Прихватки, стрелы и тыквенный пирог (джен)

Гипнос и Танатос родились близнецами, и пусть черты лиц их были одинаковыми, но чем взрослее они становились, тем реже их путали. Мечтательный Гипнос взирал на мир с восхищением: его восторженные глаза вспыхивали в унисон с вихрем цветастых мыслей, что проносились в его голове ежесекундно, уголки рта всегда были приподняты, а одежды изо дня в день становились всё ярче и замысловатей. Танатос же был другим: улыбался он реже и совсем иначе, будто кот, поблёскивая хитрым огоньком во взгляде, носил лишь чёрное и даже глаза подводил тенями, чтобы те казались темнее. В то время как Гипнос любил весёлые мелодии для пляски, Танатос тяготел к грустным песням и кричаще-тяжёлой музыке, для которой сам придумал грушевидный инструмент со струнами, что назвал «гитарой». Хобби Гипноса было вязание — сколько салфеток, носочков и кружевных шарфиков он создал, не поддавалось счёту. Ровно половина Олимпа и абсолютно всё царство мертвых расхаживало в его подарках — даже ворчливый старший братец Харон без гипносовой шапки к парому своему не спускался, чтобы уши не застудить. Танатос же любил готовить: жирное, жареное, сладкое, печёное... В общем, такое, что обычного смертного быстрее сопроводит в приветливое царство Аида, а богам подарит лишь сытый румянец и желание запить стряпню ещё и шипучим, вкусным напитком из листьев коки, танатосового же изобретения. Но, несмотря на все различия, братья нежно любили друг друга и всегда стояли друг за друга горой.

Когда юноши подросли, каждый получил своё распределение. Предназначением Гипноса стало дарить людям и богам сны — каждую ночь он носился над Элладой, распыляя яркие блёстки сновидений. Танатос же стал крылом владыки Аида — когда приходил час, именно Танатос переносил смертные души в подземное царство.

Жили они вдвоём, в ладном домике на берегу Стикса. Домик тот был необычным: каждый брат обставил свою половину под стать собственным предпочтениям. Комнаты Гипноса пестрели яркими красками: необычные картины на стенах, растения в горшках, обои в цвет радуги, выкрашенная в закатные оттенки спальня с кричаще-розовой подушкой, разномастные кресла с атласной обивкой, а на полках — тряпичные игрушки в виде зверей, которые богу сна особенно понравились в мире смертных. Танатос же подошёл к оформлению с куда меньшей креативностью: чёрные стены окружали чёрную мебель, на чёрном полу лежали чёрные ковры, а чёрные оконные рамы обрамляли чёрные же занавеси. Сумрак разбавляло лишь серебро в деталях: посуда, ножки стола, канделябры — но даже и оно было чернёным.

Завтракали братья на кухне, как по линеечке разделённой на тёмную и яркую стороны. Танатос пёк свои фирменные пышки, и братья уплетали их с гранатовым джемом. А пока жевали, ворчали друг на друга.

— Вот почему ты не пользуешься прихватками, которые я подарил тебе на тысячные именины? — сетовал Гипнос. — Я их, между прочим, две недели вышивал!

— Пользуюсь. На твоей половине кухни. А на моей минималистичный стиль, там вышитые прихватки не смотрятся.

— Твой стиль настолько минималистичен, братец, что, когда ты спиной стоишь, тебя и не различить на фоне твоей угольной гарнитуры, — фыркнул Гипнос, красноречиво кивая на чернильный хитон брата, на который ниспадали длинные волосы цвета воронова крыла. — Яркое пятно бы не помешало.

— О нет. От ярких пятен на твоей половине дома у меня и так в глазах рябит, Гип, — хмыкнул Танатос. — Да только я не лезу на твою сторону, так что и ты…

— Не лезешь? А кто постоянно занавешивает моего слоника? — возмутился Гипнос такой откровенной лжи.

— Слоняра твой — это другое. Он постоянно висит у меня перед глазами, Гип! Ну, не бывает таких ярких слонов! И не умеют слоны летать! От этой нелепой картины у меня нервный тик начинается!

— Это индийский слон, Тан! Индийский! У них там даже боги цветные, а ты — «слоны». И вообще, знал бы ты, сколько людей во снах видят летающих животных, ты бы не говорил, что такого не бывает…

— Так то сны… — начал было Танатос.

