Под Невидимым венцом (джен)

Стражник потер сбитые костяшки пальцев и взялся за рычаг. Под скрип и лязг цепей узник рухнул на пол, нечесаные волосы закрыли распухшее, окровавленное лицо. С тихим стоном он попытался приподняться, чтобы не лежать носом в липкой вонючей соломе. Стражник, заметив это, со смехом подскочил к нему.

— Чего скулишь, падаль? — Носок сапога врезался узнику под ребра, потом в лицо. — Получил свое? Ничего, скоро ты еще не так запоешь. Совсем как твоя баба — слышал бы ты, как она вопила! — Стражник сложил руки перед собой, откашлялся и продолжил писклявым, будто умоляющим голосом: — «Богами вас заклинаю, пощадите хотя бы детей!» Смешно, правда?

Узник лежал молча и не шевельнулся, когда получил еще пару ударов. Будь стражник повнимательнее, он услышал бы из-под спутанной гривы скрежет зубов, заметил бы, как сжались в кулаки исхудавшие, но сильные руки. Так и не дождавшись ответа, стражник сгреб узника за волосы и раз-другой приложил лицом о пол.

— Не нравится? — хохотнул он. — Никак соскучился тут по жене? Хотя было бы по кому скучать: тощая, даже потрогать нечего. И как ты с нею жил?

Ответа по-прежнему не было, несмотря на новые пинки и насмешки. Стражник сплюнул и, послав упрямого узника к Хидегу в пасть, вышел. Перед тем он прихватил из маленькой стенной ниши светильник, из которого капало на пол растопленное сало. Не осталось ничего, кроме тьмы, холода, смрада — и того, кто был осужден их терпеть.

Лишь только громыхнула тяжелая дверь, узник приподнялся, повернулся набок. При каждом его движении грохотали цепи, зато можно было хоть немного шевелиться, а не стоять притянутым к стене за руки и ноги, пока его мучители развлекались. Сколько дней прошло, узник не знал, но явно не два и не три, раз эти выродки успели подустать от своих забав. Совсем недавно они чуть ли не дневали и ночевали здесь, словно желали выбить последнее, что в нем осталось. И преуспели: выбили все, кроме ненависти.

Зашуршала в углу прелая солома. В живот узнику ткнулся горячий мохнатый комок, норовя забраться под лохмотья. Узник сгреб крысу за шкирку, погладил пальцем усатую мордочку. Крыса глядела на него, словно разумная, и дергала носом — мол, давай, корми, время давно приспело. Со вздохом, похожим на усмешку, узник дотянулся до вчерашней черствой краюхи, отщипнул кусок и раскрошил. Крыса набросилась на угощение, а узник глядел то на нее, то на остаток хлеба. Есть было больно — весельчаки выбили ему несколько зубов. Но если не есть, вскоре протянешь ноги, а значит, не выживешь и не отомстишь.

Узник медленно жевал хлеб. Запить было нечем: недавно ушедший стражник ради смеха перевернул деревянную плошку с остатками тухлой воды, а новой никто не принес. Жажда не особо помогала гнать прочь мысли — и о минувшем, и о грядущем. Рядом крыса заканчивала обед и при этом так забавно шевелила усами, что перед глазами само собой выплыло воспоминание.

Пылающий алым очаг, обложенный камнями. На полу — волчья шкура, толстая, косматая, трое мужчин улягутся без труда; эту шкуру он добыл, будучи лет пятнадцати от роду. На шкуре сидит трехлетний русоголовый мальчик, сует кусочки сала полосатому котенку. Мальчик сердится: котенок никак не желает прыгать за его рукой — просто перехватывает угощение лапой и тут же съедает. Над мальчиком склоняется с улыбкой высокая стройная женщина, ее длинные косы падают на волчью шкуру. Женщина протягивает мальчику клочок ткани, привязанный на толстую нитку. Мальчик дергает нитку, котенок бросает обкусанное сало и кидается за новой добычей. Вместе они носятся по всей горнице, залитой тепло-алым светом, мальчик смеется, и смеется женщина, и смеется он сам, обнимая ее за плечи, — тогда он умел смеяться. И даже младенец на руках женщины улыбается и что-то лепечет…

Недоеденный хлеб упал на пол, но крыса не спешила кинуться к нему, словно понимала что-то. Узник ударил по полу ободранным кулаком, тихо выругался. Прочь воспоминания, они не помогут. Прошлое умерло и сгорело, в будущем же — только месть. А месть невозможна без терпения.

