Маренова тропа (гет)

Бежит Оленька по лесу, не разбирая дороги.

Ноги утопают в глубоком, рассыпном, как мука, снегу. Мороз стоит суровый, колет без жалости щёки, по которым Оленька слёзы размазывает. Вереницы чёрных как смоль деревьев смыкают ветви-когти за её спиной. Всё сильнее сгущается лес, далеко позади осталась стежка-дорожка, что от города вела — ближе и ближе Оленька к самой чаще. Продирается сквозь кусты, падает в сугробы и рвы, а знай себе, упрямая, воротиться и не думает. Одна только вертится мысль в её светлой да буйной головушке.

«Не дождётесь! Не дождётесь!»

Так и несётся Оленька куда глаза глядят — а глядеть-то и не на что, темень стоит густая, как болото непролазное, одни бескрайние снега поблёскивают кругом, да толку нет от их блеска. Небо тучами заволокло, что и звёзд не видать. Ветки хлёсткие, цепкие — поцарапать норовят, зеницы выколоть грозятся. Чувствует девица: выдохлась. Вот-вот подвернётся нога, заденет какую корягу — и полетит Оленька лицом в снежище. А передышку всё одно себе не даёт. Далеко несёт её гнев. Словно на край света попасть задумала.

«А хоть бы и так, чтоб вовек не нашли!»

И тут как рука чья или коготь длинный хватает за шапку да прочь её с головы снимает, цепляя следом косу. Оленька и «Ай!» вскрикнуть не поспевает, сразу падает. Снег мягок, не ушиблась. Бояться нечего: знает, что это ветвь некстати низко повисла, а вовсе не рука чья-то, вздор какой. Да только шапку, добротную, из беличьего меха, хорошо бы вернуть — без неё сразу уши замёрзнут, а то и отвалятся, слыхала уже Оленька о таких случаях. Мороз никого щадить не станет.

Находит она свою вещицу ценную, от снега отряхивает да на голову обратно водружает. И затем только думает: где оказалась? Прогалина круглая, словно кто очертил границу — лес её плотно обступил, а внутрь не пробирается. Ни деревца, ни кустика, одна земля пустая, белоснежная, только в самой серёдке сосна и ель особняком стоят. Лишь друг к другу рядышком, как подруги неразлучные. А весь край поляны этой чудно́й вересом⁽¹⁾ зарос густо, как опушкой меховой. Трогает Оленька его зелёные иглы, замечает ягоды круглые, которым зима не страшна: точно, верес. Отчего так облюбовал это место?

Пока стоит Оленька, не движется, холод кусачий начинает её доставать, всё норовит за ворот пробраться, в рукава проползти змеёй. Не думать бы, бежать дальше, а она застыла как вкопанная, будто держит кто. И тут же понимает: тишина вокруг сложилась необычная. Ни птица ночная, ни зверь шороха не издаст. Ветер не свистит, деревья не колышет. Ни единого слабого звука, словно вымерло всё. Замогильной такую тишь зовут.

И вдруг, будто мысли Оленьки услышав, как прокричит громко ворон голосом своим скрипучим! Только она успела вздрогнуть да вверх посмотреть, а тот уже пронёсся тенью неуловимой — низко, едва крылом не задев. Оленька так и осталась стоять задрав голову. И подивилась: луна-то вышла на небо. Да не простая, чёрная, как сам морок. Свет вокруг от неё расползается по тучам, как разлитое на пол молоко. Но как же тёмная луна светить может? Оленька такой в жизни не видела, только слышала о ней и запомнила: не к добру.

Совсем уж ей что-то не по себе стало. Задумалась: идти ли дальше, коль уж решилась, или воротиться всё же домой? А разберёт ли дорогу?