— А я бог чего, по-твоему? — хохотнул Гип. — Сны для меня так же реальны, как для тебя твои труповозки. — Он ткнул пальцами в набор коробочек для специй, сделанных в форме маленьких гробиков.

Танатос буркнул себе под нос что-то подозрительно похожее на то, что считает брата ни кем иным, как богом вышитых прихваток, но вслух этого говорить не стал.

— Если так любишь своего слона, то пусть висит так, чтобы мне в глаза не бросаться. У меня от него голова болит, Гип.

— Тогда и ты сделай так, чтобы у меня голова от твоего сумрака не болела. Яркое пятно бы не помешало, говорю тебе…

* * *

В тот день Танатос очень уж сильно утомился. Арес снова закатил на земле какую-то глупую войнушку, а ему отдувайся — таскай души в подземное царство от рассвета до заката. И так две недели подряд! К исходу четырнадцатых суток у Танатоса так трещала спина, что, казалось, словно ему кто-то рубанул промеж лопаток молотом Гефеста. Руки же так и чесались умыкнуть разбуянившегося Ареса и под шумок запереть бога-забияку в Тартаре рядом с дедом — тысячелетий на пять-шесть, чтоб неповадно было.

Домой Танатос явился только под утро — уставший и злой, словно циклоп с подбитым глазом. А ещё голодный, как тысяча гарпий. Ворча и потирая гудящую поясницу, Танатос зашёл на кухню в надежде отыскать в буфете остатки печенья. О, бог смерти сейчас с удовольствием умял бы даже плесневелую галету! Но, как ни странно, искать по сусекам чёрствую выпечку двухнедельной давности ему не пришлось: впервые на его памяти братец-Гипнос возился у плиты. Да ещё и напевал таким истошно-весёлым голосом, что у Танатоса задёргался глаз. Ноздри задёргались тоже, но уже по более приятной причине: аромат на кухне стоял волшебный.

— Гип? — Танатос на всякий случай прокрутил в голове список богов, которые могли менять обличия и вместе с тем умели вкусно готовить. На всякий случай. — Ты, э-э-э, хорошо себя чувствуешь, брат?

Вопрос был вполне логичным, ибо в последний раз что-то сложнее подгорелого тоста Гипнос готовил… никогда.

— Лучше не бывает! — жизнерадостно воскликнул Гипнос. Он достал из духовки противень, на котором красовался румяный пирог, и, разместив сдобу на каменной столешнице, подлетел к Танатосу, сжав изумлённого бога смерти в нежных объятьях. — Садись, Тан, сейчас кушать будем. Пирог с тыковкой. Прямо как она любит.

— С тыковк… — блаженно начал было Танатос, чувствуя, как рот наполняется слюной. А потом вдруг встрепенулся, поняв, что именно брат ему только что сказал. Мыслям о еде пришлось немного потесниться. — Погоди, ОНА? Гип, что происходит? Какая такая она?

Но Гипнос его, казалось, совсем не слышал. Он порхал по кухне, горланя песенки, и раскладывал на столе цветастые тарелочки, чайные чашки, ложечки. А затем внезапно замолчал и, уставившись на пирог, наморщил лоб.

— Брат, а он вообще съедобно выглядит?

Танатос перевел внимательный взгляд на противень. Пирог был слегка кривоват, но, судя по всему, тесто Гип замесил правильное, пышное. Так что должно было получиться вкусно. Такие вещи гурман-Танатос чувствовал ещё до того, как пробовать.

— Он выглядит потрясающе, — уверенно возвестил Танатос и скрестил руки на груди. — Только ты от ответа не увиливай. Что за она, братец?

— Самая лучшая девушка на свете! — Радость так и распирала Гипноса, а в счастливые его глаза словно насыпал лучиков сам Гелиос: так они сверкали. — Ей сегодня снился тыквенный пирог, и я подумал, что мне непременно нужно выучиться его печь. Самому. Ты не злись, одолжил твою тетрадь с рецептами.

О, в любое другое время Танатос бы злился! Немудрено, ведь рецепты он собирал не первое столетие, а некоторые из них и вовсе были навсегда утеряны в мире живых, так что Танатос заслуженно считал себя обладателем самой полной коллекции из когда-либо существовавших. Конечно же, он над ними трясся! А сколько блюд, изобретённых самими богами, он описал на страницах своей тетрадки! Чего там только ни было: фирменная мусака Деметры, сорок видов плова от Ахура Мазды, нутово-картофельные самосы с изюмом авторства Лакшми… Одна только праздничная кускусейя⁽¹⁾, рецепт которой Танатос выиграл у Анубиса в честном пари на ежевековой сходке богов, чего стоила! Ну, и, конечно, у него была целая куча рецептов из тыквы от кельтского пантеона, занимавшая не одну страницу — там, видать, Гипнос и подглядел, как приготовить пирог.

