Шепот Костяного Леса (гет)

Рассвет в Этерии не приносил тепла. Он был лишь слабым намеком на свет — серым, тусклым пятном, которое едва пробивалось сквозь мутное стекло крошечного окошка, покрытого коркой льда. Элара Моргентэрн, которую все в поместье звали просто Эли, проснулась не от этого света, а от холода. Он был повсюду: в стылом воздухе её каморки на чердаке, в тонком шерстяном одеяле, которое больше походило на старое рядно, в деревянных половицах, что скрипели под её босыми ногами, когда она вставала. Холод был частью её жизни, как дыхание, как тени, что всегда казались чуть ближе, чем должны были.

Она лежала, свернувшись клубком под одеялом, пытаясь удержать остатки тепла, которые её тело ещё хранило со сна. Глаза, серые, как пасмурное небо за окном, медленно открылись. В них не было ни искры утренней надежды, ни раздражения от раннего подъема — лишь привычная усталость, словно мир уже успел её измотать, хотя день ещё не начался. Элара была худощавой, почти хрупкой на вид, с бледной кожей, на которой проступали слабые веснушки, будто кто-то небрежно разбросал по её лицу горсть пепла. Её длинные, тёмно-русые волосы, спутанные после сна, спадали на плечи, и она машинально откинула их назад, поморщившись от прикосновения холодных пальцев к шее.

Каморка была тесной, едва ли больше кладовки. Потолок нависал так низко, что Элара, встав в полный рост, почти касалась его макушкой. Стены из грубых досок, потемневших от времени, хранили запах сырости и старого дерева. Единственная мебель — узкая кровать с продавленным соломенным матрасом, деревянный сундук с её скудными пожитками да шаткий табурет, на котором лежала аккуратно сложенная серая рубаха и поношенная юбка. У стены, под окошком, стояла глиняная миска с замерзшей водой, покрытой тонкой ледяной коркой. Элара бросила на неё взгляд и вздохнула, её дыхание тут же превратилось в белое облачко, медленно растворившееся в воздухе.

Она потянулась, и её суставы хрустнули, протестуя против утренней сырости. Холод пробирал до костей, но Элара не дрожала. Она давно научилась с ним жить, с этим вечным спутником, который, казалось, любил её больше, чем следовало. Иногда, в такие моменты, как этот, ей чудилось, что холод не просто окружает её, а живёт внутри, в её венах, в её дыхании. Это пугало — но не так сильно, как должно было. Она отгоняла эти мысли, как отгоняют назойливую муху, и заставляла себя двигаться.

Поднявшись с кровати, Элара шагнула к окну, босые ноги коснулись ледяных половиц. Она не вздрогнула, хотя холод впился в кожу, словно иглы. Окошко, маленькое и мутное, было её единственной связью с миром снаружи. Ледяные узоры покрывали стекло, тонкие и острые, как паутина, сотканная из шипов. Они переплетались, создавая странные, почти живые узоры, которые манили взгляд. Элара наклонилась ближе, её дыхание растопило крошечный участок льда, и она прижалась лбом к холодному стеклу, не чувствуя дискомфорта. Её глаза, внимательные и цепкие, всматривались в мир за окном, но там не было ничего, кроме серости: серый снег, серое небо, голые ветви деревьев, похожие на скрюченные пальцы, тянущиеся к пустоте.

Она знала, что где-то там, за горизонтом, должно быть солнце. Но в Этерии его не видели уже годы. Зима, длинная и неестественная, сковала всё: поля, леса, реки, сердца людей. Говорили, что это проклятие, что кто-то — или что-то — украл тепло у мира. Элара не верила в сплетни, но не могла отрицать, что эта зима была

неправильной. Слишком холодной. Слишком долгой. Слишком... живой.

Она отстранилась от окна, её пальцы машинально коснулись шрама на левой ладони — тонкой, едва заметной линии, похожей на трещину в фарфоре. Никто в поместье не спрашивал, откуда он, да и она сама не любила об этом думать. Шрам был старым, но иногда, как сейчас, он будто оживал, посылая по руке слабый холодок, словно напоминание о чём-то забытом. Элара сжала ладонь в кулак и отвернулась.

Её взгляд упал на одежду, лежащую на табурете. Простая рубаха из грубого льна, выцветшая от стирок, и юбка, заштопанная в нескольких местах. Это была её униформа, её броня в этом холодном, равнодушном мире. Элара натянула рубаху, застегнула потёртый кожаный пояс и пригладила волосы, заплетая их в неряшливую косу. Она не смотрелась в зеркало — его в каморке не было, да и зачем? Она знала, как выглядит: бледная, неприметная, с усталыми глазами. Девушка, которую никто не замечает, пока

не понадобится что-то принести, убрать или починить.

Но в этой неприметности была и сила. Элара научилась быть тенью, скользить незамеченной, слушать и видеть то, что другие пропускали. Она знала, где скрипят половицы в коридорах поместья, знала, какие двери лучше не открывать, знала, когда барон Вейл в дурном настроении, а когда его можно попросить о лишнем куске хлеба. Это знание было её оружием, её способом выживать в мире, который, казалось, забыл, что такое доброта.

Она подошла к сундуку и достала старую шерстяную шаль, подаренную когда-то матерью. Шаль была потрёпанной, с выцветшим узором из листьев, но всё ещё тёплой. Элара накинула её на плечи, вдохнув слабый запах трав, который всё ещё цеплялся за ткань. Мать... Её образ был как тень, ускользающая, едва Элара пыталась его удержать. Остались только обрывки: голос, напевающий колыбельную, тёплые руки, строгий взгляд. И предупреждение, которое Элара никогда не могла забыть: «Не смотри на звезды, Эли. Они лгут».

Она покачала головой, отгоняя воспоминания. Думать о прошлом было так же бесполезно, как пытаться растопить этот проклятый лёд на окне. День ждал её, а с ним — работа, холод и, возможно, что-то ещё. Что-то, что она чувствовала в воздухе, в этом слишком густом, слишком тяжёлом холоде. Элара не знала, что это, но её сердце билось чуть быстрее, чем обычно, а тени в углах каморки казались чуть темнее, чем вчера.

Она открыла дверь, и скрип петель разорвал тишину, словно крик в пустоте. Холодный воздух коридора хлынул навстречу, но Элара шагнула вперёд, готовая встретить ещё один день в этом замерзшем мире.

Элара стояла у окна, её босые ноги мёрзли на ледяных половицах, но она не замечала этого. Её взгляд был прикован к стеклу, покрытому морозной паутиной. Ледяные узоры, тонкие и острые, переплетались в замысловатые фигуры, похожие то ли на шипы терновника, то ли на кости, обглоданные ветром. Они казались живыми, словно кто-то невидимый вырезал их на стекле тонким ножом, оставляя за собой следы тревожной, холодной красоты. Элара наклонилась ближе, её дыхание коснулось мутного стекла, и крошечный пятачок льда растаял, обнажив мутное окошко в мир снаружи.

Она не отшатнулась от холода, как сделал бы любой другой. Напротив, её пальцы, почти невесомо, коснулись ледяной корки, скользнув по узору, будто пытаясь разгадать его секрет. Её серые глаза, глубокие и внимательные, следили за тем, как иней искрится в слабом свете рассвета. Там, в этих узорах, было что-то завораживающее, что-то, что шептало ей — не словами, а ощущением, пробирающимся под кожу, как холодный ветер. Элара не могла объяснить этого, но ей нравилось смотреть на лёд. Он был честнее, чем люди внизу, в поместье. Лёд не лгал, не обещал тепла, которого не мог дать.

Она выдохнула ещё раз, и облачко пара осело на стекле, тут же начав замерзать. Элара нахмурилась, её тонкие брови сошлись, придавая её лицу выражение задумчивой настороженности. Её лицо, бледное, с россыпью едва заметных веснушек, было не то чтобы красивым в классическом смысле — скорее, притягательным своей резкостью, своей странной, почти неземной хрупкостью. Её тёмно-русая коса, всё ещё неряшливая после сна, спадала на плечо, и Элара машинально поправила её, не отрывая взгляда от окна.

За стеклом простирался мир, лишённый красок. Серый снег покрывал двор поместья, словно пепел, выпавший из какого-то неведомого костра. Голые деревья, чёрные и искривлённые, торчали из сугробов, их ветви напоминали когти, застывшие в попытке дотянуться до неба. Небо же было непроницаемым — тяжёлая серая пелена, без единого проблеска солнца или звёзд. Элара смотрела на этот пейзаж, и её сердце сжалось от знакомой, почти привычной тоски. Этерия была больна, и эта болезнь чувствовалась в каждом вздохе, в каждом взгляде на мёртвую землю.

Она прижалась лбом к стеклу, и холод обжёг кожу, но Элара не отстранилась. Ей нравилось это ощущение — резкое, чистое, настоящее. Холод был её старым другом, пусть и суровым. Она знала, что другие в поместье жалуются на зиму, кутались в плащи, грели руки у очагов, но Элара... она была другой. Холод не пугал её, не заставлял её дрожать. Иногда ей казалось, что она сама — часть этой зимы, её осколок, забытый в человеческом теле.

— Эли, ты опять пялишься в это проклятое окно? — голос, хрипловатый и ворчливый, ворвался в её мысли, как треск ломающегося льда.

Элара вздрогнула, но не обернулась. Она узнала голос Марты, старой кухарки, которая, несмотря на свою ворчливость, была едва ли не единственным человеком в поместье, кто обращался к ней без презрения. Марта стояла в дверном проёме, уперев руки в бока. Её лицо, изрезанное морщинами, напоминало кору старого дуба, а глаза, маленькие и тёмные, смотрели с привычной смесью раздражения и усталой заботы. На ней был заношенный фартук, покрытый пятнами жира, а седые волосы торчали из-под косынки, словно сухая трава.

— Я... просто смотрю, — тихо ответила Элара, её голос был мягким, но с лёгкой хрипотцой, как будто она редко его использовала.

— Смотреть там не на что, девочка, — фыркнула Марта, шагнув в каморку. Её шаги были тяжёлыми, половицы скрипели под её весом.

— Снег, лёд да смерть. Лучше спускайся на кухню, пока барон не начал орать, что каша остыла.

Элара кивнула, но её взгляд всё ещё цеплялся за узоры на стекле. Они казались ей картой — картой какого-то другого мира, где лёд был не врагом, а проводником. Она моргнула, отгоняя странные мысли, и наконец повернулась к Марте.

— Уже иду, — сказала она, натягивая шаль на плечи. Шерсть уколола кожу, но Элара не обратила на это внимания. Она привыкла к дискомфорту, как привыкла к холоду, к тишине, к одиночеству.

Марта посмотрела на неё, и её взгляд смягчился, хоть и ненадолго. Она покачала головой, словно хотела сказать что-то ещё, но вместо этого лишь буркнула:

— Не задерживайся. И не трынди с теми лентяями во дворе, они только языком молоть горазды.

Элара слабо улыбнулась — уголки её губ едва дрогнули. Марта всегда ворчала, но в её словах не было злобы. Это была её манера заботиться, грубая, но искренняя. Элара ценила это, хотя никогда не говорила об этом вслух. Она не умела говорить о чувствах — они были для неё такими же скользкими и холодными, как лёд на окне.

Она бросила последний взгляд на стекло, на узоры, которые, казалось, шептались с ней на языке, которого она ещё не понимала. Затем повернулась и последовала за Мартой, её шаги были почти бесшумными, как у тени, скользящей по стене. Но где-то в глубине её души, в самом тёмном уголке, росло предчувствие — неясное, но упрямое. Что-то приближалось. Что-то, что изменит всё. И этот лёд, эти узоры, этот холод... они знали больше, чем она.

Элара покинула свою каморку, оставив за спиной ледяное окно и его шепчущие узоры. Дверь за ней закрылась с глухим стуком, и она шагнула на чердачную лестницу, узкую и шаткую, словно скелет старого дома. Половицы под её босыми ногами скрипели, каждый шаг отдавался жалобным стоном, будто поместье барона Вейла ворчало на неё за то, что она посмела нарушить его сон. Холодный воздух, пропитанный сыростью, обволакивал её, цепляясь за кожу, как невидимый плащ. Элара плотнее закуталась в потрёпанную шаль, её пальцы стиснули шерсть, но не от холода — скорее, от привычки держаться за что-то знакомое в этом мире, где всё казалось чужим.