Оборачивается Оленька в ту сторону, откуда пришла. Сколько петляла извилистыми дорожками: где валежник непролазный, где овраг слишком глубокий, что упасть ненароком страшно — шею бы не поломать. Теперь и не вспомнишь, куда свернуть надобно, чтобы из леса воротиться к городу, за стены которого Оленька выбралась уже знакомым ей с детства способом: под ворота подлезла. Всё та же егоза с дурной головушкой, как про неё тятя говорит. Не поменялась с детских лет.

Решается всё же Оленька, делает шаг вперёд, раз назад дороги нет уже. И тут прямиком из тьмы, оттуда, где ель и сосна ветвями соприкасаются, да не смыкаются, как заблеет на неё кто-то! Оленьке бы так на месте и обмереть, да только храбрая она и упрямая, без боя не сдастся. А с кем бороться-то, с козой? По звуку — точно коза, но в лесу ей откуда взяться?

«Даже если сбежала от кого — не зашла бы далече. Неужто на нечисть какую набрела? Или она на меня?» — думает Оленька, дрожа — от холода, но не со страху, как сама себя убеждает.

А блеяние тем временем повторяется и как будто ближе стало. Но никого не видать по-прежнему впереди — ни козы, ни человека. Как зовёт Оленьку кто-то или что-то. Просит подойти ближе. Но неохота ей зову этому следовать.

— Прочь от меня, поди, нечисть окаянная!

Ждёт Оленька, что выскочит на неё кто-то из темени, а в ответ — тишина одна. Неужто послушались её силы нечистые, решили не связываться? Поднимает Оленька голову: луна всё та же, чёрная. И предчувствие недоброе никуда не делось. Уходить бы ей отсюда подальше, а двинуться не может. Понимает вдруг — вся до костей промёрзла. Будто стоит здесь час, а не только пришла. Возможно ли?

Накрывает девицу слабость, какую никакими стараниями побороть не выходит. Оседает Оленька в снег безвольно, как мешок с овсом. Склоняется над ней верес, будто укрыть пытается неуклюже ветвями. Слеза на щеке стынет — неужто всё так для Оленьки завершится?

Только-только собрались опуститься веки, как замечает она перед собой фигуру высокую. Моргает часто, сперва не поверив, но не исчезает виденье. Лица толком не разглядеть, но понимает Оленька: девица это. Стройная как лань, простоволосая — грива черна как ночь, ниже колен свисает. Одеяние на ней странное — рубаха тонкая, белее снега, до пят достаёт. Да в такой зимою и за ворота не выйдешь — околеешь. А эта девка посреди леса! Верно, непростая она. И появилась тут не просто так. Оленька заговорить порывается с нею, да сил нет — губы обмёрзли, как дубовые стали. И тут эта неведомая сама голос подаёт.

— Отчего одна ты тут, красна девица? Отчего страдаешь так горько?

Звучит как будто ласково, не со злым намерением. Только голос как эхо — издали долетает до слуха, будто не прямо перед Оленькой стоит его обладательница, а вещает из ущелья какого глубокого. Но стоит ей заговорить, как и сама Оленька прилив сил чует. Отступает от неё холод, но и теплее не становится: будто тело совсем забыло, как чувствовать. Зато вмиг размыкаются заледеневшие губы. И отвечает Оленька вопросом на вопрос.

— Кто ты?

* * *

Где-то посреди поля, вдали от неприступных дубовых стен городских, спит в своей просторной кибитке молодой хан печенежский Гияр. Спит крепко, да беспокойно. Вторгается что-то чужеродное в сон его, настырно, с силою, как когтями себе дорогу продирает. И нет мочи с этим бороться, хотя всё естество противится, помня, как в дрёме человек уязвим. Но вынуждает неведомая сила ей уступить. И в тот же миг — всё, не принадлежит Гияру сон его. Другое что-то там хозяйничает.

— Гляди, гляди, — велит голос женский. Певучий, а всё одно замогильный, холодок с собою несущий.

И простирается перед Гияром картина, словно оказался он в одно мгновенье среди русичей, внутри городских стен. Видит терем, резьбою украшенный, вокруг толпа народу собралась, мрачные все, как тучи, голосят старухи-плакальщицы.

