Гибель отложим на завтра (джен)

Полог военного шатра колыхнулся, с глухим шорохом откинулся, взметнув пыльную поземку, и наружу вывалился человек в лохмотьях, едва не влетев в Таркхина. Советник отшатнулся от неожиданности и мимолетом глянул на оборванца: связанные за спиной руки, изможденная фигура, грязные, цвета чуть подгнившей соломы волосы, свисающие до плеч — не то раб, не то пленник.

Высоченный плечистый стражник, рядом с которым и невольник, и старик-советник казались коротышками, подтолкнул своего подопечного в спину, следом отвесив смачный подзатыльник.

— Прошу простить, господин советник, — стражник коротко поклонился Таркхину. — Этот дурень совсем не смотрит, куда идет, — сказал он так, будто «дурень» самостоятельно выбирал направление.

Таркхин кивнул и посмотрел на пленника еще раз, уже внимательнее. Даже в неверных степных сумерках было заметно, как он бледен и как подрагивают его губы — то ли от страха, то ли от гнева. Что, впрочем, советника ничуть не удивляло, ведь оборванец только что вышел из шатра кхана, а великий кхан вряд ли велел привести его для приятной беседы. Особенно на закате дня. Особенно невольника, по-видимому, благородных кровей: для простолюдина чересчур надменные черты и гладкая кожа, а движения слишком отточенные (даже со связанными руками) — обычно так двигаются те, кто сызмальства учился воинскому искусству. Почти наверняка это кто-то из личных врагов правителя.

Проводив стражника и незнакомца недолгим взглядом, Таркхин миновал двоих телохранителей у входа и наконец ступил в шатер повелителя. Горький дым защипал ноздри, глаза заслезились. Не удержавшись, советник чихнул, затем сделал два шага вперед и остановился. В глубине шатра, возле очага, скорее чадящего, чем горящего, сидел Элимер. Сейчас он больше напоминал пирата со Скалистых островов, чем великого кхана: потертая одежда, давно нечесаные тёмные волосы, угрюмое лицо и колючий взгляд, заметный даже в полутьме. Правителя явно что-то тревожило.

Таркхин медленно поклонился.

— Я могу говорить, повелитель?

Элимер рассеянно кивнул.

— Мой кхан, Гродарон передает, что разведчики снова заметили на востоке дикарей. Там, за Лисьими холмами. Пока неясно, много ли их. Может, это всего лишь те недобитые, кому удалось бежать, но на всякий случай тысячник отправил в ту сторону один этельд, прочесать холмы.

— Проклятые дикари. Сколько ни бей, откуда-то снова лезут. Как грызуны из нор, сожри их Ханке. И плодятся, как грызуны, — проворчал Элимер отстраненно, будто мысли его были далеко и от дикарей, и от города, который он задумал основать на этом самом месте.

А ведь еще вчера глаза кхана горели, когда он в очередной раз описывал, каким видит будущий город под названием Вальдакер, что значит «вечный», и когда сетовал, что дикие племена ему мешают.

— Что-то случилось, мой повелитель? — спросил Таркхин.

Элимер вскинул голову, в его взгляде мелькнуло сомнение, но затем он кивнул на овчину у очага. Советник опустился на указанное место, но не произнёс ни слова — ждал, пока правитель сам заговорит: так велело придворное уложение. Однако кхан тоже молчал, в задумчивости теребя серебряный хвостовик пояса. Затем протянул руку к лежащим неподалёку дровам, подкормил слабеющее пламя. Огонь лизнул дерево, затрещал и, взвившись, бросил отблески на стены из воловьей кожи, на стойку с оружием и кованый сундук, осветил мрачное лицо правителя, погруженного в себя.

Таркхин едва ли не кожей ощущал беспокойство, если не сказать испуг кхана.

— Элимер? — окликнул он его.

Правитель вздрогнул, посмотрел на советника в упор и выдавил:

— Он жив, Таркхин. Он выжил.

— Кто?

— Мой брат.

Советнику понадобилось несколько долгих мгновений, чтобы осмыслить, осознать услышанное. Кханади Аданэй жив? Но как?

— Как такое возможно? — спросил он вслух. — Ведь его не могли оживить чарами, такое мощное колдовство я бы почуял. Ты же своими руками его поверг и своими глазами видел его гибель.

Элимер отвернулся, будто в смущении, и сказал:

— Я так думал, да. Думал, что он мертв. Но не убил... Точнее, не совсем убил.

— Как это «не совсем убил»?

— Я поверг его, рана выглядела смертельной, дыхание ощущалось едва-едва. Надо было добить… но я не добил. Теперь он жив.

Таркхин в сомнении качнул седой головой.

— Откуда тебе это известно, почему ты так уверен? Кто тебе сказал, что он жив? Может, этот человек солгал или его самого ввели в заблуждение? — Он помедлил, задумавшись, потом задал вопрос: — Тот пленник, с которым я столкнулся у входа в твой шатер… Он из бывших сподвижников твоего брата? Это он рассказал?

— Так ты видел его? — охрипшим, будто простуженным голосом спросил кхан. — Того пленника? И что о нем думаешь?

— Светловолосого парня? — на всякий случай уточнил советник. — Мне показалось, что он из благородных. Этого не скрыть под лохмотьями и грязью, все равно угадывается непростое происхождение. Кожа светлая и чистая, волосы густые, еще и походка выдает. Да и красивый, как герой из легенд… — Таркхин осекся. Его глаза округлились, а из горла вырвался стон: — О, Боги!

— Ты догадался… — протянул Элимер. — Что ж, так и есть: ты видел Аданэя.

Советник опустил голову и, пытаясь собраться с мыслями, принялся выщипывать шерстинки из овчины. Затем опомнился и вскинул взгляд на кхана.

— Кто-нибудь еще знает?

— Надеюсь, только мы с тобой. Тебе я верю как себе. А из воинов, которые здесь со мной, Аданэя мало кто видел в прошлом и вряд ли кто его опознает, тем более в таком обличье. Да и давно был тот поединок, почти три года прошло.

— Не так уж и давно... Когда Аданэй здесь появился? И как?

— Кто знает как? — пожал плечами кхан. — Я не спрашивал, потому что он все равно не рассказал бы. Разве что пытать его, но жаль тратить время, да и смысла не вижу. Так или иначе, повезло, что неким чудесным образом он попал в рабство и именно ко мне. И именно здесь, а не где-то еще. Иначе я мог бы не встретить его, а значит, не узнать. А так наткнулся сегодня вечером: как раз прогудел вечерний рог, рабов вели со строительства в их загоны, тут-то он и попался мне на глаза. Сначала я едва поверил...

Таркхин взъерошил волосы и вздохнул:

— Мой кхан, так почему он до сих пор жив?

— Это ненадолго.

— Даже пара часов — уже долго. Ты сильно рискуешь. Куда его увели? Ты уже пощадил его в прошлый раз, и вот снова…

— Да не щадил я! — В черных глазах Элимера сверкнула злость, и он подался вперед. Впрочем, тут же успокоился и опустил плечи. — Я не щадил, просто я не сомневался, что он и так сдохнет. Вот и не добил.

— Почему же, что помешало? — прищурился советник.

Не то чтобы Таркхин желал зла кханади Аданэю и тем более жаждал его гибели — в конце концов, он даже не был с ним знаком, разве что понаслышке. Зато он хотел добра своему бывшему воспитаннику и нынешнему повелителю — кхану Элимеру. Потому быстро подавил сочувствие к несчастному пленнику, которое несмело шевельнулось в его душе: благополучие правителя и государства было важнее жизни одного человека, к тому же не самого достойного. В какой-то мере, если верить множеству рассказов о нем, Аданэй заслуживал наказания за свои поступки.

— Лучше не спрашивай, — отмахнулся кхан и скривил губы. — Я и сам казню себя за недомыслие, если не сказать за дурость.

— Ладно, — протянул Таркхин. — Что было, того не изменить. Но почему и на этот раз не убил его сразу? Да хоть прямо здесь, в этом шатре? Почему дал увести, рискуя, что кто-нибудь его узнает?

— Потому что смерть для него — слишком легкая участь, — процедил правитель. — Ты не слышал, какие мерзкие заносчивые речи вел здесь этот сукин сын. Будет лучше, если он остаток дней проведет уродливым калекой-рабом. Кстати, я сообщил ему о моих задумках, — зло и весело признался Элимер, — о парочке вариантов. Ублюдок после этого сразу поутих. До рассвета будет гадать, какую участь я ему выберу. Гадать и бояться.

Теперь Таркхину стала еще понятнее мучительная бледность пленника и дрожь его губ. Конечно, для кханади Аданэя, как и для любого другого человека, всегда существует удел суровее смерти.

— И какие же у тебя мысли насчет него, мой кхан?

Правитель посмотрел на советника долгим взглядом, но ничего не ответил. Таркхин терпеливо ждал. Ему показалось, будто Элимер что-то недоговаривает ему или что-то скрывает от себя самого.

Огонь в очаге почти угас, тени в шатре сгустились. Советник подбросил небольшое полено, пошевелил угли. Пламя заплясало вновь, но Элимер едва обратил на это внимание, погрузившись в мрачное оцепенение. Это могло означать, что беседа окончена, и старик уже хотел подняться и просить позволения уйти, но кхан все-таки нарушил молчание:

— Отрезать язык, выколоть глаза и изуродовать лицо так, чтобы никто его не узнал, даже я. И, конечно, срезать вот это. — Он постучал себя пальцем по виску, где под волосами скрывался знак династии Кханейри. — Представляешь, каково будет ему превратиться в урода, пугающего детей? Либо еще можно вот что, — ухмыльнулся правитель, — лишить его мужского естества, обрядить в женское платье и отправить в публичный дом. Я еще не решил, как лучше.

Таркхин уперся ладонями в колени и нахмурился.

— Мальчик мой, — вздохнул он, — ты занимаешься опасными глупостями, прекрати!

Старик обратился к роли и интонациям наставника, как это часто бывало, когда он сердился на Элимера. Разумеется, лишь в те минуты, в которые они находились наедине. Благо, кхан относился к этому с пониманием: он и сам иногда по-прежнему чувствовал себя воспитанником старого чародея.

— Отринь чувства и обратись к разуму, — увещевал Таркхин в ответ на вскинутые в изумлении брови правителя. — Ты умеешь принимать решения с холодным сердцем, так почему сейчас из сиюминутных желаний, из злости и мести, из желания помучить брата ставишь под удар себя и весь Отерхейн?

— Если он станет неузнаваемым уродом, то мне ничего не грозит, — отмахнулся кхан, но в его сердце уже закралось сомнение, оно читалось на лице.

— Пока человек жив, любая мелочь может стать звеном в цепочке случайностей, которые еще неизвестно к чему приведут. Как знать, какие кости выбросит судьба в будущем? Пока твой враг жив, ты не можешь быть уверен, что он не опасен. Это во-первых. А во-вторых, вот прямо сейчас, пока Аданэя вели до… куда ты там велел его увести?

— В яму для пленных. Он просидит там в одиночестве до рассвета, и сторожить его будут двое верных мне воинов

— Так вот, уверен ли ты, что по дороге до той ямы его точно никто не узнал? Или завтра на рассвете никто не узнает? Или сам Аданэй в отчаянии не расскажет, кто он такой?

— Да ему никто не поверит или сделают вид, что не верят.

— Может, и так, но слухи поползут, уйдут в народ и превратятся в байки. Ты этого хочешь? И это только то, что может случиться прямо сейчас. А что может произойти в будущем? Даже изуродованный и униженный, враг не перестает быть врагом.

— Ты прав, конечно, — вздохнул Элимер. — Но…

— Но? — Таркхин тряхнул головой. — Не жди рассвета. Вели сейчас же привести его и убей. Сразу. С холодным сердцем. Убей и не мучай. Так будет куда мудрее. Безопаснее для тебя. И куда милосерднее для него … Какое может быть «но»?

— Такое, что я не могу! — с досадой воскликнул кхан. — Как оказалось…

Он отвернулся к огню, но Таркхин успел поймать на его лице выражение крайней растерянности и недоумения.

— Чего ты не можешь, мой мальчик? — мягко спросил старик, наклонившись вперед и ободряюще потрепав воспитанника за плечо.

— Я не могу его убить, вот что, — дивясь самому себе, Элимер перевел на Таркхина изумленный взгляд. — То есть понимаешь, как странно?.. Не могу! И тогда не сумел. Я не добил его тогда вовсе не из беспечности, как утверждал, а из малодушия. У меня как будто… рука не поднялась. И вот сейчас снова… Я собирался, правда собирался, я уже достал удавку — ну, знаешь, не хотел запачкать его кровью шатер, — а потом убрал ее. Почему? Я задаюсь этим вопросом снова и снова. Я воин, я правитель, я умею убивать врагов, отлично умею. Так почему его — нет?

— Это и впрямь непонятно, — пробормотал Таркхин.

— Не просто непонятно. Это пугает. Знаешь, тогда, в день нашего поединка, Аданэй лежал у моих ног, без сознания, со страшной раной в груди, едва живой. Я занес меч, чтобы нанести последний удар, но когда сдвинулся на полшага, свет лампы из-за моей спины упал на его лицо. Оно изменилось или мне так показалось. Стало как-то мягче, благороднее, что ли. А губы сложились в подобие улыбки. Не той мерзкой и насмешливой, которой он улыбался обычно, а кроткой, доброй даже. Исчезло то, что я ненавидел. Я как будто заново увидел в нем брата из раннего детства, а не мерзавца, который мучил и травил меня почти всю жизнь. — Элимер смотрел вдаль, сквозь Таркхина, как будто забыв о его присутствии, как будто рассказывая сам для себя, вспоминая и пытаясь осмыслить и понять собственные чувства. — И я не смог. Да, меня кольнула жалость. Сейчас я понимаю: то была она. Поэтому я всего лишь срезал у него прядь волос с куском кожи с виска, чтобы показать стражам наверху, и убедил себя, что он все равно уже мертвец. А потом изо дня в день думал, почему не прикончил — не брата — врага? Что со мной случилось в тот день? А сегодня? Что со мной случилось сегодня? Ведь в этот раз ни лицо его не менялось, ни повода для жалости не было. Напротив, он был самонадеянным, самодовольным ублюдком, и язык его источал яд. Так может, узы крови оказались сильнее, чем я думал? Или его странная сила сыграла ему на руку, защитила?

— Что за сила, Элимер? — Таркхин подался вперед и замер, прислушиваясь к собственным ощущениям. Его кольнуло нехорошее предчувствие: колдовское чутье, до сих пор дремавшее, проснулось от слов кхана о «странной силе». Оно подсказывало, что участь Аданэя может отразиться не только на самих братьях и не только на Отерхейне, но и на судьбе всего мира.

— Сила? — Элимер дернул губами и почесал висок. — Да я сам не знаю, как ее назвать. Но эта сила многих заставляла любить его, и дело не столько в красоте. Какие-то чары... они словно влекли к нему людей. Даже меня влекли, хотя лишь изредка и мимолетно. Ненависть всегда оказывалась сильнее.

Кхан поднялся на ноги и в раздумьях прошелся по шатру, подошел к стойке с оружием, погладил рукоятку меча в изукрашенных бронзой ножнах, наконец снова обернулся к Таркхину.

— Так может, и сейчас она окажется сильнее? Ты прав, ни к чему игры, если я могу избавиться от него тотчас же. Велю его привести.

Старик будто не услышал: сидел, покачиваясь и глядя вдаль.

— Но ненависть всегда оказывалась сильнее… — вторил он. — Несмотря на чары…

Дурное предчувствие — не обычного человека, а мага, — все крепче прорастало в нем.

От Элимера это не укрылось. Он вновь опустился на шкуру напротив Таркхина и спросил:

— Ты что-то почувствовал?

Старик встряхнулся, сбрасывая наваждение, и ответил уже осмысленно:

— Да, почувствовал. Есть что-то тревожащее в вашей с ним истории и в вашей сегодняшней встрече. Что-то угрожающее, недоброе… не только для твоего брата — для всех.

Элимер привык доверять колдовскому чутью старика. Без намерения оно редко возникало, зато, когда возникало, всегда говорило о чем-то важном и от чего-то предостерегало.

— Ты сможешь выяснить?

— Попробую. Сегодня же ночью загляну за предел, и если Безымянные позволят… Только, мой кхан, ты пока что не трогай своего брата.

— Ты ведь сам только что убеждал меня не тянуть, — усмехнулся правитель.

— Знаю. Мой разум и сейчас говорит, что тянуть не стоит, но колдовское чутье утверждает обратное. Давай дождемся, пока я вернусь с той стороны. Надеюсь, к рассвету мне удастся найти нити и разобраться в плетении ваших судеб. Тогда у нас появятся ответы. До той поры не предпринимай ничего.

Элимер медленно, будто неохотно кивнул, но Таркхину показалось, что в глубине души он вздохнул с облегчением.

За разговором время летит незаметно. Когда кхан и советник вышли из шатра, на небе уже давно взошли звезды.

— До завтра, Таркхин, — проговорил Элимер.

— До завтра, великий кхан. Да будут благосклонны к тебе боги.

Советник удалился ворожить, а Элимер еще долго стоял под ночным ветром, вдыхая свежий запах степных трав. Лишь когда лицо и руки окоченели от холода, вернулся в шатер, к теплому очагу.

* * *

В степи день быстро сгорает. Безжалостное солнце с утра и пополудни иссушает землю, сводит с ума людей и скот, а вечером вмиг исчезает. Старики говорят: съедает его черный змей, что сидит у корней Горы и до времени хранит порядок в мире, принимает во чрево души умерших.

Когда день уходит, от жары не остается и следа. Белесая дымка поднимается от земли, стоячая вода покрывается ледяной коркой, а пожухлая трава — изморозью.

Степные жители к этому привыкли и не жаловались: их земли были велики и богаты, несмотря на злое солнце и недобрую ночь. Пусть в Отерхейне не колосилось зерно, как на западе, не цвели сады, как на востоке, зато паслись лучшие табуны, ковалось лучшее оружие. О кузнецах говорили, будто они потомки великого Гхарта, отлившего мир во Вселенском горне. Но больше всего славился Отерхейн конными воинами: одни соседи их боялись, зато другие с радостью брали в наемники. Впрочем, здесь и своих сражений хватало, недостатка в военной добыче не было.

Вот и сейчасвзялистепную долину, где раньше скрывались разбойничьи ватаги и бродили разрозненные дикие племена; теперь, когда кхан решил основать здесь новый город, дикарям пришлось бежать в леса, к своим далеким сородичам. Со всего Отерхейна свезли мастеров, вольных работников и рабов, а неподалеку от строительства разбили военный лагерь. Правитель с войском жил в нем вот уже месяц, лично наблюдая за возведением города.

Когда время подкрадывалось к полуночи, воины толпились поближе к кострам. Грелись и травили байки от скуки: ведь ничего тоскливее нет, чем жить в лагере в мирное время — ни в трактир не сходишь, ни к веселым девицам. Когда же переваливало за полночь, костры уже не так спасали от холода: промозглый воздух подползал сзади, обдувал спину, лез под ворот, и все постепенно разбредались по шатрам — спать. Обычно никого не оставалось снаружи в зябкие ночи, кроме нахохлившейся стражи, обязанной до утра следить за погруженным в сон лагерем.

Элимер, как правило, засыпал рано и просыпался тоже. Но сегодня ему не спалось. Он проворочался полночи, наконец сдался и, подбодрив пламя в очаге, принялся затачивать поясной кинжал о точильный камень — просто чтобы занять руки. Ну а голова уже была занята: в ней блуждали мысли о брате и всплывали недобрые воспоминания…

Элимер и Аданэй никогда не ладили. И если в самом раннем детстве Элимер еще мог припомнить совместные игры и забавы, то уже к пяти-шести годам почти все их общение сводилось к ссорам и дракам. Понятно, что мальчишки часто дерутся по малолетству, но у них с братом уже тогда все выглядело так, словно они мечтали друг друга убить.

Расплачиваться за перебранки обычно приходилось Элимеру: отец куда чаще вставал на сторону старшего сына, а ему доставались суровые внушения, если не оплеухи. Откуда такая несправедливость, Элимер не понимал, но всеми силами пытался угодить отцу, дождаться хотя бы скупой похвалы или одобрительного кивка. Бесполезно. Тот все равно смотрел на него, как на пасынка, хотя уж он-то пасынком точно не был. Те же темные волосы, те же черные глаза и ямочка на подбородке. Скорее уж Аданэй мог быть приемышем, с его-то светлыми волосами...

Нелюбовь и придирчивость отца немного сглаживалась нежностью и лаской матери, но кханне Отерхейна была тихой женщиной, побаивалась мужа, и Элимер едва ли мог впомнить, чтобы когда-нибудь она пыталась защитить его от кхана или от Аданэя.

Когда же ему исполнилось восемь, мать умерла, рожая отцу очередного наследника. Ребенок тоже не выжил. Почувствовав себя в полном одиночестве, Элимер ко всему утратил интерес, стал намного меньше и реже говорить, пока не замолчал окончательно. Он часто слышал смех Аданэя и злился, что тот не горюет, хотя у них недавно умерла мать. Брат, отцовский любимец, никогда не был к ней особенно привязан.

Скоро поползли слухи, будто Элимер повредился рассудком и разучился говорить. Отец, дабы положить им конец, отправил сына в ДолинуВетров, к мудрецам, якобы на воспитание. Так он говорил, но Элимер уже находился в том возрасте, когда понимал: это ссылка. Правитель решил убрать неугодного сына подальше с глаз — своих и приближенных.

Впрочем, время, проведенное в долине у подножия гор, до сих пор помнилось, как самое счастливое. Простые, сложенные из седых булыжников дома в окружении величественных хребтов, прозрачный воздух, сверкающие серебром ручьи, аромат сосен и трав, добрые люди. Никто не смотрел искоса, не давил на него и не отвешивал подзатыльники. К нему относились с терпением и лаской. Рассказывали забавные байки и пугающие легенды, когда он скучал; когда же его разум успокоился и окреп, начали обучать математике, истории и языкам, показывали, как правильно читать звезды и древние манускрипты. Для воинских тренировок тоже было отведено время, но не так много, как если бы он по-прежнему жил в замке.

С особенной заботой относился к нему наставник, Таркхин. Наверное, поэтому именно с Таркхином Элимер впервые снова заговорил.

Радостная, интересная и неторопливая жизнь в долине продолжалась пять лет — пока ему не минуло тринадцать. В то утро он сидел у окна и читал книгу: до занятий еще оставалось несколько часов, а выходить наружу не хотелось — там моросило, и гулял сильный ветер. В книге рассказывалась история легендарного правителя давно исчезнувшей страны под названием Шахензи, которого предали и убили родичи. Тут-то Элимеру в голову и пришла неприятная мысль: а ведь и его родичи, отец и брат — тоже предатели. Его выслали прочь, отправили сюда и за все время ни разу не навестили, даже не прислали весточку и не ответили ни на одно из его редких посланий. От него попросту избавились, его возвращения никто не ждал, ему грозило остаться здесь на всю жизнь — безвестным, навсегда забытым. И пусть долина была прекрасна, а Таркхин заменил отца, но жить отшельником среди других мудрых отшельников, не будучи при этом чародеем, — не его путь. Он — кханади. Его манили битвы и крепости, он хотел бы стать главным военачальником или даже взойти на престол. Он имел на это не меньше прав, чем старший брат, ведь в Отерхейне власть передавалась не по старшинству, а по заслугам, а значит, и у младшего кханади была возможность доказать, что он достоит трона. Если, конечно, ему позволят вернуться ко двору.

Элимер поделился своими мыслями с Таркхином, а тот заметил, что власть не приносит счастья, что власть — это тоже цепи. Она позволяет не зависеть от кого-то одного, но заставляет зависеть от многих и многого — свободно распоряжаться своей жизнью все равно не получится.

Элимер с внимательным видом выслушал, кивая, а наставник усмехнулся, поняв, что у воспитанника в одно ухо влетело, из другого вылетело. Однако помочь согласился и написал кхану Отерхейна послание, в котором доказывал, что кханади пора вернуться домой: мол, он достаточно обучен, и в Долине Ветров ему больше делать нечего.

Неизвестно, раздосадовало отца это послание или же оставило безразличным, но так или иначе, а Элимер вернулся в Инзар — столицу Отерхейна. Это случилось осенью, под вечер, когда пыльные ветра заламывали травы, и носилось перекати-поле. Даже высокие крепостные стены не спасали от холодных, бьющих наотмашь порывов.

Отец не встретил Элимера — не смог или не захотел. Никакого торжества в честь возвращения младшего кханади тоже не было, и даже стражников у мощных замковых ворот не уведомили, что он возвращается, пришлось объяснять им и доказывать, кто он такой. Благо, с другой стороны ворот подъехал Аданэй и пришел на помощь (пожалуй, первый и единственный раз за все годы).

— Это мой младший брат и ваш кханади, немедленно пропустите, — велел он, и стражники, ударив в щиты и издав приветственные возгласы, расступились.

Элимер въехал в проход в воротах — лошадь звонко процокала по каменной кладке и, повинуясь наезднику, остановилась перед Аданэем. Теперь можно было внимательнее разглядеть брата, восседающего на великолепном буланом жеребце. Позади него торчала свита из знатных юношей, но на них Элимер едва обратил внимание.

— Мог бы вернуться днем, — проворчал Аданэй, поглядывая на него свысока. — На ночь у меня обычно другие планы.

Высокий, стройный, в расшитом серебром кафтане и небрежно наброшенной на плечи шкуре рыси, он выглядел совсем взрослым, лет на восемнадцать, хотя ему только-только шел шестнадцатый год. Брат прямо-таки поражал своей красотой: золотые волосы, яркие глаза, точеные черты, горделивая осанка. Только вот холодом веяло от этой красоты. Сразу вспомнились суеверные перешептывания слуг, что Аданэя якобы подкинули степные духи, вот почему он так красив и так не похож на большинство отерхейнцев — темноволосых и темноглазых.

— Поехали, — бросил Аданэй. — Покажу тебе твои покои.

Не дожидаясь ответа, он развернул жеребца и двинулся к замку, пересекая площадь и минуя хозяйственные постройки. Элимер на своей невзрачной низкорослой кобылке и свита Аданэя на породистых лошадях потрусили следом.

Сейчас он думал, что родись они с братом в обычной семье, может, не превратились бы во врагов. Пусть друзьями не стали бы, но хоть не сражались бы в смертельной схватке. Увы, на престол мог взойти лишь один, и это подхлестнуло вражду.

Впрочем, поначалу Элимер чувствовал только зависть. И еще восхищение, желание подражать, чтобы стать таким же: уверенным в себе и любимым окружающими, бойким на язык, веселым и, чего уж там, красивым. Ненависть появилась позднее, и для нее было множество причин.

Так, Элимер узнал, что в неподобающей для кханади встрече, которая так его уязвила, виноват Аданэй. Отец поручил старшему сыну устроить хоть и скромное, но достойное приветствие для младшего: предупредить стражу и воинов, подготовить свиту, угощение, и чтобы обитатели замка спустились ко входу приветствовать его. Ничего этого Аданэй не сделал, разве только приехал сам. Не по недомыслию — намеренно. Чтобы унизить, указать младшему брату на его место. Отцу он потом сказал, что якобы Элимер приехал слишком рано, что его ждали позднее, а потому толком не успели ничего организовать.

Конечно, отец поверил своему любимцу. Он всегда ему верил. И на советах, когда Элимера начали туда приглашать, слово старшего кханади весило в разы больше, чем его.

Иногда доходило до смешного: как-то раз отец спросил их мнения по не слишком значительному вопросу: скотоводы просили снизить подати из-за частых нападений лесных дикарей. Элимер предложил подати не снижать, но отправить воинов для защиты скота, тем более что крупных войн в то время не предвиделось, а воинам лучше было не засиживаться без дела.

Отец выслушал его крайне рассеянно, зато внимательно прислушался к Аданэю и похвалил, хотя оба они сказали почти одно и то же, только разными словами. У старшего это получилось красноречивее. Отец же еще и добавил Элимеру неприятное внушение:

— В Долине тебя учили одному, сын, — проворчал он, — а в Отерхейне требуется другое. Ты не знаком с наукой войны. Ты не знаешь, как управлять нашими землями. Прислушивайся к брату, задавай ему побольше вопросов, он всему тебя научит.

В глазах Аданэя тогда мелькнула знакомая с детства насмешка, а у Элимера дыхание перехватило: захотелось обругать брата последними словами. Конечно, он этого не сделал. Он проглотил обиду и покорно выдавил:

— Конечно, повелитель.

Хотя кое-чему этот досадный случай все-таки научил. Элимер понял, что и впрямь не знает многое из того, что должен знать кханади, и пригласил лучших учителей и мастеров. С тех пор дни уходили на воинские тренировки, а вечера на занятия ораторским искусством и на то, чтобы вникнуть в дела государства. Он даже пытался разговаривать с Аданэем, но тот либо уходил от ответов, либо переводил все в шутку.

Брат вообще любил шутить, только вот шутки обычно были злые, с издевкой.

Однажды кханади стояли среди знаменитых воинов, вели разговор о предстоящей охоте. Кто-то спросил, собирается ли Элимер поехать, но не успел он и рта раскрыть, как ответил Аданэй:

— Мой брат многое знает об охоте из книг, но сама охота для него еще слишком опасна. Он ведь долго жил среди отшельников и только недавно выучился ездить верхом и держать в руках копье. Через год или два, уверяю, он станет достойным воином и охотником, но сейчас не стоит рисковать жизнью неопытного юноши.

Все это он проговорил с самым невинным и серьезным видом. Аданэй умел насмехаться так, что никто, кроме Элимера, этого не замечал. А у Элимера никогда не получалось ему парировать. Потом, в мыслях, он придумывал самые едкие и остроумные ответы, но в нужное мгновение нужные слова никогда не находились. Он не избавился от насмешек брата даже спустя годы, когда благодаря упорным тренировкам превзошел в искусстве войны многих, в том числе и его.

И все же долгое время Элимером владели только неприязнь и ревность. Ненависть пришла вместе с русоволосой красавицей-рабыней, которую привезли в замок туманным летним утром, когда он упражнялся на воинской площадке в стрельбе из лука. Уже тогда девушка привлекла его внимание: рядом с надзирателем она шла так, будто была госпожой в сопровождении прислужника. Ее звали Амихис, как позже выяснил Элимер, и по коридорам замка она тоже ходила, как госпожа в своих владениях. Неторопливо и плавно ступала по камням, покрытым где соломой, где шкурами, гордым взглядом смотрела перед собой. Чеканный профиль, надменно вздернутый подбородок, изящные изгибы шеи и талии, утонченные жесты... Не рабыня — царица, попавшая в плен. Шестнадцатилетний Элимер даже придумал для нее историю: гордая воительница, владычица дикого края, попала в плен, но не смирилась и жаждет отмщения. Она забудет о мести, откажется от нее ради любви — она полюбит своего врага. Элимера.

Мечты на то и мечты, что сбываются лишь изредка. Эта не сбылась... Рабыню-царицу забрал себе брат. Кажется, она даже в него влюбилась. Аданэя вообще многие любили: и женщины, и некоторые мужчины. Ходили даже слухи, будто чтобы доказать свою власть над людьми, он приглашал к себе юношей и дев, и они одновременно его ублажали. Элимер в эти сплетни не слишком-то верил, хотя братец действительно знал свою силу и частенько пользовался ею.

Когда он заметил, как Элимер относится к Амихис, нашел новый способ мучить: постоянно обнимал девушку на его глазах и звал ее к себе чаще, чем других своих наложниц. Однажды Элимер не выдержал.

— Тебе ведь она на самом деле не нужна, верно? — спросил он, поздним вечером подловив брата возле его покоев. — Так отпусти ее.

— Я и не держу, — отмахнулся Аданэй будто бы с безразличием, но Элимеру привиделась в глубине его глаз насмешка. А может, то пламя факелов отразилось в зрачках.

— Ты ведь понимаешь, о чем я говорю, о чем… прошу, — последнее слово он выдавил с трудом.

— Понимаю, — больше не стал притворяться Аданэй. — Но так не просят. Попроси по-настоящему, братец. Ведь она огорчится, если я от нее откажусь, а я не люблю огорчать женщин. Вот ты говоришь, что мне она якобы не нужна… А как я могу быть уверен, что тебе она нужна? Ты можешь убедить меня в этом?

— Вот тебе мое слово, что я искренен! — воскликнул Элимер со всей пылкостью. — Как еще ты хочешь, чтобы я убедил тебя?

— Как? Хм… Действительно, как? — Аданэй нахмурился, будто задумавшись. — Пожалуй, вот как: преклони передо мной колени, как перед повелителем. Тогда я поверю и отпущу ее.

От гнева перехватило горло, а в груди разгорелся пожар. В душе яростно боролись два взаимоисключающих желания: во что бы то ни стало получить свою царицу — и разбить Аданэю физиономию. Однако уже через несколько мгновений он позорно стоял перед братом на коленях, а тот с издевкой взирал на него сверху вниз. И, будто этого было мало, именно в эту минуту дверь покоев Аданэя отворилась, и оттуда выглянула Амихис.

— Я тебя совсем заждалась, мой кханади, — раздался ее низкий шелковистый голос.

Элимер вскочил с колен как ошпаренный. Его затрясло, задрожали пальцы рук и губы, по телу разлился жар мучительного стыда, кровь билась в висках, он весь вспотел.

— Я сейчас, — откликнулся Аданэй.

Девушка снова скрылась за дверью, а брат усмехнулся:

— Ох, надо же, как неловко получилось.

Элимер дышал хрипло и рвано, а сердце колотилось так, будто вот-вот разорвется от натуги.

Она все видела! Его царица видела, как он пресмыкался перед ее любовником!

Дыхание окончательно сбилось, он начал задыхаться, из глаз против воли брызнули злые слезы. Сейчас он даже не мог броситься на брата с кулаками, тело не слушалось, его по-прежнему трясло. Только и сумел, что ринуться прочь, ухватив краем глаза, что Аданэй неуловимо переменился в лице.

Элимер мчался по коридору, не разбирая пути. Мелькали факелы, двери, стражники у входа в крыло, где жили кханади. Он остановился только в неприметном отнорке, когда, неловко повернувшись, впечатался в стену. Так и замер, тяжело дыша, прижавшись лбом к холодному камню, глотая непрошеные слезы. Не обратил внимания на шаги за спиной и опомнился, только когда на плечо легла рука Аданэя.

— Элимер, послушай...

Он не дал брату договорить. Сбросил его руку и, надеясь, что в полутьме не заметны стыдные слезы и покрасневшие глаза, обернулся с отчаянным вопросом:

— За что ты так? Что я тебе сделал? За что ты меня так ненавидишь?!

Аданэй от неожиданности шагнул назад, но потом вдруг приблизился и, положив руку ему на затылок, потрепал волосы.

— Это неправда, — сказал он. — Я тебя люблю. Я бываю злым, и шутки у меня злые. Но ты мой брат, и я люблю тебя. Всегда буду. Просто… — он осекся и закончил явно не тем, чем собирался: — Просто помни, что она всего лишь рабыня и не стоит твоих страданий.

Элимер толкнул его в грудь, прорычал:

— Это ты не стоишь! Ничьих страданий! — и двинулся прочь.

Уже не бежал — шел. Аданэй не стал его задерживать.

Сожалений старшего брата — если они вообще были, — хватило ровно на день: он не трогал Элимера, а если и обращался к нему, то с доброжелательным спокойствием. Однако уже через день все вернулось к обыкновению. Только теперь еще и на физиономиях Аданэевских дружков появились снисходительно-насмешливые ухмылки. Не иначе брат поведал им, как Элимер стоял на коленях ради рабыни.

Свое обещание, впрочем, Аданэй сдержал: от красавицы-Амихис отказался и отправил ее к Элимеру. Но девушка с тех пор часто плакала, страдая по бывшему любовнику, и тщетно пыталась скрыть свои слезы. Аданэй успел пленить и ее тоже, как и многих других. Напрасно Элимер пытался исцелить девушку лаской, развлечь охотой и разговорами, музыкой и нарядами, окружить заботой. Он так часто сидел у ее ног, положив голову ей на колени, он перебирал в пальцах ее русые волосы, целовал отливающие солнцем пряди. Он так любил ее! — казалось ему тогда. И он так хотел, чтобы она ответила если не любовью, то хотя бы нежностью и теплом. Но с ним она оставалась ледяной и недоступной даже в те минуты, когда делила ложе. Зато видя Аданэя даже издали, преображалась: в глазах вспыхивали боль и надежда, щеки розовели, дыхание учащалось. От Элимера это, конечно, не ускользало. И тогда уже в его груди начинала клубиться боль, сплетенная с надеждой.

Так пролетел год, и так бы Элимер и дальше мучился, если бы, отчаявшись получить любовь, не попробовал заслужить ее — и даровал Амихис свободу. Он рассчитывал, что девушка будет признательна, и ее признательность перерастет в привязанность, но вышло иначе. Спустя месяц или два Амихис сообщила, что раз она теперь не рабыня, то и оставаться рядом с Элимером больше не обязана.

Если б она хотя бы решила воспользоваться приобретенной свободой, чтобы покинуть замок и стать вольной горожанкой, он бы еще понял. Но она пошла к Аданэю и, кажется, даже предложила ему снова стать рабыней, лишь бы он ее принял. Тогда Элимеру стало ясно, что она только притворялась гордой царицей, а по сути оказалась малодушной дурочкой. Ее слабость, ее уязвимость перед Аданэем он воспринял, как предательство, и почти месяц придумывал план мести. Но Амихис исчезла из замка раньше, чем он успел отомстить — Аданэй сам отослал ее, выдав замуж за кого-то из подданных.

С тех пор Элимер долгое время сторонился женщин, и ни одна не трогала его сердца. Лишь считанные разы за многие годы он разделил ложе с невольницей, которая благодаря связи с кханади мыслила улучшить свое положение. И улучшила. По крайней мере, работать ей больше не пришлось.

Так продолжалось, пока он не стал кханом. И пока у него не появилась Зарина — веселая и ласковая, с задорными рыжими волосами.

Конечно, Элимер сознавал, что ему нужен наследник, и однажды придется жениться — не на простолюдинке Зарине, а на дочери знатного рода одной из соседних держав. От будущей супруги только и требовалось, что быть благородных кровей и родить ему сына. Он уже присмотрел подходящую и думал вступить в брак через год или два. Хотя правил он всего около трех лет, советники вовсю настаивали, что нужно поскорее заключить выгодный брачный союз, ведь прежде, за редким исключением, властители Отерхейна короновались уже будучи женатыми и имея наследников — потому что всходили на престол в середине жизни, а то и ближе к ее закату. Элимер же стал кханом довольно рано, в двадцать лет, когда по нелепой случайности погиб отец: во время охоты в горах неловко ступил на осыпь, камни под ногами поехали, увлекая его за собой, и протащили вниз по обрыву. Он мог бы отделаться ушибами, но один из булыжников неудачно прилетел по затылку. Элимер и Аданэй были тогда рядом с отцом и первыми подбежали к нему. Израненный, с сочившейся из головы кровью, с пеной на губах, он все же успел вымолвить:

— Если не выживу… Аданэй… ты кхан.

Никто, кроме сыновей, не услышал его последних слов: когда подбежали охотники из свиты, великий кхан Сеудир был уже мертв. Ничто не мешало Элимеру солгать — и он солгал. Еще до обряда сожжения начал отрицать слова отца и, выдавая свой обман за правду, призывал в свидетели богов. Аданэй тоже клялся в истинности своих слов, но ему так и не удалось уличить Элимера во лжи.

Ни один из них не смог доказать свое право на престол, а потому на Совете мудрых вспомнили о древнем обычае: ритуальном поединке. Наследникам предстояло ехать до старой столицы, которая сейчас превратилась в захолустный городишко на юге страны, потом добраться до полузабытого святилища Многоликих Безымянных, и там сразиться. Тот, от кого отвернулись боги, терпел поражение и, лишенный божественной защиты и погребального костра, оставался в утробе храма, пожираемый Безымянными — вечно голодными и ненасытными воплощениями хаоса. Победителя же возвращали в мир людей и возводили на трон сами боги. По крайней мере, так было записано в преданиях и так говорили жрецы великого Гхарта.

Элимер верил в победу, потому что был сильнее брата и лучше владел оружием, Аданэй же считал, что правда, а значит, боги на его стороне. Но боги не помогли, и Элимер победил. Вернулся в Инзар спустя день, а еще через несколько дней состоялась коронация. Ему обрили виски, волосы собрали в высокий хвост, чтобы все видели знак династии — шрамированную татуировку в виде черно-рыжего (уголь и охра) коршуна.

Так кханади, повергнув соперника, доказал право на власть и стал великим кханом. И никто не усомнился, что Аданэй мертв. Никто, кроме самого Элимера. Противная мысль «вдруг он выжил» не давала покоя. Вскорости после коронации он не выдержал и под надуманным предлогом — якобы хочет вернуть храму Многоликих Безымянных былое величие — снова отправился туда, чтобы убедиться: враг мертв. Оставив охрану чуть позади, он подъехал к мрачному, уходящему под землю святилищу и, спешившись, ступил под тяжелые своды. Подняв заранее приготовленную масляную лампу над головой, медленно спустился по щербатым ступеням, освещая себе путь.

…Ни в зале поединка, ни в одном из прочих залов и коридоров он не наткнулся на труп врага, и ниоткуда до него не донеслась сладковатая вонь разложения. Разве что иногда под ногами похрустывали останки скелетов животных и полуистлевшие кости незадачливых смельчаков, десятилетия назад рискнувших войти сюда без позволения служителей Безымянных.

Это могло значить одно из двух: либо Аданэй выжил и сумел уйти (выползти?) из храма, либо его кто-то вынес. Вопрос: живого или мертвого, и кто посмел? Простой люд боялся этого места как огня, да и знать остерегалась.

От предположений и догадок Элимер похолодел, к горлу подступила тошнота, голова закружилась. Потому он не сразу уловил шорох, движение воздуха и чей-то короткий вздох, но тело, вышколенное годами тренировок, заученно шатнулось в сторону и поднырнуло под меч — лезвие просвистело прямо над головой.

Первой мыслью, толкнувшейся в виски, было: это Аданэй! Однако Элимер быстро сообразил — то разбойничья шайка, притаившаяся в темноте и поджидавшая удобной минуты для нападения. Когда первая — неожиданная — атака не принесла им успеха, головорезы попытались отрезать его от выхода и окружить.

Кхан насилу унес ноги, но на беду разбойников быстро вернулся с дюжиной воинов из охраны. Схватка завязалась нешуточная. Вопреки ожиданиям, разбойники оказались не чернью, взявшейся за оружие от нищеты и безысходности, а обученными бойцами. Они сумели убить двоих воинов Элимера, еще двоих ранили. Впрочем, сами потеряли пятерых, ну а оставшихся удалось пленить во главе с предводителем.

Уже после, наедине, кхан допросил главаря. Тот не запирался и рассказал, что недели две назад они нашли окровавленное и еще теплое тело «белобрысенького юнца из богатых». Стянули с него добротную одежду, а труп вынесли и выбросили, «чтобы не вонял», подальше от храма, рядом с проселочной дорогой, а сами обосновались внутри. Когда-то они пришли в Отерхейн из чужих краев, а потому древний храм, посвященный владыкам хаоса, их не пугал — они просто-напросто не знали, что он такое. Святилище они приняли за руины — в какой-то мере оно ими и было. Главарь еще добавил, что спустя день или два по той дороге проходил старик с телегой, собирающий трупы в окрестностях городка и доставляющий их к мертвецкой яме.

Элимер решил, что мертвецкая яма — как раз та участь, которую брат заслуживает, и на этом успокоился. Как оказалось, зря.

Стражник вел Аданэя окраиной лагеря — мимо воинских костров и шатров, мимо крытых загонов для рабов, наскоро сложенных из досок и булыжников, к месту, где в невольничьих ямах и в возведенных узилищах держали пленных дикарей. Еще дальше велась постройка города, сейчас, ночью, затихшая. Днем туда постоянно подъезжали тяжелые повозки: с каменоломен везли мрамор, гранит, известняк, а из ближайших поселений — обожженный кирпич. Уже были заложены фундаменты первых зданий.

До сегодняшнего — проклятого — дня Аданэй сам несколько недель работал на этом строительстве, мешал известковый раствор для кладки, таскал коромысла с кирпичами. Ему тогда казалось, что нет ничего унизительнее и страшнее, чем быть рабом своего брата и врага — даже после всех предыдущих унижений и испытаний, которые ему довелось пережить. Но как выяснилось, может. Элимер, никогда, на его взгляд, не отличавшийся богатым воображением, тут все-таки расстарался и придумал для него по-настоящему жуткую участь. После такого смерть покажется благом.

На Аданэя накатило отчаяние. Пытаясь успокоить дыхание и унять дрожь, чтобы голос прозвучал увереннее, он обратился к стражнику, поминутно подталкивающему его в спину:

— Горт, дорогой мой Горт! Ты должен поверить мне и помочь! Как только я верну свое по праву, я отблагодарю тебя, клянусь! Я сделаю тебя знатным господином, обещаю!

В глубине души он сознавал, что тщетно взывает к воину. Даже если тот поверит, что уже маловероятно, все равно не станет спасать, понимая, что вряд ли бывший кханади (а ныне раб) свергнет брата и получит власть над Отерхейном. А значит, и на обещанную им награду рассчитывать нельзя. В отличие от сурового наказания, а то и казни, стоит только кхану узнать о проступке стражника. Но Аданэй не оставлял панических попыток упросить Горта, ведь что еще ему оставалось?

— Послушай, есть еще люди, из вельмож, знатные, которые поддерживают меня и смогут защитить тебя, если придется, — лгал Аданэй, на самом деле не зная ни о каких таких людях.

Да, раньше их было немало — вельмож, желающих видеть на троне его, а не Элимера. Но с тех пор, как брат стал кханом, одни приняли его как повелителя, других он казнил или лишил владений, иные затаились.

До Аданэя доносились слухи, из которых он понял, что многие подданные боялись Элимера: он немало крови пролил, чтобы удержаться на троне, со многими недовольными поквитался. А ведь раньше не только Аданэй, но и вообще никто и подумать не мог, что диковатый кханади может стать правителем.

— Ты ничем не рискуешь, — доверительно понизив голос, сказал Аданэй, — если незаметно, чуть-чуть, надрежешь веревки. А сбросить их и уйти я смогу уже потом, не при тебе, на тебя никто не подумает, тебе ничего не угрожает. Зато когда я верну власть…

— Заткнись, голодранец! — рявкнул Горт и, схватив за волосы, оттянул его голову назад, а в следующий миг небрежно запихнул в рот скомканную грязную тряпку. — Надоело твой бред слушать.

Аданэй замычал, пытаясь выплюнуть кляп, но не вышло.

— Сказал же, заткнись! — стражник снова отвесил ему болезненный подзатыльник, а еще через минуту толкнул кулаком в спину.

Под ногами Аданэя возникла пустота. Краткий миг падения куда-то вниз — и вот он грохнулся на покрытые водой камни, больно ударившись о них челюстью, плечом и бедром. Голова загудела, в плече что-то хрустнуло — как бы не вывих. Хорошо хоть шею себе не сломал. А может, наоборот, плохо. Зато от удара вылетел не слишком плотно вогнанный кляп, понадобилось только еще немного покашлять, превозмогая пульсирующую боль в челюсти, чтобы окончательно от него избавиться.

Аданэй сел, повел плечами, открыл и закрыл рот — вроде все цело — и посмотрел наверх. Оттуда в яму, сделанную наподобие колодца, сквозь решетку заглядывали ледяные звезды и мутный стареющий месяц. Если не обманывал взгляд, колодец был глубиной где-то в два человеческих роста. Воды здесь накопилось примерно по середину пятки — роса, морось, туманы, каплями сползающие вниз, не успевали высохнуть за день, ведь солнце заглядывало сюда только в полдень. Аданэй связанными за спиной руками ощупал стену позади себя — земляная, кое-как укрепленная впечатанными в нее камнями. При сильном желании можно было бы выбраться, цепляясь за торчащие грани, и отодвинуть решетку — если бы не крепко связанные руки и не двое стражников, чьи темные силуэты очертились на фоне ночного неба, когда они склонились над ямой.

— Эй, у меня вся задница промокла! Приготовьте для меня место посуше! — крикнул им Аданэй, одержимый противоестественной, отчаянной веселостью. — Как приговоренному мне полагается последнее желание!

Стражники сделали вид, будто не услышали. Аданэй же, покричав им еще всякой чуши, наконец выдохся и обессиленно привалился к стене боком. В колодце не дул ветер, но земля с камнями источали холод, а вода, вымочившая одежду, казалась ледяной, и от нее было не избавиться. Через короткое время Аданэй уже дрожал так, что зубы стучали. Если и дальше так пойдет, то у него есть все шансы замерзнуть насмерть, не дожив до рассвета.

Он пробовал стоять, прислонившись к стене колодца, но теплее не становилось, а ноги затекали. Когда же сидел в воде, было и того хуже. Из-за всепоглощающего, мучительного холода он даже об угрозах Элимера уже не думал — только и мог, что ощущать цепенящую стынь, будто оказался среди Ледяных равнин.

— Э-эй! Да я же ок-к-колею здесь! — воззвал он еще раз к стражникам: от его странной веселости не оставалось и следа.

— Не-а, не успеешь, — с хохотком откликнулся один из них, а затем оба снова перестали обращать на него внимание.

В последний и до сих пор единственный раз Аданэй так сильно замерзал три года назад, умирая от раны, нанесенной мечом брата...

В тот день в мрачном затхлом подземелье, не иначе как по недоразумению называемом святилище, они стояли друг напротив друга и выжидали — без доспехов, только с мечами и щитами.

— Восхитительная гробница для кханади, — с усмешкой бросил Аданэй. — И для смерти место отличное.

— Твоей смерти, — процедил Элимер и первый бросился в бой.

Лязгнул металл, затрещали под ударами щиты, заплясали тени на стенах.Потом Аданэя полоснула боль, и горячая кровь заструилась по груди. Он с запозданием понял, что это его кровь, и с удивлением обнаружил, что тело больше не слушается. Меч выпал из обессиленных рук, а он сам медленно осел на пол. Последнее, что увидел, прежде чем в глазах потемнело, — колыхание теней и света на лице брата и его губы, расплывающиеся в победной ухмылке. Аданэю захотелось сказать в ответ на это что-нибудь едкое, он даже попытался выдавить усмешку, но не вышло, разве что чуть дрогнули уголки губ. Сознание затуманилось, на плечи навалилась неподъемная тяжесть, а ноги и руки сковало холодом. Страдая от этих ледяных оков и не в силах пошевелиться и согреться, он еще слышал шорох шагов Элимера и треск огня в лампах и факелах, но уже ничего не видел, не ощущал запахов, не чувствовал боли. Время как будто растянулось, и Аданэю показалось, что, бессильный, он пролежал так дни и ночи, прежде чем погрузиться в черноту забвения, в бесконечное ничто.

Сколько длилось забытье, он не знал, а очнувшись, обнаружил себя на подгнившей соломенной подстилке. В голове пульсировало, словно ее распирало изнутри, по телу разливался жар, а грудь будто придавили тяжелой плитой. С трудом скосив воспаленные глаза, он увидел, что находится в крошечной лачуге, обжитой пауками и плесенью; полом хижине служила голая земля, еле-еле прикрытая грязным тряпьем вперемежку с сеном.

Аданэй приподнялся, но острая боль заставила его со стоном повалиться обратно. Из-под затхлой тряпки, которой кое-как была обмотана его грудь, просочилась кровь. От затемненной стены хижины донеслись неровные шаги и кряхтение, и Аданэй увидел нищего грязного старика. Он шел, припадая на обе ноги, из лохмотьев торчали худые острые плечи, а редкие космы кишели вшами: мелкие твари явственно выделялись на белесой шишковатой голове. Из-под лохматых бровей выглядывали мутные, выцветшие глаза, руки тряслись крупной дрожью.

Старик присел на корточки, обнажив грязные колени, разрисованные синяками и ссадинами, наклонился над Аданэем и беззубо улыбнулся. По его подбородку потекла слюна, изо рта дохнуло чесноком и чем-то тухлым. Он что-то бормотал дребезжащим голосом, и постепенно Аданэй уловил смысл его слов:

— Гляжу, валяется. Ну, я поднял, сам чуть душу Ухеле-смертушке не отдал, пока на телегу подтянул. А как стал выгружать в мертвецкую-то яму — и ведь выгрузил, выгрузил! — а сам, глядь, а он шевелится! Ну, так я в эту яму и полез. А вонь-то там какая, а? Ну да это ничего, я привычный. Бывало, бывало мне туда лазить. Как увидишь, блестит что-то, так мигом слезешь, и мертвяки нипочем. Я потом насилу нас с тобой обратно вытянул, — старик подмигнул. — Вот, вытянул и сюда приволок. И вовремя, вовремя. Еще день, и зарыли б ямину-то. Ей вот уж несколько дней было. Притащил, а сам думаю: зачем, балбес старый? Все равно ж сдохнет. Ан нет. Очнулся, гляди ты! Живуч, эх, живуч, кошака!

Из горла старика вырвался хрип, отдаленно напоминающий смех. Аданэй хотел поблагодарить за чудесное спасение, но обнаружил, что не может издать и звука. Пересохший язык с трудом помещался во рту, а истрескавшиеся губы, покрытые твердой коркой, саднили и не подчинялись его воле.

Старик хлопнул себя по лбу и захихикал, повизгивая, затем схватил дрожащими руками щербатый глиняный кувшин с отвалившейся ручкой и поднес к губам очнувшегося. Аданэй пил и не мог напиться: ему казалось, что такой вкусной и свежей воды он в жизни не пробовал, хотя на самом деле она была маслянистая, с привкусом гнили и тлена. Ничего этого Аданэй, впрочем, не заметил и, напившись, мгновенно уснул.

Когда в следующий раз открыл глаза, то почувствовал себя значительно лучше, чем накануне.

Старик, увидев, что найденыш очнулся, засмеялся бессмысленно, а потом закашлялся, захлебнувшись собственной слюной. Склонился над ним, рассматривая полубезумным взглядом, в котором читалась непонятная радость. Из приоткрытого рта свисла слюна, угрожая упасть на лицо Аданэю.

Старик всю неделю ухаживал за раненым как умел, делился обносками и объедками, которые добывал у задних входов богатых домов, подолгу ожидая, пока кухарки вынесут что-нибудь съедобное из отходов. После этого, довольный, возвращался в хижину.

В конце недели Аданэй смог подняться и даже проделал несколько шатких неверных шагов, но боль в груди заставила вернуться на место. За время, проведенное со стариком, Аданэй завшивел; соломенная подстилка, на которой лежал, пропиталась запахами испражнений и пота. Теперь от кханади воняло ничуть не лучше, чем от мертвецкой ямы, из которой вытащил старик.

Тем удивительнее, что рана не загноилась и быстро заживала. Молодое и сильное тело воспротивилось смерти, боги проявили милосердие, и скоро Аданэй ходил довольно сносно. Когда же окончательно поправился, и о страшной ране напоминал только шрам, то первым делом отправился искать озеро, ручей иликолодец, чтобы худо-бедно вымыться и прополоскать свои лохмотья. Люди на узких пыльных улицах отворачивались, зажимали носы, провожали недобрыми взглядами, но Аданэя это не беспокоило, ведь он впервые за долгое время вдохнул свежий воздух, увидел небо, ощутил на коже жар летнего солнца и почувствовал себя почти счастливым. Выжил! Он выжил, и это главное.

Аданэй наткнулся на колодец всего в квартале от хижины. Недолго думая, ополоснулся ледяной водой и пошел дальше бродить по окрестностям. Даже достал немного сносной еды — пресную лепешку и шмат сала. Вернее, своровал. Когда же вернулся в хижину, то поделился своей добычей со стариком. Только этим он и мог сейчас отблагодарить спасителя.

Аданэй выяснил, что находится в крохотном городке на юге Отерхейна. Урич — так назывался город, — сейчас больше походил на поселок, хотя когда-то, в давние времена, был столицей новорожденной страны. Небольшая площадь в центре, две харчевни, небольшой рынок и несколько торговых лавок — вот и все достопримечательности. Хороших домов было мало, в основном стояли бедные хижины и полуистлевшие лачуги, подобные той, в которой доживал свои дни старик. Заработать на еду и одежду в таком месте едва удавалось, и для этого приходилось выполнять тяжелую работу: грузить телеги, чистить хлев от навоза, копошиться в земле. Ну или воровать. Для кханади, который рос и жил в замке, ни в чем не нуждаясь, он на удивление быстро приспособился к бедняцкой жизни.

Спустя два месяца наконец повезло, и он устроился помощником к мелкому торговцу — других здесь не водилось. Купец не умел ни читать, ни писать, вот Аданэй и пришелся ко двору. Обязанности оказались несложными: вести переписку, следить за товаром и вносить записи в счетную книгу.

Он мог стать и наемным воином — это достойнее, чем прислуживать простолюдину, — но не отважился: кто-нибудь из сотников или тысячников мог его узнать и донести Элимеру.

Аданэй не забывал расспрашивать людей о происходящем в Отерхейне: заводил разговоры, внимательно прислушивался к сплетням и слухам. Благодаря этому и узнал, что Элимер расправился с большей частью своих врагов, а значит, и с теми, кто поддерживал Аданэя. Казни пронеслись по всей стране, и скоро одно упоминание кхана вызывало у мятежных вельмож страх.

Эти известия лишили Аданэя надежды, погрузили сначала в уныние, а потом в вялое равнодушие. Гоня от себя мысли о прошлом и будущем, он даже не заметил, как пролетел год.

От сонного оцепенения пробудился, когда услышал у прилавка на городском рынке болтовню торговца с покупателем.

— Мы-то, воины, завсегда теперь при добыче, — хвастался рябой мужчина.

— Ну так и наш брат не в накладе. Медяки-то вы кому несете, а? — хохотнул торговец. — Хвала богам, что в набегах нынче часто бываете!

— Я бы сказал: хвала кхану, — усмехнулся воин. — Удачлив. Братца-то сокрушил? Сокрушил. Боги, значит, его любят. Потому и в походах всегда везет.

Эти слова ужалили, обожгли Аданэя. Захотелось ударить рябого, но ведь тот был ни при чем: Аданэй гневался не на безвестного воина, а на Элимера, которому подлость и ложь, а вовсе не боги, помогли захватить власть. Он предал и Аданэя, и отца, и весь Отерхейн. До сих пор не укладывалось в голове, как у Элимера повернулся язык так гнусно солгать, и как поднялась рука на старшего брата. Да, Аданэй признавал, что частенько подтрунивал над ним и порою перегибал палку, так что у Элимера были причины негодовать; однако он и помыслить не мог, что в сердце брате взросла такая мстительная злоба, из-за которой он предал родных.

Теперь и пустота в душе Аданэя тоже начала заполняться злобой, обидой и желанием отомстить и вернуть свое. Он подумал, что пора убираться из Урича, а лучше и вообще из страны; добраться до одного из соседних государств и там попробовать договориться с кем-то из правителей: междоусобицы в Отерхейне многим были бы выгодны.

Поразмыслив, Аданэй решил, что лучше перебраться в Тилирон — большое, сильное и враждебное Отерхейну княжество. К тому же находится близко, а значит, скопленных денег хватит и на какую-нибудь старую клячу, и на еду с ночлегом.

Увы, насмешница-судьба все решила по-своему. Аданэй не замечал приближающейся беды, не обращал внимания на странные взгляды своего спасителя и на его бесконечные бормотания:

— Красивый… Такой красивый юноша. Когда я был таким молодым и красивым…

После этих слов старик обычно замолкал и хихикал. Несмотря на безумие, он понимал, что молодой мужчина не останется в трущобах на всю жизнь, и скоро некому станет приносить вкусную еду и добротную одежду.

Однажды под вечер Аданэй сидел в углу хижины и непривычными пальцами пытался управиться с иглой и нитью, заштопать прохудившуюся на локте рубаху. Тут на пороге и появились двое громил. Брезгливо осмотрели лачугу, уперлись взглядами в Аданэя, затем посмотрели друг на друга и удовлетворенно кивнули. Один из них бросил довольному старику небольшой кошель. Дед жадно схватил его, словно боясь, что отнимут, и принялся судорожно перебирать монеты и хихикать. Незнакомцы же двинулись к Аданэю. Теперь он наконец понял, что произошло. Вскочил, приготовился защищаться. Громилы подошли с двух сторон. Одному он врезал кулаком под дых и замахнулся ножом, но ударить не успел: со спины навалился второй, подсек ноги и подмял Аданэя под себя, придавив своим весом и выкрутив руки. Первый, отдышавшись, достал из-за пояса веревку и ринулся на помощь товарищу. Несколько минут — и Аданэя связали.

Он пытался освободиться, взывал к совести старика, но тот лишь поглаживал монеты и бурчал:

— Когда я был таким молодым и красивым… ох, я-то знал, я знал, где взять денег. Уж я-то знал…

Аданэя бросили в крытую повозку, и вскоре она затряслась по кочкам и ухабам. Он так и не понял, куда именно его везут, но о том, что продан в рабство, догадаться было несложно.

Дорога, потом барак, забитый такими же несчастными — измученными, избитыми, голодными, и опять дорога, уже в группе с другими рабами...

Его привезли в Райхан — дружественную и близкую Отерхейну страну, где даже говорили на том же языке. Позже она добровольно — или почти добровольно, — перешла под владычество юной империи, но в то время еще сохраняла независимость.

Улицы в райханском городке мало отличались от отерхейнских, разве что были чуть опрятнее. Вдоль чистой и широкой дороги ровными рядами стояли приземистые длинные жилища из красного, желтого, серого кирпича. Среди них выделялся изящный трехэтажный дом, жить в котором не погнушались бы и самые привередливые вельможи. Его стены, облицованные белым с голубыми прожилками мрамором, были украшены барельефами, синие полуколонны обрамляли арочные окна, а конусные крыши, тоже синие, взмывали в небо и будто растворялись в нем. К створчатым дверям вела широкая белая лестница, а к ней — усыпанная гравием дорожка. По обе стороны от нее цвели и неистово благоухали розовые кусты.

Особняк назывался «Прекрасная обитель». Правда, такое название он получил не из-за великолепия архитектуры, а благодаря множеству красивых мальчиков, юношей и мужчин, живущих в нем. Вечерами они спускались в роскошную залу, бродили в тонкой одежде меж витых колонн, сидели с кубками на мягких, обитых шелком диванах, приманивая посетителей, готовых заплатить золотом за краткое время наслаждения.

Публичный дом...

Когда Аданэя ввели внутрь, главная зала еще пустовала: рабы спали, утомленные ночными трудами. Звуки шагов, усиленные тревожным эхом, взвивались под сводами, оглушали и проклинали.

Как он ни сопротивлялся, а громилы все-таки дотащили его до чердака, а там втолкнули в тесную комнатушку с такой силой, что он распростерся на полу. Дверь захлопнулась, лязгнул, как зубы хищника, замок. У Аданэя слезы навернулись на глаза, однако он взял себя в руки и поднялся: не время для рыданий, сначала нужно понять, как отсюда выбраться.

Он огляделся. Окно закрывала мелкая решетка из толстых прутьев, у правой стены ютилась узкая кровать, а у левой — небольшая медная ванна, уже позеленевшая, намертво прикрепленная к полу. Рядом с ней висело крошечное бронзовое зеркало и стоял деревянный ночной горшок. И все. Никаких острых или тяжелых предметов.

Он рванулся к решетке, попытался отогнуть прутья, промучился добрых полчаса, но бесполезно. Тогда попытался высадить дверь, с разбега ударив по ней плечом. И еще раз. И еще. Пока оба плеча не отшиб.

Ярость переродилась в отчаяние, и он наконец дал волю слезам. От понимания, что ему, наследному кханади, придется удовлетворять чужую похоть, стало настолько тошно, что захотелось умереть. Но и тут он был бессилен: не такой герой, чтобы разбить голову о стену.

Заскрежетал ключ в замке, и в душе зажглась надежда — это шанс. Возможно, первый и последний. Аданэй успел отскочить влево и прижаться спиной к стене, готовый сразу же напасть на вошедшего. Дверь приоткрылась, но внутрь никто не ступил. Конечно: охранники не единожды сталкивались с рабами, норовящими вырваться на свободу, вот и осторожничали. Прежде чем войти, огляделись, затем стремглав ворвались, и могучая ладонь одного из уже знакомых громил сомкнулась у Аданэя на шее. Миг — и его отшвырнули вглубь комнаты.

Снова закрыли дверь, да еще и загородили ее, встав плечом к плечу. Спустя полминуты раздался тихий стук, и внутрь протиснулся молодой кучерявый мужчина с брезгливой гримасой на лице. Побег стал совсем немыслим: с тремя Аданэю никак не справиться.

Незнакомец оглядел его с ног до головы, довольно хмыкнул и сказал:

— Поживешь на чердаке, пока не выведут вшей. Не хватало еще, чтобы они здесь расплодились. Затем начнешь работать.

— Ни за что, — прохрипел Аданэй.

Мужчина рассмеялся.

— Ну-ну, все так говорят, а потом привыкают. Не волнуйся, я дам тебе время пообвыкнуть. Будешь умницей, многого добьешься. Они, — он кивнул в сторону, намекая, что таинственные «они» находятся не здесь, — порой берут приглянувшихся рабов к себе на какое-то время, иногда надолго. Случалось, что навсегда. Юноши живут там, как вельможи. Умные юноши, — добавил он многозначительно. — Но в любом случае можешь рассчитывать, что тебе перепадут драгоценные побрякушки. Ведь это лучше, чем жить в нищете, верно?

— Я не эти твои юноши!

Незнакомец с ехидцей предупредил:

— Будешь изображать недотрогу — отдам на потеху забесплатно целой толпе. Поэтому лучше не ищи неприятностей. А сейчас давай знакомиться. Меня называют Кипарис. Я доверенный нашего господина, владеющего всем этим. — Он обвел вокруг себя руками. — Управитель, если хочешь. А тебя… твое имя будет Гиацинт.

Мужчина еще раз его оглядел, криво ухмыльнулся и, больше ничего не сказав, ушел.

Громилы остались. Схватили Аданэя, перегнули через бортик ванны, и на голову полилось что-то едкое и такое жгучее, что, казалось, кожа превращается в сплошной ожог. На крики не обращали внимания, а пытка казалась нескончаемой. Наконец его отпустили, и пришла хромая старуха вместе с некрасивым конопатым слугой. Тот в несколько заходов наполнил ванну горячей водой, и охранники покинули комнату. Аданэй с тревогой посмотрел в зеркало: кожа и впрямь покраснела, но ожогов не было. Старуха жестами показала, чтобы он залезал в ванну.

Пар и вода коснулись тела, и даже осознание своей беды, как ни странно, не помешало Аданэю ощутить блаженство. Впервые за год он нормально помылся и даже — он усмехнулся — воспользовался помощью прислуги, как в старые добрые времена. Старуха вычесала из его путаных мокрых волос подохших вшей. Это было настоящей мукой, но за нее он был вознагражден: отмылась въевшаяся грязь, а кожа головы теперь почти не зудела.

Громилы принесли чистые штаны, рубаху и сносную пищу — ячменную кашу с овощами, маленький кусок конины и пиво. Аданэй оделся, а вот к еде едва притронулся: страх и отчаяние вернулись и заглушили голод. Он снова попытался выломать решетку, выбить дверь — и снова его постигла неудача. Сидеть и покорно ждать своей участи он, правда, все равно не мог, и принялся ходить по комнате, перебирая в голове разные, даже самые безумные возможности для побега. Лишь глубоко за полночь, так ничего и не придумав, в изнеможении рухнул на кровать и уснул.

Через неделю, благодаря ежедневной ванне, он окончательно избавился от вшей, кожа стала гладкой и заметно посветлела, волосы заблестели и теперь красивыми волнами падали на плечи. Тогда и явился Кипарис, снова в сопровождении двух громил. Бросил на кровать штаны из темного шелка, позолоченное бронзовое ожерелье и приказал:

— Сними свою одежду, надень это и спускайся в залу.

Аданэй отпрянул в другой конец комнаты и вжался в стену.

— Уйди! Или убью, клянусь!

Губы Кипариса расползлись в медовой улыбке.

— Да ты меня уже убил. Своей красотой.

Он подал знак, и охранники в который уже раз заломили Аданэю руки за спину. Кипарис вальяжной походкой приблизился.

— Ведь я тебя предупреждал: веди себя хорошо. Иначе предложу тебя за четверть стоимости, от желающих отбоя не будет. Тем более что некоторые любят строптивых.

— Чтоб ты сдох!

— Когда-нибудь сдохну, но не сейчас. Так что переодевайся и ступай вниз. Надеюсь, ты уяснил, что случится, если не послушаешься? Так что решай, Гиацинт. Если спустишься, то, глядишь, повезет и сегодня на тебя никто не покусится. Хотя, — он окинул его красноречивым взглядом, — я в этом сомневаюсь.

Обнаженный по пояс и надушенный терпкими благовониями, Аданэй покинул чердачную каморку и, оказавшись у широкой мраморной лестницы, ведущей в Залу соблазна, опустил ногу на верхнюю ступень — и так замер. Как ни пугала угроза Кипариса, но то, что ждало внизу, казалось не менее страшным. Напряженными руками он вцепился в перила, но охранники подтолкнули в спину.

— Не упирайся, — буркнул один. — Тебе ведь сказали, чем это грозит.

Деваться было некуда, и Аданэй пошел. Шаг за шагом — к бездне, в которой окончательно умрет кханади и бесследно растворится последнее самоуважение. К горлу подкатывала тошнота. Если бы он знал, что красота обернется таким проклятием, то, может, изуродовал бы себя, пока была возможность.

Спустившись в Залу соблазна, Аданэй с облегчением заметил, что посетителей почти нет, и засел в углу за одной из колонн. Что делать, если к нему кто-нибудь подойдет, он не знал, ведь выхода ему не оставили.

Гости начали прибывать ближе к ночи, в основном мужчины, хотя было и несколько женщин в возрасте. Вскоре в зале начался разгул. Лилось вино, играли лютни, звучал смех и шепот, глаза посетителей и рабов лихорадочно блестели — не только от вина и похоти, но и от дурманных курений. Время от времени то одна парочка, то другая покидали залу — уходили в покои утех.

Аданэй почувствовал на себе взгляд и обернулся: на него смотрел седой мужчина.

— Здравствуй. Налить тебе вина? — спросил незнакомец, подойдя ближе.

Не дожидаясь ответа, махнул рукой одному из прислужников. Тот принес большой кувшин и два кубка, поставил их на столик возле дивана и ушел.

Аданэй решил по крайней мере напиться: если повезет, завтра он ничего не вспомнит. Наполнил себе кубок, опустошил одним глотком, снова наполнил. И так четыре раза. Мужчина наблюдал с интересом, но в пятый раз выпить не позволил: выхватил бокал и убрал в сторону.

— Ты здесь недавно? — то ли спрашивал, то ли утверждал он. — Не советую напиваться, это не поможет. Да и хозяева накажут, если увидят сильно пьяным.

Аданэй молчал и с ненавистью смотрел на незнакомца. Тот понимающе качнул головой, затем коснулся пальцами его щеки и пробормотал:

— Какая гладкая у тебя кожа... — Аданэй дернулся, отпрянул, мужчина же рассмеялся. — Да уж, видно, что недавно. Диковатый еще, и прячешься в темном углу. Но не думай, будто это тебя спасет. — Заметив, как Аданэй сжал кулаки и напрягся, мужчина фыркнул и сказал: — Ладно, не бойся. Я не люблю мужчин, только женщин. Здесь же просто ищу интересные лица… Я художник. Скульптор. Меня здесь все знают и стараются избегать. Скоро поймешь почему, — он изогнул брови в насмешке. — У тебя хорошее стройное тело и необычайно красивое лицо… Думаю, ты мне подойдешь. Мне нужна сегодняшняя ночь, чтобы сделать набросок, и если он удастся, то заберу тебя почти на месяц. Будешь позировать для скульптуры. Это тебя хоть ненадолго, но спасет. Хотя со временем ты, как и все, привыкнешь. Они не так уж недовольны своей участью, верно?

Скульптор поманил его за собой, и Аданэй не стал противиться: если получит отсрочку хотя бы на месяц, то, может, успеет придумать, как спастись.

Ваятель — его звали господин Дарус — выполнил обещание. Набросок удался, и он забрал Аданэя к себе.

Руки, ноги, торс и шея немели, когда приходилось часами стоять в одной позе. Теперь Аданэй понимал смысл слов «стараются меня избегать»: юношам, привыкшим к иной работе, позирование, видимо, казалось напрасной тратой времени.

Сначала Аданэй надеялся, что из дома скульптора будет легко сбежать, но скоро осознал, как ошибался. Ваятель все предусмотрел: когда Аданэй не позировал, его запирали в комнате без окон, а по дому всегда сопровождал вооруженный охранник. На уговоры о выкупе и на обещания вернуть деньги или отработать скульптор посмеивался и приказывал:

— Не шевелись. Стой смирно.

Пронеслись три с половиной недели. Работа над статуей близилась к завершению, но Аданэй так и не придумал ни как освободиться, ни как хотя бы избежать плотской связи с мужчинами. Зато стоило вновь оказаться в публичном доме, и нужная мысль пришла сама.

Аданэй перестал прятался, а как можно скорее подходил к одной из женщин. Те, как правило, смотрели на него с благосклонностью и скоро звали в покои утех.

Увы, это спасало не всегда: однажды женщин пришло слишком мало, а один из посетителей оказался слишком упорен и жесток. Он без малого полночи насиловал Аданэя, обездвиженного веревками, не обращая внимания на крики боли, мольбы и проклятия. Потом, днем, Аданэй лежал без движения в общей комнате и хотел сдохнуть. Видя его состояние, Кипарис даже позволил ему в следующие несколько дней не работать, а один из рабов, мальчишка лет пятнадцати, подошел и сочувственно коснулся его плеча.

— Я понимаю, что ты чувствуешь, Гиацинт, я тоже через это прошел. Сначала всегда очень плохо, но потом становится как-то… все равно, что ли. Вот, возьми это. — Он протянул Аданэю маленький мешочек. — Это волшебный порошок, он поможет. Ты просто разведи его в вине или понюхай, и в голове будет приятный туман, а тело расслабится. Будет проще, вот увидишь…

Аданэй уже вытянул руку, чтобы взять, но потом вспомнил помутневшие от дурмана глаза рабов в Зале соблазна и то, какими вялыми становились их движения. Может, этот порошок и облегчал муки, но еще он лишал воли. Аданэй же, несмотря на весь кошмар, в котором оказался, несмотря на униженность, еще не сдался окончательно, еще не готов был превратиться в безвольное нечто, способное только ублажать господ. И пусть сейчас он как будто хотел умереть, но желание не было настоящим, он еще не утратил надежду.

Долгое время этот случай насилия оставался единственным, и Аданэй был бы рад сказать, что последним, но нет. За почти год это случалось еще несколько раз, а потом он нашел себе троих постоянных любовников, которые поочередно приходили чуть ли не каждый вечер. Тириса была вдовой знатного вельможи и владела десятками домов и имений. О Хатире Аданэй знал только, что она как-то связана с торговлей специями, и от нее вкусно пахло розмарином и корицей. Ирил — бывший придворный за семьдесят — уже ничего не мог сам, но все еще обожал ласкать тела молодых наложников и вести длинные и порою весьма занимательные беседы.

Так вышло, что связь с Тирисой оказалась еще и тропинкой к спасению: уезжая на несколько недель в свой столичный дом, женщина захотела на это время взять с собой Аданэя. Узнав об этом, Кипарис оживился и, выведя Аданэя на террасу, подальше от остальных невольников, доверительно приобнял за плечи и сказал, понизив голос:

— Ты даже не представляешь, насколько это вовремя. Наш хозяин и мечтать не мог о таком подарке судьбы.

— Я не понимаю… — пробормотал Аданэй.

— Конечно-конечно, — закивал Кипарис, — конечно же, я все тебе сейчас объясню. Слушай: наша Тириса не только вдова знатного вельможи, но еще и сестра правительственного чиновника — что-то там связанное с казной. Насколько стало известно нашему господину, в какой-то из дней, которые она проведет в столице, этот брат должен посетить ее и передать на хранение некое письмо. Твоя задача не упустить этот момент и узнать, когда она получит и куда спрячет письмо, потом рассказать об этом молочнице — она каждый день приходит на кухню доставить свежее молоко. Справишься, Гиацинт?

Аданэй пожал плечами.

— И что мне за это будет?

— Лучше спроси, чего больше не будет. — Кипарис наклонился к его уху и прошептал: — Когда вернешься, освободим тебя от мужчин, раз уж ты так их не любишь. Станешь развлекать только женщин. Согласен?

Аданэй согласился, но, приехав вместе с Тирисой в ее столичный особняк, мало чем уступающий по роскоши Прекрасной обители, даже не подумал выполнять обещанное. У него возникла мысль получше.

Он приложил все усилия, чтобы обворожить женщину, уже и без того очарованную им, и усыпить ее бдительность. В уверенности, что его слова дойдут до Тирисы, он с легкомысленным видом болтал со слугами и при слугах о том, как хотел бы выбрать для госпожи в подарок серебряный с топазами браслет. Мол, деньги-то у него есть, скопил, и уж он-то знает толк в украшениях, ведь когда-то принадлежал к благородному роду. Спустя несколько дней после этого он сказал Тирисе, что слышал, будто бы ювелирные лавки в столице Райхана даже богаче, чем в Иллирине, и если это правда, то он прямо-таки мечтает на них посмотреть.

Женщина понимающе улыбнулась — она подумала, что поняла, — и вкрадчиво, заигрывая, спросила:

— А ты точно вернешься?

Аданэй изобразил, что уязвлен вопросом.

— Я только позавчера просил тебя выкупить меня полностью, потому что хочу остаться с тобой насовсем, — проговорил он, нахмурившись. — По-твоему, мои желания настолько непостоянны, что уже сегодня я захочу от тебя сбежать?

— О, милый мой Гиацинт, я ведь хотела тебя выкупить, — вздохнула Тириса, прижавшись к его груди, — но мне сказали, что это невозможно, ни за какие деньги.

Аданэй не знал об этом, но сделал вывод, что для хозяина Прекрасной обители очень уж ценно то письмо, чтобы продавать раба прежде, чем тот выполнит условленное.

В тот день беседа о ювелирной лавке плавно сошла на нет, но еще через несколько дней Тириса сама вспомнила о том разговоре. Вконец околдованная своим любовником, утратив способность мыслить самостоятельно и непредвзято, она разрешила ему выйти из особняка. И не только разрешила — еще и позволила взять лошадь, чтобы он поскорее доехал до лавок и приехал обратно.

Аданэй посмотрел на нее теплым любящим взглядом, постаравшись вложить в него все светлые чувства, которые еще оставались в его душе.

— Я вернусь еще до заката...

До заката он не вернулся, как и после заката. Вообще никогда не вернулся. Выехав из особняка, пустил коня рысью и, уверившись, что за ним никто не следит, выбрался из города. Достигнув леса неподалеку от Мокрого тракта, остановился, не зная, что делать дальше. Ему некуда было идти, а время работало против него. В любую минуту могла начаться погоня. Прозябая в Уриче, он хотя бы оставался свободным, а сейчас превратился в беглого раба. Участь таких известна: клеймо на лоб или лошадиный волос, вживленный в разрезанные стопы, чтобы каждый шаг причинял боль.

Поразмыслив, Аданэй двинулся лесными тропами к Высоким Холмам. Перебравшись через них, можно было пересечь ничейные земли, а там и до Иллирина Великого рукой подать. Путь впереди лежал опасный и трудный: среди горских племен водилось немало работорговцев, и одинокий путник, попавшийся на глаза, становился их добычей. Дальше, в ничейных землях, скрывались разбойники — эти тоже не брезговали продавать пленников. Но выбора не оставалось, пусть назад был отрезан.

Призвав на помощь богов, кханади отправился на восток.

Боги откликнулись, но лишь для того, чтобы снова поглумиться. В краю Высоких Холмов на Аданэя все-таки наткнулись горцы — и двух суток не прошло. Все началось заново: плен, путь, продажа, рабство.

Отправили его не куда-нибудь, а в Отерхейн, на строительство нового города, рядом с которым раскинули лагерь воинские отряды кхана.

Снедаемый болью и стыдом, Аданэй каждый раз отворачивался и прятал лицо, когда видел Элимера, но однажды это не помогло. Несмотря на лохмотья, потрепанный вид и щетину на подбородке, которой раньше не было, брат его узнал. Но не убил — сначала вдоволь поиздевался и бросил в холодную мокрую яму ожидать участи ужаснее смерти. Сейчас Аданэй ненавидел его сильнее, чем когда-либо прежде. Ненавидел и боялся.

Только эта ненависть и заставляла до сих пор держаться на ногах, все еще надеяться и, невзирая на сводящий с ума холод и не утихающую ни на миг боль в челюсти, придумывать путь к спасению,

Он вгляделся в рассеченное решеткой ночное небо. Месяц исчез, звезды скрылись за тучами:казалось, что вот-вот заморосит, а в яме и без того было мокро.

Аданэю почудилось еле уловимое движение наверху: он скорее ощутил его, чем увидел или услышал. Мимолетно колыхнулись черные тени, и он подумал: должно быть, стая летучих мышей; что-то просвистело, похожее на порыв ветра, — наверное, это он и был. Однако уже в следующую минуту прямо над ямой кто-то коротко вскрикнул, послышался звук падающего тела и шорох быстрых шагов — это уже ни с чем нельзя было спутать.

Стукнула, отодвигаясь, решетка. Над ямой вычернилась мужская фигура, и сердце Аданэя бешено заколотилось: что несет ему этот человек — смерть или спасение?

Незнакомец опустился на корточки, склонился ниже и громким шепотом спросил:

— Кхийре тха?

Аданэй мысленно обругал себя, что в свое время так и не удосужился выучить хотя бы пару фраз на дикарском наречии. Сейчас смог бы что-нибудь ответить и хоть поначалу сойти за своего, чтоб ему помогли выбраться из ямы. Ведь, судя по всему, это именно дикари под покровом пасмурной ночи проникли в лагерь освободить своих пленных родичей.

Он все же попытался и прохрипел что-то нечленораздельное, что, на его слух, напоминало звучание дикарской речи. Безуспешно. Незнакомец тут же потерял интерес и поднялся, собираясь уйти. Не успел. Появилась еще одна фигура — стражника, если судить по позвякиванию кольчуги, — дикари не признавали доспехи. Короткая схватка, и дикарь, пронзенный клинком, взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, но полетел вниз. Прямо на Аданэя, который едва успел отпрянуть и вжаться в стену. Тело дикаря с грохотом шлепнулось на камни точно перед ним, подняв брызги воды. Он глянул на труп, затем вверх. Стражника уже не было: наверное, побежал биться с другими дикарями и отлавливать пленных. Судя по звукам и теням — возгласы, лязг железа, топот, мельтешение — наверху вовсю кипела схватка.

Аданэй присел рядом с дикарем и, повернувшись к нему спиной, пальцами нащупал нож в его руке. Костяной, разумеется, но всё лучше, чем ничего. Кое-как он разжал дикарские пальцы и вытащил из них нож, затем зажал его острием вверх между лодыжками. Спустя где-то с четверть часа мучений сумел перерезать веревки. Утомившись, оперся спиной о камни и вздохнул с облегчением. Растерев затекшие запястья и онемевшие ладони, коснулся челюсти справа, где пульсировала боль. Так и есть, щека распухла и казалась огромной.

Звуки сверху отдалялись, затихая: бой переместился дальше от лагеря, а вернее всего, превратился в отлавливание дикарей, ведь вольный народ ничего не мог противопоставить воинам в железе. Для Аданэя же это значило, что теперь, когда руки свободны, а стражники либо мертвы, либо заняты другими врагами, пора сделать попытку и выбраться отсюда. Элимер так и так бросит в погоню за ним прорву людей, когда узнает о побеге, но лучше, если это произойдет позже. Нужно было успеть до рассвета, а на небе, как назло, уже появлялись первые его признаки — черная ночь, истончаясь, серела.

Надежда трепетала в душе Аданэя, сплетаясь со страхом, учащая дыхание, заставляя сердце гнать кровь по жилам так быстро, что даже холод отступил.

Прежде чем выбираться, онпроверил, нет ли на трупе еще чего-нибудь полезного, помимо кинжала. Небо уже достаточно посветлело, чтобы можно было пусть смутно, но разглядеть мертвеца: худощавый и, как все дикари, белокурый, он был одет в набедренную повязку из кожи, кожаные же мягкие ботинки и меховую куртку. Меховая куртка пригодится, решил Аданэй, и тут же его пронзила еще одна мысль: все пригодится! Вся дикарская одежда! Ведь и он сам тоже светловолосый, а значит, в дикарской одежде вполне сойдет за дикаря. И щека распухла на удачу: так его сложнее будет узнать. А если еще и обрезать свои волосы... Или еще лучше!

От очередной идеи, пришедшей в голову, Аданэй чуть не подпрыгнул на месте и чуть не вскрикнул. Кое-как уняв лихорадочное волнение, еще внимательнее осмотрел труп: молодой дикарь, телосложением напоминающий Аданэя, с волосами светлыми и длинными. Конечно, в густых предутренних сумерках было не различить точных оттенков волос и кожи, так что Аданэю оставалось только надеяться, что у него и у дикаря они совпадают; а даже если не совсем, то влага и грязь смазывали и усредняли все оттенки. Если так, то дикарь вполне мог сойти за пленного кханади, если кое-что с ним сделать…

Времени оставалось мало, но это того стоило: если все удастся, то Элимер уверится в смерти брата (хотя бы на некоторое время) и не отправит своих людей в погоню за ним.

Поглядывая на медленно светлеющее небо и стараясь действовать тихо, чтобы никто не услышал — видеть его на излете ночи в темном колодце и так не могли, — Аданэй как мог быстро разделся сам, раздел мертвеца, натянул на себя его одежду, а свою — на него. После этого перевернул дикаря лицом вниз, приподнял его голову за волосы, оттянул назад — и что есть мочи впечатал в прикрытые водой камни. И так много раз. Тут, конечно, тихо уже не вышло — хрустели носовые хрящи и кости челюсти, и височные кости, о которых Аданэй тоже не забыл: важно было содрать там кожу в кровавое месиво. Он также вдавил ему глаза в глазницы. Теперь если Элимер заподозрит обман или догадается о нем, то вряд ли в тот же миг, как увидит погибшего. Это даст Аданэю дополнительное время.

Наконец он посчитал, что сделал достаточно и пора приступать к самой опасной и ненадежной части плана — выбираться из ямы: если вдруг окажется, что рядом с ней, наверху, есть кто-то из воинов, то все насмарку. Аданэй, впрочем, верил, что там никого нет, иначе решетку бы уже закрыли, либо он услышал бы близкие голоса. Но пока до него по-прежнему доносились только отдаленные звуки боя.