Лестница была крутой, ступени изношенные, с выщербленными краями. Элара спускалась осторожно, её движения были точными, почти кошачьими, выверенными годами жизни в этом доме, где каждый неверный шаг мог привлечь ненужное внимание.

Она знала, где скрипит третья ступенька, а где пятая проваливается под весом, и обходила их с лёгкостью, не задумываясь. Её худощавое тело, облачённое в грубую льняную рубаху и заштопанную юбку, казалось частью теней, что сгущались в углах. Элара Моргентэрн, которую в поместье звали просто Эли, была не просто служанкой — она была тенью, скользящей по краям жизни других, незаметной, но всегда присутствующей.

Спустившись с лестницы, она оказалась в длинном коридоре, ведущем вглубь поместья. Здесь было ещё холоднее, чем на чердаке, и темнее. Свет, который мог бы проникнуть через редкие окна, тонул в серой пелене за стёклами, оставляя коридоры в вечном сумраке. Стены, некогда покрытые резными панелями, теперь были обшарпаны, с пятнами плесени, проступающими в углах. Выцветшие гобелены висели вдоль стен, их некогда яркие сцены охоты и пиров превратились в бледные призраки прошлого. Один из них, изображавший рыцаря, побеждающего дракона, был порван в нижнем углу, и разрыв зиял, как рана, открывая голую стену. Элара прошла мимо, её взгляд скользнул по гобелену, но она не остановилась. Она видела его тысячи раз, и он давно перестал её удивлять.

Тишина в поместье была почти осязаемой, нарушаемой лишь её мягкими шагами да

далёким завыванием ветра, пробирающегося сквозь щели в окнах. Сквозняк гулял по коридору, шевеля подол её юбки и принося с собой запах сырости и чего-то ещё — едва уловимого, горьковатого, как пепел. Элара вдохнула этот воздух, её грудь поднялась, и она на мгновение задержала дыхание, словно пытаясь поймать этот запах, разгадать его. Но он ускользнул, как всегда, оставив лишь лёгкое чувство тревоги, засевшее где-то под рёбрами.

Она знала своё место в этом доме — не то служанка, не то дальняя родственница, чьё присутствие терпели, но не ценили. Барон Вейл, чьё имя внушало страх в лучшие дни, теперь был тенью самого себя, но его власть всё ещё ощущалась в этих стенах. Элара научилась быть незаметной, не попадаться ему на глаза, не давать повода для гнева. Она была как мышь, скользящая вдоль плинтусов, зная, что кот где-то рядом, даже если его не видно. Эта мысль заставила её губы дрогнуть в горькой полуулыбке. Она не любила сравнивать себя с мышью, но иногда правда была слишком точной.

Коридор повернул, и Элара замедлила шаг. Здесь, в этой части поместья, стены были ещё более обветшалыми, а воздух — гуще, словно пропитанный годами забвения. Она прошла мимо старого зеркала, висевшего в потемневшей раме. Её отражение мелькнуло в мутном стекле — бледное лицо, серые глаза, тёмная коса, спадающая на плечо. Элара не остановилась, чтобы рассмотреть себя. Она не любила зеркала. Они всегда показывали больше, чем ей хотелось видеть — не только её лицо, но и тени, что, казалось, следовали за ней, прячась на краю зрения.

— Эли! — резкий окрик заставил её вздрогнуть, и она обернулась, её сердце на мгновение сбилось с ритма.

В конце коридора стояла Грета, одна из горничных, чьё лицо всегда выражало смесь скуки и раздражения. Грета была старше Элары, с круглым лицом, покрасневшим от холода, и светлыми волосами, небрежно заправленными под чепец. Её платье, хоть и поношенное, было чище, чем у Элары, а в руках она держала метлу, которую явно не собиралась использовать в ближайшее время.

— Чего плетёшься, как сонная муха? — Грета упёрла одну руку в бок, её голос был резким, но без настоящей злобы.

— Марта уже рвёт и мечет на кухне, а ты тут по коридорам шатаешься.

Элара опустила взгляд, её пальцы сжали край шали. Она не любила спорить, особенно с Гретой, которая всегда находила повод уколоть её, но редко переходила черту.

— Я иду, — тихо ответила Элара, её голос был ровным, но в нём чувствовалась привычная сдержанность. Она знала, что Грета ждёт от неё реакции — возмущения, оправданий, чего угодно, — но Элара не собиралась доставлять ей это удовольствие.

Грета фыркнула, её губы скривились в насмешливой улыбке.

— Иди-иди, а то барон решит, что ты опять где-то прохлаждаешься. Или, — она понизила голос, добавив театральной таинственности, — что ты снова в тенях своих копаешься.

Элара замерла, её глаза на мгновение сузились. Грета любила дразнить её, но это было что-то новое. Тени. Слово повисло в воздухе, тяжёлое, как сквозняк, гуляющий по коридору. Элара знала, что в поместье шептались о ней — о её странной молчаливости, о том, как она никогда не мёрзнет так, как другие, о её привычке замирать в тёмных углах, словно прислушиваясь к чему-то невидимому. Но никто не говорил об этом вслух. До сих пор.

— Я не... — начала Элара, но осеклась. Что она могла сказать? Что тени не зовут её? Что она не чувствует их, как живых, когда стоит в одиночестве? Это была бы ложь, а лгать Элара не умела.

Грета рассмеялась, её смех был резким и коротким, как лай собаки.

— Ой, не тушуйся, Эли. Все знают, что ты странная. Но пока ты полы моешь, никому нет дела, с кем ты там шепчешься по ночам.

Элара стиснула зубы, её пальцы впились в шаль так сильно, что костяшки побелели. Она хотела ответить, хотела сказать что-то острое, но слова застряли в горле, холодные и тяжёлые, как лёд. Вместо этого она просто кивнула и пошла дальше, её шаги стали чуть быстрее, будто она пыталась убежать не от Греты, а от собственных мыслей.

Коридор тянулся, бесконечный и мрачный, словно ведущий не в кухню, а в какую-то бездонную пропасть. Завывание ветра снаружи усилилось, и Элара почувствовала, как холод пробирается под её рубаху, ласкает кожу, словно старый друг. Она не дрожала, но её сердце билось быстрее, чем следовало. Тени в углах коридора, казалось, шевелились, следуя за ней, и Элара не могла избавиться от ощущения, что они что-то знают. Что-то, что она сама ещё не поняла.

Элара толкнула тяжёлую деревянную дверь кухни, и та отворилась с протяжным скрипом, словно жалуясь на её приход. В лицо ударил запах сырого камня, смешанный с горьковатым дымом и слабым ароматом кипящей крупы. Кухня поместья барона Вейла, некогда сердце дома, теперь напоминала пещеру, где тепло было лишь воспоминанием. Огромный очаг в дальней стене едва тлел, его слабые языки пламени лизали почерневшие поленья, не в силах разогнать холод, что гнездился в углах. Над очагом висел закопчённый котёл, в котором что-то лениво побулькивало, источая пар, который тут же оседал инеем на холодных стенах.

Элара шагнула внутрь, её шаги были почти бесшумными на каменном полу, покрытом тонким слоем муки и сажи. Она плотнее закуталась в шаль, хотя холод здесь был не таким острым, как в коридорах, а скорее липким, пропитанным усталостью и скудостью.

Её серые глаза быстро обежали помещение: длинный деревянный стол, заваленный

скудными припасами — несколько сморщенных корнеплодов, горсть сероватой крупы в мешочке, пара чёрствых лепёшек. Железные крюки на стенах, где когда-то висели связки трав и куски вяленого мяса, теперь пустовали, лишь паутина дрожала в сквозняке. Элара привыкла к этому зрелищу, но каждый раз, входя сюда, она чувствовала, как в груди что-то сжимается — не от голода, а от осознания, насколько хрупким стал этот мир.

— Эли, ну наконец-то! — голос Марты, хриплый и раздражённый, прорезал тишину, как нож.

— Я уж думала, ты там на чердаке в лёд превратилась!

Старая кухарка стояла у стола, её коренастая фигура, облачённая в заношенный фартук, казалась частью кухни — такой же потрёпанной, но непреклонной. Марта была женщиной лет шестидесяти, с лицом, изрезанным морщинами, словно карта давно забытых дорог. Её маленькие тёмные глаза, острые, как у вороны, метнули взгляд на Элару, а седые волосы, выбившиеся из-под косынки, торчали во все стороны, будто она только что сражалась с ветром. В руках она держала деревянную ложку, которой грозно постукивала по краю котла, словно отбивая ритм своего недовольства.

Элара ничего не ответила, лишь кивнула, её губы сжались в тонкую линию. Она привыкла к ворчанию Марты — оно было таким же постоянным, как холод за окнами. Сбросив шаль на крюк у двери, она подошла к столу и взяла в руки тряпку, чтобы протереть поверхность, заваленную крошками и пятнами. Её движения были быстрыми, но точными, почти механическими — годы работы в поместье научили её делать всё незаметно и без лишних слов.

— Смотри, что у нас осталось, — Марта ткнула ложкой в сторону мешочка с крупой, её голос сочился сарказмом.

— Ещё пара дней, и будем камни варить. Барон, конечно, скажет, что это изысканный суп, но я-то знаю, что это просто голод.

Элара бросила взгляд на мешочек, её пальцы на мгновение замерли на тряпке. Она знала, что Марта преувеличивает, но не сильно. Зима высосала из Этерии всё: урожай погиб, скот пал, а торговцы с юга перестали приезжать, боясь замёрзнуть на дорогах. Поместье держалось на остатках былой роскоши, но даже они таяли, как снег под слабым солнцем.

— Может, дрова подкинуть? — тихо предложила Элара, её голос был мягким, но в нём чувствовалась привычная осторожность. Она не любила говорить, особенно когда Марта была в таком настроении, но молчание иногда раздражало кухарку ещё больше.

Марта фыркнула, её ложка замерла в воздухе, словно она собиралась запустить ею в

Элару.

— Дрова? Ха! Ты видела ту кучку щепок, что нам оставили? Это не дрова, это хворост для воробьёв! — Она покачала головой, её морщины углубились, придавая лицу ещё больше усталости.

— Ладно, подкинь, что там есть. Хоть котёл не остынет.

Элара кивнула и направилась к очагу. Она присела на корточки, её худощавые руки, покрытые лёгкими веснушками, потянулись к небольшой кучке дров, сложенной в углу.

Поленья были тонкими, почти иссохшими, и пахли сыростью, как будто их выдернули из-под снега. Она аккуратно подложила пару щепок в огонь, наблюдая, как пламя неохотно обхватывает их, словно раздумывая, стоит ли тратить силы. Тени от огня заплясали на её лице, подчёркивая резкие скулы и глубокую задумчивость в её глазах. Элара всегда выглядела так, будто прислушивалась к чему-то, чего никто другой не слышал.

— Странная ты, Эли, — внезапно сказала Марта, её голос стал тише, почти задумчивым. Она стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на Элару с той смесью любопытства и подозрения, которую та привыкла замечать у других.

— Сидишь у этого огня, а сама будто в лёд завернутая. Не мёрзнешь, что ли?

Элара замерла, её пальцы стиснули полено, которое она собиралась подложить. Вопрос Марты был простым, но он резанул, как холодный ветер. Она не мёрзла — не так, как другие. Холод был её спутником, её тенью, но как объяснить это? Как сказать, что иногда ей кажется, будто она сама — часть этой зимы, её дыхание, её сердце?

— Мёрзну, — солгала она, не поднимая глаз. Её голос был едва слышен, но в нём не было дрожи.

— Просто привыкла.

Марта хмыкнула, но не стала развивать тему. Она вернулась к своему котлу, бурча что-то о ленивых слугах и бароне, который «скоро начнёт требовать жареных фазанов из воздуха». Элара же осталась у очага, её взгляд следил за языками пламени, которые, казалось, боролись за жизнь так же отчаянно, как люди в этом доме. Она подбросила ещё одно полено, и искры взлетели вверх, на мгновение осветив её лицо. В этом свете её глаза, обычно серые и тусклые, вспыхнули странным, почти серебристым блеском, но никто этого не заметил.