— Такую красу забрал Чернобог! Да так рано!

И выносят из терема по ступеням гроб на крыльцо. А в гробу она лежит — милая его сердцу Оленька. Вся не то белая, не то серая, как костяной гребень. В наряде распрекрасном, пёстром, какого Гияр на ней и не видывал ни разу. В венце драгоценном, ряснами обвешана, как царевна. Да только лучшим украшеньем Оленьки, как всегда и было, лежит её коса длинная, белее светлейшего льна. И вправду — краса она невообразимая, каких больше нет на свете. А всё одно — неживая.

И больно оттого как наяву. Смотрит Гияр на всё это действо, а поделать ничего не может. Ни броситься к любимой своей, ни криком выразить горе. Только со стороны наблюдать ему и дозволено. Кем же?

Несут гроб дальше по улицам, и слышатся песнопения заунывные, волокутся следом, на версты расходясь, всем вокруг донося новость о горе чёрном. Гияру охота упасть да волосы на себе рвать от такой беды, но вспоминает он тут о голосе услышанном.

— Велела ты мне глядеть, вот я и гляжу. Довольна? — грозно вопрошает он, по сторонам осматриваясь. — Покажись теперь! Объяснись, не то я за себя не ручаюсь.

Тянется он рукою к кинжалу за поясом, будто есть кого бить. Как вдруг замирает: шепчет на ухо кто-то, как ветер шелестит. Дух или призрак рядом — не понять. Но чует Гияр: девица. Непростая. И холодом от неё веет, как от усыпальницы подземной. Нечисть слушать — только беду на себя наводить. Да только молвит она такое, что внимает ей печенежский хан, не задумываясь.

* * *

— Нашлась! Нашлась! — стоял крик на весь двор.

Вылетели из терема резво, как касатки, мамки-няньки. Сбежалась вся дворня. И сам воевода вышел, глазам не веря. Искали его дочь по всему городу, искали неподалёку в рощицах да по лесной кромке — не нашли. Следы за ночь давно замело, вьюга поднялась лютая.

— Точно в лес убегла! — сокрушалась старая нянька, что при Ольке с младенчества была неотлучно.

— Могла ли таким морозом? — сомневался Добрыня.

— Она-то? — нянька в отчаянии махнула рукой. — Она и не то смогла бы!

Вёл Оленьку за руку конюх да попутно рассказывал, что за дела приключились.

— Сама она пришла, сама... Я гляжу, стоит кто-то у околицы. Кликнул — не отзывается. Подхожу ближе — она. Как есть она! Стоит и молчит. Я испугался было, подумал: замёрзла. Ан нет, идёт ведь на своих ногах. Только худо ей, видно, совсем... Холодная вся, как ледышка.

Отвели Оленьку в горницу, уложили в постель, растопили печь посильнее. Позвали знахарей. Она знай себе лежит камнем. Не то что бледная — прозрачная; губы синие, как инеем покрыты, слова вымолвить не может. И правда: как изо льда выкована. Однако ж дышит, живая!

Знахари давай Оленьку отварами разными поить, шкурами тёплыми обкладывать, длани ей растирать. Ничего не помогало. Как лежала, так и лежит. Лицо бескровное, только глаза зелёные на нём сверкают, да не радостью, а одурью какой-то.

«А ведь скоро должна была сваха прийти», — тут и там шепталась дворня.

Оленька первой красавицей здесь считалась да невестой завидной. Не первый год на выданье. Уже и поговаривать начали, что в девках засиделась. Такая ладная девка, а воевода всё не спешил пристроить её. Словно берёг. Или же больно норовистая у него дочь была, в отказ шла и на своём стояла, а Добрыне бы построже быть — так он у неё на поводу шёл, кулаком по столу стукнуть не мог, смехота. Видимо, в один день и кончилось у него терпение. Поскандалили они знатно, Олька и убежала. А теперь уж... какие там свахи, когда девица с каждым днём чахнет!

