Сильфида (гет)

Сначала была темнота, мягкая и полная неразгаданных тайн.

Потом прибавилась музыка. Безмятежный плач скрипки, нежный перезвон струн арфы плавно, но уверенно подводили к началу интригующей истории.

И наконец явился свет, постепенно, будто осторожничая, открыв собой то, что называлось красотой.

Лёгкий вздох восхищения прокатился по первым рядам.

Она была ослепительно бела, как диск луны посреди беззвёздного неба или единственная нетронутая шапка снега на чернозёме, что до последнего по весне сопротивляется солнцу. Но стоило ей начать движение, как стало очевидно: так рождается природой что-то трепетное, недолговечное. Неприхотливый лесной подснежник или капризная садовая роза, не до конца раскрывшая свой бутон? С чем-то подобным была сравнима воздушная сатиновая юбка артистки: белеющая в полумраке, она почти источала свечение.

Тонкие руки отточенными движениями начали свой рассказ ещё до того, как танцовщица встала на ноги. Она двигалась неспешно и без единого видимого усилия, будто ею управляло дуновение ветра и сама танцующая следовала за порхающими движениями кистей и натянутых стоп, а не они повиновались ей.

Солдат впервые наблюдал столь необычный танец: не ступни, одни только носочки — шаг за шагом, прыжок, полёт — удерживали свою обладательницу. Ни разу не пошатнувшись, сохраняя идеально прямую осанку, она продолжала феноменальный свой танец, будто для неё не было ничего естественнее. Будто она никогда и не ходила вовсе по земле, как все другие люди, а только так и передвигалась: на самых кончиках пальцев! Обувью ей служили причудливые туфельки с заострёнными носами.

«До чего красиво! Но как же ей не больно? — подумалось ему. — Ведь пол твёрдый. А она тонконогая, хрупкая, как фаянсовая статуэтка. И почти не сходит с пальцев. Разве можно такое выдержать?»

Поражённый, солдат попросил монокуляр у пожилого соседа по креслу, сухонького старичка с крючковатым, как у ястреба, носом. Тот не возразил, лишь одобрительно хмыкнул, радуясь, видимо, что молодёжи тоже не чуждо желание поближе приобщиться к искусству.

Через стекло солдат смог наконец разглядеть получше удивившую его танцовщицу. Она оказалась невероятно хорошенькой: даже мастерски расписанные куколки с модных витрин уступали ей в утончённости черт. Но слегка надменное, снисходительное выражение как будто несколько чужеродно смотрелось на миловидном личике. Солдату почудилось, будто она и сама бы рада улыбнуться, да не может: нужно строго следовать отведённой роли. Здесь и сейчас она — не человеческое существо, пленительный дух, прекрасно сознающий силу своих чар, способных подчинить любого смертного.

Солдату вспомнились случайно долетевшие до уха обрывки фраз, когда две почтенные дамы, заходившие в театр, увлечённо обсуждали сюжет.

Но как же назывался этот спектакль?

— Сильфида, — подсказал ему старичок с ястребиным носом, и только тогда солдат понял, что его вопрос прозвучал вслух. — Одна из новейших постановок, теперь дошедшая и до наших краёв. В мире она сыскала большой успех.

Танцовщица продолжала демонстрировать чудеса владения телом и тонкость слуха: каждый её жест попадал точно в музыку и ни одно малейшее движение, будь то поворот головы или взмах кисти, не выбивалось из общей картины. Со стороны казалось, будто руками она то и дело обнимает облако, а большим, средним и указательным пальцем удерживает жемчужину. Но главным оружием танцующей, несомненно, были её стройные длинные ноги.

Казалось, ей никакого труда не составляло подпрыгивать с лёгкостью пушинки, возносимой сквозняком, а то и вовсе удерживать равновесие на кончике одной ноги, другую поднимая вровень с головой, а руки крыльями простирая не к потолку — к небу. Вот-вот готовясь взлететь, ведь не здесь её место, такой неземной. Где-то дальше, выше, за гранью мира и воображения.

«Сильфида, — только и крутилось в голове солдата, — как же ты прекрасна!»

Он поймал себя на забавной в своей глупости мысли, что хотел бы оказаться на месте героя спектакля, которого Сильфиде по сюжету положено очаровывать. Ведь он мог видеть её вблизи, увлечь в танец. Но Сильфида не позволяла себя коснуться, ловко уворачивалась, пускаясь в игривый завлекающий пляс, водила кругами, будто звала, но никак не давалась.

Вскоре партия её подошла к концу, и Сильфида скрылась за кулисами, а солдат уже ни о чём другом не мог думать, только и ждал нового её появления. По-всякому танцевали другие, но лишь она приковала к себе внимание. Будто и вправду перед зрителями оказался волшебный дух, небесная чаровница.

Каждый выход Сильфиды на сцену принимался солдатом за счастье: до того отрадно было смотреть на неё. Весь спектакль она протанцевала так же вдохновенно и пылко, как в самом начале, будто усталость была неведома её сильным ногам. А ближе к концу внезапно умерла. Едва держась на ослабших ногах, трагично и красиво испустила дух на руках у возлюбленного под лирический аккомпанемент оркестра. Да так правдоподобно, что сердце на краткий миг пропустило удар.

— Никогда не видел такого танца и такой красоты, — одними губами прошептал самому себе солдат.

И стал ждать конца спектакля и выхода Сильфиды к зрителям на поклон, чтобы громче всех прокричать ей «Браво!».