Помогая себе костяным кинжалом — втыкая его в земляные щели, как кол, — нащупывая пальцами рук и носками ног ребра камней, несколько раз срываясь, он все-таки вскарабкался по отвесной, но, к счастью, совсем не гладкой стене. Опасливо глянув поверх кромки колодца, подтянулся на руках и, вытащив себя, распластался на земле, обессиленный. Однако времени на отдых не было, и Аданэй это понимал. Более-менее отдышавшись, он приподнял голову и осмотрелся. Рядом, в невысокой потоптанной траве, валялся один из стражников — убитый или раненый, в беспамятстве. Чуть поодаль виднелись и другие тела, но отсюда было не различить чьи. Никого живого поблизости заметно не было, а вдалеке мелькали едва приметными огоньками факелы. До слуха доносились лошадиный топот и ржание, предсмертные возгласы и боевой клич.

Аданэй подполз к стражнику — оказалось, тот все-таки убит, над ключицей дыра, — и снял с него пояс с кинжалом. Хотел заменить им свой костяной, но в последний момент передумал. Вместо этого надел пояс с пустыми ножнами обратно на стражника, а кинжал сбросил в колодец-темницу. Следом подтащил к краю и самого стражника. Подпихнув его таким образом, чтобы тот почти наверняка упал на дикаря лицом вниз, тоже скинул в яму.

«Вот и гадай теперь, — мысленно обратился Аданэй к брату, — что случилось между этими двумя и как».

Впрочем, радоваться спасению было рано, сначала предстояло выбраться из лагеря и не угодить под удар отерхейнских воинов, которые, конечно же, примут его за дикаря.

Он пополз прочь, скрываясь то в островках невытоптанной ковыли, то за груженной камнями тачкой и за телегой с какими-то бочками, то за трупами — в основном, дикарскими. Пытаясь уйти в другую сторону от звуков боя, он крался мимо стройки, пригибаясь, прятался за камнями, недостроенными стенами и земляными насыпями. Первые всполохи зари к тому времени уже подкрасили тучи над горизонтом в золотисто-розовый, но туманные рассветные сумерки все еще оставались густыми и вязкими. Это было на руку Аданэю, так что он мысленно возблагодарил богов, что даровали пасмурное небо.

Впереди, на фоне холмов, среди трав в утреннем тумане проступил силуэт коня. Сначала Аданэй привычно присел и припал к земле, но скоро понял, что конь этот, скорее всего, потерял наездника: он был оседлан и зануздан, но бродил один, свободно и неторопливо, поедая траву. В такое везение сложно было поверить, Аданэй даже несколько раз сморгнул, но лошадь никуда не делась и по-прежнему бесцельно бродила меж ковылей, таволги и полыни. Пригибаясь, он бросился к ней, надеясь, что успеет добежать и сумеет не спугнуть. Когда до лошади оставалось меньше полпути, она сторожко вскинула голову, прислушиваясь и принюхиваясь, коротко и тревожно заржала. Аданэй выпрямился и замедлил шаг, двигаясь медленно и плавно, вытянув перед собой руку ладонью вверх.

— Не бойся, моя хорошая, — мягко говорил он, успокаивая, — мы подружимся и вместе ускачем отсюда.

Оставалось всего несколько шагов. Лошадь уже тянулась мордой к его руке, чтобы обнюхать, — еще чуть-чуть, и даст себя огладить, и позволит вскочить в седло. Казалось, все так и будет, но боги снова сыграли злую шутку. Сначала лошадь испуганно заржала и взвилась на дыбы, а следом, словно возникнув из ниоткуда, за спиной раздался топот копыт и чей-то воинственный возглас. Еще через миг вокруг шеи Аданэя обвилась веревочная петля, он не успел ни сбросить ее, ни хотя бы ослабить. Рывок — и петля превратилась в удавку, его протащило по земле несколько шагов, а потом в глазах потемнело, и последние вспышки разума угасли.

Когда Аданэй очнулся, то обнаружил себя — в который уже раз за последние годы — связанным по рукам и ногам, в окружении столь же крепко связанных степных дикарей. Горло драло так, будто он проглотил битое стекло, а глаза были настолько сухими, что даже мельчайшее движение век сопровождалось болью. Он хотел попросить воды, но из груди вырвался только хрип. И хорошо — тут же понял Аданэй. Ведь если бы он сказал хоть фразу по-отерхейнски, тем более без акцента, то воин-надзиратель мог бы что-нибудь заподозрить, по крайней мере, вопросы бы у него точно возникли и неизвестно, к каким ответам привели. Как ни крути, а сейчас Аданэю было куда безопаснее прикидываться дикарем, хотя он все равно сомневался, что на этот раз ему удастся выжить.

Лучи полуденного солнца лились на измученное тело, словно расплавленный металл из кузнечного горна. Аданэю казалось, что если до сих пор смерть его миновала, то теперь-то точно догонит, и конец близок. Его убьет невыносимый зной и мучительная жажда, солнце изжарит, а сдавливающая шею боль в какой-то момент оборвет дыхание. Если прежде он не погибнет от оружия надсмотрщиков, которые лениво прохаживались вдоль пары дюжин стонущих пленников, сидящих и валяющихся на земле.

Если Аданэй верно понял, то всех пленных дикарей (и его вместе с ними) собирались продать в одну из стран на востоке. Рабы из них никакие, говорили надзиратели, и пусть уж лучше иллиринцы или эхаски с ними мучаются, чем сами отерхейнцы; к тому же, если в лагере не будет пленных, то дикарям, оставшимся на свободе, некого будет освобождать, и они оставят попытки.

Через день к их группе присоединили еще человек двадцать пленников — мужчин и женщин — и всех вместе погнали к окраинам Отерхейна, а потом и дальше, по Великому торговому тракту к границам Иллирина Великого. Там их должны были перепродать.

И перепродали. Женщин увезли на невольничьи рынки, а мужчин отправили на каменоломни, до которых еще надо было добраться. Несколько дней изнурительных переходов, с утра до вечера, под солнцем, в застывшем от зноя воздухе, изредка сменявшемся горячим ветром.

Перед глазами плясали цветные пятна, пот стекал по лицу, щипал глаза. Сердце сжималось от ненависти всякий раз, стоило Аданэю ощутить на своей спине хлыст, рассекающий кожу.

«Элимер, ты ответишь и за это тоже! За каждый мой шрам!»

Яростные мысли помогали держаться, иначе он давно упал бы на обожженную землю, как падали многие до него. Да так и оставались лежать, умирая от зноя, жажды и кнута перегонщиков.

Рабы доплелись до каменоломни вечером пятого дня. К этому времени где-то четверть из них погибла, остальных уже на следующее утро, на рассвете, определили на работы. Аданэй в первый же день понял: долго здесь не живут, и в малодушном отчаянии пожалел, что сам не погиб в поединке — тогда умер бы господином, кханади Отерхейна, а не рабом.

Тяжкий труд и в пекло, и в дождь, неподъемные камни, дурная еда и незаживающие раны от плети быстро забирали силы людей. Еще на протяжении первых недель многие скончались, даже те, кто казался сильнее его.

Он поражался, как сам выживает в этих невыносимых условиях уже второй месяц. И не просто выживает — даже тело его почти излечилось. Ушла опухоль с челюсти, рассосались багряно-черные кровоподтеки от удавки на шее, а рассеченная плетью кожа быстро затягивалась.

Его били многие надсмотрщики, но один — чернявый Тасур — особенно усердствовал. Аданэй часто ловил на себе его пристальный взгляд — исступленный, неистовый — и гадал, чем же так ему не угодил. Однажды Тасур прохрипел ему в спину:

— Слишком молодой, слишком красивый… Такие здесь долго не живут. Но не ты… Ты до сих пор жив, хотя давно должен был сдохнуть. Ты оборотень, ты наводишь морок…

Возможно, он думал, что из его речи раб не поймет и половины, но Аданэй достаточно хорошо знал иллиринский и довольно чутко улавливал интонацию. То, как надсмотрщик произнес свою фразу — сдавленно, будто борясь сам с собой, — заставило Аданэя содрогнуться. В голосе мучителя он услышал ярость и страсть, и это не сулило ничего хорошего.

Предчувствие не обмануло. Уже на следующее утро Тасур обвинил Аданэя в безделье и воровстве, жестоко отходил плетью, а после поволок к столбу, на ходу приговаривая:

— Теперь-то ты наконец сдохнешь, оборотень, дурманящий людей. А если вдруг нет, то я сам тебя прикончу, своими руками. Пытался меня заколдовать? Не вышло, я не подвластен твоим чарам…

— Я вовсе не пытался… — начал Аданэй.

Тасур прервал его ударом под дых и потащил дальше, прошипев:

— Ты сдохнешь.

У столба он передал свою жертву другому надзирателю, тот привязал его мокрыми веревками за щиколотки и запястья. На солнце веревки быстро высохли и врезались в кожу, рассекая ее.

И сбыться бы проклятию надсмотрщика, если бы не опальная Гиллара с ее честолюбивыми замыслами.

Низкорослые крестьянские лошадки еле тащились по рассекающей равнину пыльной дороге. Мерный перестук подков, стрекот кузнечиков и полуденное пекло нагоняли на всадников дрему. Женщина то и дело зевала и, борясь с сонливостью, терла веки, а мужчина и вовсе клевал носом: долгий и однообразный путь утомлял.

— Ненавижу юг, почти весь год сушь и зной, — проворчала женщина. — А в столице сейчас должно быть хорошо...

В середине весны в Эртине расцветал миндаль, и его нежный аромат разливался во влажном воздухе. Здесь же, на окраине Иллирина, граничащей со степями, уже сейчас стояла жара.

— Ниррас! — воскликнула всадница, заметив, что спутник задремывает.

— А?! Что?

Он дернулся в седле, выпрямился и огляделся, будто не понимая, где находится, но через несколько мгновений его лицо приняло осмысленное выражение. Ниррас взъерошил седые волосы, провел рукой по лбу, вытирая пот, и вздохнул.

— Уф-ф… Я что, спал?

— Ага, — кивнула Гиллара.

— Ну так и не будила бы.

— Чтобы ты свалился с коня или пропустил какую-нибудь опасность? — в синих глазах читалась усмешка.

— Это разве конь? Это кляча, — буркнул Ниррас.

Он с досадой ударил кобылу пятками в бока. Она ускорилась, но ненадолго — почти сразу вновь перешла на шаг. Чтобы хоть как-то взбодриться, Ниррас завязал разговор:

— Слушай, мне показалось, или Аззира не в порядке? Бледная, вялая...

Гиллара фыркнула:

— Тебе показалось. Моя дочь всегда такая, не обращай внимания.

— Наша дочь, — с нажимом сказал мужчина.

— Молчи, — процедила Гиллара. — Пока жива царица, пока Аззира не взошла на трон — молчи.

— Да тут кроме нас — никого, — хмыкнул Ниррас.

— Мало ли…

— Ты скоро собственной тени начнешь бояться.

— Всегда лучше поостеречься: царица слишком мнительна. Она ведь неспроста отправила тебя следить за нами. Снова.

— Неспроста, это верно. Она подозревает, — согласился Ниррас. — Всегда хорошо соображала, иначе не удержалась бы на троне.

— Благодаря подлости, яду и золоту она там удержалась! — вспылила Гиллара.

Ниррас с усмешкой покосился на спутницу, но ничего не сказал. Вообще-то ее гнев был понятен. Гиллара — сестра покойного царя, привыкшая к власти. Долгие годы правила из-за спины брата, пока тот не женился во второй раз. Лиммена быстро подчинила себе безвольного мужа и оттеснила от власти его сестру, а когда царь умер, и вовсе стала единоличной правительницей Иллирина. Гиллара потерпела поражение, и Лиммена выслала ее на знойный юг — в провинцию Якидис. Потом отправила в ссылку и свою племянницу Аззиру, но уже на восток, в прибрежные земли.

Зато Нирраса, наоборот, приблизила к себе: военачальник был одним из немногих, кому она доверяла. Несколько лет назад царица сделала его еще и военным советником, а также поручила изредка навещать Гиллару и Аззиру.

Лиммена неспроста опасалась бывшую соперницу. Та не смирилась с поражением и только и грезила, как бы усадить на трон свою дочь. Вот царица и решила не упускать ссыльных царевен из виду. Правда, поручая Ниррасу присматривать за ними, не подозревала, что он давний, хоть и тайный любовник Гиллары. Не подозревала она и о том, что военачальник по сию пору сильно привязан к возлюбленной. Та же обладала достаточным умом и дальновидностью, чтобы это ценить.

Сейчас два путника возвращались из крошечного замка Аззиры на задворках государства. Возвращались тайно, без охраны, ведь и Гилларе, и ее дочери запрещалось покидать провинции, куда их сослали.

До Якидиса оставалось ехать не меньше двух дней по главной дороге, но, чтобы срезать путь, всадники свернули к каменоломне у Розовой горы: тропа, ведущая мимо нее, была достаточно широкой для двух лошадей.

В свете заходящего солнца хребет казался багряным, как и фигурки трудящихся в карьере рабов. Одни выламывали пустую породу, обнажая мраморные залежи, другие катили по склонам груженые двухколесные тачки, опустошали их и везли обратно.

Вдоль дороги, чуть поодаль от карьера, торчали столбы с привязанными к ним невольниками, чем-то провинившимися. Гиллара и Ниррас не смотрели в их сторону, пока до слуха не донесся хриплый не то стон, не то плач:

— Умоляю… Воды…

Услышав, что невольник говорит по-отерхейнски, Ниррас скривился.

— Степняк, — с презрением пробурчал он. — Надо резать их насмерть, а не в плен брать.

— Почему же? Пусть трудятся, — с безразличием откликнулась женщина и с тем же безразличием глянула на связанного мужчину.

— Добра от них не жди, — пояснил Ниррас.

— Пожалуйста… Я не раб… — снова донеслось до них, но уже по-иллирински.

Военачальник сплюнул, затем повернулся к спутнице — и не обнаружил ее. Глянув же за спину, увидел, что Гиллара остановила лошадь и смотрит на раба уже с любопытством.

— Что такое? — спросил Ниррас, возвращаясь к женщине.

— Степняк, — пробормотала она, — со светлыми волосами. Много знаешь таких?

— Немного, — признал мужчина, но тут же добавил: — Однако встречаются и белобрысые. А то, может, это и вовсе какой-нибудь выродок из дикарских племен.

— Который знает иллиринский? — Гиллара скептически приподняла брови. — Это было бы очень странно... Настолько странно, что даже интересно.

Ниррас не нашелся что ответить, только пожал плечами, а женщина спешилась и, не обращая внимания на недоумение спутника, приблизилась к столбу. Усталость на ее лице давно сменилась заинтересованностью, азартом даже. Ниррас не останавливал ее: если Гиллара чем-то заинтересовалась, значит, на то есть причина.

Раб выглядел жалко. Волосы потемнели от пота и пыли и слиплись, на теле багровели ссадины и кровоподтеки, красивое, но обожженное солнцем лицо обветрилось и шелушилось, а губы потрескались. Насекомые тучами роились над ранами, деловито копошились в них и улетали.

Гиллара поморщилась и зажала пальцами нос, затем приподняла грязные пряди над. виском невольника и вгляделась пристальней. Вскрикнула в радостном изумлении и, тут же, позабыв об отвращении, погладила раба по голове.

— Все будет хорошо, бедный мой мальчик, — проворковала она. — Я твой друг. Мы сейчас отвяжем тебя от мерзкого столба…

Она хотела перерезать веревки, но не успела даже кинжал достать. Послышались шаги, а спустя несколько мгновений из-за отвала пустой породы вышел грузный рыжебородый надсмотрщик.

— Кто такая?! — гаркнул он. — Чего здесь рыщешь?!

Ниррас спрыгнул с лошади, подошел к Гилларе, думая вмешаться, но любовница остановила его взглядом.

— Глубокоуважаемый господин, — обратилась она к надсмотрщику, — прости мое самовольство. И позволь спросить…

— Чего тебе, оборванка старая?

— Уважаемый, — женщина приосанилась, — умные люди не судят других по одежде. Дороги нынче неспокойны, и благородным господам безопаснее путешествовать в одежде бедняков. Однако не о нас речь. Скажи, ты помнишь, откуда привезли этого раба?

Надсмотрщик фыркнул:

— А чего это я должен помнить?

Гиллара подошла к нему, протянула несколько медных монет и шепнула:

— Считай мой вопрос простым любопытством.

Мужчина повертел медяки в пальцах и убрал в поясную сумку.

— Из Отерхейна пригнали. Эти варвары понабрали рабов, строили они там что-то. Город вроде. А потом, как не нужны стали... До сих пор вон еще караваны оттуда идут.

Гиллара оборвала собеседника.

— Я хочу его купить, — она махнула рукой в сторону связанного юноши и добавила: — Хорошо заплачу.

— Не могу, хозяин не разрешает их продавать.

— Никто не узнает. Скажи, что мальчик умер. Чего стоит один жалкий раб? Он же все равно дня через два к праотцам уйдет, если мы не увезем его. А я хорошо заплачу, как за здорового. Ты ничего не потеряешь.

Надсмотрщик помолчал, затем с подозрением протянул:

— А зачем он тебе? Да еще за такие деньги?

— О, видишь ли, — Гиллара потупилась, — он красивый. Даже в таком виде. А если я его отмою да одену… он доставит немалое удовольствие.

— Что-то не верю я тебе, — поморщился надсмотрщик и махнул рукой. — Ступай отсюда, пока цела.

— Мне. Нужен. Этот. Раб. Сейчас!

Долгая дорога вымотала Гиллару, а потому привычная сдержанность ей изменила. Женщина потеряла терпение и слишком резко и быстро перешла от просьб к приказам. Надсмотрщику это не понравилась.

— Нет уж, пусть подыхает! — осклабился он. — Вали, вали прочь! Терпеть не могу похотливых старух! А если…

Мужчина не договорил, а Гиллара не успела возмутиться. Вскрикнула и отшатнулась, когда в его шею по самую рукоять вонзился метательный нож. Надсмотрщик схватился за горло и, булькая кровью, свалился на камни.

Гиллара обернулась к Ниррасу.

— Ты с ума сошел?!

Тот пожал плечами.

— Наглая чернь меня раздражает. И потом, тебе ведь нужен был раб?

— Но не так… Я бы уговорила... А сейчас сюда сбегутся остальные и…

— Не сбегутся, — отмахнулся Ниррас. — Этот здесь один был: чтобы следить за полудохлыми, многого не надо. Остальные следят за теми, кто работает. Так что бери щенка и поехали. Пока они опомнятся, мы будем далеко. Только зачем тебе он?

— Потом объясню, — пробормотала Гиллара, — когда до Якидиса доберемся. А сейчас усади его на свою лошадь, сам он и шагу не сделает.

— Восхитительно! — хмыкнул Ниррас. — На мою, значит, лошадь… Я уже жалею, что расправился с надзирателем.

Он все же подошел к столбу и перерезал стягивающие раба веревки. Тот застонал и сполз на землю.

— Ну же, — поторопила Гиллара, — подними его! Не теряй времени!

Ниррас негодующе посмотрел на женщину, обреченно — на невольника. Простонал: «Какая мерзость», — затем подхватил раба под мышки, закинул на плечо и понес к лошадям, не переставая ворчать.

Аданэй почувствовал, что спасен, и тут уж окончательно впал в беспамятство, Ниррасу пришлось всю дорогу поддерживать его, чтобы не упал. Благо, дорога после каменоломен проходила близ Великого торгового тракта, что тянулся от моря до моря, рытвин и ухабов на ней почти не было, а потому до Якидиса добрались уже на следующий день.

* * *

Аданэй открыл глаза и увидел над собой потрескавшийся резной потолок, затем понял, что лежит на широкой кровати. Хорошо, что не на соломенной подстилке, как в прошлый раз...

Повернув голову влево, он столкнулся взглядом с худощавой белобрысой девчонкой. Судя по невзрачному платью из небеленого льна, она была служанкой или рабыней. Смотрела на него, округлив глаза и прижав ладошку ко рту.

— Где я? — прохрипел Аданэй.

Девчонка вскрикнула, замотала головой и сказала по-иллирински:

— Я не понимаю, господин. Сейчас… Найду того, кто понимает...

Она бросилась к выходу, но Аданэй окликнул девушку на ее языке:

— Подожди! — Служанка остановилась, обернулась, и он повторил: — Где я? — в голове царила пустота, последнее, что помнил — каменоломню, жару и столб. — Что со мной было?

— Ты во дворце госпожи Гиллары, — забормотала девушка. — Тебя привезли вот уж пару недель как. Ты весь избитый был, а потом тебя долго лихорадило. А вчера лихорадка ушла, ты уснул… и вот.

— Есть вода? Я пить хочу.

— Ой, да-да, конечно! — спохватилась служанка. — Сейчас-сейчас!

Она кинулась к стоящему в углу мраморному столику, схватила посеребренный кувшин и вернулась к Аданэю. Он приподнялся, выхватил сосуд у нее из рук, а напившись, отдал обратно и снова рухнул на кровать.

— Кто это — Гиллара?

Служанка посмотрела на него с удивлением, и Аданэй задумался. Имя Гиллара показалось знакомым. Неужели та самая? Однажды сестра иллиринского царя посещала Отерхейн, когда еще были живы и его отец, и ее брат. Но Аданэй в то время был юнцом лет пятнадцати и помнил ее очень смутно.

— Гиллара Уллейта?

— Да, — кивнула девчонка. — И она приказала сообщить, когда ты очнешься. И я…

— Да, конечно, ступай.

По старой привычке, внезапно проснувшейся, стоило оказаться в нормальных условиях, он властным жестом указал на дверь. Потом спохватился: неизвестно, знает ли Гиллара, что ее гость (или пленник?) — Аданэй Кханейри. На всякий случай лучше вести себя скромнее, в том числе и с прислугой.

Когда девушка ушла, он встал с кровати. В глазах потемнело, голова закружилась, но скоро Аданэй пришел в себя и осмотрел комнату: старая мебель, выцветший, изъеденный молью гобелен, поцарапанный мраморный стол. Хозяйка замка явно не очень богата.

Уставившись в бронзовое зеркало, Аданэй оторопел: от кровоподтеков и рассечений, которые точно должны были уродовать его тело, осталась лишь тонкая вязь шрамов. Значит, он и впрямь провалялся здесь не меньше двух недель.

За неплотно закрытой дверью зашелестели шаги, Аданэй напрягся и на всякий случай отошел вглубь комнаты. Через несколько мгновений на пороге показалась красивая пожилая женщина: белые волосы — язык не поворачивался назвать их седыми, — пронзительно-синие умные глаза, мягкие черты и приятная полуулыбка, изящный стан, подчеркнутый струящимися голубыми одеждами. В том, что это и есть госпожа Гиллара, Аданэй не сомневался и тут же склонил голову в знак приветствия. Женщина заулыбалась еще шире.

— Я рада, что ты очнулся. Скажи, юноша, как твое имя?

Аданэй замешкался, пытаясь понять, узнала его Гиллара или нет. Если судить по тому, что спасла и отнеслась по-доброму, то да. Опальная сестра царя могла придумать, как использовать опального кханади в своих целях. Имя же могла спросить, чтобы убедиться, что не ошиблась.

«Языком иллиринца говорит сам Ханке двуликий», — вспомнилась отерхейнская пословица.

— Айн, меня называют Айн, госпожа, — назвал Аданэй только что придуманное имя.

— Что ж, Айн, думаю, тебе уже сказали, где ты находишься? — Он кивнул, и Гиллара продолжила: — Вот и хорошо. Ни о чем не волнуйся, чувствуй себя спокойно, здесь ты будешь жить в сытости и безопасности. — Заметив удивление собеседника, она спросила: — Не понимаешь, отчего я так гостеприимна?

Он кивнул.

— Ты, судя по акценту, из Отерхейна?

— Да, госпожа.

— Кем же ты был в Отерхейне?

— Рабом. С детства.

— Странно… Там, у столба, ты говорил иное.

— Прости, госпожа, я ничего не помню. А что я говорил?

— Что ты не раб.

— Не помню… Может, бредил?

— Может... — протянула она. — А иллиринский откуда знаешь?

— Я был рабом в знатном доме… в доме одного из младших советников великого кхана. Пока не провинился, служил его детям и часто… почти всегда, присутствовал при их занятиях. — Аданэй надеялся, что история прозвучала правдоподобно, и Гиллара поверила. Если, конечно, она и впрямь не знала, кто он такой на самом деле.

— И чем же ты так провинился, — изумилась женщина, — что тебя из благородного дома отправили на каменоломни в другую страну?

Аданэй опустил голову, изображая смущение, и тяжко вздохнул.

— Я по глупости совсем потерял голову от дочери своего господина, и она тоже… увлеклась.

— О! — Гиллара округлила глаза. — Что ж, это серьезный проступок. Но благо, что моей дочери здесь нет, — усмехнулась она, окинув его лукавым взглядом, — а значит, ей не грозит тобою увлечься.

— Госпожа, я бы никогда не посмел…

Гиллара остановила его жестом и сказала:

— Да я просто смеюсь, не воспринимай так серьезно. — Она выдержала паузу, потом продолжила: — Значит, ты из Отерхейна… Тогда тебе непросто будет понять, почему ты здесь. Ведь Отерхейну в лучшем случае еще только предстоит сделаться цивилизованным краем... И все-таки я постараюсь объяснить. — Женщина подошла и коснулась его руки кончиками пальцев. — Видишь ли, Иллирин отличается от страны, в которой ты вырос. Мы очень ценим красоту. Во всем. У нас потрясающие скульптуры, живопись, музыка, наши мастера и художники лучшие в мире. Красота человеческого тела тоже пленяет нас, и мы стараемся окружать себя слугами и рабами, которые услаждали бы наш взор. Но хорошие красивые рабы стоят дорого, а я, увы, в опале и не так богата, как некогда была. Поэтому, когда я увидела тебя на каменоломне, то… — Гиллара запнулась. — Скажем так, я забрала тебя оттуда. Можешь считать, что тебе повезло.

— Я даже не знаю, как благодарить тебя, госпожа! — Аданэй прижал ладони к груди и склонил голову. — Никогда не забуду твоей доброты и буду молить богов, чтобы всегда тебе благоволили!

— О, я делала это для себя, — проворковала Гиллара. — Так что не благодари, а живи в замке и украшай его собою. Изредка я стану давать тебе мелкие поручения, но работой ты загружен не будешь. Теперь же возвращайся в кровать: все-таки ты еще не до конца оправился, вид у тебя бледный. Завтра навещу тебя снова.

Она ушла, и Аданэй последовал ее совету — вернулся на ложе и, уставившись в потолок, задумался. Он знал о странном культе красоты, присущем иллиринцам, поэтому объяснение Гиллары выглядело бы правдоподобным, если б не одно но: вряд ли в избитом оборванце кто-нибудь заподозрил бы красавца. Правда, догадка, что женщина якобы узнала в нем кханади, тоже казалась нелепой. Там, у столба, он явно не походил на наследника престола, да и человека-то, скорее всего, напоминал слабо — израненное, искалеченное подобие.

Чем дольше Аданэй думал об этом, тем навязчивее становилась мысль: Гиллара увидела коршуна на его виске. Разглядеть татуировку, скрытую под волосами, было непросто, но женщина могла присмотреться. Если так, то неплохо бы выяснить, зачем она скрывает это, притворяется и какие планы строит на его счет.

Мысль Аданэй не додумал: навалилась дремота и погрузила в сон.

Несколько недель пролетели незаметно, к этому времени он освоился с новой ролью и вел праздную жизнь, отдаленно напоминавшую ту, давно утраченную. К несчастью, именно из-за чувства безопасности и возникшего свободного времени его разум оказался в плену ядовитых воспоминаний. То и дело всплывали в голове непрошеные картинки всех тех унижений, насилия и боли, через которые ему пришлось пройти. Еще чаще они преследовали ночью, когда сознание дремало… Тогда он снова и снова оказывался в кошмаре публичного дома, только вместо Кипариса был Элимер, и именно он отдавал его на поругание, а сам наблюдал и смеялся. От таких снов Аданэй просыпался среди ночи в панике, задыхаясь, со слезами на глазах, а потом долго не мог заснуть снова.

Возможно, если бы не неопределенность собственного положения, тяжелые воспоминания не догоняли бы его настолько часто. Если бы он мог знать, какой путь ему уготовили его спасители, то разум был бы занят размышлениями об этом, а не крутился бы в колесе боли, ненависти и страха.

Аданэй не оставлял попыток узнать, зачем понадобился Гилларе: расспрашивал служанок, прислушивался к разговорам, но так и не выяснил ничего важного.

В одиночестве теперь оставался редко: в том конце замка, в котором жил, не смолкали девичьи голоса. Прислужницы не упускали случая поболтать с Аданэем — наружностью и повадками он выгодно отличался от других мужчин, живущих в замке: слуг из простонародья и тружеников-рабов.

Когда он уставал от болтовни девушек, то уходил в свою комнату, никого не впуская. Только для Ли-ли — не то служанки, не то воспитанницы Гиллары, — изредка делал исключение.

«Моя маленькая ворожея», — называл он ее.

От Аданэя не ускользнуло, что девушка в него влюбилась: это читалось на ее лице, угадывалось во взгляде, слышалось в тихих ласковых словах. Он тоже выделял ее среди других служанок. Очаровательно нежная Ли-ли, тоненькая, с мягкими каштановыми волосами, никогда не навязывалась, зато всегда находилась рядом, если он того хотел.

Гиллара в девушке и вовсе души не чаяла, из-за этого Аданэй интересовался Ли-Ли еще сильнее, справедливо полагая: если Гиллара о чем-нибудь и проговорится одной из прислужниц, так только ей. Девушка же раскроет все своему возлюбленному.

Аданэй не знал, что она мучилась тем же вопросом, что и он: зачем Гилларе нужен Айн? Девушка хорошо знала свою наставницу, чтобы понимать: в нынешнем — бедственном — положении та не содержала бы раба просто так, не заставляя его работать, даже если он красивый и молодой. Женщина явно что-то задумала, но скрывала ото всех, в том числе и от воспитанницы.

Ли-Ли прислушивалась к разговорам Гиллары и Нирраса, а иногда и подслушивала, ведь между собой они могли упомянуть, для чего им понадобился Айн. Сегодня, заметив, как двое скрылись за неприметной дверью в конце коридора, девушка выждала несколько минут и отправилась за ними к подземным покоям.

Этот путь она не любила: сырой камень лестницы холодил стопы даже через подошву обуви, заросшая склизким лишайником стена неприятно пружинила под пальцами. Стараясь не обращать на это внимания, Ли-Ли ступала как можно тише и надеялась, что в этот раз повезет, и она выяснит что-нибудь важное.

Гиллара полулежала на диване, покрытом ковром с богатым орнаментом, в одной из подземных комнат — так назывались покои, находящиеся ниже уровня земли. В этих сырых помещениях, обставленных, тем не менее, лучше, чем остальные комнаты замка, она часто проводила негласные встречи или вела важные разговоры.

Сейчас на губах женщины играла рассеянная улыбка, а хмурый Ниррас беспокойно ходил по комнате, затем остановился и уставился на женщину.

— В чем дело? — протянула Гиллара. — Успокойся уже.

— В чем дело?! — передразнил Ниррас. — Да я уже в десятый раз задаю один и тот же вопрос и не получаю ответа!

— Ну уж не в десятый, не преувеличивай. Всего пару раз задал, а я просто думала, с чего бы начать. Так что попробуй спросить еще раз.

— Издеваешься, женщина? Ладно... Ответь — зачем тебе этот щенок?! Или и впрямь потянуло на смазливых юнцов? Если так, то я придушу белобрысого выродка! Ты ведь потому и гонишь меня в столицу?!

— Милый, говори тише, не то я сейчас оглохну.

— И пусть! Если я что-нибудь узнаю, то убью и тебя, и мальчишку!

— Я и не подозревала, что ты такой ревнивый, — рассмеялась Гиллара. — Впрочем, никого ты не убьешь. А в столицу уедешь, причем скоро. Не потому, что я хочу от тебя избавиться, а потому, что ты здесь задержался, и Лиммена начнет подозревать. Так что поедешь в столицу и прихватишь с собой Айна.

Ниррас опешил.

— Айна? Зачем он мне сдался? Я отправлю ублюдка заниматься скотиной. Ты что, для этого его спасала?

— Сядь, родной, и я все тебе объясню. Только сначала успокойся. Вот, возьми, выпей.

Она протянула кубок с вином, который Ниррас опустошил одним махом. Наполнил снова, но больше пить не стал.

— Я спокоен, Гиллара, говори.

— Что ж, касаемо этого белобрысого выродка... Неужели ты и правда считаешь меня такой похотливой дурой?

— Но ты готова была выложить за него немалую сумму, — проворчал, нахмурившись, мужчина.

— У меня была на то очень, очень веская причина. Видишь ли, мальчик не всегда был рабом и…

— И что в этом удивительного?

— Ты можешь не перебивать? — одернула Гиллара.

— Хорошо, — вздохнул Ниррас.

— Отлично. Так вот, Айн не всегда был рабом. Раньше он был Аданэем, кханади Отерхейна. Я не говорила тебе, потому что еще не до конца все продумала, мне бы повредили лишние расспросы.

Ответом ей было молчание. Ниррас широко разинул глаза и рот и лишь затем, потрясенный, воскликнул:

— Аданэй из династии Кханейри? Кханади Отерхейна? Брат кхана? Да ты в своем уме? Этот тиран давно его прикончил.

— Я тоже так думала, но... ошиблась. Ты видел шрам на его груди, как от удара мечом? Неизвестно, как мальчик вообще выжил...

— Да с чего ты взяла, что это он?!

— Я видела его еще до своей ссылки, когда ездила в Отерхейн с братом. Да… это было давно, но я хорошо запоминаю лица, а у него приметная внешность. К тому же я любила наблюдать за старшим кханади, ведь я тогда думала, что именно он станет следующим правителем. Элимер в то время ничего из себя не представлял: зажатый, угрюмый, бессловесный. — Гиллара задумалась, но скоро продолжила: — Так вот, когда мы проезжали мимо каменоломни, меня удивили некоторые странности: молодой отерхейнец, говорящий по-иллирински, и волосы светлые. Помнишь, я тогда сказала, что во всем Отерхейне таких по пальцам пересчитать? А когда присмотрелась внимательнее, то отметила, что внешне этот раб, пожалуй, чем-то напоминает Аданэя. Право, я особенно ни на что и не рассчитывала, скорее наоборот: хотела доказать себе, что такое чудесное совпадение, такая восхитительная удача невозможны. Но потом... Я приподняла волосы на его правом виске, присмотрелась, а там — знак династии. Точнее, его нижняя часть. Верхняя когда-то была срезана вместе с кожей — наверное, Элимер и срезал после поединка. Но все равно этот знак невозможно спутать ни с чем, да и шрамы там остались характерные. Я чуть с ума не сошла от радости, мне казалось, что я сплю и так не бывает. Но так было. Судьба повернулась к нам лицом, Ниррас! Мы нашли Аданэя!

— Это невероятно… — прошептал мужчина: — Он знает, почему ты спасла его?

— Нет.

— И как ты собралась его использовать?

— О, у меня великие замыслы! Если все получится, то мы не только посадим Аззиру на трон, но и расквитаемся с Лимменой.

* * *

Аданэй тренировался в саду с палкой вместо меча, когда к нему подбежала взволнованная Ли-Ли и, схватив его за руку, выпалила:

— Мне нужно с тобой поговорить!

По ее голосу и выражению лица Аданэй понял: она хочет сказать что-то важное.

— Идем.

Он отбросил палку и, взяв Ли-ли за руку, привел в свою комнату. Закрыв дверь, повернулся к девушке.

— Айн! — заговорила та. — Вообще-то… не знаю, как теперь тебя называть… То есть, я теперь знаю, что ты… царевич. Так сказала Гиллара, но не мне, но я подслушала, она Ниррасу говорила, что...

— Подожди-подожди, моя хорошая, сначала успокойся, — прервал ее Аданэй.

Слова девушки взволновали, и все-таки он решил дать ей время прийти в себя — тогда, глядишь, он услышит связный, а не сбивчивый рассказ. Дыхание Ли-Ли наконец выровнялось, и Аданэй спросил:

— Вот теперь говори.

Говорила она долго, когда же рассказ подошел к концу, пораженный Аданэй не произнес ни слова. Ли-Ли взмолилась:

— Не делай этого! Не соглашайся! Это…

— Опасно, я знаю. И ненадежно.

— Дело не только в этом! Ты понимаешь, что тебе придется изворачиваться, врать, предавать, творить любые подлости? Неужели ты причинишь боль и предашь тех, кто тебе доверится?

— Меня больше волнует моя судьба, чем участь других.

Взгляд Ли-Ли наполнился горечью, и Аданэй пояснил:

— Это моя единственная возможность. Другой может не быть.

Ли-Ли молчала, потупившись, тогда он приблизился и приподнял ее лицо за подбородок.

— Ты добрая, честная и светлая, моя маленькая ворожея, ты намного лучше меня. Я хотел бы стать таким, как ты, но не могу. По крайней мере, не сейчас.

Ли-Ли смутилась, потом спросила:

— Ты скажешь Гилларе, что все знаешь?

— Нет. Зачем? И ты молчи.

Девушка кивнула и прижалась к нему. Аданэй погладил ее по волосам, поцеловал в макушку и, обняв за талию, проводил к выходу.

Как только дверь за Ли-ли закрылась, отошел к узкому окну и уткнулся взглядом в мутное стекло. Мысли мелькали одна за другой, нужно было привести их в порядок.

Выходит, Гиллара знала, что он — кханади, и придумала, как это использовать. Итог, к которому вела многоступенчатая интрига, Аданэю нравился, иначе и быть не могло: если он станет иллиринским царем, то сумеет отомстить Элимеру и вернуть трон Отерхейна. Смущало только, что слишком многое в задумке зависело от случайностей и человеческих страстей, таких ненадежных. Но других возможностей пока не было, а значит, придется использовать те, что есть...

* * *

Черные клубящиеся тучи, по краям окрашенные болезненно-желтым, нависали так низко, что, казалось, вот-вот упадут и затопят землю. Свистящий ветер пробирал до костей, косые струи стучали по земле с такой силой, будто собирались пробить ее насквозь. Гром рокотал, Аданэй вздрагивал от его раскатов, но все равно стоял на высокой террасе, продолжая наблюдать за бушующей грозой, такой редкой здесь, на юге.

То и дело сверкали ветви молний — огненные стрелы Ястре, повелителя небес, неукротимого в своем гневе. Когда природа лютует, опасно вот так стоять на полуоткрытом месте, но зрелище разгневанной стихии манило Аданэя.

«Гроза очищает», — пришла в голову странная мысль.

В замке горели свечи и лампы, но все отчего-то говорили шепотом и ходили на цыпочках, а снаружи кипела хоть и опасная, но жизнь. Она отвлекала от сомнений и неуверенности, преследующих Аданэя последние сутки.

Завтра на рассвете ему и Ниррасу предстояло отправиться в столицу Иллирина — Эртину. В неизвестность, которая всегда пугает, вот в душе и поселилась тревога. Но здесь, наедине с грозой, Аданэю было немного спокойнее, чем внутри.

Почувствовав легкое прикосновение, он обернулся. Наткнулся взглядом на лицо Ли-ли, с которого смотрели оленьи карие глаза, в их глубине светился теплый огонек. Она прижалась к Аданэю горячим телом, ее волосы приятно защекотали ему грудь, затем девушка потянула его за руку.

— Пойдем, не надо здесь стоять. Грозы у нас очень редкие, но и очень опасные. В прошлом году молния ударила совсем близко. Пойдем.

Он подчинился и, приобняв ее, увел в свою комнату.

Там догорала последняя свеча — остальные давно погасли, — и Ли-ли подошла к столу, зажгла масляную лампу. Пламя подсветило девичье лицо, и тень от золотистых ресниц упала на щеки, по каштановым волосам заплясали красные блики. Девушка стояла в мягком сияющем полумраке, улыбалась и смотрела на Аданэя с нежностью. Потом бросилась к нему на шею, покрыла его лицо поцелуями, а он подхватил ее на руки и отнес на кровать.

Ли-ли ласкала, обнимала и целовала Аданэя с отчаянной, болезненной страстью, понимая, что это, возможно, в последний раз.

Он не хотел причинять ей боль, но раскаиваться было поздно: Ли-Ли уже терзалась и его равнодушием, которое угадывала за показными чувствами, и его грядущим отъездом из замка.

Умиротворенный, Аданэй сидел на кровати, прислонившись к стене. Ли-ли, едва прикрытая одеждой, примостилась рядом. В ее глазах отражалась печаль.

— Ты уедешь, — сказала девушка, — а что останется мне? Опостылевший замок… Сад… Я так любила его раньше! Иногда казалось, что деревья меня слышат и понимают. Но с тех пор, как появился ты, они уже не так радуют. Аданэй, мой царевич, — она коснулась пальцами его губ, — мой бедный царевич.

— Отчего же бедный? Если ты об изгнании и рабстве, то, дадут боги, это не навсегда. Скоро все изменится.

— Я не об этом...

— О чем же?

— Просто ты… мне кажется, ты иногда намеренно ведешь себя дурно, чтобы убедиться, что тебя любят даже таким. Тебе нравится мучить тех, кто любит тебя, да?

Аданэй нахмурился: слова Ли-ли ему не понравились, раньше она не говорила ничего подобного. Неясно, какие еще нелепые мысли скрывались в ее голове. Он приподнял брови и, закинув руки за голову, упал на кровать.

— Я ничего не понял. Кого я мучаю?

— Других… меня. Тебе хочется, чтобы все вокруг тебя любили, потому что сам ты не можешь… И ты хочешь, чтобы каждый раз тебе это доказывали, не взирая ни на что, ведь это бы значило, что ты достоин…

— Что за глупости?! — приподнявшись на локтях, Аданэй помотал головой и нахмурился, недовольный: зачем Ли-ли решила разрушить умиротворение этого вечера?

— Разве? Неужели ты не наслаждался осознанием, что я ни в чем не могу тебе отказать? Я думаю, иногда ты звал меня к себе в самое неудобное время или, наоборот, выпроваживал, чтобы в очередной раз убедиться, что я в твоей власти. Я не знаю, почему так… — Она провела пальцами по его волосам, но Аданэй отбросил ее руку, надеясь, что девушка замолчит, но она не замолчала. — Наверное, ты просто родился таким. А может, когда-то тебя самого отвергли, и теперь ты не можешь себя ценить, и поэтому тебе нужны доказательства от других, и поэтому ты заставляешь их страдать.

— Наверное, ты права. — Аданэй со скучающим видом зевнул, пряча злость. — Наверное, я и правда недостаточно себя ценю, раз связался с какой-то рабыней и терпеливо выслушиваю ее бредни.

— Вот видишь, — вздохнула Ли-ли, — ты опять.

— Разве я сказал неправду, и ты не рабыня?

Она словно не услышала и продолжала тихо, нежно:

— Я бы хотела помочь тебе, но ты не позволяешь.

— Помочь? Девочка, ты помогла мне тем, что подслушала тот разговор, больше от тебя ничего не требуется.

Он поднялся с кровати и в раздражении прошелся по комнате. Ли-ли опустила глаза и прошептала:

— Может, со мной ты научился бы любить... Хотя бы себя.

— Себя я и так люблю. А ты больше не пытайся лезть мне в душу, все равно ничего там не поймешь, ума не хватит.

— Зачем ты меня обижаешь?

Аданэй смутился и, пожав плечами, пробормотал:

— Сам не знаю… Я не хотел, прости. Но сейчас тебе лучше уйти.

Ли-ли поднялась, непослушными руками одернула платье, завязала под горлом льняные тесемки, затем поправила рукава и с боязливой надеждой глянула на Аданэя. Он же смотрел в окно и не заметил ее взгляда. Девушка вздохнула и, опустив голову, тихо удалилась.

Аданэй тоже недолго оставался внутри: через несколько минут после ухода любовницы вышел из комнаты и отправился в сад.

Гроза закончилась, земля, упившаяся влаги, чавкала под ногами, воздух был свеж и ароматен, но Аданэй едва это замечал. Его занимали другие чувства и мысли — он все еще злился на себя и на Ли-ли.

«Отвергли», сказала она. А еще сказала: «поэтому тебе нужны доказательства от других». Она посмела озвучить то, что Аданэй сам едва осознавал, о чем не хотел думать и помнить. Теперь же воспоминания полезли в голову…

…В тот день он, маленький, сидел на коленях у подвыпившей няньки, и понял из ее болтовни, что у них с Элимером разные матери. Настоящая мать Аданэя была любовницей его отца. Будущий кхан — тогда еще кханади Сеудир — и не думал брать в жены дочь обедневшего вельможи, хотя, если верить няньке, был сильно в нее влюблен. Но наследник престола не мог пойти на поводу у чувств, поэтому женился на принцессе Райханской. Впрочем, с любовницей по-прежнему проводил больше ночей, чем с женой.

Спустя два года любви юная женщина понесла — и в это же время у нее появилась возможность выйти замуж за богатого вельможу, знатного воина. Тогда она отдала своего новорожденного сына — Аданэя — его отцу. Ублюдок, так она сказала, ей не нужен, пусть он и сын наследника. Ей все равно, даже если он умрет.

Это открытие свалилось на Аданэя в возрасте шести лет. К тому возрасту он уже многое понимал и сразу догадался, почему на лице кханне, которую привык называть матерью, при взгляде на него так часто проскальзывает отвращение, и почему она только Элимера целует, обнимает и гладит по голове. В те далекие годы Аданэй злился на брата и завидовал, но никогда никому не рассказывал о том, что узнал. Лишь поэтому старая нянька не поплатилась за болтливый язык. С того времени он и начал свои игры с людьми, особенно с женщинами — в основном неосознанно, хотя порою все-таки задавался вопросом, что же с ним не так и почему.

Когда он повзрослел, то нашел свою мать и отомстил ей. Мысль, что Ильярна, должно быть, до сих пор помнит эту месть, приносила злобное удовольствие.

Аданэй еще долго бродил по темному саду, а наутро, измученный бессонной ночью, навсегда покинул замок. Ли-ли, прильнув к окну, провожала его взглядом.

Они никогда больше не встретились.

* * *

Аданэй с Ниррасом и двумя телохранителями, которые дожидались военачальника в деревне подле Якидиса, ехали на невзрачных лошадках по грязной, размытой дождем дороге, которая под ярким солнцем высыхала едва ли не на глазах. Через несколько дней провинция осталась позади, но до столицы все еще было не близко.

По главному тракту не поехали — на нем слишком много людей, — а свернули на неприметную тропу, которой давно никто не пользовался. Узкая и ухабистая, она то исчезала, то появлялась вновь. Иногда приходилось спешиваться и продираться сквозь кустарники или тащиться по заросшим колючками низинам. Ночевали зачастую на голой земле, закутавшись в плащи, огонь предпочитали не разжигать.

Иногда на пути встречались деревушки, сплошь состоящие из покосившихся, крытых соломой лачуг. Жители встречали путников настороженными взглядами и даже за деньги не всегда соглашались впустить на ночлег или продать еды. Люди в этих забытых богами краях были чрезмерно суеверны и полагали, будто чужаки могут оказаться хитрыми духами, злобными карликами, принявшими человеческое обличье. Нирраса это раздражало, ведь он привык, что крестьяне падают ему в ноги, но сейчас, путешествуя с такой обузой, как Аданэй, предпочитал не называть своего настоящего имени. Вот и приходилось ему терпеть хамство черни.

Рано или поздно все заканчивается, закончилась и глушь. Они покинули болотистую местность и выехали на широкую дорогу. Выложенная когда-то серым камнем, она почти полностью разрушилась, но после лесной чащобы двигаться по ней оказалось легко и даже приятно.

Все чаще попадались зажиточные деревни, в некоторых встречались даже постоялые дворы с трактирами. Жители этих мест отвечали неизменным дружелюбием тем, кто имел охоту и, главное, возможность заплатить за ночлег и съестные запасы полновесными монетами.

Погода стояла ясная, лишь изредка проносились по небу легкие перья облаков. Среди высоких, обласканных солнцем трав раздавалось бархатистое жужжание шмелей и стрекот стрекоз. Постепенно однообразие равнины все чаще начали нарушать приветливые деревеньки и зеленеющие рощицы, а воздух становился все более прохладным и влажным.

По дороге Ниррас почти не разговаривал со спутниками, и Аданэй, предоставленный самому себе, все чаще погружался то в воспоминания, приятные и не очень, то в дремоту. Он и не заметил, как на горизонте выросли стройные башенки, и дорога подошла к концу: путники добрались до Зиран-Бадиса — пригорода Эртины. Здесь находился один из домов Нирраса, где и предстояло жить Аданэю в ближайшие дни.

Военачальник поручил рабам следить за ним, никуда не выпускать, а сам отбыл в столицу. Оттуда доносили: царица недовольна, что военный советник задержался в провинции.

На прощание Ниррас предупредил:

— Скоро я приеду за тобой или пришлю людей, так что будь наготове. До тех пор веди себя незаметно. Сиди в комнате, изображай молчуна, притворись, будто не знаешь нашего языка. И держись подальше от женщин. О тебе должно остаться как можно меньше воспоминаний.

Аданэй кивнул, он и сам не хотел лишний раз мелькать перед слугами и охраной.

Хоть его и утомила дорога, но этой ночью он долго не мог уснуть. Почти до рассвета простоял у окна, глядя в бесконечное небо, которое не тревожили человеческие беды и радости. И все-таки он хотел верить, что боги — там, наверху, — одинаково любят всех своих детей: и мельчайшую песчинку, и горделивую скалу. Ведь сейчас у него ничего не осталось, кроме безлико-прекрасного неба и равнодушных звезд над головой.

Всю ночь в захваченном замке горел свет — пировала военная знать. Звучала музыка, доносился громкий смех, раздавались бранные песни и грустные баллады. Длинный стол заставили яствами — жареной дичью, и фаршированными утками, и запеченной рыбой, и яблоками в меду, — вино лилось рекой, извивались в танце гибкие танцовщицы, бросая призывные взгляды тем, кто казался им покрасивее и побогаче. Кто-то пил мало, кто-то много. Некоторые покачивались, глядели вокруг осоловевшими глазами, из последних сил сохраняя зыбкое равновесие.

Во главе стола восседал великий кхан, рядом с ним — советник Таркхин и военачальник Ирионг. За спиной правителя, держа руку на мече, стоял предводитель телохранителей — Видальд. Эти четверо почти не пили: присутствие кхана на пиру было данью уважения воинам, они это заслужили, взяв Антурин. Элимер давно хотел заполучить город-крепость, который преграждал путь к Иллирину и был союзником этого государства.

Сначала провели мощный штурм, затем последовала изнурительная осада, а после среди осажденных нашелся предатель — он и открыл ворота. Войско ворвалось в Антурин и овладело им почти бескровно.

Об Антурине, небольшом древнем государстве, ходило много легенд. Рассказывали, будто основатели замуровали сотни людей в стенах, а потому разрушить их, согласно преданию, невозможно.

Еще говорили, будто раньше на этих землях жили дикие племена, которые поклонялись жестоким кровавым богам, а вождей хоронили, возводя над ними курганы. Потом племена ушли, а курганы остались, наводя на людей ужас. Никто не решался строить в этих местах дома: слишком много странных и страшных историй ходило о проклятой долине. Но пришел в эти края колдун-изгнанник Антурин и снял с земли проклятие — тогда и родился город, названный в честь основателя. Скоро он разросся, завоевывая или принимая под покровительство окрестные селения, и превратился в империю.

С тех пор пролетели века, большинство из когда-то принадлежащих Антурину земель откололись, а правители погрязли в спорах за власть и борьбе с мятежами. Вот и стало ослабевшее государство легкой добычей Отерхейна.

В разгар веселья, когда вино лилось мимо ртов, песни утратили стройность, а подвыпившие танцовщицы перестали танцевать, кхан поднялся из-за стола и подал знак Ирионгу и Таркхину. Все трое двинулись к выходу, Видальд последовал за ними.

— Ты сделал, как я велел? — спросил кхан военачальника, стоило им оказаться за дверью.

— Да, повелитель. Везде стража, воины следят за улицами. Я приказал Гоменху, он проследит, чтобы к дозорным не попало ни единого бочонка вина. Все-таки мы не у себя дома, а Антурин еще не Отерхейн.

Кхан кивнул.

— Осторожность не помешает. Надеюсь, дозорные не возмущаются, что их лишили отдыха?

— Что ты, мой кхан, они не смеют. Их возглавляют опытные десятники, волноваться не о чем.

— Хорошо. Прикажи Гоменху, пусть проследит, чтобы эти десятники, если все будет спокойно, получили вознаграждение.

— Все будет исполнено.

— Надеюсь. Видальд, — Элимер обернулся к мужчине с мрачным лицом, полускрытым черными волосами.

— Слушаю, кхан, — голос прозвучал вальяжно.

Этот человек не проявлял излишней, на его взгляд, почтительности. Элимер тщетно ему внушал, что нужно соблюдать Придворное уложение. Упрямый горец на словах соглашался, но не признавал себя всецело подвластным правителю, утверждая, будто служит по собственному желанию. Отчасти так оно и было.

Об истории, связанной с Видальдом, знали только сам Элимер и отряд его телохранителей, другие подданные понятия не имели, как и откуда Видальд с отрядом появился в войске кхана.

А история вышла презабавная...

В тот день, когда Элимер расспрашивал главаря разбойников об Аданэе, ему в голову закралась необычная мысль, и вместо того, чтобы отдать приказ о казни головорезов, он продолжил расспросы:

— Как тебя зовут? Откуда ты? Почему стал разбойником?

— Эй, не слишком ли много вопросов? — ухмыльнулся черноволосый, но, заметив, как сошлись на переносице брови собеседника, сказал: — Ну ладно-ладно, не злись. Ради моих ребят, раз уж эти олухи теперь у тебя в плену. А ты за это отпусти нас.

— Ты не в том положении, чтобы ставить условия.

— Верно подмечено, — нахально подмигнул главарь. — Видальд-Ворон я. Горец с Высоких Холмов. А разбойником стал… Хм, давно то было… С отчимом не поладил, сбежал, да прибился к одной шайке. Сначала мальчиком на побегушках был, а как вошел в возраст, так помощником главного. Где только ни побывали, от моря до моря прошли,покав Райхане нас не накрыли. Я и еще несколько из наших сбежали, разделились. Я в Отерхейн двинул, к столице, думал, в войско возьмут, мечом-то я неплохо машу. Да куда там! Не взяли. Сказали: чужеземец и рожа грабительская. Я еще пошатался по Отерхейну, даже батраком малость поработал, да понял, что вольная жизнь хоть опасна, да вольна. Вот и набрал свою шайку. Мы уж к независимым княжествам думали двинуть, там нашему брату вольготнее, да тут вы нас скрутили. Вот и вся история. Ну что? Отпускаешь?

— Я еще не все спросил.

— И отчего некоторые так любопытны? — с шутовской усмешкой бросил головорез. — Хей, а может, ты к нам прибиться хочешь? Это завсегда пожалуйста, дерешься ты недурно, — Видальд расхохотался, затем добавил: — Ладно, молчу. Спрашивай уж.

— А что, если тебе и твоим людям предложат стать воинами Отерхейна?

Взгляд разбойника стал сосредоточенным, на лице промелькнуло подозрение.

— Кто же нам такое предложит?

— Я.

— Понятия не имею, кто ты, — фыркнул главарь.

— Имя мне Элимер, я властитель этой страны.

Если Видальд и удивился, то виду не подал. Приподнял одну бровь и, почесывая затылок, протянул:

— Зачем кхану вербовать разбойников? Больно это странно.

— Допустим, кханом я стал недавно, и большинство моих подданных служили еще моему отцу. Не всем из них я доверяю достаточно, ведь кое-кто предпочел бы видеть на троне другого. А мне нужны свои люди.

— У нас хоть выбор-то есть?

— Конечно. Либо вступаете в мое войско, либо…

— Либо ты нас убьешь, — со смехом закончил фразу Видальд. — Какой же это выбор?! Это...

— Я не договорил, — оборвал его Элимер. — Либо ты поклянешься кровью Горы, что уведешь из Отерхейна своих людей, и вы никогда сюда не вернетесь.

— А ты неплохо знаком с обычаями горцев, если требуешь этой клятвы... Но с чего такое великодушие?

— Никакого великодушия. Просто мне не нужны рабы, согласные на все, лишь бы сохранить свои жизни. Мне нужны воины, верные по собственной воле, поэтому я и предоставляю выбор. Я достаточно знаю народ горцев, чтобы понять: если поклянешься, токлятвунепредашь.

— Ты молод, но неглуп. В общем-то, я не прочь стать воином, но не могу отвечать за моих ребят.

— Ты их главарь — спроси! Если откажутся, пусть убираются из Отерхейна, никто их не тронет.

Остальные разбойники оказались не столь хладнокровны, как их главарь, а потому не удержались от удивленных возгласов и вопросов.

— Молчать, сукины дети! — прикрикнул Видальд, и ватага умолкла.

Отказались от предложения Элимера лишь несколько молодых парней, которым по юности или глупости разбойничья жизнь все еще казалась привлекательной. Они двинулись к границе, а остальные составили отдельный отряд.

Бывшие разбойники показали себя сильными воинами, верными кхану, и через год Элимер приблизил их к себе, а после и вовсе сделал телохранителями. Однако никто не должен был узнать, чем они занимались в прошлом: в народе слишком велика ненависть к искателям легкой наживы.

— Его надежно заперли? — спросил кхан телохранителя.

— А то! Он наверху, комната охраняется.

— Сколько ему пообещали?

— Полсотни злат.

— Немалые запросы… Ладно, посмотрим, — глаза Элимера сверкнули. — Не понимаю, зачем он открыл нам ворота? Думаю, ему недурно жилось при антуринских правителях.

— Он говорил, духи предсказали, будто Антурин падет, а его убьют захватчики. Вот и решил подружиться с нами и спастись, — усмехнулся Ирионг.

— Необязательно отдавать деньги, — вставил Видальд. — Пусть радуется, если ноги дадут унести. Мерзкий тип. Знаешь, как говорят у нас в холмах? Предавший предателя — не предатель.

— Замолчи, — поморщился Элимер. — У вас на холмах говорят еще и «кто обещание не держит, того боги не берегут». Так что я выполню сказанное. И потом: что такое полсотни злат за взятый Антурин?

За разговором четверо приблизились к невзрачному проходу в стене. Там начиналась крутая узкая лестница, сейчас погруженная в темноту, а у нижней ступени лежали заранее приготовленные факелы.

— Не стоит идти всем, — обратился кхан к подданным. — Я отправлюсь с Видальдом, вы же ступайте и отдохните перед утренним советом.

Лестница привела в тесный коридор, где находилась лишь одна дверь, возле которой скучали стражники. Завидев правителя, они приосанились и вскинули копья в знак приветствия. Один из воинов отворил дверь большим проржавелым ключом, и Элимер вошел в комнатушку.

В жаровне у стены тлели угли, на низком столе коптил масляный светильник, высвечивая короткую скамью и узкий диван, на котором и лежал антуринец. Поняв, что к нему явились отнюдь не стражники, он вскочил и грохнулся на колени.

— Приветствую тебя, великий император. Я, твой покорный раб, молюсь, чтобы боги благоволили тебе, страна твоя процветала, а потомки твои…

— Молчи, — прервал его Элимер, — хватит восхвалений. И поднимись.

Смущенный антуринец поднялся с колен и опустил голову. Некоторое время Элимер рассматривал его: седой, невысокий, тело рыхлое, на лбу глубокие морщины. Глаза бегают, что говорит не то о лживости, не то о трусости, а может, и о том, и о другом. Прав Видальд — и впрямь неприятный тип.

— Ты провидец, верно? — нарушил молчание кхан.

— Да, мой повелитель.

— И ты хочешь получить полсотни злат и стать моим личным прорицателем?

— О, если это будет угодно великому властителю, я буду безмерно счастлив и восхвалю богов за дарованные мне блага!

— Ты всегда столь учтив? — заметив, что провидец снова собирается что-то сказать, Элимер одернул его: — Неважно. Золото ты получишь. Видальд!

Телохранитель отвязал от пояса кожаный мешочек и подал кхану. Тот бросил его на стол.

— Бери!

Прорицатель с опаской глянул на правителя, потом протянул руку и схватил кошель. Элимер продолжил:

— А теперь поговорим. Насчет второй твоей просьбы: как я понял, ты хочешь быть при мне... Но я не знаю, насколько ты хорош. Предскажи мне судьбу. Сейчас.

— О да, мой повелитель. — Прорицатель хотел снова упасть на колени, но, уловив раздражение кхана, передумал. — Мой повелитель, твоему верному рабу духи уже давно про тебя рассказывают.

— Неужели? — Элимер приподнял брови.

— О да, очень давно! Они сказали, что ты — великий завоеватель. Пройдет немного времени, все народы падут ниц перед твоим величием, ты завоюешь Иллирин и Эхаскию, потом тебе покорятся и заморские страны. У тебя будет много жен и славных потомков, твое имя воспоют в легендах...

— Достаточно. А как насчет бед и неудач? Есть что-то плохое?

— Только то, с чем ты сможешь справиться, мой повелитель. Опасайся людей, что были близки с твоим братом.

— Что тебе известно о моем брате?

— Только то, что рассказали духи. Твой брат был завистливым и подлым человеком, он ненавидел тебя и мечтал убить. Но боги благоволили тебе — не ему. Ты поразил его в поединке, и теперь его слабый дух в царстве мертвых, ибо никто не способен встать на пути такого властителя, как ты.

В глазах Элимера полыхнула злость.

— Хватит, — процедил он. — Ты льстишь мне, и льстишь неумело. Неужели твои правители были настолько глупы, чтобы доверять твоим предсказаниям?

Лицо провидца исказилось, но через несколько мгновений вновь приняло угодливое выражение.

— Их разум, конечно, не сравнится с мудростью властелина Отерхейна, — пропел он.

— Что ж, я всегда стараюсь выполнять обещанное. Выполню и сейчас. Золото уже у тебя, и только что ты выдал первое предсказание. Значит, и второе мое обещание исполнено. Но ты забыл о главном — ты не просил сохранить тебе жизнь.

Прорицатель побледнел и, отступив на несколько шагов, промямлил трясущимися губами:

— З-за что?

— Ты попросил слишком много, а я не желаю держать при себе лжецов и глупцов.

— Я… я больше ничего не прошу! И деньги отдам, позволь только уйти!

— Увы, ты слишком поздно об этом подумал.

Кхан краем глаза посмотрел на Видальда: бывший разбойник с полувзгляда понимал желания правителя.

Шаг вперед, взмах изогнутого меча — и голова провидца покатилась по каменному полу. Тело рухнуло следом. Элимер провел рукой по лицу, вытирая попавшие на него брызги крови.

«Не зря духи предсказывали ему гибель»,- пронеслась мысль.

Видальд вытер меч, вложил в ножны и вслед за кханом двинулся к выходу. Элимер прошел мимо стражников, не оглядываясь, телохранитель же обернулся к ним и бросил:

— Там тело. Уберите, пусть его похоронят, сожгут, или что они там делают по местным обрядам. Только деньги, что при нем, не трогайте: прокляты они. — Воины кивнули, а Видальд, усмехнувшись, пробормотал: — Порой Пересмешник выдает злые шутки…

Шаги кхана и его телохранителя затихли вдали, а стражники вошли в комнату и склонились над телом.

— Ну, что делать будем? А, Ларун?

— Что-что… Сказали же: тело убрать.

— А деньги?

— А что деньги? Ведь сказано тебе — прокляты они! Ты как хошь, Бридо, а я к ним не притронусь. Я, знаешь ли, во все эти штуки колдовские еще как верю.

— И то правда. Слушай, может, в покрывало его замотаем? — Бридо указал на покрытый толстым сукном диван.

— Давай. Внизу отдадим местным, пусть сами хоронят.

Воины сдернули покрывало и расстелили на полу. Сверху уложили тело и голову провидца и, не переставая болтать, принялись заворачивать в сукно.

— Мы-то с тобой куда потом, а? — спросил Ларун.

— Да кто ж его знает куда? Не здесь же пустую комнату охранять. А нового приказа не было.

— Может, к десятнику? Он скажет.

— Он-то скажет, да только нам это надо, что ли? Может, лучше того, на пир? Никто и не заметит. Ты как?

— Не-а, — покачал головой Ларун. — Нельзя. Это ночью не вспомнят, а как с утра пьяный валяться будешь, так мигом. Не, давай лучше к десятнику.

— Ну, к десятнику, так к десятнику, — вздохнул Бридо.

Стражники несли тяжелый сверток, ухватив его с двух концов, а из него сочилась кровь, оставляя на камнях липкие темные пятна.

Выйдя во двор, воины тут же поймали двух слуг и избавились от ноши. Те положили труп в двухколесную тачку, сами впряглись в нее и повезли за ворота, стражники же неторопливо шли следом, поддерживая праздную беседу.

— О чем этот жуткий Ворон-то говорил? Ты понял? О каком-то пересмешнике...

— Э, Бридо, вот сразу ясно, что родом ты не из наших краев. Пересмешником Ханке-плута называют.

— Ханке?

— Ну да. Вот, слушай. Мне дед рассказывал, когда еще жив был, а ему — его дед…

Первых богов было девять. Младший среди них — Ханке.

Разделили боги меж собой власть над миром, но не нашлось дела для Ханке — пока его братья и сестры мир делили, он с водяными девами на дне реки играл. Вот и остался ни с чем. Разозлился тогда Ханке. Как же так, — думает — всем богам люди жертвы приносят да восхваления поют, а про меня и не вспоминают. И задумал он тогда людей с богами рассорить, чтобы самому главным сделаться.

Собрал богов на совет и так сказал:

— Побывал я, братья и сестры, на земле. Насмотрелся, наслушался. Слишком добры вы к людям стали. Перестали они богов уважать: жалуются, негодуют. Надоело им оружие ковать и воевать, солнце им слишком жарко светит, дожди сыростью кости ломят. Не хотят женщины ткать и прясть, проклинают они Наннэ, ремесло подарившую. За скотом ухаживать перестали, на судьбу треклятую жалуются, а на смерть и того более.

Возмутились боги и так решили: лишить неблагодарных людей даров своих.

Тогда исчезло с земли солнце, прекратились дожди. Деревья и травы засыхали, скот худел, оружие из рук воинов выпадало, а у ткачих и нить рвалась, и ткань расползалась. Не понимали люди, за что же их боги карают. Уже начали о конце мира поговаривать, когда явился к ним Ханке-рыжий бог и так сказал:

— Потому у вас, люди, жизнь плохая пошла, что не тем богам вы поклоняетесь. Это я — Ханке Великий — всем в мире заправляю. Долго я ваше непотребство терпел! Костров не видел, песнопений не слышал. Иссякло мое терпение, потому и вам жизни не стало — страшен я в гневе. Но простить вас готов, ибо слабы вы умом и не ваша в том вина. Знайте теперь, кому хваления возносить, почитайте меня, Ханке, более других богов, и благодать к вам вернется.

Пали люди ниц, протянули в мольбе руки к Ханке, а тот исчез и был таков.

Исчез Ханке с земли, на небо перенесся, да сразу совет созвал. И сказал богам:

— Побывал я, братья и сестры, на земле. Насмотрелся, наслушался. Опомнились глупые люди, осознали вину. Жрецы их круглые сутки в бубны бьют — во славу вашу, костры возжигают — во славу вашу. Детям своим о деяниях ваших рассказывают — во славу вашу! Жалко мне людей стало, ведь недолговечен срок их земной, а потому ума и не нажили. Простить бы их надобно.

Посовещались боги и сделали так, как Ханке советовал.

Вернулось солнце на землю, дожди благодатные прошли, леса зазеленели, скот пожирнел, и никогда еще не ковалось столь крепкого оружия и не ткалось столько прекрасных тканей, как в это время. Дети здоровыми рождались, болезни исчезли — второй золотой век настал. Живут люди, не нарадуются, Великого Ханке благословляют, ему костры возжигают.

Благословляют люди Ханке, да только прочие боги заметили: что-то не так пошло. Они людям милость свою вернули, но ни дыма костров, ни песен к ним с земли не возносится, зато Ханке довольный бродит, сытый да румяный, улыбка хитренькая с губ не сходит.

Догадался тогда Гхарт сам на землю глянуть.

Взглянул — и поразился! Видит он, что люди Ханке костры возжигают, а о прочих богах не вспоминают. Понял тогда Гхарт хитрость младшего брата, и гнев обуял его.

Собрал он богов на совет, и на совете том раскрыл обман Ханке. Зашумели боги, затрясли кулаками, окружили обманщика.

Испугался Ханке, холодным потом покрылся, да виду не подал. И так говорит:

— Подождите ругать меня, братья и сестры. Я ж все только для вас и придумал. Такая задумка моя была: показать людям, как важно богов чтить, ибо коротка человеческая жизнь, забыть могут. А вам, братья и сестры, доказать хотел, что приглядывать за людьми надо, ведь слабы они умом, как бы чего не натворили... А о собственной славе и не помышлял, на том и стою.

Посовещались боги, и сказал тогда Ястре — повелитель небес:

— Это ты, младший брат, хорошо придумал.

Остальные покивали и разошлись. Один Гхарт остался и высказал:

— Хитрец ты, Ханке — и нас, и людей провел. За находчивость твою не стану изгонять тебя навсегда, но на глаза мне три века не показывайся! — и сбросил Ханке на землю.

А там его уже люди поджидают — толпа целая — кто с топором и вилами, а кто и с мечом.

— Подлец! — кричат. — Обманул ты нас! Не жить тебе более!

Испугался Ханке, потом холодным покрылся, да виду не подал. И так говорит:

— Подождите ругать меня, люди. Я ж это только для вас и придумал! Такая задумка моя была, чтобы показать вам, как жить можно. Вот вы трудитесь, трудом своим пищу добывая, а я ничего не делал, а столько времени дары от вас принимал. И вы так можете. Я вам, люди, хитрость подарил, обману и ловкости научил, показал, как без труда жить хорошо. И за то вы и мне теперь костры возжигайте.

Сказал так хитрец и улизнул.

С тех пор повелось, что призывают люди Ханке, когда нужно соседа вокруг пальца обвести, либо воровство с разбоем учинить. Да и честные люди нет-нет, да подкинут Ханке подношение. Так, на всякий случай.

Вот как обрел Ханке дело свое. Прозвали его после этого Ханке-плут или Ханке-двуликий. А еще — Пересмешник. Потому что больно любит он над людьми да богами пошутить и поглумиться.

Завсегда Ханке опасаться надо, а если сам человек кого обмануть пытался, да не вышло, так еще сильнее. Не нравится Ханке, когда его дары пропадают. Тогда он сам так над тобою посмеется, что берегись! Можешь и головы не снести, вот как этот несчастный.

Ларун кивнул в сторону свертка, который слуги уже снимали с повозки.

— Да, вот как этот несчастный, — повторил он.

— Забавная легенда.

— Да, про Ханке все такие, — хохотнул Ларун.

Они надолго замолчали.

Сверху, из замка, доносился шум пира и слова незатейливой баллады о морском царе, которого русалка на дно заманила.

… Но вот надоело тому царю

Любиться с девицей в подводном краю.

Скучая по суше, по битвам и небу,

Столетья спустя он вышел на землю,

Вот сделал два шага — и все, его нет.

Лишь горсточка праха лежит на песке.

Ведь не живут сотни лет на земле…

* * *

Элимер снова, как в детстве, оказался в Долине Ветров. Он стоял у подножия гор, на лугу, усыпанном крокусами и купальницами. От земли парило.

«Будет гроза», — подумал он и понял, что хочет ощутить ее силу, ведь гроза очищает.

На открытую ладонь упали первые капли.

Одна, вторая.

Они чисты и прозрачны. Словно слезы. И так приятно холодят разгоряченное тело.

Третья, четвертая.

Они стали теплыми и липкими, они окрасились в багряный. Это кровь, это ее запах. Такой странный — отвратительный и одновременно манящий.

Кровь — шепчет дождь.

Кровь — шелестят травы.

Кровь — ударяются камни друг от друга.

Элимер поднял голову — и не увидел неба. Вместо него возвышалась бесконечно высокая гора, и камни ползли по ней… вверх. Перестукивались и переваливались, как живые. Запачканные кровью, они казались ранеными и словно сами источали ее.

«Куда они ползут?» — только подумал Элимер и вмиг увидел.

Там, на вершине бесконечно высокой горы, стоял Аданэй. Он был огромен, а вместо лица у него зияла сплошная рана — ни носа, ни глаз, ни рта — одна кровавая дыра.

Так вот откуда лилась кровь, понял Элимер.

— Гроза очищает! — крикнул Аданэй отсутствующим ртом, и воздел руки вверх, повелевая камнями.

Элимер откуда-то знал, что они его послушают.

В то же мгновение огромные булыжники и мелкие острые камни, которые до сих пор медленно ползли вверх, всей своей массой рухнули вниз, на Элимера. Он поднял руки над головой, словно это могло остановить убийственный поток.

— Этого уже не остановить! Это началось! — услышал он брата, а потом камни сложились над ним курганом, похоронив под собой.

Элимер с криком подпрыгнул на ложе и распахнул глаза. Голова раскалывалась, словно ее и впрямь ударило булыжником или сдавило железным обручем, дыхание было тяжелым и частым, по лбу струился пот.

Кхан опустил босые ступни на холодный каменный пол, встал с кровати, и боль усилилась, хотя казалось, что сильнее некуда. Прижимая пальцы к вискам, Элимер посмотрел в открытое окно. Серые утренние лучи проникали в покои, прокладывая светлую дорожку к сундуку у прикрытой гобеленом стены. Воздух нес прохладу и сырость — ночью прошел дождь.

«О, боги, как в моем сне».

Элимер глянул на небо, словно ожидал увидеть вместо него гору, но увидел только густые молочно-белые облака. Раздался осторожный стук в дверь.

— Войди, — отозвался Элимер.

На пороге появился Таркхин, вошел и закрыл за собой дверь. Несколько мгновений смотрел на Элимера, затем приблизился к нему.

— Что случилось? Ты сам не свой. Все уже собрались на совет, ждут тебя.

— Совет? — кхан нахмурился, затем хлопнул себя по лбу. — Проклятье! Сколько времени?

— Совет должен был начаться с полчаса назад.

— Так почему ты не пришел раньше?

— Что с тобой? — еще раз спросил Таркхин.

— Ничего. Дурной сон приснился, и голова болит. Но это ничего. Ступай, я скоро подойду. Скажи там, чтобы не расходились.

— Опять эти сны?

— Нет, — проворчал Элимер, — всего лишь глупый кошмар.

Таркхин приложил пальцы к его вискам: с рук старика сорвалась и потекла прохлада, и боль ушла, словно ее никогда не было.

— Спасибо, — прошептал Элимер.

— Мы ждем тебя на совете.

* * *

В приемной зале бывших правителей, большой и гулкой, собрались только доверенные люди великого кхана. Два советника — Таркхин и Варда, военачальник Ирионг и дейлар восточных земель Диэль Райханский.

Должны были начать с вопросов, которые нужно решить побыстрее: назначить наместника в Антурин, определиться, сколько воинов оставить здесь на первое время и как обустроить жизнь в новой провинции. Однако кхан начал с другого:

— Ирионг. Карту.

Военачальник не без удивления подчинился и развернул на длинном дубовом столе пожелтевший от времени пергамент с нанесенными на него границами государств.

Элимер пододвинул карту, с удовольствием отметив, что пора бы ее переделать, ведь границы империи изрядно раздвинулись. Антурин превратился в провинцию, а южные степи вошли в состав Отерхейна еще несколько месяцев назад: остатки немногочисленных степных племен сбежали в Дейнорские леса, к своим лесным сородичам, а разбойники, кто выжил, подались в соседние страны и в Отерхейнские города — там их еще предстояло отловить.

На юго-востоке находилась провинция Райхан, на западе — мелкие княжества-данники. С севера Отерхейн защищали горы и ледяные земли, а с юга — дальше южных степей, — безжизненные пустыни. В лесах на северо-западе обитали дикие племена. Их нападения, подобные комариным укусам, были не опасны, но раздражали изрядно. На востоке же находился Иллирин — и вожделенный выход к морю. Торговые и военные корабли сделали бы Отерхейн процветающим и непобедимым, но Иллирин — сильное государство, жители которого считали себя избранным народом, а большую часть соседей отсталыми варварами, — не спешил пропускать к морю другие государства. Впрочем, эта богатейшая страна и сама по себе была интересна. Реки, леса, плодородные земли и золотые прииски. Элимер жаждал ее покорить.

— Странно, что иллиринцы не помогли Антурину, — пробормотал он. — Государство-крепость прикрывало их с запада...

— Не так уж и странно, — пожал плечами Таркхин. — В этом случае войны с нами было бы не избежать, а они к ней не готовы.

— Как и мы, — усмехнулся кхан. — Остается скалить друг на друга зубы. Но рано или поздно война будет. Думаю, иллиринцы понимают это не хуже нашего. Поэтому я хотел поговорить о дикарях. — Увидев озадаченные взгляды, кхан пояснил: — Да, пока племена ничем не угрожают, но если начнется война с Иллирином, то большая часть нашего воинства уйдет из Отерхейна. Дикари тут же повылезают из нор, пойдут грабить и жечь. Лучше заранее от них избавиться... Нужно придумать, как выманить их из лесов. Сейчас. Потом будет не до того. И выманить их желательно не разрозненными группами, а всех сразу. Думаю, это вопрос к тебе, Варда, ты хорошо знаком с их повадками.

Варда из племени тогов появился в Отерхейне в возрасте восьми лет вместе с отцом: того изгнали из племени, и мальчик отправился с ним. С тех пор Отерхейн стал для Варды родиной, здесь он научился читать и писать, освоил математику, историю и другие науки. Проявив недюжинные способности, к пятидесяти годам стал советником кхана Сеудира, а после оказался достаточно умен и осторожен, чтобы не потерять должность и при Элимере.

— Ты прав, мой кхан. Пойдем на Иллирин — племена пойдут на нас. И, наверное, объединятся.

— Потому я и хочу выманить их раньше. Есть мысли?

Варда задумался на несколько мгновений, потом ответил:

— Дикие люди осторожны, но все-таки обмануть их не так сложно. Можно отправить несколько воинских отрядов к лесным границам, пусть ведут себя как можно громче и враждебнее. Дикари решат, что на них напали, и, вероятнее всего, атакуют в ответ. Мы же устелем их путь легкими победами, пусть уверятся в своих силах.

— Не слишком ли много это потребует крови наших людей? Во-первых, отряды. Во-вторых, селения и города. Ведь таким образом дикари могут дойти и до них.

— Постараемся не заманивать их слишком глубоко, завлечем туда, где селений не так много. Хотя бы в Болотную долину.

— Мысль неплохая. Остановимся пока на ней, только нужно хорошо все обдумать и спланировать. Займитесь этим вместе с Ирионгом, времени у вас до середины лета, более чем достаточно. Теперь об Антурине. Нужно выдать жителям зерно из хранилищ. Думаю, так они не станут слишком уж страдать из-за бывших правителей, и мы избежим мятежей. Диэль, сделай это сегодня же. И еще надо решить, какую часть войска оставить здесь на первое время. Тут, Ирионг, полагаюсь на тебя. Через два дня выдвигаемся обратно, до этого времени нужно назначить сюда дейлара. Таркхин считает, что им должен стать Арист...

Когда совет закончился, и подданные разошлись, Элимер, полагая, будто никто его не видит, упал на деревянное кресло в торце стола и уронил голову на руки. Несмотря на чары Таркхина, он все еще чувствовал себя неважно, хотя голова уже и не болела.

Через несколько минут кхан ощутил, что не один в помещении. Оказалось, это Таркхин вернулся, умудрившись неслышно открыть дверь. Теперь старик пристальным взглядом смотрел на воспитанника.

— Элимер, твой сон... Он опять был о брате? Об Аданэе?

— Не произноси это имя, — прошипел кхан, но все же ответил: — Да. Только это неважно...

— Не уверен. — Таркхин опустился на скамью рядом с креслом, в котором сидел воспитанник, и положил руку на подлокотник. — Ты говорил, что подобные сны начались после того, как мы тогда увидели его мертвым. Или ты все еще сомневаешься, что это был он?

— Нет… вроде нет. — Элимер потер пальцами виски. — Не знаю. Наверное, это потому, что он погиб не от моей руки, поэтому у меня такое чувство… какой-то незавершенности, что ли. Я по-прежнему его ненавижу, даже после смерти, и мысли о нем отравляют мои дни.

— Такое бывает, в этом нет ничего странного, со временем это чувство оставит тебя, вот увидишь.

Успокаивая воспитанника, сам Таркхин чувствовал сосущую тревогу. И в отличие от Элимера прекрасно сознавал ее происхождение: чародею было ведомо, что Аданэй жив. Он понял это в ту самую минуту, когда вместе с кханом стоял над ямой, где лежали трупы стражника и незнакомца с изуродованным лицом. И он же использовал всю силу убеждения, чтобы заставить Элимера поверить в обратное. Он не любил и не хотел лгать воспитаннику, но никаким иным образом не смог бы предотвратить угрозу, открывшуюся ему во время ворожбы. Страшно подумать, что до того, как заглянул за пределы явного мира, он чуть было сам не подтолкнул Элимера к убийству брата.

В ту ночь Таркхин по просьбе кхана и веря собственным предчувствиям отправился в свой шатер, где ворожил до рассвета. Проникнув в иные пределы, чародей отыскал нити жизней Элимера и Аданэя, и ему открылось, насколько плотно переплетены они друг с другом и с тканью бытия. Он увидел, как что-то (порождения хаоса?) натягивает нити, и они становятся подобны напряженной тетиве, и одна вот-вот перережет другую, и ткань сущего начнет расползаться. От Таркхина осталась сокрытой первопричина этого, и он понятия не имел, как избежать неизбежного, но сознавал одно: нельзя допустить, чтобы один из братьев убил другого, хоть своей рукой, хоть чужой. А значит, надо было удерживать их от этого любыми способами как можно дольше, по крайней мере, до тех пор, пока он не выяснит больше.

Прибегнув к колдовскому зрению, Таркхин проследил путь Аданэя до каменоломни и понял, что у того, к счастью, нескоро появится возможность навредить Элимеру. Чародей был бы рад, если бы старший кханади вообще там и сгинул, это враз устранило бы опасность, но он не слишком-то надеялся на такое везение: неведомые ему силы как будто хранили братьев от случайной гибели. Элимер же, если б выяснил, что Аданэй жив, тут же бросился бы искать его и рано или поздно нашел. Вот почему кхан должен был думать, что его брат уже мертв — это давало чародею время, чтобы узнать, как справиться с угрозой сущему.

— А ведь ты можешь избавить меня от этих снов и этих мыслей, Таркхин, — сказал кхан, заставив советника вернуться в настоящее. — Может, есть какие-нибудь чары?

— Я уже говорил тебе однажды, что не стану их использовать, — проворчал советник. — Вторжение в разум без очень веской причины может привести к неприятным последствиям, в первую очередь для тебя же.

— Не понимаю я этого, — вздохнул Элимер. — Всю жизнь учиться, на протяжении десятилетий отказывая себе во многом, чтобы потом пользоваться способностями лишь изредка?

— Когда по-настоящему овладеваешь колдовскими знаниями, — вздохнул чародей, — то границы дозволенного не расширяются, а скорее сужаются. Мы, посвященные, всего лишь храним то, что создано, и позволяем уйти тому, что отжило свое. Стараемся сдерживать свои человеческие порывы и не пытаться изменить мир. Тем более что мы не всегда можем предугадать, как переплетение сил отразится на вселенной. Порою, когда мир стоит на перепутье, даже ребенок может безвозвратно его изменить, что уж говорить о наделенных силой?

— Я кхан, но даже мне непросто менять даже собственную страну. А ты говоришь, что ребенок способен изменить мир.

— Неосознанно, — Таркхин улыбнулся. — И только на перепутье истории. Как крохотный камень, потревоженный ветром, может вызвать обвал. И когда это начинается, этого уже не остановить.

Элимер вздрогнул, вспомнив окончание своего сна, и это не ускользнуло от Таркхина.

— Что такое? — спросил чародей.

— Нет-нет, ничего, — помотал головой кхан. — Так, снова пришел на ум этот сон.

— Так ты расскажешь, что именно снилось?

— Нет. Знаю, что ты видишь дальше меня, но не хочу обсуждать сны. Идем. У нас еще много дел.

С этими словами уже не воспитанник Элимер, а великий кхан поднялся и, не оборачиваясь, двинулся к двери.

В степи горел костер, освещая очертания пляшущего шамана. Старик танцевал для духов, взывал к ним, и они помогали ему петь дикую песнь и рассказывали о сокрытом.

Долго кружился шаман, в исступлении вскидывая худые руки и ноги. Взлетали седые спутанные космы, и кровавое пламя отражалось в расширенных зрачках. Причудливые отблески падали на землю, свет костра и тень танцующего силуэта скрещивались.

Шаман читал по теням, он видел и познавал. Зелье, сваренное из лунных трав, помогало перенестись в мир духов и понять их слова. Там, где для непосвященных — манящая пляска огня, для шамана — знаки и символы, а где колыхание теней — начертания судьбы.

Гулкие удары бубна разносились по равнине, сплетались с шорохом трав и шумом ветра. Старик различал слова природы, и ему открывалось тайное, перед ним проносилось прошлое и будущее, он чуял течение неумолимого времени, видел себя и могучих властителей соринками в глазах вечности.

Взгляд застилали видения страшных войн и великих побед, смерти и рождения героев: немало открылось шаману, но неисчислимо больше осталось спрятанным во тьме. Зато открытое он читал так же легко, как люди городов свои письмена.

Вот седая змея брызжет ядом в золотой кубок и подносит его своему змею...

Вот мать отдает в жертву дитя — и духи улыбаются...

Вот два коршуна сходятся в битве, и сотрясается великая Гора...

Вот на могучих жеребцах мчатся полунагие люди, пыль от копыт поднимается и оседает, оставляя пустоту...

Вот крепости и страны лежат в руинах...

Вот белая куница повергает хищного коршуна...

Старый шаман в изнеможении упал в сухую траву и, тяжело дыша, заскреб длинными ногтями бурую землю.

Костер догорел, а над миром взошла заря, осветила розовым высокие, сверкающие росой травы и неподвижную, одинокую в западной степи фигуру шамана рядом с сизым пепелищем.

Кожаные шатры туризасов едва виднелись вдали, скрытые утренним туманом.

* * *

Огромная неповоротливая птица шумно вылетела из зарослей шиповника и взгромоздилась на дерево, нахохлившись. Глупая, она понятия не имела о грозящей ей опасности и бестолково ворочала крошечной по сравнению с туловищем головой.

Настороженный взгляд, натянутая тетива, полет стрелы — и конец. Птица рухнула на землю, с треском ломая хрупкие ветки.

Из-за густых еловых ветвей выпрыгнула русоволосая девушка, подбежала к добыче и, напрягшись, вытащила стрелу. Затем улыбнулась, встряхнула собранными на затылке волосами и убрала птицу в заплечный мешок из оленьей кожи, где уже лежали два небольших зайца. Выпрямившись, гибко потянулась.

На девушке были только набедренная повязка, кожаная обувь да сшитая из волчьих шкур накидка, согревающая в холодные ночи. Из-за плеча выглядывал колчан, а на поясе висел длинный нож.

