тут же бросился бы искать его и рано или поздно нашел. Вот почему кхан должен был думать, что его брат уже мертв — это давало чародею время, чтобы узнать, как справиться с угрозой сущему.

— А ведь ты можешь избавить меня от этих снов и этих мыслей, Таркхин, — сказал кхан, заставив советника вернуться в настоящее. — Может, есть какие-нибудь чары?

— Я уже говорил тебе однажды, что не стану их использовать, — проворчал советник. — Вторжение в разум без очень веской причины может привести к неприятным последствиям, в первую очередь для тебя же.

— Не понимаю я этого, — вздохнул Элимер. — Всю жизнь учиться, на протяжении десятилетий отказывая себе во многом, чтобы потом пользоваться способностями лишь изредка?

— Когда по-настоящему овладеваешь колдовскими знаниями, — вздохнул чародей, — то границы дозволенного не расширяются, а скорее сужаются. Мы, посвященные, всего лишь храним то, что создано, и позволяем уйти тому, что отжило свое. Стараемся сдерживать свои человеческие порывы и не пытаться изменить мир. Тем более что мы не всегда можем предугадать, как переплетение сил отразится на вселенной. Порою, когда мир стоит на перепутье, даже ребенок может безвозвратно его изменить, что уж говорить о наделенных силой?

— Я кхан, но даже мне непросто менять даже собственную страну. А ты говоришь, что ребенок способен изменить мир.

— Неосознанно, — Таркхин улыбнулся. — И только на перепутье истории. Как крохотный камень, потревоженный ветром, может вызвать обвал. И когда это начинается, этого уже не остановить.

Элимер вздрогнул, вспомнив окончание своего сна, и это не ускользнуло от Таркхина.

— Что такое? — спросил чародей.

— Нет-нет, ничего, — помотал головой кхан. — Так, снова пришел на ум этот сон.

— Так ты расскажешь, что именно снилось?

— Нет. Знаю, что ты видишь дальше меня, но не хочу обсуждать сны. Идем. У нас еще много дел.

С этими словами уже не воспитанник Элимер, а великий кхан поднялся и, не оборачиваясь, двинулся к двери.

В степи горел костер, освещая очертания пляшущего шамана. Старик танцевал для духов, взывал к ним, и они помогали ему петь дикую песнь и рассказывали о сокрытом.

Долго кружился шаман, в исступлении вскидывая худые руки и ноги. Взлетали седые спутанные космы, и кровавое пламя отражалось в расширенных зрачках. Причудливые отблески падали на землю, свет костра и тень танцующего силуэта скрещивались.

Шаман читал по теням, он видел и познавал. Зелье, сваренное из лунных трав, помогало перенестись в мир духов и понять их слова. Там, где для непосвященных — манящая пляска огня, для шамана — знаки и символы, а где колыхание теней — начертания судьбы.

Гулкие удары бубна разносились по равнине, сплетались с шорохом трав и шумом ветра. Старик различал слова природы, и ему открывалось тайное, перед ним проносилось прошлое и будущее, он чуял течение неумолимого времени, видел себя и могучих властителей соринками в глазах вечности.

Взгляд застилали видения страшных войн и великих побед, смерти и рождения героев: немало открылось шаману, но неисчислимо больше осталось спрятанным во тьме. Зато открытое он читал так же легко, как люди городов свои письмена.

Вот седая змея брызжет ядом в золотой кубок и подносит его своему змею...

Вот мать отдает в жертву дитя — и духи улыбаются...

Вот два коршуна сходятся в битве, и сотрясается великая Гора...

Вот на могучих жеребцах мчатся полунагие люди, пыль от копыт поднимается и оседает, оставляя пустоту...

Вот крепости и страны лежат в руинах...

Вот белая куница повергает хищного коршуна...

Старый шаман в изнеможении упал в сухую траву и, тяжело дыша, заскреб длинными ногтями бурую землю.

Костер догорел, а над миром взошла заря, осветила розовым высокие, сверкающие росой травы и неподвижную, одинокую в западной степи фигуру шамана рядом с сизым пепелищем.

Кожаные шатры туризасов едва виднелись вдали, скрытые утренним туманом.

* * *

Огромная неповоротливая птица шумно вылетела из зарослей шиповника и взгромоздилась на дерево, нахохлившись. Глупая, она понятия не имела о грозящей ей опасности и бестолково ворочала крошечной по сравнению с туловищем головой.

Настороженный взгляд, натянутая тетива, полет стрелы — и конец. Птица рухнула на землю, с треском ломая хрупкие ветки.

Из-за густых еловых ветвей выпрыгнула русоволосая девушка, подбежала к добыче и, напрягшись, вытащила стрелу. Затем улыбнулась, встряхнула собранными на затылке волосами и убрала птицу в заплечный мешок из оленьей кожи, где уже лежали два небольших зайца. Выпрямившись, гибко потянулась.

На девушке были только набедренная повязка, кожаная обувь да сшитая из волчьих шкур накидка, согревающая в холодные ночи. Из-за плеча выглядывал колчан, а на поясе висел длинный нож.

Люди из каменных домов назвали бы ее дикаркой, но сама Шейра из племени айсадов себя таковой не считала. Если кого и можно было назвать дикарями, то, на ее взгляд, подлых пришельцев, отнявших землю предков. Прадеды прадедов в то время были еще детьми, но они запомнили и передали потомкам свою историю.

Раньше ее род жил в Горах Духов, которые чужаки назвали Горами Гхарта. В то время айсадов было много. Мужчины охотились — на вершинах и у подножия гор, женщины обустраивали становище, ставили силки на мелкое зверье и выделывали шкуры.

Так было, пока не пришли темные люди: такими они казались светловолосым и светлоглазым айсадам. Пришельцы с помощью жестов и рисунков объяснили, что их родина покрылась льдом, и пришлось ее покинуть, и многие погибли в пути. Айсады и другие горные племена — тоги, равены — приняли чужаков, дали им еды, разрешили жить на своей земле.

Потом темных людей становилось все больше, они приходили и приходили, и не было им конца. Добычи уже не хватало, и племена перешли через перевал к южному подножию гор, где в изобилии водились быки, козлы и другая дичь.

Но темные люди оказались ненасытны, как сыновья шакала, они добрались и туда тоже. Айсадам и другим племенам пришлось бежать в непривычные для них степи. Там они смешались с местными жителями, и на время воцарился мир.

Он продолжался, пока дозорные одного из родов не заметили хлынувших с гор темных людей. Все поняли, что это значит. Вновь случилась битва, больше похожая на истребление, ведь у врагов было железное оружие и далеко стреляющие луки. Они ездили на лошадях, тогда еще не знакомых племенам, а тело прикрывали доспехами. Айсадам и прочим народам гор и степей снова пришлось отступить — еще дальше на юг.

Но и этим не закончилось. Темные люди дробили камни и возводили каменные жилища, продвигаясь все глубже. Тогда состоялся последний бой, после которого горстка уцелевших тогов, айсадов, равенов, лакетов и многих других укрылась в Дейнорских лесах на северо-западе. На захваченных же землях возникли страны темных людей: Тилирон, Райхан, Урбиэн, а позже и Отерхейн — самое ненасытное и подлое племя из всех. Его вожди до сих пор не могли успокоиться и недавно опять пошли войной на остатки тех родов, что еще оставались жить южнее и восточнее...