Однако же теперь, когда брат заявил о некой девушке — о девушке, Аид всемогущий! — Танатос и не думал злиться на то, что Гип одолжил тетрадку. Подумаешь! Во-первых, интерес был слишком уж живым, чтобы Танатос растрачивался на выяснение отношений. Во-вторых, пахло-то действительно вкусно, а есть он хотел до чёртиков.

— Не томи, Гип! Кто эта счастливица? Она с Олимпа? Или нашёл себе спутницу на асфоделевых лугах нашего владыки? А, может быть, она нимфа лесная? — уточнил Танатос, отрезая себе кусок ароматного пирога и вдыхая тыквенный запах полной грудью.

— Нет, братец. — Гипнос уселся напротив, а улыбка на лице стала столь широкой, что Танатос при желании мог бы сосчитать все зубы у того во рту. — Это Агния, дочь сапожника Димитроса, что с Крита.

— А? — Шмат пирога с чавканьем шмякнулся обратно на тарелку, соскользнув с ложечки. — Ты хочешь сказать, что она человек?

— Не просто человек, Тан. Лучший в мире человек! Видел бы ты её сны, брат! О, она мечтательница! Таких ярких снов я ещё не встречал! Распыляешь ей зёрна сновидений, а её неуёмная фантазия из них такое взращивает! Ух! Не оторваться!

— Тебе… кх-м, понравилась человеческая девушка, — на всякий случай повторил Танатос, задним умом понимая, что сейчас больше похож на ошалелого попугая, чем на бога.

— Нет, братец. Она мне не просто понравилась! — Гипнос отправил в рот кусочек пирога и прожевал его с выражением неземного блаженства на лице. — Кажется, я её люблю, Тан!

И погладил то место на груди, откуда торчало бы оперение, будь стрелы мелкого проказника Эрота видимыми глазу. Танатос сглотнул и потянулся за чашкой чай. Опрокинув в себя содержимое залпом — даром, что чай был обжигающе горячим, — бог смерти закусил губу.

Человек! Брат полюбил человека! По-лю-бил! От этой мысли Танатосу было не по себе. И немудрено. Сколько таких историй любви между людьми и богами заканчивались счастливо? Танатос не мог вспомнить ни одной. Половина когда-либо услышанных сплетен была об интрижках их верховного, Зевса, или его сынков. Причём с девами или юношами, которые этого даже не желали. Большую часть бедняжек по итогу либо во что-то превращали, либо убивали, либо обвиняли в изменах человеческим супругам и в прочем непотребстве… Бр-р. Но даже и с более, кх-м, вдумчивыми и верными богами у смертных не клеилось. Совсем.

А Гипнос! Танатос налил себе ещё чаю и спрятался от счастливого братова лица за объёмной чашкой. Столь трепетного, нежного и доброго юношу было поискать! Сможет ли пережить, не дай Зевс чего случится? А в том, что что-то да случится, Танатос не сомневался.

* * *

— Она оценила! — радостно вскричал Гипнос, вбегая к брату в кабинет. — Оценила!

— Что оценила? — непонимающе уточнил Танатос, расписываясь в ворохе бумаг с подсчётами принесённых за неделю душ. — Кто оценила?

— Агния оценила! Пирог! — заявил Гипнос и подбоченился. — Съела с удовольствием и с семьёй поделилась.

Танатос уронил перо и заляпал чернилами бланк некой Эвридики. Ну вот, теперь переписывать.

— Ты что — говорил с ней? — выдохнул он, комкая бланк и отправляя его в урну. — Гипнос, мы же уже обсуждали это, и…

— Нет. — Гипнос сразу помрачнел. — Просто оставил на окошке. Подумал, что, раз уже научился печь не только вкусно, но и красиво, надо, чтобы она попробовала тоже.

— Брат, послушай…

— А зачем, Тан? Думаешь, не знаю, что скажешь? Знаю. «Не изводи себя, Гип. Забудь её, Гип». Ты всё это мне уже говорил, в первый же день, разве нет?

