Не фантастические и тем более не твари и где они обитают (джен)

…Я просыпаюсь от солнечного света, бьющего прямо в лицо. Яркий, горячий, ослепительный свет, он лежит причудливыми пятнами на дощатом полу, и там, где тень — доски коричневые, а где свет — глянцевые почти белого золота. Если б не ветки сливы, растущей прямо под окном, которая этот свет хоть немного рассеивает — с утра, просыпаясь, и глаз было бы не открыть. Хотя, судя по всему, уже не так чтобы с утра… Мне лень смотреть на часы, и я жмурюсь, потягиваюсь, поворачиваюсь на другой бок, отворачиваясь от солнца, только что не укрываюсь с головой одеялом — одеяло уж очень толстое, ватное. Да-да, именно ватное, то самое, мы спали под ним здесь, на даче, еще в пору нашего собственного детства — мы тогда каждый раз упирались с вечера, что не надо нам теплого одеяла, жарко, а к утру и под этим начинали стучать зубами, не просыпаясь, и мама, которая, конечно, вставала раньше, накрывала нас еще одним.

Я зловредно лежу с закрытыми глазами, прислушиваясь к голосам детей за окном. Так странно чувствовать себя мамой студента. Я думаю это, когда осознаю, что не слышу среди разноголосицы голос Рувима, и осознаю, что успела удивиться этому, прежде чем вспомнить, почему его нет и никак сейчас быть не может. Старший — мы с Мишей смеемся, что у нас Большой Рувим, как у Томаса Манна, он и правда большой, дитенок вымахал уже выше меня, что вообще-то немудрено, и даже выше отца, а папа у нас тоже немаленький — еще в Москве, сдает сессию, и только потом приедет. Впрочем, Миша-младший тоже теперь студент, но его голос еще как слышится, громче всех. Вон он вместе с Давидом доказывают Динке, что Динго — совершенно неподходящее имя для «индейки», динго живут вообще в Австралии, если уж так надо кого-то из псовых, когда уж койота. Быстрый Койот… Койотита, сокращенно Тита, как у Сетона-Томпсона.

Невольно улыбаюсь, не открывая глаз. Помню эту книгу Сетона-Томпсона, уже тогда с потертыми уголками, достаточно тонкую, в какой-то рыжевато-желтоватой с серым обложке. Я ее тоже читала именно здесь, на даче, сидя на чердаке, время от времени свешиваясь из окна и крича вниз:

— Ну пааап! Ну полью я капусту, дочитаю рассказ и сразу пойду поливать. Все равно сейчас еще слишком жарко, ты сам говоришь, что в жару не надо поливать, все сгорит!

А в противоположное окно заглядывали ветки сливы, желтой сливы, тогда еще зеленоватой даже по цвету, как сейчас помню, она как раз только-только еще поспевала (слива заглядывает в окно и сейчас, но сейчас она пока еще совершенно зеленая), и я время от времени высовывалась в окно, не без труда притягивала к себе ветку и рвала с нее парочку-троечку слив, которые выглядят поспелее.

— Ну и что! — упрямится племяшка. — Египтяне в Австралию плавали — что же, вы думаете, индейцы не могли?

Мы тоже в свое время играли в ковбоев с индейцами и делали себе луки из веток, а вигвамы — из подстилок от кресел. Я обычно была индеец Тихий Ветер. А иногда — ковбой Дэйв. А лошадь из палки у меня звали Дочь Ветра.

Но чаще всего мы играли в «Геры и Венеры», в олимпийских богов. Я, конечно, была Афина, кто же еще. Мы спускали с одного плеча сарафаны и высовывали ноги из сандаль, чтобы было похоже на греческие сандалии. Эх они и стаптывались от такого, и эх и легко, как я теперь понимаю, было в таких навернуться. Наши, кажется, до мифологии пока еще не дошли…

Надо, надо вставать. Все-таки отрываю глаза и нашариваю телефон. Времени — начало двенадцатого. Точно пора вставать, хоть я и в отпуске. Почему у нас с мужем никогда отпуск не получается одновременно? Хорошо если перекроется на неделю. Но… не сейчас.