Шейра помнила, как к ним в леса пришли в который раз изгнанные со своих земель люди. Гордые воины плакали, глядя в сторону отнятой родины, а девушка окончательно убедилась: это не айсады, а чужаки — алчные, злобные дикари. Темные люди и так забрали степи, холмы и, главное, священные горы, теперь же шакалам не давали покоя и леса. Отерхейнцы подбирались к их границам, вырубали деревья, сжигали пни, а потом рыли землю. Впрочем, пока что айсады справлялись с горстками поселенцев: те не умели воевать.

В новое неспокойное время жизнь племени изменилась. Теперь и женщинам, и отрокам приходилось охотиться и убивать врагов. Сама Шейра впервые отправилась в бой в четырнадцать лет. Тогда у нее на виду поселенцы убили отца. Он упал, и его светлые волосы смешались с кровью и пылью, а голубые глаза так и остались открытыми. Мать погибла еще раньше. Шейра не плакала, когда они умерли. Лить слезы по умершим — оскорблять их души. Даже девочкой Шейра это понимала. Отец храбро сражался и погиб как воин — такой и должна быть смерть айсада: в битве или от старости. Если человек умирает от болезни, либо по случайности — значит, прогневал духов-покровителей, вот они и помешали достойной смерти.

В каждом бою Шейра убивала темных людей, не зная пощады, стараясь отомстить и за отца, и за сородичей. А больше всего ей, как и многим, хотелось дотянуться до шакальего вождя Элимера. Она готова была перегрызть ему горло и верила: когда-нибудь он заплатит за все.

От гневных мыслей лоб Шейры прорезала складка, глаза сузились, мышцы напряглись, но через минуту девушка встряхнула волосами и рассмеялась. Именно смехом научилась она отгонять злые и горькие мысли. Глубоко вздохнув, она еще раз тряхнула головой и побежала к становищу, расположенному на широкой поляне.

Влажные от росы ветки хлестали по лицу, оставляя едва заметные царапины, но Шейра не обращала на это внимания.

Неожиданно перед ней выросла фигура, заставив отскочить в сторону и схватиться за нож. Но вытащить его девушка не успела — узнала Тйерэ-Кхайе, Бегущего-по-листьям. Этот воин должен был стать ее мужем после праздника Весенней Луны: совет старейшин решил, что они рождены друг для друга.

Поговаривали, будто Тйерэ-Кхайе скоро станет одним из вождей, а значит, Шейру ценили в племени, раз посчитали достойной такого воина. Это тешило самолюбие. Кроме того, он ей нравился: храбрый, сильный, осторожный и умный — сложно найти охотника удачливее.

Бегущий-по-листьям смотрел на нее невозмутимо, по взгляду синих глаз невозможно было догадаться, зачем он появился. Несколько минут прошло в безмолвии: негласное соревнование, истинный смысл которого давно забылся, — кто сдержаннее.

Тйерэ-Кхайе заговорил первым:

— Тебя ждут на поляне, Белая Куница. Идем.

Он положил руку ей на плечо и повел к становищу.

— Что-то случилось? — спросила Шейра.

— Из степи прискакали вожди туризасов, привезли знак мира. Будет большой совет. Вожди тогов, равенов и лакетов уже здесь, наши шаманы бьют в бубны.

— О! — не скрыла она удивления, ведь на ее памяти еще ни разу не собирались предводители всех племен сразу. — Великий совет вождей?! Но при чем здесь я?

— Мне неведомо — лишь на совете прозвучат ясные слова. Вроде пророчество какое-то было. Большего мой язык сказать не может, мне просто велели привести тебя.

Шейра промолчала, хотя и сгорала от любопытства.

Становище встретило их ударами бубнов и песнопениями шаманов. Шейра с притворным равнодушием глянула на вождей и старейшин — они сидели в первом круге, ближе к костру. Во второмбылиуважаемые воины, а дальше — простые охотники. Позади всех толпились подростки и дети, вытягивали шеи, чтобы лучше видеть.

Шейра направилась в третий круг, и тут заметила, как пристально смотрит на нее верховный вождь айсадов — Дагр-Ейху.

— Шейра-Сину! — сказал он. — Подойди к огню совета.

Девушка не без удивления и робости подчинилась, уселась чуть позади старейшин. Слово взял вождь туризасов. Седой воин выдержал положенную паузу и обратился к племенам.

— Храбрые вожди, смелые воины и ловкие охотники, я пришел с посланием моего рода. Вчера туризасы услышали пророчество. Наш верховный шаман открыл его перед смертью своим ученикам. Он еще никогда не ошибался, и великая надежда зародилась в наших сердцах, ведь силу последнего предсказания нельзя разрушить! Шаман видел людей в одежде из кожи, они неслись на конях, и рушились каменные шатры от их натиска, и белая куница сразила коршуна. Племена, вы понимаете, что это значит?! Коршун — дух-покровитель шакальих вождей, а Белая Куница живет среди айсадов. Пророчество гласит: племена объединятся и под предводительством Шейры-Сину пойдут войной на шакалов. В схватке с ней погибнет темный вождь, а каменные стены падут. Мы вернем наши земли!

Люди заволновались. Нестройный гул взметнулся к верхушкам дубов и сосен. Дагр-Ейху поднялся, встал у огня и заговорил:

— Воины! Ваши уши слышали сказанное языком Иркича-Йоху, вождя туризасов, теперь пусть головы осознают. Нам же пришло время говорить с духами.

Вожди и старейшины, шаманы и знаменитые воины покинули круг и отправились в шатер совета. Дагр-Ейху поманил Шейру жестом, давая понять, что ей тоже нужно идти. Девушка окончательно оробела, хотя пыталась этого не показать, и уверенным шагом двинулась за вождем.

Оказавшись в шатре, Шейра растерялась. Она понятия не имела, где ее место в круге. Хорошо, что Дагр-Ейху подсказал: потянул за руку и усадил рядом с собой.

По кругу пустили ритуальный рог с отваром из колдовских трав, приготовленным ворожеей Увья-Ра. Вожди помолчали, показывая свою сдержанность, затем поднялся Иркич-Йоху и заговорил на древнем наречии, используемом лишь в особенных случаях. Оно восходило к тем далеким временам, когда горные жители были одним племенем, а потому люди, допущенные в шатер совета не впервые, без труда понимали этот язык. Шейре же приходилось слушать в оба уха, чтобы уловить смысл: она плохо знала наречие предков.

— Шакалы Отерхейна отбирают у нас землю, убивают нас, — говорил Иркич-Йоху. — Дети наши растут, не видя величия прародителей. Но настало время, когда мы можем все изменить. Если упустим его, конец один — смерть. Темные люди рано или поздно истребят народы лесов, а после вас в неравной битве падем и мы — народ равнин. Племена, нас мало, но вместе мы станем сильными. Так объединимся же по слову нашего шамана! Белая Куница повергнет темного вождя, и племя Отерхейна падет. Духи-покровители помогут нам. Я закончил и жду вашего ответа.

— Слова Ирича-Йоху пронизаны болью и правдой, — раздался низкий голос Дагр-Ейху. — Пусть даже мы не победим, но хоть погибнем в великой битве. Достаточно мы прятались, подобно грызунам в норах, пора вспомнить, что мы — вольный народ! Это — наш край! Наш долг — изгнать подлых чужаков с земли, где покоятся кости предков! Но что скажет твой язык, Шейра-Сину? Ведь это тебе предрекли духи вести нас в битву.