— Гипнос…

— Я уже пару тысяч лет как Гипнос, брат. Ты же сам стряпаешь и раздаёшь еду любому желающему, так что не тебе ворчать, если я делаю так же.

— Ладно-ладно. — Танатос поднял руки в примирительном жесте и, улыбнувшись, попытался было увести разговор в сторону. — Рад, что ты проникся кулинарией. Хочешь, вместе что-то приготовим? Я такую долму могу научить…

— Спасибо, брат. Не хочу. Пойду лучше делом займусь — снов разнесу.

Гипнос вышел из комнаты до того, как Танатос успел напомнить ему, что в Элладе был разгар дня и спали там сейчас разве что домашние коты.

* * *

— Отпусти, дяденька Танатос! — хныкал маленький крылатый мальчик, трепыхая белыми, как сладкая вата, крылышками. — Отпусти, больненько же!

Танатоса ужимки Эрота не смущали — он хорошо знал, что мелкий пакостник только строит из себя невинное дитя. Опаснее Эрота на Олимпе бога не было — этот не гнушался даже в сердце Зевса постреливать. Последнее, к слову, судя по слухам, он чуть ли не как личный тир использовал. И хоть бы хны — никто доселе перья ему повырывать не сумел. Но Танатос тоже не лыком шит. Он и сам крылат: догонит, если надо будет, и всыплет по розовой попке — за брата и не на такое пойдёт. Поэтому он гнева на милость не менял и лишь крепче сжимал покрасневшее ухо вопящего озорника.

— Отпущу, если стрелу свою у Гипноса заберёшь. Не раньше! А будешь дёргаться, ухо себе оторвёшь. Не ной потом матери, что я сделал — сам ведь дрыгаешься!

— Да не могу я, дяденька Танатос! Это не так работает! Стрелу обратно только с мясом можно вырвать. И сердце тогда разобьётся. Оно ему надо? Разбитое сердце — это тебе не Амалфея чихнула! Пусти, ну! Больненько!

— Не может быть, чтобы нельзя было стрелу удалить! — не сдавался Танатос. — А то бы все в мире однолюбами были и любили бы единожды и до гроба. Но не так всё устроено. А ну признавайся, негодник, как брата вылечить?

— Можно только вырвать. Или другой стрелой пальнуть, но тогда…

— Вот! — обрадованно воскликнул Танатос. — Второй пальни тогда! Пусть по новой выбирает. Пасифея, вон, младшенькая харита, давно ему глазки строит — вот и хорошо будет, если… кх-м, если эта «стройка» окажется успешной!

Эрот от возмущения даже ножками засучил.

— Да нельзя так, дяденька Танатос! Где ж это видано? Вторую стрелу можно пулять, только если мише… брат твой, то есть, сам сердце своё для неё откроет. И то — лишь когда первая со временем или сама отпадёт, или вырвут её. А то получится не лекарство, а треугольник и полигамия! — Тут глазки молодого шалопая хитро заблестели. — Но если треугольник и полигамию надо, это я вмиг…

— В Тартар ты у меня сейчас пойдёшь со своей полигамией! — зарычал Танатос. Мне брата от любви лечить надо, а не умножать проблем!

— Любовь — это прекрасно, от неё лечить не надо! — обиженно буркнул Эрот, и стрелы в его колчане сердито звякнули в такт. — Нет бы «спасибо» сказать и наслаждаться — за уши таскают и орут! Да ещё и посреди бела дня! Произвол!

— Ты чего городишь, мелочь пузатая? Какой наслаждаться? Гип осунулся, ходит с синяками под глазами! Не ест нормально, только и делает, что сны смотрит — её сны, Агнии этой своей. И ничего ему больше не надо, и ничего ему больше не мило! Он даже слона своего цветного со стены снял, понимаешь! Слона!

Эрот явно не понимал, при чём тут слон и почему бог смерти смотрит на него с таким отчаяньем, но попыток выскользнуть из загребущих рук не оставлял.

А Танатос всё мрачнел.

— Да угомонись ты уже! Пока брату не поможешь, никуда не полетишь. А если и полетишь, то безухим! И то — недалеко. Догоню, как миленького, и второе ухо выкручу! Так что давай, думай! Думай, как ситуацию исправлять!

Эрот закатил глаза и вдруг стал таким серьёзным-серьёзным. Скрестил пухлые ручонки на груди, насупился.