Тени в углах кухни шевельнулись, и Элара, сама того не осознавая, слегка наклонила голову, словно прислушиваясь. Ей показалось, что они шепчут — не словами, а чем-то глубже, чем-то, что пробиралось прямо в её кости. Она моргнула, отгоняя это ощущение, и поднялась, отряхивая руки. Работа ждала, а тени... тени могли подождать. Но где-то в глубине её души росло чувство, что они не просто ждут. Они следят. И они знают, что грядёт.

Элара вышла из кухни, прижимая к груди охапку тонких, сырых поленьев. Их шершавая кора колола кожу даже сквозь грубую ткань рубахи, а запах влажной древесины смешивался с дымом, всё ещё цеплявшимся за её одежду. Она двигалась быстро, но бесшумно, её босые ноги едва касались холодного каменного пола. Коридор, ведущий от кухни, был узким и тёмным, освещённым лишь слабым светом, сочившимся из щелей в ставнях. Тени здесь казались гуще, чем в других частях поместья, словно они впитали в себя годы гнева и разочарований, что витали в этих стенах. Элара привыкла к ним, но сегодня её сердце билось чуть быстрее, будто предчувствуя что-то, чего она ещё не могла понять.

Она направлялась к складу у заднего двора, где хранились остатки дров, но её путь пролегал мимо кабинета барона Вейла — места, которого она избегала, как путник избегает зыбучих песков. Дверь кабинета, тяжёлая, из потемневшего дуба, была приоткрыта, и из щели вырывался тусклый свет масляной лампы, отбрасывая на пол длинную, дрожащую тень. Элара замедлила шаг, её пальцы крепче сжали поленья, а дыхание стало почти неслышным. Она знала, что барон редко покидает свой кабинет в эти утренние часы, но его присутствие ощущалось даже через стены — тяжёлое, гнетущее, как зимний воздух перед бурей.

Её худощавое тело напряглось, серые глаза метнулись к двери, оценивая расстояние. Элара была мастером незаметности, её хрупкая фигура, облачённая в выцветшую рубаху и заштопанную юбку, сливалась с тенями коридора. Её тёмно-русая коса, всё ещё слегка растрёпанная, спадала на плечо, а бледное лицо с россыпью веснушек оставалось бесстрастным, хотя внутри неё всё сжалось от привычной осторожности. Барон Вейл был не просто хозяином поместья — он был его законом, его судьёй, и его гнев мог обрушиться на любого, кто попадётся под руку. Элара научилась быть невидимкой, но даже невидимки иногда делают ошибки.

Она уже собиралась проскользнуть мимо, когда из кабинета донёсся голос — низкий, хриплый, пропитанный раздражением и чем-то ещё, что заставило её замереть. Это был голос барона, но он звучал иначе, чем обычно: не властный, а надломленный, перемежаемый тяжёлым, влажным кашлем.

— …и что мне прикажешь делать, Келвин? — слова барона резанули воздух, как ржавый клинок.

— Король требует отчётов, а у нас ни зерна, ни людей! Эта проклятая зима… — его голос прервался очередным приступом кашля, глубоким и болезненным, от которого, казалось, задрожали стены.

Элара прижалась к стене, её спина коснулась холодного камня, а поленья в руках стали вдруг неподъёмно тяжёлыми. Она не хотела подслушивать — подслушивание могло стоить ей порки или, хуже, изгнания из поместья, — но ноги отказывались двигаться.

Голос барона, обычно твёрдый, как железо, дрожал, и в этой дрожи было что-то пугающее. Барон Вейл, человек, чьё имя заставляло слуг опускать глаза, был болен. Или напуган. Или и то, и другое.

— Мой господин, — раздался другой голос, более мягкий, но с ноткой подобострастия. Элара узнала Келвина, управляющего поместьем, чья лысеющая голова и сгорбленная спина были такими же привычными в этих коридорах, как выцветшие гобелены.

— Мы отправим письмо в столицу, заверим, что дела под контролем. А что до нападений… мы наймём новых стражников, усилим дозоры…

— Нападений?! — барон почти прорычал, и его голос сорвался на новый приступ кашля.

— Это не нападения, Келвин, это… — он замолчал, словно боялся договорить, и тишина, повисшая в кабинете, была тяжелее любых слов.

Элара почувствовала, как холод пробежал по её спине, но это был не тот холод, что приходил от сквозняков или сырости. Это было что-то глубже, что-то, что шевельнулось в её груди, как тень, готовая заговорить. Она сглотнула, её горло пересохло, и заставила себя сделать шаг вперёд, стараясь не задеть половицу, которая, она знала, скрипит. Её сердце стучало так громко, что она боялась, что его услышат даже через дверь.

Дверь кабинета была приоткрыта всего на ладонь, но этого хватило, чтобы Элара уловила отблеск света на полированном столе внутри. Она не видела барона, но представляла его: высокого, но сгорбленного, с лицом, изрезанным морщинами, и седыми волосами, которые он всё ещё зачёсывал назад, словно цепляясь за былую гордость. Его глаза, когда-то острые, как кинжалы, теперь были подёрнуты усталостью, а руки, сжимавшие перо или кубок, дрожали — она замечала это, когда приносила ему воду или убирала со стола. Барон Вейл был призраком своего прошлого, но призраки, как знала Элара, могли быть опаснее живых.

Она ускорила шаг, её босые ноги скользили по полу, а поленья в руках казались единственным якорем, удерживающим её в реальности. Она не хотела знать, о чём говорил барон, не хотела думать о нападениях, о короле, о чём-то, что заставляло его голос дрожать. Но слова, услышанные ею, уже осели в её голове, как иней на стекле, и она знала, что они не исчезнут так просто.

Коридор повернул, и кабинет остался позади, но ощущение чужого взгляда не отпускало. Элара бросила быстрый взгляд через плечо, но там была только тьма, разбавленная слабым светом из-под двери. Она сжала губы, её пальцы впились в кору поленьев, и продолжила идти, её шаги стали чуть резче, будто она пыталась убежать от чего-то, что всё равно следовало за ней. Тени в углах коридора, казалось, шептались, но Элара не стала прислушиваться. Ещё не время, подумала она. Но время, она чувствовала, приближалось.

Элара толкнула заднюю дверь поместья, и ледяной ветер ударил в лицо, словно пощёчина от разгневанной зимы. Дверь, старая и рассохшаяся, скрипнула, сопротивляясь, но Элара надавила плечом, и та поддалась, открывая путь во внутренний двор. Холод хлынул навстречу, острый и беспощадный, впиваясь в кожу, как тысячи крошечных игл. Ветер завывал, низкий и протяжный, будто стая волков, рыщущих в ночи, и поднимал с земли вихри колючего снега, которые кружились, как призраки, прежде чем осесть на её одежде. Элара плотнее закуталась в свою потрёпанную шаль, её пальцы стиснули выцветшую шерсть, но она не сгорбилась, не задрожала, как сделали бы другие. Холод был её старым знакомым, и она встречала его с молчаливым упрямством.

Двор поместья был унылым, почти мёртвым местом. Снег, серый и тяжёлый, покрывал всё: выщербленные каменные плиты, покосившиеся сараи, остовы старых телег, давно забытых под сугробами. Голые ветви единственного дерева, росшего у стены, скрипели под напором ветра, их чёрные силуэты напоминали когти, застывшие в отчаянной мольбе к небу. Небо же, как всегда, было непроницаемым — серая пелена, глухая и равнодушная, словно крышка гроба, накрывшая весь мир. Элара остановилась на пороге, её серые глаза, глубокие и внимательные, обежали двор, отмечая каждую деталь: сугроб, скрывающий колодец, следы чьих-то сапог, уже наполовину занесённые снегом, тёмное пятно на стене сарая, где когда-то висела вывеска.

Её худощавое тело, облачённое в грубую рубаху и заштопанную юбку, казалось слишком хрупким для такой стихии, но Элара стояла прямо, её плечи были расправлены, а подбородок слегка приподнят, словно она бросала ветру вызов. Ветер рвал её тёмно-русую косу, выбивал пряди, которые хлестали по её бледному лицу, но она лишь моргнула, не отводя взгляда. Веснушки на её щеках, едва заметные в тусклом свете, казались россыпью пепла, а губы, потрескавшиеся от холода, сжались в тонкую линию. Она была частью этого мира — холодного, сурового, неумолимого, — но в отличие от других, она не боролась с ним. Она принимала его, как старого друга, чья жестокость давно перестала удивлять.

Элара шагнула вперёд, её босые ноги коснулись снега, и она почувствовала, как он хрустит под пятками, холодный, но не обжигающий. Другие слуги надевали башмаки или обматывали ноги тряпьём, но Элара редко утруждала себя этим. Холод не кусал её так, как должен был, и она давно перестала задаваться вопросом, почему. Она просто шла, её шаги были лёгкими, почти невесомыми, словно она скользила по снегу, а не утопала в нём. Ветер кружил вокруг, завывая, цепляясь за её шаль, но Элара лишь плотнее затянула узел на плечах и направилась к дровяному сараю в дальнем углу двора.

— Эй, Эли! — окрик, резкий и хриплый, прорезал вой ветра. Элара обернулась, её глаза сузились, пытаясь разглядеть фигуру, появившуюся у стены конюшни.

Это был Дарин, один из работников поместья, чья сутулая фигура и вечно красный нос были такими же привычными, как снег под ногами. Он был одет в потрёпанный плащ, слишком тонкий для такой погоды, и держал в руках лопату, которой, судя по всему, пытался расчистить тропинку. Его лицо, обветренное и покрытое щетиной, кривилось в недовольной гримасе, а глаза, мутные от усталости, смотрели на Элару с привычной насмешкой.

— Ты что, опять босиком? — Дарин сплюнул в снег, его голос был полон издёвки.

— Совсем ум за разум зашёл, девка? Замёрзнешь ведь, как та птица на ветке!

Элара не ответила сразу. Она остановилась, её взгляд скользнул по Дарину, оценивая, стоит ли вступать в разговор. Он любил поддевать её, но в его словах редко была настоящая злоба — скорее, способ скоротать скуку. Элара знала, что он ждёт от неё реакции, какого-нибудь смущённого бормотания или сердитого взгляда, но она не собиралась доставлять ему это удовольствие.

— Не замёрзну, — наконец сказала она, её голос был тихим, но твёрдым, с лёгкой хрипотцой, как будто она редко его использовала.

— А ты лучше тропу чисть, пока барон не увидел.

Дарин хмыкнул, его губы растянулись в кривой ухмылке, обнажив желтоватые зубы.

— Смотри-ка, язык у неё прорезался! — Он воткнул лопату в сугроб и скрестил руки на груди, явно наслаждаясь моментом.

— А то всё молчишь, как тень какая. Люди говорят, ты с ветром шепчешься, Эли. Это правда, а?

Элара почувствовала, как её щёки слегка вспыхнули, но не от смущения, а от раздражения. Она ненавидела, когда о ней говорили, особенно такие вещи. Тени, ветер, шепот — всё это были сплетни, которые слуги перебрасывали друг другу, как старую монету, но в них была крупица правды, и это пугало её больше, чем она готова была признать. Она отвернулась, её пальцы стиснули шаль, и пошла дальше, игнорируя Дарина.

— Ну и ладно, беги, тень! — крикнул он ей вслед, но в его голосе уже не было прежней насмешки, только усталость.

— Только не забудь дрова принести, а то Марта тебе уши надерёт!

Элара не обернулась. Она дошла до сарая, её шаги оставляли едва заметные следы в снегу, которые ветер тут же заметал. Дверь сарая была приоткрыта, и изнутри тянуло сыростью и запахом гниющей древесины. Она остановилась на пороге, её взгляд упал на небо — тяжёлое, серое, без единого проблеска. Ветер снова взвыл, хлестнув её по лицу снежной пылью, но Элара лишь моргнула, её ресницы поймали несколько снежинок. Она не чувствовала холода так, как другие, и это делало её одновременно сильнее и уязвимее. Где-то в глубине её души, в том месте, где жили тени и неясные предчувствия, она знала: этот ветер был не просто стихией. Он нёс с собой перемены. И они были ближе, чем она могла себе представить.