— Худо тебе, Оленька? — спросила у неё одна из верных подружек, тихая да печальная.

— А сама не видишь, что ли? — сказала ей вторая, бойкая и озорная, но сейчас — тоже посмурневшая. — Никак не согреется, что ни делали.

Наклонилась она к изголовью постели и тут же отпрянула в ужасе.

— У неё даже дыхание холодное! Разве может такое быть?

Стало понятно, что не выздороветь Оленьке, и вспомнил тогда Добрыня про старого лесника Бояна, который однажды князя выходил: почти при смерти тот был, когда с туром столкнулся. Тур его в грудь рогами так знатно ударил, что князь сразу в беспамятство впал. Лечил его Боян в своей избушке какими-то травами, заговорами. Да так вылечил, что той же ночью их князюшка бравый бился на мечах с ханом печенежским Курей — бился яростно, будто и не случилось с ним ничего — и одолел врага своего. Отступили кочевники, хотя могли всех перебить: их много было, несметное число, а князь с Добрыней вдвоём — без войска. Но так велел им сын погибшего хана, и те подчинились, не глядя, что тот юнец совсем был: молоко на губах не обсохло, а как дерзко повелевал воинами взрослыми. Так благодаря ему и закончилось всё без крови лишней. А Добрыня всё одно печенегов презирал как раньше, так и сейчас: много горестей они русскому народу нанесли и ещё нанесут.

И как узнал он спустя годы, что его дочка строптивая удумала, кому себя пообещала... Слушать даже не стал. Приказал забыть навеки и не повторять никогда сказанное. И велел к скорой свадьбе готовиться: уж он, воевода, ей сыщет доброго молодца под стать среди своих. Вон сколько дружинников статных, купцов богатых — выбирай не хочу. Оленька сникла, перечить перестала. Да лишь для виду, как оказалось. На деле же — рогом упёрлась. И вот до чего довела себя!

Раздумывал обо всём этом Добрыня, пока пришедший по его просьбе Боян осматривал захворавшую Оленьку. И вот он выпрямился, сжал в руке свой незыблемый посох, в котором пчёлы гнездились. Воевода тотчас же приблизился, готовый внимать.

— Договор меж ними некий, — подытожил Боян, почесав белоснежную бороду. — Кровью скреплён.

— Меж кем договор? — не понял Добрыня.

Боян взял Оленьку за руку, оглядел тёмную тонкую границу между запястьем и ладонью её — наполовину заживший порез.

— Ничего уже тут не сделать. Забирает её Мара.

— Марена? Та, что зимой и смертью повелевает? Да зачем ей Олька могла понадобиться?

— Этого нам никто не скажет уже, Добрыня. Я в одном только могу заверить: дело рук Мары это и никого другого.

— Тять, а как же Родушка, древо чудесное, которому ты поклоняешься? Али не поможет, не одолеет Мару? — встрял Хотён.

И без него тут не обошлось: очень уж жалел богатырь Оленьку, помня её ещё маленькой звонкоголосой девчушкой, что втайне ото всех на ладью пробралась. Всё ходил вокруг да около, а как помочь — не знал. И оттого печалился сильно.

Покачал Боян головой.

— Не во всём Род помощник. На одной стороне властвует Правь, на другой — Навь. Чтут боги своё равновесие, без крайней нужды в чужие дела не полезут. А нам и того более поостеречься стоит.

— Не чужое мне это дело, ведун, — грозно пробасил Добрыня, — когда дочь вчера невеста, сегодня покойница, — он трижды сплюнул через левое плечо. — Все лекари руками развели, одна надежда была на твою мудрость жреческую, а выходит, что и от тебя толку нет. К кому теперь обращаться?