— Да что исправлять-то? Что? Чем ему Агния не угодила? Не курит, не ворует, не душегубит, с юношами на сеновале не шалит, за тупоумных толстосумов на выборах не голосует… И что бы там ни связывало брата твоего со слонами, имей в виду — ни одного слона за всю свою жизнь она не обидела! Умная девушка, весёлая, сердечная! Да, хромает чуточку, конечно…

— Она ещё и хромает! — воскликнул Танатос и чуть не вскинул руки в бессильном жесте, но вовремя спохватился и покрепче сжал кулак. А затем натолкнулся на осуждающий взгляд вмиг повзрослевших голубых глаз, и ему стало стыдно. — Да не смотри ты так! Не из «этих» я! На самом деле, неважно, хромает она или нет. Гефест, вон, тоже ногу волочит, зато мамка твоя любит его, значит, видать, хороший он бо…

— Громила обычный этот ваш Гефест, — буркнул Эрот, сморщившись. — Ни ума, ни сочувствия, ни совести — только вино, молоток и похоть. Но да, не от хромоты то. Гниль, она что в богах, что в людях внутри сидит, не снаружи. Уж тебе-то, богу смерти, такое понимать полагается. А вот в Агнии зато, чтоб ты знал, гнили ни на драхму. Солнышко она — и не как Гелиос, жгучее светило, которое колесницей полнеба сжечь может, а как надо — тёплое, ласковое, милое… И вообще! Если уж кому переживать бы от союза с богом, то ей. Это же Агнии смертный век коротать и страшиться, что вечно прекрасный повелитель снов от первой же морщинки и седой волосинки нос воротить начнёт. Что по другим юбкам да хитонам поскачет, стоит ему только заскучать…

Танатос от возмущения поперхнулся вдохом.

— А вот это ты брось! Уж кто-кто, но наш Гип не такой! Он-то, конечно, чудак, мечтатель и растяпа — кто угодно, но уж точно не предатель!

— Ну, так и хорошо, что не предатель! Может, наконец, хоть кто-то из нашей братии адекватный окажется! Может, за столько веков-то, бессмертный бог сумеет полюбить искренне, да без той самой гнили… Думаешь, всякий раз, когда стрелу на тетиву кладу, не надеюсь на это? Сколько себя помню, каждый кроносов день! Да только божественных пар счастливых до сих пор по пальцам одной руки пересчитать можно! Что бы я ни делал! Я, когда призвание выбирал, думаешь, мечтал, чтобы братья и сёстры ломали жизни друг другу, чтобы насильничали над смертными? Нет! Я любви в мир больше хочу, понимаешь, любви!

И тут Эрот спрятал личико в ладошки.

* * *

Очередная неделя выдалась тяжёлой — на сей раз, «спасибо» некой смертной Пандоре, Элладу накрыли болезни. Так что Танатос вновь без продыха гнул спину, перетаскивая души в загробный мир — знай, успевай имена в реестр вносить. И всё же минутку он урвал, чтобы в счёт перекура наведаться и на остров Крит. Своими глазами поглядеть на эту Агнию и оценить риски, так сказать.

До Крита хворь пока не добралась. И слава Олимпу! Утопающий в молодой зелени безмятежный солнечный остров не хотелось представлять полным смрада погребальных костров и копотью сгоревших тел. Сказать откровенно, Танатос бы с удовольствием таких картин больше не наблюдал и в других местах, да только кто ж его спрашивал. Его дело было грузчико... пардон, спутником душ служить. А как и откуда новых постояльцев владыки Аида забирать — то уже мойры решали.

«Вот на кого бы тратил стрелы Эрот, так это на мойр! — ворчал про себя Танатос, разминая трещавшую от натуги спину. — Глядишь, увлеклись бы романтикой, букетами да конфетами — и поменьше бы ножницами своими клацали. Может, тогда мне, в кои-то веки, в отпуск бы удалось слетать...»

Но то были, конечно, мечты. А мечты были скорее уделом Гипноса. Танатоса же ждал долг. Братский.