— Э, да вы, батенька, дремуч, — отозвался его вездесущий сосед, деловито поправляя фатермордер. — Это не просто танец, это называется балет. Новая стезя театрального искусства!

— На войне, к моему величайшему сожалению, не до искусства, — не удержавшись, парировал солдат и тут же пожалел, что сказал это.

Пришлось опомниться: его рота осела в этом городке временно, не за горами на передовую. Танцы, театр и подобные светские забавы, а вместе с ними, увы, и чудесная Сильфида — всё это непостоянно, быстротечно и исчезнет прежде, чем солдат успеет осознать. Магнетизм возвышенной красоты притягивает так же легко, как и отпускает. После краткой передышки его и товарищей вновь ждут бои. Забавно: если бы не случайность, солдат и вовсе бы сюда не попал. Хозяйка постоялого двора сочла его очень уж печальным и предложила взять лишний билет, восторженно приговаривая о какой-то «премьере, у нас ещё ни разу не виданной».

«Муж мой всё жалуется на вечные хвори, ему бы только кофею испить да прилечь на диван с газеткой, какие уж там театры... Уже и до кареты дойти — подвиг. Не затащить мне его! А билет жалко. Пропадёт ведь».

— Понимаю-понимаю, — тем временем примирительно продолжил диалог старичок. — Служба есть служба. А всё же полезно бывает улучить минутку и на прекрасное, верно?

Не согласиться солдат не мог.

Когда занавес закрылся и все артисты вышли на поклон, его прекрасной Сильфиде рукоплескали громче всех.

«Браво! Фантастика!» — раздавались возгласы тут и там.

И он наконец увидел её улыбку — скромную, но при том выразительную, как и каждая мельчайшая деталь в её почти эфемерном образе. Сильфида прошлась взглядом по рядам публики, словно каждого в отдельности стараясь одарить безмолвной благодарностью за тёплый приём. Солдат не ждал, что она заметит его: далековато от сцены находилось его зрительское место. Но всё же взгляд танцовщицы задержался на нём. Чуть дольше, чем удостоились остальные. Несколько мгновений они смотрели друг другу глаза в глаза, и солдат, смущённый своим откровенным восторгом, приказал себе не отводить взор, продлить чарующий момент настолько, насколько позволит Сильфида.

Она, вероятно, позабыла о нём через минуту, сосредоточившись на поклонах: зрители никак не желали отпускать единогласно всем понравившуюся артистку, не сбавляли аплодисментов. А солдату захотелось запомнить её светлый образ, отчего-то обретший ценность в его голове. Что, если это последний раз, когда он видит Сильфиду?

Покидая зал, он подумал было о том, чтобы найти её за кулисами. Выразить восхищение её феноменальным выступлением. Хоть слово вымолвить перед ней. Не отпускать так сразу навсегда это недосягаемое в своей красоте творение божье. Но солдат быстро понял, что идея глупая, ведь у него даже нет при себе ни цветов, ни какого-никакого подарка. Как же идти к Сильфиде с пустыми руками? Может, такое внимание ей вовсе не по нраву придётся: расстроит, а то и рассердит. Солдату скоро уезжать и отправляться в бой, совсем не о том он думает.

Нет, умерев на сцене, недоступная Сильфида должна была умереть и в мыслях его.

«Вот он, печальный конец недостижимому идеалу», — думал солдат, уходя.

За дверями его встречал тёмный беззвёздный вечер: только луна сияла в вышине маяком. Редкие снежинки кружились над головой, оседали на камзоле и тут же таяли, исчезали в одно мгновение, как было свойственно произведениям искусства: что неодушевлённым, что живым.

* * *

Танцовщица устало вздохнула, развязывая тонкие тесьмовые ленточки на щиколотках. Ничто и никогда не приносило ей такого облегчения, как снятие обуви после изнурительного выступления. Вытянув ноги, она вольготно откинулась на спинку стула, давая себе несколько минут желанного отдыха. Без забот об осанке, натренированной улыбки и вечном пребывании в образе. Даже после окончания спектакля ей нельзя было полностью от него отрекаться. Ведь могли подойти какие-нибудь важного статуса гости, вручить цветы или просто выразить похвалу. Такие гости обычно страсть как любили долгие праздные беседы. С любопытством рассматривали её, как занятную куклу-моргалку. И правда ведь: самой ей полагалось только хлопать ресницами да благодарить по много раз за каждое доброе слово. Желательно без лишних слов — в основном скромными поклонами. Так было заведено в этом театре. Несмотря на изо всех сил поддерживаемый фасад роскоши и благоустроенности, он, как и многие другие увеселительные заведения в это непростое время, держался на грани бедности. Каждая монета, уплаченная за билеты, находилась у хозяина на строгом счету. Потому нельзя было расстраивать гостей, особенно богатых. Перед ними следовало заискивать и очень стараться понравиться им.

Только танцовщица успела задуматься, как раздался грохот — кто-то нетерпеливо застучал в дверь кулаком. Едва она успела ответить, как на порог явился он — лёгок на помине — хозяин театра собственной персоной. Приземистый человечек с плотными боками, длинным загнутым книзу носом и сердитыми глазками-бусинками. Он всегда одевался во всё чёрное, включая старомодную треуголку, носил серебристо-белый парик и пышный накрахмаленный воротничок. Подчинённые за глаза прозвали его чёртом из табакерки. Всё потому, что он имел привычку внезапно появляться из ниоткуда и начинать пренеприятно брюзжать по самым разным поводам.