Сытая крыса прикорнула под боком узника, согревая его искоркой своего тепла. Как ни терзала узника боль во всем теле, оно требовало сна. Прежде чем сон пришел и унес прочь боль, смрад нечистот, тьму и жгучую пустоту внутри, дверь вновь загрохотала. Ублюдки соскучились по развлечениям.

— Спишь, крысиное дерьмо? — бросил вошедший стражник — уже другой. — Ничего, сейчас встряхнешься. Вернее, я тебя встряхну — и сон как рукой снимет.

Стражник поставил светильник в нишу, хохоча над своей глупой шуткой, и шагнул к рычагу. Им нравилось забавляться так: дернуть неожиданно, чтобы цепи натянулись резко, чтобы его впечатало в стену спиной и затылком до боли в хребте, до блестящих мушек перед глазами, чтобы выбило воздух из груди, чтобы растянуло руки и ноги так, что впору вырвать из суставов. Прикрыв лицо локтем, узник смотрел на стражника и едва заметно поглаживал кончиками пальцев другой руки свою крысу.

Рука в перчатке с роговыми нашивками на костяшках — чтобы бить больнее — потянулась к рычагу. Но взяться не успела: узник распрямился, будто подброшенный, и швырнул в лицо стражнику спящую крысу.

Крыса явно возмутилась такому обращению — ведь прежде человек был с нею ласков, прикормил, приручил. Злобу же свою и обиду она, как все разумные существа, выместила на том, кто оказался рядом. Стражник завопил, точно резаный: крыса вцепилась лапами ему в глаза, прихватила за нос зубами. Словно позабыв об узнике, о рычаге, светильнике и оружии на поясе, стражник орал дурниной и рвал с лица крысу. Узник же следил за ними застывшим взором и подгонял мысленно: «Скорее!»

По счастью, стражник прикрыл за собой дверь, а темница не выпускала на волю ни единого звука. Оба глаза стражника вытекли, кровь залила лицо и грудь, а он все метался, обезумевший от боли, пока не случилось то, чего ожидал узник. «Давай, только упади в нужную сторону!» И стражник упал, врезавшись сослепу головой в каменную стену. Упал в трех шагах от узника.

Он преодолел эти три шага одним звериным прыжком. Стражник притих, полуоглушенный, но еще шевелился, и тяжелый наручник тотчас размозжил ему висок. Взъерошенная крыса шмыгнула прочь, в свой угол, хотя узник этого уже не видел. Он звенел ключами на поясе убитого — хвала богам за то, что на свете рождаются подобные дурни.

Нужный ключ отыскался не сразу. Вымазанные кровью руки потели и дрожали, узник скрежетал зубами, поминая Хидега и все его охвостье. Казалось, поиск будет длиться вечно — и все же он закончился, и опостылевшие цепи праздно свалились на пол. Узник отшвырнул ключи, рванул с себя грязные лохмотья и взялся за пояс убитого стражника.

Ростом тот был ниже почти на голову, поуже в плечах и шире в поясе. Рубаха кое-где треснула, завязки штанов пришлось затянуть посильнее, зато сапоги оказались впору. Сверху узник надел стеганку — стражник был без кольчуги — и легкий нагрудник, кое-как обтерев его от свежей крови. Пояс тоже пришлось крепко затягивать, но само ощущение тяжести меча у бедра воодушевило и заставило позабыть обо всем — кроме грядущей мести.

Бывший узник подобрал с пола ключи, заправил космы за ворот рубахи. Усмехнувшись, он поднес огонек светильника к волосам и бороде убитого и запер темницу, воняющую теперь не только гнилью, мочой и дерьмом, но и паленым мясом и волосом.

Пригодится ему светильник впредь или нет, Хидег весть. Если что, им можно оглушить одного — или резко погасить: они же не видят в темноте так, как научился он. А придется пробиваться с боем — пробьется. Но все же будет лучше выбраться незаметно. Ублюдки привыкли развлекаться долго, так что стражника хватятся не раньше, чем сгорит восковая свеча в два пальца толщиной.

Низкий темный проход тянулся вперед, суля свободу. Бешено грохотавшее недавно сердце билось ровно. Ненависть жива, она принесет плоды в свой срок. Сейчас главное — выбраться и бежать. Убийцы не уйдут от расплаты.