Элара остановилась у входа в дровяной сарай, её босые ноги утопали в тонком слое снега, который ветер не успел унести. Завывания стихии всё ещё гудели вокруг, но здесь, под покосившимся навесом сарая, их ярость приглушалась, словно кто-то накинул на мир тяжёлый занавес. Тень, густая и глубокая, укрыла её, как плащ, и Элара невольно задержалась, её худощавое тело замерло в этом островке затишья. Холод, что кусал её кожу во дворе, вдруг отступил, сменившись странным, почти ласковым ощущением, которое она не могла объяснить. Оно было не теплом — тепла в Этерии не осталось, — а чем-то иным, мягким и знакомым, как прикосновение старого друга.

Она вдохнула, и воздух, пропитанный сыростью и запахом гниющей древесины, показался ей чище, чем во дворе. Ветер, который только что хлестал её по лицу колючим снегом, здесь стих, оставив лишь слабое эхо своего воя. Элара медленно подняла голову, её серые глаза, обычно настороженные, смягчились, словно тень под навесом шепнула ей что-то, чего она давно ждала. Её бледное лицо, усыпанное едва заметными веснушками, казалось почти светящимся в этом сумраке, а тёмно-русая коса, растрёпанная ветром, лежала на плече, как змея, свернувшаяся в покое. Она была хрупкой, почти призрачной фигурой, но в этот момент в ней чувствовалась странная сила — не та, что рождается от мускулов или воли, а та, что живёт в тишине и тенях.

Элара прижалась спиной к шершавой стене сарая, её пальцы, всё ещё сжимавшие край шали, расслабились. Шерсть, потёртая и выцветшая, пахла травами и памятью о матери, но сейчас этот запах отступил, уступив место чему-то более глубокому, почти живому. Тень, окружавшая её, была не просто отсутствием света — она дышала, шевелилась, касалась её кожи, как прохладный шёлк. Элара закрыла глаза, её ресницы дрогнули, и на мгновение ей показалось, что она не одна. Что-то — или кто-то — было рядом, в этой тени, наблюдая, но не угрожая. Это ощущение было таким знакомым, таким родным, что её сердце сжалось от смеси страха и облегчения.

Она всегда чувствовала тени иначе, чем другие. В поместье они были повсюду: в углах коридоров, под лестницами, за выцветшими гобеленами. Слуги обходили их стороной, ворча о сквозняках и сырости, но Элара тянулась к ним, как к убежищу. В детстве она пряталась в тёмных углах, когда голоса взрослых становились слишком громкими, или когда барон, тогда ещё полный сил, проходил мимо, распространяя вокруг себя волны гнева. Тени укрывали её, успокаивали, и даже теперь, стоя под навесом, она чувствовала их объятия — не холодные, как всё в этом мире, а мягкие, почти тёплые, как дыхание.

— Что ты делаешь, Эли? — голос, резкий и неожиданный, вырвал её из этого странного транса.

Элара вздрогнула, её глаза распахнулись, и она резко повернула голову. У края навеса стоял Йен, молодой конюх, чья долговязая фигура едва помещалась под низким потолком. Его лицо, покрытое веснушками, было красным от холода, а светлые волосы торчали из-под шерстяной шапки, как солома. Он держал в руках охапку верёвок, явно направляясь к конюшне, но остановился, глядя на Элару с любопытством и лёгкой насмешкой. Его голубые глаза, слишком яркие для этого серого мира, изучали её, как будто он поймал её за чем-то постыдным.

— Ничего, — ответила Элара, её голос был тихим, но в нём чувствовалась лёгкая дрожь, словно она сама не верила своим словам. Она выпрямилась, отходя от стены, и тень, казалось, неохотно отпустила её, оставив на коже ощущение пустоты.

Йен хмыкнул, его губы растянулись в кривой улыбке.

— Ничего, говоришь? А выглядишь, будто с привидением болтала. — Он перекинул верёвки через плечо и шагнул ближе, его сапоги хрустели по снегу.

— Люди говорят, ты странная, Эли. Всё в тенях прячешься, всё молчишь. Не боишься, что они тебя однажды утащат?

Элара сжала губы, её пальцы невольно стиснули шаль. Йен был не злым — в отличие от Греты или Дарина, его поддразнивания были скорее игрой, чем нападением, — но его слова задели что-то внутри неё, что-то, что она старалась не трогать. Тени. Сплетни о ней ходили по поместью, как сквозняки, и каждый добавлял к ним что-то своё. Но Йен был ближе к правде, чем ему следовало, и это пугало её.

— Не утащат, — сказала она, её голос стал твёрже, но глаза избегали его взгляда.

— Они просто… там. Как снег. Как ветер.

Йен рассмеялся, его смех был лёгким, почти мальчишеским, несмотря на его девятнадцать лет.

— Ну, ты и скажешь! Тени как снег, надо же! — Он покачал головой, но его улыбка смягчилась.

— Ладно, не тушуйся. Лучше дрова бери, а то Марта тебе голову снимет.

Элара кивнула, её лицо осталось бесстрастным, но внутри неё всё ещё бурлило. Она повернулась к сараю, её рука потянулась к куче дров, сложенных у стены, но её взгляд невольно скользнул обратно к тени под навесом. Она была такой же, как всегда — тёмной, неподвижной, — но Элара чувствовала, что что-то изменилось. Тень знала её, и она знала тень. Это было не просто убежище — это была часть её, часть, которую она боялась понять.

Она взяла несколько поленьев, их кора уколола её ладони, и шагнула обратно во двор, где ветер тут же набросился на неё, словно наказывая за минуту покоя. Но даже под его ледяными ударами Элара не могла избавиться от ощущения, что тень под навесом всё ещё смотрит ей вслед. И в этом взгляде было обещание — или угроза, — что её жизнь скоро изменится. Навсегда.

Элара шагнула из-под навеса дровяного сарая, сжимая в руках охапку тонких, сырых поленьев. Ледяной ветер тут же набросился на неё, словно разъярённый зверь, почуявший добычу. Он рвал её шаль, хлестал по лицу колючим снегом, но Элара лишь сощурилась, её серые глаза, острые и внимательные, привычно встретили бурю. Её худощавое тело, закутанное в грубую рубаху и заштопанную юбку, казалось слишком хрупким для такой стихии, но она двигалась с упрямой уверенностью, её босые ноги оставляли лёгкие следы в снегу, которые ветер тут же стирал, как ненужные воспоминания. Двор поместья, серый и безжизненный, окружал её, а завывания ветра эхом отражались от каменных стен, создавая ощущение, что мир сжался до этого маленького, замёрзшего клочка земли.

Она сделала несколько шагов, направляясь обратно к двери поместья, но что-то заставило её замедлиться. Может, это был ветер, внезапно стихший на мгновение, или тень, мелькнувшая на краю зрения, но Элара невольно подняла голову. Её взгляд устремился к небу, и сердце сжалось от знакомой, почти физической тяжести. Небо Этерии было не просто серым — оно было мёртвым. Плотная пелена облаков, тяжёлая, как свинец, нависала над миром, непроницаемая, без единого проблеска света. Ни солнца, ни звёзд, ни даже намёка на них. Оно было крышкой, запечатавшей этот мир в холодной, клаустрофобической ловушке, где надежда казалась такой же невозможной, как тепло.

Элара замерла, её дыхание вырывалось белыми облачками, которые тут же растворялись в воздухе. Её бледное лицо, усыпанное россыпью веснушек, повернулось к небу, и в этот момент она выглядела почти потерянной — не той незаметной тенью, что скользила по поместью, а девушкой, ищущей что-то, чего никогда не видела. Её тёмно-русая коса, растрёпанная ветром, спадала на плечо, а губы, потрескавшиеся от холода, слегка приоткрылись, словно она хотела задать вопрос, но не знала, кому. Небо молчало, и в его молчании было что-то пугающее, как будто оно знало ответы, но отказывалось делиться ими.

Она вспомнила рассказы матери — обрывки, которые всплывали в памяти, как осколки разбитого стекла. Мать говорила о звёздах, о том, как они сияли в ночи, как люди загадывали на них желания, веря, что небо услышит. Но в голосе матери всегда была горечь, скрытый страх, и она заканчивала свои истории одним и тем же предупреждением: «Не смотри на звёзды, Эли. Они лгут». Элара тогда не понимала, что это значит, но теперь, стоя под этим мёртвым небом, она чувствовала правду этих слов. Здесь не было звёзд, не было света, не было надежды. Только серая пелена, давящая на плечи, как груз вины за грехи, которых она не совершала.

— Эли, ты чего там застряла? — голос Йена, всё ещё доносящийся от конюшни, вырвал её из раздумий. Он стоял в нескольких шагах, его долговязая фигура маячила в снежной дымке, а голубые глаза щурились от ветра. Его шапка съехала набок, открывая копну светлых волос, а в руках он всё ещё держал верёвки, которые, похоже, так и не донёс до конюшни.

— Опять в облаках витаешь?

Элара моргнула, её взгляд опустился с неба на Йена. Его насмешливая улыбка, такая привычная, на этот раз не вызвала в ней раздражения. Вместо этого она почувствовала странную пустоту, как будто небо забрало у неё что-то важное, даже не объяснив, что именно.

— Не в облаках, — тихо ответила она, её голос был мягким, но с лёгкой хрипотцой, как будто слова застревали в горле.

— Просто… смотрела.

Йен хмыкнул, перекинув верёвки через плечо. Он шагнул ближе, его сапоги хрустели по снегу, и остановился, глядя на неё с той смесью любопытства и лёгкой насмешки, которая всегда сопровождала их разговоры.

— Смотрела, говоришь? На что там смотреть? На эту серую дрянь? — Он кивнул на небо, его лицо скривилось в гримасе.

— Будто крышка над нами. Иногда думаю, что мы все в гробу заживо, только никто не признаётся.

Элара невольно вздрогнула от его слов. Йен, с его грубоватым юмором и вечной болтовнёй, редко говорил что-то, что задевало её, но сейчас он попал в точку. Гроб. Это слово идеально описывало ощущение, которое она испытывала, глядя на небо. Она сжала поленья в руках, их кора впилась в ладони, и заставила себя кивнуть, чтобы скрыть смятение.

— Может, и так, — сказала она, её голос был едва слышен над завываниями ветра.

— Но мы всё ещё дышим.

Йен рассмеялся, его смех был коротким, но искренним, и на мгновение его лицо, покрытое веснушками и обветренное, стало почти мальчишеским.

— Дышим, да. Пока дрова есть и Марта кашу варит. — Он мотнул головой в сторону поместья.

— Давай, тень, шевелись. А то барон решит, что ты опять где-то шатаешься.

Элара слабо улыбнулась — уголки её губ едва дрогнули. Она не обижалась на прозвище «тень» — Йен звал её так без злобы, почти ласково, как зовут младшую сестру. Но слово всё равно резануло, напомнив о том, что она только что чувствовала под навесом сарая. Тени. Небо. Что-то связывало их, что-то, чего она ещё не понимала, но что уже тянуло её, как нить, ведущая в темноту.

Она повернулась и пошла к двери поместья, её шаги были лёгкими, несмотря на тяжесть поленьев. Ветер снова взвыл, хлестнув её по спине, но Элара не сгорбилась. Её взгляд ещё раз скользнул к небу, к этой серой, безжизненной пелене, и в груди шевельнулось странное чувство — не страх, не тоска, а что-то среднее, как предчувствие. Небо Этерии было мёртвым, но оно знало тайны. И Элара, сама того не осознавая, была ближе к этим тайнам, чем кто-либо другой в этом замёрзшем мире.

Элара стояла во дворе, прижимая к груди охапку дров, её худощавые руки напряглись под их тяжестью. Ветер, всё ещё круживший вокруг, уже не казался таким яростным, но его холодные пальцы цеплялись за её шаль, теребили растрёпанную тёмно-русую косу, хлестали по бледному лицу, усыпанному россыпью веснушек. Она сделала шаг к куче поленьев, сложенных у стены сарая, и опустила свою ношу, аккуратно укладывая дрова, чтобы они не рассыпались. Монотонная работа — поднять, сложить, снова поднять — убаюкивала её мысли, и Элара, сама того не замечая, погрузилась в ритм, её движения стали почти механическими. Снег хрустел под её босыми ногами, а серое небо, тяжёлое и безжизненное, нависало над ней, как безмолвный судья.