Шейра думала, что не выдавит и звука, но все же, минуту помолчав, ответила:

— Кто я, чтобы сомневаться в предсмертном пророчестве и противиться большому совету? Я сделаю, как решено будет здесь и сейчас.

Других слов от нее и не ждали.

— Я услышал тебя, Куница, — кивнул Дагр-Ейху. — Не бойся и знай: мы все — вожди и воины — будем рядом с тобой в бою и подскажем верный путь.

Дальше девушке все виделось, как в тумане. Участвующие в совете говорили с духами, она же, не привыкшая к зелью мудрых и колдовским курениям, ничего не понимала. Мысли уносились вдаль, слова ускользали.

Из шатра совета вышли поздним вечером. Люди не разошлись: ждали решения. Узнав о нем, издали боевой клич «Ахий-йя», и лес утонул в реве голосов. Шейра ликовала вместе со всеми, в ее глазах горели воодушевление и уверенность в победе, сердце бешено колотилось.

Следующий день девушка также провела в радостном возбуждении. Только сейчас она поняла, как устала прятаться в лесу, скрываясь после мгновенных, как укол, нападений, когда душа жаждала настоящего боя, о котором слагали бы легенды! Хотелось почувствовать неистовую скачку и упоение битвой, услышать крики поверженных врагов!

Правда, стоило на землю опуститься лиловой тьме, и дневное воодушевление уступило место мутным, нехорошим сомнениям. Терзаемая ими, Шейра до утра проворочалась в шатре из веток и мха, который делила со своими родичами.

Да, она была отважна, но слишком молода и неопытна: участвовала в схватках всего два года, а что такое настоящая война и вовсе не знала. Тем более не могла представить, как вести в бой такое множество людей. Слепая вера в нее, которой Шейра упивалась днем, теперь давила на плечи.

Вообще-то девушка не раз представляла, как ведет племя и прогоняет темных людей: далеко разносится боевой клич айсадов, быстры, словно молнии, кони, шакалы в ужасе разбегаются. А возглавляет людей племен она — беспощадная воительница. Волосы развеваются за спиной, стрелы разят врагов, в ее искаженном гневом лице шакалы видят смерть. Вот миг, когда Шейра разрубает мечом плоть темного вождя, вырывает из его груди сердце, и гнилая кровь хлещет из раны. Проклятый Элимер падает к ее ногам, остальные враги разворачиваются и бегут, а свободные племена возвращают исконные земли. Уродливая башка подлого предводителя шакалов красуется на колу перед шатром верховного вождя рода айсадов. Вождем, естественно, она видела себя — Белую Куницу.

В воображении ненавистный враг не раз ползал у нее в ногах, моля о пощаде, и не раз она убивала его. Но то были честолюбивые девчоночьи мечты, Шейра понимала это — сейчас же перед ней распростерлось настоящее.

Шейра боялась. Не за себя — айсадов с детства приучали не страшиться смерти, — девушку пугала ответственность, свалившаяся так внезапно.

«Отерхейн раздавит нас, как букашек! Шаман ошибся», — подумала Шейра и тут же устыдилась: малодушная мысль не достойна айсада.

Наконец удалось успокоить себя тем, что бой случится лишь после праздника Весенней Луны, и еще есть время, чтобы собраться с мыслями и силами. Правда, их союз с Тйерэ-Кхайе отложится, зато, если они победят, будет двойной праздник. А если проиграют... Тогда ничего уже не будет нужно: айсадам лучше исчезнуть с лица земли, чем угодить в плен или с позором возвратиться в леса, где шакалы рано или поздно истребят их поодиночке.

* * *

В Дейнорские леса пришел долгожданный праздник пробуждения — ночь Весенней Луны. В это время шаманы разговаривали с духами, а люди непосвященные просили здоровья и удачи.

Поляну заливал лунный свет, ему навстречу устремлялось пламя костра, как мужчина к женщине. В сплетении двух огней деревья словно оживали, тянули к людям ветки и шептали о чем-то.

Айсады танцевали вокруг костра, били в ладони, топали в такт шаманским бубнам, кружились и прыгали. Ворожея Увья-Ра хриплым голосом выводила ритуальную песню, а закончив ее, вышла на середину поляны, приблизилась к пламени вплотную — невыносимый жар старуху как будто не тревожил, и люди думали, что от него ведьму защищают духи.

Шаманку многие побаивались, и не только из-за связи с миром-по-ту-сторону. Пугал также и ее облик. Потемневшее от времени, изъеденное оспой лицо, кривая улыбка, открывающая несколько гнилых зубов, крючковатый нос и цепкие, как у хищной птицы, пальцы. Сквозь редкие седые волосы, заплетенные в три косы, просвечивала огрубелая кожа, жилистое тело было обвешано оберегами из перьев, костей и клыков — они позвякивали при каждом движении. Никто не знал истинного возраста самой старой из айсадов, да она и сама давно его позабыла.

Наступила полночь, бубны смолкли, замедлилась и остановилась пляска — пришло время преданий. В праздник Весенней Луны полагалось рассказывать легенды, чтобы народ их не забыл.

— Девушку называли Укчейла-Айэ, — повела шаманка рассказ, сопровождая его жестами и откровенными движениями бедер…

Укчейла-Айэ, что означает Песня-В-Пути, была из берегового народа. Когда ходила она собирать травы, когда шила одежду — пела прекрасные песни, в них призывала неизвестного, суженого ей духами. А люди слушали, и радость наполняла их сердца. Многие мужи хотели взять Укчейлу к себе в шатер, но всем она отказывала: сердцем знала — не с ними ее судьба.

Однажды гуляла та певунья по лесу, и выскочил перед ней волк. Огромный — дюжине воинов с ним не совладать. Испугалась дева, закричала, бросилась прочь. Погнался волк за ней. И пары прыжков ему достаточно, чтобы нагнать, но почему-то он не торопился. Четыре дня и четыре ночи мчался за Укчейлой, пока не загнал высоко в горы. А у той уже и сил нет бежать! Обернулась певунья к волку, приготовилась смерть встретить.

Но видит: не нападает он, а кругами ходит. Как четвертый круг прошел, так мужчиной обернулся. Да таким, что всем на зависть — стройный, сильный, на лицо пригожий, а в глазах — огонь.

И сказал Волк Укчейле:

— Давно я тебя знаю, давно слежу за тобой, потерял и покой, и сон. Я влюблен! Согласишься ли ты, человеческая женщина, жить здесь, со мной? Пещера моя просторна и светла, и крепко в ней тебя любить стану.

— Где же это видано, чтобы человеческая женщина с Волком жила?

— Не стану неволить. Мыслишь уйти — отпущу. Но вот моя рука. Дай же мне свою, если остаться согласна.

Задрожала Укчейла, закрыла глаза ладонью и, вскрикнув, убежала.

Опустился тогда Волк на землю, уронил голову на руки. Сидит, не замечает ничего. Сколько времени прошло, не знает. Вдруг чувствует — чьи-то пальцы плеча коснулись. Поднимает глаза и видит: то Укчейла вернулась.

— Вот тебе моя рука, — говорит певунья. — Не пойду я в селение. Буду женой твоей и матерью твоих детей. Ибо нет среди людей равного тебе.