Люди из каменных домов назвали бы ее дикаркой, но сама Шейра из племени айсадов себя таковой не считала. Если кого и можно было назвать дикарями, то, на ее взгляд, подлых пришельцев, отнявших землю предков. Прадеды прадедов в то время были еще детьми, но они запомнили и передали потомкам свою историю.

Раньше ее род жил в Горах Духов, которые чужаки назвали Горами Гхарта. В то время айсадов было много. Мужчины охотились — на вершинах и у подножия гор, женщины обустраивали становище, ставили силки на мелкое зверье и выделывали шкуры.

Так было, пока не пришли темные люди: такими они казались светловолосым и светлоглазым айсадам. Пришельцы с помощью жестов и рисунков объяснили, что их родина покрылась льдом, и пришлось ее покинуть, и многие погибли в пути. Айсады и другие горные племена — тоги, равены — приняли чужаков, дали им еды, разрешили жить на своей земле.

Потом темных людей становилось все больше, они приходили и приходили, и не было им конца. Добычи уже не хватало, и племена перешли через перевал к южному подножию гор, где в изобилии водились быки, козлы и другая дичь.

Но темные люди оказались ненасытны, как сыновья шакала, они добрались и туда тоже. Айсадам и другим племенам пришлось бежать в непривычные для них степи. Там они смешались с местными жителями, и на время воцарился мир.

Он продолжался, пока дозорные одного из родов не заметили хлынувших с гор темных людей. Все поняли, что это значит. Вновь случилась битва, больше похожая на истребление, ведь у врагов было железное оружие и далеко стреляющие луки. Они ездили на лошадях, тогда еще не знакомых племенам, а тело прикрывали доспехами. Айсадам и прочим народам гор и степей снова пришлось отступить — еще дальше на юг.

Но и этим не закончилось. Темные люди дробили камни и возводили каменные жилища, продвигаясь все глубже. Тогда состоялся последний бой, после которого горстка уцелевших тогов, айсадов, равенов, лакетов и многих других укрылась в Дейнорских лесах на северо-западе. На захваченных же землях возникли страны темных людей: Тилирон, Райхан, Урбиэн, а позже и Отерхейн — самое ненасытное и подлое племя из всех. Его вожди до сих пор не могли успокоиться и недавно опять пошли войной на остатки тех родов, что еще оставались жить южнее и восточнее...

Шейра помнила, как к ним в леса пришли в который раз изгнанные со своих земель люди. Гордые воины плакали, глядя в сторону отнятой родины, а девушка окончательно убедилась: это не айсады, а чужаки — алчные, злобные дикари. Темные люди и так забрали степи, холмы и, главное, священные горы, теперь же шакалам не давали покоя и леса. Отерхейнцы подбирались к их границам, вырубали деревья, сжигали пни, а потом рыли землю. Впрочем, пока что айсады справлялись с горстками поселенцев: те не умели воевать.

В новое неспокойное время жизнь племени изменилась. Теперь и женщинам, и отрокам приходилось охотиться и убивать врагов. Сама Шейра впервые отправилась в бой в четырнадцать лет. Тогда у нее на виду поселенцы убили отца. Он упал, и его светлые волосы смешались с кровью и пылью, а голубые глаза так и остались открытыми. Мать погибла еще раньше. Шейра не плакала, когда они умерли. Лить слезы по умершим — оскорблять их души. Даже девочкой Шейра это понимала. Отец храбро сражался и погиб как воин — такой и должна быть смерть айсада: в битве или от старости. Если человек умирает от болезни, либо по случайности — значит, прогневал духов-покровителей, вот они и помешали достойной смерти.

В каждом бою Шейра убивала темных людей, не зная пощады, стараясь отомстить и за отца, и за сородичей. А больше всего ей, как и многим, хотелось дотянуться до шакальего вождя Элимера. Она готова была перегрызть ему горло и верила: когда-нибудь он заплатит за все.

От гневных мыслей лоб Шейры прорезала складка, глаза сузились, мышцы напряглись, но через минуту девушка встряхнула волосами и рассмеялась. Именно смехом научилась она отгонять злые и горькие мысли. Глубоко вздохнув, она еще раз тряхнула головой и побежала к становищу, расположенному на широкой поляне.

Влажные от росы ветки хлестали по лицу, оставляя едва заметные царапины, но Шейра не обращала на это внимания.

Неожиданно перед ней выросла фигура, заставив отскочить в сторону и схватиться за нож. Но вытащить его девушка не успела — узнала Тйерэ-Кхайе, Бегущего-по-листьям. Этот воин должен был стать ее мужем после праздника Весенней Луны: совет старейшин решил, что они рождены друг для друга.

Поговаривали, будто Тйерэ-Кхайе скоро станет одним из вождей, а значит, Шейру ценили в племени, раз посчитали достойной такого воина. Это тешило самолюбие. Кроме того, он ей нравился: храбрый, сильный, осторожный и умный — сложно найти охотника удачливее.

Бегущий-по-листьям смотрел на нее невозмутимо, по взгляду синих глаз невозможно было догадаться, зачем он появился. Несколько минут прошло в безмолвии: негласное соревнование, истинный смысл которого давно забылся, — кто сдержаннее.

Тйерэ-Кхайе заговорил первым:

— Тебя ждут на поляне, Белая Куница. Идем.

Он положил руку ей на плечо и повел к становищу.

— Что-то случилось? — спросила Шейра.

— Из степи прискакали вожди туризасов, привезли знак мира. Будет большой совет. Вожди тогов, равенов и лакетов уже здесь, наши шаманы бьют в бубны.

— О! — не скрыла она удивления, ведь на ее памяти еще ни разу не собирались предводители всех племен сразу. — Великий совет вождей?! Но при чем здесь я?

— Мне неведомо — лишь на совете прозвучат ясные слова. Вроде пророчество какое-то было. Большего мой язык сказать не может, мне просто велели привести тебя.

Шейра промолчала, хотя и сгорала от любопытства.

Становище встретило их ударами бубнов и песнопениями шаманов. Шейра с притворным равнодушием глянула на вождей и старейшин — они сидели в первом круге, ближе к костру. Во второмбылиуважаемые воины, а дальше — простые охотники. Позади всех толпились подростки и дети, вытягивали шеи, чтобы лучше видеть.

Шейра направилась в третий круг, и тут заметила, как пристально смотрит на нее верховный вождь айсадов — Дагр-Ейху.

— Шейра-Сину! — сказал он. — Подойди к огню совета.

Девушка не без удивления и робости подчинилась, уселась чуть позади старейшин. Слово взял вождь туризасов. Седой воин выдержал положенную паузу и обратился к племенам.

— Храбрые вожди, смелые воины и ловкие охотники, я пришел с посланием моего рода. Вчера туризасы услышали пророчество. Наш верховный шаман открыл его перед смертью своим ученикам. Он еще никогда не ошибался, и великая надежда зародилась в наших сердцах, ведь силу последнего предсказания нельзя разрушить! Шаман видел людей в одежде из кожи, они неслись на конях, и рушились каменные шатры от их натиска, и белая куница сразила коршуна. Племена, вы понимаете, что это значит?! Коршун — дух-покровитель шакальих вождей, а Белая Куница живет среди айсадов. Пророчество гласит: племена объединятся и под предводительством Шейры-Сину пойдут войной на шакалов. В схватке с ней погибнет темный вождь, а каменные стены падут. Мы вернем наши земли!

Люди заволновались. Нестройный гул взметнулся к верхушкам дубов и сосен. Дагр-Ейху поднялся, встал у огня и заговорил:

— Воины! Ваши уши слышали сказанное языком Иркича-Йоху, вождя туризасов, теперь пусть головы осознают. Нам же пришло время говорить с духами.

Вожди и старейшины, шаманы и знаменитые воины покинули круг и отправились в шатер совета. Дагр-Ейху поманил Шейру жестом, давая понять, что ей тоже нужно идти. Девушка окончательно оробела, хотя пыталась этого не показать, и уверенным шагом двинулась за вождем.

Оказавшись в шатре, Шейра растерялась. Она понятия не имела, где ее место в круге. Хорошо, что Дагр-Ейху подсказал: потянул за руку и усадил рядом с собой.

По кругу пустили ритуальный рог с отваром из колдовских трав, приготовленным ворожеей Увья-Ра. Вожди помолчали, показывая свою сдержанность, затем поднялся Иркич-Йоху и заговорил на древнем наречии, используемом лишь в особенных случаях. Оно восходило к тем далеким временам, когда горные жители были одним племенем, а потому люди, допущенные в шатер совета не впервые, без труда понимали этот язык. Шейре же приходилось слушать в оба уха, чтобы уловить смысл: она плохо знала наречие предков.

— Шакалы Отерхейна отбирают у нас землю, убивают нас, — говорил Иркич-Йоху. — Дети наши растут, не видя величия прародителей. Но настало время, когда мы можем все изменить. Если упустим его, конец один — смерть. Темные люди рано или поздно истребят народы лесов, а после вас в неравной битве падем и мы — народ равнин. Племена, нас мало, но вместе мы станем сильными. Так объединимся же по слову нашего шамана! Белая Куница повергнет темного вождя, и племя Отерхейна падет. Духи-покровители помогут нам. Я закончил и жду вашего ответа.

— Слова Ирича-Йоху пронизаны болью и правдой, — раздался низкий голос Дагр-Ейху. — Пусть даже мы не победим, но хоть погибнем в великой битве. Достаточно мы прятались, подобно грызунам в норах, пора вспомнить, что мы — вольный народ! Это — наш край! Наш долг — изгнать подлых чужаков с земли, где покоятся кости предков! Но что скажет твой язык, Шейра-Сину? Ведь это тебе предрекли духи вести нас в битву.

Шейра думала, что не выдавит и звука, но все же, минуту помолчав, ответила:

— Кто я, чтобы сомневаться в предсмертном пророчестве и противиться большому совету? Я сделаю, как решено будет здесь и сейчас.

Других слов от нее и не ждали.

— Я услышал тебя, Куница, — кивнул Дагр-Ейху. — Не бойся и знай: мы все — вожди и воины — будем рядом с тобой в бою и подскажем верный путь.

Дальше девушке все виделось, как в тумане. Участвующие в совете говорили с духами, она же, не привыкшая к зелью мудрых и колдовским курениям, ничего не понимала. Мысли уносились вдаль, слова ускользали.

Из шатра совета вышли поздним вечером. Люди не разошлись: ждали решения. Узнав о нем, издали боевой клич «Ахий-йя», и лес утонул в реве голосов. Шейра ликовала вместе со всеми, в ее глазах горели воодушевление и уверенность в победе, сердце бешено колотилось.

Следующий день девушка также провела в радостном возбуждении. Только сейчас она поняла, как устала прятаться в лесу, скрываясь после мгновенных, как укол, нападений, когда душа жаждала настоящего боя, о котором слагали бы легенды! Хотелось почувствовать неистовую скачку и упоение битвой, услышать крики поверженных врагов!

Правда, стоило на землю опуститься лиловой тьме, и дневное воодушевление уступило место мутным, нехорошим сомнениям. Терзаемая ими, Шейра до утра проворочалась в шатре из веток и мха, который делила со своими родичами.

Да, она была отважна, но слишком молода и неопытна: участвовала в схватках всего два года, а что такое настоящая война и вовсе не знала. Тем более не могла представить, как вести в бой такое множество людей. Слепая вера в нее, которой Шейра упивалась днем, теперь давила на плечи.

Вообще-то девушка не раз представляла, как ведет племя и прогоняет темных людей: далеко разносится боевой клич айсадов, быстры, словно молнии, кони, шакалы в ужасе разбегаются. А возглавляет людей племен она — беспощадная воительница. Волосы развеваются за спиной, стрелы разят врагов, в ее искаженном гневом лице шакалы видят смерть. Вот миг, когда Шейра разрубает мечом плоть темного вождя, вырывает из его груди сердце, и гнилая кровь хлещет из раны. Проклятый Элимер падает к ее ногам, остальные враги разворачиваются и бегут, а свободные племена возвращают исконные земли. Уродливая башка подлого предводителя шакалов красуется на колу перед шатром верховного вождя рода айсадов. Вождем, естественно, она видела себя — Белую Куницу.

В воображении ненавистный враг не раз ползал у нее в ногах, моля о пощаде, и не раз она убивала его. Но то были честолюбивые девчоночьи мечты, Шейра понимала это — сейчас же перед ней распростерлось настоящее.

Шейра боялась. Не за себя — айсадов с детства приучали не страшиться смерти, — девушку пугала ответственность, свалившаяся так внезапно.

«Отерхейн раздавит нас, как букашек! Шаман ошибся», — подумала Шейра и тут же устыдилась: малодушная мысль не достойна айсада.

Наконец удалось успокоить себя тем, что бой случится лишь после праздника Весенней Луны, и еще есть время, чтобы собраться с мыслями и силами. Правда, их союз с Тйерэ-Кхайе отложится, зато, если они победят, будет двойной праздник. А если проиграют... Тогда ничего уже не будет нужно: айсадам лучше исчезнуть с лица земли, чем угодить в плен или с позором возвратиться в леса, где шакалы рано или поздно истребят их поодиночке.

* * *

В Дейнорские леса пришел долгожданный праздник пробуждения — ночь Весенней Луны. В это время шаманы разговаривали с духами, а люди непосвященные просили здоровья и удачи.

Поляну заливал лунный свет, ему навстречу устремлялось пламя костра, как мужчина к женщине. В сплетении двух огней деревья словно оживали, тянули к людям ветки и шептали о чем-то.

Айсады танцевали вокруг костра, били в ладони, топали в такт шаманским бубнам, кружились и прыгали. Ворожея Увья-Ра хриплым голосом выводила ритуальную песню, а закончив ее, вышла на середину поляны, приблизилась к пламени вплотную — невыносимый жар старуху как будто не тревожил, и люди думали, что от него ведьму защищают духи.

Шаманку многие побаивались, и не только из-за связи с миром-по-ту-сторону. Пугал также и ее облик. Потемневшее от времени, изъеденное оспой лицо, кривая улыбка, открывающая несколько гнилых зубов, крючковатый нос и цепкие, как у хищной птицы, пальцы. Сквозь редкие седые волосы, заплетенные в три косы, просвечивала огрубелая кожа, жилистое тело было обвешано оберегами из перьев, костей и клыков — они позвякивали при каждом движении. Никто не знал истинного возраста самой старой из айсадов, да она и сама давно его позабыла.

Наступила полночь, бубны смолкли, замедлилась и остановилась пляска — пришло время преданий. В праздник Весенней Луны полагалось рассказывать легенды, чтобы народ их не забыл.

— Девушку называли Укчейла-Айэ, — повела шаманка рассказ, сопровождая его жестами и откровенными движениями бедер…

Укчейла-Айэ, что означает Песня-В-Пути, была из берегового народа. Когда ходила она собирать травы, когда шила одежду — пела прекрасные песни, в них призывала неизвестного, суженого ей духами. А люди слушали, и радость наполняла их сердца. Многие мужи хотели взять Укчейлу к себе в шатер, но всем она отказывала: сердцем знала — не с ними ее судьба.

Однажды гуляла та певунья по лесу, и выскочил перед ней волк. Огромный — дюжине воинов с ним не совладать. Испугалась дева, закричала, бросилась прочь. Погнался волк за ней. И пары прыжков ему достаточно, чтобы нагнать, но почему-то он не торопился. Четыре дня и четыре ночи мчался за Укчейлой, пока не загнал высоко в горы. А у той уже и сил нет бежать! Обернулась певунья к волку, приготовилась смерть встретить.

Но видит: не нападает он, а кругами ходит. Как четвертый круг прошел, так мужчиной обернулся. Да таким, что всем на зависть — стройный, сильный, на лицо пригожий, а в глазах — огонь.

И сказал Волк Укчейле:

— Давно я тебя знаю, давно слежу за тобой, потерял и покой, и сон. Я влюблен! Согласишься ли ты, человеческая женщина, жить здесь, со мной? Пещера моя просторна и светла, и крепко в ней тебя любить стану.

— Где же это видано, чтобы человеческая женщина с Волком жила?

— Не стану неволить. Мыслишь уйти — отпущу. Но вот моя рука. Дай же мне свою, если остаться согласна.

Задрожала Укчейла, закрыла глаза ладонью и, вскрикнув, убежала.

Опустился тогда Волк на землю, уронил голову на руки. Сидит, не замечает ничего. Сколько времени прошло, не знает. Вдруг чувствует — чьи-то пальцы плеча коснулись. Поднимает глаза и видит: то Укчейла вернулась.

— Вот тебе моя рука, — говорит певунья. — Не пойду я в селение. Буду женой твоей и матерью твоих детей. Ибо нет среди людей равного тебе.

Возрадовался Волк и отнес Укчейлу в пещеру. Стали они жить, как муж с женою. В теле волка муж на охоту ходил, а в человеческом обличье жену любил.

Но жил в горах и некто Шакал. Слаб он был, но хитер. С Волком в друзьях ходил, за ним объедки подбирал. Как увидел Шакал волчью жену, услышал, как она поет, так сердце черной завистью наполнилось. Покой от злости потерял. Все ходил и думал: «Как же так, у Волка жена красавица да умница, меня же, Шакала, ни одна людская женщина не подпускает. Уж больно я ликом неказист. Несправедливо это».

Задумал Шакал хитрость одну. Пришел ночью к Укчейле, когда Волк на охоте был, и прошептал:

— Это я — Волк. Ты огонь не разжигай.

— Чем плох огонь?

— Выследили меня охотники. Убежал я, но свет их к пещере привести может. Но не волнуйся, любить я тебя буду крепко, как прежде.

— Волк, какой-то у тебя голос странный.

— Это оттого, что от охотников бежал. Запыхался. Но любить я тебя буду так же крепко, как и прежде.

— Волк, и волос твой странный.

— Это оттого, что промеж кустов да колючек продирался. Но любить тебя буду так же крепко, как прежде.

Поверила Укчейла, что Волк это, и провела с ним ночь. А как засветало, так Шакал уходить собрался: уберегите духи ему сейчас Волка встретить. Упали на него рассветные лучи, и увидела Укчейла, что не Волк это, а хитрый Шакал. Закричала, с палкой на него бросилась. А он, знай, посмеивался.

— Ты бы, красавица, не кричала, а то Волк услышит. Не понравится ему, что ты мужа со мной перепутала.

Помолчала Укчейла, а потом сказала:

— Уходи, проклятый.

— Уйду. Но смотри — появятся у тебя два детеныша: мой и волчий. Так моего мне отдай — сын мне нужен. А коли оставишь у себя, Волк его все равно загрызет, потому как чужое дитя ему будет.

Заплакала Укчейла. Шакал же, довольный, пошел себе, посвистывая. Как из пещеры вышел, так снова в зверя перекинулся и такого стрекача от пещеры задал, что лапы засверкали.

Ничего не сказала Укчейла Волку, когда тот вернулся.

Прошло время, родила она двух сыновей. Смотрит на них и видит: один сильный да крепкий, улыбается, ручонками машет. Второй маленький да сморщенный, кожа у него темная, и плачет он так громко, что горы трясутся. Сразу поняла Укчейла, который сын Шакала. Тайком, пока Волк на охоте был, отдала второго сына, а Волку сказала, что умер ребенок, слабенький, мол, уродился.

Выросли волчий и шакалий сыны и взяли себе человеческих дев в жены. От них и пошел род горных людей. Дети шакальего сына все как на подбор хитрые да пронырливые рождались, а дети волчьего сына — благородные и сильные. Вот потому люди и ныне так различаются: мать-то у них одна, да отцы — разные. Завсегда видно, кто шакалий потомок, а кто волчий. Мы, айсады, всегда различать их умели.

Еще с тех пор повелось, что волчье племя с шакальим враждует, потому как, хоть и сводные они братья, а больно разные. Предсказание было, что настанет время, и будут волки с шакалами в мире жить. Но это уже другая легенда.

— Совсем другая легенда, — повторила Увья-Ра, — и время для нее надобно другое.

Снова зазвучали бубны. Шаманка бросила в костер еловые лапы, и огонь вспыхнул, заискрил, хвойный дым залил поляну. Ворожея развязала кожаный мешочек, где лежала высушенная кора дейноров, и поднесла каждому. Очередь дошла и до Шейры. Девушка положила в рот несколько крошек, пожевала и скоро ощутила горечь и сухость. Волна дрожи прокатилась с головы до ног, и тело словно сбросило земные оковы, слившись с воздухом.

— Пусть сила прародителей ниспошлет тебе мудрые видения в эту ночь, — сказала шаманка.

Шейра уже не различала человеческих голосов, слух заполнился участившимися ударами бубна — будто не бубен, а ее собственная кровь отбивала ритм.

Она услышала, о чем говорят деревья и шепчут травы, но не поняла скрытого смысла их слов: «Люди… люди… шумят… глупые…братья… гибнуть…»

Луна взывала к Шейре, и девушка простирала к ней руки. Они остались одни во вселенной: Луна и Шейра-Сину. Шейра-Сину и Луна. А вокруг изначальная ночь. Шейра больше не видела соплеменников и не помнила о них — находилась далеко, в сокрытом от человеческих глаз мире, парила в призрачном, сотканном из лунного света пространстве.

По телу снова пробежала дрожь, и оно пустилось в пляс. Шейра сначала медленно, потом быстро закружилась. И ещё быстрее, и ещё...

Перед глазами айсадки родились два огня: белый и красный, луна и пламя. Они разгорались все ярче, слепили глаза. Кровь стремительнее бежала по жилам. Развевались волосы, шептали что-то губы, руки изгибались, как змеи, а бедра неистово вращались. По телу ползли струйки пота.

Огни подступили ближе — сейчас все сгорит! Жар испугал Шейру, и она бросилась в лес — во тьму и спасительную прохладу. Спотыкалась, падала и, не чувствуя боли, снова вставала и неслась дальше. Только оказавшись у реки, успокоилась и опустилась на землю.

Промеж верхушек деревьев светился кусочек ночного неба. Он приблизился, и Шейра увидела Великую гору. Сотни чудовищ раскачивали ее. Казалось, будто она вот-вот перевернется, и камни, сползающие по ней, поменяют направление. Гора нависала над айсадкой, и девушке чудилось, будто над вершиной кружат два коршуна. Потом гора исчезла, и перед глазами вновь остался только кусочек неба, такой же далекий, как и прежде. Зато звезды стали нестерпимо яркими.

Шейра раскинула руки и что-то прокричала на неведомом ей древнем наречии.

Грудь вздымалась все чаще, распухшие губы приоткрылись. Любой звук, будь то шелест листьев или крик ночной птицы, звучал невыносимо громко. Духи земли питались силами Шейры, чтобы потом отдать ей свои.

Затрещали ветки, девушка закрыла ладонями уши и снова закричала.

На фоне ночного леса увидела силуэт: это был волк в человеческом обличье — или человек, обратившийся в волка.

Мгновение — и она почувствовала рядом горячее тело, чужую силу.

Луна — к огню, дух — к человеку, мужчина — к женщине.

Влажные губы коснулись ее тела, а она пальцами впилась в спину оборотня. Ласкала его, в упоении раздирая кожу ногтями. Шейру манил запах крови, как и ее дикую прародительницу — лесную куницу.

Сплетались руки и ноги, извивались тела, соединялись воедино.

Безудержна, ненасытна страсть, когда в разгаре праздник Весенней Луны. Все живое отдавалось ей в эту ночь, а она дарила дожди лесам и плодородие земле.

Когда небо на востоке посерело, а луна исчезла с небосвода, тело Шейры в последний раз изогнулось. Потом айсадка вскочила и бросилась прочь, словно ее гнало куда-то, но, пробежав всего с десяток шагов, она в изнеможении рухнула в траву.

Навалилась тьма, окутала забвением, заковала в цепи сна без сновидений. Девушка ничего больше не видела, не слышала и не чувствовала — все силы отдала она в эту ночь пробуждающейся земле.

Ночь неохотно отступала перед рассветом, не признающим полутеней и размытых очертаний. Над оврагами и ложбинами заклубился матовый туман, облака зарумянились на фоне яркого неба. Беспощадный солнечный огонь спалил остатки ночного безумия, навеянного луной.

* * *

Шейра открыла глаза, и ее ослепил пробивающийся сквозь листву свет. Солнце стояло в зените: значит, она проспала довольно долго.

Высокая трава щекотала и колола тело, до слуха доносились привычные звуки леса — стрекот насекомых, птичий щебет, шум ветра, играющего в верхушках деревьев.

Голова гудела. Любое движение отзывалось тягучей болью в мышцах, но Шейра знала: лучше встать и размять тело сейчас, потом будет тяжелее.

Держась за стволы, она поднялась и, пересиливая себя, пошла к берегу быстрой реки Ауишти — и с гиканьем бросилась в бурлящий поток. Ее тут же закрутило, окунув в воду с головой. Отфыркиваясь, Шейра вынырнула и поплыла против течения: ей нравилось бороться со студеным потоком, бодрящим после дурманной ночи. Айсадка разгребала воду, ощущая, как с раздраженной кожи смываются грязь и пот.

На берег вышла почти счастливая, легла на пригретый дневными лучами пригорок и устремила бездумный взгляд в небо, разукрашенное узорами облаков. Сверкающая влага скоро испарилась с позолоченной солнцем кожи, и зябкий ветер больше не холодил тело. Веки отяжелели, и айсадка, позабыв обо всем, заснула.

Сквозь сон Шейра ощутила нещадные укусы вездесущей мошкары. Значит, день клонился к вечеру. Девушка приоткрыла веки и тут же застыла в страхе: сверху, не мигая, на нее смотрели желтые глаза Увья-ра. Шейра отодвинулась от старухи. Та моргнула и, повизгивая, засмеялась — заметила ее испуг.

— Не ожидала тебя увидеть, — попыталась оправдаться Шейра.

— Конечно, — прошамкала ворожея и снова засмеялась. — А вот я тебя искала, Белая Куница. Через день начинается дорога, путь в большую битву. Уверена ты в победе?

— Было пророчество, ведь ты слышала…

— Пророчество, — ведьма опять хихикнула. — Да, пророчество. А ты слышала его сама? От мертвого шамана, а?

— Н-нет. Но ученики…

— А что ученики?! — вскрикнула шаманка. — Они поняли то, что захотели. Нельзя полагаться на них.

— Хочешь сказать, мудрая, они ошиблись? — брови Шейры поползли вверх.

— Нет, — старуха покачала головой. — Но могли неправильно понять волю духов. Судьба твоя странная... Победа переплетена с поражением и смертью. Но ты все равно должна…

— О чем ты? Что я должна сделать?

— То, что собиралась, — ведьма пронзила ее взглядом. — Ты поведешь племена в бой. Убьешь темного вождя. Даже если придется пожертвовать собой. Темный человек должен умереть, иначе он всех погубит. Всех… не только наших родичей. Убить его непросто, но я помогу. Вот. — Увья-Ра пошарила под укутывающей ее шкурой и достала стрелу с костяным наконечником. — Этим ты должна пронзить сердце шакальего вожака.

Шейра повертела стрелу в руках: испещренная трещинами, кривая — не верилось, что ею можно кого-то убить.

Увья-Ра поняла сомнения девушки.

— Не суди о сути вещей по их тени в явном мире. Это — стрела смерти. Древко ее из дерева, что растет в мире духов, а наконечник — из рога, сброшенного небесным оленем. Она долго хранилась у нас, передавалась из рук в руки, от наставницы к ученице. Но сейчас особое время, вот я и отдаю ее тебе. Ты должна исполнить предначертанное.

— Я услышала твои слова, мудрая Увья-Ра. Так что мне нужно с ней сделать?

— Возьми, до самого боя носи с собой, а вечером беседуй с ней — она должна запомнить тебя и твой голос. Я уже заговорила ее на смерть темного вождя. Ворожила, пока племя праздновало. Когда поведешь людей в битву, пусть это будет единственная стрела в твоем колчане: она не терпит соперничества. Сражайся, чем хочешь, но стрела должна быть только одна. Тогда, если все сделаешь правильно, тебе останется только выстрелить в главного шакала.

— Но я даже не знаю, как он выглядит...

— Стрела подскажет. Она найдет его, как бы далеко от тебя шакал ни находился, и как бы криво ты ни стреляла. Это — Стрела Смерти, свою жертву она не отпустит.

Шейра, завороженная, долго смотрела на древнюю вещь, потом поднялась и сказала:

— Благодарю, мудрая. Я поняла и сделаю все, чтобы не подвести наш род. Наши предки…

— Ни к чему громкие слова, Куница. Беги, готовься к битве, а я останусь, соберу трав. После ночи Луны они пропитаны силой.

Шейра кивнула, по привычке встряхнув волосами, и отправилась к становищу.

С огромного ясеня шмякнулся мохнатый зверек и притворился мертвым. Хирм отшвырнул его ногой, пробормотав:

— Проклятый дутл...

Эти грызуны водились здесь в изобилии: считалось, что их привлекают горькие семена дейноров — высоких крепких деревьев, напоминающих дубы. Разведчик не особенно в это верил, ведь дейноров никогда не было много, а сейчас стало еще меньше. Местные шаманы использовали их кору для путешествий в мир духов, что деревьям вредило, приграничные поселенцы и вовсе норовили дейноры срубить, ведь дома, построенные из них, почти не гнили, не привлекали термитов и служили не хуже каменных.

Дутлов же меньше не становилось, и они зачастую мешали и охоте, и разведке. Заслышав шаги, зверьки притворялись мертвыми и падали на землю, чем пугали дичь и привлекали внимание дикарей. И это притом, что желающих полакомиться мясом глупых грызунов — жестким и дурно пахнущим — находилось не много. Неспроста в Отерхейне слово «дутл» стало ругательным.

Разведчик огляделся, прислушался, но не заметил ничего подозрительного. Пружиня шаг, двинулся дальше, по-прежнему избегая ровных тропок и открытых мест.

Выйдя на опушку, он с удовольствием отметил: соратник с лошадью уже здесь. Не говоря ни слова, взял коня под уздцы, обменялся с товарищем взглядами, вскочил в седло и умчался по дороге, ведущей в Отерхейн.

Ночью зачастила морось, тропу размыло, и из-под копыт летели брызги грязи. Разведчик плотнее закутался в шерстяной плащ и надвинул капюшон на глаза. С погодой не повезло, но переждать ненастье Хирм не мог — донесение было срочным. Вот он и торопился, не обращая внимания на дождь, слякоть и усталость.

Серые воины — так называли себя разведчики, — давно заметили волнение среди дикарей. Правда, лишь сейчас убедились, что те всерьез готовятся к битве. Началось брожение и среди племен равнин, а это значило, что лесные жители решили объединиться с туризасами и идти на Отерхейн.

Хирм полагал, что дикарям надеяться не на что — все равно проиграют, но чем раньше кхан узнает о замыслах врагов, тем сокрушительнее окажется их поражение.

К утру вдали показалось большое поселение. Разведчик свернул в ту сторону и скоро въехал за плетеную изгородь села под названием Птичий Затон. Спешился, взял лошадь под уздцы и, насвистывая себе под нос песенку, подошел к добротным деревянным воротам, над которыми висела большая железная подкова. Хирм постучал. Спустя несколько минут выглянул чернобородый мужик в закопченном кожаном переднике.

— Лошадь подковать, — буркнул разведчик, протягивая потертую монету.

— Заводи во двор. — Кузнец пропустил его вперед, болтая на ходу: — Там у меня навес, чего под дождем-то торчать. У-у-у, давненько в наших краях таковской непогоды не видели. Ну, да это ничего, зато поля, может, того, зазеленеют. А то скот совсем отощал. — Он захлопнул ворота, затем обернулся и воскликнул: — Ну и ну! Хирм! А я тебя не сразу и признал! Давненько ты в наших краях не бывал, а? Все по лесам мотаешься?

— Мотаюсь, Шешко, мотаюсь, — усмехнулся разведчик. — А к тебе как всегда… ну, ты знаешь.

Кузнец с пониманием кивнул. Отвел лошадь Хирма в конюшню и скоро вывел другую, тоже каурую.

— Кажись, похожа, — пробормотал он, похлопал коня по крупу и поинтересовался: — А в лесах-то чего творится, а? Кобылка твоя, смотрю, вся в мыле.

— Да ничего особенного, — отмахнулся разведчик. — Дикари расшалились.

— Обычное дело. И чего им неймется?

Хирм промолчал, только пожал плечами, а Шешко хмыкнул и спросил:

— Может, перекусить хочешь? Отдохнуть? Уж больно погодка мерзкая. Переждал бы, а на рассвете и в путь.

— Я бы с радостью, да времени нет. Поеду.

— Ну, как знаешь. — Кузнец прошел к воротам и, открыв их, пропустил Хирма. — Бывай. Удачи тебе!

— Бывай, Шешко! Если что, все как обычно: ты меня не знаешь…

— Да кому объясняешь-то? Чай не в первый раз.

— Ну, извиняй. Давай, судьба будет — свидимся.

Хирм вскочил на лошадь, пустил ее рысью и покинул Птичий Затон.

Перед ним проносились покосившиеся деревушки и добротные села. Пару раз он останавливался, наскоро перекусывал и двигался дальше. В городке под названием Сихрут передал донесение одному из своих и отправился на постоялый двор — отсыпаться.

* * *

Дозорные заметили к востоку от столицы облако пыли, поднятое тысячами копыт: отерхейнское войско с победой возвращалось домой. Эта весть быстро разнеслась по городу, и он забурлил.

На торговой площади лавочники спешно выкладывали лучший товар — заморские вина, дорогие ткани и украшения: жены непременно захотят устроить мужьям пир, а те, в свою очередь, не откажутся побаловать жен. К тому же после удачных походов воины всегда при деньгах, а значит, в торговых рядах еще несколько недель от покупателей отбоя не будет.

В трактирах и публичных домах наряжались прислужницы и веселые девицы. Те из воинов, что не обременены семьями, первым делом отправятся к ним — пить и развлекаться.

Когда всадники въехали в город, жители высыпали на улицы, чтобы увидеть их, поприветствовать, поглазеть на кхана. Ликующий рокот толпы заглушил горестные вопли тех женщин, чьи мужья не вернулись.

Элимер сейчас куда больше походил на властителя, чем в военном походе. Серебряный с сапфирами венец сверкал в черных волосах, собранных в высокий хвост, что позволяло увидеть знак династии на виске, одежда из синего шелка переливалась на солнце, через плечо была перекинута рысья шкура. Даже те, кто видел Элимера впервые, без труда узнавали в нем правителя.

В замке царила суматоха еще с предыдущих дней, когда там получили известие о возвращении войска. По огромной кухне сновали повара: готовился пир для правителя и воинской знати. Слуги подметали полы и покрывали их ароматными луговыми травами, а серые колонны и стены украшали цветами и яркими лентами.

В тронной зале ждал наместник — он должен был торжественно вернуть кхану кольцо с печатью.

В своих покоях прихорашивались женщины: наложница кхана и жены знати, живущие при дворе.

Поправляла рыжие кудри красавица Зарина. Ее бледное лицо окрасил румянец, а в горячечном взгляде сквозила нервозность. Она покусывала губы, чтобы сделать их ярче.

Девушка придирчиво изучала себя в зеркале. Изящная фигура подчеркивалась тонким одеянием ярко-зеленого цвета, на запястьях поблескивали витые браслеты, на пальцах — золотые кольца, а в ушах — серьги с топазами.

Зарина улыбнулась своему отражению, оно ей нравилось.

«Если ты, мой кхан, останешься хладнокровным — сердце твое сделано из камня!» — подумала девушка.

У себя на родине, в княжестве Тилирон, она многих покорила. Многие мужчины готовы были сложить к ее ногам богатство, а ведь она не отличалась ни благородством происхождения, ни достатком — всего лишь младшая дочь мелкого лавочника. И все же продавать себя она не хотела, а ждала своего единственного. Молодого, богатого и красивого. Дождалась. По крайней мере, так ей тогда казалось. Зарина верила, что тилиронский княжич, которого видела пару раз на площади, заметит ее, и грезила о нем дни и ночи. Сотни раз представляла, как голубоглазый Кмити случайно окажется на их убогой улице, засмотрится на Зарину и не устоит: сделает ее своей возлюбленной. Только этими мечтаниями и жила, с отсутствующим видом выполняя работу в лавке.

Но бурным потоком хлынули на Тилирон орды Отерхейна, и о мечтах пришлось забыть. Молодого княжича со всей семьей казнили, а Зарина, узнав об этом, выбралась из последней крепости, где скрывался народ княжества и, словно опоенная зельем, отправилась на полуразрушенную площадь. Там по-хозяйски разъезжали вражеские воины, Зарина же бродила в сумбурном помешательстве, не думая, что ее могут изнасиловать или убить, не замечая, что всадники смотрят на нее, как на добычу. Вдруг на плечо легла мужская рука, и Зарина вздрогнула.

— Девочка, здесь опасно, — сказал воин на ломаном тилиронском. — Идем. Отведу в спокойное место.

Зарина мало что соображала и, не противясь, позволила увести себя к бывшему княжескому дому. Мужчина подтолкнул ее в спину и что-то сказал стоящим у входа стражникам. Она не поняла его слов, зато в ответе распознала обращение «кхан». Тут и дошло: незнакомец — кровожадный правитель Отерхейна. Она крикнула, позабыв об осторожности:

— Ты! Убийца! Ненавижу!

С удовольствием отметила, что кхан опешил, но тут же ее охватил страх. Зарина отшатнулась и даже всхлипнула, но правитель уже не смотрел на нее. Снова что-то приказал стражам и, ни разу не обернувшись, ушел. Те подхватили Зарину под руки и увели вглубь терема.

Сейчас девушке было смешно вспоминать и об этом случае, и о полудетской влюбленности в незнакомца, и о пролитых по нему слезах, и о страхе перед кханом.

Да, отерхейнский правитель ничем не напоминал былую любовь Зарины: мрачное смуглое лицо и пристальный взгляд черных глаз ввергали в трепет, в то время как мягкие черты и озорство во взгляде русоволосого княжича вызывали желание заговорить с ним и улыбнуться. Но теперь-то Зарина знала: княжич Тилирона не шел ни в какое сравнение с могущественным кханом Отерхейна.

Все происходило постепенно. Зарина иногда сталкивалась с Элимером в тереме — захватчик присмотрел там себе покои. Она сначала вздрагивала и старалась быстрее убежать, а потом успокоилась, поняв, что он не собирается делать ей ничего дурного и вообще едва обращает на нее внимание. Чуть позже проснулось любопытство, и она стала посматривать на него, наблюдать, заинтересовалась и сама начала искать встречи. А там и заговорила: спросила о дальнейшей судьбе Тилирона. Уже потом узнала, что для чужачки и простолюдинки считалось непростительной наглостью обратиться к властителю первой и без позволения, еще и с расспросами. Но правитель ее тогда не одернул, не упрекнул, а терпеливо пояснил, что княжество станет теперь Отерхейнской провинцией, а все его жители, кто примет власть кхана, — отерхейнцами.

— Значит, — спросила Зарина, — если твоя страна станет и моей, то мне можно будет поехать в любой ее конец?

— Конечно.

— Даже в твою столицу?

— Даже в мою столицу.

— Даже в твой замок?

Правитель вскинул брови в веселом изумлении и ничего не ответил, но его обычно жесткий взгляд смягчился, и Зарине это понравилось. Она поймала себя на том, что очень не хочет, чтобы кхан уезжал отсюда один, без нее.

Он и не уехал без нее. В день, когда захватчики покидали Тилирон, Элимер подошел к Зарине.

— Я буду рад видеть тебя в моей столице и в моем замке, — сказал он, затем наклонился к ее уху и, понизив голос, добавил: — И на моем ложе.

По телу Зарины пробежали волнительные мурашки, щеки обдало жаром, а сердце затрепетало. Она вскинула на правителя жгучий, с лукавинкой, взгляд.

— Я уж боялась, что ты так и не предложишь…

Он улыбнулся и, взяв Зарину за руку, повел за собой.

Так тилиронская простолюдинка и стала наложницей властителя Отерхейна и со временем влюбилась в него еще сильнее. С каким исступлением, с какой страстью отдавалась она ему теми редкими ночами, когда он находился рядом. И какими пустыми становились дни без него…

Теперь, когда кхан наконец вернулся с войны, она в радостном предвкушении ждала вечера, когда он заглянет в ее покои.

«Нет на свете никого прекраснее меня, — думала Зарина, — и никого прекраснее Элимера, моего кхана. Только моего и ничьего больше».

* * *

— Совсем стемнело… — стоя у окна, протянула Зарина и обернулась к Элимеру. — Погасим свечи?

— Зачем, милая, разве с ними плохо? — Кхан поднялся с покрытого овчиной дивана и приблизился к ней. — Пусть горят, я хочу тебя видеть.

Зарина улыбнулась и отошла от окна, сделала несколько шагов навстречу Элимеру. Он любовался ее изящными плавными движениями.

— Господин моего счастья, — певучий голос Зарины был тих, но глубок, — наконец-то ты со мной! Тебя так долго не было.

— Ты знаешь почему.

— Потому что ты правитель, и у тебя много дел, — откликнулась она и, заигрывая, добавила: — Но я твоя нетерпеливая женщина и с ума схожу от ожидания, все время по тебе скучаю. Смотри, скоро захочу еще и на твои войны с тобой ездить!

Зарина снова улыбнулась, вызвав ответную улыбку на губах Элимера. Он притянул любовницу к себе, обнял, коснулся губами ее губ. В этот миг раздался осторожный стук в дверь. Отстранив девушку, кхан обернулся.

Она взмолилась:

— Не открывай, и они уйдут!

— Если меня беспокоят в такой час, значит, что-то важное, — в голосе больше не слышалось нежности.

Стук повторился, и Элимер открыл дверь.

— Таркхин? Что-то срочное?

— Из Дейнорских лесов примчался один из серых, привез вести о дикарях. Они собираются идти на нас войной.

— Сейчас? Войной? На нас? Да они обезумели.

— Прикажешь его позвать?

— Не нужно. Я сейчас спущусь, пусть подождет.

Элимер прикрыл дверь, подхватил с пола пояс с оружием и надел. Зарина потянула кхана за руку и воскликнула:

— Не уходи, жизнь моя! Какие-то дикари! Что с ними станется? Уже совсем ночь, до завтра подождут. — Элимер глянул на нее так, будто она сказала сущую глупость, но Зарина не заметила. — Неужели из-за них ты снова покинешь меня?

— Придется.

— Останься!

— Доброй ночи, Зарина. — Он поцеловал девушку в висок и вышел из покоев.

Она стояла потерянная, потом в ярости ударила ногой дверь: правитель пренебрег ею из-за жалких дикарей! Скоро ярость сменилась слезами.

* * *

Элимер спустился по лестнице и удивился, заметив в зале Ирионга и Варду: не ожидал увидеть их в столь позднее время.

Таркхин пояснил:

— Когда я выслушал Фарема, подумал, что вопрос нужно решить поскорее. Вот и собрал… небольшой совет.

Кхан кивнул. Прошел в другой конец залы и опустился в деревянное кресло. Напротив него стоял невзрачный человек в запыленном плаще, к нему Элимер и обратился:

— Ты из серых воинов и привез весть, которую считаешь важной.

— Да, повелитель.

— Слушаю.

— Месяц назад к айсадам пришли вожди других лесных племен, а также туризасов. Тогда мы не придали этому большого значения, подумали: это из-за праздника — иногда дикари справляют Весеннюю Луну вместе. Мы ошибались. Племена объединились в туризаских степях и думают идти на нас войной. Пройдут в обход Дейнорских лесов, через Зеркальное ущелье. Они как раз собирались выдвигаться, когда мы отправились с донесением.

— Когда это было?

— Позавчера, еще до восхода. Молю о прощении, повелитель: мы поздно поняли их замысел.

— Да, — Элимер в раздумьях постучал пальцами по подлокотнику, — это ваша ошибка. Но хотя бы с донесением успели вовремя. Если дикари и впрямь двинулись в обход лесов, то раньше, чем дня через три, не появятся. Но я не понимаю, на что они рассчитывают… Нам даже не пришлось их выманивать.

— Может, у них появилось что-то, о чем мы не знаем? — предположил Ирионг. — Ведь даже если дикари объединились, их все равно меньше, чем нас, и они плохо вооружены. Может, они надеются на какую-нибудь хитрость?

— Скорее, на помощь высших сил, — возразил Варда. — То, что у нас зовется военной хитростью, они называют трусливыми уловками, не думаю, что у них в запасе может быть одна из них. Наверняка это просто наши приграничные поселенцы слишком осмелели и разозлили лесной народ.

— Поселенцы... Постоянно лезут в эти леса! — поморщился Элимер. — А дикари думают, что весь Отерхейн идет на них войной.

— А туризасы? Они-то с чего воевать решили? — Ирионг покосился на разведчика, а затем взглянул на остальных.

— Наверное, боятся за свои степи, — усмехнулся кхан. — Можно подумать, нам своих не хватает. У нас еще Вальдакер не достроен, и селения не везде есть, куда нам еще неосвоенные равнины?

— Какой бы ни была причина самоубийства дикарей, — сказал Таркхин, — а главный вопрос в том, что будем делать мы.

Ирионг развернул карту и обратился к серому:

— Где, говоришь, они пройдут?

— Вот здесь. — Разведчик ткнул пальцем в пергамент. — Тут лес почти граничит с горами. Потом они, должно быть, спустятся по Каменистым Холмам и обрушатся на ближайшие поселения.

— Я понял. Мой кхан, если наши этельды выйдут на рассвете, мы встретим дикарей на холмах. Удобная позиция.

— Успеешь собрать людей?

— Их понадобится не так много.

— Хорошо. Тогда завтра на рассвете. Я сам их поведу.

Повисло молчание, затем Ирионг спросил:

— Но, мой кхан, дикари — это не Антурин… И даже не Урбиэн с Тилироном. Они не стоят того, чтобы ты рисковал жизнью.

— Никакого риска. Я возьму Видальда с ребятами, они еще ни разу не подводили. Пусть дикари — те, которые выживут, — не рассказывают потомкам, как струсил выйти против них проклятый шакал. Кажется, так они называют меня, а, Варда? — увидев, что советник смутился, Элимер рассмеялся. — Можешь не отвечать, я и так знаю. Ирионг, готовь войско. И всем приятной ночи. Нам не мешает выспаться.

С этими словами кхан отправился в свои покои: об оставленной в одиночестве любовнице он уже забыл.

Столица погрузилась в сон, уснул и Элимер. Уже под утро ему приснилось, что в начале сущего была пустота…

…Бездонная пустота и непроглядный мрак. В них не было ни движения, ни покоя, ни времени, ни безвременья. Пока не зародился во мраке огонь. Откуда он возник, не знали даже боги, ибо они пришли позже. Вечность пронеслась, и вышла из пламени Праматерь сущего. Была лицом она черна, а телом бела, одним сердцем зла, другим добра, на четыре стороны смотрели четыре ее глаза.

Проглотила она те угли, что от пламени оставались, и отяжелело чрево ее.

В один день родила она богов, и старшим среди них был Гхарт, но Праматерь заточила его в оковы, ибо выйти он хотел из повиновения. Однажды не стерпел Гхарт и вызвал Праматерь на поединок.

Бились они тысячу лет и еще один день. Поверг Гхарт Праматерь в день последний. Но она была жизнь породившей, и Гхарт почтил прах ее. С танцем, от которого содрогнулось сущее, отправил ее тело в негаснущий горн, и превратилось тело в Гору. Своим алмазным молотом придал Гхарт ей форму, и стала Гора миром.

Танцевал Гхарт перед Горою-Матерью. Одной рукой взмахнет — звезды с луною появляются, другой — солнце поднимается. Как третьей рукой поведет — небо с землей разделяются. Четвертой — живые нарождаются.

Скрутил Гхарт из мрака черный жгут, и стал жгут змеем. Выросли у Змея крылья, рванулся он прочь.

На девятый день поймал его великий Гхарт, схватил за хвост, оторвал крылья и сказал:

«Быть тебе, порождению хаоса, охранителем мира. Трижды обернешься вокруг тела Горы и уснешь, пока последние времена не наступят».

Смирился Змей, обернулся вокруг Горы, закусил хвост и заснул до последних времен, как ему приказали. Держит он Гору, пошатнуться ей не дает.

Так есть и так будет до последних времен, когда прольется слишком много крови. Проснется тогда Змей, напьется этой крови, мощь обретет, отрастит новые крылья и вырвется на свободу.

Пошатнется Гора, и смешаются миры. Мертвые полезут в царство живых, богов не выдержит небо, а безымянные и многликие твари хаоса на костях Матери плясать начнут, разрушая. Перепутается все местами, перевернется Гора вниз вершиною. Погибнет мир, нарушится порядок.

А что будет дальше, ведомо лишь Непознаваемым, что сами себя создали.

* * *

Спала империя, но Таркхин не сомкнул глаз — у него еще оставались дела.

Ему не понравилось, что Элимер надумал участвовать в походе: пора бы уже кхану наиграться в простого воина и успокоиться. Слишком рано он взошел на престол, не успел как следует насладиться юностью с ее безумствами, а потому иной раз забывался и пытался насладиться сейчас. Впрочем, нечасто. Первые месяцы власти — постоянный страх предательства, заговоров и смут — сильно его изменили, ожесточив сердце, и большую часть времени он умел держать себя в узде. Жаль, что не всегда...

Когда кхан решил пойти в бой, встревоженный чародей увидел за его плечами тень смерти. Он не отговаривал воспитанника, тот все равно не послушал бы, тем более что существовал другой путь. Тот, к которому Таркхин старался не прибегать без надобности: чары. Подобное вмешательство не одобрялось среди магов-хранителей, но все равно он пошел на него — уже не в первый раз.

Таркхин закрыл глаза и, взрезав ткань мира, отправил дух в иные пределы, чтобы отыскать среди узора сил и паутины судеб одну единственную нить — ту, которую кто-то вплел в судьбу воспитанника. Ту, которая ядовитой змеей обвилась вокруг нее, перекрывая ток жизни. Блуждая среди тенет времени, колдун спускался к корню Горы и возносился к ее вершинам. Не прошло и мгновения, но пролетела вечность, и Таркхин нашел нить изменений. Она пульсировала, воспаленно-багровая, похожая на опухоль, кровавыми отростками переплетаясь с жизнью Элимера. Она останавливала течение его жизни, разрывала сочленения событий и причин, занимая их место.

Чародей открыл глаза и вздохнул. Теперь он знал, что смертельное проклятие несла в себе древняя вещь — наследие айсадов, наделенное огромной мощью. Среди племен все-таки нашлись сильные шаманы. Впрочем, Таркхин мог с этим совладать: пусть проклятие нельзя уничтожить, не навредив Элимеру, но можно изменить его путь. Да, чародей сам не так давно утверждал, что маги-хранители стараются сдерживать свои человеческие порывы и не поддаваться соблазну что-нибудь поменять. Стараются. Но это не значит, что у них всегда это получается. Вот и он, чтобы спасти воспитанника, снова готов нарушить негласные законы посвященных.

Старик вновь закрыл глаза и перенесся в мир духов. Там ожидало самое сложное: нужно было умиротворить смерть другой жертвой, перенаправить кровожадную силу с кхана на кого-то другого: справедливее всего — на шамана, пославшего убийственное заклинание. Для этого необходима была магия крови, опасная даже для Таркхина, и все-таки он решил воспользоваться ею, лишь бы не допустить смерти воспитанника.

Чародей вскрыл запястье. Здесь, в призрачном мире, кровь преображалась, окрашивалась золотым и, подобно солнцу, озаряла серые пределы, согревая их, и привлекала детей ночи — бесплотных пиявок, высасывающих жизненную силу. Даже великие маги с трудом противостояли этим тварям нижнего мира. Поэтому, когда Таркхин напоил кровью багровый сгусток проклятия, сманив его на другую нить судьбы — шаманскую — он почти лишился сил, опустошенный тенями.

В последний миг вынырнул в явный мир и без сил рухнул на пол. Он успел заменить мишень для смертельного заклятия на иную. Теперь, когда оно начнет действовать, то сделает круг и упадет на голову того, кто посмел угрожать жизни любимого воспитанника Таркхина.

Покачиваясь, советник поднялся и в тревоге уставился на свечу: его не оставляло ощущение, будто он что-то упустил.

Этот день для Лиммены выдался тяжелым, как и несколько предыдущих. Во дворец приходили тревожные известия, и царица места себе не находила от беспокойства: в смятении металась по одной из своих комнат, тяжело дышала и лихорадочным движением накручивала на палец прядь черных волос.

Успокоиться не получалось, утренний совет не уходил из памяти. На нем опять ничего не решили — советники смыслили в торговле, интригах и дипломатии, но не в битвах. Иллирину же угрожала война. Из советников один только Ниррас понимал в таких вопросах, но в одиночку немногое мог сделать.

Раньше соседи не казались опасными, а потому на места советников подбирались дипломаты, не воины, менять же их царица не осмеливалась: тогда никто не поддержит Латтору после смерти матери. Пусть они не знали толку в сражениях, зато в будущем могли помешать интригам и раскрыть заговоры против царевны.

Правительница любила дочь, тем неприятнее было сознавать, что девочка не слишком умна. Ей уже исполнилось восемнадцать, а она все еще вела себя подобно ребенку. Не большим умом обладал и муж Латторы — Марран. Когда-то давно царица поженила их из соображений, что богатый, знатный, но слабовольный супруг не станет вмешиваться в решения Латторы, и той не придется делить с ним власть. Увы, это оказалось ошибкой. Лиммена поздно заметила, что дочь растет, но не взрослеет, и без указки со стороны шагу ступить не способна.

Царица боялась. Все, что так тщательно создавалось ею, могло обрушиться. В который раз она проклинала усилившийся Отерхейн, а заодно советников, не знающих, как совладать с дикими ордами, если те пойдут войной.

Недавно ее страна жила спокойно, надеясь на Антурин, преграждавший путь войскам кхана. Теперь твердыни пали, ничто больше не защищало Иллирин, а приближенные молчали по-прежнему.

На совете зять сидел, безразлично глядя перед собой. Как обычно. С Латторой было еще хуже. Марран хотя бы вел себя спокойно, а девчонка вертелась или глядела в окно, наблюдая за игрой света в витражах. Лиммена сделала ей замечание, девочка угомонилась, но ненадолго. Уже через несколько минут прыснула, прикрыла рот ладошкой и выбежала из залы.

Советники притворились, будто не обратили на это внимания. Лиммена тоже не подала виду, что разозлилась. Окончив бесполезный совет, поднялась в свои покои и попыталась взять себя в руки, но ей так и не удалось. Слишком многое навалилось. Падение Антурина, Отерхейн, подступавший все ближе к иллиринским границам...

«А еще бестолковые советники, глупая дочь, безвольный зять и проклятая болезнь!»

Царица знала, что больна, и жить осталось недолго. Лекари говорили, что не больше двух лет. Да она и сама это чувствовала. Постоянная усталость, боли в груди, которые все усиливались, кашель с кровью, заставляющий задыхаться. Вот и сейчас — всего-то с четверть часа ходила по комнате, а силы уже оставили, и появилось чувство, будто не хватает воздуха.

Лиммена опустилась в кресло, с раздражением сорвала венец, швырнула его в угол и уронила голову на руки.

«В могилу меня, в склеп, — преследовала мысль. — В усыпальницу. Пусть обвесят золотом, дорогу устелют цветами, а чернь пусть идет следом и воет от горя».

Вспомнилась песенка Аззиры. Когда девчонка еще жила при дворе, постоянно сочиняла разную жуть.

«Смерть прилетит, ты будешь тихо спать.

Уютно в саване в родной своей гробнице»

Лиммена всегда считала племянницу безумной: где это видано, чтобы отроковица думала о смерти.

«Другое дело ты, верно?» — встрял внутренний голос. — Может, выпьешь яду? Хочешь яду? Прохладного терпкого яду?»

«Заткнись!» — приказала царица самой себе, но это не помогло, и она в отчаянии завыла.

Пустота в душе и боль в теле давно преследовали Лиммену. Почти ничего не радовало, не интересовало, на глаза то и дело наворачивались слезы, постоянно клонило в сон. Она даже просыпалась разбитой. Лишь долг заставлял заниматься делами страны, но болезнь брала свое, и о смерти царица задумывалась все чаще, видя в ней покой.

Поднявшись с кресла, она нетвердой походкой прошла в смежную комнату, а там приблизилась к стене и сдвинула гравюру, за которой скрывался шкафчик, заставленный пузырьками и склянками.

Царица выбрала быстрый и безболезненный яд, и на сердце полегчало: больше не беспокоил Иллирин, не бесили советники, не волновала даже дочь.

Откупорив пузырек, она с блуждающей улыбкой поднесла яд к губам, но тут ее охватил кашель, и она, начав задыхаться, взмахнула руками и выронила заветный флакончик. Темная густая жидкость с бульканьем впиталась в толстый ковер.

Лиммена же сползла по стене, корчась в мучениях. Когда ее наконец отпустило, то вернулась и трезвость рассудка. Взгляд упал на темное пятно на ковре, и царицу кольнуло чувство вины, ведь она чуть не совершила непоправимое. Сколько раз говорила себе, что не имеет права бросить страну и дочь, но все-таки поддалась слабости. Поддалась, хотя нужна Иллирину, нужна Латторе. Неважно, что девочка не оправдывала ни одну из возложенных на нее надежд, все равно она оставалась ее дочерью и наследницей.

Проклятая болезнь сегодня принесла спасение, но уверенности, что так будет и дальше, не было. Скорее, наоборот, очередной приступ может подтолкнуть к самоубийству.

Женщина подошла к зеркалу: усталый взгляд, бледное заострившееся лицо, и только на скулах нездоровый румянец да губы болезненно-красные. Юная озорница, которой она некогда была, умерла вместе с «возлюбленным солнца». Молодую интриганку, грезящую о власти, убила болезнь. Осталась встревоженная царица, думающая о том, как бы поскорее завершить свой путь. Но приходилось бороться.

Лиммена поправила волосы, убрала опустевший флакон и решила, что нужно расслабиться: выпить любимого эшмирского вина — того самого, цвета соломы и солнца, — и позвать Вильдэрина — ее черноволосого красавца с взглядом горячим и нежным. Потом заснуть под звуки кифары и загадочные истории, которые расскажет любовник. Он будет лежать рядом, гладить Лиммену по голове, и снизойдет подобие радости и покоя.

Она выглянула в окно: солнце уже нырнуло за горизонт, и снаружи быстро свежело. В середине весны ночи все еще были холодные.

«Надо сказать, чтобы разожгли жаровню», — подумала царица.

* * *

Иллиринский дворец поразил Аданэя. Он ничем не напоминал угрюмый замок с мощными стенами, в котором кханади провел детство и юность. Здешний дворец выглядел невесомым — казалось, в нем живут дети ветров и духи неба.

Витые колонны и светлые башенки устремлялись в облака и словно сами были сотканы из них. Вокруг снежно-белых стен буйствовали краски: зеленели молодые листья на деревьях, цвела розовая магнолия, желтели нарциссы, лиловели гиацинты и фиалки. Из перламутровых и голубых мраморных чаш, красиво обросших сизым мхом, струилась сверкающая на солнце вода.

Аданэй никогда прежде не видел такого великолепия. Восхищенный, он даже чуть не забыл о рабском ошейнике, который словно обжигал кожу. Совсем забыть не давал крошечный колокольчик, свисающий с ошейника и тонко позвякивающий при каждом шаге. «Как на бычке», — с отвращением думал Аданэй. Он даже не мог придержать его, чтоб не звенел — руки были заняты тяжелым ларцом.

Две темнокожие девушки-близнецы шли по обе стороны от него и тоже позвякивали колокольчиками — вместе они трое создавали прелестную серебристую трель, которая, видимо, должна была услаждать слух господ, а заодно предупреждать о приближении рабов заблаговременно.

Ниррас привел невольников к обитым бронзой дверям, изукрашенным замысловатыми узорами, и стражники раздвинули копья, пропуская военного советника и его подопечных.

Роскошь проходной залы ослепляла: лазурная мозаика, изображающая богов и героев, соседствовала с многоцветными витражами, со сводчатых потолков, украшенных лепниной, свисали на цепочках масляные лампы. На полу из темного мрамора лежала ковровая дорожка из золотистого шелка, в углах притаились бронзовые скульптуры: крылатая кошка, женщина со змеиным хвостом и два мужчины — на лбу одного из них росли рога.

Ниррас, заметив, что рабы замерли и открыли рты, прикрикнул:

— Вы из какого захолустья, а? Хватит пялиться! Давайте, за мной!

Он провел их по просторному коридору. По пути встречались мужчины в широких шелковых штанах и ярких коротких туниках и женщины в тонких платьях из струящейся ткани, подчеркивающей изгибы тела. Руки и у первых, и у вторых были обнажены и увиты браслетами, лица накрашены, на шеях красовались ожерелья, а в ушах поблескивали серьги. Почти все встречные кланялись советнику, лишь два-три человека поприветствовали на равных — коротким кивком.

Теперь Аданэй понимал, почему и его нарядили в одежду мало того, что нелепую, так еще и напоминающую о публичном доме: в Эртине, по крайней мере, в царском дворце, все так одевались. Из тех, кого он здесь увидел, лишь Ниррас да стражники напоминали мужчин. Аданэй не удержался от вопроса:

— Господин, почему у тебя одежда… нормальная, а у остальных, как… как... — Так и не подобрав нужного слова, он закончил: — Непонятная.

— Потому что ты дикарь, вот и непонятная! — с ехидцей буркнул советник, но все же пояснил: — Я военачальник, воин, а они — придворные неженки. А ты вообще раб, — добавил он, — и тебе не позволено открывать рот без позволения. И уж тем более задавать вопросы. Понял?

Аданэй промолчал, но советнику не понравилось и это.

— Я не услышал от тебя «понял, господин».

— Так господин запретил мне открывать рот, пока не спросят. Я и не открыл.

— Щенок, — прошипел Ниррас. — Будешь дерзить, заменю другим, а тебя отправлю на рудники.

Аданэй потупился, но мысленно усмехнулся пустым угрозам: он бы посмотрел, как Ниррас и Гиллара отыщут еще одного кханади Отерхейна для своих планов. Нет уж, будут беречь его как зеницу ока, а не на рудники отправлять. И все-таки он решил не раздражать тайного союзника.

— Я понял, господин. Извини.

Длинный коридор закончился, и они взошли на лестницу. Темные ступени блестели и выглядели такими гладкими, что Аданэй боялся поскользнуться. Ларец с драгоценностями, который он нес, не давал смотреть под ноги.

Лестница привела на широкий мост из бледно-голубого мрамора высоко над землей, он соединял две части дворца. По краям — в углублениях, засыпанных землей, — росли незнакомые Аданэю деревья с треугольными листьями. Ветви так плотно сплетались, что земли не было видно и казалось, будто это садовая дорожка. На противоположной стороне виднелся арочный вход, охраняемый очередными стражниками. Неподалеку от него Ниррас остановился и сказал:

— Сейчас войдем на половину царей. Не вздумайте еще и там рты разевать. Я хочу подарить Великой нормальных рабов, а не дикарей. — Советник окинул их грозным взглядом и зашагал дальше.

Царская половина оказалась не такой роскошной, как общая, зато выглядела куда уютнее.

Еще одна лестница, еще один переход — и четверо остановились у входа в покои царицы. Стоящий у двери привратник с ритуальным копьем приветствовал советника, но тот не ответил, вместо этого придирчиво оглядел рабов. Зачем, Аданэй не понял: на его взгляд, смотрелись они прекрасно — посередине он, светловолосый, по обе руки от него темнокожие девушки. Большеглазые, стройные, с длинными черными волосами, переплетенными золотыми нитями, — настоящие красавицы!

Наконец советник дал привратнику знак, и тот постучал в дверь два раза. На стук выглянула смазливая молоденькая рабыня с вьющимися темно-русыми волосами и, кивнув, шмыгнула обратно. Через минуту вышла опять.

— Достославный советник, Великая ждет тебя.

Ниррас прошел внутрь, и вскоре из-за двери послышались приглушенные голоса. Где-то полчаса спустя появилась все та же девушка и приказала рабам войти в царские палаты.

Правительница Иллирина, величественная и строгая, стояла посреди светлых приемных покоев. Красное платье из тяжелой ткани облегало статную фигуру, темные с проседью волосы были собраны в сложную прическу из кос, на голове сверкал золотой венец. Несмотря на возраст (а может, и благодаря нему) царица была весьма привлекательна: большие карие глаза, белая кожа, высокие острые скулы и яркие губы. Даже морщинки между бровями и у крыльев носа, казалось, ее только красили, придавая суровый, как у богини возмездия, вид.

Ниррас указал на рабов широким жестом.

— Моя повелительница, здесь редкие заморские сокровища и самые красивые невольники из далекого Эшмира. Прими же от твоего верного слуги эти дары в знак преданности.

На лице царицы отразилось удовольствие, она приблизилась, мягко ступая по узорчатому ковру, запустила руку в ларец и вынула тяжелое изумрудное ожерелье. Затем провела пальцами по волосам одной из девушек и обернулась к советнику.

— Мой Ниррас, ты всегда знаешь, чем мне угодить, — улыбнулась царица. — Как же ты заполучил все это? Эшмир так далеко от нас!

— Мой бывший слуга, ныне богатый купец, ездил в Эшмир, хотел затеять с тамошними купцами торговлю. Не вышло. Зато привез оттуда кое-какие редкости. Ну а я купил: такие сокровища достойны царского дворца, а не купеческого дома.

— Пожалуй, — согласилась царица и еще раз скользнула взглядом по драгоценностям и невольникам.

Приказав поставить ларец на кованый стол возле кресла, она подала знак служанке. Та схватила за руки Аданэя и одну из сестер и повела их к выходу, третья двинулась следом. Уже у двери до Аданэя донесся голос царицы:

— Присядь, советник. Нужно многое обсудить…

По дороге девчонка передала рабынь другой служанке, Аданэя же привела вниз, в большую светлую залу. В центре ее возвышался фонтан — композиция из трех полуобнаженных женщин с кувшинами, — а около него на широких скамейках сидели мужчины и юноши. Судя по тонким бронзовым ошейникам и множественному перезвону — рабы. Хотя унизительные колокольчики, как оказалось, были не у всех, а где-то у половины находящихся в зале невольников. От чего это зависело, Аданэй не знал, но собирался выяснить: вдруг удастся избавиться от своего?

Из помещения вели пять распашных дверей. Служанка подвела Аданэя к одной из них и открыла створки, пропуская его внутрь.

— Ты будешь жить здесь.

Взгляду предстали с десяток кроватей, и сразу вспомнился публичный дом. Аданэя передернуло от омерзения. Кое-как справившись с ним, он спросил:

— А кто живет в других комнатах?

— Тоже рабы. Их здесь много. Как тебя зовут?

— Айн.

— Так вот, Айн, скоро придет господин Уирген. Он главный надсмотрщик над вами, ты его сразу узнаешь. Он скажет, что делать. — Девушка двинулась к выходу, но в дверях задержалась и сказала: — Меня называют Рэме. Запомни — Рэме. Если понадобится о чем-то молить повелительницу, обратись сначала ко мне. Но только в крайнем случае, понял? А пока прощай. Видеться мы будем нечасто.

Она ушла, Аданэй же, оглядевшись, решил выйти к фонтану, послушать разговоры и, возможно, почерпнуть из них что-то полезное. Он присел на узкую пустующую тахту невдалеке от группыневольников, но, не услышав ничего, кроме пустой болтовни, заскучал.

Чтобы скоротать время, принялся разглядывать окружающих. На многих рабах красовались браслеты и серьги, пусть не золотые, а из меди и бронзы, а у некоторых из серебра, но все-таки напрашивался вопрос: насколько же богат Иллирин, если рабы могут позволить себе такое? В Отерхейне невольники носили одежду из грубой шерсти, а на украшения и вовсе могли не рассчитывать, да и жили в крошечных помещениях на нижних этажах или в бараках — отнюдь не в великолепных залах.

Аданэй знал, что иллиринцы любят роскошь, но до сих пор и близко не представлял всего размаха этой любви. Как среди такого великолепия привлечь внимание царицы, он понятия не имел. Да, его всегда любили женщины, но раньше-то он был наследником престола и вообще выделялся среди других мужчин, а теперь оказался всего лишь одним из многих невольников. Лиммена же не выглядела той, которую легко очаровать: возможно, она подпадала под обаяние молодых красавцев, но вряд ли под их власть.

Чем дольше Аданэй размышлял об этом, тем более ненадежной, нелепой, невозможной казалась ему задумка Гиллары и Нирраса. Мелькнула даже опасная мысль, не открыться ли, не рассказать ли все царице, но тут же он ее отбросил: вдруг Лиммена вместо того, чтобы поддержать и использовать Аданэя в борьбе против кхана, выдаст его, чтобы договориться с кханом.

Он вздохнул, решив, что сейчас все равно ничего умного не придумает, и снова принялся рассматривать окружающих и прислушиваться.

Тут вдруг разговоры и смех смолкли, а от главной входной двери послышались тяжелые шаги — сюда шел светлобородый великан с угрюмым взглядом. Невольники поднялись с мест, Аданэй последовал общему примеру. Вспомнив слова Рэме, он догадался, что видит Уиргена. Вслед за надсмотрщиком вошел изящный смуглый юноша в богатой одежде и встал за его спиной, небрежно скрестив руки на груди.

Обойдя невольников, Уирген остановился напротив Аданэя.

— Новый? Говоришь по-иллирински?!

— Да.

— Добавляй «господин», бестолочь!

Аданэй в очередной раз напомнил себе, что не время показывать нрав, и, хотя в сердце полыхнула злость, лицо приняло угодливое выражение.

— Да, господин, — сказал он.

— Так-то лучше. — Уирген задумался. — Ума не приложу, чем тебя занять… — Он умолк, но спустя миг разразился громогласным ревом: — Продохнуть невозможно от проклятых рабов! Занять нечем, а их все везут и везут. И живете тут, бездельники, чуть ли не лучше господ. Ну, чего вылупились, дармоеды?!

Под грозным взором надсмотрщика рабы опустили головы, но Аданэй заметил на лицах некоторых беглые усмешки. Видимо, гнева белобородого великана здесь не особенно опасались.

— Только и знаете, что дрыхнете, шляетесь по дворцу, да жрете, как свиньи, — бушевал Уирген. — И хоть бы прок какой! На месте царицы я отправил бы вас всех на скотный двор или в поля!

— Ты забываешься, Уирген, — раздался негромкий, но властный голос: это заговорил длинноволосый юноша, пришедший с надсмотрщиком. — Не тебе судить о решениях Великой, что бы она ни делала.

— Разумеется, это так, — смутился великан, — я просто хотел сказать…

— Я знаю, что ты хотел сказать, — с усмешкой протянул юноша, — слышу это не впервые и выучил твою речь наизусть.

— Что ж, ладно, — вздохнул Уирген. — Но клянусь, что и не думал перечить повелительнице. — Он еще раз вздохнул, затем надвинулся на Аданэя и ткнул его пальцем в грудь. — Ты, понятно, как и все, будешь дрыхнуть, шляться, жрать и ничего не делать!

Черноволосый незнакомец приблизился вслед за надсмотрщиком и, окинув Аданэя оценивающим взглядом, бросил:

— Кстати, Уирген, этот тоже подойдет.

— Подойду для чего? — вырвалось у Аданэя, но и надзиратель, и юноша уже двинулись прочь. — Эй! Так для чего я подойду? — крикнул он вдогонку.

Заносчивый юнец глянул на него через плечо, но ничего не ответил и со скучающим видом отвернулся. И только тут Аданэй обратил внимание, что на шее у него тоже красуется ошейник, не слишком заметный из-за того, что почти сливается с широким ожерельем.

«Так ты, спесивый ублюдок, и сам раб, — мысленно обратился он к юноше. — Даром, что выглядишь, как вельможа».

Когда эти двое вышли за дверь, Аданэй обратился к первому попавшемуся невольнику, стоящему рядом. Им оказался высокий парень с кудрявыми огненно-рыжими волосами.

— Здесь что, и правда рабы не работают?

— Уирген преувеличивает. Работают, но в разной мере. Такие, как я, — он покосился на Аданэя, — ну или ты, обычно выполняют личные поручения господ или прислуживают на праздниках. А другим приходится тяжко трудиться.

— А это кто приходил?

— Так Уирген же, — удивился парень. — Надсмотрщик.

— Это я понял. Я спрашивал о втором, который был с ним.

— Ах, этот! Так Вильдэрин, любимец царицы. Ты с ним лучше поосторожнее...

Собеседника окликнул другой раб, и он, тут же забыв об Аданэе, отошел, а затем и вышел за дверь. Значит, невольникам и впрямь позволялось гулять по дворцу (шляться, как выразился Уирген). Недолго думая, Аданэй тоже решил выйти и осмотреться.

Проблуждав добрые полчаса по дворцовым лабиринтам, налюбовавшись мозаикой, лепниной, коврами и витражами, он оказался на верхнем этаже в коридоре, который завел в тупик. Поняв, что заблудился, Аданэй повернул обратно, но тут его взгляд упал на изваяние в нише у стены. Казалось бы, на вид ничего особенного в нем не было — небольшая бронзовая статуя, каких во дворце море. И все же эта скульптура заставила остановиться, замереть подле нее.

Обнаженный бронзовый юноша, почти мальчик, стоял на коленях, простирая вверх связанные руки, и казалось, что вот-вот оживет. Словно бы частица души скульптора сохранилась в статуе. Худой отрок выглядел исполненным силы, в его фигуре чувствовались напряжение и решимость — будто он сейчас встанет и разорвет веревки.

— Тебе нравится? — раздался за спиной холодный голос.

Наваждение исчезло, статуя умерла или уснула, и Аданэй оторвал отнеевзгляд. Обернувшись же, увидел того изящного юношу, что приходил с Уиргеном — Вильдэрина. Теперь его можно было рассмотреть внимательнее. Стройный и тонкий, как танцовщик, он и правда выглядел и вел себя, будто свободный иллиринец. Шесть тугих черных кос, по всей длине украшенных золотистыми кольцами-зажимами, спадали до пояса, темные большие глаза на смуглом лице были подведены краской так, что казалось, будто их уголки поднимаются к вискам. Четко очерченные губы сейчас были сжаты. На запястьях сверкали золотые браслеты, а на пальцах перстни.

— Что тебе здесь нужно? Простым рабам сюда нельзя, — сказал юноша.

— Я заблудился.

Аданэй смотрел на красивое недовольное лицо, убеждаясь: не зря его предупреждали, что с этим парнем нужно быть осторожнее.

— Ты разглядывал статую. Почему?

Аданэй пожал плечами:

— Сам не знаю. Она как будто живая.

— Странно, что ты заметил, — протянул юноша. — Как тебя зовут?

— Айн.

— Я Вильдэрин. Советую запомнить. А теперь уходи, рабу нельзя быть так близко к покоям повелительницы.

— А где-то здесь ее покои? — Аданэй заозирался.

— Не здесь, — Вильдэрин закатил глаза, — а неподалеку. Теперь ступай отсюда.

Аданэй не стал дерзить любовнику царицы и сделал вид, что смущен.

— Я бы рад уйти, но как бы опять не забрести не туда. Я первый день во дворце, вот и заплутал.

На лице юноши в тот же миг отразилось узнавание.

— Так это ты был там, внизу? Точно. Новоприбывший. С тобой говорил Уирген. В таком случае хорошо, что я на тебя наткнулся. Идем со мной!

Не дожидаясь ответа, он пошел по коридору прочь.

— Куда? — окликнул его Аданэй.

Не оборачиваясь, Вильдэрин поманил его жестом.

— Идем-идем, — бросил он.

Аданэй пожал плечами и — была не была — двинулся за любовником царицы в надежде, что из этого знакомства можно будет извлечь пользу и что юноша не придумал для него какую-нибудь гадость.

Вильдэрин привел его по винтовой лестнице к своим покоям, которые находились этажом ниже. Открыв дверь, впустил внутрь и сам вошел следом. Аданэй гадал, что могло понадобиться от него царскому любовнику, но не стал задавать вопросы, а решил выждать, что тот скажет.

Комнаты, где жил юноша, выглядели богатыми, но обставлены были довольно хаотично, будто все предметы подбирали разные люди. Синие покрывала на широкой кровати не слишком сочетались с золотисто-красным узорчатым ковром, темным диваном, тяжеловесным столом и расшитыми шелком подушками на полу. Три огромных, во весь рост зеркала отражали разноцветье комнаты, усугубляя его. На кованых, прикрепленных к стене полках в беспорядке валялись украшения, а по краям стояли статуэтки — даже самые изысканные из них в этой комнате терялись. И все-таки находиться в этом обжитом беспорядке оказалось на удивление приятно.

Видьдерин опустился на диван и, оглядевшись, указал Аданэю на большую ворсистую подушку на ковре. Дождавшись, пока он сядет, заговорил:

— Вот что… Айн, верно? Так вот, Айн, я подыскивал себе прислужника и решил, что ты мне подойдешь. У тебя как раз еще не появилось никакого занятия. Вообще-то завтра с тобой должен был поговорить Уирген, объяснить, что нужно делать. Но раз уж ты мне подвернулся сейчас, то зачем откладывать? Работа у тебя будет несложная, но понадобится внимательность и умение держать язык за зубами…

Царский любовник говорил так, будто ни на миг не сомневался, что он согласится. А вернее всего, что его согласия и не требовалось, ведь кому интересно мнение простого раба? Впрочем, Аданэй и не думал возражать. В конце концов, вероятность попасться на глаза царице и привлечь ее внимание будет выше, если он станет прислуживать ее любимцу, как это ни унизительно, а не торчать среди кучи безымянных рабов-красавцев.

— И что же я должен буду делать?

— О, просто всегда быть под рукой и помогать мне во всем, — отмахнулся Вильдэрин, будто речь шла о сущей безделице. — Ничего особенного… Смотреть за одеждой, следить, чтобы купальни были приготовлены к моему приходу, заботиться, чтобы мне готовили ту еду, которую я люблю. Для этого тебе где-то раз в день нужно будет наведываться к поварам. Ну и так, выполнять разные поручения по мелочи… Пока будешь привыкать, я буду тебе подсказывать. Потом, когда освоишься, ты уже и сам начнешь понимать, что и в какой момент от тебя требуется. Но главное для моего слуги, это не болтать лишнего за моей спиной. Лучше, если у тебя здесь вообще не будет близких приятелей, с которыми можно посплетничать.

— Мне начинать служить тотчас же? — усмехнулся Аданэй, скользнув взглядом по рабскому ошейнику на юноше. — И как тебя называть? Господином?

От Вильдэрина не ускользнули ни этот взгляд, ни эта усмешка, и на лице его отразились досада и неудовольствие. Он коснулся своего ошейника кончиками пальцев, будто поглаживая, и проронил, скривив губы:

— Вижу, тебя это уязвляет? Прислуживать другому рабу?

«Еще как», — хотел бы сказать Аданэй, но не сказал. Вместо этого открыл рот, собираясь возразить, но Вильдэрин остановил его.

— Позволь мне кое-что объяснить тебе, Айн, — отчеканил он. — Я выбрал тебя по единственной причине: подумал, что раз ты появился во дворце только что, то еще не успел наслушаться сплетен и стать пристрастным, а значит, сможешь быть мне предан. Только поэтому. Но если такая работа тебя чем-то унижает, то я подыщу другого, это не настолько сложная задача.

Он поднялся с дивана, явно собираясь выпроводить несостоявшегося прислужника. Аданэй тоже встал и, стараясь сгладить сложившееся впечатление, замотал головой и сделал невинные глаза.

— Нет же, чем это может меня унизить? Ничуть. Я всего лишь немного удивился, что можно вот так сразу, в первый же день, попасть в услужение. А расспрашивать начал только потому, что вообще еще не разобрался, кто есть кто… Я даже не всегда могу отличить бронзовые шейные украшения господ от невольничьих ошейников.

— Господа при дворе обычно не носят бронзу… — пробормотал Вильдэрин, глядя на него в легком недоумении.

— Я этого не знал, — вздохнул Аданэй и пожал плечами. — Я же говорю, что многого здесь еще не понимаю. Например, вот почему у кого-то есть колокольчики, а у кого-то нет, что это значит?

— А, ну уж эту-то гадость мы с тебя снимем, — сказал Вильдэрин. — Еще не хватало, чтобы ты тут ходил и позвякивал.

Аданэй выдохнул с облегчением: сработало, царский любовник передумал его прогонять. Но на будущее надо внимательнее следить за своими словами и выражением лица. В этот раз он не успел наговорить много лишнего, и только поэтому удалось выкрутиться, изобразив простодушие, но в другой раз может повезти меньше.

— Так как мне тебя называть? — с робостью в голосе спросил Аданэй. — Господин?..

— Это ни к чему, — махнул рукой юноша, снова усаживаясь на диван. — Называй Вильдэрином. Мне так проще и привычнее. Иниас, мой бывший слуга, тоже звал меня по имени.

Упоминание о бывшем слуге Аданэй никак не мог пропустить мимо ушей. Стоит выяснить, куда он делся и почему, и не грозит ли ему спустя время то же самое.

— А почему он… бывший? — осторожно начал Аданэй. — Он чем-то провинился перед тобой?

— Нет. Он погиб. — Заметив, что новоявленный слуга собирается еще что-то спросить, помрачневший Вильдэрин вытянул руку в запрещающем жесте. — Больше никаких вопросов об этом.

— Прости.

— Ничего. — Он вскинул на Аданэя взгляд, затем кивнул на подушку. — Садись, не люблю, когда надо мной нависают.

Аданэй послушался просьбы (приказа?) и снова уселся на полу.

— Думаю, прежде чем ты начнешь работать, мне нужно побольше о тебе узнать, — сказал Вильдэрин. — Откуда ты? Судя по акценту, не из Иллирина?

— Из Отерхейна. Но почти год был рабом в Эшмире.

— А в Отерхейне кем был?

— О, правителем государства! — сказал Аданэй и тут же притворился смущенным. — Извини, дурацкая шутка.

— Да уж, дурости тебе не занимать, — усмехнулся юноша.

— На это мне даже возразить нечего... — пробормотал Аданэй. — На самом деле я раб с детства и почти всю жизнь провел в Отерхейне, оттуда и акцент. Сначала прислуживал в доме сотника, потом младшего советника великого кхана, а потом меня продали в Эшмир. Я служил там в одном богатом доме, пока меня не выкупил иллиринский купец, а у него — советник Ниррас.

— А твои родители? Они откуда?

— Я их не знал.

— Я своих тоже, — вздохнул Вильдэрин. — Я почти с самого рождения в царском дворце и ничего не знаю о стране, откуда родом мои отец и мать, даже ее названия. Поэтому родиной считаю Иллирин.

Аданэй отметил, что поведение юноши неуловимо изменилось: чуть поубавилось высокомерия на лице и холода в голосе, а поза стала более расслабленной. Холеная рука лежала на подлокотнике дивана, пальцы перебирали свисающую с него бахрому.

— Ты будешь жить здесь, в одной из смежных комнат. Она маленькая, зато вся твоя, — сказал Вильдэрин, кивнув куда-то за спину Аданэя. — Хочешь начать работать уже сегодня? Или лучше завтра, когда заберешь снизу свои вещи? Уиргена я предупрежу.

— Вещи? Да у меня там ничего нет. Ни вещей, которые надо забрать, ни знакомцев, с которыми стоит попрощаться. Так что если ты мне скажешь, что делать, я могу начать хоть сейчас.

— Отлично! Вечером я должен быть у царицы, и ты поможешь мне с украшениями, некоторые из них сложно закрепить в волосах самому. Но до вечера еще полно времени. А пока ступай вниз и вели, чтобы нам принесли кофе.

— Нам? Кофе?

— Чего именно ты не понял? — нахмурился юноша.

Аданэй не понял всего, в чем тут же и признался:

— «Нам» — это тебе и… кому еще? И что такое кофе?

— Ох, похоже, с тобой придется сложнее, чем я думал, — простонал Вильдэрин, но полуулыбка на его губах говорила, что непонятливость и нерасторопность нового прислужника на самом деле мало его беспокоят. — Кофе — это напиток такой. Просто спустись на кухню и скажи, чтобы принесли. Они поймут. И попроси еще фруктов и виноград. Найти кухню несложно, спросишь там по дороге. А «нам» — это тебе и мне. Как принесут, продолжим беседу. Я же не изверг какой, чтобы самому есть и пить, а тебя морить голодом.

Найти кухню оказалось не так просто, как утверждал царский любовник. Вниз-то Аданэй спустился, а вот дальше заплутал в дворцовых переходах. У господ и стражников он не отважился спросить путь, а рабов, как назло, по дороге не встретил. Зато в конце концов наткнулся на Уиргена, и тот указал, куда идти. Заодно Аданэй сообщил ему, что с сегодняшнего дня служит Вильдэрину. В ответ надзиратель смерил его задумчивым взглядом и пробормотал:

— Хм… желаю тебе выжить.

У Аданэя холодок пробежал по спине: что имел в виду Уирген? На ум сразу пришел погибший бывший слуга Иниас. А что если до Иниаса были и другие погибшие слуги?

Однако долго раздумывать было некогда: Аданэй уже открыл дверь на огромную дворцовую кухню. Гулкий звон тяжелых котлов, серебряных подносов и тонкого стекла вместе с гвалтом голосов оглушили его. В нос ударила густая смесь ароматов: мясо, и специи, и выпечка. В животе закрутило: оказывается, он уже изрядно проголодался, и неудивительно. В последний раз ел ранним утром, еще до того, как Ниррас привел его к царице.

Аданэй шагнул вглубь помещения, чем привлек внимание одного из поваров: тот как раз распекал за что-то мальчишку-помощника, чередуя внушения с подзатыльниками. Увидев вошедшего, он перевел свое внимание на него. Мальчишка сразу же этим воспользовался, шмыгнув прочь.

— Чего тебе? — спросил повар.

— Мне нужны фрукты и это… как его… кофе.

— А больше тебе ничего не нужно? — фыркнул он.

— Вильдэрин велел принести. Вильдэрин — это…

— Я знаю, кто это, — отрезал повар. — Так бы сразу и сказал. Эй, Ситарка, кофе и фрукты к Вильдэрину! — крикнул он толстобокой девице с пегими волосами, а сам схватил огромный нож и принялся разделывать кусок мяса, одновременно продолжая ворчать: — А то смотри-ка, «мне нужны», ничего себе заявление! Мало ли, чего там тебе нужно, безвестному рабу. Так бы и сказал, что для своего господина просишь. Ты теперь вместо бедняги Иниаса?

— Ну да…

— Надеюсь, тебе повезет больше… Как зовут?

— Айн.

— Я Тротус. Станешь передавать пожелания своего господина по еде, лучше вечером приходи, накануне, когда тут не такая суматоха, — тараторил мужчина. — Ясно, что иной раз ему хочется чего-то вдруг и сразу… Ну, тогда уж ничего не поделать, тогда приходи сразу.

— Спасибо, я учту.

— Ага. Удачи.

Когда Аданэй вернулся в покои Вильдэрина, тот уже переместился с дивана на низкий табурет у одного из зеркал и, устроив на коленях лиру, тихонько перебирал струны. Судя по сосредоточенному виду и сбивчивой игре, разучивал новую мелодию. Доведя ее до конца, вздохнул, отложил инструмент и, подняв голову, через зеркало посмотрел на Аданэя.

— Тебя долго не было.

— Да, я не сразу нашел дорогу. Но я все передал.