Вылезаю из-под одеяла и ступаю на пол босыми ногами. Пятки, конечно, от такого обращения будут черными, но они и так будет черными — дача же. А уж очень хочется ощутить своими ногами вот это — здесь теплый свет, здесь прохладная тень…

Из окна доносится голос Фиры:

— Ба, ты задала мне почти невыполнимую задачу! Тут очень мало хороших листьев, на всех или погрызено, или засохло.

Ответа мамы мне из дома не слышно, но опять слышно Фиру:

— Ба, ты что хочешь: есть варенье или доедать за жуками объедки?

Фира и голосом, и интонациями, и всей своей повадкой (с поправкой на современность, конечно) очень похожа на нашу с Фириным папой общую бабушку, ее прабабушку, тоже Фиру. Меня в свое время в «Зверобое» так завораживало это: «Джудит и Хетти, но в Библии написано Эсфирь». И только уже много позже, во взрослом возрасте осенило (хотя так-то я знала и раньше, только как-то не сопоставлялось одно с другим): бабуля Фира — она же Эсфирь, это же ее имя написано!

А еще меня завораживало из «Айвенго»: «Ревекка, дочь моей Рахили». В книге было именно «Ревекка», через «в», не через «б», как Бекки Тэттчер. Потом, где-то уже в кино, было «Ребекка», как обычное английское имя, это все-таки уже немножко не то. Но меня больше завораживало «Рахиль». Уже потом, в сильно взрослом возрасте, когда вопрос насчет обзаводиться детьми из гипотетического сделался самым что ни на есть актуальным, я всерьез думала, не назвать ли дочку Рахиль. Впрочем, поскольку в итоге у меня три пацана, вопрос отпал сам собою. А Рахили у нас в родне до сих пор так и нет. И Руфи тоже, мне это имя тоже ужасно нравилось, именно в таком чтении. Я так назвала одну из своих кукол, самую красивую из тряпочных негритянок, которых я нашила из изношенной школьной формы. Впрочем, Рут и Ракель для тех, кто смотрел «Секрет тропиканки» и все в таком роде (честно признаю: я смотрела вполглаза, пока учила билеты по экономическому анализу (кажется)) — это уже совсем другие ассоциации. Первую и наименее удачную звали Лу, как кого-то из «Унесенных ветром», не помню кого, а попросту Лушка. А вот остальных — хоть убейте, не помню.

Сад на стыке июня-июля — всё белый и рыжий. Не как весной и не как осенью, нет. Белое — огроменные шапки гортензий, купы садовых ромашек, белая с розоватым березка, маленькие ребристые граммофончики, оплетающие все, что только можно, и немножко того, что нельзя. Внезапные полянки белого клевера и тщательно выпестованные клумбочки маргариток. А рыжее — это лилейники, те самые буйные заросли рыжих «похожи на лилии, но не лилии», в которые не суй нос — вылезешь с желтым носом. Как по мне, эти рыжие — это само абсолютное воплощение и символ лета. Не нашего, взрослого, в котором работа, работа, работа и ожидание отпуска — того самого, НАСТОЯЩЕГО лета, где — каникулы, велик и Вальтер Скотт на чердаке, где занавески на окнах надуваются ветром, как паруса.

А вот в пору моего детства белого было мало, не стоит и говорить, тогда сад в это время, кроме рыжего, был лиловый и фиолетовый. Лиловый от флоксов (теперь их совсем не осталось, флоксы постепенно, за несколько лет, сжевала наша собака, тогда у нас собака была), фиолетового водосбора, лилового клевера, цикория и диких колокольчиков, высоченных, в наш детский рост. А вот культурные колокольчики тогда как раз — были белые, «невеста», но с тех пор все повыродились в синеву.

Я привычно приглядываюсь, не осталось ли капелек росы в складках мягких рыжих морщинистых лепестков, но нет, конечно, откуда почти к полудню. В детстве мы, начитавшись книг про сельскую жизнь, каждое утро выскакивали из-под одеял и бежали смотреть на росу. И ни разу не заставали, понятно. К величайшему своему огорчению. Не факт, что она вообще выпадала в те дни, а если даже и да — так сельская жизнь начинается на рассвете, а какой дурак… ладно, какой городской ребенок будет подрываться в такую рань летом в каникулы? Впрочем, однажды мы были щедро вознаграждены: оказалось, в ночь прошел дождь — и теперь в белых цветках вьюнов, точно в чашечках, стояла вода. Переливающиеся капли были повсюду, но вот эти вьюны, полные водой — это я помню, как сейчас, хотя потом и еще сто раз видела. Из чашечки цветка, как из чашки, можно было попить водички — и опустошенная чашечка складывается и облепляет губы мокрыми лепестками.