Возрадовался Волк и отнес Укчейлу в пещеру. Стали они жить, как муж с женою. В теле волка муж на охоту ходил, а в человеческом обличье жену любил.

Но жил в горах и некто Шакал. Слаб он был, но хитер. С Волком в друзьях ходил, за ним объедки подбирал. Как увидел Шакал волчью жену, услышал, как она поет, так сердце черной завистью наполнилось. Покой от злости потерял. Все ходил и думал: «Как же так, у Волка жена красавица да умница, меня же, Шакала, ни одна людская женщина не подпускает. Уж больно я ликом неказист. Несправедливо это».

Задумал Шакал хитрость одну. Пришел ночью к Укчейле, когда Волк на охоте был, и прошептал:

— Это я — Волк. Ты огонь не разжигай.

— Чем плох огонь?

— Выследили меня охотники. Убежал я, но свет их к пещере привести может. Но не волнуйся, любить я тебя буду крепко, как прежде.

— Волк, какой-то у тебя голос странный.

— Это оттого, что от охотников бежал. Запыхался. Но любить я тебя буду так же крепко, как и прежде.

— Волк, и волос твой странный.

— Это оттого, что промеж кустов да колючек продирался. Но любить тебя буду так же крепко, как прежде.

Поверила Укчейла, что Волк это, и провела с ним ночь. А как засветало, так Шакал уходить собрался: уберегите духи ему сейчас Волка встретить. Упали на него рассветные лучи, и увидела Укчейла, что не Волк это, а хитрый Шакал. Закричала, с палкой на него бросилась. А он, знай, посмеивался.

— Ты бы, красавица, не кричала, а то Волк услышит. Не понравится ему, что ты мужа со мной перепутала.

Помолчала Укчейла, а потом сказала:

— Уходи, проклятый.

— Уйду. Но смотри — появятся у тебя два детеныша: мой и волчий. Так моего мне отдай — сын мне нужен. А коли оставишь у себя, Волк его все равно загрызет, потому как чужое дитя ему будет.

Заплакала Укчейла. Шакал же, довольный, пошел себе, посвистывая. Как из пещеры вышел, так снова в зверя перекинулся и такого стрекача от пещеры задал, что лапы засверкали.

Ничего не сказала Укчейла Волку, когда тот вернулся.

Прошло время, родила она двух сыновей. Смотрит на них и видит: один сильный да крепкий, улыбается, ручонками машет. Второй маленький да сморщенный, кожа у него темная, и плачет он так громко, что горы трясутся. Сразу поняла Укчейла, который сын Шакала. Тайком, пока Волк на охоте был, отдала второго сына, а Волку сказала, что умер ребенок, слабенький, мол, уродился.

Выросли волчий и шакалий сыны и взяли себе человеческих дев в жены. От них и пошел род горных людей. Дети шакальего сына все как на подбор хитрые да пронырливые рождались, а дети волчьего сына — благородные и сильные. Вот потому люди и ныне так различаются: мать-то у них одна, да отцы — разные. Завсегда видно, кто шакалий потомок, а кто волчий. Мы, айсады, всегда различать их умели.

Еще с тех пор повелось, что волчье племя с шакальим враждует, потому как, хоть и сводные они братья, а больно разные. Предсказание было, что настанет время, и будут волки с шакалами в мире жить. Но это уже другая легенда.

— Совсем другая легенда, — повторила Увья-Ра, — и время для нее надобно другое.

Снова зазвучали бубны. Шаманка бросила в костер еловые лапы, и огонь вспыхнул, заискрил, хвойный дым залил поляну. Ворожея развязала кожаный мешочек, где лежала высушенная кора дейноров, и поднесла каждому. Очередь дошла и до Шейры. Девушка положила в рот несколько крошек, пожевала и скоро ощутила горечь и сухость. Волна дрожи прокатилась с головы до ног, и тело словно сбросило земные оковы, слившись с воздухом.

— Пусть сила прародителей ниспошлет тебе мудрые видения в эту ночь, — сказала шаманка.

Шейра уже не различала человеческих голосов, слух заполнился участившимися ударами бубна — будто не бубен, а ее собственная кровь отбивала ритм.

Она услышала, о чем говорят деревья и шепчут травы, но не поняла скрытого смысла их слов: «Люди… люди… шумят… глупые…братья… гибнуть…»

Луна взывала к Шейре, и девушка простирала к ней руки. Они остались одни во вселенной: Луна и Шейра-Сину. Шейра-Сину и Луна. А вокруг изначальная ночь. Шейра больше не видела соплеменников и не помнила о них — находилась далеко, в сокрытом от человеческих глаз мире, парила в призрачном, сотканном из лунного света пространстве.

По телу снова пробежала дрожь, и оно пустилось в пляс. Шейра сначала медленно, потом быстро закружилась. И ещё быстрее, и ещё...

Перед глазами айсадки родились два огня: белый и красный, луна и пламя. Они разгорались все ярче, слепили глаза. Кровь стремительнее бежала по жилам. Развевались волосы, шептали что-то губы, руки изгибались, как змеи, а бедра неистово вращались. По телу ползли струйки пота.

Огни подступили ближе — сейчас все сгорит! Жар испугал Шейру, и она бросилась в лес — во тьму и спасительную прохладу. Спотыкалась, падала и, не чувствуя боли, снова вставала и неслась дальше. Только оказавшись у реки, успокоилась и опустилась на землю.

Промеж верхушек деревьев светился кусочек ночного неба. Он приблизился, и Шейра увидела Великую гору. Сотни чудовищ раскачивали ее. Казалось, будто она вот-вот перевернется, и камни, сползающие по ней, поменяют направление. Гора нависала над айсадкой, и девушке чудилось, будто над вершиной кружат два коршуна. Потом гора исчезла, и перед глазами вновь остался только кусочек неба, такой же далекий, как и прежде. Зато звезды стали нестерпимо яркими.

Шейра раскинула руки и что-то прокричала на неведомом ей древнем наречии.

Грудь вздымалась все чаще, распухшие губы приоткрылись. Любой звук, будь то шелест листьев или крик ночной птицы, звучал невыносимо громко. Духи земли питались силами Шейры, чтобы потом отдать ей свои.

Затрещали ветки, девушка закрыла ладонями уши и снова закричала.

На фоне ночного леса увидела силуэт: это был волк в человеческом обличье — или человек, обратившийся в волка.

Мгновение — и она почувствовала рядом горячее тело, чужую силу.

Луна — к огню, дух — к человеку, мужчина — к женщине.

Влажные губы коснулись ее тела, а она пальцами впилась в спину оборотня. Ласкала его, в упоении раздирая кожу ногтями. Шейру манил запах крови, как и ее дикую прародительницу — лесную куницу.

Сплетались руки и ноги, извивались тела, соединялись воедино.

Безудержна, ненасытна страсть, когда в разгаре праздник Весенней Луны. Все живое отдавалось ей в эту ночь, а она дарила дожди лесам и плодородие земле.

Когда небо на востоке посерело, а луна исчезла с небосвода, тело Шейры в последний раз изогнулось. Потом айсадка вскочила и бросилась прочь, словно ее гнало куда-то, но, пробежав всего с десяток шагов, она в изнеможении рухнула в траву.

Навалилась тьма, окутала забвением, заковала в цепи сна без сновидений. Девушка ничего больше не видела, не слышала и не чувствовала — все силы отдала она в эту ночь пробуждающейся земле.