Балерина, забыв про всякое расслабление, вскочила на ноги, вытянув спину стрункой, и спокойно воззрилась на хозяина в ожидании его слов. Долго ждать не пришлось.

— Безобразие! Форменное безобразие! — загудел «чёртик», сложив руки в замок за спиной и нарезая круги по небольшой комнатке, служившей танцовщице и гримёрной, и местом отдыха, и просто маленьким уютным миром внутри давно привычного, но почему-то холодного театра. — Повезло мне совершенно случайно услышать разговор между самим губернатором и его женой. Аккурат после спектакля. И такого наслушался! — он картинно закатил глаза, демонстрируя возмущение. — Говорят между собой, больно тосклива ты была, дорогуша, а оттого и скучна. Представь себе! Больше, небось, не придут. А ведь они всегда выкупали самые дорогие места!

Хозяин продолжил сокрушаться, беспрестанно семеня короткими ножками да то и дело бросая на свою танцовщицу укоряющий взгляд исподлобья.

Та ненадолго задумалась. Была ли она и вправду плоха сегодня на сцене? Может быть, по какой-то причине её мастерство танца и передача образа не нашли отклика в сердцах губернатора и его жены? Может, просто не пришлись им по вкусу? С другой стороны... в некоторые моменты она и правда жалела себя, сдерживалась, берегла ноги. Не танцевала в полную силу, со всей отдачей, на которую способна, как того требовал хозяин театра и как привыкла она сама. Гордой юной душе требовались усилия, чтобы признать собственную досадную слабость. И всё же танцовщица переступила через себя, решив быть честной.

— Ноги... не выдерживают, господин, — она почувствовала, как лицо заливает краской, и еле удержалась, чтобы не опустить голову от стыда. Должно ли ей быть стыдно? Она не успевала как следует об этом подумать. Не любила жаловаться, оттого и мучилась. — Эти пуанты совсем износились, никуда не годятся, — взяв в руки балетные туфельки, она протянула их хозяину в подтверждение своих слов. Те и правда выглядели очень уж невзрачно: ткань протёрлась в разных местах, а носы истончились до предела, не способные выдерживать нужный вес. — А у нас сейчас каждый день спектакли.

Брови хозяина взметнулись чуть ли не до самого парика, а затем сдвинулись глубоко к переносице, образовав перевёрнутый треугольник. Это у него означало крайнюю степень недовольства.

— Опять?! Вовек не напасёшься на эти твои пуанты! Знай себе, изнашиваются да изнашиваются! А стоят, между прочим, столько, будто их из чистого золота отливают. Да и за одни только наряды ваши портниха втридорога сдирает. Я что, по-твоему, гофмейстер или, может, царь Мидас, чтобы направо и налево сорить монетами?

Балерина поджала губы, но взгляд её оставался всё тем же бесстрастным и спокойным, не выдавая истинных чувств. Ей не впервой было играть роль.

— Сожалею, господин, что вам приходится тратить столько средств на... мои нужды, но, если не заменить эти пуанты, я могу повредить ноги и у меня не получится танцевать вовсе.

Хозяин раздражённо вздохнул и покачал головой, признавая своё бессилие.

— Так и быть. Выпишу новые туфли из столицы. Но придётся тебе их отработать. Назначу спектакль на дополнительную дату.

Не дожидаясь ответа, он выскочил из комнаты, звонко хлопнув дверью. Танцовщица постояла молча с минуту и вновь уронила себя на стул. Хотелось крепко задуматься, да только о чём было думать? Час от часу становилось не легче в театре, а выбора у неё не было.

«Навечно я привязана к этому месту, и никуда мне не деться», — пронеслась мысль в её голове.

И тут вновь раздался стук в дверь — куда более аккуратный и приглушённый, чем был прежде. Значит, то был не хозяин, а...

— Войдите, — сказала балерина, и в проёме показалась чернявая голова ещё одной танцовщицы. Совершенно не похожей на первую. В отличие от неё, светлой и меланхоличной, как озаряющая ночь луна, эта была живенькая, беспокойная и вся тёмная, жгучая, одно только облако кудрей — чистый обсидиан. Многие принимали её за цыганку (и, может, в своих догадках были не так уж далеки от правды). Так к ней и привязалось прозвище «цыганочка».

— Хорошо ты отплясала сегодня, — вместо приветствия заявила она. — Впрочем, как и всегда. А чёрту-то нашему что от тебя было надобно? Видела, как только что выходил, весь аж надулся от негодования, думала, ещё немного — и у него пар из ушей как повалит!

— Да вот незадача: пуанты износились, новые нужны, — танцовщица кивнула на лежащую на полу обувь. — Говорит, разорю я его, надоело.

— В своём репертуаре! — гневно фыркнула цыганочка. — Да у нас скоро весь театр разорится, а этот скряга знай себе да загребает всё в карман. Давно слухи ходят, а я и лично убедилась: застала его раз в кабинете, покуда он монеты пересчитывал. Там целые горы накопились! Мы из всего этого видим ничтожные крупицы. У последней церковной мыши жалованье, небось, побольше. Театр обветшал, перила на одном честном слове держатся, пол на сцене уже прохудился кое-где... А он всё: нет да нет у меня денег, подите прочь со своими жалобами. У-у-у, чертяка старый! Податься бы куда в другое место — да некуда ведь...