Он без труда обнаружил дом сапожника Димитроса. Поскрипывавшая на ветру вывеска в форме модной спортивной сандалии с тремя полосками существенно облегчила задачу. Агнию признать тоже труда не составило. Рыжеволосая девушка, что стояла позади дома, за зелёным забором густого кустарника, сразу привлекла внимание бога смерти. Во-первых, она явно припадала на левую ногу. Во-вторых, такого затейливого яркого платья, вышитого летающими слонами, Танатос больше не видал ни до, ни после. В-третьих, от весёлого смеха девушки и прям искрились в воздухе солнечные зайчики — пригожие, весенние, задорные. В-четвёртых, она держала в руке корзинку, из которой сумасшедше вкусно и очень знакомо пахло тыквенной выпечкой. Ну, и в-пятых, рядом с нею стоял тот, кто, вероятно, корзинку эту и передал — плюгавенький, слегка горбатый, улыбавшийся во все свои щербатые зубы юноша, чьё лицо было покрыто толстенным слоем веснушек разных размеров и формы. Юноша, чью божественную суть от взгляда Танатоса не сумела бы скрыть ни одна маскировка — даже столь обильная. Близнец всё-таки, родная кровинка.

Кровинка, которая стоит тут, притворяется Аид разбери кем, и что-то мурлыкает смертной — один в один как персефонин персидский кот!

Танатос уже собирался было возмутиться, что, несмотря на обещания, брат нарушил уговор и попёрся к своей Агнии — да ещё и маскарад дурацкий устроил, но... Не сумел. Уж слишком тёплым был взгляд этих смертных глаз цвета полевой лужи — любовь плескалась в них сильно и неотвратимо, будто воды древнего и могучего Океана. Катастрофа! «Переодевание» в человека не сумело укрыть не только личность, но и чувства Гипа. И если первое Агния разглядеть бы при всём желании не сумела, то второе увидел бы и слепец.

Бог смерти даже крякнул с досады. И что, вот что, во имя кроносовых портков, ему теперь делать с этим неугомонным Гипносом? Выкрасть посреди бела дня прямо на глазах его розовощёкой Агнии и утащить обратно, в подземное царство? Собственному брату всыпать по попе, как хотел давеча всыпать Эроту? Привязать к кровати, всунув в рот кляп из аляповатых прихваток?

Кассандра его знает, может быть, Танатос так бы и поступил. Да только восхищённые глаза Агнии не позволили. Потому что, пусть смотрели на плюгавого пятнистого горбуна, а не на бога-красавца, но любовью светились в унисон. Крепко. Ярко. Сильно.

Хотел али нет Танатос, но то чувство, что испытывал к девушке Гипнос, было взаимным.

Что там твердит молва про путь к сердцу через желудок? Может, не шутка? Ведь по рецепту из его, танатосовой, тетрадки Гипнос своей избраннице пироги пёк, а, значит, те божественно вкусным выходили. Так, видать, и унесло девку на белой сдобе да пряной тыкве с щепотью амброзии? Танатос всмотрелся и покачал головой. Не то. Не только. Вышитый крылатый слон тому свидетелем — всё же не в еде было дело. Даже если та была отменной. Просто встретились два мечтателя. Нашли друг друга среди скучных нелетающих животных, занудных реалистов и всего чёрно-белого, блёклого. Нашли — и ничего им больше не надо. Ни красоты лица, ни бессмертия, ни спокойствия. Только блёстки снов, горящие глаза и общество друг друга.

Ну да, разве что ещё немножечко тыквенной выпечки вдогонку — но это так, бонусом.

И поделать с этим ничего нельзя. Тут и сотня лет с прихватками во рту не спасла бы— ведь даже бог смерти теперь мог разглядеть, как глубоко засели стрелы крылатого мальчишки у влюблённых промеж ребёр. Лишь оперение наружу и торчало — цветастое, как гипносовы чары. Что же, видно, спустя столько веков и Эроту свезло, наконец, выстрелить в два подходящих друг другу, как часовые шестерёнки, сердца.

Тихонько развернулся Танатос и побрёл прочь. Всё равно пора было уже. Мёртвые сами себя в новый дом не отнесут.

* * *

Прошло всего каких-то полгода, а мор-таки добрался и до Крита. Загорелись погребальные костры на зелёных солнечных холмах, зазвучал за расписными ставнями вдовий вой. С тяжёлым сердцем летел Танатос по знакомой улице к дому со скрипящей вывеской в виде спортивной модной сандалии.

Рыжеволосую хохотушку Агнию было не узнать. Худая, как рыбья кость, лежала она на ложе, убранном простынями всех цветов радуги — потерявшее краски девичье тело казалось бледным призраком на фоне яркого полотнища. Озноб бил обглоданные болезнью чресла — но Агнии не давал замерзнуть пушистый плед, в который та кутала ледяные ноги. Одного взгляда Танатосу хватило, чтобы понять, кто связал тот плед. В груди ёкнуло.