Ночь неохотно отступала перед рассветом, не признающим полутеней и размытых очертаний. Над оврагами и ложбинами заклубился матовый туман, облака зарумянились на фоне яркого неба. Беспощадный солнечный огонь спалил остатки ночного безумия, навеянного луной.

* * *

Шейра открыла глаза, и ее ослепил пробивающийся сквозь листву свет. Солнце стояло в зените: значит, она проспала довольно долго.

Высокая трава щекотала и колола тело, до слуха доносились привычные звуки леса — стрекот насекомых, птичий щебет, шум ветра, играющего в верхушках деревьев.

Голова гудела. Любое движение отзывалось тягучей болью в мышцах, но Шейра знала: лучше встать и размять тело сейчас, потом будет тяжелее.

Держась за стволы, она поднялась и, пересиливая себя, пошла к берегу быстрой реки Ауишти — и с гиканьем бросилась в бурлящий поток. Ее тут же закрутило, окунув в воду с головой. Отфыркиваясь, Шейра вынырнула и поплыла против течения: ей нравилось бороться со студеным потоком, бодрящим после дурманной ночи. Айсадка разгребала воду, ощущая, как с раздраженной кожи смываются грязь и пот.

На берег вышла почти счастливая, легла на пригретый дневными лучами пригорок и устремила бездумный взгляд в небо, разукрашенное узорами облаков. Сверкающая влага скоро испарилась с позолоченной солнцем кожи, и зябкий ветер больше не холодил тело. Веки отяжелели, и айсадка, позабыв обо всем, заснула.

Сквозь сон Шейра ощутила нещадные укусы вездесущей мошкары. Значит, день клонился к вечеру. Девушка приоткрыла веки и тут же застыла в страхе: сверху, не мигая, на нее смотрели желтые глаза Увья-ра. Шейра отодвинулась от старухи. Та моргнула и, повизгивая, засмеялась — заметила ее испуг.

— Не ожидала тебя увидеть, — попыталась оправдаться Шейра.

— Конечно, — прошамкала ворожея и снова засмеялась. — А вот я тебя искала, Белая Куница. Через день начинается дорога, путь в большую битву. Уверена ты в победе?

— Было пророчество, ведь ты слышала…

— Пророчество, — ведьма опять хихикнула. — Да, пророчество. А ты слышала его сама? От мертвого шамана, а?

— Н-нет. Но ученики…

— А что ученики?! — вскрикнула шаманка. — Они поняли то, что захотели. Нельзя полагаться на них.

— Хочешь сказать, мудрая, они ошиблись? — брови Шейры поползли вверх.

— Нет, — старуха покачала головой. — Но могли неправильно понять волю духов. Судьба твоя странная... Победа переплетена с поражением и смертью. Но ты все равно должна…

— О чем ты? Что я должна сделать?

— То, что собиралась, — ведьма пронзила ее взглядом. — Ты поведешь племена в бой. Убьешь темного вождя. Даже если придется пожертвовать собой. Темный человек должен умереть, иначе он всех погубит. Всех… не только наших родичей. Убить его непросто, но я помогу. Вот. — Увья-Ра пошарила под укутывающей ее шкурой и достала стрелу с костяным наконечником. — Этим ты должна пронзить сердце шакальего вожака.

Шейра повертела стрелу в руках: испещренная трещинами, кривая — не верилось, что ею можно кого-то убить.

Увья-Ра поняла сомнения девушки.

— Не суди о сути вещей по их тени в явном мире. Это — стрела смерти. Древко ее из дерева, что растет в мире духов, а наконечник — из рога, сброшенного небесным оленем. Она долго хранилась у нас, передавалась из рук в руки, от наставницы к ученице. Но сейчас особое время, вот я и отдаю ее тебе. Ты должна исполнить предначертанное.

— Я услышала твои слова, мудрая Увья-Ра. Так что мне нужно с ней сделать?

— Возьми, до самого боя носи с собой, а вечером беседуй с ней — она должна запомнить тебя и твой голос. Я уже заговорила ее на смерть темного вождя. Ворожила, пока племя праздновало. Когда поведешь людей в битву, пусть это будет единственная стрела в твоем колчане: она не терпит соперничества. Сражайся, чем хочешь, но стрела должна быть только одна. Тогда, если все сделаешь правильно, тебе останется только выстрелить в главного шакала.

— Но я даже не знаю, как он выглядит...

— Стрела подскажет. Она найдет его, как бы далеко от тебя шакал ни находился, и как бы криво ты ни стреляла. Это — Стрела Смерти, свою жертву она не отпустит.

Шейра, завороженная, долго смотрела на древнюю вещь, потом поднялась и сказала:

— Благодарю, мудрая. Я поняла и сделаю все, чтобы не подвести наш род. Наши предки…

— Ни к чему громкие слова, Куница. Беги, готовься к битве, а я останусь, соберу трав. После ночи Луны они пропитаны силой.

Шейра кивнула, по привычке встряхнув волосами, и отправилась к становищу.

С огромного ясеня шмякнулся мохнатый зверек и притворился мертвым. Хирм отшвырнул его ногой, пробормотав:

— Проклятый дутл...

Эти грызуны водились здесь в изобилии: считалось, что их привлекают горькие семена дейноров — высоких крепких деревьев, напоминающих дубы. Разведчик не особенно в это верил, ведь дейноров никогда не было много, а сейчас стало еще меньше. Местные шаманы использовали их кору для путешествий в мир духов, что деревьям вредило, приграничные поселенцы и вовсе норовили дейноры срубить, ведь дома, построенные из них, почти не гнили, не привлекали термитов и служили не хуже каменных.

Дутлов же меньше не становилось, и они зачастую мешали и охоте, и разведке. Заслышав шаги, зверьки притворялись мертвыми и падали на землю, чем пугали дичь и привлекали внимание дикарей. И это притом, что желающих полакомиться мясом глупых грызунов — жестким и дурно пахнущим — находилось не много. Неспроста в Отерхейне слово «дутл» стало ругательным.

Разведчик огляделся, прислушался, но не заметил ничего подозрительного. Пружиня шаг, двинулся дальше, по-прежнему избегая ровных тропок и открытых мест.

Выйдя на опушку, он с удовольствием отметил: соратник с лошадью уже здесь. Не говоря ни слова, взял коня под уздцы, обменялся с товарищем взглядами, вскочил в седло и умчался по дороге, ведущей в Отерхейн.

Ночью зачастила морось, тропу размыло, и из-под копыт летели брызги грязи. Разведчик плотнее закутался в шерстяной плащ и надвинул капюшон на глаза. С погодой не повезло, но переждать ненастье Хирм не мог — донесение было срочным. Вот он и торопился, не обращая внимания на дождь, слякоть и усталость.

Серые воины — так называли себя разведчики, — давно заметили волнение среди дикарей. Правда, лишь сейчас убедились, что те всерьез готовятся к битве. Началось брожение и среди племен равнин, а это значило, что лесные жители решили объединиться с туризасами и идти на Отерхейн.

Хирм полагал, что дикарям надеяться не на что — все равно проиграют, но чем раньше кхан узнает о замыслах врагов, тем сокрушительнее окажется их поражение.