— Замечательно. Скажи, ты умеешь ухаживать за музыкальными инструментами? Я имею в виду лиру, кифару, флейту? Играешь на них? Или на чем-нибудь еще?

Аданэя учили играть только на боевых барабанах: чередуя звонкие и глухие удары, выводить стремительный и замысловатый ритмический рисунок. Но громогласные военные барабаны, на его взгляд, звучали бы здесь, среди утонченных обитателей дворца, совсем чуждо. Бубны или тамбурины подошли бы больше, но их он ни разу не держал в руках, хотя, пожалуй, сумел бы что-нибудь сыграть, если б попробовал.

— Увы, не умею. Это очень плохо?

— Я научу, ничего страшного, — пожал плечами Вильдэрин, по-прежнему глядя на Аданэя в зеркало. — То есть ухаживать за инструментами научу, — поправился он, — а не играть.

В дверь постучали, и вошла рабыня с подносом, на котором стояли узкий медный ковш с дымящимся напитком и ваза с мушмулой и виноградом. Вильдэрин пересел обратно на диван и велел девушке поставить все на столик перед ним. Затем, когда она ушла, обратился к Аданэю:

— Там, на полке слева, стоят чашки. Возьми две и присаживайся сюда. — Он указал на место рядом с собой.

Аданэй послушался, как и во все предыдущие разы за сегодняшний день.

Царский любовник сам разлил кофе по низким керамическим чашкам и протянул одну ему. Аданэй с опаской поднес ее к губам и сделал глоток. Напиток оказался терпким, горьким и неприятным. Зато Вильдэрин, судя по виду, по-настоящему им наслаждался. А еще он будто забыл о прислужнике и отрешенным задумчивым взглядом смотрел в зеркало напротив дивана, где отражались они оба.

— Могу я задать вопрос? — нарушил молчание Аданэй, просто чтобы напомнить о себе.

Юноша встряхнулся и повернул к нему голову.

— Конечно. И еще: когда хочешь о чем-то спросить, то необязательно получать разрешение. Просто спрашивай — и все.

— Хорошо. Когда ты на меня наткнулся там, в коридоре, почему так удивился, что я смотрю на ту статую?

— Просто ты смотрел на нее слишком долго, тогда как большинство людей ее попросту не замечают. Конечно, ведь среди прочих, более замысловатых скульптур, она теряется, кажется простоватой. Немногие способны увидеть, насколько она живая. А ты увидел. Вообще-то у нее есть своя история, когда-нибудь расскажу.

Аданэй ничего на это не сказал и вслед за Вильдэрином потянулся к мушмуле в вазе. До этого он уже успел съесть несколько кислых виноградин.

Голод разыгрался не на шутку, но съеденное не утолило его, а только раззадорило еще сильнее. В животе громко заурчало, и это не укрылось от царского любовника.

— Ты что, голоден? — нахмурившись, спросил он. — Так почему не взял себе на кухне чего-нибудь более сытного?

— Я не знал, можно ли, ведь ты велел принести только кофе, фрукты и виноград.

— О боги, разве ты всегда делаешь ровно то, что приказали, и ничего больше? Как же ты до сих пор выжил? — вздохнул юноша. — Уж тебе ли не знать, что господа зачастую пренебрегают нашими потребностями, так что иногда нужно заботиться о себе самому. В следующий раз бери на кухне что угодно, говори, что это я так велел. И да, одежды у портных это тоже касается.

Эта речь напомнила Аданэю, что его господин вообще-то сам невольник, и это, по всей видимости, сказывалось на его поведении.

— Чудом, — бросил Аданэй, нахмурившись.

— Что?

— Я сказал, что выжил чудом. В последний раз, когда я… даже не ослушался, а всего лишь недопонял приказ, то меня продали, а до этого так отходили плетью, что я едва не скончался. Так что извини, но с тех пор я осторожничаю.

Вильдэрин медленно повернулся к нему и посмотрел в глаза.

— Я никогда с тобой так не поступлю, Айн. И никто здесь, обещаю, — негромко сказал он. — Если ты меня обманешь или предашь, я просто в тот же день отошлю тебя прочь — и все. — Помолчав, он усмехнулся, разом утратив серьезный вид. — И тогда ты всего лишь продолжишь — как там выразился Уирген? — дрыхнуть, шляться и жрать.

— Так это все-таки правда? Что многие рабы здесь не работают?

— Ну, ты же работаешь, — засмеялся Вильдэрин. — И я тоже когда-то трудился. В детстве убирал покои господ, а как стал постарше, то натирал до блеска все бронзовые скульптуры во дворце… Но обычно мы работаем нетяжело, это правда. Это потому, что богатство в Иллирине измеряется еще и невольниками: чем богаче и знатнее человек, тем больше у него рабов и тем они красивее. А поскольку царский дворец — это самое великолепное место в стране, то и рабов здесь такое изобилие, что каждому в отдельности достается не так уж много дел. Но, конечно, так везет только красивым людям и только в богатых домах. Благодари свою молодость и внешность, что попал сюда, а не на рудники, поля или скотный двор.

— И что будет с нами, когда постареем?

Вильдэрин помрачнел.

— С тобой — не знаю. Одних стареющих невольников отправляют заниматься грязной работой, других — таких, как я, — воспитывать и обучать подходящих детей-рабов танцам, музыке и иным искусствам. Но я надеюсь, что этот день наступит нескоро.

— А сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Что ж, тогда у тебя еще достаточно времени, чтобы пожить в свое удовольствие, — улыбнулся Аданэй. — Больше, чем у меня.

Юноша тоже улыбнулся в ответ, затем перевел взгляд на зеркало и через него посмотрел на Аданэя — уже в который раз за сегодня.

— Внешне ты полная моя противоположность, — произнес он с непонятным удовольствием в голосе. — Выглядишь совсем иначе, совершенно на меня не похож. Это очень, очень хорошо.

Аданэй тоже видел, насколько разная у них с Вильдэрином внешность, но мог только гадать, отчего парня это так радует. Быть может, все дело в том, что царица предпочитала темноволосых, смуглых и совсем юных любовников, а Вильдэрин не хотел соперничества? Если это так, то, с точки зрения юноши, слуга Айн как раз не представлял для него угрозы.

— Почему это хорошо? — все-таки спросил он.

Вильдэрин, будто опомнившись, мотнул головой и поднялся с дивана.

— Не почему, — отрезал он. — Это неважно. Ты допил кофе?

Аданэй посмотрел на свою ополовиненную чашку с невкусным напитком и кивнул.

— Тогда ступай опять на кухню. Унеси это, — он кивнул на поднос, — спроси там для себя что-нибудь поесть, а потом иди в левое крыло дворца, к Сарису, ювелиру. Его мастерская на втором этаже, недалеко от оружейни. Выясни, вставил ли он жемчужины в мой браслет, и если да, то забери и принеси его мне.

Из того, что юноша не ответил на вопрос, Аданэй сделал вывод, что в своих предположениях близок к правде.

Он пробегал с поручениями Вильдэрина до вечера: забрать одежду и украшения, отнести одежду и украшения, сходить к садовнику за цветами, выбросить скопившийся в покоях мусор; позвать одного, отправить другого, спросить что-то у третьего. Каждое дело в отдельности казалось сущим пустяком, но вместе они, следующие одно за другим без перерыва, изрядно выматывали.

Почти все эти поручения были так или иначе связаны с предстоящим визитом Вильдэрина к царице. И все они в итоге оказались ни к чему.

На закате, когда Аданэй стоял позади сидящего перед зеркалом юноши и непривычными, непослушными пальцами пытался закрепить в основании его кос цепочку из тонких золотых колец, в покои постучала и сразу вошла Рэме — служанка Лиммены. Она сообщила, что этим вечером Великая отменяет встречу. Вильдэрин, лицо которого только что сияло от предвкушения, разом поник, лихорадочным движением выхватил у Аданэя ненужную больше цепочку и бросил на полку.

— Я понял, Рэме, спасибо. Передай Великой — да будут благосклонны к ней боги, — что мое сердце с ней, и я желаю ей доброго вечера, — спокойно и благожелательно произнес он, но в глазах — Аданэй видел — таилось жгучее разочарование.

Когда Рэме ушла, Вильдэрин попросил принести воду для умывания, затем переместился на кровать и упавшим голосом сказал:

— Утомительный день был, лягу спать пораньше. И ты иди, ты, должно быть, сильно устал. Твоя комната там, — он махнул рукой влево, — рядом с гардеробной и музыкальной, в самом конце покоев. После Иниаса там все убрали, но ты найдешь покрывало в сундуке… Доброй ночи.

— Доброй ночи. — Аданэй уже собирался уйти, но тут вспомнил о своей роли. — Будут какие-то пожелания на утро? И в какое время ты хочешь, чтобы тебе принесли завтрак?

Вильдэрин пробормотал, что ничего не нужно, а насчет завтрака он решит, когда проснется.

Аданэй ушел в комнатку, где ему предстояло жить, и которая и впрямь оказалась крошечной, но опрятной каморкой без окон. Узкая кровать, сундук — в нем действительно нашлись покрывало и подушка — низкий столик и стул, вот и вся обстановка. Впрочем, главного ее достоинства это не отменяло — здесь он мог оставаться наедине с собой, в отличие от общей комнаты в нижней зале, полной других рабов.

Стоило ему лечь на кровать, как он тут же уснул, и мысли вовсе его не мучили — усталость оказалась куда сильнее раздумий и сомнений. А вот Вильдэрин бодрствовал еще долго, и сквозь сон до Аданэя доносились мелодичные переливы его лиры.

Спустя месяц Аданэй по-прежнему прислуживал царскому любовнику: бегал с поручениями, раскладывал по своим местам его одежду и драгоценности, заботился о еде, заправлял кровать и украшал его волосы перед встречами с царицей — за это время их было уже немало. Иногда он передавал через Рэме послания Вильдэрина для правительницы, но перед этим всегда тайком их прочитывал. Написанные красивым каллиграфическим почерком, это были короткие записки с нежностями или любовные письма, рифмованные и нет. Некоторые довольно странного содержания. Особенно Аданэю запомнился мрачноватый не то стих, не то напев:

Если случится вдруг, что покои твои будут тьмой окутаны,

А горькие мысли ум твой опутают,

Взгляд упадет на флакон на столе, и окно открытое

поманит тебя сорваться вниз в безумном парении,

Тогда любовь мою подхватит быстрый ветер

И принесет к тебе белой песней,

И обернет ее белой птицей,

Что будет долго у окна твоего кружиться,

Не давая упасть тебе и разбиться.

Подхватит на крыло свое большое

И унесет тебя вверх — в небесное темное море.

Сорвет тебе сотни звезд, украсит ими твои волосы,

И звезды ярче сиять будут в них,

чем в небесном безмолвном море.

Если случится вдруг, что тоска глубокая

Ляжет на грудь тебе змеею черною,

Обовьет тебе шею тонкую, ядом брызгая,

Тогда душа моя когтями острыми

Растерзает змею проклятую

и у прекрасных ног твоих мягкой тропою раскинется,

Приведет тебя к дому светлому,

защищая от мрака смертного.

Там где сердце мое — оберег,

На пороге любимом возложено.

Эти строчки как будто намекали на болезненное уныние Лиммены, возможно даже на ее мысли о смерти, что, видимо, юношу тревожило. Аданэю же царица не казалась печальной или чем-то угнетенной, но он видел ее лишь несколько раз и мельком, потому не мог делать выводы иначе как на основании посланий ее любовника.

Все эти записки, поручения и другие повседневные дела стали для Аданэя уже привычными и не так утомляли, как прежде, но все еще вызывали досаду: до каких пор он, кханади, вынужден будет угождать тем, кто намного ниже его по происхождению? Да и поведение Вильдэрина изрядно раздражало.

Не то чтобы юноша обращался с ним дурно — отнюдь. Просто вел себя отстраненно, говорил мало и по делу, в основном только отдавая приказы. В общем-то, так обычно и ведут себя с прислужниками, и если бы Аданэй и впрямь был рабом с детства и ни на что большее не рассчитывал, то радовался бы такому господину. Вильдэрин никогда не кричал на него, ни разу не ударил, никак не оскорбил и всегда давал отдохнуть, не приставая с поручениями, если видел, что слуга слишком измотан. И снял с него треклятый колокольчик, как и обещал.

Однако чтобы добиться желаемого, всего этого Аданэю было недостаточно. Чтобы хотя бы раз попасться на глаза царице, он должен был в свое свободное время чаще находиться рядом с ее любовником на людях и без. Замкнутость и отстраненность юноши мешали этому, он относился к своему слуге со спокойным равнодушием и не подпускал близко. В те пару раз, когда царица ненадолго заглядывала в покои любовника, Аданэй где-то бегал, выполняя приказы, и не видел ее. А Вильдэрин никогда не звал его с собой прогуляться по саду, священной роще или залам дворца, где также можно было бы ее встретить.

За время, проведенное в Иллирине, Аданэй узнал об этой стране не так много. Заметил, что женщины здесь вели себя на удивление свободно и нередко перечили мужчинам, а те воспринимали это как должное. Такого было не встретить в Отерхейне, где среди знати ценились девичья скромность и послушание.

Люди древнего царства настолько обожали красоту и роскошь, что во дворец то и дело привозили картины, статуи, гобелены — будто их до того было мало. Рукоятки мечей и древки копий украшались гравировкой и резьбой, а среди стражи Аданэй не встретил ни одного некрасивого человека — все как на подбор отличались высоким ростом и приятными лицами. От нарядов и драгоценностей вельмож рябило в глазах, и казалось, что серых и бурых красок во дворце просто не существует.

У рабов здесь существовала своя иерархия. Самые красивые и искусные прислуживали на пирах, играли на музыкальных инструментах, танцевали и помогали господам одеваться и укладывать волосы. Грязную и тяжелую работу выполняли невольники, которым с внешностью повезло меньше. Первые смотрели на вторых со снисходительным презрением, а те отвечали им ненавистью и втайне завидовали.

Вильдэрина из-за близости с царицей многие воспринимали как господина и при встрече кланялись. Так поступали даже свободные люди из прислуги, хотя бы тот же Уирген. Аданэй никак не мог к этому привыкнуть. В Отерхейне не только простые невольники, но и наложницы великого кхана и наследников держали себя скромнее.

На исходе месяца Аданэй возвращался от мастера-портного и в коридоре наткнулся на Нирраса. У него сложилось впечатление, что тот намеренно его поджидал и, скорее всего, так и было, потому что советник подозвал его:

— Эй, раб! Ко мне!

Когда Аданэй приблизился, мужчина повел его вниз по лестнице со словами:

— Поторопись! Надо немного поработать.

Ниррас привел его в маленькую комнату, похожую на чулан, заваленную старым хламом: какими-то тряпками, испорченными картинами и ржавыми железками, которые некогда были доспехами.

— Разгреби-ка это старье, поройся как следует. Где-то здесь затерялись серебряные ножны от кинжала, отыщи их! — громогласно велел советник и закрыл дверь, затем встал к Аданэю вплотную и понизил голос. — Как дела? Большая удача, что ты в первый же день навязался этому сосунку в услужение, молодец. Но пора действовать дальше. Что с женщиной?

— Увы, я ее совсем не вижу, не застаю…

— Так старайся лучше, — процедил Ниррас, — у нас не очень-то много времени. Сделай так, чтобы мальчишка позвал тебя с собой, когда она в следующий раз устроит там сборище из рабов… или как она там это называет? Эти свои оргии с музыкой и танцами.

— Это будет непросто, он не подпускает меня к себе близко.

— Так постарайся, — с нажимом повторил Ниррас. — Кстати, вы прекрасно смотритесь рядом. Прямо-таки свет и тьма. Ей должно понравиться. Нельзя упускать такую возможность, нам очень повезло, что Иниаса так вовремя прикончили. Неделей раньше или позже — и слугой мальчишки мог бы стать кто-то другой, не ты.

— Так его убили? За что?

— За то, что слишком напоминал его внешне, — с ухмылкой ответил мужчина.

Аданэй похолодел, вспомнив, как Вильдэрин с удовлетворением отметил, что Айн от него отличается. Так может, юноша сам избавился от своего бывшего слуги? Из-за внешнего сходства, из-за того, что царица могла предпочесть Иниаса своему любимцу? Правда, такой поступок казался несвойственным юноше, но Аданэю ли не знать, что борьба за власть и влияние могут толкнуть на многое.

— Кому мешало их сходство настолько, чтобы убить?

— Да никому не мешало, — досадливо отмахнулся Ниррас. — Хотели убить самого мальчишку, да в потемках перепутали… Почему мы вообще это обсуждаем? Умерь свое любопытство, у нас есть вопросы поважнее.

— Да, верно, — согласился Аданэй, чувствуя себя глупо оттого, что приписал Вильдэрину злодейские помыслы и поступки на основании всего одной фразы. Тем более что значила эта фраза, как оказалось, ровно противоположное: непохожесть на господина уберегала нового слугу от угрозы быть убитым по ошибке. Возможно, изначально выбор юноши пал на Аданэя не только потому, что он недавно прибыл во дворец, но и потому, что кожа его была светлой, волосы отливали золотом, а сам он не выглядел таким тонким, гибким и юным.

— Я при первой же возможности постараюсь как-нибудь намекнуть ему, чтобы взял меня с собой, — пообещал Аданэй советнику.

— Постарайся уж, — буркнул тот. — С Иниасом они часто бродили вместе, так почему с тобой нет? Да, и вот еще что… — мужчина задумался. — Если отправишься к ней, не будь слишком покорным и безропотным, таких у нее и без тебя было полно. Нам же нужно, чтобы ты стал чем-то большим, а не очередной ее утехой.

— Почему ты решил, что у меня это получится? — фыркнул Аданэй. — Сам же сказал, что у нее была уже куча любимцев. Что, хоть кого-то из них она допустила к власти?

— Ну так ты должен стать первым, — пожал плечами Ниррас. — И кое-какие влияние они все равно на нее имели.

— Весь этот замысел чересчур уж завязан на человеческих порывах, это ненадежно.

— Гиллара была уверена, что у тебя получится… Она женщина, в этих делах ей виднее. Если вдруг не выйдет, приступим сразу ко второй части нашей затеи.

— Не понимаю, почему бы сразу не приступить?

— Ты и не должен понимать. Делай, что тебе говорят, а все остальное оставь нам. И не вздумай предать: она все равно умрет, а ты останешься ни с чем. Только с нами у тебя есть возможность получить свободу, понял?

— Понял, — вздохнул Аданэй.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, затем советник с многозначительным видом положил на кучу тряпья посеребренные ножны и разразился громоподобным ревом:

— Сколько можно ждать?! Давай быстрее!

— Я стараюсь изо всех сил, господин, — так же громко откликнулся Аданэй, громыхнув для убедительности порванной кольчугой на полу.

— Я не могу торчать здесь вечно! Как найдешь, тотчас же принеси. И попробуй только не найти!

Ниррас ушел, хлопнув дверью. Когда его шаги затихли, Аданэй выждал несколько минут, шурша и грохоча старыми вещами, потом забрал ножны и вышел из комнаты. Теперь надо было поспрашивать у встречных, где искать советника.

* * *

Пролетела еще неделя. День начинался как обычно, но уже к обеду Аданэй почувствовал себя неважно, к вечеру это чувство усилилось. Кружилась голова, в горле першило, немели кончики пальцев, а ведь предстояло еще помочь Вильдэрину переплести его чересчур длинные косы и принести из прачечной чистую одежду. Благо, потом юноша собирался идти к царице, вернее всего, до самого рассвета, а значит, можно было отправиться спать пораньше.

— Айн, в чем дело? — проворчал Вильдэрин.

Аданэй застиг себя на том, что стоит неподвижно и смотрит в синеву вечера за окном, в то время как юноша ожидает его у зеркала. Судя по всему, уже довольно долго, раз начал раздражаться.

— Прости… Я что-то задумался… Сейчас.

Он подошел, взял в руки гребень — и выронил его. Нагнулся, чтобы поднять, но в глазах потемнело, а комната поплыла. Он с трудом выпрямился и, восстановив равновесие, поймал в зеркале непонимающий взгляд Вильдэрина. Затем услышал его голос, доносящийся будто издалека:

— Что с тобой?

Аданэй прижал пальцы к вискам, его повело, а в голове закрутились, затолкались безумные мысли. Показалось, будто мир летит в пропасть, и виной тому именно он, кханади Отерхейна.

Вильдэрин, встревоженный, встал и придержал его за плечи.

— Эй, Айн, ты меня пугаешь.

Аданэй оттолкнул его, обхватил свою голову руками и воскликнул:

— Правильно пугаю! Я опасен, я обречен… это все из-за моего брата, это он все испортил, теперь мы все упадем… — Он рухнул на колени, по-прежнему сжимая голову скрюченными пальцами. — Там гора, мы полетим в бездну, я утяну тебя! Лучше беги! Хотя нет… лучше я сам…

Он вскочил и, обезумев, бросился к двери. Не добежал. Ноги подкосились, он распластался на полу и захныкал:

— Я боюсь… мне страшно…

Перед тем как потерять сознание, он увидел над собой испуганное лицо Вильдэрина и почувствовал, как чужие руки приподнимают, поддерживая, его голову.

Аданэю казалось, что в беспамятстве он был всего несколько мгновений, но, услышав звук открываемой двери, затем приглушенные голоса, разобрав слова, понял, что провалялся так всю ночь. Голова раскалывалась, жажда была невыносимой, мышцы сводило от боли. Он уже хотел открыть глаза и попросить воды, но в последний момент решил не показывать, что очнулся, и не прерывать прелюбопытную беседу.

— Он так и не пришел в себя, — вздохнул Вильдэрин.

— Но ты же дал ему ласперис? — спросил женский голос.

— Конечно, сразу же. И лекаря позвал. Но, похоже, это не слишком помогло.

— Он ведь все еще жив? Значит, помогло. Тебе не в чем себя винить.

— Не могу поверить, что это снова со мной происходит! — простонал юноша и, судя по шороху и примявшемуся краю ложа, присел рядом с Аданэем. Прохладная рука легла на его лоб. — Ну, хоть жар уменьшился. Я полночи себе места не находил.

— Я заметила, — в голосе женщины послышалась улыбка.

— Прости меня, пожалуйста…

— Прощаю, конечно. В конце концов, именно твоя доброта, твоя чуткость, твоя отзывчивость меня в свое время и покорили. Даже своему слуге ты сострадаешь со всей искренностью. Я так не умею.

«Да это же сама царица!» — озарило Аданэя, и он стал вслушиваться еще внимательнее.

— Он ведь пострадал из-за меня! Разумеется, я чувствую свою ответственность, — откликнулся Вильдэрин.

— Почему? Может, он сам успел кому-то перейти дорогу и отравить хотели именно его, а вовсе не тебя.

— Ты же сама в это не веришь. Ну кому он мог помешать всего за месяц? Какой бы яд это ни был, а предназначался он мне.

— Я по-прежнему считаю, что это цветной зериус. Похоже на него. Бред, дрожь в пальцах, потеря равновесия, а потом и сознания. Если так, то с дозировкой они не угадали, — усмехнулась царица. — Подлили меньше, чем надо, и поэтому он пока еще жив, а значит, есть еще время. Проверим, угадала ли я? Влей ему это.

— Если его отравили не зериусом, а чем-то другим, то противоядие его убьет, — с сомнением протянул юноша. — Давай сначала попробуем как-нибудь полегче?

Аданэй решил, что пора очнуться, пока эти двое не напоили его каким-нибудь опасным зельем. Он уже хотел издать стон и открыть глаза, но к носу поднесли что-то с отвратительно-резким запахом. Аданэй дернулся и непроизвольно вскочил на ложе — как оказалось, лежал он на кровати Вильдэрина. Юноша, держащий в руках флакончик, вздрогнул от неожиданности, женщина — царица — отшатнулась.

Аданэй продержался сидя не дольше пары мгновений: на плечи навалилась тяжесть, по телу разлилась боль, он задрожал и рухнул обратно, пробормотав:

— Великая…

Затем снова попытался встать, но Лиммена остановила.

— Лежи уж, еще успеешь выказать почтение.

— Не пойму, что случилось… ничего не помню. Простите меня.

— Возьми, выпей это, сразу полегчает. — Царица забрала из рук Вильдэрина пузырек с ядреной жидкостью и протянула ему.

— Нет! — воскликнул Аданэй.

Брови Лиммены сошлись на переносице.

— Не смей перечить, раб. Пей!

На лице Вильдэрина отразилось смятение, он побледнел, и это пугало сильнее, чем опасный флакончик в руках царицы и ее сердито сдвинутые брови.

— Послушай, юноша, — пропела женщина, — ты либо сейчас выпьешь это, либо сгоришь в лихорадке и умрешь в течение пары-тройки недель.

— Только если это был зериус… — пробормотал Вильдэрин, поднимаясь с кровати и в тревоге переводя взгляд с царицы на своего слугу и обратно.

— Уверена, что это был он. Пей! — прикрикнула царица.

Аданэй рискнул. Приподнявшись на локтях, поднес флакон к губам и, стараясь не дышать, одним махом опрокинул содержимое в рот. Упав обратно на ложе, прислушался к ощущениям: умирать он вроде не собирался. Однако спустя несколько минут, на протяжении которых царица и Вильдэрин смотрели на него в молчаливом ожидании, омерзительное питье попросилось обратно. К горлу подступила тошнота, и его мало того, что вырвало прямо на кровать, так рвота еще и разлетелась ядовито-зелеными брызгами.

«Какой позор», — мысленно простонал Аданэй, однако отметил, что ему как будто полегчало: в голове прояснилось, мышцы расслабились.

Лиммена брезгливо отодвинулась от зеленоватой жижи и протянула:

— На меня не попало. А остальное потом уберешь.

— Прости, повелительница.

— Я же сказала — ничего страшного, — с раздражением откликнулась та и обратилась к Вильдэрину: — Вот видишь, милый, это был цветной зериус, я угадала. Объясни своему слуге, что теперь делать. Напомни, кстати, как его зовут?

— Айн.

— Какое невыразительное серенькое имя, сложно запомнить, — отметила она.

— Если Великой угодно, могу придумать себе имя поинтереснее, — сказал Аданэй не то в насмешку, не то всерьез, он и сам не разобрал.

— Зачем, юноша? — пожала она плечами. — Неважно, как тебя зовут. Главное, чтобы ты хорошо служил моему Вильдэрину. — Царица повернулась к любовнику. — Он ведь хорошо служит, радость моя, мы не зря потратили на него противоядие?

— Я не жалуюсь, Великая.

— Это хорошо. Между прочим, друг с другом вы смотритесь, как свет и тьма, очень красиво, — сама того не ведая, Лиммена почти слово в слово повторила слова Нирраса. — Ты не волнуйся, милый, я уже отправила людей, чтобы выяснили, кто желал тебе смерти. А твой слуга пусть вспоминает, что он ел и пил накануне.

Не прощаясь, она двинулась к выходу, но в дверях обернулась и обратилась уже к Аданэю:

— Кстати, очаровательный акцент. Отерхейнский, если не ошибаюсь?

Когда она ушла, Вильдэрин принес из соседней комнаты серую шерстяную тряпку и собрал ею рвоту с постели.

— Не нужно, я сам… — начал Аданэй, но юноша прервал его.

— Ты сейчас ни на что не способен, а я не брезглив.

Отбросив тряпку, он взял со стола серебряную чашу с водой и поднес к губам Аданэя, одновременно приподнимая ему голову. Дождавшись, пока он утолит жажду, поставил чашу обратно и присел подле него на кровати.

— Я должен извиниться перед тобой, Айн, — сказал юноша. — После того как Краммиса сослали, я думал, что в ближайшее время никто больше не попытается меня убить. Но я ошибся, и снова вместо меня пострадал кто-то другой.

— Кто это — Краммис? — негромко спросил Аданэй, чувствуя, что им овладевает сонливость, и борясь с нею из последних сил: пока есть возможность, надо побольше обо всем узнать.

— Краммис Инерра, молодой вельможа из знатной семьи. Он был возлюбленным царицы… раньше, до меня.

— И он поэтому пытался тебя убить?

— Не сам. То есть, не своими руками, но да. Надо было сразу рассказать тебе, чтобы ты был осторожнее, но я не думал, что подобное повторится.

— Может, расскажешь сейчас?

Юноша ответил не сразу. Задумавшись, покрутил браслет на запястье, потом запустил пальцы в волосы и с неуверенностью протянул:

— Мне все еще непросто вспоминать об этом, тем более говорить, но я попробую. Иниас погиб совсем недавно, нескольких месяцев не прошло. Мы в тот вечер вместе возвращались из священной рощи, но у меня развязалась и слетела сандалия. Я наклонился, чтобы найти ее, и немного отстал. Всего на несколько шагов, но этого хватило. Я услышал его вскрик, подбежал, а у него из спины торчала стрела. Он так и умер у меня на руках. Убийцу поймали, он открыл, что это был приказ Краммиса и что умереть должен был я. Царица сослала Краммиса в провинцию, убийцу казнили, но что от того? Иниаса это не вернуло.

У Аданэя не возникло сомнений, что юноша искренне горевал по своему бывшему слуге и волновался о слуге нынешнем. Это не только слышалось в голосе, но и угадывалось по выражению лица, по увлажнившимся глазам. Похоже, царица не преувеличивала, говоря о доброте и чуткости своего любовника. Да Аданэй теперь и сам это ощутил, на себе.

— Мне жаль… — сказал он. — Не могу подобрать нужных слов…

— Я и сам не могу подобрать, — признался Вильдэрин. — И простить себе не могу. Мы с Иниасом были слишком похожи, вот нас и перепутали. Сначала я вообще сомневался, стоит ли снова брать кого-то в услужение. Но одному сложно… И я подумал, что если слуга будет полной моей противоположностью, то ему ничего не грозит. Но я опять ошибся. Поэтому если ты теперь откажешься мне прислуживать, я пойму и не стану неволить.

«Ну уж нет, — решил Аданэй, — ни за что». Он не готов был упускать возможности, которые откроются благодаря сближению с Вильдэрином. А то, что этот случай сблизит их, он не сомневался. Если, конечно, повести себя правильно.

Аданэй коснулся ладонью запястья юноши и со всей убедительностью сказал:

— Ты поступил благородно, когда взял в услужение того, кого сложно с тобой спутать. Большинство господ поступили бы ровно наоборот, еще и наряжали бы своего раба в похожую одежду. Но не ты.

— Возможно, будь я господином по рождению, я бы тоже так делал, — пожал плечами юноша. — Но ты забыл, что я и сам невольник.

— Все равно. Ведь порой рабы относятся к другим рабам даже хуже, чем свободные люди.

— Уж мне-то можешь не рассказывать, — с невеселой усмешкой обронил Вильдэрин.

Аданэй пропустил эту фразу мимо ушей.

— Я продолжу служить тебе, если позволишь. И отныне моя преданность станет еще крепче. Никто и никогда, ни один из моих многочисленных хозяев, не относился ко мне с такой добротой, как ты. Только оказавшись здесь, я почувствовал себя спокойно и в безопасности. Извини, но я тоже не все тебе тогда рассказал… Меня перепродавали больше, чем пару раз. На самом деле множество раз за последние годы. В обычный дом, в публичный дом, куда только не продавали. Избивали, перепродавали, опять избивали и… насиловали.

— О боги, я и не представляю, насколько это могло быть ужасно, — нахмурился Вильдэрин, и в его глазах отразилось сочувствие.

Аданэй не просчитался, приоткрыв юноше по-настоящему болезненную часть своего прошлого, которую, к сожалению, даже выдумывать не пришлось. Но делиться подробностями он все равно был не готов.

— По-настоящему ужасно, но я не в силах об этом рассказывать.

— Да, конечно, я и не прошу. И вообще, хватит разговоров, тебе сейчас надо как следует выспаться. После отравления зериусом это важно.

— Да, — зевнул Аданэй, — спать и правда очень хочется. Сейчас, я только доберусь до кровати.

Он приподнялся, но Вильдэрин толкнул его обратно.

— Ты уже на кровати. Спи пока здесь, потом к себе переберешься, я сейчас все равно ухожу.

— Спасибо, — пробормотал Аданэй и провалился в сон.

* * *

Лиммена восседала в кресле посреди небольшого помещения, предназначенного для личных бесед. Напряженная, со сжатыми губами, она смотрела на стоящего перед ней молодого мужчину. Неподалеку и от нее, и от посетителя стоял Ниррас. Советник одобрительно кивнул — причем кивок мог предназначаться как ей, так и Аххариту.

Царица не хотела принимать Хаттейтинова сына, но Ниррас уговорил.

Лиммену с Хаттейтином издавна связывала неприязнь, порою перераставшая в ненависть. У царицы были все основания недолюбливать дальнего родственника.

Когда-то именно он рассказал родителям Лиммены о ее связи с красивым золотоволосым кифаристом. Последний поплатился за это жизнью, а знатная девица — месяцем заключения в покоях башни и рыданиями о загубленной любви. Отец же все это время подыскивал дочери мужа. И подыскал. Причем не кого-нибудь, а самого царя. Его жена как раз недавно скончалась. Ходили слухи, будто ее смерть была неслучайной, и от царицы избавились, потому что она не могла родить наследника или наследницу. Некоторые же утверждали, будто и это было лишь поводом, а на самом деле она чем-то не угодила сестре правителя Гилларе.

Сплетням Лиммена не верила, а потому на выбор отца не жаловалась. В последний раз всплакнула по музыканту и успокоилась. Она и впрямь хотела стать царицей и жить в самой Эртине. Еще бы! Об этом мечтали многие знатные девушки, но лишь ей так повезло.

Сейчас, сама будучи матерью, Лиммена понимала своих родителей и на их месте тоже приказала бы избавиться от того кифариста. Впрочем, она и тогда не смогла долго на них злиться и даже Хаттейтина почти простила, решив, что он хотел как лучше.

Однако зерно неприязни все-таки сохранилось в душе и, спустя годы, проросло. Вина за это, как считала Лиммена, целиком лежала на родственнике. К тому времени Хаттейтин стал одним из кайнисов — вторым в воинской иерархии — и в борьбе за влияние на царя поддержал Гиллару. Неизвестно, как та его переманила, да только с тех пор новоявленный кайнис не упускал возможности вместе с Гилларой и другими сторонниками опорочить молодую царицу в глазах мужа и знати и подставлял при любом удобном случае.

Зато, как только царь умер, Лиммена отомстила врагам. Кого можно было, велела казнить, других, слишком знатных, выслала из столицы, Хаттейтина же под благовидным предлогом отправила в отставку. Он легко отделался, но Лиммена не могла наказать его сильнее: слишком большим влиянием пользовался кайнис, его смерть или ссылка в те годы вызвали бы недовольство в войске. Потом у царицы появились иные заботы, а Хаттейтин вел себя тихо, вот она и забыла о незадачливом родственнике.

Пока Ниррас не напомнил. В первый раз — три года назад. Тогда освободилась должность тысячника, и Ниррас на правах военачальника предложил вернуть Хаттейтина в войско, доказывая, что неразумно терять опытного и сведущего в военных делах человека.

«Ты его достаточно проучила, — сказал Ниррас. — Он не повторит прежней глупости, да и я буду за ним присматривать».

Скрепя сердце, Лиммена согласилась, но при дворе новому тысячнику появляться запретила.

Недавно советник вновь напомнил ей о родственнике, и царица в очередной раз признала его правоту: забота о государстве стояла выше личных обид.

— Хаттейтин однажды уже был кайнисом, — убеждал военачальник. — И — забери меня тьма! — он был лучшим кайнисом, которого я знал! Как бы он нам пригодился в войне с Отерхейном! Он нужен нам, Великая!

— Я ему не доверяю.

— Я тоже. Но недоброжелатели легко становятся верными слугами, когда им есть что терять. Да, когда-то он поддержал Гиллару, но это было так давно! Уверен, он не раз пожалел, что выбрал не ту сторону. Так пусть теперь искупит вину, послужит Иллирину.

— А если предаст?

— Ему это невыгодно. Да и мы подстрахуемся. Пригласим ко двору его сына, выделим ему покои и дадим мелкую должность. Пусть хотя бы помогает главе дворцовой стражи, следит за порядком.

— Мало нам простить изменника и наградить его должностью, — возмутилась Лиммена, — так еще и его сына привечать? И… кстати… какого такого сына? Насколько я помню, боги наказали Хаттейтина: оба его сына мертвы.

— Я говорю об Аххарите, Великая.

— Бастарде?

— После смерти законных сыновей он стал наследником. Как мне донесли, Хаттейтин сильно к нему привязан.

— Предлагаешь сделать Аххарита заложником?

Ниррас кивнул.

— Но зачем давать ему должность?

— А к чему показывать Хаттейтину наше недоверие? Тем более Аххарит способный мальчик и к прегрешениям отца отношения не имеет. Так пусть приносит пользу, а не шатается по дворцу без дела. Думаю, при таких условиях Хаттейтин не захочет предавать нас. Напротив, всеми силами постарается доказать верность, ведь от этого будет зависеть благополучие и его самого, и сына.

— Хорошо, — сдалась Лиммена. — Пригласи его ко мне. Хаттейтина назначь кайнисом, но предупреди, чтобы при дворе не появлялся. Не желаю его видеть.

Ниррас еще раз повторил, что это мудрое решение, и пусть так и будет.

И вот рыжий ублюдок недруга стоял перед Лимменой, а она его разглядывала, нахмурившись. Совсем еще молодой, довольно приятный на вид. Умное лицо, серьезный, внимательный взгляд: может, из ублюдка и выйдет толк.

Аххарит повел головой, откидывая волосы за плечи, потом шагнул вперед и опустился на одно колено. От резкого движения браслеты и серьги бастарда звякнули, а волосы опять упали на лицо.

— Приветствую, Великая, — проговорил он и поднялся.

— Аххарит… — процедила царица. — Добро пожаловать. Советник Ниррас тебя хвалил. Он был прав?

— Смотря в чем хвалил, Великая. В уборке полей я, например, не силен.

Он повел себя так непринужденно, что царица, сама того не ожидая, тоже расслабилась.

— Могу отправить жить к крестьянам, они научат, — кольнула она.

— Боюсь, в этом искусстве я слишком бездарен, — улыбнулся он. — Не хотел бы, чтобы Великая узнала — насколько.

Несмотря на наглые речи, Аххарит Лиммене скорее понравился. Он ничем не напоминал своего льстивого, чрезмерно осторожного отца, даже внешностью они различались, будто и не родственники. Все же царица не спешила показывать благосклонность.

— Тогда скажи, что умеешь лучше всего. Если умеешь.

— Убивать, — ответил Аххарит с пугающей серьезностью.

Лиммена заметила встревоженный взгляд Нирраса: видимо, советник не ожидал такого ответа и не знал, как она его воспримет.

— Ради золота? Или власти? — спросила царица.

— Золота мне и так достаточно. Власть же я воспринимаю иначе, чем большинство людей. Мне нравится видеть страх в глазах врагов — это тоже власть. Но убиваю я не из-за этого.

— Тогда ради чего?

— Ради процветания Иллирина. Понимаю, что мои мысли слишком обычны…

— Не обычнее, чем мысли о власти и золоте, — пробормотала удивленная Лиммена и закончила разговор: — Пока тебе будут готовить комнату, советник Ниррас объяснит твои обязанности.

Аххарит промолчал, только улыбнулся, сверкнув зубами. Отвесил быстрый поклон и уставился на советника. Тот, нахмурившись, жестом поманил его за собой.

— Ты что наплел? — обрушился на Аххарита Ниррас, как только они оказались наедине в покоях советника. — Лиммена все-таки женщина, а не воин. Думаешь, она оценила твое бахвальство про убийства?

— Она не воин, но она царица, так что, думаю, оценила. И почему бахвальство?

— А что еще? «Убивать ради Иллирина», видите ли… Кто вообще в это поверит, кроме черни?

Бастард пожал плечами и прошелся по комнате, с любопытством оглядывая висящие на стенах карты и оружие, потом ответил:

— Но это правда. Иллирин и его слава для меня важнее всего. Ради него я здесь, ради него прикончу хоть тысячу стариков и младенцев. Хотя ты прав, это все звучит как… как… — он повертел в воздухе пальцами, подбирая нужное слово, но, так и не подобрав, опустил руку.

Ниррас закончил фразу за него:

— Как хвастовство юнца, который наслушался легенд о героях.

— Точно! — воскликнул Аххарит. — Но ведь она не прогнала меня, верно?

— Этим ты обязан своей смазливой физиономии, — огрызнулся советник, усаживаясь на скамью возле стола.

Аххарит остался стоять, продолжая рассматривать карты.

— Странный ты…- пробормотал советник.

— Это мое главное достоинство.

Ниррас поморщился.

— Главное, не забудь, что ты здесь не только ради Иллирина, но и ради отца.

— Ну да, ради него тоже, — бросил Аххарит и пожал плечами.

— Хорошо. Вечером представлю тебя Юккену — он глава стражи. Если все сложится, через месяц станешь его помощником, а там, глядишь, и выше прыгнешь — я об этом позабочусь. Но пока что ты обычный стражник. Надеюсь, тебя это не смущает?

— Ничуть, — ответил Аххарит и тут же попросил: — Расскажи о дворце и его жителях. Мы в провинции далеки от столичных сплетен.

— А что ты хочешь узнать?

— Все. Кто с кем враждует, кого остерегаться, с кем стоит поладить… Все, что сочтешь нужным, достославный Ниррас.

— Э, юноша, вижу, ты не хочешь быть слепым исполнителем?

— Я принесу больше пользы, если буду понимать, кто есть кто.

— Что ж, так и быть, — кивнул Ниррас.

Аххарит слушал. Не перебивал и не задавал вопросов до тех пор, пока советник не закончил рассказ.

* * *

Когда Аданэй проснулся, солнце уже переползло на запад, и на полу, возле окна, играли рдяные отблески. Потянувшись, он с удовольствием обнаружил, что усталость прошла, а рассудок прояснился. Он приподнялся, сел — и вздрогнул от неожиданности, столкнувшись взглядом с кудрявой яркоглазой девушкой с вздернутым носиком, по которому рассыпались веснушки. Платье из пурпурного шелка и диадема в волосах, украшенная рубинами, выдавали в ней знатную иллиринку.

Она сидела на краю ложа и с любопытством рассматривала Аданэя. Не отрывая от нее глаз, он опустил ноги на пол, девушка же, подобрав длинный подол, наоборот забралась поглубже на кровать.

— Ты Айн? — заулыбалась она. — Это тебя чуть не отравили?

Недоумевая, Аданэй кивнул.

— А ты?

— Я Латтора, — еще шире улыбнулась девушка.

— Царевна?! — воскликнул он в изумлении и, встав с кровати, отвесил поклон. — Да благоволят тебе боги, царевна. Что ты здесь делаешь?

— Ну, я была у мамы, но к ней пришел Аххарит, и я ушла.

— Кто это — Аххарит?

— Он рыжий. Рыжий-рыжий, как лисичка, — хихикнула она.

Аданэй ничего не понимал. Поведение девушки не соответствовало ни ее возрасту, ни внешнему виду. Читалась на ее лице наивность, граничащая с глупостью, и взгляд казался доверчивым и пустым, какой бывает у только что прозревших щенят. Она не походила не только на царевну, но и на знатную госпожу. Хотя и простолюдинку, одевшую господское платье, тоже напоминала слабо.

— Так и кто же он, этот рыжий Аххарит? — переспросил Аданэй: любые сведения могли пригодиться.

— Ну, он бастрюк Хаттейтина.

— Так. Подожди. А кто такой Хаттейтин?

— Ой… ну, он раньше был кайнисом, но потом мама его прогнала, она его не любит.

— Почему?

— Не знаю, — пробормотала Латтора. — Он злой и некрасивый. Наверное, поэтому.

— А зачем его бастрюк пришел к царице?

— Тоже не знаю. Не спрашивай о таких скучных вещах! — девушка сморщила нос.

— Как скажешь. Но, наверное, ты пришла сюда не просто так? Чем я могу услужить?

— Да чем ты можешь услужить? Ничем. Я просто так пришла. Шла, шла — и зашла. Поболтать с Вильдэрином. А тут не он, а ты. Я уже долго здесь сижу.

— Зачем?

— На тебя смотрю. У тебя, когда глаза закрыты, ресницы забавно дергаются.

Аданэй не нашелся, что сказать, а царевна повторила:

— Очень забавно.

— Что ж, я рад, что немного тебя позабавил, — рассеянно сказал Аданэй и отошел к окну: снаружи уже смеркалось, и темнота прокрадывалась в комнату.

— Ты славный! — Девушка вскочила с кровати и приблизилась к нему. — Когда я стану царицей, то обязательно тебя оцарю!

— Что-что ты сделаешь?

— Оцарю! — она засмеялась. — Оцарю-одарю — смешно ведь звучит!

— Да, очень. — Аданэй выдавил из себя улыбку, совершенно не представляя, как себя вести. С одной стороны, Латтора царевна, и просто так ее не прогонишь, и надо выказывать почтение, но с другой — совершенно невозможно воспринимать ее всерьез.

— Я и Вильдэрина оцарю! Хотя мама его уже и так оцарила… А знаешь, что еще я сразу сделаю? Прикажу ее казнить! — во взгляде Латторы вспыхнула злость.

— Кого? Царицу?! — вырвалось у ошеломленного Аданэя.

— Совсем дурак?! — возмутилась царевна. — Как ты можешь думать такие глупые мысли?! Ее — это Аззиру!

Аданэй оживился. Кто-кто, а загадочная дочь Гиллары его интересовала.

— Кто такая Аззира?

— Змея. Ведьма. — Латтора понизила голос. — Гадюка. Она проклята всеми-всеми богами, и я сама слышала, как она говорила с трупами мертвых призраков. А когда я была маленькая, и она жила здесь, то всегда меня пугала, а потом смеялась. А я не жаловалась никому, боялась. Потому что она бы меня тогда точно убила. Но, — Латтора огляделась, — не будем о ней к ночи.

Царевна сменила тему, снова заговорив о какой-то ерунде. Аданэй поддакивал и кивал, но мысли были далеко, и еще никогда он, пожалуй, не ждал с таким нетерпением возвращения Вильдэрина. Когда дверь открылась, и тот появился со свечой в руках, Аданэй едва не подпрыгнул от радости.

— Царевна, что ты здесь делаешь? — Юноша подошел к Латторе и, не выказывая особого почтения, за плечи повел к выходу.

— Но я хотела поболтать с тобой. И я так хорошо с Айном болтала, — закапризничала девушка.

— Ты ведь знаешь, повелительница не разрешает тебе часто общаться с рабами, особенно вечером. Лучше иди, пока она не узнала.

— Ну хорошо. Но мы еще увидимся, да? Завтра, да?

Латтора помахала им рукой и неуклюже выбежала из комнаты.

— Зачем она приходила? — спросил Вильдэрин, поджигая от свечи масляную лампу. — И почему ты сидишь в темноте?

— Когда я проснулся, царевна уже была здесь. Я так и не понял, чего она хотела, — ответил Аданэй на первый вопрос.

— Да, с непривычки ее сложно понять. О чем она говорила? Что станет царицей? — Заметив удивление Айна, он пояснил: — Она говорит это при каждом удобном случае, и лучше ей не возражать. — Юноша забрался с ногами на диван и привалился к подлокотнику. — Как ты себя чувствуешь, Айн?

— Уже неплохо. Я могу что-то для тебя сделать?

— Я интересовался твоим самочувствием не для того, чтобы тут же дать какое-то поручение, — поморщился Вильдэрин. — Если мне что-то понадобится, я скажу прямо, а не намеками.

— Я хорошо себя чувствую, спасибо.

— Что ж, я рад. Зажги еще одну лампу и присаживайся. Надо кое-что обсудить.

Аданэй поискал глазами лампу и обнаружил ее подвешенной на крюк у стены. Не снимая, поджег фитиль, и масло задымило, свет и тени заплясали яростнее. Огонек лампы отразился в зеркалах и высветил широкий табурет. Помедлив, Аданэй опустился на него.

— Постарайся вспомнить, что ты ел и пил вчерашним утром, — спросил юноша.

— Пил я только воду с вином, которая в кувшине, а ел… — он задумался. — Кусок запеченной утки, сыр и виноград. Их принесли утром вместе с яблочным пирогом, но пирог я не трогал.

— Тогда это, наверное, виноград… Либо смазали ягоды зериусом, либо, что вероятнее, впрыснули его внутрь.

— Так что это за яд — цветной зериус? Никогда о таком не слышал.

— Откуда уж в диком Отерхейне взяться цветному зериусу! Вот ты и не слышал. Это трава, из стебля которой выделяют сок и определенным образом делают отвар. В зависимости от его количества и насыщенности жертва либо погибает почти сразу, либо в течение многих дней, и это сопровождается бредом. Тогда есть время принять противоядие. Я сказал царице, что ты бредил, вот она и решила, что тебя отравили зериусом. Хотя, конечно, такой вывод был рискованным, ведь не только зериус вызывает бред... Но нам повезло.

— А что я говорил?

— Ерунду какую-то. Что ты всех погубишь, что-то про бездну. И что это вина твоего брата. Я не слишком вслушивался. — Вильдэрин посмотрел на него в зеркало. — У тебя есть брат?

— Был. Он давно умер. И он ни при чем. — Аданэй мотнул головой и быстро перевел тему: — Часто здесь кого-то травят?

— Частенько. Это же Иллирин, родина зелий. Нигде в мире ты не найдешь такого множества ядов, противоядий и исследований, им посвященных. Это и счастье, и беда моей страны.

— И не страшно тебе здесь жить?

Вильдэрин усмехнулся:

— Я привык. Теперь слушай: отравление цветным зериусом само по себе не проходит. Еще несколько дней ты можешь чувствовать себя дурно, будет кружиться голова, будет слабость в теле. Я дам тебе противоядие, носи его с собой, и как только почувствуешь себя нехорошо, принимай по несколько капель. Вот! — Он достал из мешочка на поясе пузатый флакончик и вытянул руку.

Аданэй забрал противоядие, покрутил его в пальцах.

— Это та гадкая жидкость, которую давала мне царица утром?

— Она самая. Но теперь тебе не нужно ее так много, а вкуса и запаха нескольких капель не почувствуешь, особенно если растворишь их в воде.

— Так и буду делать, спасибо. Послушай… — Аданэй помедлил, придумывая, как бы перевести разговор на интересующие его вопросы. — Я еще хотел спросить: если вдруг царевна Латтора снова зайдет, когда тебя здесь не будет, как мне поступить? Признаться, сегодня я растерялся.

— Если б я ее не знал, тоже растерялся бы, — улыбнулся Вильдэрин, взлохматив свои волосы. — Не думаю, что она скоро зайдет, но если вдруг, то постарайся осторожно ее выпроводить. Как я сегодня. Иначе она зачастит.

— Царевна Латтора единственная наследница Великой? — осторожно уточнил Аданэй.

— К сожалению, — пожал плечами Вильдэрин.

— И как эта недалекая девица собирается править?.. — пробормотал Аданэй, но, осознав, что и, главное, кому только что сказал, бросился оправдываться: — Прости, я ничего дурного не имел в виду. Видимо, еще не в себе после отравления.

— Айн, ты что, считаешь, будто я обо всем доношу царице? — рассердился Вильдэрин. Аданэй промолчал, и через несколько минут юноша успокоился, складка между бровей разгладилась. — Главное, никому другому такие вопросы не задавай. А то не ровен час в Лесной клык угодишь.

— Лесной клык?

— Это башня в Бишимерском лесу. — Вильдэрин подался вперед, понизил голос и сделал зловещий вид. — Его назвали так из-за реки, вытекающей из царства духов. Имя главного из них передалось реке, а от нее — чаще. Плохая река, нехорошая. И лес плохой. О тех местах рассказывают всякие ужасы. И сбежать оттуда невозможно — вокруг лес, лес, лес… Но самое страшное, это Лесная Ведьма. Говорят, она питается человеческой плотью, а души обращает в каменья, которые носит с собой — они дают ей силу и бессмертие. Поэтому те, кого она погубила, не могут найти путь в мир теней — их дух томится в неволе.

Аданэй лукаво глянул на юношу

— Это ведь просто легенда, так? И ты просто из забавы пытаешься меня напугать?

Вильдэрин издал короткий смешок.

— Немного, — признался он. — И все-таки это не только легенда, поэтому… на всякий случай… — Посерьезнев, он приблизился к Аданэю, сложил большой и безымянный пальцы в отвращающем зло жесте и очертил окружность перед его лицом. — Да закроется слух и сотрется память Лесной Ведьмы об Айне — сыне неба.

— Почему я сын неба?

— Ты прожил большую часть жизни в Отерхейне. Считается, что дух-покровитель Отерхейна — птица. Дух неба. Коршун, если не ошибаюсь.

Вильдэрин отошел к окну и принялся бездумно теребить серьгу в ухе. Аданэй же притронулся к виску и сразу отдернул руку. Хорошо, что юноша не заметил непроизвольного жеста: мало ли, какие догадки родились бы в его голове — судя по всему, он не так уж мало знал об Отерхейне.

— А Иллирину, надо полагать, покровительствует кто-то из земных тварей?

Вильдэрин обернулся.

— Почему ты так подумал?

— Да так… Две вечные противоположности: огонь-вода, земля-небо. А Иллирин с Отерхейном не очень-то ладят.

— Что ж, ты угадал. Нашим духом-покровителем считается змея.

Настолько удачно подвернувшийся ответ Аданэй просто не мог не использовать.

— То есть змея для иллиринцев священна? Тогда почему Латтора назвала так…

Он оборвал вопрос на полуслове, рассчитывая, что Вильдэрин сам попросит его продолжить. Так и вышло.

— Что Латтора сделала?

— Она назвала змеей какую-то Аззиру. И еще ведьмой назвала. Мне показалось, что царевна ненавидит ее и боится. Кто это?

— Аззира? — Вильдэрин прошелся по комнате, постоял у зеркала, поднял со стола и снова поставил лампу. Только затем ответил: — Это племянница Великой, двоюродная сестра Латторы. Но она уже давно в ссылке.

— Тогда почему царевна так ее боится? Эта Аззира настолько ужасна, что пугает даже из ссылки?

— Она… странная. Но почему ты спрашиваешь?

«Потому что мне нужно на ней жениться».

— Обычное любопытство. Если оно не к месту, не ко времени и вообще не подобает рабу, то считай, что я ни о чем не спрашивал.

— Нет, отчего же, — пожал плечами Вильдэрин, — я могу рассказать, здесь нет особой тайны. Великая терпеть не может, когда при ней упоминают племянницу, и я молчу, но самому мне приятно вспоминать Аззиру и говорить о ней. — Юноша уселся, скрестив ноги, на лежащую возле Аданэя подушку и, поигрывая свисающей с нее кисточкой, начал рассказ: — Аззира впервые заговорила со мной, когда мне исполнилось десять. Она была на несколько лет старше. Мы столкнулись у знакомой тебе статуи — в то время мальчик-пленник стоял этажом ниже. Именно Аззира рассказала мне историю этой скульптуры.

— Ту самую, которую ты однажды обещал рассказать мне? — не удержался Аданэй.

— Ту самую, — с усмешкой вторил Вильдэрин. — Напомни мне о ней как-нибудь в другой раз. А то на сегодня и без того слишком много историй. — Он помолчал, в задумчивости накрутил на палец черную прядь, и продолжил: — Аззира ведь просто подошла и как будто ни с того ни с сего рассказала. А потом, после того случая, она несколько раз показывала мне свои рисунки. Не знаю, чем я это заслужил. Кажется, царевна хорошо ко мне относилась, но я никогда не понимал, о чем она думает. Аззира редко говорила и совсем не смеялась так, как смеются дети. Она либо жутко усмехалась, либо пронзительно хохотала. И этим взаправду пугала многих, даже взрослых. Я несколько раз видел, как они с Латторой стояли друг напротив друга, Аззира смотрела на нее, а Латтора бледнела, дрожала и плакала. Может, видела какую-то угрозу: взгляд Аззиры всегда был красноречивее ее языка. И да, в ней всегда чудилось что-то зловещее… Это было видно даже по ее рисункам… — Вильдэрин прервал рассказ и, будто обращаясь сам к себе, неразборчиво проговорил: — Кажется, я помню где… вроде убирал в сундук… Подожди! — Вскочив с места и схватив лампу, он вышел в соседнюю комнату.

Его не было довольно долго, Аданэй даже успел заскучать. Вернулся юноша со свернутым холстом в руках и, отряхнув его от пыли, развернул на ковре и осветил.

— Вот, смотри, это один из ее рисунков, она оставила его мне перед ссылкой. Ничего не сказала, просто сунула в руки и ушла.

Аданэй вгляделся в истрепанное полотно. Мрачная картина притягивала взгляд. Если не знать, что ее написала отроковица, то ни за что не догадаться.

Среди бледной хмари — темные руины. Промеж них бродят полупрозрачные тени. Нет четких очертаний, единственная цветное пятно — обнаженная черноволосая девочка. Стоит с краю полотна, вытесненная серым миром, словно живет сама по себе и наблюдает за теми, кто смотрит на картину. Длинные волосы, словно плащ, покрывают худощавое тело. В хмуром, исподлобья взгляде горит не то злость, не то печаль. По безвольно опущенным рукам стекает кровь, в пах вогнан нож, а за спиной угадываются морские волны, играющие чьей-то отсеченной головой.

Потусторонняя картина одновременно пугала и завораживала.

— Кто это? — спросил Аданэй, ткнув пальцем в девочку.

— Аззира. Она себя рисовала.

Аданэй вздрогнул и свернул холст.

— Жуткая картина.

Юноша кивнул.

— Да, но у нее все были такими, это еще не самая страшная.

«Мне в жены уготована безумная», — обреченно подумал Аданэй, но ради достижения цели готов был жениться и на безумной.

Белесая хмарь укрывала мелководную, непригодную для судоходства Туманку. Утро в Отерхейне, как всегда промозглое, заставляло воинов плотнее кутаться в шкуры и плащи, прятать носы от холода. Этельды пересекали реку вброд и шли дальше — к Каменистым холмам.

Кхан ехал на своем любимом жеребце — чалом Кречете — в сопровождении телохранителей. Он понимал, что только прихоть заставила его отправиться на дикарей самому, и что время можно было провести с большей пользой. Ирионг и советники сказали верно: возглавить несколько этельдов и разгромить лесной и степной народы под силу и обычному сотнику. Но в том-то и дело, что кхана невыносимо тянуло в эту битву, где не придется строить далекие планы, где можно находиться в настоящем мгновении, в гуще боя, не убегая мыслями в прошлое или будущее. Тем более что сражение обещало быть легким и яростным. Дикари упрямы, они вряд ли сдадутся, а значит, этих безумцев, нарушивших покой империи, ждет только смерть.

Настроение в этельдах царило разудалое, воины тоже рвались в бой — тащиться по степи им наскучило, зато предстоящая схватка казалась развлечением: это не крепость брать и не с сильным государством сражаться.

Утренний холод сменился полуденным зноем, шкуры с плеч перекочевали в мешки, притороченные к седлам коней. Вода во флягах убывала. У Сонного Озера остановились, чтобы пополнить ее запасы и напоить коней. От них в бою зависело многое: воин на усталой или плохой лошади — воин лишь наполовину.

* * *

Шейра ехала на пегом коне и не отрывала глаз от Зеркального ущелья на горизонте. Когда племена приблизятся к нему, то соберутся вместе и хлынут на шакальи поселения. А там либо победа, либо смерть, которую воспоют в веках.

«Если будет, кому воспеть», — подумала айсадка и содрогнулась.

Дети младше десяти лет остались в лесах, совет вождей решил, что они смогут прокормить и защитить себя до возвращения взрослых. Если же никто не вернется, то и детям лучше стать добычей зверья, чем дожидаться, когда придут темные люди и уведут в рабство, вынуждая забыть свою кровь. Народ может жить, лишь пока есть надежда на победу и свободу, если же ее не остается, путь один — уйти в долину вечной охоты.

Шейра оглянулась. Еще ни разу не видела она столько людей, собравшихся вместе: тоги, лакеты, равены, айсады и туризасы. Много юных воинов: храбрые девочки и мальчики ехали, насупившись, пытаясь скрыть неуверенность. Для них это первая битва, которая может стать и последней.

«Народы, воспитавшие таких смелых детей, сильны, — думала Шейра. — Мы победим. Нам помогут духи — и мы победим».

Солнце ушло на запад, утонуло в сизых тучах, тусклые сумерки размыли очертания лесов, затуманили Зеркальные скалы и скрыли морщины на человеческих лицах.

Белая Куница придержала коня и подняла правую руку. Люди остановились и с облегчением спрыгнули с лошадей — отдых был необходим и воинству, и скакунам.

* * *

В сгустившейся тьме Элимер заметил всадника; не успел и рта раскрыть, а Видальд уже взял лук на изготовье. Наездник приблизился, и в нем узнали разведчика. Телохранитель опустил лук, а Элимер тут же объявил привал: пусть воины отдыхают, пока он спокойно побеседует с серым.

Тот спешился и замер в нескольких шагах, ожидая, когда правитель разрешит подойти. Кхан подозвал его тотчас же.

— Говори.

— Мой кхан, меня называют Антер, я из серых воинов.

— Вижу. Дальше.

— Дикарям еще день до ущелья. Потом пара часов — и они у Каменистых Холмов.

— Быстрее, чем я думал. — Элимер повернулся к Видальду. — Нужно поторопиться и нам. Придется встать рано, выступить еще до рассвета. — Он снова обратился к серому: — Ступай, сообщи об этом Батерхану.

Разведчик отправился к тысячнику, а воины тем временем разжигали костры и расстилали на земле шкуры: шатры в поход не брали, чтобы не замедлять движение. Все, кроме дозорных, укладывались спать, чтобы не тратить и без того краткое время отдыха. Элимер тоже растянулся у огня и заснул почти сразу.

Когда он открыл глаза, на небе еще не погасли звезды, выступать в путь было слишком рано: ночная степь неверна, легко сбиться с дороги. Должен пройти хотя бы час, прежде чем снова выдвигаться. Взгляд кхана упал на Видальда — тот сидел у костра и всматривался в огонь.

— Ты рано проснулся, — бросил Элимер.

— Я и не спал.

— Нет? — он нахмурился. — После бессонной ночи внимание рассеянное. Как ты сможешь защитить меня в бою?

— Это, кхан, мое дело, не твое. Я еще не давал повода усомниться.

— Ты не слишком-то учтив.

Видальд пожал плечами.

— Ну, извиняй. Зато честен.

Элимер не желал спорить, да и не приводили подобные споры ни к чему. Почтительнее телохранитель не становился, но кхан прощал ему и это, и многое другое. Такие, как Видальд, были на вес золота, к тому же он и впрямь еще ни разу не подвел.

Остаток ночи провели в молчании. Как только звезды побледнели, кхан протрубил в рог. Воины проснулись, сложили шкуры и, еще сонные, начали седлать коней и собираться в путь. Поход продолжался.

* * *

Шейра оглядела войско и не удержалась от усмешки. До сих пор не верилось, что она, вчерашний ребенок, только-только прошедший посвящение, ведет в бой все эти народы. То и дело задавала себе вопрос, как они думают победить одетых в железо шакалов, и тут же ругала себя. Нельзя сомневается в воле духов, к тому же Увья-Ра дала Стрелу смерти. Дар ворожеи обнадеживал девушку едва ли не больше пророчества.

Она нащупала стрелу в колчане и погладила оперение. Единственная стрела. Шаманка говорила: других быть не должно. Чтобы не бездействовать в дальнем бою, Шейра обзавелась пращой.

Почти половину ночи айсадка провела без сна, в неясной тревоге. Душа больше не рвалась в бой, смерть пугала, и девушка не хотела умирать даже ради спасения рода. Она стыдилась своих мыслей, но избавиться от них не могла и чувствовала себя одинокой, боясь делиться своими сомнениями с соплеменниками. Вечерами она держалась особняком и молча наблюдала за игрой пламени костра, либо до рези в глазах всматривалась в звезды, необычайно яркие в летней степи.

На рассвете к Шейре подошла ее старшая подруга, Регда-Илу.

— Ты ни с кем не говоришь, — сказала она. — Даже со мной. Тебе страшно?

Шейра кивнула и едва слышно ответила:

— Я боюсь, что сердце мое ослабнет, и духи отвернутся от меня.

— Сомнения — это хорошо. Значит, человек умеет думать. Но перед битвой гони их прочь, они несут тебе только боль и слабость. Время для сомнений настанет после нашей победы.

— Быстрая сова так уверена в победе?

— И Белая Куница тоже должна верить. И должна укрепить свое сердце. И сейчас. И потом. Тйере-Кхайе поможет тебе.

— О чем твои слова, Регда-Илу?

— После победы каждый из вождей захочет избранницу духов для себя. Тогда будь осторожна. Дети волка и шакала не так уж отличаются друг от друга — жажда власти у всех в головах. Белую Куницу ждет нелегкий выбор, но помни, что Бегущий-по-листьям был рядом до всего. И пусть, когда кровь и победа сделают всех глупыми и хитрыми, твоя голова не станет лисьей.

— Твой язык слишком рано говорит о том, что еще не случилось, — нахмурилась Шейра.

— А потом будет слишком поздно. Потом у всех будет радость и веселье в головах. Никто не скажет — никто не услышит.

Регда-Илу ободряюще потрепала подругу за плечо и, не дожидаясь отклика, ушла. Шейра, отгоняя недоумение, встряхнула головой и двинулась к Быстрому-как-Ветер, похлопала его по шее, вскочила в седло. Конь всхрапнул и ударил копытом, предвкушая путь.

Минул день, прежде чем племена обогнули Дейнорский лес и встали перед Зеркальным ущельем, называемым так из-за гладкой и блестящей поверхности, образованной ровно отколовшимся плоским куском скалы.

Лесные племена думали, что гладкие скалы — врата в мир духов, и что в ночь полной луны сильные шаманы могут пройти в них и вернуться, принеся великие знания и пророчества. Отерхейнцы же считали, что это Гхарт отполировал поверхность скал до блеска — сделал зеркало для великанши-дочери. Десятилетиями сидела девица, любуясь на свое отражение, а когда вставала, то земля не выдерживала ее тяжести и содрогалась. Потому люди боялись повредить зеркало Гхарта и разгневать его могучую дочь.

Шейра еще раз бросила взгляд на юг — там, за ущельем, угадывались очертания Каменистых Холмов, среди которых были разбросаны одинокие шакальи поселения. Дальше, за ними, простиралась степь, а селения перемежались с каменными городами. Пришло время пуститься вскачь и, собравшись всеми силами, обрушиться на них.

Шейра кожей чувствовала нарастающее напряжение и волнение. В душе не осталось и намека на неуверенность. Регда-Илу была права: перед великой битвой нет места сомнениям.

Айсадка взмахнула рукой и издала боевой клич, подхваченный всеми.

Наездники подобно речному потоку ринулись в проход, образованный лесистыми горными отрогами, промчались мимо одиноких поселений, на ходу убивая немногочисленных защитников. Остальные селяне разбегались, а племена неслись дальше: главная битва ждала впереди, и останавливаться они не собирались — не в их обычаях тайком пробираться во вражье логово.

На лице Шейры горели задор и ярость, скачка пьянила ее, а в голове вертелись мысли:

«Схватиться с темными людьми! Повергнуть их вождя! Убить шакала!»

* * *

Войско Отерхейна встало у подножия Каменистых Холмов. На вершине, в высокой траве, залегли дозорные, следящие за продвижением племен. Как только они приблизятся, этельды должны будут подняться по склону, а потом обрушиться на них сверху. Победа обещала быть легкой: еще несколько часов — и все закончится, дикари никогда больше не потревожат Отерхейн.

Племена неслись к холмам, когда из-за гребня показались отерхейнские отряды. Солнце сверкало на начищенных до блеска доспехах,блестелинаконечники копий.

Союзные племена не успели осадить разогнавшихся коней, зато догадались сразу броситься врассыпную, и ливень стрел, обрушившихся сверху, настиг лишь некоторых. Но это спасло дикарей ненадолго. Как только они попытались взобраться по холму, стрелы и дротики посыпались снова.

Падали тоги и туризасы, лакеты и равены с айсадами, многие даже не успели поднять оружие. И все же скачка не прекратилась. Кое-кто сумел взобраться на гребень холма, но там их отбрасывали, разрубая мечами и пронзая копьями. Кровь окрашивала траву, лязг железа и крики наполняли воздух. Погибшие и раненые, люди и кони скатывались по склону, мешая своим.

Потом воины Отерхейна хлынули с вершины вниз, и два войска смешались в битве, больше похожей на истребление.

Шейра видела, как умирали ее сородичи. Вождь Дагр-Ейху сполз с коня, получив удар топором. Юной Арза-Ти мечом отсекли руку. Девочка заорала от боли и, залитая кровью, свалилась на землю, угодила под копыта и затихла.

Оружие союзных племен не причиняло большого вреда одетым в доспехи врагам. Наконечники стрел ломались при ударе о пластины брони, острия копий крошились. Спасала лишь скорость. Отерхейнцы не привыкли, что противники, нанеся удар, бросаются врассыпную, а потом вновь нападают. И все-таки за одного убитого врага сородичи Шейры отдавали многих.

Скоро девушка перестала замечать, что творится вокруг. В висках стучала одна мысль: «Убить вождя, убить вождя, убить!»

Стрела говорила с Шейрой, подсказывала, что делать. Айсадка уже не принадлежала себе, она слилась с оружием, стала воплощением смерти: не видать ей покоя, пока не спустит тетиву. Главное — найти вождя в неразберихе сражения. Найти. Увидеть его страх. Убить. Чары овладели девушкой, направляя и защищая, оружие врагов обходило ее стороной. Уже многие пали, а на ней ни царапины.

Айсадка никогда прежде не видела вождя шакалов, но сразу узнала: на него указала стрела. Повинуясь ее зову, Шейра натянула тетиву. Время замедлилось, почти остановилось, и перед ней предстало лицо вождя так ясно, будто он находился в двух шагах. В его глазах читался страх: враг будто знал, что сейчас умрет.

— Сдохни, шакал, — прошипела айсадка.

Издав боевой клич, она хищно оскалилась и — спустила тетиву.

* * *

Элимер, прикрытый телохранителями, находился в гуще сражения. Несколько раз ему казалось, будто мелькали детские лица, но в пылу битвы и не такое может привидеться.

Дикари хоть и проигрывали, но все еще огрызались, не думая ни сдаваться, ни бежать. Краем глаза он заметил, как погибли несколько его воинов. Увы, даже в таком бою жертв не избежать, зато можно сделать так, чтобы они оставались единичными.

Кхан достал рог и прогудел, перекрывая шум битвы. Из зарослей у подножия холма выскочил засевший в них этельд. Дикари растерялись, но быстро пришли в себя, и часть их развернулась к новому противнику.

Два вражеских воина прорвались к Элимеру. Первому он рассек живот, второму грудь. Затем бросился на помощь одному из своих людей и уже взмахнул мечом, но тут в глазах потемнело, голова закружилась. Кхан едва удержался в седле. Время замедлило бег. Стерлись краски, смолкли звуки, поглощенные вязким, будто застывшим воздухом.

Элимер повернул голову и встретил холодный взгляд серых глаз, смотрящих с обезображенного ненавистью лица.

Задрожала тетива, засвистела стрела, рассекая воздух. Она летела медленно, будто плыла в воздухе, но Элимер отчего-то знал: ни отклониться, ни закрыться от нее он не успеет. Дыхание перехватило, сердце заколотилось, на лбу выступил холодный пот. Страх пронзил внутренности, и лишь одна мысль мелькнула: «Проклятье! Как не вовремя!»

* * *

Шейра с мстительной радостью наблюдала, как стрела летит в вождя, а тот даже пошевелиться не может. Еще чуть-чуть — и острие пробьет броню и вонзится в шакалье сердце. Айсадка с нетерпением ждала этого мгновения, но тут случилось невероятное: стрела отклонилась, словно противоборствующая сила направила ее в сторону.

На Шейру обрушился шум битвы вместе с озарением: пророчество говорило не о стреле, а о Белой Кунице. Значит, она должна попробовать еще раз и своей рукой поразить шакала.

Девушка выхватила дротик и метнула его, целясь вождю в шею, но так и не узнала, попала или нет. Быстрому-Как-Ветер подсекли ноги, Шейра вылетела из седла и ударилась об землю. Оглушенная, едва не угодив под копыта, она все же успела откатиться в сторону и подняться на ноги, а спустя несколько мгновений поймала кобылу, потерявшую наездника.

Испугавшая Элимера стрела пропала, и в следующий миг его оглушил грохот боя: ржание коней, стук копыт и звон металла, крики живых и стоны умирающих. Смерть пронеслась мимо. Неимоверное облегчение заставило расслабиться, и он пропустил летящий в него дротик. Один из телохранителей — Тхерг — загородил правителя, но сам не успел закрыться щитом и, захлебываясь бьющей из горла кровью, повалился с коня.

* * *

Таркхин с закрытыми глазами стоял посреди своих покоев. Колдовским зрением всматривался вдаль — туда, где отерхейнцы бились с дикарями. Через несколько минут распахнул глаза и, зарычав, хлопнул себя по лбу.

— Дурак! Мне не чародеем прозываться, а сельским костоправом!

Чародей злился, что упустил очевидное: смертельное оружие не могло обернуться против тех, кто его создал — айсадов. Да, оно не причинило вреда Элимеру, но и наложивший заклятие шаман остался жив. Стрела же устремилась к воину Отерхейна -Видальду. Это значило, что предводитель телохранителей обречен: смертному не уклониться от нее и не отбить. Но даже если бы Таркхин заранее знал, что Видальд станет ее жертвой, он дал бы ему погибнуть — жизнь воспитанника была для него дороже других...

Чародей прожил на свете более сотни лет. Магия продлевала годы, но ее законы гласили: у хранителя не должно быть привязанностей, чтобы ум и дух оставались незамутненными. Те, кто ступал этим путем, не заводили семью, не имели детей. Таркхин нарушил негласное правило — сначала пожалел, а потом и полюбил грустного испуганного мальчишку, появившегося в Долине Ветров. Неважно, что с годами мальчик вырос в немилосердного правителя — к тому дню Таркхин уже считал его сыном.

Видальд, как до него Элимер, заметил летящую стрелу. Прищурился, усмехнулся и стремительным, неразличимым для взгляда движением уклонился, одновременно ударяя по ней мечом. Древко стрелы хрустнуло, ломаясь. Одна половинка, изменив путь, все-таки оцарапала Видальду руку и, лишенная силы, упала.

Увья-Ра причитала в крытом шкурами шалаше, в отчаянии рвала на себе волосы и дрожащими руками окрашивала лицо пеплом в знак скорби. Великая Стрела смерти, хранимая ею столько лет, не исполнила предназначения. Не подумала Увья-Ра, что среди шакалов Отерхейна тоже окажутся шаманы и неслабые — те, которые способны менять путь стрелы.

Покачиваясь, вышла ворожея к остаткам некогда могучего племени. Дети и старики встретили ее молчанием: все знали, что означает окрашенное пеплом лицо шаманки. Никто не заплакал и не опустил глаз, даже малыши.

Увья-Ра занесла над собой ритуальный нож и выкрикнула:

— Великие духи леса, примите мою жизнь! Я отдаю ее, чтобы жил мой народ, чтобы родились дети и не погасли глаза айсадов. Пусть рука темного вождя дрогнет! Пусть дух его ослабеет! Пусть сердце станет мягкой глиной! Пусть будет так!

Нож вонзился в грудь шаманки, хлынула кровь, и Увья-Ра — самая старая из ныне живущих в ее роду, — покинула явный мир.

В миг, когда Увья-Ра пронзила грудь клинком, на Элимера навалились усталость и что-то, напоминающее сочувствие: в конце концов, дикари храбро сражались и не заслужили того, чтобы полностью исчезнуть с лица земли.

Он поднес рог ко рту, прогудел, затем воскликнул:

— Пленить выживших!

Воины не посмели ослушаться приказа и хоть и не поняли, зачем это кхану, и хоть это стоило им еще нескольких жизней, но оставшихся врагов кого оглушили, кого ранили и повязали. Так закончилось битва.

Объезжая поле боя, Элимер скользнул взглядом по телам погибших и окаменел: дети, множество детей лежали среди взрослых. Обернувшись к телохранителю, он со злостью процедил:

— Видальд, найди мне дикарского предводителя. Надеюсь, выродок жив… Я хочу, чтобы его мучения были очень, очень долгими.

Войско Отерхейна выдвинулось в обратный путь, когда день уже угасал. Победители радовались, болтали о схватке и хвастались доблестью. То тут, то там слышались слова бранной песни:

Горячая кровь на холодной стали!

Мы пришли, хотя нас не звали!

Мы стаей волков, кровь учуявшей, стали!

Мы искупаемся в вашей крови,

Вам не вернуться с этой войны!

Все оказалось даже проще, чем отерхейнцы предполагали, и теперь дикарей, безоружных и связанных, вереницей вели за войском. Элимер с удовольствием думал о том, что леса теперь безопасны и поселенцы могут их занять. Хотя вряд ли это случится скоро — скотоводы, да и земледельцы, не приучены жить в чаще, только охотиться, собирать хворост, валить деревья для построек или чтобы расчистить место для них.

Степь утонула в ночной синеве, и кхан приказал остановиться: спешить уже некуда, а значит, войску лучше отдохнуть, чем тащиться в темноте.

Он спрыгнул с коня и огляделся, ища Видальда. Воину пора было вернуться, ведь времени прошло достаточно. Словно в ответ на его мысли, за спиной раздалось покашливание, затем прозвучало:

— Кхан, я выяснил!

Элимер обернулся.

— Что же? Их главарь жив? Если да, то идем. Покажешь.

— Сразу? — телохранитель почесал затылок. — Может, сначала хочешь спросить, на что дикари надеялись?

— А ты узнал, в чем смысл их самоубийства?

— Ну, не то чтобы… Но кое-что любопытное услышал.

— Говори.

— Их шаман что-то там напророчествовал перед смертью. Вот они и ринулись на Отерхейн.

— Что именно?

— Понятия не имею. Я и это только по их ругани разгадал. А как спросил — так они и умолкли.

— Знаменитое дикарское молчание… Понятно. Но все-таки предсмертное прорицание не шутки. Нужно бы выяснить все до конца, только сначала в столицу вернемся. А пока веди, покажешь их вождя.

— Идем. — Видальд двинулся вперед, прокладывая путь через высокие травы, мимо разжигающих костры и устраивающихся на ночлег воинов. Не оборачиваясь, он спросил: — Что ты хочешь сделать с вождем?

— Я уже говорил, — процедил Элимер. — Казнить. Медленно. Ублюдок унизил нас, заставив воевать с детьми. За это его муки растянутся на недели.

— Да? Ну, хорошо, — в голосе Видальда проскользнула усмешка, причины которой Элимер не понял.

Крепко связанные дикари, размещенные ближе к центру лагеря, жались друг к другу, избегая смотреть на победителей. По требованию кхана стражники подошли ближе, освещая их факелами. Свет огня выхватил лица пленных: в основном взрослые, юных значительно меньше, и всего лишь несколько детских.

«Конечно, — Элимер скрипнул зубами. — Ведь остальные дети мертвы».

— Я жду, — обратился он к Видальду.

Телохранитель протиснулся в толпу пленных и вытолкнул оттуда худую женскую фигуру.

Элимер протянул руку к одному из стражников, и в ладонь тут же легло гладкое древко факела. Он шагнул к дикарке, ярче освещая ее лицо, и сразу понял усмешку Видальда: предводительница оказалась немногим старше убитых детей. Глядя на юное, измазанное в земле и крови лицо, кхан задавался вопросом, как такая девчонка могла стать вождем. Или же Видальд ошибся?

Дикарка вскинула горящий ненавистью взгляд, и Элимер узнал его: именно в эти глаза он смотрел, когда в него летела та страшная стрела. Это многое объясняло. Не иначе, девчонка — шаманка, вот ее и поставили во главе войска.

Она смотрела с такой злобой, что казалось, стоит развязать ей руки, и она — даром, что безоружная, — набросится на него. Мелькнула шальная мысль проверить догадку, но Элимер сдержался: пока только Видальд знает, что девчонка нужна живой, лучше не рисковать. Стражники могут убить ее за одну только попытку напасть на кхана, а такая смерть слишком проста. Вождь, кем бы он ни был, должен быть казнен на главной площади.

— С девчонки не спускайте глаз, — велел Элимер стражникам. — Головой отвечаете.

Он проследил, как воины увели дикарку к остальным пленным, затем передал факел Видальду.

Вместе с телохранителем они вернулись к большому костру, разложенному специально для правителя. Элимер опустился на шкуры и велел Видальду устроиться напротив, но спать не лег. Сидел, смотрел на огонь и молчал, а в голове вертелись тревожные мысли и вопросы.

Слишком уж удачно вышло, что дикари сами вылезли из лесов, что не пришлось их выманивать. Возможно, был в этом какой-то подвох. О чем говорилось в том пророчестве? Ведь что-то же заставило дикарей не только ввязаться в безнадежную битву, но и сделать вождем девчонку лет шестнадцати. Хотя если она шаманка, то спрашивать с нее надо бы, как с полноценного воина. Однако казнь все-таки будет быстрой. Каким бы жестоким его ни считали, а терзать глупую девчонку рука не поднимется.

* * *

Шейра плелась с опущенной головой и не смотрела в глаза соплеменникам, боясь прочесть безмолвные обвинения. Сильнее этого мучило только понимание, что все оказалось зря: и пророчество, и великая Стрела, и множество принесенных в жертву жизней. Дети погибли почти все, а остатки вольных народов шли за торжествующими победителями. Шейра видела радость на лицах шакалов, слышала смех, и от этого становилось еще горше.

Она не понимала, куда их ведут и зачем, почему не убили, но знала одно: если враги решат сделать их рабами, то ничего у них не выйдет. Любой из племени скорее умрет под плетью, чем станет прислуживать шакалам.

Самое большое испытание ждало пленников впереди. Пока шли по безлюдной степи, можно было не смотреть на темных людей, не видеть их злорадства, но вот начались каменные шатры, и там их окружили простые жители. Они кричали, размахивали руками, бросались комьями земли и камнями. В лоб Шейры попал острый, как наконечник стрелы, кремневый обломок, кровь заструилась по лицу, заливая глаза, а девушка даже не могла ее вытереть — руки связаны. Воины, приставленные охранять пленных, пытались помешать толпе, но не особенно усердствовали. Под конец пути айсадка едва держалась на ногах, стопы истерлись, мышцы болели, но, чтобы сохранить остатки достоинства, она старалась не показывать, как измучилась.

До главного шакальего логова добрались поздним вечером. Там их снова встретила орущая толпа, но в этот раз все закончилось быстро — к Шейре подошли два воина, отделили от остальных и завели внутрь огромного каменного шатра. Подталкивая в спину, провели вниз по мрачным каменным проходам в крохотное сырое помещение. Там айсадка забилась в угол и попыталась отрешиться от всего, чтобы не сойти с ума. О судьбе соплеменников в тот день она так и не узнала.

* * *

Таркхин встречал кхана и знатных воинов на пороге тронной залы, сейчас освещенной множеством факелов, укрепленных на колоннах и у стен. Позади Элимера, как обычно, шел Видальд — живой и невредимый. Советник едва поверил собственным глазам, ведь ясно видел, что стрела летела в телохранителя, она не могла пронестись мимо, от нее не защитился бы ни один воин, даже самый могучий. Видальд же, тем не менее, не пострадал…

— Таркхин, что-то случилось? — спросил кхан, заметив, что наставник побледнел. — На тебе лица нет.

Чародей тут же взял себя в руки.

— Я не спал всю ночь, повелитель. Наверное, усталость сказывается.

Пораженный чудесным возвращением Видальда, Таркхин не успел выдумать объяснение получше, и Элимер ему не поверил. Уж он-то знал, что чары позволяли долго обходиться без сна, и все же отнесся к лукавству советника снисходительно и не стал ни о чем спрашивать. Тот и раньше, бывало, о чем-то недоговаривал — в конце концов, у колдунов свои тайны, недоступные даже властителям.

Таркхин быстро сменил тему:

— Поздравляю с победой, мой кхан. Мне сказали, ты привел пленных. Могу узнать зачем?

— Позже, — ответил Элимер и обратился к стоящему у стены слуге: — Позови Хиргена.

Прислужник бросился исполнять поручение, кхан же прошел вглубь залы и, поднявшись по короткой лестнице, опустился на покрытый резьбой и волчьими шкурами трон. Видальд заступил за спину правителя, а Таркхин и воины присели на скамью неподалеку.

Спустя несколько минут обитые железом дверные створки распахнулись, и на пороге появился худой сутулый мужчина, с коротким мечом и гроздью гремящих ключей на поясе. Отвесив глубокий поклон, он приблизился.

— Хирген, — заговорил Элимер, — дикарей надежно заперли?

— Они в подземелье, мой кхан.

— Охраняйте их как следует, отныне ты за них в ответе.

Хирген склонил голову, и Элимер продолжил:

— Одну дикарку я велел запереть отдельно от всех. Это сделали?

— Да, повелитель, она на нижнем ярусе темницы.

— Хорошо. Через… — он задумался. — Через неделю она будет казнена, но пока пусть ей дают нормальную воду и еду. Набросайте ей сена и овчины, чтобы не мерзла, и пусть ее никто и пальцем не тронет. Она нужна живая и здоровая. Проследи лично.

Хирген снова склонил голову, сопроводив движение словами «разумеется, мой кхан».

— И смотри, чтобы никто раньше времени не сообщил ей о том, что ее ждет. Надеюсь на тебя. Теперь ступай.

Смотритель темницы удалился, и кхан обратился к приближенным:

— Жаль, что рабы из дикарей никудышные, а брать у них нечего — воины остались без добычи. Потому каждый, кто участвовал в походе, пусть получит разовую надбавку к жалованию. Рядовым бойцам тридцать медяков, десятникам — пятьдесят, а сотникам по одному серебрянику. Себе возьмите пять. Батерхан, сходи к казначею, он выдаст деньги, распредели их по сотням.

— Благодарю за доверие, повелитель. Будут какие-нибудь распоряжения насчет пленных?

— Пока нет.

— Их можно продать соседям, — вмешался Таркхин.

— Боюсь, наши соседи уже тоже знают, что дикари не хотят и не умеют работать, — усмехнулся Элимер. — Мы больше потеряем, отправляя их с караваном, чем выручим на продаже.

— Держать их здесь и кормить не менее накладно, — многозначительно приподнял брови советник.

— Верно. Потому я устрою с десяток показательных казней, а остальных дикарей отпущу, пусть убираются обратно в леса.

На лицах воинов отразилось изумление, Батерхан и вовсе подался вперед со словами:

— Но, мой кхан, тогда зачем же…

— Я так решил, — оборвал его Элимер.

Если б он хотя бы себе мог объяснить, зачем пленил выживших, сейчас было бы проще истолковать это своим людям. Но тогда, в бою, словно какая-то сила извне заставила его остановиться и отдать тот приказ о пленении. Возможно, то девчонка-шаманка наложила на остатки своего народа защитные чары. А может быть, и нет. И если это не она, то тем более надо выяснить источник этой силы, прежде чем принимать дальнейшие решения о судьбе пленных.

— Все свободны, — сказал кхан. — Видальд, ты тоже. Я желаю переговорить с главным советником, а остальным — доброй ночи.