Танцовщица, привыкшая к бурным душевным излияниям цыганочки, слушала её с полуулыбкой. Ну невозможно было не улыбнуться её меткому словцу да тому, как рьяно она жестикулировала, взмахивая чёрными кудрявыми волосами. И откуда в ней бралось столько огня?

— Ничего не поделаешь. Тебе жить на что-то надо, мне — долги выплачивать, — подытожила она.

Цыганочка махнула рукой.

— Пустое это. Когда-нибудь нам повезёт. Как в самой настоящей сказке.

Балерина лишь коротко вздохнула.

— Ох, я ведь зачем пришла! — резко спохватилась цыганочка. — Тебя там, — она кивнула на дверь, — дожидается.

— Кто?

— Кто-кто? Кавалер твой! — она весело засмеялась, сверкнув чуть раскосыми глазами. — Тот самый солдат, что глаз с тебя не сводит на каждом выступлении. И цветы приносит. Так вежливо меня упрашивал провести к тебе за кулисы, а глаза — что омуты, в которых любовь плещется. Ну как тут отказать?

— Кавалер... — смущённо протянула танцовщица. — Мы и не разговаривали толком.

Это было правдой. Она ещё в самый первый раз приметила среди зрителей этого юношу в военной форме. Взгляд почему-то выцепил его из большой толпы, как и слух — различил голос среди целого хора прочих. Танцовщица не была уверена, что увидит его снова. Но он пришёл и завтра. И послезавтра. Не пропустил ни одного спектакля за эту неделю. Передавал цветы через их добрую старую смотрительницу театра, служившую по совместительству и ключницей, и экономкой. И всегда — насыщенно красные розы, которых зимой днём с огнём было не сыскать в их городке. Наверняка дорогие, думала танцовщица. Но он не жалел их для неё. А вот подойти после спектакля осмелился только вчера, исполнив этим её тайное желание. Но, словно увидел прямо перед собой взаправду дух воздуха или невероятное видение, только и смог поражённо произнести:

— Сильфида...

Вручил цветы, неловким быстрым поцелуем тронул её руку да был таков.

И по какой-то неясной причине сердце танцовщицы затрепетало именно от краткости этого мимолётного мгновения. Присутствие солдата коснулось её и тут же развеялось: она не успела ни оцепенеть от смущения, ни поддаться каким-то внезапным сомнениям. Успела только запомнить лицо, понять, насколько он хорош собой, как приятно звучит его голос и как глубок взгляд, обращённый к ней. И отчего-то так отрадно ей стало.

— Так что, звать мне его али пусть век за дверью стоит, пока ты тут о своём задумалась? — насмешливо поинтересовалась цыганочка.

Танцовщица хотела было кивнуть, но вдруг встрепенулась.

— Погоди! Не в таком же виде.

Она принялась натягивать обратно свои балетные туфельки, оставив без внимания то, как протестовали мозоли на натруженных ногах. Но не могла она не встретить дорогого гостя при параде, как требовали того правила театра да и её собственное воспитание. И вот цыганочка проворной лаской выскользнула за дверь да исчезла, словно её никогда тут и не было. А вместо неё зашёл солдат.

Какой-то неприлично долгий миг они с балериной просто смотрели друг другу в глаза. Без попытки оценить или прочесть что-то во взгляде. С волнением, только им обоим понятным.

— Это вам... Сильфида, — наконец сказал солдат, протягивая ей новые розы. А ведь ещё и не думали увядать прошлые, заботливо поставленные танцовщицей в вазу на крохотном туалетном столике.

Вновь проскочила у неё мысль, как это дорого — покупать такие букеты зимой. И следом — ещё одна, тоскливая не меньше. Когда-то она могла купаться в таких цветах, ни разу не задумываясь о цене. Могла позволить себе и драгоценности, и прочие роскошные предметы туалета. Ведь папенька для неё ничего не жалел. Ровно как и маменька любила побаловать лишний раз. Родители и исполнили её мечту стать танцовщицей, отправив учиться в столицу. Тогда у неё горели глаза от предвкушения счастливого будущего, в котором она непременно будет блистать на мировой сцене, покоряя всех талантом и преданностью любимому делу. Не всё, однако, в этом мире длилось вечно.

Танцовщица заморгала, возвращая своему лицу безмятежный вид. К чему вспоминать скверное? Лучше здесь и сейчас смотреть в лицо молодому солдату, который так добр к ней и... чего скрывать, так хорош собой.

— Благодарю вас, — прошептала она и, не удержавшись, поднесла букет к лицу — всего на мгновение, чтобы уловить непередаваемый аромат поздней весны, свежести и чувственности.

Ни один из известных ей парфюмов не повторял его с точностью.

— Я не знал, какие цветы вам по нраву, и выбрал розы, потому что они... — он замялся, словно в порыве опустить глаза, но не позволил себе этого. Ей даже показалось, что взор его резко стал твёрже, увереннее, — выделяются среди прочих. Прямо как вы — на сцене. Правда, белых роз под стать вам я не нашёл, но...

— Красные розы — мои любимые, — с невольной улыбкой прервала его танцовщица. Вообще-то не в её манерах было перебивать, но отчего-то сплошной эмоцией взыграла внутри горячая кровь. — Вы угадали.

Солдат медленно кивнул, не сводя с неё зачарованного взгляда.

— Рад это слышать, Сильфида.