К утру вдали показалось большое поселение. Разведчик свернул в ту сторону и скоро въехал за плетеную изгородь села под названием Птичий Затон. Спешился, взял лошадь под уздцы и, насвистывая себе под нос песенку, подошел к добротным деревянным воротам, над которыми висела большая железная подкова. Хирм постучал. Спустя несколько минут выглянул чернобородый мужик в закопченном кожаном переднике.

— Лошадь подковать, — буркнул разведчик, протягивая потертую монету.

— Заводи во двор. — Кузнец пропустил его вперед, болтая на ходу: — Там у меня навес, чего под дождем-то торчать. У-у-у, давненько в наших краях таковской непогоды не видели. Ну, да это ничего, зато поля, может, того, зазеленеют. А то скот совсем отощал. — Он захлопнул ворота, затем обернулся и воскликнул: — Ну и ну! Хирм! А я тебя не сразу и признал! Давненько ты в наших краях не бывал, а? Все по лесам мотаешься?

— Мотаюсь, Шешко, мотаюсь, — усмехнулся разведчик. — А к тебе как всегда… ну, ты знаешь.

Кузнец с пониманием кивнул. Отвел лошадь Хирма в конюшню и скоро вывел другую, тоже каурую.

— Кажись, похожа, — пробормотал он, похлопал коня по крупу и поинтересовался: — А в лесах-то чего творится, а? Кобылка твоя, смотрю, вся в мыле.

— Да ничего особенного, — отмахнулся разведчик. — Дикари расшалились.

— Обычное дело. И чего им неймется?

Хирм промолчал, только пожал плечами, а Шешко хмыкнул и спросил:

— Может, перекусить хочешь? Отдохнуть? Уж больно погодка мерзкая. Переждал бы, а на рассвете и в путь.

— Я бы с радостью, да времени нет. Поеду.

— Ну, как знаешь. — Кузнец прошел к воротам и, открыв их, пропустил Хирма. — Бывай. Удачи тебе!

— Бывай, Шешко! Если что, все как обычно: ты меня не знаешь…

— Да кому объясняешь-то? Чай не в первый раз.

— Ну, извиняй. Давай, судьба будет — свидимся.

Хирм вскочил на лошадь, пустил ее рысью и покинул Птичий Затон.

Перед ним проносились покосившиеся деревушки и добротные села. Пару раз он останавливался, наскоро перекусывал и двигался дальше. В городке под названием Сихрут передал донесение одному из своих и отправился на постоялый двор — отсыпаться.

* * *

Дозорные заметили к востоку от столицы облако пыли, поднятое тысячами копыт: отерхейнское войско с победой возвращалось домой. Эта весть быстро разнеслась по городу, и он забурлил.

На торговой площади лавочники спешно выкладывали лучший товар — заморские вина, дорогие ткани и украшения: жены непременно захотят устроить мужьям пир, а те, в свою очередь, не откажутся побаловать жен. К тому же после удачных походов воины всегда при деньгах, а значит, в торговых рядах еще несколько недель от покупателей отбоя не будет.

В трактирах и публичных домах наряжались прислужницы и веселые девицы. Те из воинов, что не обременены семьями, первым делом отправятся к ним — пить и развлекаться.

Когда всадники въехали в город, жители высыпали на улицы, чтобы увидеть их, поприветствовать, поглазеть на кхана. Ликующий рокот толпы заглушил горестные вопли тех женщин, чьи мужья не вернулись.

Элимер сейчас куда больше походил на властителя, чем в военном походе. Серебряный с сапфирами венец сверкал в черных волосах, собранных в высокий хвост, что позволяло увидеть знак династии на виске, одежда из синего шелка переливалась на солнце, через плечо была перекинута рысья шкура. Даже те, кто видел Элимера впервые, без труда узнавали в нем правителя.

В замке царила суматоха еще с предыдущих дней, когда там получили известие о возвращении войска. По огромной кухне сновали повара: готовился пир для правителя и воинской знати. Слуги подметали полы и покрывали их ароматными луговыми травами, а серые колонны и стены украшали цветами и яркими лентами.

В тронной зале ждал наместник — он должен был торжественно вернуть кхану кольцо с печатью.

В своих покоях прихорашивались женщины: наложница кхана и жены знати, живущие при дворе.

Поправляла рыжие кудри красавица Зарина. Ее бледное лицо окрасил румянец, а в горячечном взгляде сквозила нервозность. Она покусывала губы, чтобы сделать их ярче.

Девушка придирчиво изучала себя в зеркале. Изящная фигура подчеркивалась тонким одеянием ярко-зеленого цвета, на запястьях поблескивали витые браслеты, на пальцах — золотые кольца, а в ушах — серьги с топазами.

Зарина улыбнулась своему отражению, оно ей нравилось.

«Если ты, мой кхан, останешься хладнокровным — сердце твое сделано из камня!» — подумала девушка.

У себя на родине, в княжестве Тилирон, она многих покорила. Многие мужчины готовы были сложить к ее ногам богатство, а ведь она не отличалась ни благородством происхождения, ни достатком — всего лишь младшая дочь мелкого лавочника. И все же продавать себя она не хотела, а ждала своего единственного. Молодого, богатого и красивого. Дождалась. По крайней мере, так ей тогда казалось. Зарина верила, что тилиронский княжич, которого видела пару раз на площади, заметит ее, и грезила о нем дни и ночи. Сотни раз представляла, как голубоглазый Кмити случайно окажется на их убогой улице, засмотрится на Зарину и не устоит: сделает ее своей возлюбленной. Только этими мечтаниями и жила, с отсутствующим видом выполняя работу в лавке.

Но бурным потоком хлынули на Тилирон орды Отерхейна, и о мечтах пришлось забыть. Молодого княжича со всей семьей казнили, а Зарина, узнав об этом, выбралась из последней крепости, где скрывался народ княжества и, словно опоенная зельем, отправилась на полуразрушенную площадь. Там по-хозяйски разъезжали вражеские воины, Зарина же бродила в сумбурном помешательстве, не думая, что ее могут изнасиловать или убить, не замечая, что всадники смотрят на нее, как на добычу. Вдруг на плечо легла мужская рука, и Зарина вздрогнула.

— Девочка, здесь опасно, — сказал воин на ломаном тилиронском. — Идем. Отведу в спокойное место.

Зарина мало что соображала и, не противясь, позволила увести себя к бывшему княжескому дому. Мужчина подтолкнул ее в спину и что-то сказал стоящим у входа стражникам. Она не поняла его слов, зато в ответе распознала обращение «кхан». Тут и дошло: незнакомец — кровожадный правитель Отерхейна. Она крикнула, позабыв об осторожности:

— Ты! Убийца! Ненавижу!

С удовольствием отметила, что кхан опешил, но тут же ее охватил страх. Зарина отшатнулась и даже всхлипнула, но правитель уже не смотрел на нее. Снова что-то приказал стражам и, ни разу не обернувшись, ушел. Те подхватили Зарину под руки и увели вглубь терема.

Сейчас девушке было смешно вспоминать и об этом случае, и о полудетской влюбленности в незнакомца, и о пролитых по нему слезах, и о страхе перед кханом.

Да, отерхейнский правитель ничем не напоминал былую любовь Зарины: мрачное смуглое лицо и пристальный взгляд черных глаз ввергали в трепет, в то время как мягкие черты и озорство во взгляде русоволосого княжича вызывали желание заговорить с ним и улыбнуться. Но теперь-то Зарина знала: княжич Тилирона не шел ни в какое сравнение с могущественным кханом Отерхейна.