— Коли меня слушать не хочешь, разыщи тех, кто перед тёмными силами челом бьёт. Может, они и сумеют с Марой сговориться. Вот только какой исход тебя ожидает, обещать не берусь. Да и ты, небось, помнишь ещё, как оно бывает, сам тому свидетель.

Добрыня нахмурился, весь потемнел лицом, вспомнив Кривжу. Как ловко тот всех обводил вокруг пальца, незаметно внедрял мрак в сердце князя, окольными тропами уводя всё дальше от яви... И как бесславна оказалась его кончина. Как погиб и тот, кто с ним спутался, прельстившийся могуществом сил тёмных печенежский хан Куря.

— Нет. На такое я не пойду.

Той же ночью преставилась Оленька. Знахарь, что следил за нею, заверил: отошла в мир иной. Не дышит, и сердце замолкло. Глаза раскрылись широко да уставились в потолок, будто в немом изумлении. Прежде переменчивые, не то синие, не то зелёные, как вода в лесном озерце, но яркие, теперь они потускнели — как ледяная корка заволокла. Добрыня только глянул — велел тут же ей веки прикрыть. Страшно делалось от картины такой, неспокойно. Тело Оленьки как было холодным, так и осталось. А со щёк всё одно румянец не сошёл. Как у живой. И не нашлось тому объяснения.

Поглядел с грустью Боян на покойную да сказал: «Помочь я не помог и о том сам сожалею, а всё ж таки напоследок дам совет: в землю её не кладите. Схороните в моровой избе на старом погосте вятичей».

— Белены, что ль, объелся, старый? — пробурчал Добрыня, подняв на ведуна потемневшие от кручины очи. — Зачем такое? Туда ж идти как на кудыкину гору. Да и не хоронят у нас так.

Боян же остался непоколебим: на словах не спорил, а глядел так уверенно, что и упёртый Добрыня что-то прочёл по его глазам, задумался. И решил сделать как ведун повелел. А другие воеводе перечить не стали.

Когда омыли Оленьку, обрядили в лучшее платье да стали в гроб перекладывать, послышался всем то ли стон, то ли вздох — как из груди девичьей вырвался на прощанье. И свечи кругом резко погасли, как дунул кто, хотя ветер не мог пробраться через закрытые ставни. Носильщики вздрогнули.

— Чего застыли? — гаркнула на них древняя бабка-омывальщица. — То не покойница, то бес из-за печки воет, потешается над вами. Нечисть слушать — только беду на себя кликать.

И понесли воеводову дочь на погост.

* * *

Открыла Оленька глаза и чуть не завизжала от счастья внезапного: перед ней был её возлюбленный, хан печенежский, ради которого и потащилась она в лес теменью и морозами. Чуть душу Чернобогу не отдала. А всё ж о том не жалела. Потому что встретились ей пусть и тёмные силы, да, как оказалось, зла не желавшие. И драгоценный её Гияр рядом — главное тому доказательство.

— Живая... — выдохнул тот, будто не веря.

И как бросился, сдавил её в объятиях крепких — чуть весь дух не вышел из Оленьки. Но препятствовать она и не думала. Наконец могли они вдоволь миловаться, никем не потревоженные. И не было меж ними больше никаких преград. Не скажет никто Оленьке, чтоб и думать забыла про мятежного хана да пошла за какого доброго молодца — хоть тысячу раз во всём удалого, а нелюбимого. Да и Гияру никто не скажет, что девка из русичей не пара ему. Среди печенегов никто не вздумает хану перечить. А такому, как Гияр, — особенно.

Приходя в себя, стала Оленька оглядываться, головой вертела, пока Гияр её так и не выпускал из рук. Странное место, тёмное и пустое, ничего вокруг нет, ни печи, ни окон, ни полатей, одни стены из брёвен. Тесно, как в гробу! Неужто она в избе моровой? О таких Оленька только слыхала, самой же и видеть не доводилось. Значит, свершилось всё, как Марена ей обещала. Не зря Оленька ей доверилась, хоть и терзали её сомнения.