Танцовщица заметила, что он всё время называл её именем героини балета, по-видимому, пленившей его на сцене, как пленила и бедного ведомого Джеймса. Не в её привычке было сравнивать вымышленных персонажей и настоящих людей, поэтому она не стала думать, похожи ли, в свою очередь, он и солдат. Но его виденье балерине несколько польстило: значит, она действительно вжилась в образ, слилась с ним в одно целое и смогла оставить неизгладимое впечатление у зрителя. За такой навык хвалят в любом театре. Танцовщица видела себя верной искусству, ведь верность эта помогала держать голову высоко даже в самые трудные времена.

— Вы должны кое-что знать, — добавил солдат.

— Да? — она вся приосанилась, чувствуя серьёзность его тона.

— Я здесь, потому что вы покорили меня тем, как танцуете... нет, как парите над сценой подобно духу не нашего мира. Признаюсь, я был редким гостем в театрах до сего времени и в ваш впервые заглянул совершенно случайно. Но с тех пор безвозвратно очарован и не способен бороться с этим. А теперь, увидев вас так близко — не в той мистической сказке, а рядом со мной; убедившись, что вы человек из плоти и крови, а не существо внеземное, я восхищён ещё больше. Простите мне эту дерзость, Сильфида.

Солдат почти задыхался от своей пылкой искренней речи. Танцовщица, не в силах больше смотреть в его болезненно жгучие глаза, потупила взгляд, наивно веря, что это уймёт её забившееся пойманной в клетку птицей сердце.

— Благодарю, — только и сумела вымолвить она.

Понимала, как сухо и отвлечённо прозвучал такой ответ, но не могла собраться с мыслями. Вновь прислонилась лицом к розовым бутонам, жадно познавая нежность их лепестков, на этот раз — дольше, прячась от охватившего её странного настроения, схожего с началом лихорадки. Солдат давал ей время обдумать услышанное, сам опустил голову, и между ними как будто стало больше пространства.

— Благодарю вас сердечно, мне прежде никто таких слов не говорил, — добавила балерина. Похвалу она слышала часто, но настолько преисполненную чувства... того, что она не решалась описать ни вслух, ни мысленно, — ни разу. Где-то в коридоре послышались торопливые шаги, и танцовщица встрепенулась, ожидая, что кто-то сейчас нагрянет (хоть бы не «чёртик»!) и прервёт особенное для неё мгновенье. К счастью, шаги протопали мимо и вскоре затихли. Но осталось напоминание о том, как хрупок мост, выстроенный между двумя, — разрушится от любого нежелательного касания. Всё же здесь, в театре, они не были одни. — А вы будете приходить и в другие дни? В этом году я собираюсь много, много танцевать.

«Потому что долги не выплатят себя сами», — с грустью прибавила она мысленно.

Работать придётся на износ, танцовщица понимала это. Но в то же время грела душу мысль, что среди безликой толпы зрителей на неё будет не просто глядеть — дивиться — тот самый солдат. Так и вечная боль в пальцах быстрее забудется, и голову захочется держать высоко, и никакое традиционное ворчание чёрта из табакерки после спектаклей не тронет её. Однако нашедшее было на область груди тепло от этих нехитрых представлений о будущем отхлынуло, стоило балерине заметить, как резко погрустнел солдат.

— Будь моя воля, я приходил бы сюда каждый божий день в течение всего года. Но, увы, завтра я уезжаю из города вместе со своей ротой. Пришла пора возвращаться на фронт.

— О, — только и сумела вымолвить танцовщица.

В своих мечтаниях она совершенно забыла о том, кто такой солдат и чем он обременён. Он лишь проездом в этом маленьком невзрачном городке и скоро будет далеко отсюда. А на войне с солдатами случиться может всякое. Что, если?.. Нет, она не хотела воображать себе настолько мрачные картины.

— Не печальтесь так сильно, моя прекрасная Сильфида, — солдат в нежданном ею жарком порыве взял чужие маленькие, невесомые, как крылышко мотылька, ладони в свои. Танцовщица, завороженная его пламенным тоном, и не подумала отстраняться. — Я не хочу, чтобы это была наша первая и последняя настоящая встреча. Даст Бог, ещё свидимся. Нет, не так, — он помотал головой, лихо сдвинув тёмные брови. — Даю слово: мы увидимся. Одного не стану обещать — когда. Но я приду к вам, как только смогу. А пока...

Он задумался, будто не решаясь на что-то. Но хватило один раз посмотреть вниз — на руки танцовщицы, всё ещё слегка подрагивавшие в его ладонях, затем — на её лицо, где он уловил, наверное, какое-то одному ему известное выражение... И солдат ещё больше воспрял духом.

— У меня есть просьба, которую вы, возможно, сочтёте излишней. Но и промолчать я сейчас не способен.

«Да?» — одними глазами спросила танцовщица, борясь с неуместным порывом облизать пересохшие губы.

— Подарите мне танец.

Удивлённый вздох, пожалуй, чересчур шумный, вырвался из её груди. Тело при этом оставалось неподвижным — балерина замерла греческой статуей, увековечившей летнюю нимфу. С одним лишь различием: внутри неё сердце отстукивало жизнь, беспокойно бежала кровь по сосудам. Нарастающее волнение разливалось далёкой фоновой музыкой, пока прямо сейчас разворачивалось действие, не похожее ни на одно, прежде пережитое ей на сцене.

— Всего один. Знаю, я и близко не так искусен, как ваши партнёры по сцене, но на балах и приёмах мне доводилось бывать не раз...

— Я подарю вам этот танец, — улыбнулась краешком губ балерина.