Все происходило постепенно. Зарина иногда сталкивалась с Элимером в тереме — захватчик присмотрел там себе покои. Она сначала вздрагивала и старалась быстрее убежать, а потом успокоилась, поняв, что он не собирается делать ей ничего дурного и вообще едва обращает на нее внимание. Чуть позже проснулось любопытство, и она стала посматривать на него, наблюдать, заинтересовалась и сама начала искать встречи. А там и заговорила: спросила о дальнейшей судьбе Тилирона. Уже потом узнала, что для чужачки и простолюдинки считалось непростительной наглостью обратиться к властителю первой и без позволения, еще и с расспросами. Но правитель ее тогда не одернул, не упрекнул, а терпеливо пояснил, что княжество станет теперь Отерхейнской провинцией, а все его жители, кто примет власть кхана, — отерхейнцами.

— Значит, — спросила Зарина, — если твоя страна станет и моей, то мне можно будет поехать в любой ее конец?

— Конечно.

— Даже в твою столицу?

— Даже в мою столицу.

— Даже в твой замок?

Правитель вскинул брови в веселом изумлении и ничего не ответил, но его обычно жесткий взгляд смягчился, и Зарине это понравилось. Она поймала себя на том, что очень не хочет, чтобы кхан уезжал отсюда один, без нее.

Он и не уехал без нее. В день, когда захватчики покидали Тилирон, Элимер подошел к Зарине.

— Я буду рад видеть тебя в моей столице и в моем замке, — сказал он, затем наклонился к ее уху и, понизив голос, добавил: — И на моем ложе.

По телу Зарины пробежали волнительные мурашки, щеки обдало жаром, а сердце затрепетало. Она вскинула на правителя жгучий, с лукавинкой, взгляд.

— Я уж боялась, что ты так и не предложишь…

Он улыбнулся и, взяв Зарину за руку, повел за собой.

Так тилиронская простолюдинка и стала наложницей властителя Отерхейна и со временем влюбилась в него еще сильнее. С каким исступлением, с какой страстью отдавалась она ему теми редкими ночами, когда он находился рядом. И какими пустыми становились дни без него…

Теперь, когда кхан наконец вернулся с войны, она в радостном предвкушении ждала вечера, когда он заглянет в ее покои.

«Нет на свете никого прекраснее меня, — думала Зарина, — и никого прекраснее Элимера, моего кхана. Только моего и ничьего больше».

* * *

— Совсем стемнело… — стоя у окна, протянула Зарина и обернулась к Элимеру. — Погасим свечи?

— Зачем, милая, разве с ними плохо? — Кхан поднялся с покрытого овчиной дивана и приблизился к ней. — Пусть горят, я хочу тебя видеть.

Зарина улыбнулась и отошла от окна, сделала несколько шагов навстречу Элимеру. Он любовался ее изящными плавными движениями.

— Господин моего счастья, — певучий голос Зарины был тих, но глубок, — наконец-то ты со мной! Тебя так долго не было.

— Ты знаешь почему.

— Потому что ты правитель, и у тебя много дел, — откликнулась она и, заигрывая, добавила: — Но я твоя нетерпеливая женщина и с ума схожу от ожидания, все время по тебе скучаю. Смотри, скоро захочу еще и на твои войны с тобой ездить!

Зарина снова улыбнулась, вызвав ответную улыбку на губах Элимера. Он притянул любовницу к себе, обнял, коснулся губами ее губ. В этот миг раздался осторожный стук в дверь. Отстранив девушку, кхан обернулся.

Она взмолилась:

— Не открывай, и они уйдут!

— Если меня беспокоят в такой час, значит, что-то важное, — в голосе больше не слышалось нежности.

Стук повторился, и Элимер открыл дверь.

— Таркхин? Что-то срочное?

— Из Дейнорских лесов примчался один из серых, привез вести о дикарях. Они собираются идти на нас войной.

— Сейчас? Войной? На нас? Да они обезумели.

— Прикажешь его позвать?

— Не нужно. Я сейчас спущусь, пусть подождет.

Элимер прикрыл дверь, подхватил с пола пояс с оружием и надел. Зарина потянула кхана за руку и воскликнула:

— Не уходи, жизнь моя! Какие-то дикари! Что с ними станется? Уже совсем ночь, до завтра подождут. — Элимер глянул на нее так, будто она сказала сущую глупость, но Зарина не заметила. — Неужели из-за них ты снова покинешь меня?

— Придется.

— Останься!

— Доброй ночи, Зарина. — Он поцеловал девушку в висок и вышел из покоев.

Она стояла потерянная, потом в ярости ударила ногой дверь: правитель пренебрег ею из-за жалких дикарей! Скоро ярость сменилась слезами.

* * *

Элимер спустился по лестнице и удивился, заметив в зале Ирионга и Варду: не ожидал увидеть их в столь позднее время.

Таркхин пояснил:

— Когда я выслушал Фарема, подумал, что вопрос нужно решить поскорее. Вот и собрал… небольшой совет.

Кхан кивнул. Прошел в другой конец залы и опустился в деревянное кресло. Напротив него стоял невзрачный человек в запыленном плаще, к нему Элимер и обратился:

— Ты из серых воинов и привез весть, которую считаешь важной.

— Да, повелитель.

— Слушаю.

— Месяц назад к айсадам пришли вожди других лесных племен, а также туризасов. Тогда мы не придали этому большого значения, подумали: это из-за праздника — иногда дикари справляют Весеннюю Луну вместе. Мы ошибались. Племена объединились в туризаских степях и думают идти на нас войной. Пройдут в обход Дейнорских лесов, через Зеркальное ущелье. Они как раз собирались выдвигаться, когда мы отправились с донесением.

— Когда это было?

— Позавчера, еще до восхода. Молю о прощении, повелитель: мы поздно поняли их замысел.

— Да, — Элимер в раздумьях постучал пальцами по подлокотнику, — это ваша ошибка. Но хотя бы с донесением успели вовремя. Если дикари и впрямь двинулись в обход лесов, то раньше, чем дня через три, не появятся. Но я не понимаю, на что они рассчитывают… Нам даже не пришлось их выманивать.

— Может, у них появилось что-то, о чем мы не знаем? — предположил Ирионг. — Ведь даже если дикари объединились, их все равно меньше, чем нас, и они плохо вооружены. Может, они надеются на какую-нибудь хитрость?

— Скорее, на помощь высших сил, — возразил Варда. — То, что у нас зовется военной хитростью, они называют трусливыми уловками, не думаю, что у них в запасе может быть одна из них. Наверняка это просто наши приграничные поселенцы слишком осмелели и разозлили лесной народ.

— Поселенцы... Постоянно лезут в эти леса! — поморщился Элимер. — А дикари думают, что весь Отерхейн идет на них войной.

— А туризасы? Они-то с чего воевать решили? — Ирионг покосился на разведчика, а затем взглянул на остальных.

— Наверное, боятся за свои степи, — усмехнулся кхан. — Можно подумать, нам своих не хватает. У нас еще Вальдакер не достроен, и селения не везде есть, куда нам еще неосвоенные равнины?

— Какой бы ни была причина самоубийства дикарей, — сказал Таркхин, — а главный вопрос в том, что будем делать мы.