Она потянулась за очередным поленом, её пальцы коснулись шершавой коры, и вдруг что-то внутри неё дрогнуло. Ритм работы, холод, тишина — всё это сложилось в странный аккорд, и память, давно похороненная под слоями повседневности, ожила. Элара замерла, её серые глаза, глубокие и задумчивые, уставились в пустоту. Она услышала голос — мягкий, но с лёгкой дрожью, как будто его обладательница боялась, что её услышат. Это был голос её матери.

«Звёздное дитя упало с небес, в тенях укрылось, в ночи исчез…» — мелодия, тонкая и печальная, лилась в её сознании, как ручей, пробивающийся сквозь лёд. Элара видела, как мать сидит у очага в их старом доме, её худые руки, покрытые мозолями, перебирают нитки для шитья. Её лицо, смутное в воспоминании, было бледным, с тёмными кругами под глазами, но голос… голос был тёплым, несмотря на грусть, что вплеталась в каждую ноту. Элара, тогда ещё совсем маленькая, сидела у её ног, прижавшись к её коленям, и слушала, заворожённая рассказом о дитя, что родилось из звезды, но было проклято за свою жажду света.

Она моргнула, и воспоминание стало ярче. Её мать, чьи тёмные волосы были собраны в тугой узел, вдруг замолчала, её губы сжались, а глаза, такие же серые, как у Элары, но с искрами страха, метнулись к окну. «Никогда не смотри на звёзды, Эли», — её голос стал резким, почти стальным, и маленькая Элара вздрогнула, не понимая, что сделала не так. — «И не загадывай желаний у ночного неба. Оно лживо. Оно приносит лишь горе». Мать схватила её за плечи, её пальцы впились в кожу, и Элара, хоть и не поняла слов, почувствовала их тяжесть, как камень, упавший в её сердце.

Элара выдохнула, её дыхание вырвалось белым облачком и растаяло в холодном воздухе. Она всё ещё стояла во дворе, её руки замерли на полене, а сердце стучало так громко, что заглушало даже ветер. Воспоминание было таким живым, таким реальным, что она почти чувствовала запах трав, которыми мать набивала подушки, и тепло её рук, несмотря на страх в её голосе. Но почему? Почему звёзды были табу? Почему мать, всегда такая спокойная, так боялась неба? Элара сжала губы, её потрескавшиеся губы дрогнули, и она почувствовала, как знакомая тоска, смешанная с тревогой, сжимает её грудь.

Она бросила взгляд на небо — то самое небо, что только что смотрело на неё своей серой, мёртвой пеленой. Ни звёзд, ни света, ни надежды. Может, мать знала, что звёзды исчезнут? Или она боялась чего-то другого, чего-то, что пряталось за ними? Элара никогда не спрашивала — мать умерла, когда ей было семь, оставив лишь обрывки историй и это предупреждение, которое теперь звучало в её голове, как заклинание. Она ненавидела себя за то, что не помнила больше — ни лица матери, ни её смеха, только этот голос, полный страха, и колыбельную, которая была больше проклятием, чем утешением.

— Эли, ты там уснула, что ли? — голос Йена, всё ещё болтающего где-то у конюшни, выдернул её из воспоминаний. Он стоял, опираясь на лопату, которой лениво ковырял снег, его веснушчатое лицо кривилось в привычной насмешке.

— Дрова сами себя не сложат, знаешь ли!

Элара моргнула, её глаза, всё ещё подёрнутые пеленой воспоминаний, медленно сфокусировались на Йене. Его долговязая фигура, закутанная в тонкий плащ, казалась нелепо неуместной в этом суровом дворе, но его голубые глаза, яркие и живые, смотрели на неё с той же смесью любопытства и добродушной насмешки, что всегда.

— Не уснула, — ответила она, её голос был тише, чем обычно, почти надломленный. Она отвернулась, чтобы Йен не заметил, как её пальцы дрожат, когда она снова взялась за дрова.

— Просто… задумалась.

Йен хмыкнул, его лопата вонзилась в сугроб с глухим хрустом.

— Задумалась она! О чём там думать? О том, как Марта нас всех голодом уморит? — Он рассмеялся, но, заметив, что Элара не отвечает, его тон смягчился.

— Эй, ты в порядке? Выглядишь, будто привидение увидела.

Элара замерла, её пальцы стиснули полено так сильно, что кора впилась в кожу. Привидение. Если бы Йен знал, как близко он к правде. Воспоминание о матери было как призрак, преследующий её, и каждый раз, когда оно всплывало, оно уносило с собой кусочек её спокойствия. Она заставила себя улыбнуться — слабая, почти

незаметная улыбка, которая не дошла до глаз.

— Всё нормально, — солгала она, её голос был ровным, но в нём чувствовалась тень усталости.

— Просто холодно.

Йен посмотрел на неё, его брови приподнялись, но он не стал спорить. Вместо этого он пожал плечами и вернулся к своей лопате, бормоча что-то о «странной девчонке». Элара же снова взялась за дрова, её движения стали быстрее, как будто она пыталась заглушить воспоминание ритмом работы. Но мелодия колыбельной всё ещё звенела в её голове, а предупреждение матери эхом отдавалось в груди, как удар колокола. «Не смотри на звёзды, Эли». Она не смотрела. Но что-то подсказывало ей, что звёзды — или то, что пряталось за ними, — уже смотрят на неё.

Элара закончила укладывать дрова, её худощавые руки, покрытые лёгкими веснушками, аккуратно выровняли последнюю стопку. Она выпрямилась, её дыхание вырывалось белыми облачками, растворяющимися в холодном воздухе. Ветер, хоть и стих на мгновение, всё ещё кружил во дворе, поднимая вихри снежной пыли, которые оседали на её потрёпанной шали и тёмно-русой косе, выбившиеся пряди которой прилипли к её бледному лицу. Она отёрла лоб тыльной стороной ладони, её серые глаза, глубокие и задумчивые, скользнули по двору, словно ища что-то, что могло бы отвлечь её от эха колыбельной, всё ещё звенящей в голове. Мелодия матери, её строгие слова о звёздах оставили в груди тяжесть, как камень, и Элара, сама того не осознавая, искала способ сбросить этот груз.

Её взгляд остановился на низкой каменной ограде, отделяющей двор от заросшего сада, где когда-то, в лучшие времена, росли яблони и шиповник. Теперь там были только голые ветви, чёрные и скрюченные, похожие на обугленные кости. Но что-то привлекло её внимание — маленький, почти незаметный проблеск жизни среди мёртвого пейзажа. Элара шагнула ближе, её босые ноги хрустели по снегу, оставляя лёгкие следы, которые ветер тут же заметал. Она присела на корточки, её юбка, заштопанная в нескольких местах, коснулась сугроба, но она не обратила на это внимания. Перед ней, у основания ограды, из-под снега пробился тонкий, хрупкий росток — едва заметный стебелёк, не толще нитки, с двумя крошечными листочками, уже покрытыми тонкой коркой инея.

Элара замерла, её дыхание замедлилось, словно она боялась, что малейшее движение разрушит этот маленький акт сопротивления зиме. Росток был чудом, почти невозможным в этом мире, где всё живое, казалось, давно сдалось холоду. Его листочки, хоть и замёрзшие, всё ещё хранили слабый намёк на зелень, как воспоминание о лете, которого Элара почти не помнила. Она наклонилась ближе, её глаза, обычно настороженные, смягчились, и в них появилась редкая, почти детская печаль. Этот росток был таким же, как она — хрупким, упрямым, цепляющимся за жизнь, несмотря на то, что мир вокруг, казалось, только и ждал, чтобы раздавить его.

Она протянула руку, её пальцы, холодные, но не дрожащие, коснулись инея на листочке. Лёд был тонким, как стекло, и под её прикосновением крошечный кристалл треснул, обнажив зелень, которая всё ещё боролась за жизнь. Элара почувствовала, как её горло сжалось. Она не плакала — слёзы были роскошью, которую она давно себе запретила, — но в этот момент ей хотелось зарыдать, не за себя, а за этот росток, за его отчаянную, обречённую борьбу. Он был символом всего, что Этерия потеряла: тепла, надежды, жизни. И всё же он был здесь, пробившийся сквозь снег, как она сама пробивалась сквозь тени и холод этого поместья.

Её мысли вернулись к матери, к её колыбельной о звёздном дитя, упавшем с небес. Может, этот росток был таким же дитя — не звёздным, а земным, рождённым не для света, а для борьбы? Элара сжала губы, её потрескавшиеся губы дрогнули, и она отогнала воспоминание, как отгоняла назойливую муху. Но образ матери, её строгий голос, её страх перед звёздами, всё ещё цеплялся за края её сознания, как иней за этот росток.

— Эли, ты чего там копаешься? — голос Йена, всё ещё болтающего где-то у конюшни, снова ворвался в её мир. Он стоял, прислонившись к стене, его лопата валялась в снегу, а руки были засунуты в карманы тонкого плаща. Его веснушчатое лицо, красное от холода, выражало смесь скуки и любопытства, а голубые глаза, слишком яркие для этого серого мира, смотрели на неё с привычной насмешкой.

— Опять что-то нашла, тень?

Элара не обернулась сразу. Она ещё мгновение смотрела на росток, её пальцы замерли над ним, словно она хотела защитить его от ветра, от Йена, от всего мира. Но потом она медленно поднялась, её худощавое тело выпрямилось, и она повернулась к нему, её лицо было бесстрастным, но глаза выдавали ту тихую грусть, что поселилась в её сердце.

— Ничего, — ответила она, её голос был мягким, но с лёгкой хрипотцой, как будто она только что очнулась от сна.

— Просто… росток.

Йен приподнял бровь, его губы растянулись в недоверчивой улыбке. Он шагнул ближе, хрустя снегом под сапогами, и наклонился, чтобы разглядеть то, что привлекло её внимание.

— Росток? В этой-то стуже? — Он хмыкнул, его дыхание вырвалось облачком пара.

— Да он к утру окочурится. Зря ты на него пялишься, Эли. Тут всё дохнет, сама знаешь.

Элара сжала кулаки, её ногти впились в ладони, но она не ответила. Йен не понимал — он видел только снег, холод, смерть. Он не видел красоты в этом ростке, не чувствовал его упрямства, его отчаянной воли жить. Она отвернулась, её взгляд снова скользнул к ростку, и в этот момент ветер снова взвыл, хлестнув её по лицу снежной пылью. Иней на листочках стал толще, и Элара знала, что Йен прав — к утру росток, скорее всего, умрёт. Но сейчас он был жив, и это было важно.

— Может, и не умрёт, — тихо сказала она, больше для себя, чем для Йена. Её голос был едва слышен над ветром, но в нём чувствовалась странная убеждённость, как будто она говорила не о ростке, а о чём-то большем.

Йен только покачал головой, его улыбка стала чуть мягче, почти сочувствующей.

— Ты странная, Эли. Но, знаешь, это даже неплохо. — Он подобрал свою лопату и махнул рукой.

— Ладно, иди, тень. Марта небось уже орёт, что ты пропала.

Элара кивнула, её губы дрогнули в слабой улыбке, но её мысли были далеко. Она бросила последний взгляд на росток, на его хрупкие листочки, покрытые инеем, и повернулась к двери поместья. Холод обнял её, как старый друг, но теперь в этом холоде была ещё и тень той грусти, что родилась у ограды. Мир вокруг умирал, но что-то в нём всё ещё боролось. И Элара, сама того не осознавая, чувствовала себя частью этой борьбы — хрупкой, но не сломленной. Пока не сломленной.

Элара замерла у двери поместья, её рука, сжимавшая ручку, застыла, словно вросла в холодное дерево. Только что она смотрела на хрупкий росток, пробившийся сквозь снег, и её сердце ещё хранило тихую грусть от его отчаянной борьбы за жизнь. Но теперь что-то изменилось. Воздух вокруг стал тяжелее, как будто кто-то невидимый навалился на её плечи, придавливая к земле. Температура, и без того ледяная, рухнула ещё ниже, и холод, который Элара привыкла принимать как старого друга, вдруг обернулся врагом. Он не просто кусал кожу — он проникал глубже, в кости, в кровь, в самую её суть, вызывая дрожь, не связанную с обычным морозом.