Ой, бли…зкое попадание! Я отскакиваю от целой очереди вишневых косточек, вылетевших из окна чердака. И тотчас же из окна высовывается смущенный Ярик:

— Тетя Лиза, прости, я не нарочно, я тебя там не видел!

Еще бы, его самое любимое занятие — устроиться на чердаке с планшетом и горстью аморели.

— Что читаешь? — кричу я наверх.

— «Академию». Представляешь, я никогда еще не видел фантастики, где описывается экономика!

В пору моего детства на чердаке по четырем углам висели портреты четырех мушкетеров моего авторства — в стиле «палка-палка-огуречек», но зато с подписями. После того там долго висел Айвазовский, листы из календаря с обрезанной частью с датами. А после нынешней недавней перестройки и обновления всего дома теперь вернисаж. В одном углу — звездолет Энтерпрайз работы Давида. В другом — что-то примерно смахивающее на каравеллы Колумба. У Дины с перспективным сокращением еще хуже, чем у меня в ее возрасте (да и доселе), но зато она берет вниманием к деталям. Кресты на парусах выписаны очень тщательно и правильной формы, такелаж, заклепки обшивки, надпись «Санта-Мария» (русскими буквами) и аккуратные завитки синих волн. В третьем — звездный разрушитель на фоне космоса, его рисовал Рувим, еще в школе. Вот кто умеет рисовать, тот умеет. Даже удивительно, что в технический вуз в итоге подался. И в четвертом — гордость Ярика, дирижабль с алым серпом и молотом и с улыбкой счастливой акулы.

На веранде, которая по существу кухня, мама кипятит в огромной эмалированной кастрюле молоко. Не поднимая глаз — действительно, занятие архиважное, а на белой поверхности по краям уже начинают постепенно собираться первые белые пузырьки — сообщает:

— Молоко сейчас будет для кофе. А яичницу я пыталась тебе оставить, но дети всё умяли. Сейчас еще сделаю.

— Да не надо, — машу я рукой.

В воздухе еще витает запах той самой, уже переставшей существовать яичницы: с колбасой и, похоже, кинзой. В пору нашего детства на даче мама делала нам яичницу с савойской капустой. Какая она была вкусная! Мне так нравились эти тонкие курчавые листья, поджаренные до хруста! Нигде больше так не получалось, даже дома, та же капуста и те же яйца — а все не так, как на даче на плитке, и есть ее потом за дачным столом под яблоней. Сейчас почему-то савойскую никто не выращивает. Ни кольраби, ни топинамбура. Одни патиссоны и спаржевая фасоль постоянны, как сама жизнь.

Я намазываю на хлеб толстый слой масла. Самый простой хлеб, из местного магазинчика, и самое простое масло, оттуда же. Оно размягчилось на жаре и размазывается легко, щедро. Тогда же, в нашем детстве, тут и магазинов-то не было никаких, до ближайшего магазина ехать надо было обратно в город, на дребезжащем дачном автобусе, и отсчитывать остановки обратно: третья — наша, вторая, первая… И холодильника не было, а все припасы хранили так: клали в ведро, а ведро опускали в бак в воду, и привязывали веревкой за ручку с таким расчетом, чтобы оно не плавало, но и не ушло бы вниз, в глубину. Главное было не забыть его вынуть, когда по расписанию «будут давать воду», чтобы в него случайно не налилась поливательная вода.

И молока тогда в этом дачном поселке купить было негде, брали с собою сгущенное. А иногда попадалось сгущенное молоко с кофе, ммм! С какао, говорят, тоже было, но это не помню. Молоко стремительно поднимается пышной шапкой, точно в кастрюле расцвел куст гортензии — мама ловко успевает поднять кастрюлю и переставить ее на стол, на решетчатую подставку. Я смотрю, как молоко из половника льется мне в чашку, где уже растворен растворимый кофе, молоко еще докипает, еще пенится, маленькая Ниагара между алюминием и керамикой. На бутерброде — листики салата и щавеля, которые я сама только что сорвала прямо с грядки и вымыла под умывальником… что еще надо для счастья условным утром.