Больше слов не требовалось. Вместе они закружились по тесной комнатушке, как единая сущность, чьи две ипостаси идеально дополняли друг друга, рождая гармонию. Танцовщица позволяла солдату вести, легко увлекаемая поддерживаемой талию рукой, пока её собственная рука нашла опору на крепком плече.

Ни музыки, ни сценического света, ни зрителей. Это было больше, чем таинство. Инструменты звучали в их головах на один лад, создавая нужный обоим ритм. Ни он, ни она не сбились. Солдат как завороженный смотрел в её глаза, танцовщица же кротко отводила свои, опасаясь, что готова сгореть здесь и сейчас, если поддастся этой игре, которая больше походила на испытание.

Ей, в отличие от солдата, давно не приходилось посещать балы. Но ему удалось пробудить в ней воспоминания, которые балерина старательно прятала и не стремилась поднять на поверхность. Чтобы лишний раз не сетовать на судьбу. Ведь она считала такое слабостью.

Теперь же страха не было. Их совместный танец захватил её, по-новому вдохнул в неё жизнь. Здесь, в крошечной гримёрной с выцветшими обоями и навечно въевшимся в стены запахами пудры, пыльного бархата и скипидара, происходило что-то более грандиозное, чем бал, и более судьбоносное, чем премьерный спектакль. Хотя это место и близко не походило на подмостки огромного столичного театра, о котором танцовщица когда-то грезила во снах и наяву.

Танец продолжался и продолжался, пока участники его забыли о времени, и подошёл к финалу внезапно — самым неприглядным образом. Нога подвела балерину, и лодыжка её резко подвернулась, заставив потерять равновесие. Она непременно рухнула бы на пол — неуклюже, совсем не по-театральному — если бы надёжные руки солдата не подхватили её.

Чувство неловкости, а вместе с ним и негодования — на свою оплошность — готовы были тотчас же заполонить всё существо стремящейся к совершенству артистки. Но всё прочее переселила боль, невольно отразившаяся на её лице. Видимо, столь явно, что заметил и солдат.

— Вы не ушиблись? — обеспокоенно спросил он, помогая танцовщице сесть на стул.

Она качнула головой.

— Нет, вовсе нет, благодарю вас.

Сейчас она переведёт дух, отвлечёт солдата разговором, улыбкой, и прискорбный инцидент забудется. Однако не вышло. Проследив за взором солдата, что соскользнул с уровня её лица ниже, танцовщица всё поняла. Носок её правой туфельки весь побагровел от крови.

Скрыть это она уже никак не могла, придумать толковое оправдание — тоже.

— Значит, это всё-таки больно, — севшим голосом протянул солдат, и тень набежала на его лик.

— О чём вы? — танцовщица всё же попыталась придать себе беззаботное выражение.

Сожаление в словах солдата почему-то ранило её.

— О том, как вы танцуете. Я каждый раз не мог поверить, что это возможно. Удерживаться на одних только пальцах ног... такие пируэты... вытворять на сцене что-то настолько невероятное. Я нигде раньше не видел, чтобы таким образом танцевали. И всё понять не мог: как вам не больно? Вы проделывали это с такой лёгкостью, словно не прилагая ни малейшего усилия, что я и правда поверил, будто бы вам по какой-то причине не больно. А теперь мне так стыдно.

— За что?

— За то, что и я сделал свой вклад в вашу боль. Ведь всё это для того, чтобы зрители смотрели и восторгались вами. Мы не задумываемся, чего это стоит. Поверьте, я и сейчас восторгаюсь не меньше... а то и больше. Но чувствую себя прескверно. Как человек, ради красоты, визуальных удовольствий презревший что-то гораздо важнее, ценнее. Уже за одну только каплю пролитой крови я и мизинца вашего не достоин.

Растроганная его откровением, танцовщица на этот раз сама взяла солдата за руку, понимая: для обоих это будет значить больше слов.

— Ваши слова глубоко тронули меня, ведь закулисье мало кого волнует. Оно не для зрителей. Однако до́лжно понимать: я отдана искусству, а оно, как правило, требует жертв. Особенно — искусство такое тонкое, как балет.

— Но неужели нельзя обойтись меньшими жертвами, моя прекрасная Сильфида? Хотя бы танцевать не столь часто. Чтобы это было вам в радость, а не в муку.

Впервые кто-то упрашивал её пожалеть свои ноги. Не все, конечно, знали, какие трудности бывают у танцовщиц. Но и знающих, включая хозяина театра, не особо это заботило. «А кому сейчас легко? Радуйся, что ты получаешь аплодисменты, отплясывая в сшитых под тебя на заказ платьицах, как эталонная кисейная барышня, а не стоишь на паперти с протянутой рукою». Балерина не могла не признать зерно истины в этих словах, хоть и звучали они обидно. Но тот, кто был перед ней сейчас, говорил так, словно одна она его волновала в целом мире. И одной лишь её боль обернулась для него личной трагедией. Каким-то совершенно удивительным оказался этот солдат.

— Если бы всё было так просто. Танец — это не просто блажь, это мой хлеб. Единственное, что я умею и на что годна.

— Вот как, — призадумался солдат. — А если уйти в другой театр? Туда, где руководству... чуть больше известно о человечности? Ведь вы такой талант! Уверен, вас с распростёртыми объятиями примут в любом городе вплоть до столицы.