Когда все вышли — и воины, и телохранитель, и прислужники — Таркхин спросил:

— Тебя что-то беспокоит?

— Немного, — кивнул Элимер и, спустившись с трона, пересел на скамью к чародею. — Видальд слышал разговоры пленных. Он думает, что дикари пошли на нас из-за какого-то пророчества, якобы их шаман что-то предсказал перед смертью. Я склонен этому поверить… Хотя бы потому, что меня не оставляет чувство, будто решение сохранить жизни дикарям и пленить их было не совсем моим решением. Будто на меня кто-то воздействовал… магически, я имею в виду. Возможно, это все ерунда, но все-таки я встревожен… Может, ты успокоишь? Скажешь, что я слишком подозрителен?

— Для начала неплохо бы знать, о чем пророчество.

— Дикари молчат. Конечно, под пытками они заговорили бы и сказали все, что палач пожелал услышать и даже больше. Но мне-то нужна правда, зачем мне их выдумки? Понимаешь, очень уж странной показалась мне эта битва. Дикари вооружили даже детей, нам пришлось их убивать, да и возглавляла все эти племена какая-то соплячка.

— Та, которую ты собрался казнить?

— Она. Но не это сейчас важно. Я вот о чем думаю: дикари нас ненавидят и, чтобы нас уничтожить, готовы на многое, даже пожертвовать собой. Что если самоубийственный поход был… ну, жертвой? Жертвой их духам, богам или, не знаю, предкам… Жертвой ради чего-то большего? Если так, то чего они пытались ею добиться, какие силы пробудить?

— Я понял, — кивнул Таркхин. — Попробую выяснить. О чем прорицание, можно узнать по следам творимой волшбы, но только если она творилась осознанно. Случайное же видение, увы, следов не оставляет. Насколько я знаком с обрядами диких племен, их шаманы путешествуют по иному миру в поисках видений, они редко колдуют намеренно. Хотя бывает… Ту стрелу, например, зачаровали сознательно и недавно. Вот только с пророчеством она вряд ли связана.

Элимер не удивился, что наставнику известно о стреле — тот, когда хотел, многое видел.

— Кстати, о ней… Что она такое?

— Стрела смерти. Древняя вещь. Кто-то из айсадских шаманов заговорил ее на твою гибель. К счастью, я почувствовал чары и… — Таркхин помедлил, — отвел их в сторону.

— Значит, ты меня спас, спасибо тебе за это.

— Ты же знаешь, я бы никогда не дал тебе погибнуть, — улыбнулся советник. — И о пророчестве я тоже постараюсь узнать. Мне нужно около часа, потом я дам ответ.

— Хорошо. — Элимер накрыл ладонь старика своей, ненадолго задержал руку, затем поднялся и пошел к двери. — Я буду ждать тебя у себя.

Добравшись до своих покоев, кхан рухнул в широкое, покрытое шкурой яка кресло. От уже растопленного камина исходило тепло, и слуги зажгли лампы, принесли вино в серебряном кувшине, козий сыр, затем исчезли так же безмолвно, как появились, оставив его одного.

Огонь ламп и камина разгонял тьму, отбрасывал рыжие отблески на стены, увешанные оружием, на заваленный пергаментными свитками стол, освещал и усталое лицо кхана. Тот изо всех сил боролся со сном, но долгая дорога сказывалась, а пьянящий напиток расслаблял, разливаясь по венам уютным теплом. На плечи навалилась приятная тяжесть, ноги тоже отяжелели, Элимер зевал все чаще и даже не заметил, как задремал. Пальцы разжались, кубок выпал из рук, и рубиновая жидкость ручейками растеклась по полу.

Тихий стук в дверь разбудил кхана. Правитель вздрогнул, распахнул глаза и выпрямился. Увидев пролитое вино, ругнулся, затем воскликнул:

— Войди!

На пороге появился Таркхин, и Элимер оживился.

— Ну? Что ты узнал?

— Увы, ничего, — советник разочарованно развел руками. — Следов волшбы нет. Никаких. Придется выпытывать у дикарей. Может, пусть их сначала Варда поспрашивает? Думаю, он скорее найдет с ними общий язык, чем кто-либо иной.

— Да, я так и собирался сделать, если у тебя не выйдет. — Кхан вздохнул, прижал ладони к глазам, затем снова посмотрел на Таркхина. — Все равно спасибо, что попробовал.

— Хочешь, чтобы я сразу поговорил с Вардой? Я видел его идущим в книгохранилище.

— Сейчас, среди ночи? — удивился Элимер.

— Это же Варда, — пожал плечами советник, усмехаясь. — Порой мне кажется, книги заменяют ему и сон, и еду, и женщин.

— И то верно, — улыбнулся кхан. — Да, раз он еще не спит, то поговори.

Таркхин поклонился и, пожелав доброй ночи, вышел.

Он и впрямь видел, как Варда направлялся в книгохранилище, и действительно собирался попросить его побеседовать с дикарями. Но еще он видел, как на пару с Вардой туда же шел Видальд. Таркхин не хотел упустить возможность поспрашивать телохранителя о случившемся на поле боя. В другой день попробуй застань его одного, не подле Элимера.

Как чародей и ожидал, Варда сидел за тяжелым деревянным столом, низко склонившись над каким-то манускриптом, и перелистывал хрустящие страницы. Тусклый свет лампы выхватывал густо висящую над рукописью пыль: видать, давно ее не доставали из сундука или с полки.

Телохранитель стоял в глубине книгохранилища, укрытый тенью, и водил пальцами по корешкам стоящих на полках книг.

Чародей не стал тянуть и сразу обратился к младшему советнику:

— Приветствую, Варда!

Тот вздрогнул, отрывая голову от манускрипта.

— О, досточтимый Таркхин, рад видеть. У тебя ко мне какое-то дело? Или к рукописям?

— К тебе.

Не вдаваясь в подробности, Таркхин рассказал о желании кхана разузнать о дикарском пророчестве. Варда кивнул, закрыл и убрал манускрипт и уже собирался идти, но, заметив непонимание на лице главного советника, разъяснил:

— Лучше говорить с пленными сейчас, сразу же, пока их дух ослаблен поражением, пока они измучены, испуганы и хотят спать. За ночь они могут отдохнуть и укрепить сердца.

Объяснение звучало убедительно, и Таркхин не стал возражать, тем более что сам хотел, чтобы Варда быстрее покинул книгохранилище, оставив их с Видальдом наедине.

Что делал здесь телохранитель, ранее не замеченный за любовью к наукам и книгам, чародей не знал, но сейчас вовсе не эта странность не давала ему покоя.

— Видальд, ты ли это? — будто в изумлении воскликнул Таркхин, подходя ближе. — Да твоей стойкости позавидовать можно! Ладно Варда, он весь день провел здесь, в Инзаре. Но ты-то, после битвы, с дороги, тебе бы выспаться, а не науками среди ночи заниматься.

— Какими еще науками? — переспросил Видальд и хохотнул. — Если только наукой любви. Дарсай сказал, есть здесь такая рукопись, с рисунками весьма любопытными. Вот, ищу. Или… — он нахмурился. — Или что, соврал он мне? Ты скажи, советник, если так. Убью гада.

Таркхин не удержался от усмешки.

— Вот оно что… Ну, сегодня-то ты явно ее не найдешь, это надо знать где искать. Попроси завтра служителя, он тебе и найдет. А сегодня шел бы ты спать, денек-то непростой выдался, битва как-никак, потом дорога. Тяжело было?

— С дикарями-то? — фыркнул Видальд. — Да как поохотиться съездить.

Он наугад взял толстую книгу в бронзовом переплете и принялся листать не глядя. Будто только для того, чтобы занять руки

— Кхану ничего не угрожало? — спросил Таркхин.

— Не больше обычного, — откликнулся воин, перелистнув еще несколько страниц.

— Мне сказали, Тхерг погиб. Должно быть, для тебя это тяжелая потеря.

Видальд глянул на советника с легким недоумением: раньше тот не особенно интересовался мыслями главного телохранителя.

— Да… — наконец протянул воин. — Мы с ним не один год вместе воевали. Терять друзей всегда тяжело.

— Хорошо, что с тобой ничего не случилось. Наверняка и тебе не раз угрожала опасность.

Таркхин надеялся, что Видальд сам спросит о стреле, но тот отделался ничего не значащей фразой:

— Какое же сражение без опасностей?

— Видальд, в тебя летела стрела, — сдался Таркхин.

Губы воина растянулись в улыбке.

— Советник, в меня летело много стрел.

— Нет, та стрела была особенная. Ты должен был узнать ее.

— Э, советник, — отмахнулся Видальд. — Ты, поговаривают, колдун, так что тебе, может, и виднее. Но как по мне, все дикарские стрелы одинаковы.

— Вообще ни одной необычной? Что ты делал, когда в тебя летели стрелы?

— А что я мог делать? От одних уклонялся, другие на щит принимал. А в чем дело-то?

Чародей промолчал: разговор явно не получался. Либо телохранитель и впрямь ничего странного в бою не заметил, либо тщательно это скрывал.

— Ты извиняй, советник, — прервал его мысли Видальд, — но если ты говоришь, что ту рукопись, с рисунками, без помощника не найти, то я того, пойду.

Не утруждая себя тем, чтобы вернуть книгу на место, он хлопнул ею о стол и двинулся к двери, но на полпути обернулся.

— Дикари разгромлены, забудь о них. С их стороны ни одна стрела больше не прилетит.

— Да, конечно… конечно, — пробормотал Таркхин.

Видальд кивнул на прощание и вышел. Советник же принялся ходить по книгохранилищу, рассуждая.

Стрела точно летела в Видальда. Видальд тем не менее выжил. Зная это, оставалось только гадать, кто скрывается под маской хамоватого телохранителя и скрывается ли. Таркхин не чувствовал в нем никакой, даже скрытой мощи. Тем удивительнее, что воин избежал опасности, и тем подозрительнее его ложь о том, будто он понятия не имеет ни о какой стреле. Хотя ложь ли это? Поразмыслив, чародей засомневался в этом. Что если Видальд и впрямь ни о чем не догадывается, что если в судьбу стрелы вмешались иные, третьи силы? Другие чародеи, шаманы или кто-то (что-то) еще более могущественный?

Следовало признать, что в последний год он частенько ощущал смутное, нечеткое, тревожащее присутствие неведомых ему сил, природу которых никак не мог уловить. Силы эти как-то были связаны с братьями, но это единственное, что Таркхин сумел распознать. На всякий случай он решил хотя бы приглядывать за Видальдом: вдруг с воином случится еще какая-нибудь странность, которая прибавит ясности.

* * *

Кхан спускался по лестнице — ниже винных погребов, в подземелье, где держали пленников и заключенных. Сейчас среди них находилась и айсадка, которую кхан собирался хорошенько расспросить перед казнью.

Варда, как и многие после него, так и не сумел докопаться до истины. От пленников удалось добиться только расплывчатого утверждения, будто Отерхейн и его вождь падут, ничего более определенного они так и не сообщили.

Девчонка-айсадка находилась в темнице уже пятые сутки — находилась в одиночестве, не имея представления о своей дальнейшей участи и не зная, что с ее сородичами. Ее воля уже должна была ослабнуть, и Элимер хотел этим воспользоваться.

Царапнув слух, скрипнули тяжелые ворота подземелья. Кхан оказался в затемненном сыром туннеле, освещенном чадящими факелами, из которого вели десятки дверей — за ними скрывались как глухие каменные мешки, так и зарешеченные клетушки.

Охраняли туннель двое стражников. Один из них метнулся к крайней правой двери, сунул ключ в поеденную ржой скважину замка и провернул. От скрежета по телу Элимера пробежала дрожь, и он передернулся.

Дверь распахнулась, открывая черный провал камеры. Дикарка находилась в темноте: так и было задумано, чтобы постоянный мрак нагонял тоску и уныние. Она не должна была даже догадываться, сколько прошло времени с тех пор, как ее пленили.

Кхан велел подать факел и вступил внутрь, освещая подернутые плесенью стены.

Айсадка сидела в дальнем углу, скорчившись и прикрыв глаза руками. Элимер сделал еще несколько шагов вперед, она дернулась и, отняв от лица ладони, прорычала:

— Не сметь! Не трогать!

Элимер остановился и пригляделся. На щеке айсадки багровел огромный синяк, левый глаз заплыл, на плечах виднелись кровоподтеки. Все отметины были свежими.

В груди Элимера вскипела злость: он приказывал не трогать дикарку, но его ослушались. Подавив гнев, он обернулся к стоящему позади бородатому стражнику. Тот сразу все понял: недобрый взгляд правителя сказал ему больше, чем любые слова. Кровь отхлынула от лица мужчины, а через мгновение накатила вновь, окрасив лоб и щеки.

— Имена, — процедил Элимер, подзывая жестом и второго стражника — молодого и большеглазого.

— Зушран, повелитель, — представился чернобородый.

— Т-тайрун, м-мой кхан, — заикаясь от страха или от рождения, сказал молодой.

— Вам передавали мой приказ насчет этой заключенной?

— Д-да, мой к-кхан, Хирген с-сказал, — снова ответил Тайрун, и Элимер сделал вывод, что заикается он все же от рождения.

— Но вы ослушались.

— Повелитель… прости, но это не мы! — воскликнул Зушран, для убедительности мотая головой.

— Вот как? Кто же тогда? Она сама? — Элимер издевательски вскинул брови.

— Лагрейху это, — признался чернобородый. — Он вчера дежурил, а она ему глаза пальцами попыталась выдавить. И укусила еще… за нос… до крови… и прямо откусила кончик. Вот он и взъярился…

Лицо кхана не изменилось, но злость в глазах разгорелась ярче.

— Это что же такого Лагрейху думал сделать — или сделал — что она на него набросилась?

Стражник вздохнул и отвел взгляд, видимо, стесняясь сдавать приятеля. Но выбора у него не было: если солгать правителю, а ложь откроется, то самому будет несдобровать.

— Не знаю точно, повелитель, но говорят, что вроде снасильничать думал…

— Удалось?

— Не знаю, не при мне было, — ответил Зушран с видимым облегчением: ведь если не видел, то и обвинить не в чем.

— А ты знаешь? — обратился Элимер к Тайруну, но и тот отрицательно мотнул головой. — Тогда зови Хиргена, — велел он.

Тайрун отправился за смотрителем, а Элимер вновь уставился на айсадку. Под его взглядом она плотнее вжалась в стену и, оскалившись, выставила вперед руки.

— Успокойся, — бросил кхан, — я тебя не трону.

Девчонка не отреагировала, будто не услышала его или не поняла. Элимер даже подумал, что она не знает отерхейнского, но вспомнил, что только что она уже говорила на нем. Неудивительно: племена много лет прожили рядом с поселенцами, а значит, хотя бы простые слова и отдельные фразы выучили.

В коридоре послышались гулкие шаги, айсадка вздрогнула, а кхан повернулся на звук. То явился смотритель темницы, а двое уже знакомых Элимеру стражника встали за его спиной. Кхан вышел из камеры, прикрыв за собой дверь — осталась лишь узкая щель, — и обратился к Хиргену.

— Твой подчиненный нарушил мой приказ. Некий Лагрейху.

— Да, повелитель, знаю, Тайрун мне сказал.

— Ты должен был знать об этом уже вчера. Но твои люди тебе не сообщили. Почему?

Смотритель сглотнул слюну.

— Прости, мой кхан, моя вина, что излишне доверял им, не требовал докладывать о пленнице каждый день. — Он недобро покосился на стражников. — Я готов понести наказание. И разумеется, ничего подобного с пленницей больше не повторится.

— Разумеется, — кивнул кхан. — Потому что виновный будет казнен. У тебя есть день на то, чтобы точно выяснить, кто нарушил мой приказ: Лагрейху или еще кто-то. Завтра на закате отрубить преступнику голову. Все, кто в последние два дня нес дозор в темнице, лишаются дневного жалования. И ты тоже.

— Да, мой кхан, — выдохнул смотритель, понимая, что легко отделался: иной раз правитель куда более жестоко относился к провинившимся подданным.

Элимер прошел дальше по коридору и погасил свой факел, опустив в чашу с песком, затем повернулся к Хиргену.

— Теперь айсадка, — перешел он к другим распоряжениям. — Ее нужно отвести наверх, в потаенную комнату. Распорядись, чтобы принесли туда воду и какую-нибудь одежду. И лекаря пригласи. Убедись, что в комнате нет острых и тяжелых вещей, веревок… всего того, чем она могла бы навредить себе или другим.

— Все сделаю, — кивнул Хирген. — Велишь начать сейчас же?

— Велю. Ступай.

Смотритель поклонился, но Элимер уже прошел мимо него по коридору. Хирген двинулся следом. Посередине ведущей из подземелья лестницы кхан обернулся.

— Замки у тебя проржавели. Разве я за этим следить должен?

— Сегодня же прикажу почистить или сменить.

Элимер промолчал и пошел дальше. Поднявшись в жилую часть замка, он с удовольствием втянул сухой теплый воздух.

* * *

Сначала исчезла полоска света, затем Шейра услышала, как закрылся замок. Она вновь оказалась в пугающей тишине, кромешном мраке, наедине с собственным отчаянием. Девушка слабо представляла, сколько времени провела здесь, и тем более не знала, сколько еще пробудет. Дни отсчитывала по числу появлений стражников: два раза в день один из них приносил воду и еду — вареные овощи, сыр и пресную лепешку.

Шакалы приходили и сразу уходили — так длилось до четвертого дня. А потом явился мужчина почти сразу после того, как перед ней поставили еду. Слишком рано явился. Сначала он смеялся над Шейрой и что-то говорил, но она не понимала — за булькающим хохотом не разбирала слов. Затем набросился, придавив своим телом к полу, распластавшись на ней, как на подстилке из шкур, и принялся шарить руками по шее, груди, между бедер. О, Шейра прекрасно понимала, что это значит, и не могла допустить, чтобы шакал овладел ею. Но что она могла сделать — безоружная, ослабевшая? Только и сумела, что со всей силы ударить в веки большими пальцами, а зубами вцепиться в нос, находящийся прямо перед ее лицом. Шакал завопил, а она ощутила его соленую теплую кровь на губах и языке. В следующий миг в скулу Шейры врезался тяжелый кулак, заставив разжать зубы. Враг вскочил, хватаясь за нос, рыча и заливая пол своей кровью. Потом обрушился на сжавшуюся, притянувшую колени к груди девушку, и принялся бить ее по голове, бедрам, плечам. Наверное, забил бы до смерти, но на крик прибежали другие шакалы и оттащили его. Шейра к этому времени почти потеряла сознание, и только одна мысль крутилась в затуманенной голове: умереть хочется…

На пятый день явился темный вождь, Шейра сразу его узнала и приготовилась защищаться, если и он захочет на нее напасть. Она следила за ним напряженным взглядом и прикидывала: если шакал подойдет, успеет ли она выхватить кинжал из его ножен, а потом всадить в грудь — ему или себе.

Правда, шакалий вождь, сделав несколько шагов, остановился и больше не делал попыток приблизиться, только разглядывал ее с тем любопытством, с каким дети разглядывают диковинное насекомое. Потом сказал, что не тронет. Она разобрала слова, но не поверила: всем известно, что шакалы — лгуны.

Этот, однако, не соврал. Еще чуть-чуть посмотрел на нее и молча ушел. Из-за неплотно закрытой двери Шейра слышала, как он бранится из-за того, что вчерашний шакал дурно с ней поступил. Это с трудом укладывалось в голове, ведь темный вождь — самый подлый и бесчестный из всех шакалов.

Когда все ушли, а дверной замок проскрежетал, закрываясь, она снова свернулась в углу на подстилке из сена и шкур и даже задремала муторной тревожной дремой. Очнулась она, когда снова проскрипел ключ в замочной скважине, и на пороге появились два незнакомца. Она вскочила, выставив вперед руки, но через несколько мгновений борьбы шакалы скрутили ее и потащили из темницы и дальше по коридору.

Шейра решила, что ее ведут убивать.

* * *

Кхан сидел в тронной зале, подперев рукой подбородок. Изредка прикладывался к кувшину с водой, стоящему на широком подлокотнике. За спиной правителя застыл Видальд, и больше в помещении никого не было.

Дверь распахнулась, стражник втолкнул пленницу, и Элимер с удовольствием отметил, что она все-таки облачилась в принесенную ей одежду: простую тунику из небеленого льна. Значит, можно было надеяться, что и в остальном дикарка будет столь же сговорчива. С тех пор как ее забрали из темницы и поместили в потаенной комнате, прошло несколько дней. Синяки на лице пожелтели, отек под веком уменьшился, теперь ее юность бросалась в глаза еще сильнее.

Айсадка не сутулилась, не дрожала и вообще не походила на впавшую в отчаяние. Напротив, стояла неподвижно, расправив плечи, вздернув подбородок, ее взгляд находился где-то на уровне груди кхана, но смотрела она как будто сквозь него, словно не видя его.

Элимер в неудовольствии поджал губы. «Нет, эта ничего не расскажет… Но попробовать все равно стоит».

— Назови свое имя! — велел он.

Девчонка осталась невозмутимой.

— Гордыня тебе только навредит. Хотя как знаешь… — бросил Элимер и, стараясь подбирать простые слова, медленно проговорил: — Тогда меня послушай. Я сохраню тебе жизнь и верну свободу, если расскажешь о вашем пророчестве. Если откажешься, велю пытать и убить. Убивать тебя будут долго, будут каждый день что-то отрезать. Сначала пальцы, потом уши… — Дикарка молчала, и Элимер добавил: — А до этого отдам тебя моим воинам. Их будет много. Тебе понравится.

Последняя угроза подействовала, айсадка вздрогнула и наконец посмотрела кхану в глаза. Помолчала, подбирая отерхейнские слова, и выпалила с сильным акцентом:

— Лжиный темный вожак! Шакала зачем убить велеть, если делать, как он?

— Я его казнил не из-за тебя, а потому что он меня ослушался. Он отмучился, а твои мучения только начинаются.

Девчонка отвернулась, но от кхана не ускользнуло, что уголки ее губ дернулись, а кулаки сжались. Значит, пленница и впрямь поверила в угрозы, испугалась их, а раз так, можно добавить новых:

— Муки ждут не только тебя. Чем дольше будешь молчать, тем больше твоих сородичей умрет.

Айсадка широко распахнула глаза, и ее губы задрожали. Затем она отшатнулась, оказавшись чуть позади одного из стражников.

Самое время повторить вопрос, подумал Элимер, но не успел и слова сказать: девчонка молниеносным движением выхватила из ножен стражника кинжал и, отскочив назад, размахнулась, целя себе в шею.

Никто не успел бы ей помешать…

Видальд успел.

Словно предугадав порыв пленницы, в тот же миг запустил в нее бронзовым кувшином с водой и попал в живот. Девушка согнулась, издала тонкий всхлип и, не удержав равновесия, упала. Когда пришла в себя, стражники уже отняли кинжал и теперь связывали за спиной руки. Айсадка тщетно пыталась вырваться. Ее ресницы часто-часто заморгали, и она опустила голову, скрывая слезы.

— Даю время до завтра, хорошо подумай, — усталым голосом протянул Элимер и махнул рукой стражнику. — Уводи!

За пленницей закрылась дверь, а кхан поднялся и в раздражении прошелся по зале.

— Не понимаю этих дикарей! Сущее безумие — согласиться на пытки и умереть из-за какого-то пророчества! Но, может, теперь она передумает?

— Нет, — возразил телохранитель, — не передумает.

— Ну ладно, я бы еще понял, если бы она только собой жертвовала. Но что же, до жизни соплеменников ей тоже дела нет?

— Ты же, кхан, видел, что есть, — ответил Видальд. — Иначе с чего бы она убить себя вздумала? Просто у них, у дикарей, все не по-людски. Они верят… во всякое.

— Во всякое?

— Ну, они верят, что нельзя болтать о таинствах чужакам, тем более врагам, а то в посмертии и следующих рождениях ждут муки сильнее тех, которыми ты пугаешь. А остальной народ столкнется с бедами: голодом, болезнями… ну и всем таким прочим. Если не умилостивит духов большой кровавой жертвой…

— Откуда ты все это знаешь? — удивился Элимер.

— Ну так я же горец. А наш народ знаком с дикарями давнее, чем вы.

— И что ты раньше молчал? Зачем я на нее время тратил?

Видальд пожал плечами.

— А что бы изменилось? Извиняй, кхан, но ты ведь все равно попробовал бы.

Мысленно Элимер согласился с воином, а вслух сказал:

— Это не тебе решать. Говори все что знаешь. Как выпытать у нее правду?

— А почем мне знать-то? Разве только она поверит, что пророчество — вранье. Может, оно и есть вранье. Но убедить ее в этом будет непросто.

— Ладно, я подумаю над этим, и ты подумай. А теперь ступай, оставь меня одного.

Элимер неспроста решил остаться в одиночестве и не зря приказал доставить айсадку в одну из двух потаенных комнат. Туда вели проложенные в замке скрытые ходы, в стенах же комнат, у самого потолка, находились замаскированные отверстия, к которым можно было подняться по узкой, выбитой прямо в стене лестнице и через которые просматривалась часть помещения.

К одному из этих отверстий Элимер и отправился. Он знал, что выражение лица любого человека, когда тот находится в одиночестве, говорит больше, чем слова.

* * *

Шейра застыла посреди сумрачной комнаты. Растерянный взгляд блуждал по каменной стене, скользил от двери к зарешеченному окну и обратно.

Отчаяние сменилось безразличием и безмерной усталостью. Девушка потеряла последнюю возможность с честью вырваться из ловушки, в которую попала — после неудавшейся попытки самоубийства следить за ней станут намного тщательнее, и второй возможности не представится. Значит, Шейре остается либо предать таинство и после смерти не найти дороги в Долину вечной охоты — либо не предавать и обречь себя на страшные пытки.

При мысли об угрозах темного человека безразличие ушло, дыхание сбилось, сердце бешено застучало, а потом как будто замерло. Шейра до умопомрачения боялась умирать той позорной смертью, о которой говорил вожак. Представлять, что сделают с ней, с ее телом темные люди, было нестерпимо. Хотелось бы верить, что все случившееся только сон — увы, разум ее не покинул и упрямо повторял: это явь. Страшная, но явь.

Пока Шейра сидела в темной камере, то много раз порывалась броситься к двери и кричать: «Я все скажу, только выпустите меня!» Каждый раз что-то останавливало. Остатки гордости. Мысль об оставшихся в лесах детях: они еще могут вырасти, и род айсадов не прервется. Надежда, слабая и робкая, что все-таки удастся победить вождя-шакала. Сейчас она окончательно угасла.

Шейра прислонилась к стене, потом сползла по ней на пол и обхватила колени руками. Снова и снова проносились перед глазами пугающие картинки: насилие, пытки, казнь… пытки, насилие… В памяти всплыло лицо темного вождя: резкие черты, злая ухмылка, ледяной взгляд. «Этот на любую подлость способен».

Она уронила голову на колени и заплакала.

* * *

Элимер наблюдал за айсадкой. Она сидела на полу, обхватив колени руками, и смотрела в пустоту. Утопающая в большой тунике, из-под которой как-то беззащитно торчали худые лодыжки, она походила на ребенка, надевшего родительское платье. В общем-то, еще пару лет назад она и была ребенком. Тем удивительнее, что сейчас проявила такую стойкость. Столько дней провела в холодной камере и неизвестности. Ее пытался изнасиловать и избил тюремщик, а главный враг угрожал пытками и очередным насилием — но девчонка все равно не сдалась.

Элимер считал, что дикарка жертвует собой исключительно из юношеской дурости, и все же не мог не оценить ее готовность постоять за свою правду. Немногие на это способны.

Голова айсадки упала на колени, плечи затряслись — девушка заплакала. Мимолетная жалость кольнула сердце Элимера, но он быстро ее подавил, чтобы не мешала трезво мыслить. В конце концов, девчонка с самого начала знала, на что идет и чем рискует.

Раскинувшись на диване, Аданэй с любопытством наблюдал за Вильдэрином. Тот сидел перед зеркалом и надевал последний браслет, золотой с вкраплениями янтарной крошки. На нем красовалось уже девять подобных. Закончив, он приблизил лицо к зеркалу, взял маленькую кисточку и подвел глаза черным. Затем обернулся, посмотрев на Аданэя, который, хоть и считал это унизительным, но уже научился угадывать иные желания юноши по одному взгляду.

Поднявшись с дивана, Аданэй подошел к зеркалу и встал за спиной Вильдэрина. Тот вручил ему костяной, украшенный бирюзой гребень и золотистый шелковый шнур.

— Оставь полураспущенными, — велел он.

Расчесав его тяжелые, длинные, как у девушки, волосы, Аданэй приподнял часть из них и, перехватив плетеным шнуром, заплел в косу — он научился делать и это, — остальные оставил спадать на обнаженную спину.

— Спасибо, Айн.

Вильдэрин улыбнулся ему в зеркало и, повернув голову вбок, опустил взгляд на шкатулку с драгоценностями, принялся перебирать их пальцами.

Аданэй смотрел на юношу, на его точеный профиль, длинную шею и обнаженные руки, гибкие и сильные, какие бывают у танцоров — и словно видел его впервые. И противное чувство тщетности шевелилось в его груди. Почему он вообще рассчитывает (и почему Гиллара рассчитывала?), что когда-нибудь, по какой-либо причине царица предпочтет его Вильдэрину?

Никогда прежде Аданэю не приходило в голову сравнивать свою внешность с внешностью других людей. Он просто знал, что хорош собой, потому что так утверждали люди, потому что он нравился множеству женщин и кое-кому из мужчин, и потому что Элимер и некоторые другие ему завидовали. Но сейчас он смотрел на себя, отраженного в зеркале, новым взглядом и не мог удержаться от сопоставления с Вильдэрином. У Аданэя уже никогда не будет такой идеально гладкой кожи — по его спине и груди вились бледные следы шрамов. И вряд ли он может похвастать настолько тонкими изящными чертами, таким блеском густых волос, такой гибкостью тела и такими плавными и одновременно отточенными жестами и движениями. Юноша казался самим совершенством, что с горечью приходилось признать. Таких пишут живописцы, таких ваяют скульпторы, таких воспевают менестрели. Его облику, впрочем, не доставало мужественности, но царице это, похоже, и не требовалось, иначе она выбрала бы себе воина, а не юного красавца с телом танцора.

Конечно, внешность — это далеко не единственное и не основное, чем мужчина может привлечь женщину, но и тут Аданэй проигрывал Вильдэрину. Тот был хорошо образован, играл на многих музыкальных инструментов, красиво говорил и разбирался в изящных искусствах, чем Аданэй похвалиться не мог. В Отерхейне наследников престола обучали истории, политике, войне, но не музыке и танцам: считалось, что воинам такие умения ни к чему. Да, он мог бы заставить царицу полюбоваться на то, как великолепно управляется сразу с двумя мечами (тоже своего рода танец) или как лихо скачет на коне, одновременно стреляя из лука, или как хорошо разбирается в связях и отношениях государств и династий. Но, во-первых, кто же позволит рабу взять в руки оружие или станет рассуждать с ним о политике, а во-вторых, как он уже отметил, если бы царице нужен был знатный воин, у нее был бы знатный воин, а не утонченный юноша, за надменностью облика которого скрывались доброта и чуткость. Лиммена наверняка ценила в нем и эти качества, которыми Аданэй, увы, также не обладал.

— Айн, что-то не так? — спросил Вильдэрин, вскинув на него свои до отвращения прекрасные черные глаза. — Ты странно на меня смотришь. Со мной что-то не так?

«С тобой всё не так! — скрипнул зубами Аданэй. — Чересчур безупречный, сожри тебя Ханке!»

Вслух он сказал:

— Всё хорошо, я просто задумался.

— Ладно, — пожал плечами юноша и, открыв небольшой флакончик, нанес несколько капель масла на свою кожу. В воздухе разлился пряный аромат. — Вроде я неплохо смотрюсь, — с прищуром глянув на отражение, сказал он скорее себе, чем прислужнику.

— Как девчонка, — пробормотал Аданэй еле слышно, все еще раздосадованный недавним сравнением.

Вильдэрин, правда, расслышал, но отреагировал неожиданно: смехом, а не злостью или возмущением.

— Что-что, повтори? — отсмеявшись, спросил он.

Аданэй вздохнул, ругая себя за слишком длинный язык и неосторожность.

— Как девчонка, — все-таки повторил он, но, чтобы немного смягчить свои слова, пояснил: — Ты похож на девицу, когда накрашен. Но красивую, хоть влюбляйся.

— В Иллирине многие красятся, если ты не заметил. Тем более перед важными встречами. — Юноша поднялся и отошел от зеркала к столику с фруктами и виноградом. — И раньше ты ничего не говорил.

— Так ты и не спрашивал, — откликнулся Аданэй. — Но мне этот обычай всегда казался странным.

— Айн, я, конечно, знаю, что ты у нас из Отерхейна, но не думал, что ты такой дикарь, — со смехом сказал юноша, и, закинув в рот пару виноградин, вдруг с любопытством спросил: — А это правда, что у вас мужчины одеваются в шкуры диких зверей?

— Только знатные. И не одеваются, а накидывают на плечи, поверх другой одежды. Простолюдинам и рабам перепадает разве что овчина, и то если повезет.

— А лучшим украшением считаются шрамы?

— С чего ты взял? — поморщился Аданэй. — У меня есть шрамы, но я никогда не считал их украшением. И мои господа не считали.

— Да, верно… — смутился Вильдэрин, скользнув взглядом по его обнаженной груди и животу. — Но, кстати, они вовсе не ужасны, раз тебя взяли сюда, во дворец. — Тут он смешался еще сильнее и, тряхнув головой, проговорил: — Я никогда не знал плети и поэтому ляпнул эту глупость. Мои слова прозвучали гадко, извини. Конечно, то, как ты получил эти шрамы, на самом деле ужасно. Я просто хотел сказать, что выглядят они…

— Я понимаю, что ты имел в виду, — улыбнулся Аданэй, решив избавить его от неловкости.

Хоть он только что и злился на Вильдэрина за его многочисленные достоинства, хоть и чувствовал себя уязвленным из-за того, что вынужден ему прислуживать, но все-таки сложно было не проникнуться к нему симпатией и уж тем более воспринимать как врага.

Однако стоило бы воспринимать, ведь царица не была равнодушна к этому юноше почти безупречного нрава и неземной красоты. Вот и сейчас Вильдэрин, кивнув на прощание, ушел к ней до вечера — предаваться любви и вести нежные беседы. Аданэю же, как всегда, досталась уборка в его покоях и очередная беготня по дворцу от прачечной к портному и от ювелира к поварам.

В этот раз Вильдэрин вернулся от Лиммены рано, сразу после заката, но выглядел довольным и едва не сиял от радости.

«Видимо, хорошо покувыркались», — с досадой подумал Аданэй.

Раскинув руки, юноша с улыбкой упал на кровать, смяв тщательно расправленное слугой покрывало. Кажется, он собирался что-то сказать, но в этот момент в дверь постучали, и вошла Рэме. Увидев ее, Вильдэрин сел на кровати, а девушка, пройдя вглубь комнаты, опустилась на одну из подушек, вторую подтянула ближе к себе и, поманив Аданэя, указала на нее.

— Присаживайся сюда, Айн.

Заинтригованный, он уселся рядом с девушкой. Она помолчала, смотря на него в упор, и слегка огладила его плечо прохладными пальцами — вроде как в сочувственном жесте, но Аданэю он показался притворным.

— Рэме, — сказал Вильдэрин, — давай не томи, рассказывай. Что случилось?

— Нетерпеливый какой! — Она заерзала на подушке, устраиваясь поудобнее, и хихикнула: — И невежливый. Нет чтобы предложить мне вина и завести любезную беседу. Я, может, пришла пообщаться с тобой по-дружески, а ты от меня каких-то россказней ждешь.

Аданэй уже успел понять, что эти двое находились в приятельских отношениях, и сейчас девушка откровенно подтрунивала над парнем.

— Да брось, Рэме, — рассмеялся Вильдэрин, — не вредничай, говори давай.

— Ладно уж, хоть ты и грубиян, — деланно вздохнула она, затем игриво погрозила пальцем Аданэю: — Айн, радость моя, не будь таким, как он, — и без всякого перехода выдала, снова обращаясь к Вильдэрину: — Великая отправила меня сообщить, что твоего слугу отравил Гнесис, и что Гнесис за это уже мертв. Вообще-то она меня еще днем отправила, но я опомниться не успела, как ты уже сам был у нее. Пришлось дожидаться, пока вернешься.

На Вильдэрина жалко было смотреть, настолько сильное недоумение, разочарование и горечь отобразились на его лице.

— Гнесис? — растерянно переспросил он. — Это не может правдой… Это какая-то ошибка. Я ведь всегда был добр к нему, я столько раз ему помогал! Так почему… за что он хотел меня убить?

— Да не тебя! — махнула рукой Рэме. — Айна.

— Меня? — изумился Аданэй, переводя вопросительный взгляд с юноши на Рэме. — Я даже не знаю, кто это. Разве мы с ним вообще знакомы? Чем я успел ему насолить?

— Своим существованием, — ухмыльнулась Рэме, а Вильдэрин, пробормотав «не могу поверить», провел пальцами от переносицы к вискам. Рэме же с ехидцей разъяснила: — На самом деле ты ни при чем, Айн. Просто Вильдэрин был добр к нему, ты же слышал. Слишком добр. Хотя я, между прочим, предупреждала, но наш добросердечный друг злую меня не послушал. Вот Гнесис и возжелал большего. А еще, похоже, решил, что это ты, Айн, мешаешь ему это большее получить.

— Если это правда Гнесис, — глухим голосом сказал юноша, — то это действительно из-за меня.

— Как это? — не понял Аданэй.

Вильдэрин не ответил и опустил глаза, а вот Рэме болтала с охотой.

— Он во всем признался. Яд, кстати, был не на винограде, как мы сначала подумали, а в кувшине с водой в твоей комнате, Айн.

— Это невозможно, — покачал головой Аданэй. — Я пил из него и на следующий день после отравления — и ничего.

Вильдэрин оторвался от разглядывания своих рук и посмотрел на него.

— Пока ты валялся без сознания, я лично выбросил всю еду и вылил все напитки, которые здесь были. И остатки воды из твоего кувшина тоже.

— Зачем? — удивилась Рэме. — Надо было отдать алхимикам или лекарям, вдруг они сумели бы определить, где находился яд? Это многое бы облегчило.

— Да, это было глупо с моей стороны, — повинился юноша. — Но, честно говоря, в ту минуту я об этом не думал. Я был в таком ужасе, что мог думать лишь о том, как бы кто-нибудь еще не отравился.

— Что уж теперь, — пожала плечами девушка. — Главное, что преступник сознался и поплатился.

Вильдэрин мотнул головой.

— Мне надо пройтись, осмыслить это, — произнес он.

— Куда ты собрался? — спросила девушка.

— Как всегда. Пойдешь с нами?

Он сказал «с нами», отметил Аданэй, а не «со мной». Неужели юноша наконец-то позовет его составить компанию, как когда-то звал Иниаса?

— Не могу, — вздохнула, огорчившись, девушка, — мне нужно вернуться к Великой. Может быть, в другой раз. Доброй ночи, Вильдэрин, Айн.

Она поднялась, коротко посмотрела на юношу, затем мазнула взглядом по Аданэю и вышла.

— Похоже, ты ей нравишься, — мимолетом заметил Вильдэрин, когда дверь за ней закрылась. — Идем.

— Куда?

— В рощу, к озеру. Захвати плащ, там может быть прохладно.

С этими словами Вильдэрин сам вышел в соседнюю комнату, где по сундукам была разложена его одежда.

* * *

Юноша молча вел его садовыми дорожками, выложенными камнем, вдоль которых мутным желтым светом горели фонари. Сначала по пути хоть изредка, но попадались другие гуляющие, в основном дворцовая знать, и до ушей доносились чьи-то голоса. Потом дорожки стали темнее и сузились, пока окончательно не утонули во тьме; люди больше не встречались, а звуки ночи зазвучали ярче: шелестела листва, шуршали зверьки в траве, трещали цикады, заливалась ночная птаха.

Еще через несколько минут впереди послышалось журчание воды. Миновав перекинутый через ручей деревянный мостик, Вильдэрин и Аданэй свернули с садовой дорожки на земляную, заросшую травой тропку. Плодовые деревья постепенно сменились кленами, соснами и эвкалиптами, а фонари остались далеко за спиной. Теперь путь освещала только стареющая луна. Деревья еще сгустились, но Вильдэрин уверенно угадывал тропу: похоже, ходил по ней множество раз.

— Мы идем сейчас по священной роще, — наконец заговорил юноша. — Там, в ее глубине, есть озеро, оно зовется Озером Царей и тоже считается священным. С новолуния и до исхода полнолуния нам, рабам, путь сюда заказан. Но когда луна стареет, на посещения этого места невольниками смотрят сквозь пальцы. Конечно, и тогда не всем это дозволено, только некоторым. Но мне можно. А значит, и тебе, пока ты со мной. — Он говорил ровным голосом, неторопливо и как будто немного рассеянно. Только однажды, споткнувшись о выступающий из земли корень, ругнулся, но сразу же продолжил рассказ как ни в чем не бывало: — Один из здешних источников слывет целебным, и там, где он впадает в озеро, в особые дни года чествуют богов. В других местах озера тоже проводятся различные обряды: на восточном берегу в воду окунают новорожденных царевичей и царевен, а на западном омывают тела царей ушедших. Днем сюда иногда наведываются вельможи и придворная знать, чтобы отведать целительной воды. Но о ночи в священной роще ходит множество недобрых историй, а потому после заката большинство людей побаиваются тут бывать.

— Но не ты? — спросил Аданэй. — Ты не боишься? И Рэме?

— Меня впервые привела сюда царевна Аззира, еще в детстве, и она сказала, что озеро и роща никогда меня не тронут. И я ей поверил, потому что она, я так думаю…

Он не договорил, но Аданэй не мог этого так оставить и переспросил:

— Так что ты думаешь?

— Что она ведьма, — понизив голос, ответил юноша. — Ну а Рэме… насколько я знаю, после заката она ходила сюда только со мной.

Он снова умолк, а Аданэй слишком сосредоточился на том, чтобы не споткнуться о камни и корни, которые все чаще попадались на пути. Заросли тоже стали гуще, мешая идти, царапая руки. Но вот Вильдэрин раздвинул ветки жимолости и нависшего над тропой клена, пропустил Аданэя вперед — и взгляду открылось озеро. По водной глади плавали кувшинки, плескалась набегающая на берег рябь, и, подрагивая, стелилась лунная дорожка.

Юноша подошел к берегу и, бросив на траву плащ, уселся сверху, обхватив колени руками и уставившись на воду. Аданэй расположился рядом.

— Гнесис просил меня взять его в услужение, — без всякого предисловия начал Вильдэрин. — Еще тогда, после гибели Иниаса. Я отказал.

— Послушай, я верю, что многие хотели бы прислуживать возлюбленному самой царицы, — с сомнением протянул Аданэй, — но неужели настолько, чтобы убить? И… почему же ты отказал ему?

Вильдэрин помедлил с ответом, затем сказал:

— Он хотел мне служить не потому, что я любовник царицы, а потому что я это я. Чтобы быть рядом и… — Он не стал продолжать эту фразу. — Поэтому я отказал. Мне казалось, что так будет лучше для него же, я не думал, что все так обернется.

— Так он был в тебя влюблен? — догадался Аданэй.

Юноша промолчал, словно не услышал, а затем с досадой воскликнул:

— Надо было дать мне поговорить с ним! А не казнить сразу! Вдруг это все-таки ошибка, и то был не он? Гнесис совсем не похож… не походил на коварного убийцу, наоборот: несмелый, неуверенный, не способный ответить обидчикам…

— Эти качества вовсе не означают, что их обладатель не может убить, — вспомнил Аданэй Элимера в их юности. — Я сталкивался с похожими людьми.

— Возможно, ты и прав, Айн, — вздохнул Вильдэрин, запустив в озеро каким-то камешком. Раздался всплеск, и по лунной дорожке побежали круги. — Если бы еще и ты погиб, то мне было бы очень сложно найти кого-то, кроме Гнесиса, кто не побоялся бы служить мне. И все равно не могу поверить, что это он! — Юноша мотнул головой. — Или, возможно, просто не хочу в это верить. — Он перевел взгляд с озера на Аданэя и с изменившейся интонацией, будто ему только что пришла в голову новая мысль, сказал: — Тебе, должно быть, неприятно, что я как будто защищаю его или оправдываю. Он пытался тебя убить, а я словно выгораживаю его.

— Это было бы неприятно, — ответил Аданэй, — если бы я знал этого Гнесиса и был бы уверен в его вине. Но я понятия не имею. Не знаю, как с этим здесь, но там, где я жил раньше, стражники и приближенные господ не всегда пытались разобраться, кто виноват в действительности — иногда они просто сваливали вину, на кого проще и удобнее.

Вильдэрин покачал головой.

— Нет, тут другое. Твое отравление расследовали по приказу самой царицы, ее не посмели бы обмануть.

С этим Аданэй поспорил бы, памятуя, что Лиммену обманывал собственный военный советник, но, естественно, Вильдэрину он не стал этого открывать. В конце концов, неведомый Гнесис и впрямь мог оказаться убийцей. Порой влюбленность толкает людей на разрушительные, нелепые и глупые поступки, стоит только вспомнить Элимера с этой его рабыней или несчастную малышку Ли-ли в замке Гиллары. Хорошо, что самого Аданэя до сих пор миновало это несуразное и оттого опасное чувство, и он надеялся, что минует и в дальнейшем.

— Обычно я окунаюсь в озеро, когда сюда прихожу, — сменил тему Вильдэрин. — Вода в нем чистая, теплая и спокойная. Но сегодня настроения нет. А ты поплавай, если хочешь.

Аданэй хотел. Он уже столько времени провел в стенах дворца, а до этого у Гиллары, что начал забывать, что за пределами стен существует целый мир. И пусть эта дикая роща, и это озеро, и ночное небо над ним были всего лишь маленькой частью огромного мира, но даже они дарили иллюзию свободы. Хотя бы ненадолго.

— Там вход лучше, — указал юноша вбок, где между зарослями рогоза виднелся широкий проход.

Скинув плащ подальше от кромки воды, положив на него остальную одежду, Аданэй бросился в озеро и поплыл к противоположному берегу. Вильдэрин не солгал: вода и впрямь оказалась теплой и чистой, без примеси тины. Отплыв довольно далеко, он перевернулся и лег на спину, глядя на звезды и покачиваясь от едва ощутимой зыби. На другой берег, правда, плыть передумал: тот терялся во тьме, и Аданэй сомневался, что доберется туда достаточно быстро — в ночи расстояние обманчиво.

Выбравшись из озера, он поскорее отерся плащом, отмахиваясь от надоедливых комаров, и, одевшись, вернулся к Вильдэрину, сел рядом. Тот лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в небо. На появление Аданэя даже не шевельнулся, только спросил:

— Понравилось?

— Да, замечательно! — выдохнул Аданэй. — Непривычно теплая и приятная вода. В Отерхейне я такого не припомню. Хотя днем там обычно жарко, но почти все реки берут начало в горах, и оттого быстрые и холодные. И немногие озера холодные тоже, не успевают прогреваться. Зато до чего прозрачные! Видел бы ты, как красиво отражается в них небо, особенно на закате!

— Ты скучаешь по Отерхейну? — спросил Вильдэрин и сам же ответил: — Конечно, скучаешь. Хоть ты там и натерпелся, но все-таки именно там вырос.

— Я старался не думать об этом… но да, скучаю, ты прав. Кроме ужасных воспоминаний меня с ним связывают и хорошие тоже. Кроме людей, мучивших меня, там остались и те, кто был ко мне добр. — Аданэй говорил распевно, с легкой печалью, стараясь привнести в интонацию доверительные нотки. Впрочем, он не лгал, он и впрямь тосковал по родине, по погибшему отцу, с признательностью вспоминал Еху, старого лесника, и некоторых своих приятелей.

— Надеюсь, со временем ты полюбишь Иллирин тоже. — Вильдэрин оторвал голову от земли и снова сел. — Признаться, я тоже порой немного скучаю по своему прошлому. Да-да, понимаю, как это звучит, и что ты можешь подумать, — усмехнулся он. — Вроде: какое уж там прошлое у юнца девятнадцати лет! — Он издал короткий смешок, затем посерьезнел: — Но я имею в виду детство и раннюю юность, еще до царицы. Иногда мне приходилось нелегко, зато в то время я мог запросто говорить с другими невольниками, что-нибудь обсудить или просто посмеяться. А потом одни из них начали осторожничать, больше ни о чем мне не рассказывали, а их смех затихал, стоило им увидеть меня поблизости. Кажется, они считали, что все услышанное я передаю царице. Другие стали чрезмерно почтительны, даже кланялись при встрече, как господину, и всячески старались польстить. Какое-то время я еще пытался все это исправить, а потом плюнул. Тогда многие решили, что я зазнался. Ну а я не стал их разубеждать. Хотят видеть во мне того, кем я не являюсь — их дело. Нет, я ни на миг не жалею о том, как все сложилось, и ни на что не променял бы свое настоящее. Мне кажется, что сейчас я самый счастливый из людей! Но все равно иногда вспоминается то, что было раньше.

Аданэй выслушал его слова в приятном удивлении. Может, слуга Айн наконец-то удостоился его доверия, а может, это место — ночь, озеро, убаюкивающий плеск воды — настроило юношу на воспоминания и разговоры.

— Я тебе верю, но вряд ли способен тебя понять, — покачал Аданэй головой, — ведь моя жизнь проходила совсем иначе, мало что общего.

— Что ж, спасибо за честность.

— Давно ты и царица… — начал Аданэй и умолк, думая, как быспроситьаккуратнее.

Вильдэрин ответил, не дожидаясь, пока он подберет слова:

— Около трех лет.

— Так тебе было всего шестнадцать?

Юноша задумался, подсчитывая.

— Почти семнадцать. Но влюбился я в нее еще раньше, совсем мальчишкой.

Аданэю показалось, будто он ослышался. До сих пор он не думал, что Вильдэрин и правда испытывает к царице любовные чувства. Полагал, будто юноша с ней вместе потому, что, во-первых, она так решила — а кто же в здравом уме станет перечить правительнице? — а во-вторых, это повысило его благополучие, превратив из обычного невольника едва ли не в господина: свои покои, слуги, драгоценности и уровень свободы, недоступный другим рабам. А когда (если) он однажды надоест ей, то наверняка сможет рассчитывать на дальнейшую жизнь в богатстве и праздности где-нибудь в подаренном столичном доме. Ну и помимо прочего, Лиммена была еще и привлекательной женщиной и, самое главное, царицей. Все это, безусловно, делало ее вожделенной для многих мужчин, но все-таки она была вдвое старше юноши. Впрочем, у Аданэя не было уверенности, что Вильдэрин не слукавил. Может, он сказал о своей влюбленности лишь на случай, если его слова дойдут до правительницы.

— Еще раньше? — переспросил Аданэй. — Как это случилось? Если это не тайна, конечно…

К его радости, Вильдэрин был сегодня на удивление словоохотлив и, минуту поразмыслив, ответил.

— Да нет, пожалуй, не тайна… Я рассказывал эту историю Иниасу, да и Рэме тоже о ней знает. Мне лет пятнадцать тогда было, я прислуживал одному из казначеев, человеку вспыльчивому и, что еще хуже, непредсказуемо вспыльчивому. — Вильдэрин запустил камнем в воду и ругнулся. — Терпеть таких не могу. Никогда нельзя было предугадать, что именно его разозлит. Бывало, он снисходительно относился к серьезной провинности, зато в другой день рвал и метал из-за сущей ерунды. В тот день он велел мне принести ему отвар шиповника, а он любил пить его из большой широкой чаши и очень горячим, чтоб почти кипяток. Ну, я и принес. Уже когда открывал дверь в его рабочую комнату, понял, что открывать не стоило: он что-то кому-то очень эмоционально доказывал, но я не успел увидеть кому. В тот же миг, как я вошел, он на меня взъярился. Крикнул: «Ты должен стучать, скотина!» И как ударит по подносу снизу! Поднос подпрыгнул у меня в руках, чаша тоже — и полетела на меня, опрокинулась, отвар брызнул прямо в лицо, в глаза, руки ошпарил. Там, напоминаю, был почти кипяток. Я, понятно, выронил все, завыл от боли, за что получил еще и оплеуху. Да-да, я помню, как говорил тебе, что никогда не знал плети. Это действительно так — плети я не знал. Но оплеухи и подзатыльники знакомы мне не понаслышке.

— Я раньше считал, будто ты жил и взрослел здесь в полной безмятежности. Не думал, что это не всегда было так.

— Конечно, ведь я тебе не рассказывал, а вид у меня довольно изнеженный, чего уж там, — усмехнулся Вильдэрин. — Хотя это немного обманчивое впечатление.

— И что же было дальше?

— Дальше? А вот дальше и случилась — она. Моя царица, — из его груди вырвался тихий вздох, и Аданэй подумал, что, возможно, юноша все-таки не лгал о своей влюбленности. — Сначала я только услышал ее слова, потому что лицо и веки жгло, и я закрыл их руками, будто это могло помочь. Она обращалась к моему господину. Не кричала, даже не повысила голос, но таким холодом обдала, что даже меня в дрожь бросило, хотя отчитывала она другого. Я до сих пор помню ее слова на удивление четко. «И за что же ты его ударил, Харрис? — сказала она таким тоном, знаешь, одновременно вкрадчивым и угрожающим. — Подобная запальчивость — дурное качество для казначея и ведет к убыткам. Дела казны требуют холодной головы, если ты к этому не способен, то тебе здесь не место». Мой господин пытался возразить, что его действия ни разу не нанесли убытка, но царица прервала его. Она спросила: «Разве?» — и подошла ко мне. К этому времени я, конечно, уже видел ее, но боковым зрением — не осмеливался смотреть в упор. Но она подошла, и она легонько приподняла мою голову, и она сама посмотрела мне в глаза. И она повторила: «Разве, Харрис? — Она сказала: — Ты разве не знаешь, как дорого стоят царские рабы? Ты здесь, чтобы сберегать мои богатства, а не лишать меня их. Посмотри, теперь у этого мальчика обожжено лицо. А если шрамы останутся?» Она очень бережно, чтобы не навредить еще сильнее, убрала с моего лица прилипшие пряди волос, а потом заправила их за ухо. Таким легким щекочущим движением, будто перышком коснулась. И она все это время продолжала смотреть на меня, ее глаза находились прямо напротив моих. И вот в этот момент я пропал. Потом она отправила меня к лекарю, и я не знаю, о чем они дальше говорили с Харрисом, но скоро его прогнали из казначеев и из дворца.

— Вот так история! — вырвалось у Аданэя. — Чтобы чиновника выгнали из-за того, что он ударил слугу? Поразительно. Может, ты уже тогда чем-то привлек царицу?

— Что? — Вильдэрин сначала не понял, а поняв, рассмеялся: — А, да нет же, я тут вообще ни при чем! На моем месте мог оказаться любой. Чтоб ты понимал, великая даже не помнит об этом случае. Это только в моей памяти запечатлелось каждое мгновение. Даже когда я ей рассказал — уже потом, когда мы уже были вместе, — она не смогла припомнить ни меня тогдашнего, ни сам этот случай. То есть, она, разумеется, помнила, что сняла Харриса с должности из-за многих провинностей и по куче причин. Но его отношение к слуге едва ли было одной из них.

— Все равно… то, как она отнеслась к тебе, достойно восхищения.

— Вот я и восхитился, — улыбнулся Вильдэрин. — С тех пор постоянно старался увидеть ее хоть краем глаза и сам попасться ей на глаза в коридорах дворца. Но великая и не смотрела в мою сторону. Это ужасно меня печалило, хотя и не удивляло: зачем ей было смотреть на мальчишку-подростка?

— Но потом?.. — намекнул Аданэй на продолжение, о котором тоже хотел бы услышать.

Юноша некоторое время глядел на него в веселом удивлении, затем со смехом воскликнул:

— Айн, умерь любопытство! Кажется, я и так рассказал тебе больше, чем следовало.

Аданэй в ответ шутливо изогнул брови.

— Ну, так значит, ты очень хороший рассказчик, раз пробуждаешь у слушателей любопытство. А если серьезно, — он сделал паузу, сменив интонацию с шутливой на задумчивую, — то твоя история довольно необычна, и поэтому так интересно узнать продолжение.

Юноша не перенял серьезного тона.

— Ты не представляешь, о чем просишь, — хохотнул он. — Продолжение слишком смешное и стыдное, я не уверен, что хочу его рассказывать.

— Вот ты сейчас только усугубил мое любопытство, — проворчал Аданэй.

Развеселившийся юноша снова улыбнулся, потом сказал:

— Ладно уж. Помнишь, я говорил, что моей обязанностью было натирать до блеска бронзовые скульптуры по всему дворцу?

Аданэй кивнул.

— В одной из ниш в левом крыле дворца в самом конце коридора есть статуя танцовщицы. Может, видел? Такая изящная девушка, одна нога на цыпочках, вторая приподнята в движении, и ленты в руках развеваются? Нет? Ладно, неважно. В общем, в то утро у меня было какое-то на диво развеселое настроение. И вот я с тряпкой в руках принялся отплясывать рядом с этой статуей, как если бы мы танцевали вместе. Утро было раннее, а коридор дальний, стражники в нем не стояли, а люди еще не ходили. Так что я не стеснялся. Но ладно бы я только плясал! Так нет, я ж еще и болтать с ней удумал, будто она была живой. Конечно, это я так, для смеха — развлекался, резвился… не знаю… играл, как в детстве. Но изображал беседу со всей убедительностью, как лицедей. Говорил ей всякую нежную чушь, шептал на ухо любовные речи, делал вид, что выслушиваю ответ, а потом сам что-то отвечал. Наконец я предложил ей отправиться вместе странствовать, танцевать на площадях и выйти за меня замуж. И тут услышал за спиной: «Мне кажется, она уже на все согласна». Я обернулся, а там — царица! Проклятье, Айн, я никогда не чувствовал себя так глупо, как тогда! — Вильдэрин со смехом опрокинулся на траву, да и Аданэй не удержался от усмешки, представив эту сцену: юнца, пляшущего и ведущего любовные беседы со статуей. — Сейчас-то, конечно, забавно вспоминать, — продолжил юноша, — но тогда, честное слово, Айн, мне хотелось провалиться сквозь землю! Я столько раз мечтал, что царица обратит на меня внимание, но чтобы таким образом, в такой нелепый момент? Что за невезение, думал я, и что за стыд. Понятно, что кое-как я совладал с собой. Преклонил колено, сказал, как полагается: «Прости меня, Великая, за столь неподобающее поведение, я сейчас же выполню всю работу». Она приблизилась и снова, как тогда, приподняла мое лицо за подбородок. Спросила имя, а потом усмехнулась и кивнула на статую: «Конечно, она согласна, разве можно отказать такому нежному юноше? Поинтересуйся у нее еще раз». Пока я думал, нужно ли мне на это отвечать и что отвечать, царица уже ушла. А после, где-то через неделю, Уирген велел мне явиться к ней. И вот… Она потом сказала, что ее привлекло то, как я танцевал, и позабавили мои речи. Они звучали мило, сказала она. Надо же, я так мечтал о ней, но и подумать не мог, что моя мечта осуществится благодаря такому несуразному случаю.

Аданэй слушал юношу, смотрел на него и поражался, как тот умудрялся поначалу казаться таким надменным, холодным, отстраненным. Потому что сейчас перед ним находился как будто совсем другой человек — открытый, непосредственный, не стесняющийся своих чувств. Должно быть, именно таким и видела его царица, именно таким он ее и привлек. Для Аданэя это не означало ничего хорошего, зато теперь он догадывался, что за напускным высокомерием, которое Вильдэрин предъявлял окружающим, пряталась тоска по доверительному, дружескому общению. А значит, Аданэй мог попытаться быть для него не только слугой, но и приятелем вроде Иниаса или даже ближе.

«А потом предать», — встрял противный внутренний голос, от которого он поспешил отмахнуться. Здесь и сейчас ему совсем не хотелось думать о подлостях, и он предпочел бы действительно стать для Вильдэрина другом, а не тем, кому однажды придется ударить его в спину.

* * *

Лиммена сбросила расшитые бисером туфли и, босая, прошла по мягкому ковру вглубь уютного полумрака покоев, где у жаровни, сейчас холодной, стояло широкое кресло. Опустившись в него, она глянула на Рэме. Та сидела возле стола, соскабливая застывший воск с подсвечников и смахивая его в керамическую миску, но, увидев царицу, тут же поднялась, приблизилась и по обыкновению пристроилась у ее ног.

— Мы только что решили, что нужно выехать раньше, чем собирались, на самом рассвете. Рабыни уже подготовили мои вещи? — спросила Лиммена.

— Конечно, Великая, еще с утра все готово и все уже в сундуке, его вот-вот погрузят в повозку.

— Хорошо. — Она рассеянным движением погладила девушку по голове и зевнула. — Боги, как же я устала! Эта поездка совсем не ко времени. Хотя… она всегда не ко времени, утомительная и безынтересная.

Царице со свитой предстояло посетить Нарриан — восточную провинцию в прибрежных землях — и поучаствовать в празднестве, посвященном Богине-матери. Обычай раз в год чествовать прародительницу на побережье в ее главном храме, одном из немногих сохранившихся, тянулся из глубины веков и давно уже утратил былое значение, превратившись для правителей в докучливую обязанность. Жрицы древней богини потеряли прежнее влияние еще многие десятилетия назад, но цари по традиции все еще присутствовали на обряде жертвоприношения. Правда, их поездки становились все более короткими и все менее торжественными.

Лиммена собиралась провести в провинции всего сутки, после чего вернуться в столицу. Но даже так, с учетом дороги и остановок на ночь в попутных городах, с обязательным приветствием местной знати, на поездку уходило не менее двух недель. Это изрядно сердило царицу, считавшую участие в торжестве напрасной тратой времени. Богиня-мать, древняя и чуждая, отвращала ее, дикие оргии в ее честь не радовали, а полубезумные жрицы и обряды пугали. В той части Иллирина, где Лиммена выросла, поклонялись совсем другим божествам — вечно юным и светлым покровителям садов и рощ, музыки и поэзии. Архаичная богиня с ее мрачными гимнами ничем их не напоминала. Из этих поездок Лиммена всегда возвращалась раздраженная. Не сомневалась, что так будет и в этот раз, а потому расположение духа уже сейчас было дурное.

— Ты точно не хочешь взять с собой Вильдэрина? — спросила Рэме.

— Нет, милая, — вздохнула Лиммена. Вообще-то она с удовольствием провела бы с любовником время в пути, но в прошлый раз только исключительная преданность юноши помешала полудиким жрицам увлечь его в свою оргию. Но в этот раз царица не собиралась рисковать.

— Тогда, может, меня возьмешь? — вкрадчиво предложила девушка. — Вместе с Айном?

— Айн? — нахмурилась Лиммена. — Кто это?

— Слуга Вильдэрина.

— Ах, да! Вечно забываю, как его зовут. И почему же ты хочешь, чтобы я взяла тебя вместе с Айном? — Лиммена смерила девушку лукавым взглядом. — Или он тебе нравится?

— Очень, Великая, — промурлыкала Рэме.

— Думаю, и он перед тобой не устоит, — протянула царица. — Но тебе для этого необязательно тащиться на край света и блудить с ним на оргии. Да и Вильдэрину ни к чему оставаться без слуги так надолго.

Девушка вздохнула, но возражать, разумеется, не посмела. Лиммена ободряюще потрепала ее по голове.

— Вернусь я, скорее всего, совсем не в духе, поэтому, когда вернусь, пусть меня утешит и порадует приятный вечер. Музыка, песни, танцы, вино… как обычно. Устроишь?

— Праздник? Ну конечно же, Великая! — Рэме захлопала в ладоши. — Обожаю таким заниматься.

— Знаю, — с добродушной усмешкой сказала Лиммена. — Пусть будут угощения, пусть в мои пиршественные покои придут лучшие танцоры, музыканты, лицедеи. Если хочешь, то можешь среди прочих позвать и Айна. Надеюсь, он умеет еще что-нибудь, кроме как просто прислуживать. Но если нет, то пусть сидит в сторонке и услаждает твой взор. — Царица опустила глаза на довольную Рэме и сама порадовалась: она любила баловать эту девчонку-хитрунью. О, если бы ее дочь Латтора обладала хоть толикой сметливости этой молоденькой рабыни, то можно было бы не так о ней волноваться! — Ну а потом, как всегда, переместимся в личные покои и продолжим вечер более непринужденно… Некоторые из нас.

— Я обо всем позабочусь, это будет великолепный праздник! — выдохнула Рэме и, сверкнув глазами, вскочила, отступила на несколько шагов назад. — Я уже так и вижу! Вот с той стороны, — она вытянула руки влево, — будут стоять и неистово благоухать цветы в огромных вазах, и между ними будут играть музыканты. А вот с этой стороны, — она указала в противоположную сторону, — будут выходить прекрасные танцоры. И лампы будут сначала у них за спинами, создавая светящийся ореол вокруг темнеющих силуэтов, а потом переместятся так, чтобы осветить лица…

— Хватит-хватит, — засмеялась и замахала руками царица. — Давай я лучше потом сама все увижу.

— Ты как всегда права, Великая, — вмиг успокоилась девушка, снова опускаясь к ее ногам.

— Вот что, милая, сходи-ка ты, пожалуй, к Вильдэрину, — попросила Лиммена. — Предупреди, что я уезжаю на самом рассвете, а не днем, как собиралась. Думаю, он все равно захочет меня проводить.

— Еще как захочет! — воскликнула Рэме. — Но только его сейчас нет во дворце, они с Айном отправились в рощу.

— Вот неугомонный мальчишка, — нахмурилась женщина. — Бродить в ночи там, где истончаются границы между мирами! Ладно хоть не в одиночку…

— Он ведь уже не в первый раз, — пожала плечами девушка.

— И наверняка не в последний, оттого я и волнуюсь, что… — она хотела продолжить, но закашлялась. Когда же приступ прошел, сказала: — Знаешь что, принеси мне подставку для писем и бумагу с чернилами.

Рабыня кивнула и выскочила в другую комнату, а Лиммена откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Ожидая девушку, она даже успела задремать, но тут же проснулась, стоило той вернуться. Зевнув, царица пристроила на доске лист бумаги, обмакнула перо в чернила и, набросав короткую записку, помахала ею в воздухе, чтобы чернила подсохли. Запечатывать не стала, ведь ничего потаенного в послании не было. В нем Лиммена всего лишь извещала любовника о своем раннем отъезде, а также просила его осторожнее выбирать пути для вечерних прогулок.

— Все, ступай, — велела она девушке, вручая записку. — Отнеси в его покои.

Как только Рэме ушла, царица перебралась на кровать и ударила в медный диск, висящий у стены над ложем. На звук явились две рабыни: одна принесла воду для умывания, вторая — ночную одежду. Они помогли правительнице подготовиться ко сну, затем погасили свечи и лампы и удалились.

Стоило лечь, как снова одолел кашель — так случалось почти каждую ночь. Только спустя полчаса мучений удушающий приступ наконец отпустил, и ей удалось уснуть.

* * *

Вернувшись к своим покоям далеко за полночь, Вильдэрин отцепил от пояса маленький медный ключ и в полутьме попытался нащупать им замочную скважину. Аданэй подсветил отверстие, поднеся ближе масляную лампу, которую до этого снял с крюка на стене. Наконец ключ, тихо клацнув, провернулся, и дверь открылась. Юноша сразу прошел вглубь комнаты, на ходу скинув плащ, Аданэй шагнул следом, освещая путь — и наткнулся взглядом на сложенный вчетверо лист бумаги, лежащий у порога. Нагнувшись, он поднял его, развернул, а после протянул Вильдэрину.

— Какое-то послание. Наверное, кто-то просунул под дверь, пока нас не было.

— Давай сюда. — Юноша забрал у Аданэя и письмо, и лампу, расположив и то, и другое на столе. Пробежавшись взглядом по строчкам, смял записку в руке и простонал: — Проклятье! На рассвете!

— Что случилось?

На самом деле Аданэй уже знал, что случилось. Успел прочесть, но виду не показал: пусть Вильдэрин и дальше думает, что его слуга не умеет читать по-иллирински, только говорить. Почему он когда-то сделал такой вывод, Аданэй понятия не имел, но разубеждать не спешил, ведь, скорее всего, именно благодаря этому предположению юноша не слишком-то прятал от него свою нежную переписку с царицей.

— Да в общем-то ничего страшного не случилось, — вздохнул юноша, падая на диван, — просто я узнал, что царица уезжает не днем, а на заре. Это значит, что если я хочу ее застать, мне проще не ложиться спать совсем, — он с тоской глянул в темноту за окном, — чем пытаться встать до рассвета.

— Великая уезжает? — Аданэй зажег от огня лампы еще два светильника и опустился на стул напротив Вильдэрина.

— К счастью, ненадолго. Но я все равно хочу и должен проводить ее. Просто я думал, что это случится среди дня, и завтра я успею написать ей до ее отъезда. Но раз так… то придется написать сейчас.

— Зачем? — не понял Аданэй. — Если ты собрался ее провожать, и вы все равно увидитесь?

Вильдэрин с усмешкой поинтересовался:

— Айн, как, по-твоему, выглядит отбытие правителей из столицы? И каким образом их провожают?

Аданэй не раз видел, как это происходило в Отерхейне. В Иллирине, должно быть, все обставляли еще торжественнее.

— Ты хочешь сказать, что будет свита, гора пышных слов и множество людей?

— Да, и я буду стоять среди этого множества и даже не смогу к ней приблизиться.

Он облизал губы и скользнул взглядом по столу, на котором горела лампа, подсвечивая кувшин с разбавленным вином и скомканную в сердцах записку.

— В таком случае зачем лишать себя сна? — Аданэй дотянулся до кувшина и, плеснув вина в кубок, протянул его юноше.

— О, спасибо, меня как раз мучила жажда, — с благодарностью и удивлением заметил Вильдэрин. — Как ты догадался?

— Я наблюдательный, — пожал плечами Аданэй, возвращаясь на место. — Может, тебе и не стоит туда идти?

— Но я хочу. Пусть и не смогу приблизиться и сказать хоть слово, но в конце, перед тем как сесть в колесницу и уехать, я знаю, что она отыщет меня взглядом и улыбнется. И этот взгляд, и эта улыбка будут предназначены именно мне. Мне одному.

Он отпил из кубка, глядя куда-то мимо Аданэя, потом очнулся и попросил:

— Можешь принести мне чернила и все остальное?

— Конечно, — ответил Аданэй, понимая, что раз Вильдэрин спать не будет, то и ему, скорее всего, не придется.

Правда, точно так же он понимал, что как только юноша получит чернила и бумагу, то не станет удерживать его и заставлять бодрствовать. Однако Аданэй уже и сам передумал идти спать, опасаясь упустить что-нибудь важное. Например, той минуты, когда послание будет написано и потребуется его доставить. Лучше, чтобы юноша не сам понес записку, а поручил это Айну — тогда получится ее прочесть.

Вильдэрин устроил на коленях доску и в задумчивости прикусил кончик пера.

— Тебе еще чем-нибудь помочь? — спросил Аданэй.

— Нет-нет, Айн, можешь идти. — Он выпустил кончик пера из зубов и теперь постукивал им по доске. — У тебя, наверное, глаза слипаются. Как, впрочем, и у меня, но ты вовсе не обязан страдать вместе со мной.

— Да ладно уж, пострадаю, — махнул рукой Аданэй, пересаживаясь со стула на мягкие подушки на полу возле дивана. — Если тебя вдруг сморит, и ты проспишь отъезд царицы, то, подозреваю, еще не один день будешь себя винить. А так я тебя разбужу. В любом случае вдвоем надежнее: можно скоротать время за болтовней, и тогда хоть кто-нибудь из нас да выдержит до рассвета.

— Я ценю твое расположение ко мне, Айн, и твою помощь, — серьезно произнес Вильдэрин, отрывая взгляд от бумаги. — Правда. Я хотел, чтобы ты знал об этом.

— Я знаю, — с той же серьезностью ответил Аданэй. — Я тоже ценю твое отношение ко мне.

Юноша улыбнулся и, ничего не ответив, снова уткнулся в лежащий на доске лист бумаги, раздумывая, что написать. Когда он закончил, то свернул послание и обвязал тонким шелковым шнуром.

— Мне отнести? — спросил Аданэй, протягивая к нему открытую ладонь, и Вильдэрин, чуть посомневавшись, вложил письмо в его руку. — Отдать стражу-привратнику?

— Ни в коем случае! — воскликнул юноша. — Вдруг он прочтет, а я бы этого не хотел. Отдай Рэме, как обычно.

— Тогда почему ты не боишься, что Рэме может прочесть?

— Рэме? Это не страшно. Да и вряд ли ей любопытны мои послания, она и так знает обо мне очень многое, как и я о ней. И если надо, мы всегда можем спросить о чем-то друг друга напрямую. Мы ведь знакомы с самого детства, но при этом — или именно поэтому — малоинтересны друг другу.

— Ладно. Только она ведь наверняка сейчас спит.

— Не уверен. К тому же у нас с ней договоренность, что мы тревожим друг друга в любое время, если дело касается царицы.

Аданэй кивнул и, пообещав скоро вернуться, вышел за дверь. Поднявшись по винтовой лестнице, он двинулся по коридору, ведущему к царским покоям, но не дошел до них, а остановился подле ниши с одной из многочисленных статуй, ярко освещенной лампами. Там он аккуратно снял шелковый шнурок со скрученной записки и развернул ее, готовясь прочесть. Тут и услышал издевательски-вкрадчивый мужской голос:

— И что же здесь делает раб в такое время? И что это у него в руках?

Откуда взялся этот рыжеволосый стражник, из какого темного укрытия вынырнул, Аданэй так и не понял.

— Так что это? — повторил иллиринец и протянул руку. — Давай сюда.

— Не могу, господин. Это послание для повелительницы.

— Вот как? От кого же? — все так же вкрадчиво спросил стражник, надвигаясь на него. — И почему в таком случае ты его читаешь?

— Потому что… эта записка… она от меня, я всего лишь ее перечитывал, — не придумав ничего лучше, соврал Аданэй.

— Правда? Насколько я помню, у единственного раба, которому позволено писать повелительнице, — стражник кивнул куда-то в сторону, — волосы немного темнее. А ты вроде бы его слуга.

Аданэй старался держать себя в руках, но чувствовал, как земля уходит из-под ног: еще чуть-чуть, и стражник донесет на него либо Вильдэрину, либо еще кому.

— Да, мне не позволено ей писать, но я… все-таки написал.

— Любопытно… А твой господин знает, что ты хочешь занять его место подле владычицы? — с обманчиво-мягкими нотками протянул мужчина.

«И откуда ты такой омерзительно-догадливый взялся?» — подумал Аданэй, а вслух возмутился:

— И мысли такой не было! Я не по своему почину написал, мне приказали.

— Кто? — резко спросил стражник, голос которого враз утратил мнимую мягкость.

«Прости, Ниррас, — мысленно обратился Аданэй к советнику, — но иначе мне не выкрутиться. А ты что-нибудь да придумаешь…»

— Мне велел военный советник — господин Ниррас Таннеха. — Велел написать и передать царице через ее служанку.

Стражник прищурился, пристально и с подозрением уставившись на него, но Аданэй не опустил взгляда.

— Осторожнее, раб, — тихо сказал мужчина, хватая и подтягивая его к себе за ошейник. — Я этим же утром выясню, правду ли ты говоришь. И если лжешь, лично спущу с тебя шкуру, понял?

— Конечно… господин, — выдавил Аданэй. — Я не лгу. Сам спроси Нирраса, приказывал ли он что-то рабу Айну. Айн — это я.

— Знаю, — усмехнулся стражник. — Я всех вас знаю в лицо. Пока что можешь идти куда шел. Но молись всем богам, чтобы советник подтвердил твою историю.

Он развернулся и пошел прочь. Несколько мгновений факелы отбрасывали свет на его фигуру, красными всполохами играли в рыжих волосах, потом силуэт растворился в другом конце коридора. Аданэй выдохнул. О том, чтобы читать записку, он теперь и не думал. Подрагивающими, непослушными пальцами свернул ее, кое-как заново обвязал шнурком и помчался к царским покоям, где рядом, дверь в дверь, находилась комната Рэме.

Страж-привратник посмотрел на него с легким удивлением, но ничего не сказал, он привык видеть его здесь: прислужник Айн часто приходил к служанке Рэме с посланиями, хоть раньше и не посреди ночи.

Аданэй постучал к девушке, будучи уверен, что она спит и не откроет, и тогда придется стучать громче. Однако она открыла почти сразу. Одетая в шелковую ночную тунику, девушка, тем не менее, сонной не выглядела, разве что темно-русые волосы были слегка взъерошены, как если бы она только что поднялась с ложа.

— Айн? Что ты здесь…

— Послание для Великой.

Он хотел вручить ей записку и сразу уйти, но Рэме вместо того, чтобы взять ее, сомкнула пальцы на его запястье.

— Заходи! — сказала она, втаскивая Аданэй в комнату, тускло освещенную тремя свечами в канделябре. — Вот теперь давай. — Закрыв дверь, она забрала послание и вложила в узкую резную шкатулку на полке над кроватью.

— Я боялся, что ты уже спишь, — признался Аданэй.

— Смеешься, что ли? Завтра все выспимся, — фыркнула девушка. — Великая на заре уезжает, неужели ты думаешь, что кому-то из ее ближайших слуг удастся этой ночью поспать? Надо перепроверить множество мелочей, да и вообще… Заметь, даже ты не спишь. И Вильдэрин тоже, верно? Хотя он-то даже не совсем слуга.

Аданэй припомнил времена, когда был наследным кханади и куда-нибудь уезжал. Даже если его отъезд получался срочным, неожиданным и ранним, к нему всегда все было готово: кони и повозка, любимая одежда и оружие, свита и слуги, а также множество безделиц, о которых так сразу и не вспомнить. И никогда его не волновало, что рабы и прислужники суетились всю ночь, чтобы все предусмотреть, ему просто в голову не приходило думать об этом. Кто же мог знать, что однажды он сам окажется без малого на их месте.

Рэме указала на низкий табурет с мягким сиденьем.

— Присаживайся, Айн. У меня есть немного времени. Хочешь вина? Или, может, лучше налить тебе лимонный щербет?

— Мне надо вернуться к Вильдэрину, — ответил Аданэй, немного удивленный внезапным приглашением, — но спасибо.

— Уверяю, как только ты ушел, Вильдэрин схватился за свою лиру или флейту и теперь грустит и играет, играет и грустит, — рассмеялась Рэме и, достав из деревянного шкафчика в углу комнаты высокие кружки, разлила в них щербет из кувшина. — Так что ты, мой хороший, ему сейчас не нужен.

— А тебе я сейчас зачем? — поинтересовался Аданэй, все-таки опускаясь на табурет.

Рэме протянула ему кружку с холодным сладким напитком и уселась, скрестив ноги, на разобранную кровать.

— Сам догадаешься? — спросила она, чуть склонив голову набок. В шелковой белой тунике, посреди темнеющих разноцветных одеял, она выделялась, как цветок лотоса в ночных водах.

— Нет. Ты мне скажи, — обронил Аданэй, хотя, конечно, уже догадался. Слишком уж игривым стал ее взгляд и пленительной — поза.

— Тогда садись ко мне поближе, вот сюда, и я прошепчу тебе на ухо.

Рэме провела ладонью по месту рядом с собой, будто лаская, и говорила протяжным, негромким, низким голосом. Эту интонацию и эти слова сложно было спутать с чем-то иным — так звучало приглашение предаться любовным утехам. И в других обстоятельствах Аданэй с готовностью предался бы им, тем более что эта бесстыдная девчонка была по-настоящему соблазнительна и смотрела так заманчиво, что сложно устоять. Однако в его случае подобные забавы мешали достижению цели, к которой он стремился. Не то чтобы за несколько месяцев он приблизился к этой цели хоть на шаг, но связь с рабыней могла навсегда закрыть даже малую возможность подступиться к царице. Лиммена вряд ли посмотрит на мужчину, который до этого был любовником ее служанки.

Аданэй отставил ополовиненную кружку с щербетом на прикроватный сундук и, поднявшись с табурета, медленно склонился над девушкой, призывно смотря ей в глаза. Легко касаясь, обвел костяшками пальцев овал ее лица, а большим пальцем приласкал полуоткрытые губы, нежно заправил за ухо вьющуюся прядь волос. Рэме запрокинула голову, издав тихий стон, и прикрыла веки, готовая отдаться. В этот момент Аданэй отстранился и совершенно будничным, даже сухим тоном сообщил:

— Я бы послушал, но у меня нет на это времени. Может, в другой раз.

На лице Рэме сначала отразилось недоумение, а потом она прищурила глаза и процедила:

— Осторожнее, Айн, радость моя. Игры со мной могут быть опасны.

— Что ты, какие игры? — Он небрежно пожал плечами. — Я же сразу сказал, что мне нужно вернуться к Вильдэрину. Спасибо за щербет. Доброй ночи.

Девушка ничего не ответила, только проводила его недобрым взглядом, Аданэй же, оказавшись за дверью и пройдя дальше по коридору, привалился к стене и легонько стукнулся об нее головой.

«Полудурок! — обругал он себя. — Нет, полный придурок!»

Он ведь сознавал, что не стоит вступать в любовную игру со служанкой царицы. Благо, что от «любовной» он кое-как удержался, а вот от игры, увы, нет. Сначала поощрил девушку, а потом пренебрег ею, выказав пренебрежение. Зачем он так поступил? Потому что привык? А ведь вместо этого мог без затей и риска изобразить ничего не понимающего дурачка. Тогда она не затаила бы обиду, а сейчас кто знает… С приближенной служанкой правительницы и впрямь стоило быть осторожнее, это не безобидная добренькая Ли-ли и не его былые наложницы, полностью зависящие от его воли. У Рэме же за вкрадчивым поведением и медоточивым голоском угадывался довольно суровый нрав.

Только спустившись на свой этаж, Аданэй немного успокоился, решив, что попробует завтра же найти слова, чтобы, с одной стороны, извиниться перед девушкой, а с другой — не вызвать у нее повторного интереса.

Вернувшись в покои, он не обнаружил Вильдэрина: его не было ни на диване, где он любил сидеть, ни в кровати, ни у зеркала, а из трех светильников остался лишь один. Зато из-за прикрытой двери музыкальной комнаты доносилась красивая печальная мелодия. Выходит, Рэме действительно неплохо знала юношу, раз предугадала это. Аданэй тихо, стараясь не отвлечь его, вошел в комнату. Вильдэрин сидел в ее глубине на невысокой короткой скамье и перебирал струны лиры. Свет двух ламп освещал его лицо и фигуру, подставку с несколькими видами флейт и стойку с разнообразными струнными инструментами слева.

Увидев прислужника, юноша едва заметно улыбнулся уголками губ, кивнул на гору из подушек у одной из стен и тут же забыл о нем, снова погрузившись в музыку.

Спокойная минорная мелодия убаюкивала, и Аданэй сам не заметил, как на этих же подушках и уснул. Проснулся, когда Вильдэрин коснулся его плеча.

— Айн, перебирайся на кровать, уже утро.

— Утро? — вскочил он, протирая глаза. — Проклятье! Я должен был проследить, если ты вдруг заснешь, а вместо этого сам уснул.

— Если бы я почувствовал, что засыпаю, то разбудил бы тебя. Но все в порядке, правда. Я иду провожать царицу, а ты иди досыпай.

Аданэй глянул за окно, где и впрямь брезжил рассвет, затем посмотрел на юношу — тот уже был красиво одет, причесан и накрашен.

— И когда ты только успел? — пробормотал он, мотнув головой.

Вильдэрин ответил ему непонимающим взглядом, но пояснять Аданэй не стал. Покачиваясь спросонья, поплелся в свою комнатушку и там, рухнув на ложе, тут же снова заснул.

* * *

Ниррас только-только продрал глаза и, позевывая, вышел из спальной комнаты в приемную, как раздался стук в дверь. Советник гаркнул:

— Кто там?! — и, не дожидаясь ответа, открыл дверь.

На пороге стоял Аххарит, как всегда невозмутимый.

— Чего тебе? — пробубнил Ниррас.

— Может, впустишь для начала?

Ниррас со вздохом шагнул в сторону, пропуская стражника. Закрыл дверь и повернулся к нему.

— Так зачем явился?

— Хотел кое о чем спросить и кое-что уточнить.

— В такое время? Мне еще царицу провожать. До полудня не терпит?

— Возможно, терпит, а может, и нет. Зависит от твоего ответа, поэтому лучше сразу.

— Ладно уж, выкладывай.

Аххарит неторопливо прошел вглубь покоев и уселся на скамью.

— Не тяни, сожри меня бездна! Я спешу! — воскликнул советник, которого наглость рыжего мальчишки и возмущала, и восхищала одновременно.

— Скажи, было ли такое, что накануне ты велел какому-нибудь рабу написать и передать послание для Великой?

— Что? — не понял Ниррас. — Какое послание?

— Ясно, — кивнул Аххарит, поднимаясь со скамьи. — Ты только что ответил на мой вопрос. А с лживого дурня я шкуру спущу, как и обещал. Он мне все расскажет. Только сначала Юккену доложу.

— Подожди-подожди, — замахал руками Ниррас. — С кого ты там шкуру спустишь? Давай по порядку. Что за раб, что за послание, и какое отношение все это имеет ко мне?

— Так у тебя уже появилось время выслушать?

— Да, если прекратишь тянуть кота за хвост! — прикрикнул советник, усаживаясь за стол. — Я слушаю. Только коротко и по сути.

Аххарит снова опустился на скамью и, пожав плечами, заговорил:

— Ночью я патрулировал коридоры на царской половине и наткнулся на раба. Он читал некую записку и сказал, что она для царицы. Я заподозрил неладное и уже хотел отобрать и посмотреть, что в письме, однако он сослался на тебя. Якобы это ты поручил написать и передать послание. — Аххарит пронзил его въедливым взглядом. — Вот я и пришел выяснить, так ли это. А то как бы чего не вышло.

— Что за раб? — нахмурился Ниррас. — Он тебе знаком?

— Я его видел. Он прислужник этого юнца, любовника царицы.

— Айн? Убью мальчишку… Хорошо хоть, что на него наткнулся ты, а не кто-то еще.

— Так ты его знаешь, господин советник?

— Знаю… Вот что, Аххарит, ты в это дело не лезь. — Ниррас пересел ближе и похлопал его по плечу. — Оставь этого Айна в покое и ничего не докладывай Юккену. Просто выполняй работу стражника, большего от тебя сейчас не требуется.

— Я и выполняю работу стражника, если ты не заметил, — фыркнул Аххарит. — Проявил бдительность. А вот ты чего-то темнишь…

— Я перед тобой что, оправдываться должен?

— Я задал простой вопрос. Не хочу, чтобы мое бездействие нанесло вред Иллирину.