Она выдохнула, и её дыхание вырвалось густым белым облаком, таким плотным, что на мгновение закрыло ей обзор. Пар повис в воздухе, медленно оседая, как призрак, не желающий уходить. Элара сжала губы, её потрескавшиеся губы дрогнули, и по её худощавому телу пробежала волна озноба. Её серые глаза, обычно внимательные и спокойные, расширились, в них мелькнула тень тревоги. Это был не просто холод — это было что-то. Что-то живое, враждебное, словно сам воздух стал плотнее, пропитанный невидимой угрозой, которая наблюдала за ней из теней.

Двор, ещё минуту назад казавшийся просто унылым и замёрзшим, теперь выглядел зловещим. Снег, серый и тяжёлый, лежал неподвижно, но ветер, который только что завывал, стих, оставив после себя гнетущую тишину. Голые ветви дерева у стены, похожие на скрюченные пальцы, казались теперь не просто мёртвыми, а застывшими в ожидании, как будто они знали, что должно произойти. Элара плотнее закуталась в свою потрёпанную шаль, её пальцы, покрытые лёгкими веснушками, стиснули выцветшую шерсть, но это не помогло. Холод был не снаружи — он был внутри, в её груди, в её мыслях, и он шептал о чём-то, чего она ещё не могла понять.

Она бросила взгляд через плечо, туда, где Йен всё ещё возился у конюшни. Его долговязая фигура, закутанная в тонкий плащ, маячила в снежной дымке, но он, кажется, не замечал перемен. Он всё ещё копал снег своей лопатой, бормоча что-то себе под нос, его светлые волосы торчали из-под шапки, а лицо, красное от холода, кривилось в привычной гримасе. Элара хотела окликнуть его, спросить, чувствует ли он это — эту тяжесть, этот неестественный холод, — но слова застряли в горле. Йен был простым, он видел только снег и работу, он не слышал шепота теней, не чувствовал взгляда неба. А Элара… она чувствовала слишком много.

Она повернулась к двери, её рука снова потянулась к ручке, но остановилась. Её взгляд невольно скользнул к небу — к той серой, непроницаемой пелене, что нависала над Этерией, как крышка гроба. Оно было таким же, как всегда, но теперь в его пустоте было что-то новое, что-то угрожающее. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как её сердце бьётся быстрее, словно пытаясь вырваться из груди. Это было не просто предчувствие бури — это было предчувствие чего-то большего, чего-то, что уже дышало ей в затылок.

— Эли, ты чего там торчишь? — голос Йена, резкий и нетерпеливый, прорезал тишину, заставив её вздрогнуть. Он стоял, опираясь на лопату, его голубые глаза щурились, пытаясь разглядеть её в сумраке.

— Замёрзнешь ведь, тень! Давай, шевелись, Марта небось уже пар из ушей пускает!

Элара моргнула, её пальцы стиснули ручку двери, и она заставила себя улыбнуться — слабая, почти незаметная улыбка, которая не дошла до глаз. Йен не чувствовал этого, не видел, как воздух стал гуще, как тени в углах двора, казалось, шевельнулись, наблюдая. Он был частью этого мира, но не частью её мира — мира, где холод говорил, а тени слушали.

— Иду, — ответила она, её голос был тихим, почти заглушённым ветром, который снова начал набирать силу. Она толкнула дверь, и та открылась с протяжным скрипом, выпуская её в тёмный коридор поместья. Но даже внутри, под защитой стен, ощущение угрозы не исчезло. Холод следовал за ней, цеплялся за её шаль, шептал в её уши. Элара сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она ускорила шаг, стараясь не оглядываться. Но где-то в глубине её души, в том месте, где жили тени и неясные предчувствия, она знала: это был не просто холод. Это было дыхание ненастья, и оно пришло за ней.

Элара шагнула в коридор поместья, и дверь за ней захлопнулась с глухим стуком, отрезав завывания ветра, но не холод, который, казалось, проникал сквозь стены. Тьма коридора обняла её, сырой и тяжёлый воздух осел на коже, пропитывая её запахом старого дерева и плесени. Её худощавое тело, всё ещё закутанное в потрёпанную шаль, напряглось, а серые глаза, настороженные и внимательные, обшаривали сумрак, словно ожидая, что из теней вот-вот выступит нечто, вызвавшее ту неестественную дрожь во дворе. Холод, который она почувствовала снаружи, не отпускал — он жил в её груди, пульсировал в её венах, шептал о приближении чего-то, чего она не могла ни увидеть, ни понять. Элара сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она заставила себя идти вперёд, её босые ноги бесшумно касались ледяного пола.

Коридор был узким, с обшарпанными стенами, где выцветшие гобелены висели, как призраки былой роскоши. Света здесь почти не было — лишь слабый отблеск от масляной лампы, горевшей где-то дальше, у поворота к кухне. Тени в углах казались живыми, они шевелились, когда Элара проходила мимо, и она, сама того не желая, чувствовала их взгляд. Её тёмно-русая коса, растрёпанная ветром, спадала на плечо, а бледное лицо, усыпанное россыпью веснушек, оставалось бесстрастным, хотя внутри неё всё кипело от смеси страха и любопытства. Она пыталась отмахнуться от предчувствия, которое накатило во дворе, но оно цеплялось за неё, как иней за её шаль.

Внезапно тишину разорвал звук — громкий, резкий, как выстрел. Треск льда, хрустящий и надрывный, прокатился по коридору, отражаясь от стен, словно кто-то невидимый ударил молотом по замерзшему пруду. Элара замерла, её сердце подпрыгнуло к горлу, а дыхание сбилось. Звук был неестественно громким, он не принадлежал этому миру, где всё застыло в холодной неподвижности. Она обернулась, её глаза расширились, пытаясь найти источник, но коридор был пуст — только тени, только холод, только её собственное дыхание, вырывающееся густым белым облаком.

Она прижалась спиной к стене, её пальцы вцепились в шаль, а кожа покрылась мурашками, не от холода, а от того, что этот звук был неправильным. Он был не просто треском сосулек, падающих с крыши, или льда, ломающегося на пруду за садом. Он был живым, как будто что-то в этом мире — или за его пределами — решило нарушить хрупкий порядок, разорвать тишину, как ткань. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как её сердце стучит так громко, что заглушает даже эхо треска.

— Эли? — голос, низкий и хриплый, донёсся из конца коридора, заставив её вздрогнуть. Это была Марта, её коренастая фигура появилась в тусклом свете лампы, как призрак, вызванный звуком. Кухарка стояла, уперев руки в бока, её лицо, изрезанное морщинами, выражало раздражение, но в её маленьких тёмных глазах мелькнула тревога. Седые волосы выбивались из-под косынки, а фартук, покрытый пятнами, слегка дрожал от сквозняка.

— Ты чего там застыла, как ледяная статуя? Слышала этот треск?

Элара кивнула, её губы сжались в тонкую линию. Она хотела ответить, но слова застряли в горле, как будто сам воздух стал слишком густым, чтобы говорить. Марта шагнула ближе, её тяжёлые шаги гулко отдавались в коридоре, и остановилась, глядя на Элару с привычной смесью ворчливости и беспокойства.

— Ну и что ты пялишься? — Марта прищурилась, её голос был резким, но в нём чувствовалась нотка неуверенности.

— Это, поди, сосульки под крышей ломаются. Или пруд треснул. Зима, будь она неладна, всё крушит.

Элара медленно покачала головой, её пальцы всё ещё стискивали шаль. Она не верила, что это просто сосульки. Звук был слишком громким, слишком… осмысленным. Она открыла рот, чтобы возразить, но вместо этого лишь тихо сказала:

— Не похоже. Он… другой.

Марта фыркнула, но её глаза метнулись к потолку, словно она тоже чувствовала, что этот треск был не просто природным явлением. Она махнула рукой, её жест был резким, как будто она отгоняла не только слова Элары, но и собственные страхи.

— Другой, не другой — какая разница? Иди лучше на кухню, там дрова нужны, а не твои задумки. — Она повернулась, но на мгновение задержалась, бросив через плечо:

— И не стой тут, Эли. Холодно, а ты и так как тень бледная.

Элара не ответила. Она смотрела в спину Марты, пока та не скрылась за поворотом, её тяжёлые шаги затихли, оставив Элару наедине с тишиной. Но тишина теперь была другой — она была напряжённой, как натянутая струна, готовая лопнуть от малейшего прикосновения. Элара сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она заставила себя сделать шаг вперёд. Её босые ноги коснулись ледяного пола, но она едва замечала холод. Её мысли были заняты звуком — этим треском, который, казалось, разбудил что-то в этом мире. Или в ней самой.

Она бросила взгляд в сторону окна, затянутого инеем, но ничего не увидела, кроме мутного стекла и теней за ним. Тени, которые, как ей показалось, шевельнулись, словно отвечая на её взгляд. Элара сглотнула, её сердце всё ещё билось слишком быстро, и она ускорила шаг, стараясь не думать о том, что этот треск мог значить. Но где-то в глубине её души, в том месте, где жили предчувствия и неясные воспоминания, она знала: что-то сломалось. И это было только началом.

Элара стояла в коридоре, её сердце всё ещё колотилось после того резкого треска льда, который, казалось, разорвал саму ткань тишины. Холодный воздух поместья обволакивал её, пропитывая шаль и кожу запахом сырости и старого дерева. Её худощавое тело, закутанное в грубую рубаху и заштопанную юбку, дрожало не от холода, а от того неясного предчувствия, которое поселилось в её груди, как тень, отказывающаяся уходить. Она заставила себя сделать шаг вперёд, её босые ноги бесшумно коснулись ледяного пола, но каждый звук — скрип половиц, далёкое завывание ветра за стенами — казался теперь слишком громким, слишком значимым. Треск льда всё ещё эхом отдавался в её голове, и она не могла избавиться от ощущения, что он был не случайным. Что-то нарушило порядок этого мира, и это что-то было близко.

Она подошла к небольшому окну, врезанному в стену коридора, его мутное стекло покрывала корка инея, сквозь которую едва пробивался серый свет. Элара остановилась, её серые глаза, обычно внимательные и спокойные, теперь были полны тревоги. Она хотела посмотреть наружу, убедиться, что двор всё ещё тот же — унылый, замёрзший, но знакомый. Её пальцы, покрытые лёгкими веснушками, коснулись холодного стекла, и она выдохнула, растапливая крошечный участок инея. Её дыхание осело паром, а тёмно-русая коса, растрёпанная ветром, спадала на плечо, касаясь её бледного лица, где россыпь веснушек казалась пеплом, разбросанным по снегу.

Двор за окном был таким же, как всегда: серый снег, голые ветви дерева, покосившиеся сараи, всё застывшее под тяжёлой пеленой неба. Но что-то было не так. Элара нахмурилась, её брови сошлись, придавая её лицу выражение напряжённой сосредоточенности. Краем глаза она уловила движение — быстрое, почти неуловимое, у кромки леса, что темнел за садом. Это была не тень от ветра, не игра света, а что-то — слишком тёмное, слишком стремительное, словно фигура, скользнувшая из одного укрытия в другое. Её сердце подпрыгнуло, и она резко повернула голову, её глаза впились в ту точку, где, как ей показалось, мелькнула тень.

Ничего. Только снег, только голые деревья, только пустота. Лес стоял неподвижно, его чёрные стволы, покрытые инеем, казались стражами, охраняющими какую-то тайну. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как по спине пробежала волна мурашек. Она была уверена, что видела что-то. Не птицу, не зверя — фигуру, слишком высокую, слишком быструю, чтобы быть частью этого мира. Но теперь там было пусто, и эта пустота пугала больше, чем само движение.

Она прижалась лбом к стеклу, её дыхание снова растопило иней, но холод стекла не принёс облегчения. Её пальцы стиснули шаль, а в груди росло ощущение, что за ней наблюдают. Не из леса, не из двора, а откуда-то ближе — из теней, что сгущались в углах коридора, из воздуха, который стал ещё тяжелее после треска льда. Элара знала, что это паранойя, что её воображение разыгралось после странного звука, после воспоминаний о матери, после того неестественного холода во дворе. Но знание не помогало. Ощущение чужого взгляда было реальным, как холод, как её собственное дыхание.