Балерина поджала губы, как всегда делала, если следовало сдержать неуместные чувства. Откровенность давалась тяжело, но что-то — само провидение ли? — подсказывало: ей стоит довериться такому человеку, как этот солдат. Даже если глубоко внутри она будет презирать себя за миг столь открытого бессилия.

— Хозяин никуда меня не отпустит, покуда я не выплачу ему долги. А на это могут уйти годы.

— Но как вы оказались в таком положении?

— Когда-то, ещё до того, как купить этот театр, хозяин был видным ростовщиком. У нас настали смутные времена, в городе буйствовала эпидемия холеры, ювелирное дело отца прогорело... Жить стало не на что. Я тогда училась в столице, и родители не рассказывали мне в письмах, насколько всё плохо. Пришлось вернуться, когда стало нечем платить за учёбу. Приехала я уже в пустой дом. Да и его скоро отняли. Теперь выплачиваю долги, что остались от родителей, танцуя в театре за бесценок.

Только излив душу, балерина поняла, насколько сильно сжала зубы и как запекло в глазах: она долго не моргала, уставившись в одну точку. Наверняка со стороны её лицо походило на непроницаемую маску из папье-маше, а не на жантильную Сильфиду. Но, видимо, солдат не испугался такой метаморфозы, раз до сих пор не сбежал восвояси.

— Несправедливо. Неправильно. Не так вы должны жить, с вашим талантом и чистой душою! — нахмурившись, возмутился солдат. — Но что толку мне попусту болтать. Сейчас я просто солдат в чужом городе, которого завтра здесь не будет. Однако оставлять вас наедине с вашей бедой я не намерен. И в следующую нашу встречу, поверьте, всё изменится для вас! А пока... позвольте сделать хоть что-то, хоть самую малость, чтобы облегчить вам боль. Позвольте мне эту дерзость?

Вопреки всем колебаниям танцовщица не сумела заставить себя отказать ему.

Молниеносным движением солдат достал белоснежный тканевый платок, подхватил стоявший на столике кувшин с водой, затем встал на колено и осторожно, словно обращаясь с легко бьющимся хрусталём, расправился с завязками туфельки на ноге балерины. Она, как заворожённая, следила за его движениями, видя в происходящем свой худший и лучший кошмар. Никогда, даже в мыслях она не позволяла себе подобной вольности: разделить с кем-то столь кричащий на грани интимности момент... Но магическим образом солдату удавалось облечь свои прикосновения в добродетельную заботу, не преступавшую границу вульгарности. Промокнув один конец платка в воде, он бережно очистил выступившую на тонкой ножке балерины кровь и так же бережно протёр кожу сухой тканью. Во время всего этого действия он сохранял спокойный вид, но скатившаяся по лбу капля пота выдала волнение, раздиравшее изнутри солдата не меньше, чем и танцовщицу.

— Вот и всё, — заключил он, поднимаясь. — Самое малое, что я мог сделать для вас перед тем, как покинуть. Не навсегда.

— Благодарю за вашу доброту, — прошептала балерина. — Платок, пожалуй, сохраню, — добавила она, видя замешательство солдата и забирая по-своему ценную теперь вещицу из его рук. — На память об этом удивительном дне.

Она нашла в себе силы улыбнуться, и он ответил тем же.

— Что ж...

«Расстаёмся, а не прощаемся».

Танцовщица вдруг поняла, что не даст солдату уйти просто так. Она верила его обещанию, но так же верила и в то, что следовало чем-то поддерживать воспоминания о ней, как угли поддерживают огонь в чугунной печи.

— Подождите!

Она метнулась к столу, закопошилась в выдвижных ящичках. Найдя ножницы, без раздумий срезала у себя тонкий локон и заключила его в серебряный кулон с ажурной резьбой в виде сердца. То немногое, что осталось у неё от прошлой жизни. Он долгое время лежал пустым, и танцовщица избегала смотреть на него, чтобы лишний раз не травить себе душу. Но вот теперь этой вещи нашлось лучшее применение.

— Вот, возьмите, — сказала она солдату. — Пусть он вас бережёт.

Тот крепко зажал кулон в ладони.

* * *

Солдат продирался сквозь жестокую метель и резко выросшие сугробы. Крепко держа трость в правой руке, левой он пытался защитить от колючего снега уже насквозь мокрое лицо. Стоило пройти ещё немного, и впереди наконец показалось мрачное, покосившееся здание, которое когда-то звалось театром.

— Говорил же я вам, ничего и никого вы там не увидите! — раздался позади крик извозчика, ожидавшего у брички.

Не слушая, солдат продолжил свой путь. Пострадавшая нога подводила его, то и дело грозя неудачным падением, но он не остановился, пока не оказался у самого входа. О прежнем его визите сюда напоминало только сохранившееся в первозданном виде гранитное крыльцо. Фасад театра почернел и наполовину разрушился, окна зияли пустыми тёмными провалами. Когда-то разбушевавшийся здесь огонь не успел изничтожить всё, но оставил зловещий в своей очевидности след.

Ничего другого, кроме как поверить в представшую перед ним безрадостную картину, солдату не оставалось.

* * *

За окном кружился снежный танец, неумолимо нарастающий в своём ритме. Совсем скоро не станет видно ничего. Исчезнут очертания узких улочек, растворятся в кипенном заслоне редкие огни фонарей. Маленький тёплый закуток, освещённый камином, будет окончательно отгорожен от внешнего мира.

Наутро, когда уляжется вьюга, затихнет свист белых ветров и причудливые узоры распишут стекло, понадобится много упорства, чтобы справиться с дверью, занесённой снегом.