— Выходит, явилась она тебе во сне, сказала, где искать меня? — спросила она.

— Сказала, да только... — Гияр всмотрелся в неё тёмными, как ночь, очами, серьёзно так, сурово даже. — Кто она была? Ты мне всё расскажи, не утаивай. Я ведь поверил, что ты могла умереть! Во сне увидел как наяву, и думал — всё, кончена жизнь, не мил мне свет белый. Теперь не могу поверить, что живая ты, со мной, что ничего с тобой не сделалось.

И он притянул её к себе, впился жадно в уста поцелуем, дал почувствовать, как кипит в нём горячая кровь — и сама Оленька забыла, что такое холод. Еле сумела вырваться: как бы ни хотелось уступить, а надобно было свой сказ начинать. Да и уж точно не в таком месте нежиться ей хотелось.

— Говоришь «Расскажи, не утаивай», а сам слова вымолвить не даёшь! — притворно возмутилась она, не удержавшись от смеха. — Теперь угомонись и слушай. Собрался меня тятя замуж выдавать, говорит, нельзя больше тянуть, засиделась в девках. И никак его уже было не убедить, хоть моли, хоть реви. Не выдержала я да выложила всё как на духу: что сговорилась уже с тобой и никому, кроме тебя, не дамся. Вот тогда-то тятя и рассердился по-настоящему. Повздорили мы сильно. И сбежала я в ночь. Думаю, сама доберусь до печенежского стана, ты ведь мне дорогу рассказывал. Найду тебя, и дело с концом, не вернусь домой.

— Одна сбежала? В лес ночью?

— Ночью, — кивнула Оленька.

— И лошадь не взяла?

— Не могла. Тятя ведь меня знает, стойло запер да охрану к нему приставил. Ну я тогда — бегом. Под ворота пролезла. Прямо как в тот раз, когда наши во главе с князем на Киев плыли, а тятя меня наотрез отказался брать. Никто и подумать не мог, что я без коня сама в лес убегу.

— Да такое и я бы подумать не смог! Как только духу хватило? На верную смерть же шла, — сокрушённо попрекнул её Гияр.

— Я тогда ни о чём не думала, только убежать мечтала подальше. К тебе, — погрустнела Оленька, но тут же взбодрилась: — Может, и шла на смерть, да не дошла. Встретила я в лесу Марену. Вот она-то мне и помогла.

И рассказала Оленька всё: как явилась ей, заблудившейся-замерзающей, девица в белом одеянии да с чёрными волосами, как спросила, отчего Оленька страдает, а выслушав, помочь вызвалась. Оленька сперва не поверила. А девица назвалась Мареной и напомнила, что в её власти и умиранием, и воскресанием повелевать. И что зимой, когда особенно лютуют морозы, никто её силе противостоять не способен. Как дала Оленька согласие, объяснила ей Марена, что по её желанию впадёт она в глубокий сон, сравнимый со смертью, а оживёт с приходом весны, когда силы Мары ослабнут. И Гияр свою возлюбленную найдёт: переплетутся вместе запутанные нити их судеб, уж об этом позаботится Марена. Напоследок сказала договор их кровью скрепить, и послушалась Оленька.

— Не зря всегда за пазухой носила тот кинжал, что ты подарил мне. Вот и пригодился.

Дыхнула затем Марена ей в лицо своим обжигающе ледяным дыханием, и сковал Оленьку холод мертвецкий, проник в неё тело и крепко там поселился. А Марена призвала подвластного ей зверя диковинного — грифона — и велела Оленьке на спину тому сесть, чтоб вывел он её к дому по тропе, одной только Марене и ведомой.

— Но ведь не просто так она тебе помогла, — догадался Гияр. — Взамен что-то потребовала?