Агния приоткрыла воспалённые красные глаза. Тогда, впервые увидев её с Гипносом, Танатос посчитал избранницу брата весьма миловидной, однако теперь остатки её смертной красоты смыло, как смывают бурные волны Посейдона хрупкие замки из песка. Туго обтянутое желтушной кожей лицо напоминало скорее лик иссохшей египетской мумии, а чёрные бубоны, покрывшие руки и плечи, казались уродливыми плотоядными пиявками, что капля за каплей высасывали из Агнии жизнь.

Дышать девушке оставалось считанные минуты. И впервые Танатосу было так горько наблюдать за последними минутами человека. Ещё горше было от мысли, что в это время там, внизу, в их ладном маленьком домике на берегу Стикса, родной брат на стенку лез. Неделями Гипнос обивал пороги старших божеств — и к владыке Аиду бегал, и Асклепию подол хитона целовал, даже до самого громовержца дошёл — но не продлить было смертный век возлюбленной Агнии. Так решили мойры и так решил великий Зевс. Предстояло Агнии уйти молодой, не отметившей и двадцатых именин, не успевшей произнести брачных клятв, не познавшей радости материнства.

Танатос распахнул тяжёлые чёрные крылья, сделал шаг навстречу. Чем дольше ждать, тем дольше муки. А богу смерти меньше всего хотелось заставлять страдать избранницу родного брата. Бережно он протянул к ней ладони. И тогда, как ни странно, Агния улыбнулась.

— Я чую твоё присутствие, дух могил. Ты пришёл за мной, и я готова. Но молю тебя, заклинаю — не ходи за моим возлюбленным. Он из соседнего селения. Он тот, кто вяжет лучшую в мире пряжу и печёт вкуснейшие на свете пироги. Он тот, у которого в глазах живёт свет луны, улыбка милее всего, что есть на земле, а на лицо его сам Аполлон рассыпал горсть золотых блёсток. Забери что хочешь, дух, всё, что есть у меня — приданое из сундука, вышитые платья и ткани, моё сердце, мою душу — всё, что сможешь и захочешь, только его не тронь. Прошу тебя дух, во имя Зевса, во имя Аида, во имя всех богов, прошу, пощади моего любимого!

Нечасто плакал Танатос, но сейчас, сегодня, скупой слезы не сдержал. А после тихонько улыбнулся в ответ. Как видно, не подвела Эрота интуиция — лучшей избранницы для Гипноса было не сыскать. Искренняя, любящая, настоящая. Даже на смертном одре думавшая о своём внешне неказистом, но таком милом сердцу избраннике.

О Гипносе.

Асфоделевые луга, какая же чистая, какая добрая душа! Ей бы ещё жить да жить, любить, смеяться! Жаль, что судьба по-другому решила.

А всё дурацкие принципиальные мойры и упёртый немилосердный Зевс!

У Танатоса аж руки зачесались пойти и немедленно устроить революцию. А если не революцию, то хотя бы одиночный пикет и голодовку. Где же это видано, ведь Гипнос так просил, так умолял... Только тут что ни делай, всё равно не помогло бы. Демократия — она была у смертных, в Элладе, а вот на Олимпе в ходу совсем другие порядки. Поэтому, вместо того, чтобы рвать и метать, Танатос мягко погладил умиравшую по щеке. Успокоил.

— Не бойся, Агния. Никогда я не трону твоего возлюбленного. А теперь засыпай и ни о чём не печалься. Я отнесу тебя домой.

Зашумели крылья, засвистел ветер. Умиротворенная и счастливая уходила Агния — лишь на секунду замешкалась, обнимая невидимым призраком плечи горевавшего по ней отца. На руках Танатоса покидала она мир живых. Мир, из которого ничего было не забрать с собой в загробный. Но одну вещь Танатос всё же взять позволил. Теперь тёплый плед обнимал их обоих — бога и его ценную ношу, пока они улетали в холодную тьму.

* * *

Гипнос и Танатос сидели на кухне, как по линеечке разделённой на тёмную и яркую половины. Танатос пёк свои фирменные пышки, а Гипнос вязал пушистые пинетки. Братья о чём-то увлечённо спорили и время от времени по очереди тыкали пальцами в сторону вышитых прихваток, но стороннему наблюдателю, забреди такой к ним в гости этим утром, ни словечка было бы не разобрать — слишком уж звонко в домике на берегу Стикса звучали детский гомон и смех. Вскоре к гомону и смеху примешался топот приближавшихся маленьких ножек.