— Эли, ты чего там опять пялишься? — голос Греты, резкий и раздражённый, вырвал её из оцепенения. Элара вздрогнула, её худощавое тело напряглось, и она обернулась, встретившись взглядом с горничной, которая стояла в конце коридора, держа в руках метлу. Грета, с её круглым, покрасневшим от холода лицом и светлыми волосами, небрежно заправленными под чепец, смотрела на Элару с привычной насмешкой. Её платье, хоть и поношенное, было чище, чем у Элары, а в её позе — руки на бёдрах, подбородок задран — чувствовалась уверенность, которой Элара никогда не обладала.

— Я… просто смотрела, — ответила Элара, её голос был тихим, почти заглушённым эхом её собственного сердцебиения. Она отвернулась от окна, стараясь скрыть дрожь в руках, но Грета, как всегда, заметила её слабость.

— Смотрела, конечно, — фыркнула Грета, её губы скривились в презрительной улыбке.

— На свои тени, да? Все знают, что ты с ними шепчешься, Эли. Лучше бы полы мыла, чем за привидениями гоняться.

Элара сжала кулаки, её ногти впились в ладони, но она не ответила. Грета любила дразнить её, и обычно Элара просто игнорировала её, но сегодня слова горничной резанули глубже. Тени. Привидения. Что, если Грета права? Что, если то, что она видела, было не просто игрой света, а чем-то реальным? Она бросила ещё один взгляд на окно, но двор оставался пустым, и это молчание пугало больше, чем любой звук.

— Иди на кухню, — буркнула Грета, уже теряя интерес. Она взмахнула метлой, подняв облачко пыли, и пошла дальше, её шаги гулко отдавались в коридоре.

— Марта тебя заждалась, а я не собираюсь за тебя отдуваться.

Элара кивнула, её губы сжались в тонкую линию, и она заставила себя отойти от окна. Её шаги были быстрыми, почти торопливыми, как будто она пыталась убежать от того, что видела — или от того, что не видела. Но ощущение чужого взгляда не отпускало, оно цеплялось за неё, как тень, следующая по пятам. Она знала, что это не просто паранойя. Что-то было там, у кромки леса, в темноте, и оно знало её имя. Элара сжала шаль, её пальцы дрожали, и она ускорила шаг, стараясь не оглядываться. Но тени в коридоре, казалось, шептались громче, и их шепот был полон обещаний — или угроз.

Элара торопливо шагала по коридору, её босые ноги бесшумно касались холодного каменного пола, но каждый её шаг был пропитан тревогой, которая не отпускала после того, что она видела — или не видела — у кромки леса. Тень, мелькнувшая в её периферийном зрении, всё ещё преследовала её, как шепот, застрявший в ушах. Её худощавое тело, закутанное в грубую рубаху и потрёпанную шаль, напряглось, а серые глаза, обычно внимательные, теперь метались по теням, что сгущались в углах. Её тёмно-русая коса, растрёпанная ветром, спадала на плечо, а бледное лицо, усыпанное россыпью веснушек, хранило следы смятения. Она пыталась убедить себя, что это была всего лишь игра света, что треск льда и движение в лесу — плод её воображения, но сердце билось слишком быстро, выдавая её страх.

Коридор был мрачным, с обшарпанными стенами и выцветшими гобеленами, которые колыхались от сквозняка, словно призраки, шепчущиеся о прошлом. Элара направлялась к кухне, где, как предупреждала Грета, Марта уже, должно быть, кипела от нетерпения, но её путь снова пролегал мимо кабинета барона Вейла. Дверь, тяжёлая и потемневшая от времени, была приоткрыта, и из щели вырывался тусклый свет масляной лампы, отбрасывая дрожащие тени на пол. Элара замедлила шаг, её пальцы невольно стиснули шаль, а дыхание стало тише, почти неслышным. Она знала, что лучше пройти мимо, не задерживаясь, но после всего, что произошло, её любопытство — или страх — оказалось сильнее осторожности.

Она сделала ещё шаг, стараясь держаться ближе к стене, где тени были гуще, но вдруг замерла. Голос, низкий и хриплый, пропитанный усталостью и раздражением, донёсся из кабинета, заставив её сердце подпрыгнуть. Это был барон Вейл, и в его тоне было что-то новое — не просто гнев, к которому она привыкла, а глубокая, почти осязаемая тревога.

— …нападения участились, Келвин, — говорил он, его голос дрожал, как будто слова вырывались против его воли.

— Король требует ответов, а у меня их нет! Эта зима… она нас доконает, если мы не найдём способ остановить это.

Элара прижалась к стене, её спина коснулась холодного камня, а шаль соскользнула с одного плеча, но она не заметила. Её глаза расширились, а дыхание стало прерывистым, как будто воздух в коридоре вдруг стал слишком тонким. Нападения. Король. Эти слова были как осколки стекла, впивающиеся в её мысли. Она уже слышала обрывки разговора барона раньше, но тогда они казались далёкими, почти абстрактными. Теперь же, после треска льда, после тени в лесу, они звучали как подтверждение того, что её предчувствия были не просто паранойей.

— Мой господин, — ответил другой голос, мягкий и подобострастный, но с лёгкой дрожью. Элара узнала Келвина, управляющего поместьем, чья сгорбленная фигура и лысеющая голова были такими же привычными, как сырость в этих стенах.

— Мы можем отправить ещё одно письмо, заверить двор, что мы усиливаем патрули. Но… эти твари… они не похожи на обычных разбойников.

— Твари?! — барон почти прорычал, и его голос сорвался на хриплый кашель, глубокий и болезненный.

— Не смей называть их так при мне, Келвин! Мы не знаем, что они такое, и это хуже всего. Если король решит, что мы не справляемся…

Он не договорил, но тишина, повисшая в кабинете, была красноречивее слов. Элара почувствовала, как её кожа покрылась мурашками, и это не был холод коридора. Твари. Это слово повисло в воздухе, тяжёлое и угрожающее, как тень, которую она видела у леса. Она сглотнула, её горло пересохло, и заставила себя сделать шаг назад, стараясь не издать ни звука. Её босые ноги скользнули по полу, но сердце стучало так громко, что она боялась, что его услышат даже через дверь.

Кабинет барона был всего в нескольких шагах, и Элара представила его: высокого, но сгорбленного, с морщинистым лицом и седыми волосами, зачёсанными назад, чтобы скрыть лысину. Его глаза, когда-то острые, как кинжалы, теперь были подёрнуты усталостью, а руки дрожали, когда он сжимал перо или кубок. Она видела его мельком, когда приносила воду или убирала со стола, и каждый раз чувствовала его взгляд — тяжёлый, как будто он искал в ней что-то, чего она сама не знала. Теперь же его голос, полный тревоги, делал его не просто строгим господином, а человеком, который боялся. И это пугало её больше, чем его гнев.

— Эли! — резкий окрик заставил её вздрогнуть, и она обернулась, чуть не уронив шаль. В конце коридора стояла Марта, её коренастая фигура заполнила проход, а маленькие тёмные глаза сверкали раздражением. Её лицо, изрезанное морщинами, было красным от жара кухни, а седые волосы выбивались из-под косынки, как сухая трава. В руках она держала деревянную ложку, которой грозно постукивала по ладони.

— Ты где шатаешься? Я тебя полчаса жду, а ты тут по углам прячешься!

Элара сжала губы, её пальцы стиснули шаль, и она быстро кивнула, стараясь скрыть смятение. Марта не заметила её тревоги — или не захотела замечать. Она всегда ворчала, но в её ворчании была странная забота, как будто она пыталась защитить Элару от чего-то, не называя это вслух.

— Иду, — тихо ответила Элара, её голос был едва слышен, но Марта уже повернулась, бурча что-то о ленивых девчонках и холодной каше.

Элара бросила последний взгляд на дверь кабинета, из которой больше не доносилось ни звука. Тишина была почти хуже, чем слова барона. Нападения. Твари. Король. Эти обрывки разговора осели в её голове, как снег на её шали, и она знала, что они не исчезнут. Она ускорила шаг, следуя за Мартой, но ощущение, что за ней наблюдают, не отпускало. Тени в коридоре, казалось, шевельнулись, и Элара, сама того не осознавая, сжала кулак, её ногти впились в ладонь, где был старый шрам. Что-то приближалось, и она чувствовала это каждой клеткой своего тела.

Элара следовала за Мартой по коридору, её шаги были быстрыми, почти торопливыми, словно она пыталась убежать от слов барона, всё ещё звенящих в её голове. Нападения. Твари. Король. Эти обрывки разговора цеплялись за её мысли, как колючки, и каждый раз, когда она пыталась отмахнуться от них, они вонзались глубже. Её худощавое тело, закутанное в грубую рубаху и потрёпанную шаль, дрожало не от холода, а от того неясного предчувствия, которое росло в её груди с каждым мгновением. Её серые глаза, обычно внимательные, теперь были полны смятения, а бледное лицо, усыпанное россыпью веснушек, казалось ещё бледнее в тусклом свете коридора. Тёмно-русая коса, растрёпанная ветром, спадала на плечо, и Элара машинально поправила её, словно этот маленький жест мог вернуть ей контроль над реальностью.

Коридор, узкий и мрачный, с обшарпанными стенами и выцветшими гобеленами, был таким же, как всегда, но что-то изменилось. Элара замедлила шаг, её босые ноги остановились на холодном каменном полу, и она нахмурилась, прислушиваясь. Тишина. Абсолютная, гнетущая тишина, такая плотная, что, казалось, давила на уши, как вода на дне озера. Ветер, который ещё недавно завывал за окнами, стих, словно кто-то невидимый одним движением руки заставил его замолчать. Снег, круживший во дворе, больше не стучал по стёклам, и даже скрип половиц под ногами Марты, шедшей впереди, казался приглушённым, как будто мир затаил дыхание.

Элара замерла, её пальцы стиснули шаль, а сердце сжалось от странного, почти болезненного ощущения. Это было не просто затишье — это была пауза, как будто время остановилось, ожидая чего-то неизбежного. Воздух стал тяжёлым, пропитанным невидимой угрозой, и Элара почувствовала, как её кожа покрылась мурашками, не от холода, а от того, что этот мир, этот момент, был неправильным. Она бросила взгляд на окно, затянутое инеем, но за стеклом не было движения — ни снега, ни ветра, только серая пелена неба, неподвижная и мёртвая, как крышка гроба.

— Марта, — тихо позвала Элара, её голос был едва слышен, почти проглоченный тишиной. Она сама не знала, зачем окликнула кухарку — может, чтобы убедиться, что она не одна в этом зловещем затишье.

Марта остановилась, её коренастая фигура повернулась, и маленькие тёмные глаза, острые, как у вороны, впились в Элару. Её лицо, изрезанное морщинами, было красным от жара кухни, но теперь в нём мелькнула тень беспокойства. Седые волосы выбивались из-под косынки, а деревянная ложка, которую она всё ещё сжимала, замерла в её руке.

— Чего тебе? — буркнула Марта, но её голос был тише, чем обычно, как будто она тоже чувствовала эту странную тишину.

— Не стой столбом, Эли, на кухне дел полно.

Элара открыла рот, чтобы ответить, но слова застряли в горле. Как объяснить это ощущение? Как сказать, что тишина — не просто отсутствие звука, а нечто большее, нечто, что смотрит на них, выжидает? Она сглотнула, её горло пересохло, и вместо ответа лишь кивнула, её губы сжались в тонкую линию.

Марта хмыкнула, но её взгляд метнулся к окну, и на мгновение её морщинистое лицо напряглось, как будто она тоже уловила эту неестественную неподвижность. Она покачала головой, словно отгоняя дурные мысли, и снова повернулась к Эларе.

— Не выдумывай, девчонка, — сказала она, но её тон был менее уверенным, чем обычно. — Это просто ветер стих. Бывает перед бурей. Иди давай, не то каша остынет, и барон нам обеим уши надерёт.

Элара кивнула, но её ноги не сразу послушались. Она заставила себя сделать шаг, затем ещё один, следуя за Мартой, но ощущение, что мир замер в ожидании, не отпускало. Тени в углах коридора, казалось, стали гуще, их края дрожали, как будто они тоже ждали, когда тишина лопнет, как натянутая струна. Элара почувствовала, как её дыхание становится прерывистым, а пальцы невольно коснулись старого шрама на левой ладони — тонкой линии, которая иногда, как сейчас, начинала пульсировать, словно напоминая о чём-то забытом.