— Да я с ума с вами сойду! Что с тобой, что с этим Айном! — воскликнул Ниррас, воздевая руки к небу. — Послушай меня: все, что я ныне делаю или не делаю, идет на благо стране. Ты же не хочешь увидеть на троне дурочку-Латтору? То-то и оно. Поэтому пока что забудь об этом рабе. Никакое послание я ему, конечно, не поручал: видимо, парню просто ума не хватило придумать отговорку поубедительнее. Но сейчас это неважно.

— Почему?

— Потому что он нам нужен. Нужен Иллирину.

— Вот как… — протянул Аххарит. — Интересно…

— Хватит копаться в этом! От тебя сейчас требуется безоговорочное доверие и преданность, иначе ничего не выйдет. Если ты не готов довериться, то мне придется искать кого-то другого.

— Не беспокойся, господин советник, я верю тебе. Считай мои вопросы… — Аххарит помедлил и усмехнулся, — обычным любопытством.

— Надеюсь, что это так. Но в дальнейшем, пока я не прикажу обратного, интересуйся только своими непосредственными обязанностями. Юккен, кстати, скоро подаст в отставку, и тогда ты…

Аххарит прервал его:

— Если бы меня интересовали только мои обязанности, то я не заметил бы, что за тобой следят. Так что будь осторожнее.

Ниррас не выдал удивления и спросил:

— Кто?

— Советник Кхарра. Не он лично, разумеется, а один из рабов по его приказу.

— И как ты это заметил, откуда узнал?

— Я внимательный, к тому же мы, стражники, многое видим. Ну и еще я нанял человека, чтобы он следил за тем, кто следит за тобой. Можешь не благодарить, я сделал это все из того же любопытства.

— Все равно спасибо… — пробормотал советник. — А ты далеко пойдешь. Если не споткнешься, конечно, и если это твое… любопытство не обернется лихом.

— Не беспокойся. При необходимости я могу быть слепым, глухим и бестолковым.

— Вот и хорошо, — благосклонно улыбнулся Ниррас. — А насчет слежки: я буду очень признателен, если твой человек продолжит следить за тем, кто следит за мной. А потом ты будешь мне докладывать.

— Договорились, — бросил Аххарит и поднялся со скамьи. — Я могу идти?

— Конечно. И умоляю — что бы ни делал Айн, сообщай мне, но не чини преград ему.

— Постараюсь, хотя это нелегко.

— Что сложного?!

Аххарит скривил губы в ухмылке.

— Не знаю. Меня чем-то смутно раздражают ублюдки вроде него. Наверное, потому что я и сам ублюдок.

Ниррас хохотнул, но вмиг посерьезнел и нахмурился:

— Айн необходим нам, и его враги — наши враги. А его друзья… — тут он запнулся и продолжил уже не так уверенно: — Вообще-то его друзья тоже наши враги…

— Я понял, господин советник. Я все понял. — Аххарит отвесил быстрый поклон и шагнул к выходу.

Закрыв дверь за негаданным посетителем, Ниррас вернулся в спальную комнату, где облачился в торжественные одежды, опоясался ритуальным мечом, надел печатный перстень советника и повторил про себя церемониальную речь, однако мысли его блуждали далеко от предстоящего действа. Он задавался вопросом, удалось ли соглядатаю Кхарры что-то выяснить, и вспоминал, что опасного делал в последние несколько недель. Ничего особенного не вспомнил и успокоился. Гилларе давно не передавал вестей, с Хаттейтином наедине тоже не виделся. Напротив, в последнее время занимался исключительно войсковыми и государственными делами. Но с Кхаррой все равно нужно было что-то решать, такое нельзя оставлять безнаказанным, в раздражении думал Ниррас.

Барабанный бой и громкие крики, заунывные гимны и буйные разноголосые речитативы оглушали царицу. Жрицы и мужчины — жители побережья — плясали посреди поля и, рассекая тьму, играли с факелами и прочими потешными огнями, мельтешили перед взглядом. Многие выглядели уже настолько пьяными или одурманенными, что, казалось, того и гляди подожгут траву под ногами.

Вот с гиканьем и хохотом жрицы потащили какого-то несчастного парня в венке из листьев прочь от празднества, куда-то к берегу моря, чтобы там он спарился — иного слова Лиммена не находила — с одной из жриц, которой выпало в этом году изображать богиню. Что случается дальше с мужчиной, которому не повезло стать мужем той «богини» — земным богом — царица точно не знала. В былые времена его спустя год убивали, а кровью орошали поля, но сохранился ли жуткий обычай до сих пор или его заменили символической смертью, правительница ответить не смогла бы, потому что и сами жрицы отвечали на этот вопрос уклончиво и расплывчато. Вдаваться же в подробности Лиммена не жаждала.

Она многое бы отдала, чтобы оказаться подальше от этого ужасного места, в своих покоях, где слушала бы благозвучную музыку и нежные напевы, а не эти завывания, и любовалась бы прекрасным, как юное божество, Вильдэрином, а не смотрела на грязных рыбаков и пахарей. Но, увы, приходилось исполнять свою роль. Благо, церемония уже близилась к завершению. Храм Богини-матери царица посетила еще днем, вознесла на алтарь дары — цветы, зерно и кровь белой кобылицы, пожертвовала жрицам золотые монеты. Перед началом оргии произнесла торжественную речь и теперь наблюдала за творящимся безумием с помоста, ограждения которого были украшены пучками ржаных колосьев и уже поувядшими луговыми цветами. Рядом с ней стояла верховная жрица — выжившая из ума старуха, которая все время что-то бормотала, перебирая в руках какие-то амулеты и обереги.

«Быстрее бы все это закончилось!» — думала царица, мечтая оказаться в своей повозке, мчащей ее к столице. Там наверняка накопилось множество дел, которыми она и займется, иногда чередуя их с наслаждениями.

Впрочем, одно полезное дело она все-таки умудрилась совершить и во время этой нежеланной поездки — навестила свою племянницу Аззиру. В последний раз она видела ее, когда той еще не исполнилось пятнадцати лет. Тогда девчонка жила при дворе, но восемь лет назад отправилась в ссылку в береговые земли, и с тех пор ее навещали только доверенные люди правительницы, но не она сама. В этом году вышло так, что Лиммена добралась до провинции Нарриан раньше, чем рассчитывала, и до торжества в честь богини-прародительницы оставались почти сутки. Вот она и решила наведаться к Аззире, раз уж ее замок находился поблизости. Конечно, царице докладывал о племяннице Ниррас, а до него сообщали и другие подданные, но всегда лучше убедиться самой.

Все увиденное, начиная от обветшалого замка, заканчивая внешним видом и состоянием его владелицы, Лиммену успокоило и порадовало. Аззира вышла к ней вялая, едва причесанная и ненакрашенная, с бледным заспанным лицом и пустым взглядом, одетая в невзрачное мешковатое платье и совсем без украшений. Слова приветствий произносила медленно, на одной интонации, будто заучила их, не понимая смысла. Все это не означало неуважения к царице, а говорило, скорее, об углубившемся безумии. Девчонка и раньше была не в себе, но, видимо, одиночество и отдаленность от столичных лекарей усугубили ее болезнь. Что царицу более чем устраивало, ведь Аззира считалась единственной, кто, помимо Латторы, при определенных условиях мог претендовать на трон. Конечно, оставалась еще и Гиллара — эта стервятница, в отличие от своей опустившейся дочери, была по-прежнему опасна, но все-таки слишком стара для престола.

За несколько часов, проведенных у Аззиры, на царицу не раз нападал удушающий кашель, и она подспудно ожидала от племянницы злорадства. Однако та, равнодушная ко всему, словно и не замечала этих приступов.

После не слишком-то изысканной трапезы в не слишком-то приятной зале, Аззира медлительно, без какой-либо интонации произнесла:

— Желает ли Великая остаться на ночь, я велю приготовить покои. — Она говорила так, будто слова давались с трудом, а язык еле ворочался во рту.

Лиммена еще раз окинула взглядом потемневшие от плесени стены пиршественной залы, выщербленный пол, убогую обстановку и, представив, что же творится в других комнатах, покачала головой и поднялась из-за стола.

— Спасибо, родная, но я тороплюсь. Не могла не навестить, раз уж оказалась в этих краях, но сейчас мне пора ехать. — Царица приблизилась к племяннице и коснулась губами ее лба. — Береги себя, милая. И как-нибудь приезжай в Эртину, я буду рада тебя видеть.

Конечно, Лиммена и не думала позволять Аззире появляться в столице, но нужные слова были произнесены, слуги племянницы и ее собственная свита их услышали, а значит, ритуал был соблюден.

Удовлетворившись увиденным в замке, царица уехала к храму прародительницы. Насколько Лиммена знала, племянница тоже имела какое-то отношение к культу вечной богини, но в таком состоянии, скорее всего, просто не могла участвовать в празднестве. По крайней мере, царица ее там не видела.

Когда на небе побледнели звезды, а участники оргии расползлись по окрестным зарослям, верховная и старшие жрицы дали знак, что торжество закончилось, и погасили ритуальный костер, сначала несколько раз обойдя его посолонь.

Попрощавшись, Лиммена наконец осуществила свое желание и, несмотря на жуткую усталость — полночи на ногах — велела подать повозку. Она не собиралась задерживаться в ненавистном дремучем Нарриане ни на день. Лучше отдохнет в особняке градоправителя в богатом портовом городе Аккис — столице процветающей провинции Кирсия, которая граничила с Наррианом, но отличалась от него, как дом богача от рыбацкой лачуги.

* * *

Пока царица отсутствовала, время в столичном дворце текло спокойно и почти безмятежно. Аданэй не был связан с повелительницей напрямую, но ее отъезд сказался и на нем: работы стало меньше. Вильдэрин реже наряжался — по крайней мере, уже не менял наряды по три раза на дню, а сложные прически, украшенные золотыми шелковыми нитями, сменились собранным на затылке хвостом, небрежно перехваченным лентой. Теперь Аданэю не приходилось так часто бегать в прачечную, к портному и ювелиру. Кроме того, юноша перестал ежедневно посещать купальню и стал менее притязателен в еде. Засел в своих покоях и с утра до вечера переписывал рукопись, которую взял в книгохранилище и настолько увлекся, что временами даже забывал поесть.

— Это Песнь о Лирне-страннике и Владычице пустоши, — пояснил Вильдэрин, как-то раз заметив, что Айн с любопытством наблюдает за его действиями. — Я очень ее люблю! Но во всей Эртине всего два таких свитка, и будет ужасно, если с ними что-то случится.

— Поэтому ты ее переписываешь? — спросил Аданэй, с любопытством глядя, как юноша тончайшей кисточкой, чередуя кармин и золотистую охру, выводит витиеватый заглавный символ на пергаментном листе.

— Поэтому. И еще потому, что мне очень нравится это занятие. Ничуть не меньше, чем играть музыку или танцевать.

— Тогда почему никогда раньше я тебя за ним не видел?

— Так ты и танцующим меня не видел, — отозвался юноша. — Хотя скоро увидишь, я как раз буду учить новый танец.

После возвращения царицы, как успел понять Аданэй, намечался праздник для избранных, на котором собирался танцевать и Вильдэрин. Отрабатывать же свой танец он намеревался здесь же, у себя в покоях, в музыкальной комнате.

— А каллиграфия такое занятие, — продолжил юноша, оборачиваясь и поднимая взгляд на слугу, — которое затягивает меня полностью и требует всего моего внимания и сосредоточения. Желательно, чтобы я мог посвятить этому весь день, и меня не отвлекали иные дела. А подобные дни, сам знаешь, выпадают редко.

— И когда ты успел всему этому научиться? — удивился Аданэй. — И музыке, и танцам, и, — он кивнул на рукопись, — этому. Так помимо всего еще в изящной словесности и скульптуре разбираешься, и боги знают в чем еще!

Вильдэрин пожал плечами.

— Этому обучают всех подходящих невольников из тех, кто попал в царский дворец еще в детстве. Точно так же, как подмастерьев портного учат шить, поварят стряпать, а детей знати владеть оружием. Нас же готовили к тому, чтобы мы радовали взоры, слух и ум господ. Ничего необычного. Но мне повезло: я с самого начала получал удовольствие от обучения, и оно не было мне в тягость. А вот Рэме, например, терпеть не могла занятия каллиграфией. Иниас недолюбливал танцы, зато у него был восхитительный голос… А Камирин… ему вообще-то все удавалось, он был самым блистательным из нас.

— Был? А что с ним случилось?

— Его продали и увезли отсюда еще три года назад… В Эхаскию.

Юноша вздохнул и отвернулся, снова опустив взгляд на незаконченный список рукописи, обмакнул перо в чернила и продолжил выводить своим изящным почерком новые строчки. Аданэй еще немного постоял у него за спиной, глядя, как символы складываются в слова, слова в предложения, а затем отправился искать Рэме. С той ночи он видел ее только мельком и при Вильдэрине, но чтобы исправить свою оплошность, нужно было поговорить наедине.

Выяснив у других рабынь царицы, где ее можно найти, он спустился в нижнюю, невольничью, залу — мужскую ее часть. Там, еще издали, он и заприметил девушку. Она стояла у фонтана, но, увы, снова не одна, а в окружении нескольких рабов, которым, судя по ее жестам и выражению лица, что-то разъясняла или приказывала.

Всю последнюю неделю Рэме беседовала то с невольниками, то с поварами, то даже с кем-то из господ. Усиленно готовила праздник к приезду царицы и оттого не высыпалась и выглядела раздраженной. Не лучшее время, чтобы приставать к ней с неискренними извинениями, но потом может быть поздно.

Аданэй собрался с мыслями и, на ходу приветствуя знакомых невольников, двинулся к девушке. Та заметила его сразу и, прервав свою речь, спросила с недовольством:

— Чего тебе, Айн? Вильдэрину что-то понадобилось?

— Не Вильдэрину. Мне. Хотел с тобой поговорить.

— Говори, — фыркнула она.

— Наедине.

Рэме скептически приподняла бровь, явно не готовая идти ему навстречу. Четверо ее собеседников глянули на них с некоторым интересом.

— Я занята, как видишь.

— Вижу, — улыбнулся Аданэй. — Как и всю эту неделю. И все-таки я решил тебя потревожить.

— Это что, так срочно?

— Очень, — соврал он, надеясь, что любопытство заставит ее выслушать его оправдания.

Так и вышло.

— Ну ладно, — протянула девушка. — Вы пока подумайте, — обратилась она к невольникам рядом, — как это лучше сделать, а вечером расскажете мне. Идем, Айн.

Рэме привела его на террасу, выходящую в сад, и, усевшись на широкое каменное ограждение, подняла взгляд на Аданэя.

— Ну, что у тебя? Говори. Слушаю.

— Рэме, насчет того случая… Той ночью я и правда…

— О боги! — прервала она его, закатив глаза. — Ты для этого меня позвал? Слушать твои нелепые оправдания? Решил, что не стоит ссориться с близкой служанкой повелительницы? Что ж, в таком случае ты прав: не стоило со мной ссориться.

— Рэме, тебе кто-нибудь говорил, что ты чересчур догадлива? — с шутливо-сердитой интонацией произнес Аданэй. — Ты все верно поняла: я хочу примириться. Но не только потому, что ты близка к царице. И признаю, что тогда повел себя по-дурацки, сам не знаю, что на меня нашло. Извинишь меня?

— И почему же еще? — прищурившись, спросила девушка.

— Что? — не понял он.

— Ты сказал: не только потому, что я близка к царице. Я спрашиваю: почему же еще?

— Ты также в дружеских отношениях с Вильдэрином, а я ему служу, и потому мы с тобой часто видимся. Не хотелось бы, чтобы между нами оставалась хотя бы тень неприязни. — Аданэй пристально посмотрел ей в глаза и, понизив голос, добавил: — Я предпочел бы дружить с тобой. Я хочу этого. А ты?

Несколько мгновений Рэме молчала, а потом рассмеялась, запрокинув голову.

— Ты сукин сын, Айн, знаешь об этом? — спросила она и, все еще посмеиваясь, сползла с ограждения и приблизилась. — Ну и как на тебя дальше злиться, когда ты смотришь на меня таким пленительным взглядом? Намеренно так смотришь, признайся. — Пальцы девушки мимолетно скользнули по его плечу. — Ладно уж, давай попробуем, — она сделала паузу и выразительно подняла брови, — дружить.

— Спасибо, Рэме, — улыбнулся Аданэй, — ты чудо.

— Еще какое, — промурлыкала она. — И в благодарность за то, что я тебя простила, ты должен будешь кое-что для меня сделать.

В беседе с кем-то другим Аданэй непременно воскликнул бы тривиальное «все что угодно!», но с этой плутовкой лучше было не разбрасываться необдуманными обещаниями. Поэтому он просто спросил:

— Что именно?

— Видел четверых парней, с которыми я говорила?

— Да, с двумя из них я знаком.

— Отлично. Тогда отпросись у Вильдэрина и ступай к ним, подумайте вместе, как красивее и незаметнее можно переместить во время танца лампы из-за спин танцоров вперед, чтобы они осветили их лица. И попробуйте это проделать. Нам как раз не хватало еще одного человека — на десять светильников нужно пять пар рук. Так пусть пятым будешь ты.

— Подожди, это что же, речь о празднике, который ты устраиваешь для царицы? — Он едва мог поверить такой удаче.

— Верно. Ну так что, сделаешь?

— Твоя просьба вроде не слишком сложная. Почему бы и нет, — пожал плечами Аданэй, изо всех сил стараясь скрыть охватившую его радость.

Оставалось только предупредить Вильдэрина и заручиться его согласием, но в том, что юноша не откажет, он не сомневался.

* * *

Праздник, который Ниррас называл не иначе как оргией, должен был состояться на следующий вечер после возвращения царицы в Эртину. Советник похвалил Аданэя за то, что удалось на него проникнуть, и велел наконец-то проявить себя. На объяснения, что он там будет на десятых ролях, махнул рукой и наказал что-нибудь придумать. Будто это было так просто.

Вильдэрин, а вместе с ним и Аданэй, готовились к празднику с самого утра. Юноша выглядел счастливым и взволнованным, предвкушая встречу с царицей, до полудня оттачивал свой танец и игру на флейте, потом посетил купальню, а вернувшись, принялся одеваться и всячески себя украшать.

Аданэй тоже все утро провел, тренируясь вместе с другими невольниками тихонько и в нужное время перемещать лампы, затем поднялся обратно в покои — помогать Вильдэрину.

В этот раз юноша собирался особенно тщательно. В танце он должен был изображать вечно юного Тааммиза, бога-лучника, который поражает кондора из мира мертвых, что растерзал его названого брата. Поэтому он подобрал такой наряд и создал такой образ, чтобы как можно больше походить на этого бога, каким его показывали мозаики, фрески и изваяния. Даже изменил своему любимому золоту в пользу серебра.

В шальварах из молочно-белого набивного шелка с темным орнаментом, опоясанный высоким поясом с накладками из голубого опала, в широком серебряном ожерелье с сапфирами и в таких же браслетах, Вильдэрин, как и всегда, мог бы сойти за знатного иллиринца. Если бы не бронзовый рабский ошейник и не отсутствие оружия на поясе.

Две прядки на висках юноши Аданэй заплел в тонкие косы и вместе с остальными волосами собрал в высокий хвост, закрепив у его основания полукруглую пластину, усеянную синим бисером. Голову юноши обвивал серебряный венец, украшенный все теми же сапфирами, а в ушах сверкали серьги. По кистям и босым ступням вились густые узоры, нанесенные не без помощи прислужника краской из хны. Припомнив мозаику на одной из стен дворца, Аданэй вспомнил и то, что на стопах и руках бога тоже были какие-то символы. Они что-то означали, однако он не знал что именно.

Стоило признать, что созданный Вильдэрином образ едва ли не до мелочей повторял изображения Тааммиза — если, конечно, забыть, что в руках юноши не было и не могло быть никакого лука, а из-за спины не выглядывал колчан со стрелами.

Вильдэрин как обычно подвел веки черной краской, но этим не ограничился, а еще нарисовал между бровей мудреный знак, должный символизировать третий глаз бога.

Закончив со всем этим, он окинул себя в зеркале оценивающим взглядом, затем все так же через зеркало посмотрел на Аданэя.

— Подберем тебе какие-нибудь украшения из моих, — сказал он. — И с волосами надо что-то сделать. Благо, время еще есть.

— Это еще зачем?

— Ну ты же не в таком виде пойдешь?

— А что не так?

— Все, — поморщился юноша. — На тебе слишком простая одежда и никаких украшений.

Тунику и штаны из тончайшего голубого льна Аданэй не посчитал бы простой одеждой, даже будучи кханади. Но балованные шелками и золотом иллиринцы, похоже, смотрели на это иначе.

— Да я же все равно буду в той хламиде, — он кивнул на лежащий на скамье темный балахон с капюшоном, который ему предстояло надеть, — так какая разница, что будет под ней?

— Ты же не весь вечер в ней будешь, так что хватит нести чушь. — Он отошел к одной из полок, порылся в стоящем на ней бронзовом сундучке и выудил оттуда два золотых браслета и ожерелье, инкрустированное гранатом. — Вот, это должно подойти. И смени одежду… — он задумался, что-то прикидывая, и закончил: — Смени ее на те шальвары из золотисто-красного шелка, возьми их в моем сундуке, они должны прийтись тебе впору. И тунику найдешь там же.

Аданэй пререкаться не стал. Переодевшись и нацепив украшения, вернулся к Вильдэрину.

— Так лучше?

— Разумеется. Теперь садись сюда, — кивнул юноша на табурет перед зеркалом.

И снова Аданэй послушался. Вильдэрин наскоро прошелся по его волосам гребнем, что-то напевая себе под нос, затем быстро, ловкими пальцами — как никогда не получалось у Аданэя, — заплел несколько его прядей в косы и продел их в позолоченные кольца-зажимы.

— Айн, тебе как-нибудь потом надо проколоть себе уши, — мимолетом заметил он.

— Я понял, ты хочешь, чтобы я тоже стал похож на девчонку, — вздохнул Аданэй, разглядывая в зеркале свое непривычное отражение.

— А ты, видимо, хочешь, — с усмешкой парировал Вильдэрин, — чтобы я ни на миг не забывал, что ты варвар из дикого края, не признающий украшений. Ладно, вставай, идем. — Он подтолкнул его в спину и сам развернулся к выходу. — Нам пора.

* * *

Аданэй ожидал, что окажется в огромной и величественной пиршественной зале, но Вильдэрин привел его в помещение хоть и просторное, однако казавшееся теплым и жилым. Вокруг царила довольно непринужденная атмосфера: у стен на подушках в свободных позах сидели и тихо переговаривались рабы. При появлении юноши многие из них встали и поклонились и снова уселись обратно. На кушетках и низких длинных диванах в глубине помещения полулежали несколько знатных иллиринцев и сама царица, сегодня одетая в тончайшее, едва не просвечивающее платье из темно-зеленого шелка. Они пересмеивались, попивали вино из кубков, стоящих перед ними на столиках и прямо на полу, ели фрукты из ваз и закуски с подносов — тут были перепела и прочая дичь, сыры и сладости.

Из всего увиденного Аданэй понял, что праздник подчеркнуто приватный — никакого церемониала. Иначе царица появилась бы на нем последней, и ее встречали бы со всей торжественностью. Но, похоже, этот вечер и впрямь устраивался, только чтобы доставить ей удовольствие. Никаких ритуалов, никаких советников и чиновников, лишь несколько приближенных вельмож, с которыми, по всей видимости, ей было приятно общаться.

Множество свечей и ламп освещали убранство покоев: тяжелые шторы на окнах, сейчас закрытые, курильницу и благоухающие цветы в огромных вазах, возле которых сидели, тихонько поигрывая, кифаристы; столики, кресла и диваны с подушками.

Аданэй знал, что прежде, чем начнется первый танец, часть светильников надо будет переместить к стене противоположной той, где сейчас сидели царица и вельможи. Он уже заранее облачился в темный балахон, как и четверо других невольников, чтобы сливаться с тенями у стены.

Заметив вошедшего любовника, Лиммена вытянула в его сторону унизанную кольцами руку. Вильдэрин, тут же позабыв о сопровождавшем его слуге и, кажется, вообще обо всем на свете, устремился к царице, припал губами к ее пальцам и уселся у ног вполоборота, положив ладонь ей на колени. Женщина потянулась к нему, поцеловала в висок и погладила по обнаженному плечу.

Аданэй этого не понимал. Он провел в царском дворце Иллирина уже достаточно времени, но до сих пор не мог привыкнуть к здешним нравам. Ему казалось немыслимым и диким, чтобы женщина, пусть даже и царица, так откровенно, на людях, показывала свои отношения с любовником; и чтобы невольник, пусть даже ее любимый, так свободно, с раскованной улыбкой и при всех беседовал с ней и с вельможами поблизости. Отец Аданэя был великим кханом, а он сам наследным кханади, но никогда их наложницы не присутствовали на господских пирах среди гостей — только в спальных покоях.

Постепенно музыка в зале становилась громче, а к кифарам присоединились флейты и тамбурины. Никто не объявлял, что сейчас начнется действо, но по неуловимо изменившейся атмосфере это стало ясно без всяких слов. Аданэй и его напарники уже схватили по две лампы и сидели с ними наготове, шесть танцовщиков и танцовщиц в ярких пурпурных одеяниях стояли поблизости. Среди них Аданэй узнал двух темнокожих сестер-близняшек, которых Ниррас привез во дворец вместе с ним.

Вот музыка смолкла, но лишь для того, чтобы после недолгой паузы начаться вновь. Чарующе и нежно, тихо, будто издалека, заиграли две флейты, затем вступили кифары и вышли танцовщики. За их спинами, поодаль, держась ближе к стене и почти вжимаясь в нее, встали Аданэй и еще четверо невольников в темных балахонах, держа перед собой масляные лампы.

Гибкие, как змеи, танцовщицы извивались в такт музыке, раскачивались, как пламя свечи, и медленно скользили в сильных руках мужчин. Когда же вступили тамбурины и ритм ускорился, то шестеро рассыпались по импровизированной сцене. С лентами в руках, они то взвивались вверх, то падали, и теперь больше напоминали пламя пожара, чем огонь свечи.

Светильники к этому моменту уже переместили и поставили сбоку от них и чуть впереди. И на этом обязанности Аданэя закончились, он мог отсесть к прочим рабам, снять балахон и наслаждаться зрелищем и вином, которое здесь предлагалось даже невольникам. Что он и сделал, напомнив себе, что надо сказать спасибо Рэме, ведь благодаря нескольким минутам легкой работы он и оказался здесь.

После танца уже другие невольники, в тяжелых керамических масках, показывали одну из пугающих легенд о Женщине-Медный-Коготь. В полумраке это действо и правда смотрелась жутковато — фигуры в мрачном облачении, их голоса, сопровождаемые глухими ударами бубнов. Зато в завершении, когда боги прогнали чудовище, прозвучал красивый светлый гимн. Потом было еще несколько танцев и парочка хоровых песен. В одном из хоров поучаствовали Рэме и Вильдэрин — девушка пела, а юноша играл на флейте вместе с другими музыкантами. Когда песня закончилась, он убрал инструмент и отошел от музыкантов, но к месту подле царицы не вернулся, а остался стоять неподалеку.

«Наверное, сейчас будет танцевать свой танец», — подумал Аданэй и не ошибся.

Зазвучала неторопливая музыка, и одновременно с ней юноша шагнул из тени на свет. Мягко ступая босыми ногами, он сделал плавный поворот, изогнул сверкающие браслетами запястья и тонкие пальцы в причудливом жесте и, вместе с тамбуринами ударив стопой об пол, замер в позе изящной и величественной. Веки его были полуприкрыты, на губах блуждала полуулыбка, но в следующий миг он широко распахнул глаза и вскинул брови, как в удивлении. Пружиня ноги и поведя корпусом в сторону, сменил позу. Одновременно сменилось выражение лица: вместо удивления — горе. То бог узнал о гибели названого брата.

Музыка зазвучала громче, темп ускорился, ритм усложнился. Юноша сделал подряд с десяток быстрых поворотов, затем резко взмахнул рукой — как прочертил линию по диагонали, будто отсекая что-то, — и снова замер на несколько мгновений, чуть присев на одной ноге, а вторую согнув в колене и поставив на носок. Во взгляде его, устремленном вслед за рукой вниз и в сторону, пылал гнев. Брови сдвинулись, ноздри раздувались, а грудь заметно вздымалась и опускалась.

До сих пор Аданэй ни разу не видел этого танца полностью, только урывками, да и то не под музыку, а под счет. Да и не особенно всматривался. Теперь же на миг ему почудилось, будто перед ним и впрямь разъяренное божество, а не привычный спокойный Вильдэрин. И, похоже, не одному ему так показалось. Мимолетом глянув на окружающих, он на многих лицах уловил некую зачарованность и прикусил губу от досады.

«И что ж тебе, сукину сыну, все так хорошо удается, за что бы ни брался!» — ругнулся он, мысленно пожелав юноше оступиться, упасть, влететь в стену на множественных поворотах или хотя бы выбиться из ритма.

Однако тот и не думал ошибаться. Напротив, движения его были четкими и быстрыми, когда музыка ускорялась, и становились плавными и мягкими, когда замедлялась. И все это сопровождалось живой мимикой и демонстрацией умопомрачительной гибкости рук и всего тела.

Вот юноша качнулся назад и вбок, через полуприсед перенося вес на правое бедро, и одновременно изобразил, как натягивает тетиву лука. Сделал он это так естественно, будто всю жизнь из него стрелял, еще и один глаз прищурил, словно прицеливаясь. «Спустив тетиву», снова ушел в повороты.

В этот момент позади Вильдэрина появилась, словно из ниоткуда, мужская фигура в черном облачении, отдаленно напоминающем тот балахон, который недавно был на Аданэе. Мужчина неспешно приближался и, хотя он не двигался в такт музыке, сначала казалось, будто это часть танца. Пока полы его хламиды не приподнялись, и под ними не блеснул зажатый в руке серпообразный кинжал. Незнакомцу до Вильдэрина оставалась всего пара-тройка шагов. А потом один взмах, рассекающий горло — и все!

Этого нельзя было допустить.

Аданэй не думал — тело само среагировало, мгновенно приняв решение за него. Молниеносный рывок — и вот он уже за спиной убийцы. В следующий миг подсекает ему ноги и вдавливает лицом в пол, прижав коленом лопатки и выкрутив, заломив руки.

Хрустнул сустав, преступник вскричал и заскулил, а изогнутый, похожий на серп кинжал, звякнув, отлетел Вильдэрину под ноги. Музыка пошла вразнобой и смолкла, и в зале повисла тишина, нарушаемая только стонами. Ненадолго. Почти сразу ее прервали два голоса, прозвучавшие одновременно:

— Айн, ты что творишь? — спросил возмущенный Вильдэрин, бросаясь к нему.

— Это что, так задумано? — с недоумением поинтересовалась царица.

Аданэй посмотрел на ошарашенное лицо юноши, бросил взгляд на лежащий на полу кинжал… на то, что он издалека принял за кинжал. Отлитый, судя по виду, из олова, серп этот имел тупое, скругленное лезвие толщиной едва ли не в полпальца, им никого нельзя было убить, разве что поранить. Щеки Аданэя запылали, и он медленно сполз с несчастного артиста.

— Что на тебя нашло, Айн? — со злостью прошипел Вильдэрин, оттеснив его и помогая пострадавшему сесть. — Как ты, Кестер, в порядке?

— Руку, кажется, вывихнул, — тихо ответил тот, кое-как приняв сидячее положение.

Аданэй, не находя себе места от стыда и мечтая стать невидимкой, пролепетал что-то вроде «прости… я думал, что… я не хотел». Вильдэрин проследил за его взглядом, направленным на фальшивый кинжал, и злость на его лице сменилась сначала удивлением, потом пониманием и, наконец (что самое ужасное), сочувствием.

— Ох, Айн… — прошептал он, затем повернулся к царице и с легким поклоном сказал: — Молю простить нас, Великая. Мой слуга никогда прежде не видел подобных танцев-историй и подумал, будто мне грозит опасность. Он всего лишь хотел меня защитить и не хотел ничего дурного.

Аданэй предпочел бы, чтобы его сейчас уволокли прочь и высекли, чем слушать, мучительно краснея, как юноша его выгораживает, а со стороны раздаются отдельные смешки.

— Пожалуй, это было бы забавно, если б не было так неуместно и не вовремя, — протянула царица. — И жаль, что пострадал невинный. Ступай к лекарю, Кестер. — Она махнула невольнику рукой, и тот, отвесив поклон царице и смерив Аданэя уничижительным взглядом, поплелся к двери. Правительница же обратилась к Вильдэрину: — Похвально, что твой слуга пытался тебя защитить, однако он прервал твой прекрасный танец и помешал нам как следует насладиться им.

— Если ты изволишь, я с радостью станцую его с самого начала. Пусть даже без повелителя мертвых.

Так вот кого изображал Кестер, понял Аданэй, чувствуя себя еще более неловко, неуклюже, нелепо.

— Конечно же изволю, счастье мое, — улыбнулась Лиммена. — На твой танец я смотрела бы вечно.

Вильдэрин снова легко поклонился, затем повернулся к Аданэю, который только сейчас осознал, что все еще сидит на полу в дурацкой позе, не зная, куда себя деть.

— Айн, иди к остальным, — негромко, вполголоса сказал юноша, склонившись к нему и положив руку на его плечо. — Иди. Ты ошибся, но сам твой поступок… Я ценю его, поверь.

Лучше бы он этого не говорил. От его жалости было только тошнее.

С вызовом глянув на все еще хихикающих рабов, Аданэй уселся среди них и уставился в пол. Вильдэрин дал знак музыкантам и приготовился танцевать заново, но сам танец Аданэй едва видел, как и все оставшееся действо. Он снова и снова прокручивал в голове свой позор и думал, как бы половчее сообщить Ниррасу, что с царицей у них ничего не выйдет и надо переходить сразу ко второй части задумки, по крайней мере, попытаться.

Когда танцы и песни наконец закончились, а разговоры, смех и музыка стали громче, к Аданэю подошла язвительная Рэме, встала рядом.

— Ох и удивил ты меня, Айн, — пропела девушка. — Настоящий герой.

— Заткнись, Рэме, — простонал он. — Не добивай.

— Да ладно тебе, — смилостивилась она. — Завтра уже все и всё забудут. Тем более это было почти что мило.

— Прекрати, — скривился он.

— Как скажешь, — хмыкнула она. — Вообще-то я к тебе не чтобы поиздеваться подошла. Идем со мной.

— Куда?

— Мы перемещаемся в личные покои Великой.

— Кто это «мы»?

— Ну, сама Великая, конечно же, и Вильдэрин. А также господин Сарркат, госпожа Таббира и госпожа Уссанга со своим возлюбленным. Ну и мы с тобой. — Она взяла его за руку и потянула за собой. — Кстати, я рада наконец-то видеть тебя в облачении, достойном твоей замечательной внешности. Надо бы только тебе еще уши проколоть…

— И ты туда же. Вильдэрин уже выступал с этим гнусным предложением.

— Гнусным? — хихикнула девушка. — Что гнусного в том, чтобы выглядеть лучше?

— Моя внешность, как ты выразилась, настолько замечательная, что не нуждается в улучшении, — усмехнулся Аданэй.

— О, ну конечно же, — скептически протянула Рэме, но развивать тему не стала, к тому же они уже подошли к двери личных покоев повелительницы.

Рэме провела его через внешнюю комнату к внутренней — именно там, в опочивальне, царица принимала близких гостей.

Оказавшись внутри, Аданэй осмотрелся. После ярко освещенных помещений глаза не сразу привыкли к плотному полумраку: тьма рассеивалась мерцанием единственной лампы, на стенах плясали угрюмые тени. Из стоящей в углу курильницы поднималась дымная струйка, и в воздухе разливался горький аромат

В глубине помещения темнели силуэты царицы и ее гостей. Сама Лиммена сидела в кресле, подобрав ноги под себя, подле нее устроился Вильдэрин, привалившись головой к ее коленям, а чуть в отдалении, на тахте и на подушках на полу возлежали трое вельмож и незнакомый раб — атлетического телосложения мужчина с вьющимися волосами. Все они пили вино и о чем-то говорили, но при появлении Аданэя и Рэме негромкий разговор прервался. Лиммена жестом пригласила их подойти ближе и жестом же указала на еще одну тахту, справа от кресла. Они с поклоном приблизились — ноги утопали в мягком ковре — затем девушка утянула Аданэя к тахте.

— Да, еще несколько дней будут преследовать дурные сны, — сказала царица, явно продолжая прерванную беседу. — Всегда после Нарриана так. Будто хмурые тени из их храма преследуют меня до самого дома и даже после, пока наконец не рассеются. Вот я и решила, что праздник и вы все, полные огня и жизни, поможете разогнать их.

Аданэй и раньше замечал, что многие иллиринцы порою выражаются витиевато и с пафосом, но это по-прежнему немного забавляло.

— Возможно, тени сами уйдут, — раздался приятный густой голос незнакомца, — стоит только зажечь больше света.

Царица рассмеялась:

— Уссанга, твой возлюбленный прав. Рэме!

Служанка вскочила с тахты и, схватив два канделябра, зажгла расставленные в них свечи.

В покоях посветлело, и Аданэй лучше разглядел помещение. Здесь, в отличие от покоев Вильдэрина, все идеально сочеталось друг с другом. На обитых светлым шелком стенах висели картины и большое овальное зеркало в рамках из красного дерева. Широкая кровать у занавешенного окна была застелена шелковым же покрывалом на тон темнее стен. Такого же оттенка были и тахты с креслом. Мягкий узорчатый ковер перекликался цветом с картинами.

— О, смотри! — воскликнула вдруг Уссанга, ткнув любовника под бок. — Это же тот самый, верно? Это ведь ты, да, — обратилась она уже к Аданэю, — набросился на того беднягу-танцора?

— Увы, — откликнулся Аданэй с виноватой улыбкой. — Чую, мне еще долго будут припоминать этот случай, и если бы я мог вернуть все назад… Но, к сожалению, могу только еще раз извиниться.

— Ну нет, зачем же! — рассмеялась Уссанга, тряхнув головой так резко, что несколько каштановых прядей выбились из прически. — Это было по-настоящему неожиданно и потому увлекательно. Мы с Тирном, — она глянула на мужчину, — получили удовольствие.

— В Отерхейне ты правда никогда не видел подобных танцев? — вдруг спросила царица. — Ты ведь из Отерхейна, Айн, я правильно понимаю?

— Я там родился и вырос, но таких танцев не видел. Может, на пирах моих господ кто-то их и танцевал, но меня туда не допускали.

— Значит, я не ошиблась… Твой замечательный акцент оттуда.

— Я рад, что тебе нравится, как я говорю, Великая. Ты второй раз упоминаешь о моем акценте.

— Разве? — удивилась царица и закашлялась. Потом спросила: — А когда-то был первый?

Вместо Аданэя ответил Вильдэрин:

— Да, помнишь, когда он очнулся после отравления? Мы с тобой в тот день были в моих покоях.

— Ах, да, точно, — проронила она, зевнув. — Ненавижу Отерхейн и все, что с ним связано, но то, как звучит их речь, мне нравится. Ты всегда был там рабом?

— С рождения.

Больше царица не задавала ему вопросов. По ее знаку Рэме поднесла всем по кубку вина. Аданэй, чтобы успокоить волнение, одним глотком опустошил кубок. По телу разлилось восхитительное тепло, Рэме тут же наполнила бокал снова.

— А ты и верно дикарь из Отерхейна! — с непонятным восторгом сказала Уссанга. — Разве так пьют вино? Напиток богов нужно пить маленькими глотками, словно совершая священный обряд. Только так можно понять его дух.

— А вот Сарркат считает, — хохотнула госпожа Таббира, кивнув на задремавшего мужчину рядом, — что вином надо напиваться.

— Можно сыграть ему что-нибудь громкое и веселое, чтобы проснулся, — вторил ее смеху Вильдэрин, потянувшись за лирой, которая, как оказалось, лежала неподалеку.

— Ну нет, не стоит, сладкий мой, — возразила Лиммена и, заговорщицки улыбнувшись, глянула на женщину. — Твой муж слишком нудный, Таббира, извини. Пусть спит дальше, а то сейчас замучает нас разговорами об оружии и лошадях.

— В таком случае, — прошелестела Таббира, подавшись вперед, — пришло время историй. Красивых историй. Ты мне обещала. В том виде, в котором она дошла до этих дней.

— В ней осталось очень мало от настоящего, — откликнулась Лиммена, но с готовностью взялась за лиру и, опустив ноги на пол, устроила ее на коленях. Наигрывая плавную грустную мелодию, повела рассказ.

Вперед, сквозь стены, лети, душа! Что ты видишь там, вдали, устремляя взор свой к туманному горизонту? Видишь, встает золотое солнце, и певчие птицы возвещают о пробуждении земли.

Смотри! Вот выводит стадо молодой пастух — любимец лугов и рощ. Знаешь ли ты этого стройного юношу с золотыми волосами и отражением голубого неба в глазах? Нет? Тогда смотри и слушай, я расскажу тебе…

Каждое утро выводит пастух свою отару в зеленую ложбину, и играет на свирели, и птицы замолкают, завидуя его песне.

А теперь смотри туда! Видишь — приближается издали юная дева. Ее шелковое платье и длинные косы развеваются от дуновений ветра. Дева так прекрасна, словно пришла из страны лесных духов.

Видишь, он мечтает о ней, глупый юноша, и она приходит к нему в грезах коварной любви. Каждое утро ждет он, нетерпеливый, когда она спустится в ложбину к ручью. Каждое утро замирает сердце, стоит увидеть ее вдали.

Бедный, бедный маленький мотылек, куда летишь ты?

Он мечтал ней, видя во снах любовь, невозможную меж ними. Она играла, ослепленная равнодушием. Создание скуки, дитя пустоты.

Видишь, поет ей пастух на свирели и, от счастья пьяный, ощущает ее жаркое дыхание, и яд поцелуев кружит голову.

Но однажды она не пришла. Не пришла и на следующий день, не пришла и когда луна умерла и родилась снова. А свирель все пела жалобно, зовя ее.

И пастух ее увидел. Увидел на исходе лета. В подвенечном наряде она ехала в колеснице рядом с владыкой их краев.

И потянулись долгие дни и жестокие ночи, и все будто замерло в оцепенении и тоске. И черный огонь мести зажегся в сердце юноши.

Лишь тьма, стальной клинок в ночи, пронзительный крик, алая кровь на светлом одеянии — и конец! Только склепу досталась она, юная и прекрасная, со смертью обрученная.

А ночь, темная ночь, скрыла злодеяние, окутав все густым тяжелым мраком.

Не бойся, пастух, ночь умеет хранить секреты. И твою страшную тайну она тоже схоронит во тьме.

Вперед! Сквозь стены! Лети, душа!

Видишь, встает золотое солнце, и певчие птицы возвещают о пробуждении земли?

Смотри! Вот выводит стадо пастух. Знаешь ли ты этого дряхлого старика с вечным отражением скуки и злобы в глазах? Нет? Тогда смотри и слушай, я расскажу тебе…

— Конечно, на самом деле все было совсем не так, — буднично закончила царица. — Эта история слишком долго обрастала выдумками.

— А я ее слышала еще в детстве, — сказала Рэме.

— А как было на самом деле? — спросил Вильдэрин.

Лиммена улыбнулась, но не слишком-то весело.

— На самом деле пастух был музыкантом во дворце моих родителей, а не пастухом, и он никого не убивал, а сам умер молодым. Девушка жива до сих пор, она вышла замуж и превратилась в царицу Иллирина. Но мы и правда встречались в ложбине у ручья. Я называла его «возлюбленный солнца» за светлые волосы и глаза. Но это было так давно!

Никто ничего не успел сказать, потому что тут вдруг проснулся Сарркат и сходу заговорил:

— Так вот я и говорю, лучшие скакуны либо в Сайхратхе, либо в Отерхейне. Не понимаю, почему никто до сих пор не догадался устроить между ними скачки, чтобы проверить.

Все рассмеялись, а мужчина, обведя их непонимающим взглядом, махнул рукой, глотнул вина и через несколько мгновений снова засопел.

Остальные продолжили беседу, которая пошла обо всем сразу и ни о чем, плавно перетекая с одной темы на другую. Аданэй почувствовал себя лишним, не будучи способен поддержать добрую часть из этих разговоров, ведь речь в том числе шла и об иллиринской поэзии, и о различных обычаях, и просто о людях, которых он знать не знал.

«Может, они все правы, и я впрямь дикарь», — обреченно подумал он и перестал вслушиваться. Пока до его ушей не донеслось:

— Айн напоминает одно изваяние, которое мне там понравилось, — произнесла Уссанга, мазнув по Аданэю обволакивающим взглядом. — Я бы снова на него посмотрела, но оно так далеко. Разве что Айн как-нибудь посетит нас с Тирном в моем особняке, если ты позволишь, Великая. Может быть даже завтра?

— О, дорогая, — с сожалением проронила царица, — я не возражаю, но уже обещала его моей Рэме.

— Ну, в таком случае позже? Может, через неделю или две? — спросила Уссанга.

Аданэй не верил своим ушам. Они говорили о нем так, будто его здесь не было. Примерно таким же образом о нем говорили и в публичном доме, предлагая очередному гостю. А он-то думал, что те страшные дни остались в прошлом.

— Не вижу преград. Рэме? — Лиммена покосилась на служанку.

Та пожала плечами и с шутливой интонацией бросила:

— Я не ревнива, а он не упрям. Верно, Айн? — Она сжала его ладонь в своей чуть влажной ладошке.

— Нет, не верно, — отрезал он, выдергивая руку и поднимаясь. На сегодня ему хватило и одного унижения, это было уже чересчур. — Вы не можете меня заставить. — Он перевел взгляд на царицу. — Моя жизнь в твоей власти, Великая, но даже ты не в силах меня заставить. Прости, но я не пойду ни с ней, — он кивнул на Рэме, затем на Уссангу с ее любовником, — ни к ним. Можешь меня хоть казнить, но нет.

— Возможно, я так и поступила бы, — с насмешкой откликнулась царица, — но жаль лишать Вильдэрина столь верного слуги. Буду считать, что ты перепил вина и слишком пьян, чтобы мыслить здраво. Позже это обсудим.

Он заметил, как на лице юноши беспокойство сменилось облегчением. Сам Аданэй тоже выдохнул, почти рухнув обратно на тахту — ослабевшие после внутреннего напряжения ноги едва держали.

— Ты об этом еще пожалеешь, — прозвучал у его уха мстительный шепот Рэме.

Аданэй ничего ей на это не ответил.

* * *

К полуночи все разошлись, и Лиммена осталась наедине с Вильдэрином. Они перебрались на кровать, усевшись на нее с ногами, и там царица любовно снимала с его волос украшения — она вообще любила касаться его волос, — а он улыбался, нежно поглаживая ее по плечам, спине, бедрам, и шептал:

— Наконец-то я снова вижу тебя, и наконец-то мы одни. Я не мог дождаться этого, минуты казались часами. Ничто не способно испортить нашу встречу…

— И никто, — согласилась царица. — Даже твой слуга-дикарь, хотя он меня и разозлил. И что в нем такого, что сразу две женщины его возжелали? Ладно Уссанга, ее несложно увлечь, но Рэме?

— Он очень красив, — ответил юноша, касаясь губами ее плеча.

— Как и все здешние невольники.

— Неглуп.

— Как и многие другие.

— Мне кажется, он показал себя смелым и честным человеком.

— И нахальным. В обычном рабе не должно быть столько спеси.

— Он умеет слушать и не спешит осуждать.

— Это ценное, но тоже не настолько уж редкое умение. Должно быть что-то еще. Что-то необычное. Что-то меня в нем тревожит, не могу только уловить, что именно…

— Тревожит? — нахмурился Вильдэрин. — А я надеялся, что твое сердце тревожу только я. — Он привлек ее ближе к себе, зарылся пальцами в ее волосах. — Неужели мне следует ревновать?

— Не знаю. А ты сам как считаешь — следует? — с улыбкой поддразнила она любовника.

Думала, что юноша ответит ей в тон, но он ответил со всей серьезностью:

— Я так люблю тебя, моя Лиммена, моя царица, что одна только мысль, что однажды ты можешь предпочесть мне кого-то еще, сводит меня с ума.

Он смотрел на нее с таким обожанием, и такое трогательное беспокойство читалось на его красивом лице, что царица не удержалась и тыльный стороной ладони медленно провела по щеке юноши, спустилась по шее, пробежалась по ключицам и груди. Он задержал ее руку, поднес к губам и поцеловал раскрытую ладонь, а потом и каждый пальчик.

— Радость моя, — тихо сказала Лиммена, — ну назови хоть одну причину, по которой я могла бы предпочесть тебе кого-то еще и уж тем более твоего слугу? В чем он лучше тебя? Разве он красивее или умнее? Или, может, ласковее, чем ты? Или искуснее в любви?

— Я… не знаю, — пробормотал юноша, и в его взгляде отразилась растерянность. — Это ведь не мне решать, я не могу знать точно, каким меня видишь ты или каким я кажусь окружающим.

Лиммена вздохнула и улыбнулась, очертив большим пальцем его губы.

— Мой прекрасный, мой божественный Вильдэрин, ты как всегда не способен оценить себя по достоинству!

Царица знала, что другим людям ее любовник мог казаться холодным и высокомерным — он в совершенстве владел выражением своего лица и голоса, чтобы создавать такое впечатление, — но с ней он всегда сбрасывал все свои маски и открывал все свои уязвимости. Ей это одновременно и нравилось, и нет. Его душевная чуткость и близость вызывали у нее ответную и очень нежную привязанность, но порою она уставала от его тревожности, от необходимости снова и снова убеждать, что он ей дорог и она не думает менять его на кого-то еще.

Лиммена сняла с головы юноши бисерную заколку со спицей, развязала последнюю ленту, удерживающую хвост, и его волосы упали, рассыпались по плечам и спине. Он коснулся губами ее губ и, приподняв подол платья, щекоча пробежался пальцами по бедру, и опрокинул ее на ложе. Она привлекла его к себе, лаская, а он скользящими движениями стянул с нее легкое, почти невесомое одеяние.

Тени, свечи, стены раскачивались в такт их движениям, а исступленные поцелуи и выпитое вино кружили голову.

Позже, когда они, готовые уснуть, лежали рядом, на Лиммену снова напал кашель. Она содрогалась в мучительном приступе, а Вильдэрин держал ее в объятиях, укачивая, осыпая короткими поцелуями макушку и щеку. Он будто чувствовал ее боль, и он хотел, но ничем не мог ей помочь. Даже когда приступ минул, и Лиммена начала засыпать, он все еще продолжал гладить ее по голове, пока и сам не заснул.

Во сне царицу преследовали зубастые чудища, выползающие из теней, сгустившихся в храме древней богини, а потом чудища эти обратились во всадников, и Лиммена бежала от них, но не могла убежать, ноги не слушались. Впереди выросла гора, такая отвесная, что дальнейший путь был отрезан. Она повернулась и хотела крикнуть, чтобы оставили ее в покое, но не могла исторгнуть из себя ни звука. А воины уже окружили ее, ощетинившись мечами и копьями — то были отерхейнские воины. «Они меня не отпустят», — поняла во сне царица — и проснулась.

— Воины… — пробормотала она, садясь на кровати.

За окном уже посветлело, но солнце еще не поднялось из-за горизонта. Вильдэрин, разметавшись по подушкам, спал и чему-то улыбался во сне.

«Воины, — снова подумала Лиммена, — отерхейнцы. Отерхейнец…»

Ее осенило. Она наконец поняла, что именно смутило ее в прислужнике Вильдэрина, что именно показалось странным.

Лиммена не была воином, но с самого детства в родительском дворце воины были у нее на виду, она на них изрядно насмотрелась. И, видят боги, стремительные движения Айна, когда он набросился на того несчастного танцовщика и скрутил ему руки, были движениями воина. Хотя он утверждал, что родился рабом. Но сожри ее бездна, если отерхейнцы учат своих рабов хоть каким-нибудь воинским искусствам. А значит, Айн солгал о своем прошлом. Значит, когда-то он был свободным. И он был воином. Возможно даже знатным — вот настоящая причина, почему он так хорошо говорит по-иллирински: его обучали. Этим же, вероятно, объяснялось и его вчерашнее негодование из-за Рэме и Уссанги — родившийся вольным господином, он не мог до конца принять свое нынешнее положение и оттого так взъелся на них. Кто же он и почему солгал? — вот вопросы, на которые предстояло ответить.

* * *

Аданэй возвращался в покои Вильдэрина из прачечной, неся корзину с охапкой выстиранной одежды, и чуть не врезался в спину Рэме, которая, как оказалось, тоже только что зашла в комнату.

— Смотри куда идешь, Айн, — огрызнулась девушка.

Вчера они недобро распрощались, и Аданэй понимал, что она не даст ему об этом забыть.

— Так не стой на пути, — парировал он.

Вильдэрин, сидящий на скамье у окна и нанизывающий на шелковую нить бусины с керамического блюда рядом, покосился на них, но ничего не сказал.

Рэме прошла к зеркалу и положила на стол возле него серебряный браслет, заколку и кольца для волос.

— Вот, друг мой, ты оставил в покоях Великой, — сказала она.

— Спасибо, Рэме, — откликнулся юноша, рассеянным взглядом проследив, как прислужник уносит корзину с одеждой в соседнюю комнату, чтобы там разложить по сундукам.

Когда Аданэй все сделал и вернулся, девушка все еще стояла на прежнем месте, разве что повернулась к зеркалу спиной.

— Скажи мне, Айн, — вдруг обратилась она к нему миролюбивым, мягким голосом, который, впрочем, не ввел Аданэя в заблуждение, — как так вышло, что ты снова не захотел любви ни одной из женщин? Ты ведь ни с кем и не был с тех пор, как здесь появился, верно?

— Я же не обязан отвечать на этот вопрос, да? — пожал он плечами и обогнул ее, чтобы забрать со стола забытые юношей украшения и, протерев их, убрать к остальным.

— Так может, все дело в том, — словно не услышала девушка, — что тебе нравятся мужчины? Тогда нашему Вильдэрину следует быть с тобой поосторожнее.

— Рэме… — предупреждающе проронил юноша.

И снова она будто не услышала:

— Или, что вероятнее, ты просто неспособен. — Она многозначительным взглядом уставилась на его пах. — Как это, должно быть, печально.

— Что по-настоящему печально, — сказал Аданэй, — так это видеть, как ты бесишься оттого, что кто-то тебя отверг.

— Ты же не считаешь…

Ее прервал негромкий властный голос:

— Умолкните. Оба. Я не желаю выслушивать все это в своих покоях.

Аданэй повернул голову к Вильдэрину: тот встал со скамьи и теперь смотрел на них свысока, ледяным взглядом. Давненько Аданэй не видел его таким по отношению к себе. Пожалуй, в последний раз юноша выглядел столь надменным и холодным только в первые дни их знакомства.

— Айн, ступай на кухню и принеси мне кофе, — велел он.

— Но ведь ты даже предыдущий не допил. — Аданэй указал на поднос, где стояла ополовиненная чаша.

Вильдэрин даже не глянул туда.

— Сейчас же.

Аданэй больше не стал спорить и взял поднос, чтобы вернуть вниз недопитый напиток и заменить его новым. Девушка, видя это, ехидно ухмыльнулась, но в следующий миг досталось и ей:

— Рэме, мне нужно, чтобы ты собрала эти бусы. — Вильдэрин протянул ей керамическое блюдо с россыпью аметиста и горного хрусталя, туда же бросил уже начатую им нитку с несколькими бусинами. — Ступай к себе в комнату и займись этим.

— Эй! — воскликнула Рэме с недоуменной улыбкой. — Ты не можешь мне приказывать!

Юноша остался серьезен.

— Могу, — сказал он, сверкнув глазами. — Я не делал этого раньше, но я могу. И ты это прекрасно знаешь.

Несколько мгновений они буравили друг друга взглядами, а Аданэй смотрел на них — он просто не мог сейчас уйти и пропустить это зрелище. Девушка сдалась первая. Отвела глаза и, скривив губы, вздохнула:

— Ну да, знаю. — Приблизившись к Вильдэрину, она забрала из его рук блюдце. — К вечеру сделаю.

— Айн, а ты почему все еще здесь? — процедил юноша.

— Уже иду, — ответил он и скользнул за дверь.

Несколько мгновений спустя вышла и Рэме. Направилась она в другую сторону, но напоследок вкрадчиво пропела:

— Хорошего тебе дня, Айн. Дадут боги, у нас еще появится возможность поболтать.

В ее приторно-сладком голоске Аданэю явственно почуялась угроза.

Шейра сидела на высоком укрытом серой шерстью ложе и смотрела в мутное окно. Сквозь решетку светило безжалостное степное солнце, виднелись макушки деревьев — единственное живое, доступное взгляду из этого каменного помещения.

На низком дубовом столике стояла деревянная тарелка, в ней лежали два яблока, ржаная лепешка, немного сыра и кусок солонины. Все это осталось нетронутым. Есть совсем не хотелось, и айсадка ела лишь изредка и понемногу, только чтобы не умереть от голода: такой смерти она боялась больше любой другой, и страх этот пришел из детства. В тот далекий год случилась засуха и длилась еще два года; река превратилась в мутный ручей, перевелась дичь, облетала листва на деревьях. Племя питалось кореньями и грызунами. Шейра все еще помнила резь в желудке, тошноту и неизбывную усталость. Все время хотелось спать, иногда сил не хватало даже чтобы подняться. Тогда же от истощения умерла ее подруга Исита-Киту, кудрявая и смешливая, самая близкая, как сестра, они всегда были неразлучны.

Сейчас Шейра думала, что для нее самой даже такая гибель была бы лучше уготованной темным вождем участи, но все равно не могла избавиться от страха голодной смерти.

В отчаянной ярости айсадка смахнула со стола всю еду, да с такой силой, что ушибла руку о дерево, а тарелка отлетела к двери. На звук заглянул шакал-охранник — бросил взгляд на разбросанную еду и миску, но, ничего не сказав, тут же снова скрылся за дверью и запер ее.

С Шейрой вообще никто не пытался говорить, ее не отвлекали, не мучили вопросами — все о ней будто забыли. Шакалы приносили еду и питье и без слов уходили. Айсадка оказалась предоставлена собственным мыслям. Глядела на рассеченное решеткой небо то мучаясь сомнениями, то думая, как избежать ужасной судьбы, то сходя с ума от безысходности.

Бросаясь из крайности в крайность, она винила во всем случившемся то себя, то вождей и старейшин. Терзаясь, что не смогла убить темного вождя и погубила вольные племена, она уже в следующую минуту корила в этом вождей, старейшин и шаманов. Ведь она привыкла верить им — и она доверилась им, таким взрослым и мудрым. А они возложили на нее непосильную задачу. Наверняка ошиблись, и пророчество было о ком-то другом. В конце концов, кто она такая? Обычная охотница, да еще и не самая сильная, ловкая и, как выяснилось, сообразительная. Ее подруга Регда куда лучше подошла бы для этого испытания. Высокая, быстроногая, с сильными, как у мужчины, руками, отличная лучница — она бы справилась с темным вождем. А если не она, то Тйере-Кхайе точно сумел бы.

Перед глазами Шейры всплыли образы друзей.

Вот они с подругой в лесу, заготавливают ветки для будущих луков и одновременно разговаривают и смеются. Регда останавливается у сосны, подбирает две шишки и закрепляет их в своих рыжих волосах таким образом, что они смотрятся, как рожки. Подруги снова смеются, и в эту минуту на тропку сворачивает Тйере-Кхайе.

— Быстрая Сова и Белая Куница очень громкие, — говорит охотник. — Их смех проник в мои уши еще у излучины реки.

Видя его, Регда-Илу тут же сбрасывает «рожки» с головы и, смущенная, отворачивается, хотя обычно она не слишком-то склонна смущаться. Напротив, она смелая, решительная, порою даже дерзкая. Но при Тйере-Кхайе почему-то робеет. Шейра думает, что это потому, что Бегущий-по-Листьям почитаемый воин и будущий вождь, и его одобрение или неодобрение многого стоят.

Точнее, Шейра так думала раньше. До сегодняшнего дня. До этой самой минуты, когда воспоминание родилось в ее голове. Сейчас же она округлила глаза, пораженная внезапным открытием, и на несколько мгновений даже забыла о своей беде.

«Он говорит с ней в ее сердце, вот почему! — поняла айсадка. — Как я могла этого не замечать?»

Как оказалось, прежде она вообще на многое не обращала внимания и о многом не задумывалась. Но сейчас, как только удавалось отвлечься от страха будущего, предоставленная самой себе, она ныряла в воспоминания и видела в них то, чему не придавала значения раньше. Она вспомнила, что Бегущий-по-Листьям куда чаще разговаривал с Регдой-Илу, чем с ней, а подруга нередко отзывалась о нем с теплотой. Даже накануне битвы. И если их сердца так тянулись друг к другу, то почему старейшины решили, что это Шейра должна стать ему женой, а не Регда? А если они ошиблись в этом, то могли ошибиться и насчет пророчества…

«Хватит! — осадила себя девушка. — Твой лукавый ум просто ищет оправдания твоей неудаче!»

В конце концов, это ведь не старейшины айсадовнарекли ее предводительницей вольных племен, а шаманы туризасов, которые даже не знали Белую Куницу, но о которой им сказало видение. Да и есть ли теперь разница, кто виноват в поражении? Кто бы ни был, расплатились за это все. Живы ли еще вожди и старейшины? А живы ли ее друзья? Быстрая Сова, Бегущий-по-Листьям? Или они в плену, и шакалы терзают их? А что если таким же образом, каким собираются терзать ее?

Страх за судьбы друзей снова сменился ужасом перед собственными грядущими мучениями, а спасения она не видела. В этом каменном пространстве не было ничего, что помогло бы покинуть эту жизнь.

Шейра, впрочем, слышала истории о шаманах, которые по собственному желанию уходили из явного мира, отправляя свой дух в мир теней, но это не значило, что она сумеет проделать то же самое. Она не была шаманкой, чтобы ступать их тропами, ее никто этому не учил, но и терять было уже нечего. Если она попробует и у нее не выйдет, хуже не станет.

Шейра знала: чтобы попасть в мир теней, нужно отрешиться от всех мыслей, оставив в голове лишь одно желание — уйти. Для этого надо усыпить сознание, ввергнуть ум в помрачение. У нее не было бубна, чтоб в него ударять, не было костра, вокруг которого можно кружиться, не было шаманских трав. Зато на полу валялась деревянная тарелка, а шакалы еще не лишили Шейру языка и голоса. Если она к тому же преодолеет свой страх хотя бы временно и не будет есть и пить в ближайшие сутки или двое, то, может, у нее все-таки получится исчезнуть из мира людей. Тогда темному вождю ее не достать, из мира теней никто не сможет ее вернуть.

Айсадка взяла упавшую тарелку и, пристроив ее на коленях, уселась на полу посреди комнаты и закрыла глаза. Она представила, что сидит на камне у лесной реки, и что в руках у нее не миска, а бубен. Раскачиваясь, она била в него то кончиками пальцев, то ладонью, чередуя удары по краям и в середину, постепенно ускоряя мерный ритм, вслушиваясь в него и растворяясь в нем. Она пела, выводя монотонное «а-тха-тейя-шаа-тха», обращаясь к духам, называя их по именам. Она уже почти погрузилась в беспамятство, но открылась дверь, и снова заглянул шакал-охранник, видимо, услышав ее пение и стуки. Впрочем, сразу же ушел, но посторонний звук отвлек Шейру, и пришлось начинать с самого начала.

Она не знала, сколько минут, часов или дней прошло, прежде чем внутренний взор заволокло мглой, и пропали все мысли и воспоминания. Сознание растаяло вместе с ними.

Шейра обнаружила себя посреди вязкой хмари, смутно напоминающей лес — призрачные тени стволов и листвы вяло колыхались в тумане. Она запрокинула голову, глянула ввысь, но не увидела неба. Там, наверху, находилось то же, что и вокруг: седые тени. Здесь просто не было верха и низа, не было привычных сторон света — здесь все перемешалось. Айсадка знала одно: нужно идти ниже и дальше — на ту сторону реки.

Она уже приготовилась сделать первый шаг, как вдруг услышала голос:

— Ты, из мира не-мертвых, что ты здесь ищешь?

— Где я? — ответила она вопросом на вопрос.

Одна из теней отделилась от других и, приблизившись к ней, всколыхнулась, будто вздохнула.

— Здесь преддверие, — прошелестела Тень. — Отражение явного мира. Уже не явь, еще не смерть. Здесь то, чему должно уйти и чему предстоит родиться.

— Ты страж этого места? — спросила девушка, вспоминая шаманские рассказы.

— Нет… Страж там, дальше, у реки.

Шейра посмотрела вдаль. Там и правда текла река, такая же серая, как все вокруг.

— Почему здесь все такое бледное?

— Это переход. Здесь смешаны все краски, но ты их не различаешь. Твой взгляд — взгляд живого.

— А как мне перейти реку?

— Никак. Без Слова страж не пропустит. Ты знаешь Слово?

— Какое?

— Значит, не знаешь, — опять колыхнулась Тень. — Тогда уходи. Или застрянешь на грани, как и я.

— А кто ты?

— Не знаю. Я просто жду.

— Чего ждешь? Кого?

— Ее…

Призрачный отросток — подобие руки, устремился вверх. Айсадка проследила за ним взглядом, и хмарь расступилась, в лицо ударил свет ранних сумерек. В привычных красках девушка увидела сизо-серый утес, о подножие которого разбивались темные морские волны, а на гребне высилась старая башня. Она приблизилась, и в окне-бойнице Шейра разглядела молодую женщину — грива черных волос, бледная кожа, потерянный взгляд.

Зазвучал печальный напев. Айсадка знала, что низкий, чуть охриплый голос принадлежит незнакомке, хотя та даже рта не раскрыла — она пела внутри себя.

Мне не страшен сумрак мира духов,

Я сама их больше испугаю.

Я давно больна, всю жизнь болею,

Бедный призрак это понимает.

Подожди немного, милый призрак,

Я приду, твоей сестрою стану.

Я больна, я сноважизнь болею.

С каждым криком это постигаю…

— Кто это? — спросила Шейра.

— Не знаю, — сказала Тень. — Но я ее жду… Только она сможет вытянуть меня отсюда. Не сейчас… потом… сейчас она сама слишком слаба. Ее так измучили крики!

— Какие крики?

— Я не знаю… До меня доносятся только отголоски явного мира и только отблески ее неяркого света… А ты уходи, Живая, пока можешь, пока Страж тебя не заметил.

— Но я должна идти дальше!

— Тебе надо вернуться. Посмотри!

Шейра глянула, куда указала Тень, и в отвращении крикнула:

— Нет!

* * *

— Повелитель! Пленница уже сутки ничего не ест и не пьет.

Элимер оторвал взгляд от военного трактата, а сидящий неподалеку Видальд вскинул голову. В дверях книгохранилища стоял воин — один из стражников, охранявших айсадку.

— Так напоите насильно, — махнул рукой кхан.

— Мы пытались, но не смогли ее расшевелить. Она свалилась и застыла, вообще не двигается.

— Скончалась, что ли? — не понял Элимер.

— Нет, живая. Теплая и дышит, хотя и слабо.

— Без сознания?

— Уж больно долго, целый день прошел. А до этого она ничего не ела и не пила, только сидела да о тарелку барабанила, пела что-то и…

— И никому из вас не пришло в голову пресечь это камлание? — процедил, разозлившись, Элимер.

— Молю простить, мой кхан, — стражник склонил голову, — но ты сам велел не говорить с ней и поменьше внимания обращать.

— Велел, да. Но раз она вздумала шаманить, ты должен был сразу сообщить мне об этом.

— Виноват, мой кхан. Я думал, это она так, от скуки свои дикарские песнопения затеяла…

Элимер досадливо захлопнул трактат и с недовольством зыркнул на стражника. Тот попятился под его взглядом, но кхан злился не на воина, а на себя. Обычным воякам неоткуда было знать о дикарском шаманстве и о том, как оно выглядит, это он должен был предупредить своих людей, чтобы сообщали обо всем необычном.

— Хорошо, — вздохнул кхан. — Можешь идти и пока ничего не предпринимай.

Стражник поклонился и шмыгнул за дверь, Элимер же глянул на телохранителя, сидящего на узкой скамье возле полки со свитками. Вообще-то здесь кхану ничего не угрожало, но больно уж он привык к обществу Видальда и к тому, что всегда можно обратиться к нему за мнением или даже советом. Как оказалось, в голове неученого горца водились здравые мысли.

— Ты слышал это?

— Вроде не глухой, — откликнулся воин.

— Ну, и что думаешь? Как быть с айсадкой?

— А чего зря гадать-то? Надо взглянуть для начала.

— Ты прав. Идем.

Вернув трактат на место, Элимер с телохранителем покинули книгохранилище и, поднявшись по короткой лестнице, миновали широкий коридор, устеленный ковром из валяной шерсти, затем свернули в проход поуже, где каменный пол вместо ковра был укрыт свежими степными травами. В конце прохода и находилась комната, где держали пленницу.

Стражник отворил дверь, и кхан, пройдя внутрь, тут же убедился, что тот не преувеличивал, дикарка и впрямь словно застыла. Лежала посреди помещения, не двигаясь, будто окаменев, даже ресницы не подрагивали, а грудь вздымалась лишь едва-едва.

Элимер приказал охраннику уйти и закрыть дверь, затем присел возле айсадки. Хлопнул в ладони перед ее лицом, пошлепал по щеке, потянул за руку, приподнял голову за волосы — ничего, ни единого движения. Кхану не по себе сделалось: девчонка выглядела мертвой, при этом оставаясь живой. Сейчас пригодилась бы помощь Таркхина, но тот уехал с поручением в провинцию Антурин.

Пока Элимер раздумывал, Видальд тоже присел перед айсадкой. Вгляделся в ее лицо, затем с тревогой посмотрел на кхана и пробормотал:

— Она это... уходит, кажется.

— Что значит — уходит?

— В мир-по-ту-сторону.

— Но почему? — рыкнул Элимер. — Ей ничего не угрожало!

— Захотела, вот и уходит. Тропа шаманов. Он же при тебе рассказывал, — телохранитель кивнул на дверь, — что она тут камлала.

Кхан в беспокойстве отошел к окну. Выходит, он не ошибся: племена поставили девчонку во главе войска из-за шаманского дара и, должно быть, сильного. Элимер теперь понятия не имел, что с ней делать, как помешать ей убежать в смерть.

— Знаешь, как ее вернуть? — спросил он телохранителя.

— Говорят, всякого можно вернуть, пока он не переступил грань. Только нужно знать, что его обратно приманит. Ну, любовь там, долг, жажда мести... Или страх за кого-нибудь.

— Месть... страх, — вторил Элимер, вспоминая, какие угрозы напугали дикарку. — Вот что, Видальд, схвати-ка ее и как следует поцелуй. А если не поможет, то раздень и…

— Пф-ф, кхан, вот еще! Чтоб я с полудохлой девкой забавлялся? Да и не в моем она вкусе и вообще…

— Видальд, — процедил Элимер, — это приказ, так что выполняй.

— Извиняй, кхан, но нет, — со всей серьезностью ответил телохранитель. — Я клялся быть твоим верным воином и телохранителем, а не насильником еле живых девиц.

— Проклятье, Видальд! Честное слово, однажды вырву тебе язык! Я не прошу ее насиловать, только сделать вид.

— Ну вот сам и делай, — пожал плечами воин.

Выругавшись, Элимер оттолкнул Видальда и, склонившись к лицу айсадки, с нарочитой грубостью впился в ее губы и сорвал тунику с ее груди. Ощущая что угодно — досаду, раздражение, встревоженность, но никак не возбуждение, он целовал и водил руками по ее телу еще около минуты. Затем дернулся и отшатнулся, прижимая руку к прокушенной нижней губе, чувствуя во рту железный привкус крови. Дикарка вскрикнула и тоже отпрянула, ощерившись.

— Так-то лучше, — бросил Элимер. — Вижу, ты запомнила того стражника в темнице. Это хорошо. Уясни: тебе не сбежать. Попробуешь еще раз — тебя вернут пятеро. Подберу самых ужасных.

— Вернуть почему меня?! — вскричала девчонка.

Кхан приподнял брови: айсадка заговорила и даже начала задавать вопросы, это радует.

— Ты знаешь. Пророчество.

— Не узнать его темный вожак! Пусть сказать шакалам, чтобы пытали, казнили и… что еще там...

— Уверен, ты помнишь, «что еще там», — передразнил Элимер и, глянув на Видальда, махнул рукой в сторону двери.

Телохранитель кивнул и удалился, кхан же, схватив девчонку за шкирку, усадил ее на кровать, а сам сел напротив, с грохотом придвинув низкую короткую скамью.

— У меня есть вопросы. Думаю, у тебя тоже. Так давай поговорим.

— Пророчество — нет. Не выдать вождю шакалов.

— Это я уже понял, — поморщился Элимер. — Поговорим о другом. Что тебя интересует? Ну же, девочка, спрашивай. Может быть, я отвечу.

Она молчала дольше минуты, но кхан терпеливо ждал. Наконец она спросила:

— Я не сказать о пророчестве. А темный человек держать меня все равно. Почему не убивать? Пытки не делать почему?

— Пыток не будет, казни тоже. Я солгал. — Он с удовольствием отметил ее недоумение. — Почему ты удивлена? Ведь мы, подлые шакалы, всегда обманываем. — Элимер выдержал паузу и спросил: — Теперь мой вопрос. Скажи: ты шаманка? Ты заговорила стрелу на мою смерть?

По лицу айсадки вновь пробежала тень удивления:

— Я не шаманка. Не я. Как ты узнать про стрела? Как победить ее?

— В Отерхейне тоже есть шаманы. Скажи, если не ты заговорила стрелу, почему она была у тебя?

Дикарка перевела на окно отсутствующий взгляд.

— Не хочешь отвечать... Ладно, попробуем иначе, — он задумался. — Ваш безумный поход был обречен. Ты понимала это?

— Я понимать, что так могло быть.

Теперь пришла очередь Элимера удивляться.

— Но все-таки возглавила его?

— Темный человек второй раз спрашивать. Но очередь вопроса — моя. Где мой народ? В плену? Среди теней? — Девушка пыталась скрыть тревогу, но выражение лица ее выдало.

Теперь замолчал Элимер. Айсадка поняла, что ответа не получит, и отвернулась.

Кхан и не думал говорить пленнице, что отпустил большую часть ее сородичей, взяв с них клятву, что четыре зимы и лета — священное для них число — они не поднимут против отерхейнцев оружия первыми. Свое милосердие самому себе он объяснил тем, что пленные — это лишние рты. Если же их всех казнить, то придется возиться с кучей трупов. Но правда заключалась в том, что он до сих пор не мог ответить себе, что им двигало, какая сила, когда он пощадил дикарей на поле боя и после.

— Ничего не спрошу больше, — бесцветным голосом произнесла девушка, прервав его мысли.

— Значит, и отвечать не станешь?

Айсадка кивнула и тут же вздрогнула: кхан с размаху треснул по столу.

— Дикарка! Кем ты себя вообразила? Великим вождем? Поэтому погнала детей на убой?! Это ведь не Отерхейн напал первым, а вы. По твоей вине они погибли.

Несколько мгновений девушка смотрела на кхана, затем губы ее скривились, а глаза заблестели. Она, перенесшая заключение, насилие и угрозы, теперь не выдержала: слова Элимера попали в цель. Айсадка опустила голову, волосы упали на лицо. Пытаясь скрыть проявленную слабость, она сказала:

— Твои предки, темный человек... убивать нас… Виноваты они… Землю отобрали…

— Предки? — переспросил Элимер. — Вот именно — предки! Удобно оправдываться прошлым. Но вы долгие годы спокойно жили в лесах, вам хватало дичи и простора. Никто вас не трогал.

— Поселенцы…

— А что поселенцы? Они всего лишь скотоводы. Желают расширить свои наделы, но меч в руках держать не могут. Вы с ними справлялись, да и вглубь леса они не заходили. — Айсадка промолчала, и Элимер продолжил: — Сначала я собирался казнить тебя… казнить вождя, который унизил нас, вынудил убивать детей. Но ты сама оказалась девчонкой. Что бы вы там о нас ни думали, но с детьми мы не воюем. В кутерьме боя нам просто пришлось…

— Меня казни за это! Сейчас! — Шейра с отчаянием воззрилась на кхана. — Или давай я сама. Это я… сгубить шакалов хотеть. Тебя. Но стрелой даже не смочь! Но должна была! Хоть как… Мечом, руками, зубами…

Элимер рассмеялся:

— Не печалься, девочка, вдруг у тебя еще будет такая возможность?

Он встал со скамьи и двинулся к выходу.

— Зачем я шакалу?! — крикнула айсадка ему в спину. — Пускай я себя умирать! Дай мне уходить к теням! Зачем я?

Элимер оглянулся и посмотрел ей в глаза.

— Спрашиваешь, зачем? Может, я все еще надеюсь узнать о пророчестве. Может, ты мне любопытна. А может, я просто развлекаюсь. Какая разница? Для тебя это ничего не изменит.

* * *

Элимер смотрел на себя в зеркало отсутствующим взглядом. Губа после укуса дикарки опухла, но в остальном он выглядел как обычно. Рассеянно отворачиваясь от зеркала, кхан вдруг краем глаза заметил, что отражение осталось неподвижным. Он помотал головой, отгоняя наваждение, однако ничего не изменилось, зеркальный двойник по-прежнему не шевелился. Элимер выругался и поднял руку, чтобы проверить наверняка. Отражение не повторило его движения, вместо этого замерло в одной позе и искривило губы в ядовитой усмешке. По телу Элимера пробежала дрожь, волоски на руках приподнялись. Вне себя от страха он отступил на несколько шагов, но не сумел оторвать взгляда от двойника.

Из зазеркалья раздался безжизненный голос:

— Исполни предназначенное...

— Ч-что еще за... предназначенное? — язык едва слушался, с трудом ворочаясь во рту.

— Ты знаешь, — прошипел двойник.

— Что?.. — тупо переспросил Элимер.

— Сегодня… узнаешь…

Картинка сменилась. Кхан по-прежнему смотрел в зеркало, но вместо себя видел в нем брата. Надменный и красивый, как и прежде, тот стоял, одетый в шелка и дорогие украшения.

— Элимер лишил меня семьи и дома, он превратил меня в раба, — сказал Аданэй. — Я ненавижу его и никогда не прощу. Я убью его однажды.

В камине вспыхнул огонь, вырвался на свободу, устремился к зеркалу и, обвившись вокруг головы брата, превратился в золотой венец.

Элимер зарычал, размахнулся и — разбил зеркало.

Проснулся он в холодном поту и с головной болью, как и всегда после подобных снов. Лекарские снадобья ее не снимали, но Таркхин мог унять одним прикосновением — к сожалению, советник еще не вернулся из Антурина.

«А может, к счастью», — подумал Элимер: старик снова начал бы расспрашивать о снах, а это раздражало едва ли не больше, чем сами сны.

Поднявшись с кровати, он подошел к окну: за ним все еще царила тьма, только-только перевалило за полночь. Значит, поспать удалось всего пару часов, но заснуть снова вряд ли получится.

Элимер прислушался: на улице моросило, и это порадовало. Сырой ночной воздух его бодрил, а иногда даже избавлял от боли.

Недолго думая, кхан натянул простую шерстяную рубаху и теплый плащ, надел пояс с мечом и вышел из покоев. Быстрым шагом двинулся по почти безлюдному коридору — в такое время только стражники патрулировали замок, — сбежал по крутой лестнице, а оказавшись у выхода из замка, увидел Видальда. Тот болтал с одним из воинов.

«Он вообще спит когда-нибудь?» — спросил себя Элимер, но удивления не показал.

Телохранитель склонил голову в знак приветствия.

— Мне идти с тобой, кхан?

— Нет.

Ответ не вызвал недоумения ни у Видальда, ни у стражников. Они привыкли, что время от времени правитель ночью уходит из замка — с телохранителем или, как сейчас, один, а возвращается под утро. Таркхин всегда корил его за это, но сейчас Таркхина в Инзаре не было. Среди воинов же ходили разные слухи. Одни говорили, что кхан навещает замужнюю любовницу с незаконнорожденным сыном, другие — будто он в одежде простолюдина бродит по улицам: слушает, что болтают в народе, и следит, как работают патрульные отряды. Хотя люди поумнее не особенно доверяли домыслам.

Выйдя за крепостные стены, Элимер поежился — здесь ветер ощущался сильнее. Дождь барабанил по крышам домов и мостовой, стекал по капюшону и попадал под него, ледяными струйками проникая за ворот. Кхан все равно не жалел, что выбрался в город: боль стала тише уже через полчаса.

Элимер любил гулять по спящей столице. В это мертвое время, посреди Инзара, он забывал о придворном уложении и о том, что он правитель. Ночью стирались все краски, время текло медленнее, а жизнь словно замирала.

По главным улицам, широким, чистым, вымощенным булыжником, ходили в основном только патрульные, тогда как в замусоренных переулках бродяги подстерегали редких прохожих, а кошки — крыс.

Отойдя довольно далеко от замка, Элимер свернул на узкую улочку. По обе стороны он нее высились как добротные жилища, так и теснились неприглядные хибары. В некоторых уютно горели жировые лампы или свечи. Кхан с любопытством косился на освещенные окна, неосознанно пытаясь рассмотреть за ними внутреннее убранство и людей. Даже вызвал этим негодование одной из жительниц. Она отворила слюдяное оконце, высунулась почти по пояс и, потрясая пухлым кулаком, прокричала:

— У-у-у! Ходит тут, вынюхивает! Уставился, тать ночная! И чего те не спится-то, а?! Иди-иди себе! Нечего выглядывать тут, прихвостень Ханке! Не то донесу патрульным!

Тетка еще раз погрозила кулаком и с грохотом захлопнула ставни. Элимера все это не только позабавило, но и порадовало. Если простолюдинка не боится кричать на возможного грабителя, да еще угрожает позвать патрульных — значит, патрульные работают хорошо.

Побродив по улицам, кхан окончательно избавился от боли, хотя она и оставила вязкую кашу в голове. Правда, он еще и продрог насквозь. Уже хотел вернуться в замок, но тут увидел освещенное лампами крыльцо и вывеску: «Трактир у дороги». Хозяева явно не утруждались, придумывая название.

Ноги сами понесли к теплому помещению, из которого тянуло запахами еды и пива. Войдя, Элимер с удовольствием стянул мокрый плащ и уселся за ближайший стол — потертый, липкий от пролитых некогда напитков и заляпанный жирными пятнами. Он не опасался, что кто-нибудь в этом захудалом трактире узнает в нем правителя: простые люди видели кхана лишь издалека — на площади или во главе войска.

Элимер огляделся. Из-за позднего времени и непогоды посетителей было мало. Они сидели за такими же грубыми старыми столами и болтали между собой. Один походил на мелкого купца, двое — на ремесленников или обычных работяг, еще трое казались попросту отребьем.

От праздного разглядывания отвлек девчоночий голос:

— Чего желает господин? Выпить, перекусить? У нас все вкусно, все недорого.

Чернявая служанка кокетливо посматривала из-под густых неровных бровей и теребила в руках передник.

— А что посоветуешь? — спросил Элимер.

— У нас все вкусно, — повторила она. — Пиво отменное, вино крепкое. А еще баранье жаркое возьми, господин, не пожалеешь!

— Я не голоден.

— Ну, тогда выпить? Может, вина?

— Лучше пива.

— Кружку? Или, может, сразу две? Ты, я вижу, крепкий муж! Одно слово — воин.

Элимер не сдержал улыбки. «Ишь, ловкая. Лишь бы побольше денег взять».

— Достаточно и одной.

Девчонка поджала губы и побежала выполнять заказ, всем видом показывая: ходят тут, теребят по мелочи. Через минуту она вернулась с кружкой пенящегося напитка, и Элимер бросил на стол медную монету.

— Вижу, гостей немного, — сказал он.

— Ну так откуда ж им взяться, в этакую-то непогодь?! Все по норам забились!

— Может, присядешь, развлечешь путника беседой?

Девушка посмотрела на Элимера и сочувственно кивнула.

— Что, день плохой?

— С чего ты взяла?

— Экий ты чудной! А как еще? Если гость хочет поболтать с прислужницей, значит, не все у него ладно. Плохие мысли, видать, гложут. Ну, скажи, угадала ведь?

— Угадала, — улыбнулся он.

Служанка обернулась на трактирщика, буравящего ее неодобрительным взглядом, и снова обратилась к Элимеру:

— Если ты у хозяина чего-нибудь для меня прикупишь, да еще сверху добавишь, то он разрешит мне немного побездельничать.

Кхан, недолго думая, протянул серебряник:

— Возьми, что хочешь.

Служанка просияла и, сжав монету в кулачке, убежала. Вернулась с дымящейся тарелкой жаркого и большой кружкой пива.

— Недолго тебе оставаться худышкой, — подколол Элимер. — С таким-то аппетитом.

— Да ну! — отмахнулась девушка. — Побегал бы с моё, понял: тут не раздобреешь. — Она набросилась на еду, уплетая за обе щеки. Не переставая жевать, спросила: — Ты кто? Воин?

— Вроде того…

— Э, так не бывает! Либо да, либо нет.

— Как тебя звать? — спросил Элимер.

— Айя называют.

— Айя? Странное имя…

— Чего это странное? — обиделась девчонка. — Самого-то тебя как звать? Раз уж сидим за одним столом, глупо будет, если стану обращаться к тебе «о, воин».

— Эл…- он осекся: ну надо же, какая беспечность, чуть себя не выдал.

— Эл? — Айя рассмеялась. — И ты еще над моим именем потешаешься? Да у самого еще нелепее!

— Да не потешаюсь я. Давно здесь служишь?

— Ох, давно, Эл! Уж и не припомню, с каких пор.

— Нравится?

— Издеваешься?! — Айя скорчила рожицу. — Кому ж здесь понравится? Ходят всякие: пьянь да рвань! А вот раньше я в выселке одном работала, смотрела за скотиной. Вот там хорошо было. На конях разъезжала и даже волков убивала. — Она с гордостью вздернула подбородок. — Ну да ничего: монет поднакоплю и сбегу отсюда. К поселенцам подамся, на границу с лесами. Там у них весело: битвы, дикари…

— Странные желания для отерхейнской девицы.

— А что?! — Айя выпрямилась и с возмущением уставилась на Элимера. — Между прочим, я тебе не какая-нибудь там… сопливая девчонка! Я, может, сама из лесов. Лакетка я. Вот!

Он не удержался от смеха.

— Нет, Айя, на дикарку ты не похожа.

— Это еще почему? — оскорбилась девушка.

— Болтливая слишком.

— Что, правда? Ну, я учту. А ты их видел? Дикарей? Говорил с ними? Расскажи, очень любопытно! — в глазах Айи зажегся неподдельный интерес.

— Видел. Правда, говорил только с одной айсадкой, но она мне ничего интересного не рассказала.

— Почему?

— Ненавидит меня, — усмехнулся Элимер.

— Ой ли?! Разве можно такого воина да красавца ненавидеть? — девчонка, заигрывая, подмигнула.

— Ты считаешь меня красивым? — удивился он.

— Ну, не так, чтобы очень, — поправилась Айя. — Но … вполне ничего.

— А ты что же, всем говоришь, что лакетка?

— Ну да, — она пожала плечами.

— А зачем?