— Сказала, что князь наш однажды воротится из далёких земель да изгонит навсегда старых богов из лесов, полей и разума людского. Велит все идолы посносить. Ослабнут боги без обрядов да подношений, растворятся во времени и окажутся забыты навеки. Взяла с меня Мара обещание приносить ей дары богатые каждое начало зимы, чтобы сила её не ослабевала. И детям своим тот же наказ передать. А коли не сделаю так — худо будет мне и роду моему.

Гияр, услышав Олькин рассказ, так и утратил дар речи. Каких только чудес на свете не творится! И до чего отчаянная она, избранница его. Добилась своего, сама судьбу свою решила. Никто ей не указ. За этот буйный нрав и полюбил её Гияр. Простых путей не искал. С малых лет знал, что девицу выберет себе под стать. Не вялую и покорную, а чтобы глаза горели, чтобы жизнь в ней била ключом. Так и свершилось.

— Долго ли тебе искать меня пришлось? — спросила Оленька.

Гияр покачал головой.

— Объяснила мне Марена, когда во сне явилась, что верну я тебя в последний день ваших масленичных гуляний. Когда веснянки допоют и чучело соломенное сожгут. А ещё дала знать, в каких местах скудельница⁽²⁾ расположена. Я как прискакал сюда, гляжу — всюду избы эти высоченные торчат, одна на другую похожие. Велел было воинам в каждую залезть и оглядеть. И тут меня ноги сами привели к твоей. Как направил кто.

Не выдержал он и опять притянул к себе Оленьку, погладил по светлым волосам, а она устало подбородок ему на плечо опустила.

— Уйти я хочу отсюда. Неспокойно, когда знаешь, что одни мертвяки кругом покоятся в своих избушках.

— А ночью в лесу одной спокойно было? — подшутил над ней Гияр. — И как только Марены этой не испугалась!

Оленька с деланой заносчивостью вскинула голову.

— Она мне сказала: я из тех, кто в рубашке родился. Такие острее чуют грань между Явью и Навью, таким Марена потворствует и на зов их является, даже если сами они не сознают, что зовут.

— Так ты теперь и колдуньей считаешься? Вот какая девица необыкновенная мне досталась! — пылкий Гияр кинулся тут же целовать её в лоб и щёки, отчего Оленька смеялась и отмахивалась — больше для вида.

— Пожалуй, хватит с меня колдовства да чудес всяких. Неохота больше с огнём играть.

— А вот ведь какая хитрая ты оказалась, — восторженно глядя на неё, продолжил Гияр. — Мне всё твердила: не горячись, не иди с войском своим на город, силой не отнимай меня. Как ты любишь сказывать? Посеешь волю — пожнёшь судьбу. А сама? Такое провернула!

Улыбнулась ему Оленька, чувствуя, как возвращается наконец тепло в её грудь. Немудрено — от близости юного хана всё трепетало в ней, цвело пышным цветом да пламенем разгоралось так, что любая зимняя стужа бессильна была.

— И ведь не ошиблась. Теперь перед нами — свобода бескрайняя. К старой жизни я не вернусь. Никто нам с тобой слова поперёк не скажет. Возьмёшь меня в жёны, как обещал?

— Возьму, — жарко прошептал ей Гияр, в сильных руках сжимая ладони девичьи. — Сегодня же.

— Вот ведь шустрый, нам спешить вроде некуда, — усмехнулась Оленька, порываясь спрятать запылавшее вдруг лицо в рукаве.

Как будто не сама первая о том заговорила. Гияр же ей не дал отвернуться — посмотрел прямо в глаза, заявил непреклонно:

— Я тебя чуть не потерял, теперь своего не упущу.

И как тут было не согласиться?

Усадил печенежский хан свою невесту на коня, сам вскочил в седло да свистнул воинам верным, чтобы ехали следом. Так и отправились в путь, оставляя далеко позади пристанище мёртвых. А провожал их ворон, чёрный, как ночь — крыльями прошелестел низко, будто понаблюдав, да и полетел себе восвояси.

1) Можжевельник.

Вернуться к тексту

2) Погост, кладбище.

Вернуться к тексту