Мама разливает молоко по банкам, пока не остыло, чтобы пышная пена распределилась везде равномерно. Точно так же бабуля Фира кипятила молоко лет сорок назад, только дома, здесь не было, а дома как раз покупали, фермерского тогда еще не было тоже, то самое молоко, за которым ходили с бидоном к большой желтой бочке на колесиках, и была принципиальная разница, сказать ли тетеньке-продавщице «три литра» или «до верха». До верха — это было на пару копеек дороже и нести до дома надо было куда аккуратнее.

Молоко остывает в банках, выстроившихся рядком и прикрытых пока что сложенной марлей. Позже банки переместятся на полочки в холодильник, и я точно знаю, что кое-кто из детей уже сейчас караулит их, поджидая, когда суховатая пока полупрозрачная с желтизной, точно какой-то упаковочный материал, пенка размякнет и образуется толстая-толстая, густая, белая пенка настоящая — чтоб первым успеть чистой ложкой плюхнуть ее к себе в чашку. В чашку можно подкинуть ягод, чтобы была клубника со сливками, или подсыпать какао и сахара (главное, в процессе не вдохнуть порошка, а то закашляешься), но можно и просто так, без всего. Холооодные, густые, невероятно приятные во рту сливки… куда там до этого блаженства магазинным сливкам в коробочках!

Я в детстве тоже так делала. Бабуля Фира на меня ворчала «это ж надо — взять и сливочки слизать!», но больше для проформы, а мама мои вкусы вполне разделяет. В нынешней дачной жизни, как говорит мама (у меня не так чтобы много возможностей ей наслаждаться… в смысле ее наблюдать), полная молочная гармония: из всех детей караулят сливки примерно половина… а вторая половина терпеть не может никаких пенок, так что они только рады такому раскладу.

Крыжовник на варенье собран, вот Фира принесет наконец листья, и можно будет браться за дело, голубой эмалированный таз, кажется, сам уже дрожит на стене от нетерпения. Правда, сначала его предстоит начистить, крыжовник. Жалко, Рувима нету. Вот у кого всегда хватало на это времени и ногтей. Надо будет дать ему с собой баночку, в общаге крыжовенное варенье, я думаю, зимой пойдет куда как отлично.

И все-таки как странно быть мамой студента. Вот только что твой ребенок был — твой ребенок и всё как заведено, и хоп — и вот он уже самостоятельное существо. Живет отдельно, заботится о себе сам, сессии сдает сам. Всё сам. И ты ему уже практически ничем не можешь в этой самостоятельной жизни помочь. Только деньгами и домашней едой, когда получится переслать с оказией. Хорошо хоть Миша будет учиться в нашем университете, никуда не поедет. Одергиваю в себе мамство: не «хорошо». Точнее, хорошо, что ребенок поступил туда, куда собирался, вот в этом смысле — хорошо, а не в каком-то другом. Но с сессией никому из детей мамочка все равно ничем помочь не может, при всем желании: у меня-то образование экономическое, а они — один технарь, другой медик!

На веранду влетает Давид:

— Укройте меня, Дерзкая Койота устроила на меня засаду!

И спохватывается. Объясняет:

— Мама, настоящий ковбой снимает шляпу только вместе с головой. Можно, пока я ковбой Дэвид, я буду дома ходить в шляпе?

Тянется к миске с крыжовником, кидает в рот полупрозрачную, уже с чуть желтоватым оттенком зеленую ягоду.

Шляпа у него — бабушка подарила на день рождения, настоящая шляпа с полями, не какая-то там панамка, соломенная с синей джинсовой лентой. Я в свои десять лет за такую бы отдала что угодно.

— Как скажешь, Дэйв, — отвечаю голосом владельца салуна, и тут до меня доходит.

Честное слово, я стараюсь, но тут совершенно невозможно не ржать!

— Маам, ты чего?.. — ребенок в недоумении. А бабушка тонко улыбается, поглядывая на меня. Похоже, она тоже вспомнила.

— Ничего, — выдавливаю я сквозь смех. — Так, вспомнилось кое-что. Дэвид — это же как Дэвид Духовны?