Девчонка воскликнула:

— Ну а как же! Так куда проще парням головы кружить! У них сразу интерес просыпается. Тем более это почти правда. Мой отец был лакетом.

— Неужели? И как он оказался в Отерхейне?

— А он и не оказался. Это мать жила в пограничном поселении. Как-то встретила моего отца… Ну и понравились они друг другу. А она у меня скромницей-то не была, вот и... Живот до поры скрывала, но потом другие поселенцы заметили и прогнали ее. Я уже в Инзаре появилась.

— А мать сейчас где?

— Будто я знаю? Где-то по миру бродит.

Фраза привлекла внимание старика за соседним столом. Он осоловевшим взглядом уставился на Элимера и пьяно хохотнул.

— Да шлюха ее мать! Это все знают!

Девчонка фыркнула, вскочила со скамьи и, уперев руки в бока, прокричала:

— Это твои мать да бабка шлюхи, олух лысый! Чего ты знаешь?! Каждую ночь шляешься здесь, скотина пьяная! Весь ум пропил! — высказавшись, Айя опустилась обратно на скамью.

— Не боишься? — спросил Элимер, кивнув на старика. — А ну как он разозлится, с кулаками полезет?

— Но ты ведь меня защитишь? — девушка лукаво прищурилась и вполголоса пояснила: — А вообще… Нет, Эл, не боюсь. Он же старик. И в последние месяцы пьет в долг, так что ему лучше потише себя вести. Понимаешь?

— Тебе виднее…

Пьяный прохрипел:

— Эй, девка! Ты чего это обо мне судачишь?

— Да кому ты нужен?! — огрызнулась Айя. — Тихо сиди, понял?

— Уймись! — отмахнулся старик. — В ушах от тебя звенит.

— То-то же, — как ни в чем не бывало, девушка улыбнулась Элимеру и сменила тему: — Ты ж точно воин, да? А не страшно в кхановом войске-то?

— А должно быть?

— А то как же! Сражения — это одно. А вот он, сказывают, сущий зверь. Чуть что, сразу, — девчонка провела ребром ладони поперек шеи, забавно свесила язык и закатила глаза.

Элимер совершенно не хотел обсуждать себя самого, потому собирался направить разговор в другое русло, но тут снова встрял старик:

— Айя дело говорит! Распоследняя мразь он! Чтоб он сдох!

— Э! — вскрикнула девчонка, испуганно глянув на Элимера. — Я такого не говорила! Правда, Эл? Я ничего подобного… Он, может, и зверский, зато разбойников да прочей нечисти поубавилось, а то житья совсем не было. А сейчас все хорошо, спасибо кхану… И его воинам, да.

Пьяный гнул свое:

— Сынок у меня был, так казнить его приказал, сволочь! — он всхлипнул. — Но не знал сукин сын кое-чего… — старик понизил голос. — Сынок мой говорил: старший-то кханади, Аданэй который, жив.

Элимер едва сдержался, чтобы не вскочить. В последний миг взял себя в руки. На лице ничего не отразилось, зато в мыслях пронеслось: не зря ноги завели в этот трактир.

— Да-да, жив! — выкрикнул пьяница, заметив недоверчивые ухмылки посетителей. — Мой сынок его увидел и узнал. Это он мне и рассказал.

— Напился ты снова, Лайсэ, вот чушь и мелешь, — обронил трактирщик. — Немым был сынок-то твой. Как он мог тебе рассказать?

— Так я ж отец его! — Лайсэ ударил себя кулаком в грудь. — Неужто я своего ребенка не уразумею? Руками двигал он да звуки разные издавал. Другие не понимали, а я — легко.

Элимер помнил одного немого воина, который еще тогда, в лагере возле строящегося Вальдакера, в драке зарубил соратника. Кхан замер, приготовившись слушать в оба уха и, если что, задать вопросы, но тут Айя вскочила со скамьи и рассмеялась.

— Совсем свихнулся?! Насочинял сказок. Где же тогда этот спасенный кханади, а? Где он был, пока кхан на всякие там завоевания ездил, а? Да мертв он! Иначе бы давно объявился! — она увещевательно покачала головой. — Эх, шел бы ты спать, бедняга.

Лайсэ, как ни странно, послушался. Поднялся и пробормотал, косясь на Элимера:

— И то верно, пора…

Нетвердой шаркающей походкой старик двинулся к выходу. Когда дверь за ним закрылась, Айя с робостью глянула на Элимера и попросила:

— Ты уж, Эл, не говори там своим главным ничего, а? На самом деле мы про кхана ничего такого уж дурного не думаем. А Лайсэ… ну чего взять с пьяни?

— Не скажу, — пообещал он.

Айя с облегчением вздохнула, но промолчала. Элимер посидел еще немного, затем попрощался с прислужницей и покинул трактир.

Когда вышел на улицу, дождь уже прекратился, но ветер дул с прежней силой. Небо на востоке посерело: приближался рассвет. Пройдет два-три часа, и солнце превратит сырой воздух в вязкий знойный поток.

Кхан плотнее закутался в плащ и поспешил к замку, собираясь сразу, как доберется, приказать, чтобы Лайсэ схватили. Нужно было выяснить все, что старику известно.

В памяти всплыли слова «исполни предназначенное» и «сегодня узнаешь». Теперь их смысл становился понятнее. Но неужели Аданэй правда жив? От этой мысли Элимер похолодел. Может, не зря он сомневался, что изуродованный покойник в яме для пленных — его брат? Хотя оставалась вероятность, что немой воин видел Аданэя — если вообще видел, и это не выдумки старика, — еще до того, как его бросили в тот колодец.

Кхан добрался до замка, когда солнце, пока еще ласковое, только-только выползало из-за горизонта. Оказавшись внутри, он швырнул мокрый плащ одному из прислужников и велел:

— Кого-нибудь из серых ко мне. Быстро.

* * *

Таркхин вернулся в Инзар следующей ночью, такой же хмурой и ненастной. Стражники, съежившиеся под влажными накидками, открыли проход в воротах. Дверь распахнулась с таким скрежетом, что могла бы перебудить ближайшие дома. Кобыла Таркхина повела ушами и покосилась на рвущегося с поводка пса — огромного и как уголь черного. Советник что-то шепнул ей на ухо, она успокоилась и потрусила через проход. Перестук копыт смешался с мерной поступью дождя. Больше не доносилось ни звука — столица спала.

Миновав замковое подворье, старик подъехал к конюшне и, спешившись, передал лошадь дремавшему под навесом младшему конюху. У главных дверей замка стражники развели скрещенные копья, пропуская советника.

Таркхин вошел и, на ходу стряхивая с одежды воду, направился к покоям Элимера. Стражники сказали, что кхан еще не спит, и советник решил не откладывать и сейчас же передать правителю последние вести.

Увидев наставника, Элимер поднялся с кресла и воскликнул с непривычной горячностью:

— Наконец-то! Я ждал тебя!

— Мой кхан, что-то случилось?

— Скорее, не случилось. Я узнал, что он все еще жив.

Советник сразу понял, о ком речь, но ему понадобилось несколько мгновений, чтобы подобрать верную реакцию.

— Опять? — спросил он. — И что же тебя заставило так думать?

— Вчера мне не спалось, я вышел в город…

— Один?

— Да.

— Не слишком-то разумно, мой кхан.

Правитель нахмурился, затем опустился в кресло и с раздражением сказал:

— Какая теперь разница? Не о том речь!

— Как скажешь... — Таркхин присел на скамью напротив Элимера и повторил вопрос. — Так что случилось, почему ты так считаешь?

— Был дождь, я зашел в трактир. И не зря. Там один пьяница обмолвился, что его сын видел брата живым.

— Пьяница? Так может, он это выдумал?

— Нет. Серые привезли его утром, а я допрашивал.

— Самолично?

— Ну а что было делать? По-твоему, лучше, если бы старик выболтал о нем кому-то, кроме меня?

— Нет, конечно, но все-таки... — Таркхин оборвал фразу и спросил: — Ну и что ты узнал?

— Помнишь немого воина? Хотя неважно... Я велел его казнить за преступление в военном лагере. Но до этого он на несколько дней возвращался в Инзар на отдых и там умудрился рассказать своему отцу, что видел его. Видел уже после того, как на лагерь напали степные дикари. И видел его как раз среди тех дикарей, которых отправляли на продажу.

Советник промолчал, и Элимер с подозрением прищурился.

— Ты не выглядишь удивленным.

— Не выгляжу, — согласился Таркхин. — И я тебя предупреждал, что его могут узнать. Но успокойся: он мертв. Я не чувствую его в мире живых, что неудивительно. Куда отправили тех дикарей, ты знаешь?

— Мужчин собирались продать для работы на каменоломнях и рудниках, насколько мне известно.

— Вот видишь, — пожал плечами советник. — Сколько времени, по-твоему, можно выживать в таких местах и таких условиях?

Говоря все это, Таркхин напряженно думал. Если эти двое столкнутся — а к этому все идет, — беды не миновать. Он чуял, что все так и будет, но по-прежнему не понимал, какая из мировых сил ведет их навстречу друг другу. Об этом могли, пожалуй, рассказать Изначальные, но пока что Таркхин избегал к ним обращаться, хотя в глубине души понимал, что однажды придется. Но то будет потом, а сейчас ему нужно было в очередной раз заставить воспитанника поверить в ложь.

Таркхин поймал взгляд Элимера и медленно, отчетливо проговорил, подкрепляя свои слова чарами внушения:

— Аданэй мертв. Он нашел свой конец там, в каменоломне, и погребен под завалами пустых пород. Тебе ничего не грозит.

Таркхин знал: когда ложь откроется, чары уже не помогут, а Элимер воспримет обман как предательство. И все же колдун пошел на него, чтобы выиграть время.

— Где сейчас отец того воина? — спросил он.

— По ту сторону.

— Уже?

— К чему тянуть? Он распускал слухи о моем брате и злословил обо мне. Но я убил его быстро, он не мучился. — Элимер повертел в руках стальной наконечник стрелы, неосознанно взятый со стола рядом, затем переспросил: — Ты точно знаешь, что он мертв?

— Да, уж поверь, — снова солгал Таркхин.

— Что ж, мне полегчало. — Он вздохнул и откинулся на спинку кресла, а руки расслабленно возложил на подлокотники. — Теперь рассказывай, что там с Антурином.

— Ничего по-настоящему серьезного. Один самозванец объявил себя наследником бывших правителей. Кое-кто из местной знати поддержал его, но заговор быстро раскрыли — дейлар вовремя заметил угрозу. Предателей поймали и обезглавили. Арист на всякий случай проведет дополнительное расследование. Когда выяснит все до конца, отправит тебе донесение.

— Хорошо.

— Элимер… — Таркхин замялся. — Позволишь спросить?

— Конечно.

— Насчет твоей пленницы…

— А что насчет нее? — нахмурился Элимер, сменив расслабленную позу на напряженную.

— Ты все еще держишь ее взаперти?

— На то она и пленница, — усмехнулся кхан, снова откидываясь на кресле.

— Что будешь с ней делать?

— Еще не решил.

— Когда решишь? Казнить ее ты передумал. До смерти продержишь за решеткой?

— Какая разница? Почему ты спрашиваешь?

— Если дикарка тебе больше не нужна, то или казни, или отпусти, не мучай.

— Никто ее не мучает. У нее все есть: вода, еда, одежда…

— Свободы нет, а взаперти она долго не протянет. Спроси Варду: думаю, он скажет то же самое. Я заходил к ней до поездки в Антурин, и уже тогда она была истощена.

— Зачем заходил?

— Хотел проверить, не шаманка ли она.

— И как? Шаманка? — в глазах Элимера разгорелось любопытство и почему-то сомнение.

— Нет. Иначе я сразу бы сказал.

— Вот как? А между прочим, она пыталась уйти шаманским путем. Я сам был свидетелем.

— Иногда, при сильном желании и если есть хоть какие-то задатки, и обычный человек может такое проделать, если знает как, — махнул рукой Таркхин. — Редко, но такое возможно. Но сейчас я о другом: если так продолжится, твоя пленница медленно умрет.

— Хочешь сказать, что айсадка не сможет жить взаперти?

— Именно.

Кхан задумался. Снял перстень с печатью, снова надел, прокрутил на пальце несколько раз. Потом сказал:

— Я знаю, что с этим делать. Скоро она захочет жить. — Он поднялся с кресла, отошел к окну и уставился в ночь.

— Почему бы ее просто не отпустить, как и остальных? — спросил Таркхин.

— Не хочу.

— Почему?

Кхан повернулся к советнику и, давая понять, что разговор окончен, отчеканил:

— Потому что такова моя воля. Сейчас можешь идти. Доброй ночи.

— Да будут благосклонны к тебе боги, — выдавил Таркхин и, поклонившись, вышел за дверь.

Утром Элимер пришел в комнату пленницы и теперь стоял там, разглядывая айсадку, неподвижно сидящую на скамье. Советник сказал правду: от девушки остались кожа да кости. Скулы заострились, губы потрескались, спутанные волосы напоминали солому, а глаза нездорово блестели. В предыдущий свой визит он просто не обратил на это внимания, не до того было.

— Да уж, — пробормотал Элимер, — вид у тебя не цветущий...

Девушка промолчала, даже не посмотрев в его сторону, тогда он встал прямо перед ней и спросил:

— Ты все еще хочешь меня убить?

— Хочу. Ты шакалий вождь, а я…

— Тогда радуйся, — прервал ее Элимер. — У тебя появится возможность.

Айсадка вскинула на него взгляд, но тут же отвернулась.

— Темный человек прийти насмехаться.

— Я не смеюсь, как видишь. Я дам тебе возможность убить меня. В поединке. А за это ты мне кое-что пообещаешь.

— Пророчество? Нет.

— Свое лживое пророчество можешь скрывать дальше, оно все равно не сбылось.

— Тогда…что?

— Если проиграешь, то поклянешься, что не убьешь себя, не убьешь никого из темных людей и не сбежишь.

— Проиграю если, то навсегда в плену?

— Да. Но у тебя есть возможность...

— Выбора нет все равно, — ее голос прозвучал ровно, но взгляд оживился.

Элимер правильно рассчитал: ненависть, надежда и жажда мести вернут дикарке желание жить.

— Не знать я, зачем то вождю шакалов, но согласна.

— Разумно. Правда, есть помеха…

На лице айсадки отразилась беспокойство, словно она чуяла подвох. Ничего не сказала, но замерла в ожидании.

— Ты сейчас и с ребенком не справишься, — сказал Элимер. — Поединок будет не раньше, чем ты окрепнешь и перестанешь напоминать покойницу. Поэтому больше не отказывайся от еды.

Она кивнула и улыбнулась. Правда, улыбка эта больше напоминала оскал.

* * *

Таркхина взволновал рассказ Элимера о встрече в трактире. Колдун чувствовал, что она произошла не случайно, вот только истоки этой неслучайности нащупать и понять не мог.

Он и впрямь подумывал отправиться за ответом к Изначальным — великим и безжалостным наследникам тех далеких времен, когда мир еще был молод. При одной только мысли об этих могущественных существах по спине пробегал холодок. Не в силах справиться со страхом, чародей решил сначала поговорить с наставником — более мудрым и сильным, чем он сам. Таркхин не сомневался, что Калкэ тоже чувствует и взволнован угрозой, которую несут братья.

Колдун стоял в своих полупустых покоях, посылая мысленный зов. Прошло всего несколько мгновений, и наставник откликнулся. Теперь стало ясно, где его искать. Таркхин закрыл глаза и взрезал ткань сущего — перед ним открылась сумеречная тропа, и он ступил на нее. Со стороны показалось бы, будто он уснул и постепенно растворился в воздухе.

Отгоняя тени, желающие полакомиться его жизнью, Таркхин пересекал горы, равнины и моря. Такой путь забирал силы, зато позволял преодолеть огромные расстояния.

Сойдя с тропы, чародей упал на красный песок, источающий жар. С безоблачного неба палило солнце, и Таркхин сразу вспотел. Пошатываясь, поднялся и огляделся. Пустыня простиралась до горизонта, но в ней тоже жили люди: Таркхин понял это, заметив дома. Он не сразу разглядел их, потому что цветом они сливались с песком и сделаны были как будто из него же. Чародей решил не гадать, как жилища не рассыпаются и где их обитатели берут воду. Вместо этого прислушался к ощущениям: он не ошибся — наставник где-то рядом. Таркхин двинулся к селению, но не прошел и нескольких шагов, как из домов выбежали люди и окружили его.

Таких людей он никогда раньше не видел и даже не слышал о них. Полуобнаженные, с волосами цвета платины и кожей черной, как эбонит, они потрясали копьями. Пока Таркхин размышлял, стоит ли прибегнуть к колдовству, чтобы успокоить рассерженных воинов или сначала поговорить с ними, все разрешилось. Из большого дома в середине поселения вышел наставник — сухощавый черноволосый мужчина. Он выглядел лет на тридцать, хотя минуло без малого два века с тех пор, как он появился на свет.

Люди, увидев Калкэ, издали радостные возгласы и, склонившись в поклонах, расступились. Наставник жестом поманил его за собой в дом, и там Таркхин как следует осмотрелся. На полу лежали шкуры незнакомых ему животных, у стен стояла керамическая посуда, а из вырытого в песке углубления торчало горлышко глиняной бадьи — в ней находилась вода. Больше в доме ничего не было.

Однако, забавное место для жизни выбрал великий маг.

— Удивительное место ты выбрал, — повторил Таркхин вслух, с позволения хозяина усаживаясь на шкуру.

— Да, — согласился Калкэ. — Мне сложно было к нему привыкнуть, но оно того стоило. Могучий край. Чувствуешь его скрытые силы?

— А эти люди…

— Племя охотников. Они считают меня богом.

Калкэ сказал это, словно извиняясь, и Таркхин догадывался почему. У наставника была слабость: тщеславие. Он знал о своем недостатке и не скрывал его, но за два века так и не смог с ним совладать.

— Ты знаешь, зачем я пришел? — спросил Таркхин.

— Из-за братьев? Я и сам давненько за ними наблюдаю. И не только я. Они даже не подозревают, сколько взглядов следит за их похождениями.

Таркхин не удивился. Раз уж он чуял игру сил, начавшуюся сразу после рождения Элимера, то Калкэ тем более. Пока наследники были детьми, никто не придавал ей большого значения — прежде тоже случалось, что надмировые силы вели себя странно, но потом успокаивались.

— Я мало что понимаю, — признался Таркхин. — Случайностей все больше, они накапливаются. Сначала казались незначительными, но сейчас… сейчас, я боюсь, мы уже не способны ни на что повлиять…

Калкэ подсел ближе к Таркхину и кивнул.

— Так и есть. То, что стоит за мальчишками, настолько могущественно, что мы не можем узнать даже его имени. Это вне мира, это над ним. Безликое. Безымянное. Непознаваемое.

Надежда Таркхина умерла. Он рассчитывал на Калкэ, но оказалось, что наставник понимает не больше него. Впрочем, одновременно чародей ощутил и облегчение: теперь было, с кем разделить опасения и ответственность.

— Если один из них убьет другого, — вздохнул Таркхин, — что они, кстати, и собираются сделать, это может пошатнуть мир.

— И пошатнет. Нам их не удержать, мы не сможем тягаться с мощью, стоящей за ними. А самим братьям это тем более не под силу. Они всего лишь слепые орудия непознаваемого.

— Но не можем же мы просто сдаться...

— Не можем. Нужно искать пути. Благо, у этого мира есть иные хранители — не чета нам. Думаю, это они вот уже дважды не позволили твоему любимцу убить брата. Но дальше ненависть этих мальчишек будет только крепчать. Неизвестно, удержит ли их что-то или кто-то через несколько лет...

— Почему именно они? Что в них такого? Царственная кровь разве что…

Калкэ фыркнул:

— Правители приходят и уходят. Нет, это здесь ни при чем.

— Тогда что? Разве так уж мало братьев, мечтающих друг друга убить? Почему именно их вражда так опасна? Чем они отличаются от других?

— Я не знаю всего, не вижу всей картины. На первый взгляд, Элимер — обычный смертный, никакого колдовского дара. Другой брат немного интереснее, в нем есть скрытая магия. Не от мира людей, кстати. Но она такая слабая, что он сам о ней не догадывается. В общем-то, он тоже обычный человек. Но они связаны одновременно и с этим миром, и с миром-по-ту-сторону, и кто-то или что-то сталкивает их друг с другом.

Таркхину стало не по себе.

— А что если… — протянул он. — Что если один из них умрет из-за болезни или по случайности?

Калкэ рассмеялся:

— Ты, наверное, подразумеваешь старшего? Случись такое с твоим воспитанником, ты устранил бы и ту, и другую опасность.

— Если не будет иного выхода… если для этого потребуется смерть Элимера, то… — он осекся, помертвев от собственных слов.

Калкэ возразил:

— Не так просто их убить. То, что их сталкивает, их же и охраняет. Посылает на пути людей, которые иногда помогают в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях. Сдается мне, ты один из таких невольных помощников. Помнишь ту Стрелу? — Калкэ усмехнулся. — Кроме того, нам нельзя ошибиться. Тебе ли не знать, что ненависть иногда живет даже после смерти, а мстительные духи иногда проникают в явный мир…

— Что же делать?! — схватился за голову Таркхин. — Сначала Элимер начал видеть сны о брате, а вчера в каком-то трактире услышал о нем. Что дальше? Как скоро он его найдет?

— Довольно скоро.

— Ты на удивление спокоен.

— Через смятение я прошел намного раньше, чем ты. И не думай, будто сидел сложа руки. Вот скажи, ты знаешь, где сейчас старший?

— Нет... — Таркхин запнулся. — Словно он и впрямь мертв. Да только это не так…

— Не так. Я выяснил и где он сейчас, и почему мы его не чувствовали. Аданэя скрыли от нас сильными чарами. Но наложили их небрежно, будто неизвестный чародей делал это на всякий случай или в спешке.

— Кто этот чародей?

— Не знаю, но с силой, грозящей миру, он не связан. Та сила бессознательна и равнодушна, а этот обладает и желаниями, и рассудком, и сознает, что делает. И он не человек, а чудовище. Может, кто-то из Изначальных.

— Зачем это им? Изначальных уже давно ничего не интересует.

— Хочешь сказать, давно не интересовало, — уточнил Калкэ. — Многое могло измениться... Впрочем, кое-чего я добился. Обошел чары, хоть и с трудом. Теперь я знаю, что Аданэй в Иллирине и ищет путь к власти.

Таркхин обмер. Два врага: Иллирин и Отерхейн. И два брата, ненавидящие друг друга, во главе враждующих государств. Их столкновение может произойти еще раньше, чем он полагал.

— Я отправлюсь к Изначальным, — решился Таркхин.

На лице Калкэ мелькнуло сомнение.

— Уверен? Они не очень-то жалуют смертных, и многие не возвращались после таких путешествий.

— Я понимаю, как это опасно, и все же пойду. Вдруг поможет.

— Что ж, это твой выбор. Но спрашивай о главном: можно ли их остановить и как это сделать. Потому что вряд ли тебе позволят задать второй вопрос.

— Конечно, — обещал Таркхин. — А сейчас мне нужно…

— Остаться одному, — договорил за него Калкэ. — Я знаю. — Он поднялся и, пройдя к входной арке, сказал: — Я вернусь, когда почувствую, что вернулся ты. Либо на рассвете.

Калкэ быстрым шагом покинул дом и отошел дальше в пустыню. Опаленное закатом небо сливалось с красным, все еще раскаленным песком, и чародею казалось, что именно так выглядит изнутри жерло вулкана. И так же, наверное, будет выглядеть мир в последний миг перед тем, как сгореть в пламени творения и смерти.

Калкэ надеялся, что эти догадки навсегда останутся догадками, и он никогда не узнает, верны ли они.

Таркхина учили: чтобы встретиться с Изначальными, нужно пройти через мир-по-ту-сторону и еще дальше. Он не мог предугадать, к кому его забросит, ведь Изначальные скрывались не только от обычных людей, но и от наделенных силой, они показывались в явном мире лишь когда сами того желали. Правда, колдуны и шаманы могли к ним попасть, отправляя свой дух в странствие. Изначальные этого не любили, поэтому нередко убивали смельчаков.

Закрыв глаза, Таркхин вступил в иные пределы, пролетел через мир живых и мир мертвых, коснулся мира духов и воплотился в теле своего двойника.

Открыв глаза, он увидел, что находится посреди океана в утлом суденышке, окруженном льдинами. В лицо бил обжигающий холодный ветер, нес колючую снежную крупу, ранящую кожу. Сердитые волны вздымались все выше, бросали лодку на белые глыбы. Как ни странно, она не перевернулась и не раскрошилась — напротив, будто обладая собственной волей, находила просветы между льдинами и уверенно шла дальше. Пока не врезалась в берег. Чародей ничего не разобрал в круговерти из воды, снега, ветра, только ощутил болезненный удар об землю и зажмурился.

Придя в себя, обнаружил, что лежит в сугробе, и с трудом встал на ноги. Рядом валялось бурое крошево — все, что осталось от суденышка, вокруг простиралась белая пустошь, обрамленная серыми водами.

Путь закончился на этом негостеприимном скалистом острове, но Таркхин понятия не имел, там ли оказался и есть ли здесь кто-то из родившихся в начале времен. Ледяной край выглядел необитаемым, и чародей опасался, что заплутал среди иных миров. Уже хотел искать обратную дорогу, но тут снег неподалеку от него вздыбился. Плеснули белые брызги, и из сугроба вырвался снежный вихрь, а потом еще один и еще. От неожиданности Таркхин отшатнулся, потерял равновесие и упал. Только тут почуял исходящую от снежной круговерти мощь и понял: она разумна. Все вокруг — этот лед, и снежные вихри, и обжигающе холодный воздух — и есть Изначальный, бессмертный свидетель начала времен. Неважно, что он не походил ни на одно живое существо и его облик совсем вязался с тем, что рисовало воображение.

— Ты пришел за ответами, — услышал Таркхин голос в голове.

— Я…

— Называй меня Аркхерун-Тоги. Тебе повезло, что ты попал ко мне, а не к другим. Я милостив к слабым, и я отвечу...

Таркхин вернулся в явный мир и открыл глаза. В это мгновение в дом зашел Калкэ — как и обещал.

— Ну?! — в нетерпении спросил он. — Узнал что-то?

— Да…

— И?

Ответом ему стало долгое молчание и обреченный взгляд. Наконец Таркхин собрался с духом и выпалил:

— Мы ничего не можем изменить. Это не подвластно даже воле Изначальных. Остается только ждать... неизбежного.

* * *

— Неизбежное… Мне нравится это слово, — пробормотало чудовище, услышав отзвук разговора с другого конца мира.

Оно улыбнулось и перестало вслушиваться: человеческим колдунам все равно не дано спорить с вселенскими силами. Хотя об ее участии в игре они догадались. Да — ее. Чудовище выглядело — и ощущало себя — женщиной. Сверкающие серебром волосы, сияющие звездным светом глаза, строгие черты и нечеловеческая грация — она вызывала восхищение и восторг у всех, кому доводилось ее видеть.

Она — одна из великих, кого чародеи прозвали Изначальными. Но сами они именовали себя Теми-Кто-Остался. Бессмертные, почти всесильные, они могли погибнуть разве что вместе с миром. И они могли бы владеть этим миром, если бы власть все еще их интересовала. Одни из них спали, каждый в своем уголке, другие, кто еще не утратил любопытства, без устали исследовали любые проявления жизни, ну а третьи играли в людей.

Шаазар тоже долгое время играла. Проживала одну смертную жизнь за другой: рабыня, царица, богиня, сумасшедшая, калека, наемница. Мужчина, женщина, ребенок, старик — кем она только ни была. Потом это надоело, и она уснула на многие столетия.

Ее разбудил крик новорожденного, и она почувствовала, как в мире что-то меняется — едва уловимо, едва заметно. Шаазар отыскала нить изменений и поняла, что должно случиться, чтобы этот мир погиб. Потому что только вместе с его гибелью она сможет снова оказаться вместе с теми, с кем хотела бы — со своими элайету. И она включилась в игру вселенских сил, чтобы уйти к ним. Ее не волновало, что ради этого всем остальным придется погибнуть.

Шаазар уселась под деревом, прислонилась к нему и уставилась в небо, мелькающее в просветах лесной кроны. Развязала кожаный мешочек, висящий на поясе, и достала гладкие камешки. Начала пересыпать их из руки в руку — ей нравился звук, который они издавали, он помогал отрешиться от настоящего и уйти в воспоминания. Память — единственное, что осталось в ее бессмертной жизни...

Когда-то ее называли Кровавая Шаазар. Она не принадлежала ни к одному из живших ранее или живущих сейчас народов, она была единственной. Ее создали, как совершенное оружие, выковали, как идеальный клинок. Создатель — один из безумцев, грезивших покорением вселенной, — творил свое орудие на протяжении веков и сотворил чудовище, столь же прекрасное внешне, сколь и безжалостное в своем могуществе. Ее боялись так, что матери не отваживались пугать ею детишек, и одно только имя — Шаазар Кровавая — вызывало у смертных отупляющий ужас. Она могла убивать силой мысли, подчинять призраков и духов природы.

Создатель получил свое оружие для завоевания мира, но не успел им воспользоваться: Шаазар встала на сторону элайету — единственного народа, способного противостоять ее силе. Сначала Шаазар думала, что ненавидит их, но эту ненависть внушил ей ее создатель. Любовь же к ним стала ее собственным чувством и ее собственным выбором. Создатель ошибся, одарив свое творение способностью чувствовать. Когда он понял это, было уже слишком поздно: дитя предало отца, а потом и уничтожило.

Шаазар осталась с элайету.

Пролетели тысячелетия.

Она видела, как рушились и вырастали горы, помнила то, что забыли даже камни. Видела она и как дикарями явились на эту землю первые иллиринцы — иногда они приходили к элайету, приносили дары, моля о тайных знаниях. Постепенно перед людьми отступали леса, на их месте создавались города, исчезали города и снова появлялись.

Многое менялось, медленно и постепенно. Но закончилось в одночасье — этот мир стал миром людей. Однажды туман поглотил землю — и тихо ушел. На первый взгляд все осталось по-прежнему: крепости не превратились в руины, горы не рухнули, моря и реки не вышли из берегов, но многие народы исчезли — древесные духи и элайету, хозяева лесов и рек, крылатые змеи и карлики... Исчезли, оставив после себя только предания. Об иных и преданий не сохранилось. Но хуже всего, что некоторые из древних жителей этого мира стали его пленниками. Шаазар до сих пор не знала почему. Никто не знал. Они назвали себя Оставшимися, а люди именовали их Изначальными.

В первое время Шаазар не понимала, что случилось. Потратила годы, десятилетия, века, чтобы найти хоть одного из элайету, ведь они стали ей родными, хотя кровь в них текла разная. Исходила и явный мир, и мир-по-ту-сторону: иногда ей казалось, что она видит тени исчезнувших, слышит незаконченные разговоры и недопетые песни. Вот только самих элайету нигде не было.

Позже Шаазар поняла: миры разделились. В нескольких потаенных местах граница между ними оставалась тонкой, и люди могли попасть в мир сказочных для них существ. Они и попадали туда — иногда по случайности, иногда по неосторожности. Но Тем-Кто-Остался не дано было сделать и этого. Несмотря на силу, их удерживало здесь, словно цепями. Они не могли даже умереть.

Шаазар порою завидовала смертным, ведь эти счастливые глупцы не знали, что такое настоящее одиночество, как оно невыносимо и как влечет за собою безумие, и им было не понять, как нестерпимо бессильное могущество.

Но если этот мир погибнет, то Шаазар либо забросит в мир параллельный, где по-прежнему живут ее элайету, либо она умрет вместе со всеми остальными здесь. Первый исход нравился ей больше, но, в общем-то, устраивали оба. Главное, что теперь у нее появилась возможность уйти. Благодаря вражде братьев — далеких потомков человека, одаренного и проклятого самой Смертью.

Главное, чтобы ни один из них не скончался раньше времени... Поэтому Шаазар, зная, что люди часто умирают внезапно, следила за этими двумя, чтобы, случись что, защитить от смертельной угрозы. Помогая им, она помогала хаосу в его вечной битве с порядком. А самое главное — помогала себе.

Шаазар хихикнула и по привычке, родившейся из одиночества, сказала вслух:

— Неизбежное… Неотвратимое… Какая прелесть!

— Нужно, чтобы ты, мой хороший, кое о чем мне рассказал, — промурлыкала царица, потягиваясь на кровати.

Вильдэрин полулежал рядом, опираясь на согнутую в локте руку и с улыбкой глядя на Лиммену. С растрепанными после сна волосами, без украшений, обнаженный и едва прикрытый легким покрывалом, он казался еще более юным, чем обычно.

Они проснулись почти час назад, но все еще нежились в постели. Рэме принесла напитки: ей — освежающий белый чай, ему — его любимый кофе. Поднос с уже опустевшими чашками стоял на полу возле кровати. И хотя пить, не вставая с ложа, было не слишком-то удобно, зато крайне приятно и уютно. Тем более что Лиммена нечасто просыпалась в таком светлом, безмятежном, умиротворенном настроении, как сегодня. Ей даже не хотелось заводить этот неудобный разговор, нарушать спокойствие этого утра и огорчать любовника, но она и так откладывала его уже третий день.

— Обо всем, о чем захочешь, — мягко ответил он, накрутив на палец прядь ее волос.

— О твоем слуге.

— А что с ним? — нахмурился юноша, и его рука, играющая с прядью ее волос, замерла, на лице застыла неуверенность, она же прозвучала в голосе. — Почему ты вдруг снова им интересуешься?

Лиммена так и знала, что Вильдэрин отзовется на ее вопрос беспокойством и ревностью. С неудовольствием отметив, что оказалась права, она поморщилась, чем только усугубила смятение любовника. Он всегда чутко улавливал даже тень раздражения на ее лице и, если это раздражение хотя бы косвенно относилось к нему, сразу же делался мнительным и тревожным. Лиммена поспешила его успокоить:

— Интересуюсь, потому что не доверяю ему. Кое-что в его словах не сходится, и это меня смущает, ведь он довольно близко подобрался к тебе, а значит, и ко мне. Поэтому расскажи мне все, что о нем знаешь, все, что он тебе когда-либо рассказывал.

Растерявшийся юноша сел на кровати.

— Я знаю немногим больше, чем ты… — проговорил он и ровным голосом перечислил: — Он был рабом в Отерхейне с детства. Иногда он скучает по этой стране. Он выучил наш язык, когда прислуживал детям какого-то вельможи и присутствовал при их занятиях. Шрамы у него оттого, что его множество раз били хлыстом. И много раз перепродавали разным господам, однажды даже отправили… — Вильдэрин запнулся и помедлил, будто прикидывая, стоит ли заканчивать фразу. Под требовательным взглядом Лиммены все-таки решился: — Однажды отправили в публичный дом. Несколько раз перепродавали в Эшмире, а оттуда он уже попал сюда. В детстве у него был брат, который погиб.

— Каким образом погиб?

— Не знаю… он не говорил.

— Тебе не кажется это странным, мой милый? Он довольно долго находится подле тебя, а знаешь ты о нем так мало… Одни только общие сведения и никаких подробностей. Разве так рассказывают о себе?

— Айн не слишком-то болтлив, — пожал плечами юноша. — Он больше слушает, чем рассказывает.

— Вот именно! — воскликнула Лиммена и, поднявшись с кровати, обошла ее.

Любовник повернулся вслед за ней, опустил ноги на пол и тоже встал. Покрывало соскользнуло с его бедер, и она невольно залюбовалась его поджарым гибким телом. Но нет, сказала себе царица, сейчас не время для любовных утех. Она мотнула головой и повторила:

— Вот именно. Как знать, отчего он так внимательно тебя слушает. Кто он вообще? Может, и вовсе лазутчик?

— Почему ты так считаешь, моя прекрасная госпожа? — в недоумении вопросил Вильдэрин.

— Да потому что он солгал! И тебе, и нам всем. Никакой он не раб с детства. Он родился и вырос свободным. Возможно, и сам был господином. Не знаю как насчет остального: избиений, перепродаж, публичного дома — может, это и правда. Да только не с детства.

И Лиммена поделилась с Вильдэрином своими догадками и теми наблюдениями, из которых они родились.

Юноша в задумчивости прикусил губу и опустил взгляд в пол, будто что-то вспоминая. Наконец снова взглянул на Лиммену и осторожно, медленно произнес:

— Если это так, то кое-что мне стало понятнее… Не знаю, как объяснить, но иногда я чувствовал что-то такое в его взгляде или жестах, что-то едва заметное, настолько слабо уловимое, что мне казалось, будто я все придумываю… и мне только мерещится, что его якобы задевает обязанность прислуживать мне. Тем более что он всегда выполнял мои поручения без нареканий. И я уверен, что никогда не желал мне зла. Ведь тогда, на празднике, пусть по ошибке, но он и правда хотел меня спасти!

— Или себя? — усомнилась Лиммена. — Где бы он оказался, если бы ты погиб? Снова в невольничьих залах, став одним из многих?

— Нет, я в это не верю, — с убежденностью сказал юноша, покачав головой. — Я думаю, он был искренен в своем порыве.

— Радость моя, ты слишком хороший, — она погладила его по щеке, — и поэтому не можешь заподозрить у других злого умысла. Как он попал сюда, к нам, ты знаешь?

— Да, любимая моя, знаю, — обрадовался Вильдэрин, что наконец-то может ответить точно. — Его купил советник Ниррас у кого-то из своих знакомых купцов и преподнес тебе в дар.

Как только он это сказал, Лиммена вспомнила: и верно, среди даров Нирраса был красивый светловолосый раб, но тогда она едва обратила на него внимание. Значит, вот кого надо поспрашивать об Айне — своего военного советника.

— Что ж, я спрошу и его тоже, — пробормотала она и громче добавила: — А потом отправлю тебя к нему или его к тебе, чтобы вы вдвоем тоже пообщались насчет всего этого.

Она приблизилась к Вильдэрину, огладила его плечи, но отстранилась, как только он захотел обнять ее в ответ.

— Тебе пора идти, — сказала она, коротко коснувшись его губ поцелуем. — И пока что не говори Айну о нашем разговоре.

— Разумеется. Я не скажу, — пообещал Вильдэрин и огляделся в поисках одежды.

— Там! — засмеялась Лиммена и кивнула в противоположную от кровати сторону, где частью на полу, частью на тахте лежали их шелковые одеяния.

Юноша улыбнулся в ответ и, воскликнув «точно!», пошел одеваться.

* * *

День подкрадывался к полудню, осенние дожди еще не зачастили, и солнечные лучи проникали в комнату, подсвечивая висящую в воздухе пыль. Ниррас сидел за столом и в нетерпении постукивал пальцами по дубовой столешнице, ожидая, когда придет царский наложник. Хотя до назначенного времени оставалась еще четверть часа, советник считал, что мальчишка непозволительно опаздывает. По его разумению, раб уже должен был стоять под дверью и смиренно ждать, пока его пригласят войти. Но вместо этого получилось так, что это Ниррас ждал балованного невольника, а не наоборот.

«Наряжается он там, что ли», — с брезгливостью подумал мужчина.

Накануне царица расспрашивала об Айне и своего любовника, и своего советника. Благо, что Ниррас давно подготовился к такому варианту и знал, что ответить. Более того, если бы Лиммена не догадалась сейчас, он бы сам в ближайшие месяцы намекнул ей на благородное происхождение ее раба. Это отвечало их с Гилларой замыслу.

Вчера, выслушав царицу, Ниррас «признался» ей, что просто не придавал значения прошлому Айна, не спрашивал о нем и вообще купил чуть ли не в довесок к двум сестрам-танцовщицам и редким драгоценностям. Но обязательно все выяснит, расспросит своего друга-купца и допросит самого Айна, если понадобится. И как же Великая наблюдательна и умна, что из-за парочки просчетов этого лгуна заметила неладное. И конечно же, она права: если невольник и впрямь был знатным отерхейнцем, то, с одной стороны, он может представлять угрозу. Но с другой, может быть и полезен, и надо бы выяснить, как он вообще оказался в рабстве. Если этот человек впал в немилость к Элимеру, то можно использовать его на благо Иллирина, выяснить что-то нужное относительно кхана и его приближенных.

Заронив эту мысль в голове правительницы, Ниррас предложил завтра же поговорить со своим другом-купцом — на его роль мужчина давно уже подобрал верного ему человека. Также он с готовностью согласился побеседовать с ее наложником в ответ на ее же замечание, что сама она могла что-то упустить из его рассказа.

«Еще бы ты не упустила, — с презрением думал Ниррас. — Когда ты с этим своим щенком, похоть не дает тебе мыслить здраво».

Что она нашла в никчемном рабе, советник не очень-то понимал. Предыдущий ее любовник, Краммис, казался ему куда более достойным. По крайней мере, он был свободным зрелым мужем и умел управляться с оружием, а не только со своим фаллосом. Даже Айн-Аданэй хоть и раздражал Нирраса еще с первого дня знакомства, но все-таки вызывал больше уважения. Пусть он тоже выглядел слишком смазливым и порою почти таким же изнеженным, как Вильдэрин, но все-таки еще он был кханади Отерхейна, а значит, наверняка неплохим воином и наездником, понимающим в политике и войне. А то, что этот кханади сумел довольно долго и успешно притворяться рабом по рождению, говорило также о его гибкости, способности унять спесь и поступиться сиюминутным ради будущего.

Айна советник тоже пообещал допросить и дал царице слово, что допытает его со всем пристрастием.

В дверь постучали, и Ниррас отвлекся от мыслей.

— Войди! — крикнул он.

Как он и думал, то царский любовник наконец-то соизволил явиться. Закрыв за собой дверь, шагнул вперед и поклонился.

— Да будут благосклонны к тебе боги, господин советник. Мне сказали, что ты желал меня видеть. Чем я могу тебе услужить? — мелодичным, приятным голосом произнес он.

Разодетый юнец, что ни говори, все-таки безукоризненно умел вести себя с высокородными вельможами. Впрочем, все царские невольники, взращенные во дворце, умели и это, и многое другое, отчего и стоили целое состояние. Иначе было не окупить затрат на их обучение и воспитание. Хотя Ниррас никогда этого не понимал, чем и отличался от большинства своих соотечественников.

— Здравствуй, Вильдэрин. Присаживайся, — сказал он, указывая на скамью у стола.

Невольник занял предложенное место с легкой улыбкой, чуть склонив голову и опустив глаза. В том, что юнец уже знал, что ему станут задавать вопросы, и имел представление, о чем они, мужчина не сомневался. Но, безупречно выдрессированный, раб не подал виду, что знает, и терпеливо ждал, пока Ниррас сам заведет беседу.

— Расскажи мне, пожалуйста, все, что тебе известно о твоем прислужнике Айне, — начал мужчина, стараясь быть вежливым и благожелательным: все-таки мальчишка любимец царицы и потому надо с ним аккуратнее. — Что он тебе рассказывал, на что ты сам обратил внимание? Может, какие-то странности, обмолвки, что-то еще?

— Великая уже спрашивала меня об этом, — все тем же певучим голосом и с той же любезной улыбкой сказал Вильдэрин, — и вряд ли я смогу добавить что-то новое. Но я постараюсь.

Ничего нового, чего советник не слышал бы от царицы, юнец и впрямь не добавил, но Ниррасу это было и не нужно. В конце концов, он и так знал об Айне больше, чем все обитатели дворца вместе взятые. Однако старательно изображал заинтересованность, задавал уточняющие вопросы и делал вид, будто обдумывает ответы.

Когда беседа подошла к концу, Вильдэрин спросил:

— Я верно понимаю, что должен скрывать наш разговор от Айна и вести себя с ним как обычно?

— Уже нет, — махнул рукой Ниррас. — Как сам пожелаешь, можешь и не скрывать. Все равно на днях мы с Великой будем говорить с ним лично, поэтому неважно.

На самом деле советник хотел бы, чтобы Вильдэрин поведал Айну об их беседе, и тот успел бы подготовиться к расспросам царицы. Потому что, Ниррас не сомневался, правительница пожелает первая говорить с отерхейнским невольником.

* * *

К послеполуденному часу Аданэй уже застелил кровать Вильдэрина и свою, разложил по местам его вещи и украшения, протер пыль с полок и статуэток, соскоблил налипший на подсвечники и канделябры воск. Теперь он собирался перекусить, побродить по саду и отдохнуть, пребывая в твердой уверенности, что раньше вечера юноша не вернется. В последнее время тому взбрело в голову учить сайхратское наречие, и он чуть ли не каждый день посещал учителя — какого-то писаря из Сайхратхи. Аданэй слабо понимал, зачем парню это нужно, учитывая, что вряд ли он когда-нибудь окажется в другой стране. Он и дальше Эртины и царского дворца вряд ли когда-нибудь окажется.

Аданэй уже хотел выйти из покоев, как вдруг дверь отворилась ему навстречу, и на пороге возник Вильдэрин. Не говоря ни слова, прошел вглубь комнаты и не опустился — рухнул на стул у зеркала, порывистым движением вынул из тяжелого узла волос на затылке янтарные шпильки и спицы и отбросил их в сторону. Встряхнул головой, и волосы рассыпались по плечам.

Что-то случилось, понял Аданэй: юноша со вчерашнего дня вел себя странно и был молчаливее обычного. Но допытываться он сейчас не стал, вместо этого приблизился к нему со спины, сгреб со стола шпильки и, убрав в ларец, спросил:

— Ты сегодня собираешься еще куда-нибудь?

Тот покачал головой, и Аданэй по привычке, уже почти безотчетной, наскоро расчесал его волосы и собрал в простой, ничем не украшенный хвост.

Вильдэрин смотрел на него через зеркало не так, как обычно. Слишком внимательно и пристально, будто следя, наблюдая. И вдруг спросил:

— Скажи, Айн, тебе сложно прислуживать мне? Прислуживать рабу? — Он провернул кольцо на пальце, дотронулся до тонкого ошейника и уточнил вопрос: — Это сильно тебя унижает? — тут же сам на него ответил: — Наверняка унижает.

— О чем ты? — спросил Аданэй, плотнее обвязав кожаный шнурок у основания его волос. — Ты ведь уже задавал этот вопрос, еще в первый день знакомства. И я сразу ответил, что ничуть. Почему ты снова спрашиваешь?

Вильдэрин вдруг обернулся так резко, что Аданэй отпрянул. Прищурившись и поджав губы, юноша прошипел:

— Потому что ты мне солгал. О своем прошлом. И боги знают, о чем еще. — Разозленный, он встал и надвинулся на слугу, сверкая глазами. — Кем же ты был, что теперь из-за тебя меня допрашивает советник Ниррас?

Аданэй растерянно сморгнул. Еще ни разу он не видел юношу таким. Случалось, что тот раздражался, возмущался чем-то или вел себя отстраненно. Но чтобы так гневался — ни разу.

Сейчас было неважно, что именно узнал Вильдэрин и каким образом — главное, что ему стало известно: слуга соврал о своем происхождении. Отпираться теперь было бессмысленно, как и оправдываться. Лучше было выдать ему ту полуправду, которую они с Ниррасом и Гилларой придумали еще тогда, в провинции Якидис, и постараться при этом быть убедительным.

Пока Аданэй судорожно соображал, что и как ответить, Вильдэрин смерил его уничижительным взглядом.

— И много у тебя самого было рабов, Айн?

— Достаточно! — отрезал Аданэй, с вызовом посмотрев ему в глаза. — Я не считал.

Юноша не ожидал такого ответа и немного опешил, но быстро пришел в себя.

— И чего же еще я о тебе не знаю? Тебя хотя бы правда зовут Айн?

— Правда. Почти все, что я рассказывал — это правда.

Вильдэрин иронично вскинул брови.

— Предлагаешь поверить тебе еще раз? После того как ты соврал мне в первый же день?

— А что еще, по-твоему, я мог тогда сделать?! — воскликнул Аданэй, негодующе воздевая руки: он решил, что так лучше, чем лепетать оправдания. — Я тогда даже знать не знал, кто ты вообще такой, что ты за человек! Думаешь, я мог открыть незнакомцу, что был отерхейнским вельможей? Да за мою голову там, в Отерхейне, назначена награда! Откуда мне было знать, что ты не доложишь об этом царице, а она не решит выдать меня кхану в обмен на… да на что угодно!

— Ладно. Это разумно, — согласился Вильдэрин, но тут же добавил: — Однако тебе ничто не мешало признаться мне позже. Но ты этого не сделал.

«А вот теперь время оправдываться», — подумал Аданэй.

— Тут ты прав, — вздохнул он, опуская глаза. — Даже не знаю, почему я этого не сделал… Наверное, просто струсил. Всегда сложно признаваться в собственной лжи, и я опасался, что ты станешь винить меня, вот и… Если сможешь, прости меня за эти опасения, ведь ты никогда не давал мне повода так думать, никогда не обвинял меня. И прости, что скрыл от тебя правду о своем прошлом. Но в основном я тебе не врал. С тех пор как я стал рабом, меня и правда много раз перепродавали и наказывали, ведь я, по их мнению, вел себя слишком нахально. — Аданэй снова поднял взгляд. Юноша стоял, нахмурившись, но слушал внимательно и выглядел куда спокойнее, чем несколько минут назад. — Ты спрашивал, было ли для меня унизительным служить тебе? Да. Поначалу — да. Я постоянно испытывал это чувство. Ровно до того дня, когда меня отравили. Тогда мне показалось, что ты видишь во мне не только бесправного прислужника. Понимаю, что теперь ты можешь мне не поверить, но все-таки знай: с тех пор как я угодил в рабство, знакомство с тобой и это услужение — лучшее, что со мной случилось.

— Ох, Айн, — выдохнул Вильдэрин и отошел от него, отвернулся к окну, тревожным движением теребя серьгу в ухе. — Ты прав, теперь я уже не знаю, могу ли тебе верить. Помнишь, я предупреждал, что если ты обманешь меня или предашь, то я отошлю тебя прочь?

— И ты это сделаешь? Прогонишь? — поспешно спросил Аданэй, обеспокоенный его словами. Он очень не хотел терять его расположение. По многим причинам. Потому что это было попросту невыгодно, потому что окончательно отрезало путь к Лиммене, и потому что он успел по-своему привязаться к Вильдэрину.

— Не знаю пока, — снова вздохнул юноша, поворачиваясь к нему. — Сначала с тобой поговорят царица и советник. А потом… потом видно будет. Но в любом случае, если ты действительно хочешь остаться, то должен все мне рассказать. Сейчас.

Он опустился на скамью и выжидательно, требовательно на него уставился. Аданэй, памятуя слова Вильдэрина, что он не любит, когда над ним нависают, подтянул к себе одну из подушек и уселся на полу напротив него.

Тщательно выверяя сказанное, стараясь казаться искренним, он поведал юноше всю ту историю, которую они придумали с Ниррасом и Гилларой. Вильдэрин слушал молча, когда же Аданэй закончил, сказал только:

— Понятно, — и снова замолчал.

— Как ты вообще узнал? — спросил Аданэй, чтобы возобновить разговор.

— Великая заметила, что твое поведение не соответствует твоим словам.

— А что не так с моим поведением?

Вильдерин глянул на него в насмешливом недоумении. Но хотя бы улыбка на губах появилась, пусть ее и сложно было назвать доброй.

— Ты что, правда не понимаешь? Вообще-то я в тот вечер сам должен был что-то заподозрить, но был настолько счастлив видеть Великую, что, кажется, никого, кроме нее, не замечал. Иначе, наверное, сделал бы выводы… Когда ты отказался подчиниться, то повел себя так вызывающе, как никогда не пришло бы в голову ни одному из тех, кто в рабстве с детства. Такие, как мы — как я, даже если и попытались бы возразить, то совсем по-другому, другими словами, с другой интонацией.

— И как бы ты это сказал на моем месте? — полюбопытствовал Аданэй.

— Не знаю наверняка, — пожал плечами юноша, — ведь я, к счастью, не был на твоем месте, меня не пытались кому-то передать или подарить… Но я точно выразился бы как-то иначе. Осторожнее. Чтобы мои слова походили на просьбу, а не на прекословие. Но я-то всегда был рабом и знаю, что таким, как мы, дозволено только просить. Не требовать. — Он криво усмехнулся. — Но ты другое дело, да? Тебе сложно смириться, что кто-то может распоряжаться тобой, не спрашивая твоего согласия.

— Сложно, — не стал спорить Аданэй, — но все-таки за несколько лет я немного привык. И дело не только в этом. Еще и в том, что тот разговор, когда Рэме, Уссанга и царица обсуждали, когда и кому меня передать… Это все очень напомнило мне время, проведенное в публичном доме. Мне до сих пор больно от тех воспоминаний, они меня преследуют, я мечтаю от них избавиться, но они все равно снятся мне в кошмарах! И тогда я просыпаюсь и долго не могу снова заснуть. А тут вдруг этот разговор… и я как будто снова вернулся туда.

— О, Айн, что же там с тобой творили?! — сочувственно воскликнул Вильдэрин. — Даже не представляю!

— Всё ты представляешь! — огрызнулся Аданэй, посмотрев на него в упор, но тут же отвел взгляд и смягчил свой ответ горькой усмешкой. — Что, по-твоему, творят в публичных домах? То и творили. Или ты жаждешь покопаться в подробностях?

— Нет, нет конечно! — замотал головой смутившийся юноша. — Я даже и не думал.

Аданэй вздохнул с облегчением: кажется, ему удалось сыграть на сострадательности Вильдэрина, а потом заставить его испытать неловкость за собственные слова. Теперь он вряд ли прогонит своего слугу Айна и, вероятно, скоро перестанет злиться, если уже не перестал. Гадко, конечно, и скверно пользоваться его отзывчивостью, но ведь Аданэй заранее знал, что на этом пути придется лицемерить, лгать и даже предавать. Так что поздно раскаиваться.

Несколько минут они оба молчали, смотря в разные стороны. Наконец Вильдэрин сказал:

— Айн, если тебе не сложно, то спустись в купальни и распорядись, чтобы к вечеру их для меня приготовили.

— Конечно, с радостью.

«Я прощаю тебя» и «Спасибо» — означали это поручение и этот ответ, и Вильдэрин с Аданэем оба это понимали.

* * *

Айн стоял во внешних — приемных — покоях с видом настороженным и заинтересованным. Хотя смотрел он, как и положено, в пол, страха, который Лиммена думала увидеть, на его лице не было.

Она молчала, выжидая. От стены к столу прожужжала быстрая муха, уселась на заляпанный воском канделябр. Проследив за ее полетом, царица перевела взгляд на огромное витражное окно, откуда, преломляясь, падали утренние лучи, играя золотом в длинных волосах невольника и рассекая пополам темную скамейку, где обычно сидели посетители и просители.

— Подойди ближе.

Раб приблизился к резному креслу на возвышении, где она сидела, но сделал это слишком расслабленно, недостаточно робко и смиренно. Это вызвало у Лиммены неясное поначалу раздражение, хотя стоило ей задать себе вопрос о его причине, и тут же все стало ясно. Ведь если она не ошиблась, то перед ней стоял не просто раб, а вельможа из Отерхейна, а значит, ее враг. Это сейчас степняк утратил силу и власть, а прежде наверняка, как и прочая тамошняя знать, с алчностью хищника зарился на иллиринские земли и богатства, жаждая их заполучить.

— На колени! — велела царица.

Раб послушался, но снова не так, как ей бы хотелось. Вместо того чтобы пасть на колени, он преклонил колено. Одно. Как делают и благородные иллиринцы. Но если она вздумает его сейчас отчитывать и поправлять, то сама будет выглядеть глупо: правительница, укрощающая невольника — какая пошлость!

— Теперь отвечай: кто ты? — спросила Лиммена.

— Мое имя Айн, и ныне я твой раб, владычица, — ответил он, чуть склонив голову. Светлые пряди упали на лицо, скрыв его на несколько мгновений: ей отчего-то подумалось, что таким образом он спрятал насмешку во взгляде. Но вот отерхейнец снова поднял голову, посмотрев ей прямо в глаза. — Но Великая ведь спрашивала не об этом? Тогда о чем?

— В тебе слишком много спеси, — процедила Лиммена. — И как только Вильдэрин тебя терпит?

— Наверное, с трудом. И я очень благодарен ему за это.

— Еще бы ты не был благодарен, — фыркнула она и вновь приняла суровый вид. — Рассказывай, кем ты был там, в Отерхейне. И да, можешь подняться, — смилостивилась она, сопроводив свои слова легким движением пальцев, лежащих на подлокотнике кресла. — Довольно пресмыкаться.

Айн не только встал, но еще и шагнул вперед, так что ей пришлось вытянуть руку в запрещающем жесте. Видит великий Суурриз, повелевающий солнцем и небесами, этот дикарь испытывал ее терпение!

— Великая, вероятно, поняла, что прежде я слукавил, говоря о своем прошлом?

— Слукавил? Да нет, ты попросту солгал.

— Прости, моя владычица. Конечно, так и есть, — с виноватым видом вздохнул Айн.

С притворно виноватым, мысленно отметила Лиммена. Она не сомневалась, что если степняк из-за чего-то и раскаивался, то лишь из-за того, что его ложь вскрылась.

— В этот раз я желаю услышать правду, и моли всех богов, чтобы я тебе поверила.

— Я больше не солгу тебе ни единым словом, Великая, — с убежденностью сказал он и, немного помедлив, заговорил снова: — Когда-то меня звали Айн из рода Улгру, моя владычица. Мой отец был одним из младших советников кхана Сеудира по торговым делам. Мой старший брат — его наследник — служил в казначействе. Мне как младшему в семье полагалось посвятить себя воинскому делу, и несколько лет я водил конную сотню.

— И как же ты из отерхейнского сотника превратился в раба?

— После смерти нашего повелителя, кхана Сеудира, власть захватил его сын Элимер. Я и моя семья, как и многие другие благородные вельможи, воспротивились этому. Мы поддерживали другого наследника, кханади Аданэя, но Элимер убил и своего брата, и почти всех его сторонников. И всю мою семью тоже… даже мою безобидную маму. — Айн прикусил губу и на миг зажмурился, будто пытаясь совладать с чувствами. — Мне удалось скрыться и бежать. Я бежал на юго-восток, в Эхаскию, но в Ничейных землях нарвался на разбойников. Насмешка Ханке-плута, не иначе, что они продали меня в ту самую Эхаскию, куда я так стремился, — он усмехнулся. — Но там я не задержался. Очень скоро человек, который меня купил, решил, что с таким брыкливым рабом слишком уж много возни и никакого проку, поэтому продал меня перекупщикам.

— Прекрасно его понимаю! — ухмыльнулась Лиммена. — Однако продолжай.

— Да на этом, в общем-то, история почти заканчивается. Меня отправили в Эшмир, и там тоже несколько раз перепродавали. В разные места, разным людям. Предпоследним из покупателей стал иллиринский купец, господин Гуизар, он и привез меня сюда. А потом господин Ниррас выкупил. Так я и очутился в твоем дворце, Великая.

— И оказался настолько везучим, что сразу же попал в услужение к снисходительному и великодушному Вильдэрину, — протянула царица, глядя на него с хладнокровной усмешкой. — Хочешь сказать, то была случайность?

— Так и есть, Великая! — пылко воскликнул Айн. — И я каждый день благодарю за нее богов! Вильдэрин по случайности на меня наткнулся, и я тогда понятия не имел, кто он такой.

— И как же так вышло, что ты, бывший отерхейнский сотник и настолько брыкливый раб, что от тебя постоянно избавлялись господа, вдруг с такой легкостью начал прислуживать другому рабу?

Айн нахмурился, потер бронзовый ошейник, затем ответил:

— Я начинал служить с тяжелым сердцем, не с легкостью. Но Вильдэрин всегда был добр и терпелив со мной и относился с пониманием…

— О да, это он умеет, — обронила царица.

— Ну и к тому же, ко времени, когда я попал к нему, я уже… как бы это сказать… немного пообтесался.

— Недостаточно. Я бы на его месте точно отправила тебя с глаз долой, невзирая на все твои слезливые рассказы.

Айн ничего ей на это не ответил, но вообще-то нельзя было сказать, что Лиммену совсем уж не проняла его история. В конце концов, она представляла, что такое потерять сразу всех родных: ей было чуть больше двадцати, когда родителей и брата с сестрой унесла оспа. Но Лиммену хотя бы маленькая дочка утешала, а у этого Айна совсем никого не осталось. Однако все это не служило поводом проявлять к нему снисхождение и сочувствие. Он нужен был для другой задачи, но для этого прежде должен был всецело предаться ей, покориться по-настоящему, а не только на словах.

— Ну и почему ты всем солгал? Ниррасу, мне, Вильдэрину и всем остальным?

— Сначала боялся, что меня выдадут Элимеру, а лучше уж рабство на чужбине, чем попасть в руки узурпатора живым. А потом… Потом поздно стало признаваться…

— А сейчас почему не боишься, что мы тебя выдадим?

Айн пожал плечами.

— Не знаю… Не то чтобы совсем не боюсь. Просто думаю, что Великой не будет от этого никакой выгоды.

— Но послушай, ведь прошел уже не один год, — вкрадчиво заговорила царица, желая проверить, так ли сильно он настроен против кхана, как утверждает. — Элимер давно подавил мятежи и казнил заговорщиков. Если ты сейчас вернешься в Отерхейн и покаешься, присягнешь ему в верности, то, может, он тебя простит? Если хорошо попросишь, то при некоторых условиях я могу отпустить тебя на родину.

Во взгляде Айна, обращенном на нее, полыхнула такая злоба, что Лиммена внутренне поежилась, хотя злоба эта и не была направлена на нее.

— Я ненавижу Элимера. Он лишил меня семьи и дома, он превратил меня в раба. Я не нуждаюсь в его прощении. Я ненавижу его и сам никогда не прощу. Я убью его однажды. Пусть я отерхейнец, но желаю его смерти крепче любого иллиринца.

Выслушав эту тираду, Лиммена некоторое время молчала, затем поднялась с кресла, спустилась с возвышения и приблизилась к невольнику, остановившись всего в шаге от него.

— Тогда, может быть, мы поможем друг другу одолеть общего врага. Но прежде тебе придется доказать мне свою полную преданность.

Она строго посмотрела ему в глаза, и он ответил ей таким же прямым взглядом.

— Ради этого я готов на все, Великая.

Его фразу можно было расценить и как готовность доказать свою преданность, и как готовность ко всему ради мести Элимеру. Вероятно, степняк намеренно построил ее так, чтобы допустить двоякое толкование.

Все-таки, невзирая на покорные речи, чувствовались в светловолосом красавце некая самоуверенность, заносчивость, которая едва заметно, но проявлялась в жестах, интонации, взгляде. Вильдэрин тоже умел, если надо, принять высокомерный вид, но только не с ней.

Прежде у Лиммены не было невольника из Отерхейна. Неудивительно: в последние десятилетия все те, кто осмеливался напасть на воинственную страну, терпели поражение, возвращаясь изрядно потрепанными. Бывало, конечно, что некоторые степняки все-таки оказывались в плену или рабстве, но вельмож отерхейнцы быстро выкупали или обменивали, а простолюдины попадали куда угодно, но никак не в царский дворец Иллирина: неотесанным варварам с грубоватой внешностью здесь точно было не место.

Айн, однако, отличался от тех отерхейнцев, которых Лиммена видела прежде. Слишком уж странная для дикаря внешность: золотые волосы, утонченные черты и необычайные глаза: светло-серые, почти прозрачные у зрачка и темно-синие по ободку радужки. Слишком приятный голос и изысканные для степняка повадки. Все еще по-юношески стройный, он казался сильным и пластичным. Не Вильдэрин, конечно, но все-таки иметь такого невольника во дворце было не стыдно. Этим, вероятно, и объяснялось, что сейчас он находился здесь, а не трудился где-нибудь на злаковых полях.

Однако Айн должен был раз и навсегда уяснить свое место. Это было важно и потому, что он бывший свободный господин, и потому, что отерхейнец. Лиммена никогда не сможет доверять такому человеку, если прежде он не проявит безусловную покорность.

Она решила начать с малого.

— Не так давно, Айн, ты осмелился мне перечить. Но ты это исправишь, правда? — Окинув его насмешливым взглядом, она вернулась в кресло и велела: — Ты предупредишь Вильдэрина и тотчас же отправишься к Рэме. Скажешь ей, что я послала тебя для нее, и проведешь с ней остаток дня и ночь таким образом, каким она пожелает. И сейчас я хочу услышать от тебя «конечно, Великая».

— Прости, Великая. Я не смогу исполнить этот приказ.

Лиммена сжала подлокотники кресла и подалась вперед.

— Я могу заставить.

Степняк недоуменно нахмурился.

— Извини, моя госпожа, но… как? Велишь связать и доставить в ее комнату?

— Почему бы и нет. — Она снова откинулась на спинку кресла. — Но если Рэме тебя не захочет, то я просто выдам тебя Элимеру.

— Великая! — выдохнул Айн. — Молю, выслушай меня!

Он снова рухнул на одно колено, и Лиммена милостиво кивнула: в конце концов, любопытно, что еще выдумал наглый дикарь.

— Моя владычица, я понимаю, что у тебя есть все основания не верить мне и требовать доказательств покорности! Но умоляю, не принуждай меня к этому! Я не смогу подчиниться, а ты не сумеешь мне этого простить! Ты можешь, конечно, выдать меня Элимеру, но что тебе это даст? Ведь это не заставит его покинуть захваченный Антурин или отступиться от желания овладеть Иллирином. Я же буду тебе куда полезнее здесь, я очень постараюсь быть настолько полезным, насколько возможно! — Он помедлил и неуверенно добавил: — Разве только у него в заложниках находится кто-то из иллиринской знати, тогда меня можно было бы обменять. Но я не слышал о таких людях.

Лиммена смотрела на него с видимым равнодушием, хотя в душе сплетались досада, раздражение, любопытство, азарт и здравый расчет.

— Какая длинная речь, — проронила она. — И все ради того, чтобы не достаться Рэме? Почему? Многие мечтали бы оказаться на твоем месте. Она молода, красива, умна, образованна, еще и близка ко мне, а значит, обладает некоторой властью. Вильдэрину же ты согласился служить.

— Да, но… не таким же образом, — пробормотал он и, кажется, изрядно смутился.

— Не таким, — согласилась Лиммена, не удержавшись от ехидной улыбки. — Ты не хочешь, чтобы я отдала тебя Рэме, потому что с тобой так поступали в публичном доме? И ты не хочешь повторения?

— Что? — он поднялся, растерянно воззрившись на Лиммену. — Это Вильдэрин сказал? Он не должен был…

— Конечно, должен, — отмахнулась царица, довольная, что попала в цель. Она наобум высказала предположение, что его непонятное сопротивление связано с воспоминаниями о доме развлечений, и угадала.

— Меня нельзя просто так… передавать… из рук в руки, — тихо, едва ли не шепотом произнес он, опустив глаза.

— Ну разумеется можно! — хохотнула Лиммена. — Ты же раб, а с рабами именно так и поступают. Но я позже решу, как с тобой быть. А пока… пока пусть остается как есть. В скором времени тебя допросит советник Ниррас, советую быть с ним предельно откровенным и рассказать все подробности об Отерхейне и не только, которые он только пожелает услышать.

— Конечно, Великая, — поклонился Айн, наконец-то произнеся те слова, которые она хотела услышать от него намного раньше.

— Все, ступай! — махнула Лиммена рукой, и степняк, снова поклонившись, попятился к выходу.

Аданэю казалось, что он идет по натянутому над пропастью канату.

С одной стороны, ни в коем случае нельзя было подчиняться унизительному приказу, иначе Лиммена никогда не посмотрит на него как на знатного, пусть и пленного вельможу — а это, как ни крути, едва ли не единственное его преимущество перед Вильдэрином. И если он его не использует, то царица вряд ли заинтересуется им как мужчиной.

С другой стороны, важно было не переусердствовать в неповиновении, чтобы не разгневать царицу по-настоящему. Иначе неизвестно, чем это обернется. Элимеру она, конечно, его не выдаст и не казнит — Ниррас не позволит, что-нибудь да придумает. Да и сама она достаточно умна, чтобы не отказываться от человека, способного поделиться сведениями об ее главном враге. Но вот сослать его вниз, подальше от своего любимца, к остальным рабам, она вполне может.

Один неверный шаг мог все испортить, но, похоже, Аданэю удалось удержаться на грани. Царица рассердилась, но не слишком: куда сильнее, как ему показалось, были ее любопытство и удивление. Она смотрела на него, как на гостя из иного мира, которым он отчасти и являлся.

Правители и знать Иллирина и Отерхейна почти не взаимодействовали друг с другом лично, а потому зачастую находились в плену собственных представлений и предубеждений, основанных на донесениях лазутчиков и чиновников. Так, иллиринцы считали отерхейнцев отсталыми дикарями, полукочевниками, только недавно освоившими письменность. Отерхейнцы же полагали, что иллиринцы народ изнеженный, слабый, разбалованный богатством и погрязший в разврате. И те, и другие в основном ошибались, хотя разница между двумя народами и впрямь была велика. Потому-то Лиммена и смотрела на Айна с тем любопытством, с каким смотрят на диковинное животное. По крайней мере, именно так Аданэй расценил ее взгляд.

Когда он вышел от царицы — не наказанный, отпущенный — то за спиной будто крылья выросли от радости. Казалось, что ему помогают сами боги. Губы расплывались в улыбке, на плечи навалилась приятная тяжесть облегчения.

Он отошел от покоев правительницы на несколько десятков шагов, все еще испытывая головокружительную радость, и как раз в эту минуту столкнулся с Рэме и услышал ее отвратительно-приторный голосок:

— Ты выглядишь таким счастливым, Айн. Что-то случилось? Неужели Великая была настолько милостива, что пощадила тебя?

— Прекрати! — отмахнулся он, норовя продолжить путь.

Но Рэме не была бы собой, если бы позволила ему это сделать.

— Или она просто отложила наказание? Я могу у нее поинтересоваться, хочешь?

— А за что ей меня наказывать? — буркнул Аданэй, прикидывая, знает ли Рэме о его лжи и если да, то кто ей сказал: Вильдэрин или сама царица.

— Дай подумать… Например, за твою дерзость на празднике. — Она приблизилась к нему почти вплотную и ткнула пальцем в грудь. — Или за твой обман. Не забывай, что я близка к Великой и многое узнаю одной из первых.

«Значит, царица сказала. Ну или эта мерзавка сама подслушала».

— Хорошо, Рэме, — вздохнул он, как бы признавая поражение. — Ты права. Великая действительно хотела меня наказать. Знаешь как? Тобой. Это ты должна была стать моим наказанием. Но, к счастью, повелительница решила, что такая кара чересчур жестока, по-настоящему ужасна. — Он наклонился к лицу служанки и доверительно понизил голос: — Тебя и врагу не пожелаешь, девочка. Владычица тоже это понимает, вот и проявила ко мне сострадание. Хотя, может, какому-нибудь уродливому старику ты и подошла бы…

Глаза Рэме сверкнули, как острые льдинки, но язык по-прежнему источал мед:

— Да ты любимец удачи, Айн, раз принимаешь меня за страшнейшую кару. Ведь это означает, что ты никогда не ведал кары настоящей. О, я буду молить всеблагую Мааллису, чтобы ты и впредь ее не изведал. Хотя как знать, как знать, что ждет тебя в будущем…

Она елейно улыбнулась и ушла по коридору к покоям повелительницы.

Аданэй не сомневался, что мерзавка задумала какую-то гадость, она уже пыталась вредить ему по мелочи: то передаст несуществующий приказ, то «случайно» запрет дверь купальни, когда он там. Правда, до сих пор серьезных неприятностей ее мстительные проделки не доставляли, хотя и причиняли некоторые неудобства и вызывали досаду. Судя по всему, у девушки просто не хватало власти и возможностей, чтобы отомстить по-крупному, иначе она несомненно уже сделала бы это.

Хмуро глянув вслед уходящей Рэме, Аданэй отправился к себе. Приподнятое настроение улетучилось.

* * *

Две верные молчаливые служанки, Зияна и Танис, помогли царице переодеться. Вместо утреннего платья, светлого и легкого, ее облачили в тяжелое одеяние из красно-золотой парчи, обнаженные руки увили спиральными браслетами с крошечной рубиновой змейкой у запястья. В ушах покачивались такие же, с рубинами, серьги, а на пальцах сверкали перстни.

Это перед рабом Лиммена могла предстать в незатейливой одежде, простых украшениях и с незамысловатой прической, сейчас же она собиралась в залу собраний. В полдень там должен был состояться военный совет во главе с Ниррасом.

Зияна и Танис быстро управились и вышли, и сразу после них на пороге спальни появилась Рэме. Она встала позади скамьи у зеркала, где сидела Лиммена, и быстрыми пальцами расплела две ее косы, чтобы сделать прическу, подходящую для встречи с высокородными подданными.

Заниматься своими волосами царица доверяла только ей, любимой служанке, и обычно расслаблялась и закрывала глаза под ее сноровистыми руками и приятными прикосновениями. Но не сегодня. Из головы все еще не уходил разговор с Айном, царица все еще размышляла, как бы ловчее использовать его былое положение в отерхейнском высоком обществе. Словно отвечая ее мыслям, Рэме осторожно спросила:

— Моя владычица, тебя кто-то расстроил? Ты как будто чем-то обеспокоена.

— Немного… Хотя скорее озадачена. Что, так заметно?

— Нет. Просто я вижу тебя каждый день, Великая, и очень люблю тебя, поэтому подмечаю всякие мелочи.

— Я тоже люблю тебя, милая, — улыбнулась Лиммена.

— Я встретила Айна, когда он выходил из твоих покоев. Надеюсь, это не он тебя огорчил? Иногда этот парень бывает несносным.

— Не настолько, чтобы я огорчилась. Всего лишь немного озаботилась.

— Даже если он доставил тебе всего пару неприятных минут, это уже слишком много, Великая, — вздохнула служанка.

— Если при этом он все-таки окажется полезен, то как-нибудь я эти две минуты перетерплю.

— А, так вот что он имел в виду! — воскликнула Рэме, округлив глаза, и даже руки ее замерли.

— А что он имел в виду? — спросила царица, одновременно жестом давая понять, чтобы девушка пришла в себя и не медлила с прической.

— Он сказал, что ты ни за что его не накажешь, потому что он тебе очень важен и нужен, он для тебя очень полезен, и ты прекрасно об этом знаешь.

— Вот как? А с чего это у вас вообще зашел такой разговор?

— Ох, Великая, да это все мой проклятый язык, — покаялась девушка. — Надеюсь, ты меня за это извинишь. Айн шел по коридору уж больно счастливый, вот я и спросила, чему это он так радуется… Ну да, признаю, с издевкой спросила, ты же меня знаешь… Он огрызнулся, а я сказала, что таких грубых и дерзких неплохо бы отхлестать хворостиной. Он ответил, что это не мне решать, а я ему напомнила, что он и господам дерзил, еще тогда. Ну и вот, слово за слово… и потом он и выдал ту фразу.

Лиммена промолчала, наблюдая в зеркало, как Рэме обвивает множество тонких кос вокруг ее головы, а остальные волосы собирает в пышный узел высоко на затылке, украшает его спицами, шпильками и заколками.

Если что и осталось у Лиммены на память из юности, так это густые блестящие волосы, в которых было еще не так много седины. А вот свет глаз, гладкость кожи и привлекательные округлости тела похитила болезнь, унесли прожитые года. Особенно заметным это становилось рядом с юной служанкой, чья белая кожа сияла, глаза лучились, а движения казались легкими и будто невесомыми. Впрочем, царица знала, что за этой нежной хрупкой красотой скрывался расчетливый мстительный ум, и когда-то именно он стал одной из причин, по которой она приблизила девушку к себе.

Сейчас Рэме явно не просто так завела с ней этот разговор об Айне. Она чего-то хотела, о чем нельзя — не принято — просить господ напрямую. Самое забавное, что девушка отлично сознавала, что Лиммена об этом догадается. За столько лет — с самого детства Рэме — они вообще неплохо научились понимать друг друга, но ритуал общения между госпожой и служанкой оставался прежним. Оттого-то девушка и начала беседу издалека.

— Может, и не стоило проявлять к нему снисхождение, — сказала Лиммена. — Полагаешь, надо было приказать его высечь?

— О, Великая, лишь ты одна можешь это знать, — покачала головой девушка, но царица заметила промелькнувшую на ее лице злобную радость. — Я просто отметила, что он часто ведет себя неподобающе, однако не мне решать, что с этим делать… А ты сама как считаешь?

«Что ж, Рэме, — подумала царица, — пожалуй, я сделаю тебе этот подарок».

— Я думаю, что какое-нибудь наказание он точно заслужил. Так почему бы и не хлыстом?

Эта мысль действительно показалась Лиммене удачной. Мало того, что ей было приятно побаловать свою служанку, так еще и у Айна, глядишь, поубавится спеси. А то он слишком привык к безопасности, прислуживая Вильдэрину, и слишком смело себя держал.

Сегодня Лиммена отпустила его, потому что не смогла вот так сходу придумать подходящее наказание: выдавать его Элимеру или связанным доставлять в комнату Рэме было бы глупо, а нехитрая мысль о том, чтобы его высечь, просто не пришла ей в голову. Царица уже и не помнила, когда в последний раз отдавала подобный приказ. Безусловно, рабов карали и таким образом, но для этого не требовалось личного распоряжения правительницы, и обычно она знать не знала, кого, за что и каким образом наказывают. Сейчас же, в отличие от обыкновения, она сама должна была дать указание.

— Как только закончишь с прической, милая, — произнесла Лиммена, глянув на Рэме с улыбкой, — то будь добра, сходи к Уиргену и передай мое распоряжение насчет Айна. Пусть его запрут в подвале, чтобы поразмыслил над своим поведением, а на закате высекут. Число ударов пусть Уирген определит сам, но я думаю, что двадцати хворостин ему хватит.

— Разумеется, моя владычица, я все передам, — милым голосом сказала довольная Рэме.

Царица и не сомневалась, что девушку порадует такой подарок.

* * *

Незнакомый стражник втолкнул Аданэя в сырую холодную каморку в подвале дворца. Заставив его опуститься на колени, просунул через ошейник длинную цепь и соединил ее концы на торчащей из стены скобе, скрепив их замком. Затем вышел, и снаружи тоже щелкнул навесной замок.

Теперь-то Аданэй понял, почему эти тонкие рабские ошейники еще и такие свободные — вовсе не для того, чтобы не натирали шею, как он прежде думал, а для того, чтобы цепь свободно проходила. Ну или веревка.

В сердцах он потянул и дернул за цепь, и металлические звенья противно лязгнули.

«Сожри Ханке эту иллиринскую шлюху! — мысленно обругал Аданэй царицу. — Посадила на привязь, как паршивого пса!»

Зная, что его должны высечь, но не зная когда, он с ужасом прислушивался к доносящимся из-за двери звукам: палач мог прийти в любую минуту.

Главное, чего Аданэй не понимал, так это зачем царица сначала его отпустила, а потом, когда он успокоился и уже решил, что спасен, велела подвергнуть мучительному и унизительному наказанию. Чтобы поиздеваться? Или это Рэме что-то ей наплела? С нее станется. Мерзавка как раз угрожала ему карой, когда он встретил ее в коридоре. Ему стоило отнестись к этому серьезнее. Хотя, с другой стороны, это ничего бы не изменило, ведь в тот момент он уже вряд ли мог на что-то повлиять.

Аданэю захотелось встать и пройтись по каморке, чтобы хоть немного сбросить напряжение и согреться, но даже чтобы просто подняться на ноги, ему пришлось сильно приблизиться к стене, иначе цепь не давала распрямиться. Тут не походишь…

Он сознавал, что это не худшее положение из тех, в которых он оказывался со времени поединка с Элимером, но легче от этого не становилось. К этому, наверное, невозможно привыкнуть, и он и сейчас, как раньше, испытывал все тот же страх, те же злость и уныние, смешанные с надеждой.

Аданэй опустился на соломенную подстилку, которая хоть как-то защищала от исходящего от пола холода, и постарался уснуть. Естественно, ему это не удалось. Оставалось сидеть здесь в тягучем ожидании, и хорошо бы палач пришел побыстрее, думал он: раз эта оскорбительная порка неминуема, то пусть уже случится.

Тем не менее, когда спустя несколько часов палач — высокий мощный парень с кнутом в руках — и впрямь явился, Аданэй вздрогнул и отполз к стене. Не говоря ни слова, здоровяк отсоединил цепь от скобы и, накрутив ее на руку, потащил его за собой и вывел через один из черных ходов на небольшую огороженную площадку до боли знакомого вида. Посреди нее торчали несколько столбов со скобами, крюками и обрывками веревок. Гадать об их предназначении не приходилось, хотя сейчас никто не был здесь привязан.

Тонкая, седая в сумерках пыль, густым слоем покрывавшая площадку, вздымалась вверх и медленно оседала под ногами палача и самого Аданэя.

«Наверное, не очень хорошо впитывает кровь», — невольно подумал он.

Палач заставил его снять тунику — конечно, зачем портить дорогую ткань, — затем привязал его руки к столбу веревками, будто одной цепи было недостаточно: ее он тоже обмотал вокруг столба.

— Двадцать ударов, — озвучил детина.

Аданэй содрогнулся: кнут — это не хлыст и не розги, столько ударов могут и убить. Неужели Ниррас это допустит? Или он даже не знает ничего об этом наказании?

Палач размахнулся — широко, с оттягом — и кнут свистнул, обрушившись на спину, сдирая с нее лоскут кожи. В момент первого удара Аданэя придавило к столбу с такой силой, что, казалось, ребра затрещали. Из груди вырвался хриплый вопль, ноги подкосились, он повис на веревках и цепи и упал бы, не будь привязан. Если и следующие удары будут такие же, то двадцати ему точно не пережить.

Палач размахнулся снова, и снова ударил. Рвущая, рассекающая, пронзающая боль разливалась по всему телу, перед помутневшим взглядом кружились темные пятна.

На третьем ударе Аданэй едва не потерял сознание — и пожалел, что не потерял. Он видел краем глаза, как его кровь разлетается брызгами, окрашивая серую пыль в алый. Если его спина еще не превратилась в сплошное месиво, если там остался хоть один целый клочок, если ребра еще не переломаны, то на четвертом ударе все это неминуемо случится. Аданэй то ли почувствовал, то ли услышал, как палач позади него опять размахнулся. Еще миг — и кнут снова взвизгнет, рассекая воздух и ломая тело.

— Довольно! Остановись! — прозвучало вдруг откуда-то слева, и он узнал голос Вильдэрина. — Немедленно отвяжи его! Это приказ царицы.

* * *

Пять советников смотрели на Лиммену так, словно ждали от нее ответа. Царица поняла, что отвлеклась на Латтору и прослушала последнюю фразу Нирраса, хотя он сидел за столом по левую руку от нее, совсем близко, и говорил довольно громко.

Неудивительно: совет длился уже два с лишним часа, а она в последнее время утомлялась все быстрее, и ей становилось все сложнее сосредотачиваться. Вот и сейчас хотелось встать, уйти в свои покои и там или уснуть, или в безмятежности и уюте провести немного времени с дочерью. Радовало, что на протяжении совета Латтора пока что вела себя на удивление здраво — насколько это вообще возможно для ее несмышленой, но любимой девочки. По крайней мере, сидела спокойно, с серьезным лицом, не пыталась вставить какую-нибудь ерунду или улизнуть из залы собраний. Правда, такая видимая сдержанность значила только то, что Латтора чем-то опечалена и страдает от дурного настроения. В любое иное время с губ дочери не сходила улыбка, а с языка срывались веселые глупости. Останься сейчас Лиммена с ней наедине, то попыталась бы выяснить, что так огорчило ее девочку, и, несомненно, тотчас развеяла бы ее печали. Но сейчас царица не могла себе этого позволить.

— Прости, — сказала Лиммена, — я кое-что обдумывала. Так о чем ты говорил?

— Об Эхаскии. Надо бы восстановить с ними добрососедские отношения, — повторил военный советник, сложив перед собой пальцы домиком.

— Добрососедство с ними слишком разорительно, — возразил Кхарра, советник мирного времени, сидящий напротив Нирраса. — Взамен регис захочет, чтобы мы везли ему наши шелка по сниженным ценам, а сам будет поставлять нам специи едва ли не дороже, чем это делают ютранийцы. Да еще потребует выход к морю.

— Верно, — подтвердил Ниррас. — Но сейчас такие дни, что приходится чем-то жертвовать. Торговые дела можем выправить потом, а вот к грядущей войне следовало начинать готовиться еще несколько лет назад. Но и сейчас еще не поздно. Если Эхаския станет нашим союзникам или хотя бы сможет поставлять наемников, это нам сильно поможет, если — а скорее когда — Отерхейн объявит нам войну. И лучше договориться с регисом раньше, чем это догадается сделать Элимер.

— Ты прав, Ниррас, — согласилась Лиммена. — Сейчас лучше вызвать временное недовольство наших купцов, но получить поддержку региса Гнедера.

— Я постараюсь сгладить их недовольство, — вставил Оннар, взмахнув пухлой холеной рукой, унизанной кольцами. — Если пообещать купеческим гильдиям кое-какие послабления в будущем, то я найду способ убедить их.

Царица кивнула. В таких вопросах она всецело полагалась на Оннара: прежде чем стать советником по торговым делам, он возглавлял одну из купеческих гильдий.

— Значит, надо направить в Эхаскию посланников, верно? — сказала Лиммена, посмотрев на Нирраса, а затем на Кхарру. — Займись этим.

— Выберу лучших, Великая, — склонил Кхарра кучерявую голову.

— Отлично, — улыбнулась Лиммена. — Есть еще какие-то важные вопросы, которые мы не обсудили?

— На сегодня это, вероятно, все, — сказал Ниррас. — Думаю, можно заканчивать.

— Хорошо. Но перед этим я бы все-таки затронула еще кое-что. Я имею в виду того невольника. — Царица посмотрела на Нирраса многозначительным взглядом. — Может, это и ерунда, но она может сыграть свою роль.

— Нет-нет, Великая, это вовсе не ерунда! — воскликнул советник. — Честно говоря, у меня тоже были насчет него кое-какие мысли, я думал поделиться ими с тобой позже, но раз ты сама затронула эту тему… — Он обвел взглядом остальных собравшихся и пояснил: — Не так давно мы узнали, что к нам во дворец угодил раб, который прежде входил в высокородное общество Отерхейна, но когда Элимер занял престол, впал в немилость. Думаем, это стоит использовать в наших интересах. По крайней мере, он, возможно, поделится любопытными сведениями.

— Это неплохая новость, — сказал Оннар. — Когда-то мы уже пытались выйти на вельмож, недовольных вханом. Но тогда ничего не получилось, все изображали верных подданных. Опасались, что наши люди на самом деле им и подосланы.

— Да-да, я знаю, — закивал Ниррас. — Но тогда вы действовали вслепую. Если же мы узнаем имена недовольных наверняка, то будет проще с ними связаться. Не думаю, что все они казнены или изгнаны. Выясним, чего они хотели бы добиться…

Кхарра прервал его:

— Откуда нам знать, что этот раб не лжет? Или что вообще не подослан? Может, он здесь вынюхивает и передает весточки своему кхану?

— Это было бы слишком ненадежной затеей, — возразил Ниррас. — Не думаю, что он один из серых крыс, хотя ничего не исключаю.