«Пожалуй, не стану выходить вовсе, — подумала танцовщица, сидящая в своей тесной квартирке. — Ничего нового я не увижу снаружи. Дождаться бы весны. Может, вместе с ней я дождусь и того, что...»

«Даже не помышляй об этом! — вспомнились вдруг гневливые слова хозяина театра, вздумавшего её отчитать. В тот самый день, когда танцовщица получила свои последние розы. Таких, как эти, — алых-алых — с тех пор не дарил никто. — И не надейся, будто сможешь уехать куда-нибудь с этим юнцом-солдатом, что каждый день таскается сюда на тебя поглядеть. Пока не выплатишь мне всё до последнего гроша, ты навеки привязана к этому театру. Даже если тебе придётся танцевать, пока не состаришься. А ему нечего на тебя заглядываться! Хотя... раз уж билеты берёт, пускай приходит издали смотреть — да не трогает. Вот».

Слова, и вправду достойные чёрта, не могла не подумать в отчаянии танцовщица. Да только что ей, обречённой на судьбу безвольной марионетки, было возразить? А сейчас будущее и вовсе неясно. Отстроят ли театр заново, или скупость удавит хозяина? Что будет с ней самой, ничего, кроме как плясать, не умеющей? И глупа ли она, раз до сих пор ждёт?

Балерина не успела продолжить мысль, как зазвенел дверной колокольчик. Сердце подпрыгнуло, заходясь одновременно и предвкушением, и страхом. Сколько раз она вот так надеялась, но в итоге надежды не сбывались. Разносчик газет, молочник или домовладелец, пришедший за уплатой. Кто угодно, только не самый долгожданный.

Вздохнув, танцовщица медленно побрела к двери.

* * *

Они смотрели друг на друга, солдат и его прекрасная Сильфида, не способные сразу увериться, что заветная встреча свершилась.

Несколько мгновений длились как час, а затем она бросилась к нему в объятия, как будто ещё чуть-чуть — и он исчезнет, как приятный сон, оставляющий после себя лишь горечь. Солдат пошатнулся, чего с ним никогда не случилось бы ранее, но упрямо отставил трость, чтобы обеими руками обхватить тонкий стан танцовщицы.

— Это ты, — только и сумела выговорить она, подняв голову, чтобы снова взглянуть в его глаза.

Наверное, всё ещё боялась осознать.

— Ты верила, что я сдержу обещание?

Танцовщица кивнула.

Солдат вложил ей в руку серебряный кулон.

— Я хранил его всё это время с мыслями о тебе, а он в ответ уберегал меня от покушений старухи-смерти.

Они бы могли долго стоять на пороге в обнимку, забыв о бушующей вокруг метели, но танцовщица сжалилась, видя, как покраснело лицо и чувствуя, как заледенели от мороза ладони солдата.

Она позвала его в дом и тут же засуетилась у маленькой чугунной печки, намеренная вскипятить воду для чая. От солдата не укрылось, как изменились её движения. Прежняя грация не покинула танцовщицу: даже то, как она управляла руками, ощущалось продолжением танца, завершившегося на сцене, но навечно живущего в ней. Но медлительность и осторожность в ногах, одна из которых явно прихрамывала, выдавали недуг балерины, как бы усиленно она ни пыталась скрыть его.

— Я слышал о пожаре в театре, — сказал солдат.

Танцовщица обернулась, едва уловимая тень пробежала по её лицу, однако черты сразу же разгладились, словно один вид солдата рядом отгонял от неё печали. Она кивнула его словам.

— Я не знал, где искать тебя. И, признаться, больше всего боялся, что искать уже некого. Хорошо, что извозчик знал, где живёт хозяин театра. Он согласился дать мне твой адрес, но ничего толком не объяснил.

— Я не пострадала в огне, за исключением разве что... — она слегка приподняла подол, показав перевязанную правую голень. — Судьба надо мной посмеялась. Ведь я вернулась в гримёрку, чтобы спасти свои балетные туфельки. А теперь какое-то время не смогу танцевать. Да и негде.

«Это мой хлеб», — вспомнились солдату когда-то услышанные от неё слова.

Он больше не мог выдержать этот горестный блеск в её тёмных, как маслины, глазах. Ничто, даже отдалённо схожее с грустью, не должно было отражаться на этом ангелоподобном лице. Солдат бросился к балерине, порывисто схватил её за руки.

— Обещаю, отныне танец больше не будет для тебя тяжкой работой. Забудь о долгах перед хозяином театра: они полностью мной выплачены. Теперь мы вольны поехать куда угодно. Вместе.

Танцовщица удивлённо застыла на месте, затем закрыла разрумянившееся от волнения личико руками, а ещё спустя мгновение — счастливая, бросилась солдату на шею. Она всё ещё пахла по-особенному, как пахнет театр. Сладкой пудрой, смесью травяных масел для волос и почему-то — весной. Золотисто-медные локоны нежной вуалью коснулись шеи солдата, когда голова танцовщицы легла ему на плечо.

— Об одном жалею, — прошептал солдат на ухо своей драгоценной Сильфиде, — вряд ли мне удастся когда-нибудь повторить наш танец так же достойно, как в первый раз.

Стук трости по полу прозвучал отголоском досады.

— Это ничего, — тихий голос балерины дрогнул, но только на миг. — Я поправлюсь и буду сама танцевать для тебя. Мне это только в радость.