— Дядя Танатос, дядя Танатос, а скоро будет готов завтрак?

Два вихрастых близнеца влетели на кухню хохочущим ураганом и, быстро чмокнув Гипноса в обе щеки, гурьбой полетели к Танатосу — обнимать со спины. Оба, как обычно, уже в чём-то успели измазаться. И как только умудрились по дороге из детских комнат, где мать только что их умыла? На этот раз «чем-то» оказалась масляная краска, оттого чёрный фартук «дяди Танатоса» моментально покрылся яркими цветными разводами.

Беглым взглядом оценив ущерб своему неизменно готическому облику, Танатос только головой покачал и, звонко поцеловав племянников в лоб, велел обоим мыть руки и усаживаться за стол. Через секунду дверь отворилась вновь.

В домашнем вязаном халате, пестревшем мордами самых невиданных и чудесных зверей, лучащаяся своей фирменной «солнечной» улыбкой, на кухню зашла Агния. Точнее, сначала туда зашёл живот Агнии — большой, круглый и уже почти готовый подарить миру новую юную богиню, а уж потом и его хозяйка. И тогда в воздухе запахло не только сдобой, но и весной — не зря сама Персефона благословила когда-то Агнию, сделав своей личной помощницей.

«Когда-то» звучит так, словно случилось давно. А в памяти Танатоса всё было как вчера. Словно не десять лет, а всего десять часов прошло с тех пор, как принёс он Агнию в царство мёртвых. И с удивлением увидел, что его встречают повелители подземного мира собственной персоной.

Удивлённо смотрел он, как обнимает Агнию владычица Персефона — и стирает с лица спящей девушки следы долгой болезни и страданий, как касается призрачного лба ладонь владыки Аида — и, повинуясь его воле, смерть отступает, а взамен чело Агнии озаряет свет. Тот самый свет, что излучают лишь избранники богов. И в этот миг подземный мир, который должен был навеки упокоить дочь сапожника Димитроса с Крита, сделался её обителью — как однажды стал он обителью и самой Персефоны.

Закончив водить руками, Аид подмигнул ошалелому подчинённому.

— Брату передай, чтоб кончал убиваться. Сам бы мог догадаться, что решение Зевса и мойр ни я, ни Асклепий отменить были не в силах. А вот что могу, так это благословить молодых уже здесь, по нашу сторону, где мои законы и правила работают. Ну, и свадебку им организовать, конечно, босс я тут или кто? Персефона, вон, уже и план рассадки гостей накидала и сервиз новый заказала — ждёт не дождётся им торжество провести. Так что пусть Гипнос слёзы-сопли вытирает и начинает купать даму сердца в лучах любви. Ему, поди, ещё колечко подбирать надо. Да и много чего ей объяснить бы стоило — но тут пусть не торопится, теперь у них на разговоры есть всё время мира. Запомнил? Ну и ладушки.

Царственная чета уже отвернулась было, собираясь уходить, как Персефона задорно тряхнула локонами и добавила:

— И приятелю своему новому скажи, что он ещё двоих удачно подстрелил. А мы, удачно подстреленные, друг друга в обиду не даём. Так что пусть будет спокоен и продолжает «палить». Всё он верно делает: что на том, что на этом свете и правда побольше любви нужно.

Подмигнула хитро, взяла мужа под локоток — и была такова.

Громкий смех вырвал Танатоса из пучины воспоминаний. Он вновь стоял на кухне, в их с братом доме, и готовил завтрак — на всю свою большую, дружную семью.

— Чего хихикаете? — притворно-ворчливо спросил он у брата и невестки, накладывая в узорное блюдо румяных пышек и наливая в вазочку любимое тыквенное варенье Агнии.

— А того, — фыркнул Гипнос, кивая головой на следы краски в форме детских ладошек, покрывшие танатосов наряд. — Я всегда говорил, что твоему сумраку не помешает яркое пятно. И был прав — смотри, как тебе к лицу!

Танатос лишь улыбнулся в ответ. На кухне пахло вкусной едой, весной и любовью. А, вдыхая такие ароматы, спорить совсем не хотелось.

1) Египетская пшеничная каша с мясом, рыбой и овощами.

Вернуться к тексту