— Для лазутчика он слишком неосторожен, — заметила Лиммена.

Кхарра покосился на военного советника, затем перевел взгляд на царицу.

— И все же, прежде чем доверять его словам, не мешает узнать о нем побольше.

— Разумеется. Ниррас лично его допросит. Ты ведь сделаешь это?

— Обязательно, Великая, — склонил голову военный советник. — Более того, для надежности я бы на пару дней увез его в свой особняк. Лучше допрашивать его там, а не во дворце. Если есть хоть малая вероятность, что он лазутчик, нельзя допустить, чтобы он успел предупредить кого-то из своих сообщников или что-то передать. Если, конечно, ты позволишь, ведь он все-таки слуга Вильдэрина.

— Пару дней Вильдэрин справится и без слуги или возьмет кого-то другого, — отмахнулась Лиммена. — Ты сможешь забрать отерхейнца в любой день, начиная с завтрашнего. Сегодня он наказан.

— О! Что же он натворил? — спросил Ниррас.

— Вел себя слишком нахально. Потому-то я и уверена, что никакой он не лазутчик: слишком опрометчив. Но ничего, отведает хлыста, глядишь, станет послушнее.

— Ты велела его высечь?

— Да, сегодня на закате.

— Что ж, если он и впрямь проявляет наглость, то хорошая порка ему не повредит. Заодно и на допросе, глядишь, будет посговорчивее. Он мне все выложит, Великая, можешь не сомневаться.

— Я и не сомневаюсь, — улыбнулась Лиммена.

На этом совет наконец закончился, и царица вернулась в свои покои вместе с чем-то расстроенной Латторой. Та плелась позади, понурившись, а когда вошла в комнату, то с размаху повалилась, раскинув руки, на подушки на ковре.

— Что-то случилось, моя девочка? — спросила Лиммена, опускаясь рядом с дочерью.

Латтора приподняла голову и расплакалась.

— Наши с Марраном дурацкие слуги потеряли мою Ласточку!

Ласточкой дочь назвала жеребенка, полгода назад родившегося у ее любимой кобылы.

Лиммена отерла слезы с лица дочери и заодно сказала Рэме, чтобы та принесла им медово-мятный отвар.

— Солнце мое, а почему ты так решила?

— Ну я зашла с утра на конюшню, а Ласточки там не было, хотя она раньше всегда там была! И мальчик, который при конюшне, сказал, что не знает, где она.

— Я поняла. Но мальчик, наверное, всего лишь помощник конюха, так? Он мог и не знать всего. Ты у самого конюха спрашивала? Или у других слуг?

— Нет! — сердито воскликнула Латтора. — Я же не успела! Приехали же от тебя и забрали меня на этот совет!

— Ясно, — с облегчением вздохнула Лиммена. — В таком случае, моя милая, тебе наверняка не о чем беспокоиться. В определенном возрасте жеребят начинают потихоньку отлучать от матери. Так что Ласточку, скорее всего, просто вывели в другое место. Вот увидишь, как только вернешься домой и спросишь слуг, они тут же расскажут тебе, где ее искать.

— Правда? — просияла Латтора, тут же сменив слезы на улыбку. — Тогда я поехала домой!

И она действительно вскочила на ноги, собираясь метнуться к двери.

— Погоди-погоди, родная, — засмеялась Лиммена, вставая следом. — Давай хотя бы выпьем мятный напиток, Рэме сейчас принесет. Расскажешь мне, как поживаешь, а то мы давно как следует не разговаривали.

— Ну хорошо, — согласилась Латтора, усаживаясь в кресло и широко улыбаясь: от печали не осталось и следа.

Ее так легко было утешить! Взрослые люди не способны так запросто забывать свои печали и невзгоды, но Лиммена уже смирилась, что дочь, похоже, никогда не повзрослеет и никогда не поумнеет. Она навсегда останется милым, легковерным, веселым и, увы, глупым ребенком, так что больше нет смысла мучить ее науками и учителями. Все равно править сама по себе она никогда не сможет, как и ее муж, но царица рассчитывала, что влиятельные родичи Маррана, а также ее собственные советники после ее смерти возьмут над Латторой опеку. В конце концов, все они заинтересованы сохранить нынешнюю династию, иначе не миновать кровавых междоусобиц. А там, глядишь, Латтора сама родит наследника или наследницу и, может, они унаследуют ум Лиммены, а не своих родителей.

Скоро Латтора забыла, что собиралась домой, и задержалась у нее надолго. Выпила мяту, перекусила куропатками, поболтала с ней, потом поиграла с Рэме в кости (Лиммена в это время успела немного вздремнуть), снова поела, снова поболтала, потом спела песню, которую недавно разучила.

К вечеру царицу даже утомил ее задорный щебет, но она все равно ему радовалась: не так уж часто ей удавалось провести время с дочерью. Та половину года жила во дворце Маррана — тоже в столице и поблизости с царским дворцом, но все-таки не в двух шагах. Другую часть года дочь с мужем проводили здесь, им был выделен отдельный этаж в левом крыле, но и в этот период долгие встречи с ней были редкостью.

— Я недавно опять кормила белок! — рассказывала Латтора. — У нас в саду живут несколько. Такие забавные! Я придумала им имена. Вот: Грызуха, Хвостик, Милашка и…

Ее прервали громкие голоса за дверью и какой-то шум. Спустя несколько мгновений в комнату вдруг влетел чем-то взволнованный Вильдэрин, как-то умудрившись пробиться через привратника: тот, растерянный и виноватый, вошел следом за юношей, пытаясь удержать и развернуть его обратно.

— Оставь! — махнула рукой Лиммена, и привратник с поклоном ушел. Она же поднялась с дивана и с возмущением посмотрела на любовника. — Вильдэрин? Что такое, почему ты врываешься?

Он замер на пороге и, выдохнув «прости, Великая», преклонил колени, глядя на нее в смятении и надежде. То есть тем тревожным взглядом, каким смотрел всегда, стоило ей проявить по отношению к нему хотя бы легкое неудовольствие. Право, это изрядно утомляло, хотя и было по-своему мило.

— Ладно, раз уж ты все равно уже здесь, радость моя, — сказала царица, снова опускаясь на диван, — то подойди, присядь рядом со мной. Латтора как раз рассказывала нам о забавных белках в ее саду.

Вильдэрин поднялся и тут же поклонился ее дочери.

— Царевна, счастлив тебя видеть, — как всегда мягким и певучим голосом произнес он.

— И я очень-очень рада! — вскричала Латтора, захлопав в ладоши. — Ты всегда такой милый, Вильдэрин, поэтому я тоже всегда рада тебя видеть! Но сейчас… — она покосилась на Лиммену, — сейчас мне уже пора идти, меня там моя Ласточка ждет! А про белочек я в другой раз дорасскажу!

И она, встав с кресла, помахала рукой и, не дожидаясь ответа ни от Лиммены, ни от Вильдэрина, вышла за дверь. Если ее дочь что-то и усвоила за свою жизнь, так это то, что нужно уходить, когда к матери приходит любовник. Сейчас, впрочем, был не тот случай, но Латтора никогда не могла отличить уместность от неуместности и поэтому на всякий случай уходила всегда.

— Рэме, милая, — обернулась царица к сидящей у стола служанке, — проводи ее и будь добра, проследи, чтобы она ни с кем по пути не задержалась. Ей и правда пора вернуться к себе.

Расторопная девушка сразу выбежала вслед за царевной, Лиммена же снова посмотрела на любовника и вытянула к нему руку.

— Что же ты до сих пор стоишь, мое сокровище? Иди ко мне.

Юноша улыбнулся, в его глазах засветилась нежность, и он опустился на диван рядом с Лимменой, любовно взял ее лицо в свои ладони и легко коснулся губами губ.

— Моя возлюбленная госпожа, — прошептал он, — будь моя воля, я бы век просидел подле тебя. Мне никогда не насмотреться на тебя, не налюбоваться тобой!

— Но ведь сейчас ты пришел не для этого, так? — мягко отстранилась она.

— Сейчас я пришел молить о милосердии, — со смущенной улыбкой признался юноша. Лиммена приподняла брови, и он пояснил: — К Айну, моему слуге. Я только что узнал, что ты велела его наказать.

«Молить должен был твой Айн, а не ты», — с раздражением подумала царица, но вслух сказала:

— Он заслужил свое наказание.Дикарь и безумец.

— Да, Великая. Дикарь и безумец, и я сам на него рассержен. Но… — он помедлил, — красивый дикарь и безумец. Зачем портить его шрамами?

— У него уже есть шрамы. Одним больше, одним меньше. Почему ты вообще так о нем печешься, мой хороший? Подумаешь, отведает хворостины. Не умрет же, в конце концов.

— Потому что я ему обещал… — вздохнул Вильдэрин. — Я понимаю, что не должен был давать ему такое обещание, что это было не в моей власти, что я поступил опрометчиво. Но пожалуйста, позволь мне его сдержать!

— Да что за обещание-то?

— Я дал ему слово, что здесь с ним не поступят так, как поступали раньше. Что здесь никто и никогда не станет его бить.

— Ты и правда не мог ему такое обещать.

— Я знаю! — воскликнул юноша, сжав ее руку и поднеся к своим губам. — Это было непростительно с моей стороны. Поэтому если надо кого-то наказать, то лучше накажи меня!

— Ну нет, так нечестно! — рассмеялась Лиммена, качая головой. — Мой сладкий, ты знаешь, что я никогда не сделаю тебе ничего дурного, и пользуешься этим. — Она пробежалась пальцами по нежным очертаниям его лица и, приблизившись, выдохнула ему в губы: — Разве способна я причинить тебе хоть какой-то вред?

Вильдэрин блаженно закрыл глаза и прошептал:

— Как же я люблю тебя…

— Я знаю, мой ненаглядный, я знаю, — сказала Лиммена, погладив его по волосам. — И мне совсем не нравится тебя огорчать, поэтому ладно уж, я помилую твоего Айна. Но почему ты вообще считаешь себя должным держать это свое обещание? Ведь твой слуга, надо полагать, тоже много чего тебе обещал. Не лгать, например. Однако солгал.

Вильдэрин нахмурился.

— Его слова и его ложь на его совести. А мое обещание — на моей. Я сказал ему, что если он обманет меня или предаст, то я отправлю его прочь, но не ударю и другим не позволю.

— И что же, ты отослал его прочь? Или, может, собираешься это сделать? — Любовник отвел взгляд, и Лиммена усмехнулась: — Понятно. Что ж, мой всепрощающий Вильдэрин, в таком случае ты должен поспешить. Я приказала высечь его на закате. Уже закат. Поэтому иди и передай Уиргену, что я отменила наказание. Думаю, он и подскажет, где держат твоего Айна.

— Моя возлюбленная госпожа! — Он коснулся ее губ в порывистом поцелуе и, воскликнув: — Спасибо тебе! — бросился к выходу.

В дверях обернулся и отправил ей одну из своих чарующих улыбок, а его горящий благодарностью взгляд стал ей лучшей наградой за милосердие.

Небольшое легкое судно шло по Элайету — широкой реке, берущей свое начало у подножия гор и катившей свои воды на юго-восток, к Рыжему морю. Отерхейнские легенды говорили, будто ее прозвали так в честь колдовского народа, в незапамятные времена жившего вдоль ее берегов, но сейчас уже никто не знал, насколько правдивы эти предания.

Полуденное солнце нещадно палило, жарило тела людей. Ладья шла против течения, к северу, и весла нагревались от трения, так что их то и дело приходилось смачивать водой. Руки воинов бугрились от напряжения. В Отерхейне считали, что гребля — достойное занятие для мужчин, оно показывает их силу и выносливость: только изнеженные иллиринцы сажают за весла рабов.

Шейра стояла на носу ладьи и с улыбкой смотрела вдаль. Сейчас ее не мучили мысли о будущем, и она даже не думала о том, что все еще в плену, а просто наслаждалась, наконец-то видя небо, и волны, и поросший ракитником берег, ощущая влажный ветер на своей коже. Она почти не обращала внимания на темного вождя и двух воинов, которых он к ней приставил. Ясно, зачем приставил: боялся, что она бросится в воду.

Неделю или две назад Шейра так и поступила бы, но теперь появилась надежда убить врага или самой умереть в поединке. И то, и другое было лучшим исходом, чем жизнь в неволе. Она, конечно, обещала вождю не пытаться покончить с собой, даже если проиграет, и не собиралась нарушать это обещание, но кое-чего он не предусмотрел: она может погибнуть до завершения боя, и тогда обмана не будет. Если Шейра поймет, что ей не победить, то откроется для вражеского удара. Шакал не успеет остановить клинок, а она погибнет, не успев нарушить клятву. А то, может, пророчество все-таки не лгало, и сегодня Шейра сама повергнет темного человека?

Сражаться они собирались неподалеку от Дейнорских лесов. Вождь сказал: это чтобы в случае его смерти она успела скрыться от мести других шакалов. Айсадка ни на миг не поверила в его искренность: просто вождь не сомневался в своей победе, вот и изображал великодушие. Даже от железной одежды отказался из самоуверенности.

Шейра прекрасно понимала, что поединок затевался лишь для того, чтобы она начала нормально есть и больше не пыталась умереть. Правда, она так и не сообразила, почему для вождя это так важно, но это и не имело значения: какая разница, если сегодня все закончится, так или иначе. Она либо проиграет и умрет, либо победит и вернется в леса.

От последней мысли по позвоночнику пробежал холодок.

«Куда я вернусь? Мой род или истреблен, или в плену».

Девушка тряхнула головой и на несколько мгновений прикрыла глаза: лучше пока не думать об этом, а наслаждаться запахом реки, палящим солнцем и быстрым ветром. Кто знает, вдруг это в последний раз?

Она со вздохом оглянулась и тут же столкнулась с тяжелым взглядом вождя: ей показалось, что он догадывается о ее мыслях, и она поспешила отвернуться обратно.

Кхан велел причалить на излучине Элайету, неподалеку от устья впадающей в нее быстрой речки Кайры, что вытекала из Дейнорских лесов и на языке айсадов звалась Ауишти. Ладья замедлилась, и часть воинов спустились за борт, чтобы подтянуть ее ближе к заросшему рогозом и кустарником берегу. По пояс в воде, они приняли от товарищей веревки и, впрягшись в них, потащили судно к земле. Когда до нее оставалось несколько шагов, высадились и кхан с айсадкой. Выпрыгнуть прямо на берег, довольно крутой, оказалось невозможно, так что пришлось пройтись по воде и замочить одежду почти до бедер.

Как только правитель и его пленница оказались на земле, воины оттолкнули ладью подальше от берега, а оставшиеся на палубе бросили якорь, чтобы затем помочь своим товарищам взобраться обратно.

Элимер и Шейра молча поднимались по склону. Ноги вязли в песчаной почве, она липла к влажной одежде и забивалась в обувь, но наверху, где землю покрывала палая хвоя и возвышались тонкие сосенки, идти сразу стало легче.

Отойдя чуть дальше от берега и остановившись на небольшой, окруженной все теми же соснами поляне, Элимер спросил:

— Здесь? Или отойдем еще дальше?

Девушка посмотрела на него, зло прищурившись и сжав губы.

— Нет различия. Более быстрее главно.

— По-прежнему хочешь меня убить?

— Да.

— Так сильно ненавидишь?

— Презирать.

Ее слова задели Элимера. Девчонка явно считала его чудовищем, и это раздражало, ведь пока что он не сделал ей ничего по-настоящему дурного. Дикари сами сглупили, напав на Отерхейн, и айсадка бы еще благодарить должна за милость — он не только сохранил ей жизнь, но и оказал честь, предложив поединок. И вот, сейчас девчонка в мальчишеской одежде стояла перед ним и надеялась на победу. Но надеяться ей было не на что: даже простые воины Отерхейна славились далеко за пределами страны, а кхана и вовсе обучали лучшие мастера. Дикарям было до него очень далеко, а этой худенькой пленнице тем более.

Он будет осторожен и не причинит ей вреда, а уж потом решит, что делать дальше.

— Может, назовешься, прежде чем начнем?

Девушка ответила сквозь зубы:

— Когда тебя убить, твой злой дух пусть не знать мое… имение… имя.

— Тогда назовешь его, когда проиграешь.

Он вытащил из ножен длинный кинжал и направил на айсадку, та сделала то же самое. Девчонка не владела ни мечом, ни щитом, потому они и выбрали кинжалы. С минуту стояли неподвижно, изучая друг друга, потом айсадка ударила, одновременно хватая его за запястье, пытаясь обездвижить. Он уклонился. Лезвия встретились. Зазвенели, задрожали, оттолкнулись друг от друга. Дикарка снова сделала выпад — и снова безуспешно. Впрочем, кхан тоже ни разу не задел ее, и удары его приходились мимо цели. Обычный воин затруднился бы сказать, кто победит, но мастера клинков заметили бы, что кхан иногда замедляет удары. Будь они чуть быстрее, бой завершился бы мгновенно — гибелью айсадки.

Шейра мастером клинков не была и не обучалась у них, а потому ей казалось, что она не уступает темному вождю. Девушка отбивала удары и нападала сама, чувствуя ту же одержимость, какую испытала, отправляя в полет стрелу смерти.

Айсадка в очередной раз размахнулась, пытаясь достать темного человека. Он ушел из-под удара, лезвие рассекло воздух, а ее руку дернуло вверх и в сторону. Все произошло так быстро, что Шейра не сразу поняла, как именно это случилось. Запястье пронзила боль, пальцы онемели, разжались — кинжал вылетел из руки. В следующее мгновение вождь оказался у девушки за спиной и прижал к шее холодную сталь. Шейра рванулась навстречу лезвию, но Элимер схватил ее за волосы и оттянул голову назад.

— Даже не думай, — прохрипел он. — Поединок закончился. Твоя клятва теперь в силе, ты не смеешь себя убить.

Он был прав, она не могла это не признать. Следовало подставиться под вражеский кинжал в самом начале боя, но ее подвела тщетная надежда на победу.

— Назови свое имя, — потребовал вождь.

Она долго молчала, потом откликнулась упавшим голосом:

— Шейра… Шейра-Сину.

— Шейра… — повторил кхан.

Он стоял за ее спиной, прижимая к горлу сталь, и его плоть вдруг напряглась, возбужденная близостью разгоряченного боем девичьего тела. Раньше эта девушка не вызывала у него желания, но теперь он едва его сдерживал, и это было странно. Дикарка мало отличалась от прочих женщин своего народа, а те всегда казались Элимеру невзрачными.

Опустив клинок, кхан отодвинулся от девушки и сказал:

— Мы можем сразу вернуться на ладью. Или задержаться здесь.

Айсадка не двигалась. Ее плечи поникли, она молчала и не отрывала взгляда от сгущающегося вдали леса. Потом откликнулась тем бесцветным голосом, который иногда можно слышать у смертельно больных:

— Все равно…

— Тогда задержимся, — решил кхан.

Пусть девчонка немного дольше побудет среди привычных для нее деревьев, недалеко от местности, где прежде жила. А у него появится время, чтобы все-таки придумать, что с ней делать дальше. В конце концов, здесь им ничто не угрожает: дикарка не знала об этом, но в окрестностях поляны сновали серые воины, которым заранее сообщили приблизительное место поединка.

Шейра опустилась на землю, свесила голову, но потом снова вскинула и, поймав его взгляд, вдруг взмолилась:

— Забери клятву, темный вождь! Забери клятву! Я — враг. Меня — убить! Лучше, чем в норе из камня! Зачем я тебе?

Никогда ни до, ни после Элимер не слышал в ее голосе такой интонации. Айсадка и впрямь отчаялась, если молила злейшего врага о милости.

— И не проси, — отрезал он. Помолчав же, добавил: — Может, тебя утешит, что твой народ… — кхан запнулся, а девушка подалась вперед, на ее лице читались надежда и ужас. — Я освободил твой народ, — признался Элимер. — Его остатки. Тех, кто выжил. Они там, — он кивнул в сторону затуманенной сумерками чащи, — дальше, в лесах.

Шейра задрожала, смеясь и плача одновременно, и закрыла лицо руками. Элимер знал: эти слезы — не горечь поражения, их она постаралась бы скрыть. Это слезы облегчения.

Не говоря ни слова, кхан собрал хворост и разжег костер: ночью станет холодно, а на них только льняные одежды, и те влажные.

Когда огонь разгорелся, Шейра убрала руки от лица и уставилась на пламя. Элимер тоже наблюдал, как полыхающие языки лижут сухие ветки, и размышлял, как быть дальше. Убивать пленницу он не собирался, отпускать тоже: этому нашлось неожиданное объяснение — он вдруг понял, что желает ее. Хотя, если подумать, настолько ли это неожиданно?..

«Ничего не напоминает, Элимер?» — спросил он сам себя.

Ну конечно же: гордая воительница из дикого края, попавшая в плен, которая потом влюбляется в своего врага… как та рабыня в его воображении, Амихис… Неужели несбывшиеся, полузабытые и, казалось бы, выкорчеванные юношеские мечтания вдруг дали ядовитые побеги? Худшего бреда и придумать нельзя!

Айсадка подняла голову и посмотрела на него опустошенным взглядом. Веки ее покраснели и припухли.

— Иди ближе к огню, — бросил кхан. — Ночь холодная.

Она с вялой покорностью приблизилась.

— Я наконец решил, что с тобой делать, Шейра, — заговорил он. — О смерти не мечтай, о свободе тоже. Но я знаю, что вы, люди племен, всегда верны клятвам, поэтому верю и твоей. Ты обещала, что не попытаешься сбежать и не причинишь вред себе или моим людям. За это я не стану больше держать тебя взаперти, а разрешу гулять по окрестностям замка. Даже больше: я позволю тебе выезжать в степь, ты сможешь там охотиться. Но уезжать будешь не дольше, чем на сутки, с моего личного дозволения и в сопровождении хотя бы одного моего воина. Кого именно, можешь выбрать сама.

Безразличие в ее взгляде сменилось осторожной надеждой.

— Не врать вождь?

— Ты называешь меня шакалом, но это не значит, что я всегда лгу. Так что подобие свободы ты получишь, обещаю.

Остаток вечера они провели в молчании. Элимеру удалось найти и распалить в костре толстый сухой комель, чтобы тлел всю ночь, отдавая тепло, и уже к полуночи кхан уснул. Девушка, утомленная дорогой, поединком и слезами, тоже задремала, но с первыми лучами солнца проснулась: привычка дикого племени.

Обратный путь в Инзар прошел быстрее. Ладья двигалась по течению, и попутный ветер раздувал паруса, гребцам почти не приходилось браться за весла.

Шейра стояла на палубе и с интересом рассматривала береговые поселения, проносящиеся мимо, на которые не обращала внимания прежде. Шакальи шатры оказались на удивление разнообразными — большие и маленькие, деревянные, каменные и из глины. Между селениями паслись табуны и бродили стада овец. Иногда айсадка замечала маленькие фигурки людей, и если к мужской одежде шакалов она уже привыкла, то женские одеяния ее удивили: длинные, многослойные, казавшиеся не слишком удобными. Однако женщины двигались в них довольно свободно.

До этого дня Шейра вообще не видела жен шакалов. Ну или не замечала, потому что мысли были заняты другим. Но теперь другое дело. Айсадка искала в себе следы былых мучений — и не находила. Напротив, ею владели радость и воодушевление — и стыд за эти чувства. Она вроде как была не вправе радоваться, ведь по сути все равно оставалась пленницей темного вождя, проигравшей и битву, и поединок. Она должна была терзаться из-за этого. И она даже намеренно пыталась вызвать в себе эти терзания, но у нее почему-то ничего не получалось.

«Ну и пусть!» — сдалась она в конце концов.

Убить вождя и получить настоящую свободу Шейра не сумела — враг оказался сильнее. А раз так, то она хотя бы снова будет видеть небо, и траву, и деревья, и скакать на коне, и охотиться, а не сидеть в заточении и не умирать. Может быть, это малодушные мысли для айсадки, и ее сородичи осудили бы ее за них, но она и так сделала все что могла и на большее уже не способна.

Шейре, впрочем, приходили в голову смутные мысли нарушить клятву, данную темному вождю, и бежать, надеясь, что духи не сильно обидятся за клятвопреступление перед шакалами. Но удерживал страх за соплеменников. Вождь сказал, что отпустил выживших, но бегство пленницы может его озлобить, и тогда, кто знает, вдруг он решит истребить их всех?

В главный город темных людей вернулись на закате. На берегу подали лошадей, и вождь со своими воинами и Шейрой двинулись в замок.

Айсадка ехала позади, и темный вождь придержал коня, поджидая ее.

— Надеюсь, ты понимаешь, что сегодня никуда не поедешь, — сказал он, как только она приблизилась. — Подождешь до завтра.

— Хорошо. Кто со мной ехать?

— Я уже говорил: можешь выбрать.

— Кого хочу?

Шакал кивнул.

Шейра не знала никого из его людей, зато обратила внимание, что темного вождя всегда или очень часто сопровождает один из воинов. Тот самый, который бросил в нее кувшин, когда она хотела себя убить. Видимо, этот человек очень значим для вождя, раз он всюду таскает его с собой. А значит, Шейра сможет хоть чем-то досадить своему неприятелю.

— Тогда пусть будет тот темный воин… Ну, тот… он с тобой был, когда я идти по дороге шаманов. А до этого бросить в меня кувшин…

— Видальд? — Вождь поднял брови и расхохотался. — Ты что же, хочешь лишить меня главного телохранителя? — Затем он посмотрел на нее, нахмурился и произнес: — Хорошо, пусть Видальд, раз уж я сам обещал тебе кого угодно. Но лишь тогда, когда не будет занят. А почему ты выбрала его?

Шейра не ответила, и вождь пожал плечами.

— Ладно, без разницы. А теперь послушай. По замку и его окрестностям можешь ходить спокойно, стражу я предупрежу. Если захочешь выехать в город или в степь, сначала спросишь у меня. Я скажу, можно ли. Поняла?

— Пусть так будет.

— И еще… На людях меня нужно называть «великий кхан». Или «мой кхан», или «повелитель»… Так положено. Наедине можешь звать, как привыкла — вождем. Главное, не шакалом, — он усмехнулся.

— Да. Понять. Ладно.

— Что ж… Тогда найди меня утром, поговорим о твоих поездках.

Он подстегнул коня и вернулся во главу колонны.

* * *

Кхан немного опасался ответа Видальда на приказ сопровождать дикарку. Воин был весьма своеволен, но ни заставлять его, ни наказывать за неподчинение не хотелось. Элимер сам был виноват: не стоило потакать дикарке, разрешая ей выбрать охранника самостоятельно, вот только идти на попятный было уже поздно.

Вопреки его опасениям, Видальд с охотой согласился на новую обязанность.

— Ну а чего бы по степи не пошляться? — фыркнул он. — А уж за соплячкой уследить легче легкого: не работа, а отдых.

Вторым просчетом Элимера было то, что он сказал айсадке найти его утром. Похоже, вчера он был совсем не в себе, раз предложил ей столько глупостей.

Девчонка ворвалась в залу совета с самого утра, когда он обсуждал с приближенными, на какую сумму поднять налог для вельмож, отправляющих в войско недостаточно людей. В мужской одежде, с уже раздобытыми где-то стрелами и луком за спиной, даже не подумав поклониться или хотя бы склонить голову, она выпалила:

— Великий кхан, ты обещать мне охоту!

Хорошо хоть титул не забыла.

Лица советников вытянулись. Они уставились на айсадку в недоумении, затем перевели взгляды на правителя. Явно ожидали увидеть гнев, и Элимер не стал их разочаровывать.

— Пошла прочь, — процедил он. — И больше никогда не смей входить без позволения.

На ее лице отразились растерянность и возмущение, будто она почувствовала себя обманутой. Затем девушка развернулась и вышла, даже не подумав извиниться, а кхан сделал вид, будто не замечает удивления советников.

Нужно будет поручить кому-нибудь, чтобы рассказали айсадке о придворном уложении, иначе она никогда не усвоит, как себя вести.

В день, когда Шейра с Видальдом наконец выбрались в степь, вдалеке, над самым горизонтом сгущались тучи. Сизо-черные, они напоминали клубы дыма. Неподвижный воздух и душные испарения предвещали грозу, но айсадка все равно не захотела откладывать прогулку. Видальда возможное буйство стихии тоже не тревожило, тем более что тучи еще могли пройти стороной.

Двое всадников выехали из ворот замка и проехали городскими окраинами. Шейра вертела головой, разглядывая кирпичные, цвета охры, дома и серые каменные жилища, снующих между ними людей, провожающих ее удивленными взглядами, и пасущихся прямо под окнами коз. Постепенно каменные и кирпичные строения сменялись неряшливыми глиняными мазанками, а потом, наконец, перед Шейрой распростерлась великая равнина.

Она шелестела ковылью и типчаком, пела голосами пустельги и жаворонков, кузнечиков и цикад. На лице айсадки блуждала безмятежная улыбка, и даже присутствие рядом одного из врагов не умаляло радости. К тому же Видальд неуловимо отличался от других шакалов, он не напоминал ни стражников из темницы, ни самого вождя, который пугал Шейру больше остальных темных людей. Он выглядел устрашающим даже когда улыбался.

Когда город окончательно расплылся, растворился за горизонтом, айсадка спрыгнула с коня — ей выделили спокойного и добронравного рысака, — быстро его стреножила и рухнула в побурелую траву, скрывшись в ней целиком. Вдохнула жаркий и прелый запах почвы, перевернулась на спину и раскинула руки. Сухие колоски защекотали и чуть оцарапали лицо, и Шейра блаженно зажмурилась, снова и снова вслушиваясь в окружающие звуки: шорохи трав и ветра, стрекот насекомых, пение птиц…

Скосив взгляд, девушка заметила, что темный воин опустился рядом с ней. Закинул руки за голову, уставился на пока еще чистое небо, сорвал и закусил травинку. Пожевав ее, проворчал:

— Ты вроде охотиться собиралась…

— Не сегодня. Я только ему так сказать.

— Понимаю…

— Что «понимаю?»

— Ты наслаждаешься обманчивой свободой.

В груди Шейры шевельнулся противный червячок: Видальд прав. Эта свобода не настоящая.

— А я как еще могу?!

— Никак, — хмыкнул он.

Они надолго замолчали.

Шейра поднялась без предупреждения, развязала коня, недовольного, что его оторвали от поедания травы, и вскочила в седло. Неразговорчивый охранник последовал за ней. Сейчас девушка даже жалела, что он столь молчалив — почему-то хотелось, чтобы он о чем-нибудь спросил, что-нибудь сказал. В итоге Шейра заговорила сама:

— Ты не так выглядеть, как другие из твоего племени…

Вообще-то Видальд тоже был черноволосым, но черты его лица казались острее, явственно выделялись скулы, а линии рта, бровей, носа были как прямые линии.

— Так у меня другое племя. Я горец с Высоких Холмов.

— О! — изумилась айсадка. — Ты?! Да как же?! Айсады знать горское племя! Как… как ты мочь?! Прислуживать подлому шакалу! Да лучше честно умереть, чем…

— Чем что? — хохотнул Видальд. — Ты-то, смотрю, честно умерла, да?

— Я клясться вашему вождю, иначе бы…

Видальд снова рассмеялся, и Шейра осеклась. Ее уязвило отношение воина, но она и сама сознавала, что не ей сейчас судить о честной смерти. Ведь самой-то и впрямь умирать уже не хотелось.

— Слушай, — сказал он, — меня эта чушь про славную смерть даже в сопливом отрочестве не вдохновляла.

— Чушь?!

— Только из гордости честно погибнуть в неравной схватке? Конечно, чушь. Это даже в легендах выглядит глупо.

— А что тогда не глупо?! — с вызовом спросила Шейра.

— Жизнь, айсадка. Она сложнее смерти, и для нее, знаешь ли, ум нужен, — он постучал себя пальцем по виску. — Так что живи себе спокойно и радуйся, что кхан девчонок навроде тебя сильно мучить не станет.

— А несильно?

— Несильно может, — с серьезным видом кивнул воин, но тут же усмехнулся. — Да шучу я, сожри тебя бездна! Если кхан кого-то пощадил, то, ясное дело, пытать уже не станет, не бойся.

— Я и не боюсь!

— Э, нет, еще как боишься. С таким ужасом пялишься.

Шейра помолчала и спросила с опаской:

— Зачем я ему?

Телохранитель повел плечами и проворчал:

— А мне почем знать? Ханке ведает, что в кхановой башке творится. Отстань уже.

Остаток дня они провели в молчании, а на закате вернулись в город, где на Шейру тут же повеяло холодом камня и безнадежностью вечера.

Гроза разразилась около полуночи, когда айсадка уже спала на все еще непривычном для нее ложе и не слышала ни как барабанят по стеклу тяжелые капли, ни как рычит гром.

Проснулась как всегда на рассвете и сразу побежала искать Видальда, надеясь опять выехать с ним из города. Не тут-то было. Воин находился подле своего вождя, а потом они и вовсе уехали куда-то вместе. А она-то размечталась, что в этой каменной крепости ей придется только ночевать, а днем она всегда сможет уходить из нее.

Правда, шакалий вождь еще сказал, что возле самого замка она может гулять, когда захочет, и без сопровождения. Понять бы еще, как найти это «возле». Каменное жилище казалось настолько огромным, запутанным и высоким, что неясно было, куда идти, чтобы из него выйти. Вчера Шейру вел Видальд, но дорога слабо отложилась в памяти: все проходы и повороты выглядели слишком похожими. Должно быть, такими же похожими кажутся темным людям ее родные леса…

Пока она шла длинными переходами, по камням, устеленным душистой травой и шкурами, то чувствовала на себе любопытные и неприязненные взгляды встречных охранников и других обитателей замка. Неуютно делалось и оттого, что на ней была непривычная одежда, казавшаяся нелепой, и Шейре думалось, что при взгляде на нее всем делается смешно. Еще хуже, что при ней не было никакого оружия (его забрали, как только вчера она вернулась из степи), а значит, все сразу понимали, что она пленница. Шейре очень хотелось спрятаться, скрыться от шакалов, но так, чтобы при этом не оставаться в помещении.

Она блуждала по замку довольно долго, спускаясь по лестницам, упираясь в закрытые двери, путаясь и наворачивая круги. Наконец нашла выход за одной из дверей внизу, среди снующих туда-сюда людей с корзинами, мешками, ведрами и горшками. В глаза ударил солнечный свет, а в ноздри — запахи сена, навоза, пыли и горькой полыни. И хоть она, как и хотела, оказалась снаружи, но попала в очень шумное и людное место.

Какой-то мужчина грохотал молотом о железо, другой колотил по деревяхе, женщины что-то лепили из глины, кто-то вел куда-то коней в поводу, и все болтали и кричали без умолка.

Стараясь поскорее покинуть неприятную местность, айсадка быстрым шагом пересекла пыльный, выжженный солнцем участок, пронеслась по выложенной булыжниками дороге, свернула с нее в сторону — и уткнулась в каменное заграждение высотой в полтора человеческих роста. Поверх него с другой стороны тянулись, нависая и шелестя перистой листвой, ветви рожкового дерева. Наверняка там, дальше, есть и еще деревья, надо только перебраться на ту сторону…

Шейра огляделась в поисках чего-нибудь, что могло бы помочь перелезть через преграду. Взгляд наткнулся на похожий на барабан сноп сена под навесом недалеко от того места, где стояли кони. Если подкатить его к стене, а потом встать сверху, то она сможет руками ухватить ветку дерева, а ноги перекинуть поверх стены.

Убедившись, что возле сена никого нет, все люди заняты чем-то своим, не обращают на нее внимания и вообще находятся вдалеке, Шейра уперлась плечом и руками в неожиданно тяжелый сноп и покатила его к каменному ограждению. Несколько мгновений — и вот она уже сидит на его вершине, утопая в листве рожкового дерева. Схватившись за ветку поудобнее и поближе к ее основанию, айсадка смогла перебраться поближе к стволу и спуститься к удобной выемке, образованной его разветвлением. Там она выглянула через густую крону, и глазам предстала зеленая лужайка, изрезанная тропками, вдоль которых росли тамарисковые деревья. В выложенном булыжниками узком русле журчал ручей, источник которого, как показалось Шейре, бил откуда-то из-под земли — в том месте стоял сделанный из камня большой пузатый кувшин, как будто треснувший на боку. Из той трещины и струилась вода.

Айсадка плохо понимала, где очутилась. Между тропинками и вдоль ручья колосились высокие травы и цвели мелкие степные цветы, но это место не было степью. Здесь росли и деревья, но не было оно и лесом.

Издали донеслись голоса, и на одной из дорожек Шейра увидела трех женщин. Две молодые и одна постарше, они направлялись прямо сюда, и айсадка спряталась поглубже в кроне, чтобы рассмотреть (и расслышать) их получше, самой при этом оставшись незамеченной. Увы, именно эта попытка спрятаться ее и выдала — при движении она задела несколько тяжелых стручков, и они посыпались на землю, привлекая внимание незнакомок.

Темноволосая девушка с раскосыми глазами задрала голову вверх и, увидев Шейру среди листвы, вскрикнула от неожиданности. Полноватая женщина в очень широком желтом платье нахмурилась.

— Это еще что за мальчишка? — спросила она с возмущением.

— Это не мальчишка, — возразила ей девица, медные волосы которой обвивали голову, как венок.

Шейра уже видела ее прежде — рядом с шакальим вождем. И за свою жизнь она еще не встречала никого, кто выглядел бы ярче. Даже рыжая Регда-Илу померкла бы рядом с ней. Неудивительно, что вожак сделал ее своей.

— Не мальчишка, хотя и похожа, — продолжила красавица. — Это пленная дикарка, которой великий кхан из милости разрешил гулять вокруг замка и по саду…

Так вот как, значит, называется это место, поняла Шейра.

— Но ты бы лучше слезла с дерева, милая! — крикнула рыжеволосая уже ей. — Еще сломаешь что-нибудь! Себе или дереву.

— А зачем ей спускаться? — хихикнула вторая девица. — Она ж дикарка, ты сама сказала. Может, гнездо себе там свить хочет?

— Страшненькая-то какая, бедняжка, — поцокала языком полная женщина, будто даже с сочувствием. — Волосы, как солома, вся костлявая… Недаром я ее за мальчишку-то приняла, не в одной одежде дело.

— Да иные мальчишки вообще-то покрасивее будут, — снова хихикнула черноволосая. — Может, потому она и прячется здесь, чтоб никого своим обличьем не пугать?

— Тише ты! — прошипела женщина. — Еще кхану нажалуется, что ты ее дразнишь. Мы же не знаем, для чего он ее здесь держит.

— Да ясно для чего! — не унималась девушка. — Для смеха! Как придворного уродца.

Одна только рыжеволосая ничего не говорила, а пристально, прищурившись, смотрела на Шейру, будто что-то прикидывая.

— А может, дикарка вообще нору себе здесь выроет и так и будет жить? — издевалась черноволосая. — Тогда мы сможем бросать ей кости, как собаке. Хорошо, что кхан уничтожил почти всех диких выродков вместе с их щенками. — Ее губы расплылись в торжествующей усмешке. — Жаль, не всех добил. Надо было вообще только ее одну оставить. Для смеха.

Айсадка раньше не задумалась о своей внешности, ей достаточно было, что ее любят друзья. Возможно, в глазах шакалов она и впрямь выглядела безобразной, но это было не так уж важно, хоть и неприятно. А вот что по-настоящему задело, так это злобная радость, с которой незнакомка говорила о гибели ее сородичей. Стерпеть еще и это Шейра уже не смогла.

Одним движением она спрыгнула на землю — и глумливая ухмылка тут же сползла с лица обидчицы. Вторым движением айсадка схватила ее за длинные волосы и изо всех сил ударила ее головой о ствол дерева. Из разбитых губ и носа хлынула кровь, и девица завыла, прижимая к лицу ладони, а Шейра почувствовала себя почти отомщенной. Запоздало сообразила, что обещала вождю не причинять вред его людям, но было уже поздно. А потом она увидела бегущего сюда стражника. Полноватая женщина охала и махала руками, призывая его поспешить. Черноволосая все еще стонала, свесив голову и держась за лицо, но когда шакал приблизился и схватил Шейру, и не думающую сопротивляться, выпрямилась.

— Пусть дикарку запрут в самой глубокой темнице! — выплюнула она.

— Разумеется, госпожа, — склонил стражник голову.

— И всыпьте ей плетей, чтоб живого места не осталось!

— Мне нужно будет уточнить этот приказ у великого кхана, — осторожно проговорил воин, после чего увел Шейру прочь.

Оглянувшись, айсадка увидела, что полнотелая все еще охает, а черноволосая беснуется. И только рыжая красавица стояла молча, по-прежнему ничем не выражая свое отношение к происходящему.

Элимер с Видальдом вернулись из поездки в табунную долину, где кхан лично отбирал жеребят для своей конюшни. Когда они въехали в ворота замка, был ранний вечер и как раз время для трапезы. После обычного, не торжественного ужина в малой пиршественной зале, где, кроме двух советников, присутствовали только ближайшие подданные — военачальник Ирионг и тысячник Батерхан, Элимер засобирался в свои покои. Уже на подходе к ним его догнал начальник стражи Кугдаф, явно спеша что-то доложить.

Элимер пригласил его во внешнее помещение своих покоев, там опустился на короткую каменную скамью с резной спинкой и сиденьем, покрытым волчьей шкурой, и приготовился выслушать донесение.

— Мой кхан, — начал кудрявый Кугдаф, — один из моих людей сообщил мне, что сегодняшним утром наша пленница, айсадка, избила дочь господина Ирионга — Тармаису.

— Сильно?

Он предполагал, что нечто подобное может случиться, но не ждал этого так скоро. Хоть айсадка и клялась ему не трогать его подданных, зато подданные не давали клятвы не цепляться к ней. Было бы наивно думать, что одна из презираемых и ненавидимых некоторыми придворными дикарей совсем избежит нападок. Еще наивнее было ожидать, что она не ответит на них так, как у них, дикарей, принято.

— Не очень сильно, мой кхан. Ударила ее лицом о рожковое дерево в саду.

— То есть ударила, а не избила? — уточнил Элимер.

— Так и есть, повелитель. Госпожа Тармаиса велела запереть айсадку в темнице, мы послушали.

— Хорошо. Пусть посидит там сутки, ей не повредит.

— Также госпожа велела ее выпороть.

— А вот это уже лишнее. Надеюсь, это вы не выполнили?

— Нет, повелитель, решили сначала уточнить у тебя.

— И правильно. Хватит с нее темницы. Завтра на закате можете выпустить. А военачальнику можешь передать, что если его дочь так и не научится держать за зубами свой злой язык, то в следующий раз окажется в узилище по соседству с дикаркой.

На лице Куграфа отразилось замешательство и растерянность, и Элимер махнул рукой.

— Оставь. Конечно, я сам скажу ему об этом.

Элимера давно удивляло, как у такого скромного, честного и добросовестного человека, как Ирионг, всегда уважительно относящегося к другим, выросла столь взбалмошная, желчная и несдержанная на язык дочь. Несомненно, Тармаиса наговорила айсадке каких-нибудь гадостей, раз та вздумала ее ударить. В свое время эта язва и Зарину пыталась цеплять, но его наложница и сама была не промах. Так что, обменявшись несколько раз обидными колкостями, девушки спустя время стали приятельницами.

— Что там Тармаиса говорила дикарке, ты знаешь? — уточнил Элимер, прежде чем отпустить Куграфа.

— Только со слов Нитны, повелитель.

Нитна была женой советника Варды, и обычно ее словам можно было верить.

— И что она говорит?

— Что госпожа Тармаиса сожалела, что не всех дикарей убили, и смеялась над внешностью пленницы.

— Нечто подобное я и предполагал. Ладно, можешь идти, благодарю за сообщение.

— Да ниспошлет Гхарт-кузнец остроту и крепость твоему мечу, мой кхан, — поклонился, прощаясь, глава стражи и вышел за дверь.

Элимер же переместился во внутреннюю комнату покоев и там, рухнув на ложе, задумался. Тармаиса и правда заслуживала хорошей взбучки, и хорошо бы, чтобы военачальник ей это устроил. Никуда не годится, что она считает себя вправе задевать тех, кого он, великий кхан, лично взял под защиту. Может, конечно, дочь военачальника не знала, что это касается и пленницы тоже, но все-таки… Конечно, жительнице края, где в женщинах ценились милые улыбки и округлые формы, внешность айсадки, скорее всего, и впрямь не нравилась, но издеваться-то зачем?

«А твой брат зачем над тобой издевался?» — спросил он себя, но тут же отмахнулся от докучливой мысли. Вместо этого еще раз воссоздал в памяти образ айсадки: резкие черты лица, настороженный взгляд, порывистые движения и прямые волосы, собранные в небрежный хвост, так не похожий на затейливые прически отерхейнских женщин. Она не принадлежала привычному для него миру и, в отличие от той рабыни из его юности, не выглядела ни женственной, ни прекрасной, но почему-то все равно ему нравилась.

Не так уж много времени прошло с тех пор, как Шейра попала в плен к шакалам, и всего пара дней, как вождь позволил ей свободно бродить по окрестностям своего логова. И вот, снова она в темнице, лишенная света, воли и хоть какой-то определенности. Но в этот раз, кажется, она сама была виновата, не следовало нарушать свое обещание. С другой стороны, что еще она могла сделать? Стерпеть злорадство мерзкой гиены, когда та насмехалась над смертями ее сородичей, над смертями их детей? Можно было бы ответить словами, знай она шакалий язык чуть лучше, но ее путаная, неправильная речь вызвала бы только новый виток насмешек.

Значит, теперь ей только остается сидеть здесь неясно сколько времени. Это было горько, но еще больше страшило, что даже когда ее выпустят отсюда — она не сомневалась, что выпустят рано или поздно, — вождь запретит выезжать в степь с Видальдом и даже, наверное, гулять по саду. А вот угроза плетьми, напротив, не слишком пугала: отчего-то она была уверена, что темный вождь не позволит своим людям избить ее. Хотя бы потому, что такая возможность у него уже была прежде, как и повод. Но если бы ей дали выбор: быть избитой или больше никогда не выехать за пределы замка, она без колебаний выбрала бы первое. Только вот выбора ей, конечно, никто не предоставит…

Шейра уже приготовилась сидеть здесь долго, но, к ее удивлению, ее выпустили уже на следующий вечер. И сразу доставили к шакальему вождю, где бросили на колени — она, впрочем, тут же поднялась, а он и не стал возражать. Вместо этого отчитал за проступок и велел в следующий раз ни на кого не набрасываться, а через слуг сообщать ему, если кто-то вдруг начнет ее донимать. А напоследок подтвердил, что она по-прежнему может выезжать в степь, но что в ближайший раз это получится только через несколько дней.

И если всю предыдущую речь Шейра выслушала с мрачно-спокойным видом, то последнее заверение не дало ей удержаться от радости.

— Спасибо, вождь! — воскликнула она, против воли расплываясь в улыбке.

И он в ответ тоже улыбнулся, вот только, даже улыбающийся, все равно выглядел пугающе.

Следующие три дня Шейра не выходила из замка и опасалась, что просидит здесь еще дольше: Видальд постоянно был где-то со своим правителем. Надо же, она хотела досадить темному вождю, когда выбрала этого воина в сопровождение, а оказалось, что досадила этим только себе. Выбери она кого-то другого, кто вождю нужен не так часто, могла бы, наверное, куда чаще выбираться на волю. Сейчас же стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу.

Ей только и оставалось, что следить за бурлящей внизу жизнью: ее переселили в другую комнату, окна которой выходили на подворье. Она уже запомнила, в какое время уезжает пустая телега, и в какое возвращается, груженая овощами и молоком. Скот из деревни пригоняли через день. Стражники открывали и закрывали ворота, впуская и выпуская людей. Кузнец часто подковывал лошадей. Иногда под ее окнами стегали провинившихся в чем-то слуг, и айсадка не понимала, почему они покорно это терпят, а не бегут. Ведь не могли же, в конце концов, все дать такую же клятву, какую дала Шейра.

Вообще-то ей давно уже наскучило смотреть каждый день на одно и то же, но деваться было некуда: гулять по саду она избегала, не будучи уверена, что сумеет сдержать злость, если снова столкнется с насмешками тех гиен. А второй раз темный вождь может уже не спустить ей этого.

Шейра в гневе ударила ладонью по стене. Но злилась она не на женщин и не на темного вождя — на себя. Как же быстро она из вольной айсадки, воюющей с шакалами и не сдающейся им, превратилась в нелепую девчонку, которая боится, как бы ее враг не разозлился на нее и не запер здесь. И это о ней было пророчество? Разве о таких людях оно бывает? Ложь, все ложь. Шаман солгал или ошибся… И из-за этого обмана или этой ошибки погибло столько людей, а она оказалась в плену в шакальем логове, запуганная и жалкая.

Ладно, все-таки успокоила она себя. В конце концов, это всего лишь еще один день здесь, но уже совсем скоро она с Видальдом снова окажется посреди трав и неба. Раз уж ничего другого, ничего лучшего ей не светит.

* * *

— Тебе еще учиться и учиться, долго и упорно, — фыркнул Видальд и вложил меч обратно в ножны, глядя на уставшую после занятий Шейру: она сама попросила научить ее владеть этим оружием. — И как тебя поставили во главе войска?

— Из-за пророчества, — ответила айсадка, отвязывая рысака от одинокого вяза. — Но шаман туризасов ошибиться. Ну или его ученики. Из трех видений только одна сбылась. И только потому, что мы сами начать ее… его исполнять.

— Вот как? — усмехнулся воин. — У меня такое чувство, что ты хочешь открыть мне вашу тайну? Или я зря размечтался?

— Уже нет тайны…

— Подожди-подожди! — не сдержал изумления воин. — Ты же готова была погибнуть славной смертью, лишь бы не открывать великое шаманское прорицание. А теперь вот так возьмешь и всё разболтаешь?

Видальд не понимал очевидного, и Шейра пояснила:

— До поединка с вашим вождем я думать, что пророчество сбудется. Но ясно: оно ложь. Ложь можно открыть, это не нарушил запрет. И ты передать все вождю. Он хотел пророчество. И он узнает. И тогда он отпустить меня.

— Ну, на это я бы не рассчитывал… — протянул Видальд и спросил: — И о чем же оно?

Шейра вздохнула:

— Шаман видеть наши народы, мы неслись на конях. Вот это и сбылось. Потому что мы сами так сделать. А дальше он видел, как белая куница победить коршуна. А потом — огонь, вихрь, каменные шатры в разрухе, много в разрухе. Только потому, что я Шейра-Сину — Белая Куница на вашем наречии, меня сделали вождем. Чтобы я убить вашего вождя. А на самом деле это он чуть не убить меня… Два раза…

— Любопытно, — бросил Видальд, глядя на нее задумчивым взглядом, но о пророчестве больше ничего не сказал и не спросил.

В следующие несколько дней Шейре везло: воин почти все время был свободен, так что за неполную неделю они выбирались в степь целых четыре раза. Правда, в отличие от занятий с мечом, охота уже не доставляла айсадке того же удовольствия, что и прежде — она просто перестала видеть в ней смысл.

Когда Шейра уже приближалась к городу и обнаружила в одной из своих петлей-ловушек угодившего туда зайца-русака, то это не вызвало у нее ни радости, ни хотя бы удовлетворения. Она ловко и споро освежевала его, по-прежнему не чувствуя никакого оживления. Скорее даже, все это начало ее раздражать. Она сердито глянула на местных ребятишек, глазеющих на нее из-за кустов бузины в паре десятков шагов отсюда. Неподалеку от этих мест торчали отдельные глинобитные хижины, и иной раз дети оттуда, играя, забредали на открытую равнину. Увидев, что она их заметила, мальчишки, впрочем, тут же убежали.

От Видальда не ускользнуло ее состояние.

— Что такое, айсадка? — спросил он, кивнув на заячью тушу в ее руках. — Ты же вроде бы мечтала разъезжать по степи и охотиться.

— Да. — Она яростно вытерла нож о траву и убрала в ножны.

— Тогда чего у тебя такой кислый вид?

— Не знаю я, зачем это. Перестать понимать. — Шейра досадливо передернула плечами. — Раньше я брала добычу для себя, для племени. Чтобы есть. Сытно чтобы. Без голода. И шкуры чтобы. И жилы. Кожа. А здесь что? Меня там, — она махнула рукой в сторону Инзара, — кормят. Все давать. Одежду, еду, оружие. А я что? И зачем же тогда это? — Она кивнула на освежеванную тушку зайца, которую еще не успела убрать в мешок у седла. — Там и так много. Не нужно столько. И для кого тогда это? Ни для кого. Но больше я ничего не уметь делать и не знать.

— Нашла о чем печалиться! — воскликнул, ухмыльнувшись, Видальд. — Ладно, пусть в замке без твоей добычи и впрямь обойдутся, там и домашней скотины навалом, и охотники кхана постоянно всяческую дичь привозят. Ладно, тебе самой эта добыча тоже не нужна. Ну так отдай тем, кому нужна, делов-то. Кому захочешь, тому и отдай. Ты ж раньше тоже не для себя одной охотилась, а?

— А кому я захочу? — растерялась айсадка.

— Мне ж почем знать? — пожал плечами воин. — Да вон хоть ребятишкам.

Он кивнул на кусты, из которых недавно выглядывали двое мальчишек, но сейчас их уже не было видно: убежали или спрятались.

— О! Я никогда не думать… не думала кормить шакалов или их потомков!

— Так и не корми, я что, настаиваю, дурья твоя башка? Но ты же сама только что мне тут плакалась…

— Я не плакалась! И я просто не думала… — Она замолчала, нахмурившись, потом спросила: — А кто они? Те дети?

— Просто дети. Хотя кто знает. Когда они вырастут, то, может, пойдут на север, осядут в поселениях и будут тревожить ваши леса вместе с другими поселенцами. — Он пожал плечами. — Но пока это просто дети. Ты разве не заметила еще, они часто здесь ошиваются. Как только к их матери мужчины приходят, так они и здесь.

— А зачем к их матери мужчины приходят?

Видальд вскинул брови и ухмыльнулся.

— Поверь, ты не захочешь этого знать. Но и они, и их мать, надо думать, частенько голодают. В тех хижинах в основном живут всяческие изгнанники и отщепенцы, с жиру они точно не бесятся. Так что если тебе так уж нужен смысл в твоей охоте, то вот, пожалуйста. Хотя могу понять твои опасения. — Видальд забрал лежащую перед ней заячью тушку и убрал в мешок. — Поехали?

— Да… — кивнула озадаченная Шейра, пообещав себе подумать над словами воина.

Она всегда считала, что помогать врагам нельзя даже в самой мелочи. Но Видальд был прав: пока что это просто дети… А эта женщина, их мать, как и прочие жены шакалов, вряд ли вообще хоть когда-нибудь держала в руках оружие и тем более обращала его против айсадов.

Вернувшись в замок, Шейра отнесла зайца вниз, в огромное помещение, где готовили еду для всех. Люди там приняли тушку с видимым безразличием: она мало что добавляла к мясному изобилию и разнообразию на столах правителя, его приближенных и даже его слуг.

Примечания:

Спасибо, что нажимаете на "жду продолжения". Хоть я и для одного-двух читателей с охотой публиковала книгу, но мне очень приятно, что цифра читающих постепенно растет. ?

---

К растерзанной, горящей спине Аданэя приложили что-то прохладное и влажное, но это не облегчило муки, наоборот, израненную кожу нещадно защипало, будто туда насыпали соли.

Он пошевелился и осознал, что лежит на диване в покоях Вильдэрина. Последнее, что помнил перед этим, так это как юноша вместе с Уиргеном тащили его вверх по лестнице, а он выл от боли. Значит, все-таки дотащили…

Аданэй повернул голову и наткнулся взглядом на сидящего подле него сморщенного незнакомца в темных одеждах — он и прикладывал к его спине примочки с мазью. Позади лекаря, сразу за кругом света от лампы, стоял, нахмурившись, Вильдэрин. Заметив, что слуга очнулся, он воскликнул:

— Безмозглый олух! Неужели нельзя было вести себя осторожнее? Теперь лежи и страдай!

— Тсс, — обернулся лекарь, приложив палец к губам.

— Извини, Дриман.

Аданэй поморщился и застонал от боли, и Вильдэрин смягчился.

— Потерпи еще чуть-чуть, — тихо сказал он. — Господин Дриман почти закончил. Главное, лежи спокойно, а то нити расползутся, и повязки тоже спадут.

— Да… я… спасибо…

Через несколько минут лекарь и правда закончил. Вытер руки о полотенце и, отойдя от дивана, обратился к юноше:

— Самые страшные рассечения я зашил, но пока что не позволяй ему двигаться самостоятельно. Я все тебе тут оставлю, завтра утром повтори, а я еще раз загляну послезавтра. И вот, — он протянул маленький пузырек, — можешь дать ему маковый сок, но не слишком много.

— Да, я понял. Благодарю за помощь, — склонил он голову в легком поклоне.

— Доброй ночи, — попрощался лекарь и не торопясь вышел.

Юноша налил в кубок немного разбавленного вина, капнул туда несколько капель из флакона, затем поднес к губам Аданэя.

— Вот, пей.

В лежачем положении это оказалось сложно сделать даже с помощью Вильдэрина, но все-таки удалось, и он даже не захлебнулся. Теперь оставалось надеяться, что маковые капли скоро подействует — иначе боль казалась невыносимой.

Юноша забрал опустевший кубок, поставил на стол и начал готовиться ко сну: снимать украшения, расплетать волосы, переодеваться…

— Вильдэрин, — позвал его Аданэй.

— Что? — не слишком-то любезно откликнулся тот.

— Ты меня спас…

— Так и есть, хотя, наверное, мне не стоило этого делать. — Он забрался в кровать, погасил лампу, и темнота поглотила комнату. — Надеюсь, твои стоны не разбудят меня посреди ночи, — проворчал он. — Надо было настоять, чтобы тебя положили в твою комнату, а не сюда. Или вообще спустили в общую невольничью залу.

— Постараюсь не стонать…

Вильдэрин помолчал, затем громко вздохнул.

— Ладно, извини. Просто я все еще на тебя немного злюсь, вот и говорю все это. На самом деле я так не думаю. Оставить тебя здесь вообще-то было моей идеей, так что не мне жаловаться. Если вдруг понадобится помощь, то разбуди меня, конечно. Я не стану тебя за это винить… Но надеюсь, капли скоро подействуют, и тебе удастся поспать. И мне заодно.

— Спасибо, Вильдэрин, — пробормотал Аданэй. — Мне кажется, тебя мне послали боги… Или ты сам богорожденный…

— А мне кажется, — фыркнул юноша, — что ты уже под властью маковых капель.

«Пожалуй», — подумал Аданэй, чувствуя, как мысли уносятся куда-то вдаль, и как затягивает в сон.

Разбудила его резкая боль, словно с тела сдирали кожу. Оказалось, что перед пробуждением он умудрился перевернуться на бок и привалиться израненной спиной к спинке дивана. И даже когда снова лег на живот, боль не утихла.

На его вскрик из соседней комнаты выглянул Вильдэрин с флейтой в руках.

— Айн, как ты, что случилось?

— Ничего такого… просто повернулся неудачно.

— Встать можешь? — Он подошел ближе, отложив флейту на стол. — Давай я помогу. И тебе нужно поесть.

— Не хочу, я совсем не голоден.

Юноша пожал плечами.

— Я же не спрашивал, хочешь ли ты. Дриман сказал, что так нужно, чтобы ты скорее поправился. А это и в моих интересах тоже, я не собираюсь возиться с тобой вечно. Ну же, вставай! — Он склонился над Аданэем, помогая ему подняться и сесть на диване. Сам устроился напротив. — Скоро должны принести завтрак. Тебе и мне.

— Хорошо, как скажешь, — промямлил Аданэй, стараясь не шевелиться, но следующие слова произнес уже отчетливее: — Я очень благодарен тебе, что вызволил меня. И конечно, я не хотел доставлять неудобств, жаль, что так вышло.

— Да ладно, что уж теперь говорить. Не мог же я совсем бросить тебя в таком положении. Что на самом деле обидно, так это то, что я не вызволил тебя раньше, чем забрал палач. Но хорошо хоть, что успел в самом начале, иначе страшно подумать, что с тобой было бы. Спасибо тому стражнику, что рассказал…

— Стражнику?

— Не помню, как его зовут, — мотнул головой Вильдерин. — Рыжий такой… Один из тех, кто патрулирует коридоры и галереи на половине царей.

Аданэй прекрасно помнил рыжего стражника, который чуть было не поймал его за чтением чужой записки. Впрочем, он тоже не знал имени этого человека.

— Он подловил меня, когда я выходил с занятия сайхратским и как раз прощался с наставником, — продолжал Вильдерин. — Он спросил, верно ли, что ты чем-то передо мной провинился и что я велел тебя высечь. И что если это так, то не хочу ли я заменить слугу, у него есть человек на примете… Но дальше я не стал его слушать, а сразу пошел к Уиргену, чтобы все выяснить. Тем более что и впрямь не видел тебя с самого утра. Но я-то думал, что ты у Великой или у господина Нирраса… В общем, после Уиргена я отправился уже к самой повелительнице. Ну а дальше ты знаешь.

— Знаю. Если б не ты… — вздохнул Аданэй. — Хотя мне сложно понять, как так вообще вышло? Зачем царица сначала отпустила меня, а потом решила наказать настолько жестоко? Я даже не уверен, что выжил бы, если б получил все двадцать ударов. Я так сильно ее разгневал, что она захотела едва ли не моей смерти? Или все-таки нет, раз по твоей просьбе отменила наказание?

Вильдэрин потемнел лицом и отвел взгляд, нахмурившись. Промолчав почти минуту, наконец сказал:

— Ты не повелительницу так разгневал, Айн, а Рэме. Да, у владычицы был повод тебя наказать, и она правда велела тебя высечь, но только хлыстом. Хотя и тут, думаю, не обошлось без Рэме… А потом, когда Рэме передавала распоряжение Великой палачу и Уиргену, то как бы «случайно» перепутала прут и кнут. Вообще-то ты должен был сказать мне…

Его прервал стук в дверь. Вошли два кухонных прислужника с круглыми подносами в руках и по знаку юноши оставили их на столе: на одном находились медные блюда с овечьим сыром, вареными яйцами и запеченной форелью, на втором — керамический кувшин с медово-клюквенным напитком и сосуд с кофе для Вильдэрина.

Как только прислужники вышли, юноша взял поднос с едой и разместил на диване, где сидел Аданэй, а поднос с напитками и кружки поставил на пол возле него. Сам опустился там же, на одну из подушек для сидения.

Аданэю кусок в горло не лез, но под бдительным взором своего спасителя он отщипнул немного сыра, съел вареное яйцо, поковырялся в рыбе. Зато медово-клюквенный напиток — ароматный, кисло-сладкий, доставил ему удовольствие.

Когда Вильдэрин утолил первый голод и налил кофе в кружку, то продолжил оборванную фразу:

— Ты должен был сказать мне, Айн, что Рэме на тебя всерьез взъелась. Я видел, конечно, что вы не очень-то ладите, но не хотел влезать и не думал, что все зайдет настолько далеко. Уж не знаю, что между вами произошло, но в любом случае нужно было предупредить меня. Я бы с ней поговорил, и вчерашнего события просто не случилось бы.

— Меня как-то не приучили жаловаться, особенно на девчонок, — буркнул Аданэй и пожал плечами, тут же пожалев об этом: по телу с новой силой разлилась боль, и он поморщился, едва сдержав стон.

От Вильдэрина это не ускользнуло. Он убрал с дивана наполовину опустевший поднос, сгрузив его на пол, и сказал:

— Сейчас ложись обратно, Айн. Надо тебе ту мазь нанести, которую господин Дриман оставил.

Аданэй снова распластался на животе, и скоро ощутил на своей растерзанной коже руки Вильдэрина и жгучее густое снадобье.

— Рэме ведь не просто девчонка, — как ни в чем не бывало вернулся юноша к разговору. — Она ближайшая служанка царицы и она — Рэме. Этим все сказано. Она ничего не забывает и беспощадна к тем, кого считает врагами. И мстит она зачастую тоже несоразмерно. Вот как тебе. Вообще странно, конечно… Я помню, что ты ей раньше нравился. Что у вас случилось?

— Не ответил взаимностью на ее интерес.

— На тебя не подействовали ее чары? — усмехнулся юноша.

— Если они у нее и есть, то она их не использовала. Сука!

— Она больше не станет тебе вредить. Вчера вечером мы с ней крепко повздорили, но она все-таки пообещала, что отстанет от тебя.

— Повздорили?

— Это ничего. Конечно же, мы скоро помиримся. — Он нанес мазь на последний участок его кожи и встряхнул руками, смахивая с пальцев остатки. Затем вытер руки об один из тканевых лоскутов, а остальные в следующую минуту принялся накладывать ему на спину.

— Раз она такая злобная тварь, — покосился Аданэй на Вильдерина, — то как ты не боишься с ней ссориться? А что если и тебе она устроит какую-нибудь подлость?

— Мне? — переспросил юноша таким тоном, будто Аданэй выдал сущую глупость. — Нет, Айн, мне она ничего дурного не сделает. Не знаю, что должно произойти, чтобы она этого захотела. Я же говорил: Рэме ничего не забывает. Не только злое, но и хорошее. — Он наложил последний лоскут и отошел от дивана. — Всё, теперь лежи и не двигайся.

— Ты когда-то сделал для нее что-то хорошее? — спросил Аданэй, вывернув голову на юношу: тот уселся перед зеркалом и принялся копаться в шкатулке с украшениями, выбирая нужные.

— Знаешь, как мы подружились? В царском дворце дети, выбранные для воспитания, живут в отдельных помещениях, мальчики и девочки в соседних комнатах. И таких комнат несколько. Днем там проходят разные занятия, а на ночь расстилаются постели — прям там же, на полу. У каждого свое место. Мое было почти у самой двери. И однажды под ночь к нам прокралась девочка, чтобы спрятаться от… — Он запнулся и поправил серьгу в ухе, надел браслеты и принялся расчесывать волосы. — Ну, в общем, когда снаружи послышались шаги, она заметалась, и на ее лице такой ужас был, что я даже при ночном свете его распознал. Тогда я приподнял одеяло, и она скользнула ко мне, и я укрыл ее с головой, спрятал в своей постели. Она худенькая совсем была, и хотя старше меня, но маленького роста. И когда она вжималась в меня, то под одеялом было незаметно, что нас там двое, тем более в полутьме. И спасибо, что остальные мальчишки, которые были в комнате, нас не выдали. Иначе нам обоим не поздоровилось бы. Потом она еще несколько раз так пряталась…

— Хм… И опять в твоей постели?

Вильдерин глянул на него через зеркало, насмешливо приподняв бровь.

— Айн, ты что за вздор сейчас подумал? Мы же были детьми! Нам лет по семь-девять было.

— Да нет, это я так… И от кого же она пряталась и почему?

— Я не могу открыть тебе больше, чем уже открыл. Это же ее история, не моя. Пряталась — этого достаточно.

«Наверное, от какого-нибудь старого извращенца», — подумал Аданэй, однако не был в этом уверен.

— Я думаю, — продолжил Вильдэрин, — что она еще с тех пор слишком четко делила людей на друзей и врагов. Слишком. И с теми, кого она считала врагами, обычно бывала безжалостна. С главным своим недругом — тем самым — она расправилась, когда ей еще и одиннадцати не исполнилось.

— И как она это сделала?

— Яд, — спокойно сказал юноша, а в ответ на вопросительный взгляд пояснил: — В этом нет секрета, об этом знают все, кто давно живет во дворце. Ее тогда казнили бы ужасной казнью и не посмотрели бы, что она совсем девочка. Но, по счастью, тот враг Рэме одновременно был и врагом Великой. Поэтому царица защитила ее и взяла в услужение. Смогла защитить, хотя даже для нее это было непросто: тот человек принадлежал к знатному роду.

— А теперь, значит, Рэме решила убить и меня…

— Я не думаю, что она действительно хотела тебя убить, — протянул Вильдэрин, но уверенности в голосе не хватало. — Скорее, нанести как можно больший ущерб. Жаль, конечно, что ты оказался среди ее врагов… С друзьями она совсем другая: верная, отзывчивая, готовая помочь… Поэтому я и доверяю ее обещанию не делать тебе больше зла. Ведь она дала это слово не кому-то, а мне. Хотя мы с ней и поругались из-за того, что она провернула с тобой это все и за спиной владычицы, и втайне от меня, и даже не подумала, что вообще-то ты мне дорог.

— А я тебе дорог? — удивился и порадовался Аданэй.

— Ну разумеется, — откликнулся юноша, будто поразившись его вопросу. — Мы же с тобой каждый день видимся, разговариваем. Конечно, я к тебе привык, привязался, хоть ты меня и подвел. Разве у тебя не так?

— Так.

И Аданэй действительно так думал, но ему, в отличие от Вильдэрина, никогда не пришло бы в голову озвучить это, по крайней мере, вот так всерьез, без притворства. Ему вообще по-прежнему оставалось неясным, как юноша порой с такой легкостью говорит о своих мыслях и чувствах.

Вильдэрин наконец закончил приводить себя в порядок и отошел от зеркала.

— Мне пора на занятие, — сказал он.

— И зачем это тебе? И почему именно сайхратский?

Юноша пожал плечами.

— Хочу прочесть одну рукопись, она недавно появилась здесь, в книгохранилище. То есть сам хочу прочесть, а не в пересказе. Так что сейчас оставлю тебя в одиночестве. Наверное, лежать без движения скучно и сложно, но все-таки постарайся какое-то время не шевелиться, чтобы эти заживляющие штуки не сползли.

— Шевелиться еще сложнее, чем лежать без движения, так что выбора у меня все равно нет.

Юноша кивнул и двинулся к двери, но Аданэй окликнул его:

— Подожди! Скажи, а Рэме совсем ничего не будет за то, что она исказила приказ повелительницы?

Вильдэрин в неуверенности застыл на пороге, потом вернулся к Аданэю и присел возле него, чуть не споткнувшись обо все еще стоящие на полу подносы с посудой.

— Вообще-то Рэме обычно более осмотрительна, а тут как будто действовала порывисто, уж не знаю почему. Потом она сказала, что якобы спутала кнут и хлыст. Что ее никогда не секли, и она раньше не задумывалась о разнице между ними. Она слукавила, конечно. Поверит ли ей царица, если узнает? Может быть, да, а может — нет. А возможно, решит притвориться, что верит. Накажет ли ее? Не знаю. Такое вероятно. Но необязательно. В любом случае Великой сначала должен кто-то рассказать о ее проступке. Ты собираешься ей рассказать?

— Хотел бы. Но Рэме ведь тоже дорога тебе, я верно понял?

— Да.

— Тогда я буду молчать.

Юноша сжал его ладонь и, благодарно улыбнувшись, покинул комнату.

Аданэй посчитал, что такое разрешение вражды с Рэме будет даже лучше. Если мерзавку успокоит его проигрыш — то и хорошо, и пусть. Потом, если он достигнет желаемого, это будет уже совершенно не важно.

Он закрыл глаза и постарался расслабиться, но боль в спине никак не утихала. «Хоть бы сознание потерять, что ли, — думал он. — Мука невыносимая».

Лекарь, как и обещал, пришел через день.

— Никогда такого не видел… — пробормотал он, разглядывая спину Аданэя, которая все еще сильно болела, но уже не так невыносимо, как вчера и позавчера.

— Что-то не так? — забеспокоился Вильдэрин.

— Многое не так… Я ни разу не видел, чтобы подобные рассечения так быстро затягивались, — протянул господин Дриман и обратился уже к самому Аданэю: — Скажи-ка мне, парень, а остальные шрамы на твоем теле от каких ран остались? И долго ли длилось заживление?

— В основном от плетей, от кнута, — ответил он. — Я не помню точно, как долго они заживали.

На самом деле довольно быстро, чему он сам, помнится, удивлялся. Но лекарю решил об этом не рассказывать, а то неизвестно, к чему приведет любопытство ученого мужа. Если начнет осматривать его внимательнее, то наверняка отличит шрам, оставшийся от удара мечом, от всех прочих. А если об этом узнает и царица, то неизвестно, какие мысли родятся у нее в голове.

— Хм… хм… любопытно, — приговаривал Дриман, осматривая его спину и накладывая мазь, но уже не прикрывая кожу тканевыми лоскутами. — Как на кошке заживает, ну надо же. И это всего два дня минуло. Поразительно! Если так и дальше пойдет, то шрамы останутся не страшнее тех, что уже есть. Думаю, на днях можно будет снять швы. Повезло тебе, парень, со здоровьем. Обычно подобные рассечения затягиваются долго и мучительно и оставляют грубые уродливые рубцы. — Он поднялся со стула и повернулся к Вильдэрину. — Загляну еще раз через пару дней. А пока пусть поменьше двигается и побольше ест. И вот, держи свежеприготовленную мазь. — Он протянул юноше плотно закрытый керамический горшочек и, попрощавшись, ушел.

— Вот видишь, Айн, как славно! — воскликнул Вильдэрин, глядя на него сверху вниз. — Ты быстро идешь на поправку. Скоро опять начнешь шататься по дворцу и творить глупости. Если, конечно, твой мудрый друг тебя не остановит, — рассмеялся он и, довольный, ушел в музыкальную комнату, где, кажется, отрабатывал очередной танец.

Аданэй приподнялся на локтях и осторожно, стараясь не повредить шелковые нити, стягивающие края ран, сел на диване: он просто-напросто уже не мог валяться на животе. Сидеть тоже оказалось не слишком-то удобно и весело, но все-таки это была смена положения, и можно было, по крайней мере, смотреть в окно, что он и сделал. Там моросил дождь, растекаясь по мутному стеклу, но если постараться, получалось увидеть в расплывчатых водных струйках чьи-то лица и даже целые города. Хоть какое-то развлечение.

* * *

Ниррас забрал Аданэя через неделю. Ему связали руки и посадили в четырехколесную повозку позади военного советника. На его вопрос, зачем связывать, мужчина ответил, что в глазах правительницы и ее приближенных Айн не считается невольником, заслуживающим доверия. Вот если бы куда-то везли Вильдэрина или Рэме, то эти двое сидели бы свободно, ведь им точно сбегать незачем.

Возница пустил коней рысью по широкой главной дороге, вдоль которой росли бутылочные деревья, а за ними виднелись светлые богатые дома. Впрочем, Аданэй немногое успел рассмотреть — жилище Нирраса находилось поблизости от царского дворца, а потому добрались до него слишком быстро.

Столичный дом военного советника удивил Аданэя — слишком скромный, невзрачный для такого важного человека. Вытянутое каменное строение всего в один этаж скрывалось за каменным же забором и деревянными воротами. Между забором и жилищем не били фонтаны, не красовались изваяния, не росли цветы и садовые кустарники с деревьями. Вместо них раскинулась пыльная воинская площадка и пролегала к крыльцу присыпанная гравием дорожка.

Внутри дом тоже выглядел полупустым. Внешне неприглядная, хоть и добротная мебель занимала только часть приемной залы: скамья, пара стульев, низкий диван и стол с книжным шкафом. Вместо изящных канделябров здесь стояли широкие бронзовые подсвечники. В углу виднелся открытый сундук, в котором беспорядочной кучей лежали книги, свитки и карты.

Аданэй скользнул взглядом в смежную комнату за приоткрытой дверью. Разглядел только приземистую кровать и серое суконное покрывало на ней.

Сначала он удивился скупой обстановке и лишь затем понял: Ниррас, судя по всему, относился к той части воинской знати, которая в пику «придворным неженкам» презирала роскошь и всячески это подчеркивала. Вильдэрин рассказывал ему про таких людей, характеризуя их как странных.

Слуги и невольники, вышедшие встречать хозяина, тоже выглядели соответствующим образом: простые люди в самой простой одежде — шерстяной и посконной. Ничего общего с утонченными прелестницами и красавцами, которыми полнился царский дворец.

— Отведите этого раба в подпол, — велел Ниррас.

Он подтолкнул его в спину, отчего Аданэй чуть не взвыл: затянувшиеся раны все еще болели. Один из слуг военачальника — высокий курносый мужчина — схватил его за плечо и увлек за собой к двери, за которой находилась кладовая, а в полу, под тяжелой деревянной крышкой, уходила вниз крутая, почти отвесная лестница. Со связанными руками Аданэй чуть не навернулся на ней.

Внизу слуга запалил от факела лампу и подвесил ее на крюк на стене. Теперь можно было лучше разглядеть подпольное помещение, которое, впрочем, мало отличалось от увиденного наверху. Здесь стояла скамья, стол и два стула, а также узкая деревянная кровать, сейчас пустая, голая — ни тюфяка, ни покрывала.

Аданэй уселся на нее и принялся ждать Нирраса, ругаясь про себя, что тот так и не догадался развязать ему руки.

Наконец под тяжелыми шагами заскрипела лестница, и военный советник, плотно закрыв крышку над головой, спустился вниз.

— Может, развяжешь? — сходу спросил Аданэй.

Мужчина без слов снял — не разрезал — стягивающие его запястья веревки. Затем опустился на стул напротив.

— Что, сильно тебе досталось? — спросил он, намекая, видимо, на порку кнутом. В голосе, впрочем, не звучало никакого сочувствия.

Аданэй пожал плечами.

— Спасибо Вильдэрину, иначе могло быть и хуже.

Ниррас фыркнул:

— Спасибо мне, а не Вильдэрину. По чьему, ты думаешь, поручению, мальчишке сообщили, что тебя собрались пороть? Я ж так и знал, что этот малохольный побежит тебя спасать. И гляди-ка, не ошибся.

— Так тот рыжий стражник, который ему рассказал, твой человек? — осторожно уточнил Аданэй.

— Аххарит? Обычный стражник, — буркнул, отмахнувшись, мужчина. — Как и все. Просто под руку попался именно он. Вот я и велел ему, чтобы невзначай донес до щенка нужное сообщение.

— Что ж, тогда спасибо и тебе, — склонил голову Аданэй.

— Ладно, давай ближе к делу. У меня здесь толстые стены и потолок, нас не подслушают. Нам надо решить, какие сведения дать царице, чтобы она удостоверилась, что ты будешь для нее исключительно полезен. И одновременно надо подогреть ее к тебе интерес. Но действовать придется осторожнее, чем раньше. Царица говорила о тебе на совете, и теперь все, в том числе и наши недруги, узнали о твоем существовании.

— На совете? Обо мне?

— Да. Она решила убедиться, что ты именно тот, за кого себя выдаешь. Но тут уж моя задача — убедить ее. Также она считает, что ты должен знать имена выживших противников кхана, вот и приказала тебя расспросить. Даже пытать, если сам не расскажешь. Тут я тоже подготовлен и кое-какие имена мне известны. Но, может, и ты все-таки сможешь еще кого-то подсказать? В конце концов, ты долго жил среди отерхейнской знати, хоть и рабом.

Аданэй все еще не понимал, зачем Ниррас до сих пор так усердно делает вид, будто не знает, что перед ним кханади Отерхейна. Почему не открывает ему до конца их с Гилларой замысла, о котором сам Аданэй узнал от служанки Ли-ли, подслушавшей господ? На эти вопросы у него не было ответа, но пока что он готов был подыгрывать советнику.

— Да, я думаю, кого-то смогу назвать. Мои господа нередко обсуждали при нас самые разные темы. Почему-то они воспринимали рабов как невидимых, глухих и слепых.

— Я такой ошибки не допускаю. И поэтому мы с тобой говорим не там, — он кивнул наверх, — а здесь.

Мужчина пододвинул стул поближе к столу и снял лампу с крюка, поставив ее рядом. Затем достал из перекинутой через плечо тканевой сумки небольшую восковую дощечку со стилосом и подозвал Аданэя, указав на скамью с другой стороны стола.

— Давай, называй все имена, которые знаешь, и опиши всё, что тебе известно об этих людях.

— Ты будешь записывать?

— Ну конечно, дурачок. Или думаешь, что я все запомню? Давай, говори.

— Я могу рассказать лишь о тех, кто поддерживал… Аданэя до того, как Элимер стал кханом. Но я понятия не имею, что они думают сейчас и живы ли вообще.

— Мне нужно хоть что-то. Мы не можем допустить, чтобы тебя пытали, верно? Иначе выболтаешь все и приведешь нас на плаху.

Аданэй собрался с мыслями и начал перечислять былых сторонников, а Ниррас вытягивал из него подробности их жизни, расспрашивая о нравах, связях, слабостях и достоинствах. И если бы советник и впрямь не знал, кто такой Айн на самом деле, то у него неминуемо возникли бы вопросы, откуда рабу известно столь многое.

Все записав, Ниррас пробормотал:

— Вот и хорошо, вот и ладненько. — Завернув восковую табличку в тряпицу, он засунул ее обратно в сумку и откинулся на спинку стула. — Теперь давай поговорим, как тебе поскорее попасть к ней на ложе.

По-прежнему не слишком понимая, зачем это вообще нужно, Аданэй не терял надежды избежать этой части замысла.

— Господин Ниррас, послушай, — заговорил он, стараясь придать голосу убедительности, — это ведь самая бесполезная часть задумки и самая рискованная. Вы с госпожой Гилларой хотите, чтобы в определенный момент я оказался рядом с Великой и вложил ей в голову какую-то нужную мысль, так? И за это я стану свободным и получу в жены знатную иллиринку, верно? Но ведь для этого мне необязательно делаться наложником царицы. Она приблизит меня и так, просто чтобы побольше узнать об Отерхейне.

Чем дольше говорил Аданэй, тем сильнее хмурился Ниррас. Наконец не выдержал и гаркнул:

— Довольно! Ты не настолько для нее значим, чтобы суметь что-то ей внушить, не оказавшись в ее постели. Поэтому делай что говорю. И не смей затевать никакую подлость за моей спиной!

— Ну что ты, подлость у нас с тобой общая, — съязвил Аданэй.

Мужчина пропустил это мимо ушей.

— Слушай: ей нравится потакать желаниям своих любимцев. Этот щенок, — он махнул рукой куда-то в сторону, — давно мог бы получить что угодно, если б только захотел и не был бы настолько зелен и наивен. Хотя с течением времени, пожалуй, даже он сообразил бы… Можно сказать, нам повезло, что он пока еще пустоголовый юнец, а ты уже привлек внимание царицы. Это хорошо.

— Это не то внимание, на которое я рассчитывал. Вообще-то сначала она хотела отдать меня своей рабыне, а потом приказала высечь.

Ниррас по-своему истолковал его слова.

— Рэме хотела отдать? Вот видишь, я же говорю: она обожает потакать своим любимцам. Вот и стань им. И сейчас, когда она тебя заметила, и ты больше не невидимка, пришла пора избавиться от мальчишки.

— Что?! — от неожиданности Аданэй вскочил с места. — Нет, не смей его трогать!

— Успокойся, ну! — прикрикнул мужчина, тоже поднимаясь со стула. — Никто не собирается его убивать, если ты об этом. А то она, чего доброго, еще страдать начнет, и ей станет не до тебя. Мальцу достаточно будет, например, свалиться с лестницы и сломать себе ногу. Так, чтобы какое-то время не мог к ней ходить. Самое страшное, чем ему грозит поломанная нога, — плясать больше не сможет.

— Но для него это важно…

Мужчина будто не услышал.

— Ты станешь трепетно за ним ухаживать и как можно чаще докладывать ей о его состоянии. А там, глядишь…

— Ниррас, — прервал его Аданэй, намеренно упустив обращение «господин», — ты утверждал, что здесь нас никто не подслушает и можно говорить свободно?

— Верно, — недобро прищурившись, бросил мужчина, от которого, похоже, не ускользнуло отсутствие нужного обращения.

— В таком случае я запрещаю тебе трогать Вильдэрина. Вообще.

Советник округлил глаза и даже отшатнулся, потрясенный. Потом расхохотался с издевкой и гаркнул:

— Ты?! Запрещаешь?! Или забыл, кто ты, а кто я?! Еще раз такое услышу, отправишься подыхать в тот карьер, из которого тебя вытащили! А на твое место я найду еще с десяток смазливых степняков, уяснил? Ишь! Нахальный сучонок! Да кто ты такой, чтобы мне указывать?

— Дадут боги, твой будущий повелитель, — негромко ответил Аданэй, вскинув подбородок и с вызовом глядя на Нирраса. — И ты об этом знаешь. Но раз у тебя на примете есть еще с десяток отерхейнских кханади, то, конечно, можешь отправить меня обратно на каменоломню.

Советник как-то разом притих, качнул головой, отвел глаза, затем снова посмотрел на него. И усмехнулся:

— Что ж. Аданэй Кханейри, значит. И давно ты понял, что мне это известно?

— Давно. Еще там, у Гиллары. И я знаю, что вы с ней задумали на самом деле: я и Аззира должны стать иллиринскими правителями. Не понимаю только, зачем вы скрыли от меня большую часть этого замысла? Разве у нас не общая цель?

Ниррас пожевал губами, повздыхал и спросил:

— Откуда ты все это узнал?

— Какая разница? — огрызнулся Аданэй. — Подслушал.

— Ладно, — сдался советник, — может, оно и к лучшему. По крайней мере, теперь можно говорить откровеннее. Мы не сказали тебе всего и сразу только из соображений безопасности. Чтобы если вдруг царица начала о чем-то подозревать и решила бы тебя допросить, ты выдал бы только известную тебе часть плана, а не весь план. Впрочем, даже этого было бы достаточно, чтобы обвинить нас с Гилларой в измене. Но хотя бы Аззира в этом случае осталась бы не замешана.

— Я все равно не понимаю, зачем мне становиться царским любовником, но ладно, пусть так. Я постараюсь. А ты поклянешься не причинять вред Вильдэрину. Обойдемся как-нибудь без этого. Но учти: если солжешь, я тебе этого не забуду.

— Хорошо-хорошо, — поморщился Ниррас. — Уж не знаю, отчего тебя, высокородного кханади, так беспокоит этот малохольный раб, но хорошо, клянусь, что не трону его.

— И другим не прикажешь.

— И другим не прикажу, — послушно повторил советник. — Теперь мы можем продолжить?

— Да, конечно. — Аданэй опустился обратно на скамью, а Ниррас на стул. — Чего царица хочет добиться? Междоусобицы в Отерхейне? Ее непросто будет вызвать.

— Ну и что? Сейчас это нужно не нам, а Лиммене. Невелика беда, если у нее ничего не выйдет. Зато потом, когда в Иллирине появится новый царь, а в Отерхейне об этом узнают, — Ниррас усмехнулся, — то междоусобицы там вспыхнут сами собой.

— Я об этом не думал…

— А зря. Думать вообще-то полезно, — подколол Ниррас.

Они беседовали еще около двух часов: и о царице, и об Отерхейне. Он также пытался больше разузнать об Аззире, но советник отделывался общими фразами, что только усугубило подозрения Аданэя по поводу душевного здоровья его возможно будущей жены.

Следующий день он провел в безделье, отдыхая в доме советника. Сам Ниррас до вечера с кем-то тренировался на воинской площадке, а на закате опять связал Аданэю руки, усадил в повозку и предупредил:

— Помни: здесь тебя долго допрашивали, ты еле избежал пыток. Обязательно пожалуйся на это мальчишке. И не забудь притвориться измученным перед царицей, если она вздумает говорить с тобой.

— Да мне и притворяться не придется, — с тяжелым вздохом признался Аданэй.