Гном в футляре (гет)

На самом краю деревни Шир, что в Хоббитоне, в норе завидного жениха Бильбо Бэггинса расположились на ночлег запоздавшие гости. Их было только двое: странствующий волшебник Гэндальф и советник наследного принца гномов в изгнании Балин. У Гэндальфа было довольно странное прозвище — Серый, которое совсем не шло ему, и его во всем Средиземье звали просто по имени; он жил большей частью в крупных городах Средиземья и приехал теперь в Хоббитон, чтобы подышать чистым воздухом. Советник же наследника гномьего престола каждое лето организовывал себе какую-нибудь важную командировку в сельскую местность, и в Хоббитоне давно уже был своим человеком.

Не спали. Гэндальф, высокий, худощавый старик с длинной бородой и усами, сидел снаружи у входа и курил трубку; его освещала луна. Балин лежал внутри на сене, и его не было видно в потемках.

Рассказывали разные истории. Между прочим говорили о том, что невеста Бильбо, Марна, женщина здоровая и не глупая, во всю свою жизнь нигде не была дальше своего родного Шира, никогда не видела ни города, ни крепости, а в последние десять лет всё сидела за печью и только по ночам выходила на улицу.

— Что же тут удивительного! — сказал Балин. — Хоббитов, одиноких по натуре, которые, как рак-отшельник или улитка, стараются уйти в свою скорлупу, на этом свете не мало. Не зря же они в норах до сих пор живут?

Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому времени, когда предок хоббита не был еще общественным животным и жил одиноко в своей берлоге, а может быть, это просто одна из разновидностей характера полуросликов, — кто знает? Я не естественник и не мое дело касаться подобных вопросов; я только хочу сказать, что такие хоббиты, как Марна, явление не редкое. Да вот, недалеко искать, месяца два назад умер у нас в гномьей слободе некий Гондонур, советник по конспирологии при аппарате общины, мой товарищ. Вы о нем слышали, конечно. Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в сапогах и плаще и непременно в теплом свитере на конском волосе. И плащ у него был в каучуковой пропитке, и часы в чехле из пузыря овцы, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в прозрачном чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он всё время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой, и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать руки верх. Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он, были для него, в сущности, те же сапоги и плащ, куда он прятался от действительной жизни.

— О, как звучен, как прекрасен язык древних гномов! — говорил он со сладким выражением; и, как бы в доказательство своих слов, прищурив глаз и подняв палец, произносил: — Tpинитpoтoлyoл!

И мысль свою Гондонур также старался запрятать в футляр. Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь. Когда в циркуляре гномятам запрещалось выходить на улицу после девяти часов вечера или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь во имя защиты от тлетворного влияния Мордора, то это было для него ясно, определенно; запрещено — и баста. В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда в Гондоре разрешали драматический кружок, или читальню, или чайную, то он покачивал головой и говорил тихо:

— Оно, конечно, так-то так, всё это прекрасно, да как бы чего не вышло.

Всякого рода нарушения, уклонения, отступления от правил приводили его в уныние, хотя, казалось бы, какое ему дело? Если кто из товарищей опаздывал на молебен, или доходили слухи о какой-нибудь проказе молодежи, или видели эльфийку поздно вечером с каким-то гоблином, то он очень волновался и всё говорил, как бы чего не вышло. А на советах общины он просто угнетал нас своею осторожностью, мнительностью и своими чисто футлярными соображениями насчет того, что вот-де в гномьем квартале молодежь ведет себя дурно, пьет и гуляет по ночам, — ах, как бы не дошло до начальства, ах, как бы чего не вышло, — и что если б из второй артели исключить Фили, а из четвертой — Кили, то было бы очень хорошо. И что же? Своими вздохами, нытьем, своими темными очками на бледном, маленьком лице, — знаете, маленьком лице, как у хорька, — он давил нас всех, и мы уступали, сбавляли Фили и Кили балл за выработку, сажали их под арест и в конце концов исключали и одного, и другого.

Было у Гондонура еще одно странное обыкновение — ходить в туалет в домах гномьих сановников. Придет, бывало, ко мне, зайдет за дверь сортира, и молчит и как будто что-то высматривает. Посидит, этак, молча, час-другой и уйдет. Это называлось у него «поддерживать добрые отношения с товарищами», и, очевидно, ходить к нам и сидеть было для него тяжело, и ходил он к нам только потому, что считал своею товарищескою обязанностью. Мы, сановники, боялись его. И даже Торин боялся. Вот подите же, мы, гномы, народ всё мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на летописях, однако же этот человечек, ходивший всегда в сапогах и с плаще, держал в руках всю гномью слободу целых пятнадцать лет! Да что слободу? Весь Гондор! Местные дамы по субботам домашних спектаклей не устраивали, боялись, как бы он не узнал; и духовенство стеснялось при нем кушать скоромное и играть в карты. Под влиянием таких гномов, как Гондонур, за последние десять-пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Бояться громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, бояться помогать бедным, учить грамоте...

Гэндальф, желая что-то сказать, кашлянул, но сначала закурил трубку, поглядел на луну, а потом все же промолчал.

— И этот, этот гном в футляре, можете себе представить, едва не женился.

Гэндальф быстро оглянулся в сарай и сказал:

— Шутишь!

— Да, едва не женился, как это ни странно. По залету. У него презерватив порвался. Ну этот, из бычьего пузыря.

Гэндальфа поразил приступ неконтролируемого смеха. Настолько острый, что выкашливать обратно трубку пришлось при помощи истово долдонящего по спине Балина.

— Довольно, довольно, — пропыхтел Гэндальф. — Это тебе не в шахте по ночам эльфов хлестать.

Балин отошёл в сторону и поджал губы.

— Ну, уж это вы из другой оперы, Гэндальф, — сказал гном. — Давайте спать.

И минут через десять Балин уже спал.

А Гэндальф всё ворочался с боку на бок и вздыхал, а потом встал, опять вышел наружу и, севши у дверей, снова закурил трубочку.