Ирионг развернул карту и обратился к серому:

— Где, говоришь, они пройдут?

— Вот здесь. — Разведчик ткнул пальцем в пергамент. — Тут лес почти граничит с горами. Потом они, должно быть, спустятся по Каменистым Холмам и обрушатся на ближайшие поселения.

— Я понял. Мой кхан, если наши этельды выйдут на рассвете, мы встретим дикарей на холмах. Удобная позиция.

— Успеешь собрать людей?

— Их понадобится не так много.

— Хорошо. Тогда завтра на рассвете. Я сам их поведу.

Повисло молчание, затем Ирионг спросил:

— Но, мой кхан, дикари — это не Антурин… И даже не Урбиэн с Тилироном. Они не стоят того, чтобы ты рисковал жизнью.

— Никакого риска. Я возьму Видальда с ребятами, они еще ни разу не подводили. Пусть дикари — те, которые выживут, — не рассказывают потомкам, как струсил выйти против них проклятый шакал. Кажется, так они называют меня, а, Варда? — увидев, что советник смутился, Элимер рассмеялся. — Можешь не отвечать, я и так знаю. Ирионг, готовь войско. И всем приятной ночи. Нам не мешает выспаться.

С этими словами кхан отправился в свои покои: об оставленной в одиночестве любовнице он уже забыл.

Столица погрузилась в сон, уснул и Элимер. Уже под утро ему приснилось, что в начале сущего была пустота…

…Бездонная пустота и непроглядный мрак. В них не было ни движения, ни покоя, ни времени, ни безвременья. Пока не зародился во мраке огонь. Откуда он возник, не знали даже боги, ибо они пришли позже. Вечность пронеслась, и вышла из пламени Праматерь сущего. Была лицом она черна, а телом бела, одним сердцем зла, другим добра, на четыре стороны смотрели четыре ее глаза.

Проглотила она те угли, что от пламени оставались, и отяжелело чрево ее.

В один день родила она богов, и старшим среди них был Гхарт, но Праматерь заточила его в оковы, ибо выйти он хотел из повиновения. Однажды не стерпел Гхарт и вызвал Праматерь на поединок.

Бились они тысячу лет и еще один день. Поверг Гхарт Праматерь в день последний. Но она была жизнь породившей, и Гхарт почтил прах ее. С танцем, от которого содрогнулось сущее, отправил ее тело в негаснущий горн, и превратилось тело в Гору. Своим алмазным молотом придал Гхарт ей форму, и стала Гора миром.

Танцевал Гхарт перед Горою-Матерью. Одной рукой взмахнет — звезды с луною появляются, другой — солнце поднимается. Как третьей рукой поведет — небо с землей разделяются. Четвертой — живые нарождаются.

Скрутил Гхарт из мрака черный жгут, и стал жгут змеем. Выросли у Змея крылья, рванулся он прочь.

На девятый день поймал его великий Гхарт, схватил за хвост, оторвал крылья и сказал:

«Быть тебе, порождению хаоса, охранителем мира. Трижды обернешься вокруг тела Горы и уснешь, пока последние времена не наступят».

Смирился Змей, обернулся вокруг Горы, закусил хвост и заснул до последних времен, как ему приказали. Держит он Гору, пошатнуться ей не дает.

Так есть и так будет до последних времен, когда прольется слишком много крови. Проснется тогда Змей, напьется этой крови, мощь обретет, отрастит новые крылья и вырвется на свободу.

Пошатнется Гора, и смешаются миры. Мертвые полезут в царство живых, богов не выдержит небо, а безымянные и многликие твари хаоса на костях Матери плясать начнут, разрушая. Перепутается все местами, перевернется Гора вниз вершиною. Погибнет мир, нарушится порядок.

А что будет дальше, ведомо лишь Непознаваемым, что сами себя создали.

* * *

Спала империя, но Таркхин не сомкнул глаз — у него еще оставались дела.

Ему не понравилось, что Элимер надумал участвовать в походе: пора бы уже кхану наиграться в простого воина и успокоиться. Слишком рано он взошел на престол, не успел как следует насладиться юностью с ее безумствами, а потому иной раз забывался и пытался насладиться сейчас. Впрочем, нечасто. Первые месяцы власти — постоянный страх предательства, заговоров и смут — сильно его изменили, ожесточив сердце, и большую часть времени он умел держать себя в узде. Жаль, что не всегда...

Когда кхан решил пойти в бой, встревоженный чародей увидел за его плечами тень смерти. Он не отговаривал воспитанника, тот все равно не послушал бы, тем более что существовал другой путь. Тот, к которому Таркхин старался не прибегать без надобности: чары. Подобное вмешательство не одобрялось среди магов-хранителей, но все равно он пошел на него — уже не в первый раз.

Таркхин закрыл глаза и, взрезав ткань мира, отправил дух в иные пределы, чтобы отыскать среди узора сил и паутины судеб одну единственную нить — ту, которую кто-то вплел в судьбу воспитанника. Ту, которая ядовитой змеей обвилась вокруг нее, перекрывая ток жизни. Блуждая среди тенет времени, колдун спускался к корню Горы и возносился к ее вершинам. Не прошло и мгновения, но пролетела вечность, и Таркхин нашел нить изменений. Она пульсировала, воспаленно-багровая, похожая на опухоль, кровавыми отростками переплетаясь с жизнью Элимера. Она останавливала течение его жизни, разрывала сочленения событий и причин, занимая их место.

Чародей открыл глаза и вздохнул. Теперь он знал, что смертельное проклятие несла в себе древняя вещь — наследие айсадов, наделенное огромной мощью. Среди племен все-таки нашлись сильные шаманы. Впрочем, Таркхин мог с этим совладать: пусть проклятие нельзя уничтожить, не навредив Элимеру, но можно изменить его путь. Да, чародей сам не так давно утверждал, что маги-хранители стараются сдерживать свои человеческие порывы и не поддаваться соблазну что-нибудь поменять. Стараются. Но это не значит, что у них всегда это получается. Вот и он, чтобы спасти воспитанника, снова готов нарушить негласные законы посвященных.

Старик вновь закрыл глаза и перенесся в мир духов. Там ожидало самое сложное: нужно было умиротворить смерть другой жертвой, перенаправить кровожадную силу с кхана на кого-то другого: справедливее всего — на шамана, пославшего убийственное заклинание. Для этого необходима была магия крови, опасная даже для Таркхина, и все-таки он решил воспользоваться ею, лишь бы не допустить смерти воспитанника.

Чародей вскрыл запястье. Здесь, в призрачном мире, кровь преображалась, окрашивалась золотым и, подобно солнцу, озаряла серые пределы, согревая их, и привлекала детей ночи — бесплотных пиявок, высасывающих жизненную силу. Даже великие маги с трудом противостояли этим тварям нижнего мира. Поэтому, когда Таркхин напоил кровью багровый сгусток проклятия, сманив его на другую нить судьбы — шаманскую — он почти лишился сил, опустошенный тенями.

В последний миг вынырнул в явный мир и без сил рухнул на пол. Он успел заменить мишень для смертельного заклятия на иную. Теперь, когда оно начнет действовать, то сделает круг и упадет на голову того, кто посмел угрожать жизни любимого воспитанника Таркхина.

Покачиваясь, советник поднялся и в тревоге уставился на свечу: его не оставляло ощущение, будто он что-то упустил.