Они дошли до поворота, где коридор открывался к кухне, и слабый свет масляной лампы осветил лицо Марты, высветив её морщины и усталость. Элара бросила последний взгляд назад, туда, где окно всё ещё хранило мёртвую тишину двора. Ничего не двигалось — ни снег, ни ветви, ни тени. Но она знала, что это затишье было обманчивым. Где-то там, за этой неподвижностью, что-то собиралось с силами. Буря — настоящая или иная — была близко, и Элара чувствовала её дыхание, холодное и тяжёлое, на своём затылке.

— Шевелись, Эли, — голос Марты, уже из кухни, вернул её к реальности.

— Не то я тебя за ухо притащу!

Элара вздрогнула, её худощавое тело напряглось, и она ускорила шаг, стараясь не оглядываться. Но тишина следовала за ней, как тень, и в этой тишине она слышала не слова, а предчувствие. Что-то приближалось, и оно было ближе, чем она могла себе представить.

Элара вышла из коридора, её шаги замедлились, когда она ступила в главный зал поместья. После гнетущей тишины, что сковала коридор, этот просторный зал казался почти живым, но его жизнь была слабой, угасающей, как последний вздох умирающего. Холодный воздух, пропитанный сыростью и запахом старого камня, обволакивал её, цепляясь за потрёпанную шаль, которая едва прикрывала её худощавое тело. Её тёмно-русая коса, всё ещё растрёпанная от ветра, спадала на плечо, а бледное лицо, усыпанное россыпью веснушек, отражало ту же меланхоличную усталость, что царила вокруг. Её серые глаза, обычно внимательные, теперь были полны смятения, всё ещё храня эхо треска льда, тени у кромки леса и тревожных слов барона. Она не должна была здесь находиться — её место было на кухне, с Мартой, но путь через зал был короче, и она рискнула, надеясь остаться незамеченной.

Главный зал поместья, некогда величественный, теперь был лишь тенью своего прошлого. Высокие сводчатые потолки терялись в сумраке, их резные балки покрывала пыль, а паутина свисала, как траурные вуали. Огромный камин, выложенный чёрным камнем, занимал дальнюю стену, но огонь в нём был жалким — несколько тлеющих поленьев, едва способных противостоять сквознякам, что гуляли по залу. Языки пламени лизали дрова неохотно, их слабый свет отбрасывал дрожащие тени на стены, где некогда яркие гобелены выцвели до призрачных очертаний. Тени плясали, принимая причудливые формы — то ли зверей, то ли людей, то ли чего-то иного, что ускользало от понимания. Элара замерла, её взгляд невольно зацепился за эти тени, и на мгновение ей показалось, что они шепчутся, наблюдая за ней.

Холод в зале был почти осязаемым, он пробирался под её рубаху, лаская кожу, но Элара, как всегда, не дрожала. Она привыкла к холоду, он был частью её, но этот холод был другим — не просто зимним, а каким-то живым, как будто он пожирал остатки тепла, света, надежды. Камин, который в лучшие времена мог согреть весь зал, теперь выглядел побеждённым, его огонь был лишь намёком на жизнь, которую поместье давно потеряло. Элара почувствовала, как её сердце сжалось, не от страха, а от тихой, почти невыносимой грусти. Этот зал, этот огонь, это поместье — всё было как она сама: цепляющееся за жизнь, но медленно угасающее под тяжестью зимы.

Она шагнула ближе к камину, её босые ноги бесшумно коснулись каменного пола, покрытого тонким слоем пыли. Её пальцы, покрытые лёгкими веснушками, потянулись к огню, не для того, чтобы согреться, а чтобы убедиться, что он ещё жив. Тепло было слабым, почти призрачным, и Элара опустила руку, её губы сжались в тонкую линию. Она вспомнила, как в детстве сидела у очага с матерью, слушая её колыбельные, и как огонь тогда казался ей живым существом, которое защищало их от темноты. Теперь же огонь был слаб, как её воспоминания, и тени, что плясали на стенах, казались сильнее, чем он.

— Эли, ты что тут забыла? — резкий голос Греты, как всегда, ворвался в её мысли, как нож, разрезающий тишину. Элара вздрогнула, её худощавое тело напряглось, и она обернулась, встретившись взглядом с горничной, которая стояла у входа в зал, держа в руках метлу. Грета, с её круглым, покрасневшим от холода лицом и светлыми волосами, небрежно заправленными под чепец, смотрела на Элару с привычной насмешкой. Её платье, хоть и поношенное, было чище, чем у Элары, а в её позе — руки на бёдрах, подбородок задран — чувствовалась та уверенность, которой Элара никогда не обладала.

— Я… иду на кухню, — тихо ответила Элара, её голос был мягким, но с лёгкой хрипотцой, как будто она редко его использовала. Она опустила взгляд, её пальцы стиснули шаль, стараясь скрыть смятение. Грета всегда находила её в самые неподходящие моменты, и каждый раз её слова были как уколы, точные и болезненные.

Грета фыркнула, её губы скривились в презрительной улыбке.

— Идёшь, конечно. Через зал, как госпожа какая. — Она шагнула ближе, её метла слегка покачивалась в руке, как оружие, готовое к удару.

— Марта тебя за уши оттаскает, если узнает, что ты тут шатаешься. Или ты опять с тенями своими болтаешь?

Элара сжала кулаки, её ногти впились в ладони, где старый шрам начал пульсировать, как всегда, когда она нервничала. Она ненавидела, когда Грета упоминала тени — не потому, что это было неправдой, а потому, что это было слишком близко к правде. Она бросила взгляд на стены, где тени всё ещё плясали, их очертания становились всё более причудливыми, почти угрожающими. Ей показалось, что одна из них — длинная, с острыми краями — замерла, глядя прямо на неё, но она моргнула, и тень снова стала просто тенью.

— Я не болтаю, — сказала Элара, её голос был твёрже, чем она ожидала, но всё ещё тихий.

— Я просто… проходила.

Грета хмыкнула, её глаза сузились, но она, похоже, потеряла интерес к спору. Она махнула рукой, её жест был резким, как будто она отгоняла муху.

— Проходила она. Ну, вали на кухню, тень. И не вздумай опять где-нибудь застрять. — Она повернулась и пошла прочь, её шаги гулко отдавались в зале, нарушая тишину, которая всё ещё давила на уши.

Элара осталась одна, её взгляд снова вернулся к камину. Огонь мигнул, одно из поленьев треснуло, выбросив сноп искр, которые тут же угасли в холодном воздухе. Тени на стенах дрогнули, их танец стал быстрее, как будто они почувствовали её взгляд. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как старый шрам на ладони запульсировал сильнее. Этот зал, этот огонь, эти тени — всё это было отражением её собственного мира: хрупкого, угасающего, но всё ещё цепляющегося за жизнь. Она знала, что затишье, которое она ощутила в коридоре, было лишь паузой перед бурей. И эта буря, какой бы она ни была, уже дышала ей в затылок.

Она повернулась и пошла к выходу из зала, её шаги были лёгкими, почти бесшумными, но каждый из них отдавался в её груди, как удар. Тени следовали за ней, их шепот был едва слышен, но Элара чувствовала его. Что-то приближалось, и она была частью этого — хотела она того или нет.

Элара шагала за Мартой по узкому коридору, её босые ступни шлёпали по холодному камню, отдаваясь эхом в тишине. Огонь камина остался позади, но его слабое тепло всё ещё цеплялось за её пальцы, пока шрам на ладони пульсировал, словно живой. Она сжала руку в кулак, пытаясь заглушить это ощущение, но холодок, пробежавший по коже, не уходил. Он был как шепот из прошлого, настойчивый и тревожный, и Элара чувствовала, что если остановится и прислушается, то услышит больше, чем хотела бы.

Кухня встретила её резким запахом горелого жира и лука, шипящего на сковороде. Марта, грузная и шумная, уже стояла у плиты, её широкие плечи сутулились под выцветшим передником. Её короткие, жёсткие волосы, цвета мокрой земли, торчали в разные стороны, а лицо, покрытое сеткой морщин, блестело от пота. В руках она сжимала деревянную ложку, больше похожую на оружие, чем на кухонный инструмент, и тыкала ею в сковороду с такой силой, будто пыталась пробить дно.

— Ну, чего застыла, как привидение? — рявкнула Марта, не оборачиваясь. Её голос был хриплым, прокуренным, но в нём сквозила привычная ворчливость, которая, как знала Элара, скрывала что-то похожее на заботу.

— Бери нож да чисть картошку, пока я тут не сгорела вместе с этой дрянью!

Элара молча подошла к столу, заваленному корявыми клубнями, и взяла нож с потёртой деревянной рукоятью. Её движения были быстрыми, механическими — кожура падала тонкими лентами, обнажая бледную мякоть. Но мысли её были далеко. Шрам на ладони, скрытый под сжатыми пальцами, всё ещё зудел, и перед глазами мелькали обрывки того воспоминания: звёзды, крик, тень с горящими глазами. Она пыталась ухватить детали, но они ускользали, как дым, оставляя лишь гнетущее чувство, что это было важно. Что это было о ней.

— Ты опять где-то витаешь, Эли, — проворчала Марта, бросив на неё быстрый взгляд через плечо. Её маленькие тёмные глаза, похожие на блестящие бусины, прищурились.

— Что с тобой сегодня? Выглядишь, будто призрака увидела.

Элара вздрогнула, нож чуть не соскользнул, оставив тонкий порез на пальце. Крошечная капля крови выступила на коже, и она поспешно вытерла её о край рубахи, надеясь, что Марта не заметит.

— Ничего, — пробормотала она, опустив взгляд. Её голос был тихим, почти потерянным в треске огня под котлом.

— Просто задумалась.

Марта фыркнула, отворачиваясь к плите.

— Задумалась она! Думай меньше, а то голова лопнет от твоих дум. И без того худая, как тростинка, ещё и бледная, как смерть. Ешь побольше, а то ветер унесёт.

Элара выдавила слабую улыбку, но её губы дрогнули. Марта всегда ворчала, всегда поддевала, но в её грубости было что-то тёплое, знакомое. Она была громоздкой, как старый дуб, с руками, покрытыми мозолями от бесконечной работы, и характером, который мог бы напугать волка. Но Элара знала, что под этой корой скрывалась женщина, которая не раз подсовывала ей лишний кусок хлеба или укрывала её своим старым одеялом, когда та дрожала от холода.

Она снова скользнула взглядом по шраму, пока Марта гремела посудой. Тонкая белёсая линия казалась чужой на её коже, как метка, оставленная кем-то другим. Воспоминание о той ночи вспыхнуло ярче: запах мокрой земли, смешанный с чем-то металлическим — может, кровью? — и ощущение, что её маленькое тело прижимается к чему-то твёрдому, холодному. Сундук? Стена? Она не могла вспомнить. Только крик, резкий и далёкий, и голос матери, полный страха: «Не смотри на них, Эли». А потом — боль в ладони, острая, как удар, и тень, что двигалась, как живое существо.

— Эй, ты слышишь меня вообще? — голос Марты вырвал её из транса. Кухарка стояла, уперев руки в бока, её передник был перепачкан жиром, а брови нахмурены.

— Я говорю, воды принеси! Колодец во дворе, не на луне, так что шевели ногами!

Элара кивнула, отложив нож, и поднялась. Её худые ноги, обтянутые потёртыми штанами, дрожали — то ли от холода, то ли от напряжения. Она схватила деревянное ведро у двери и шагнула наружу, в сырую мглу двора. Ночной воздух ударил в лицо, холодный и влажный, пропитанный запахом прелой листвы и далёкого дыма. Небо было затянуто тучами, но где-то на краю горизонта пробивалась одинокая звезда, острая, как игла.

Она замерла, глядя на неё. Сердце заколотилось быстрее, и шрам на ладони снова заныл, будто почувствовал этот свет. «Звёзды лгут», — эхом отозвался голос матери в её голове. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она заставила себя отвернуться. Но ощущение, что звезда смотрит на неё, как живое существо, не уходило.

Вернувшись с водой, она поставила ведро у плиты, и Марта, не глядя, буркнула:

— Ну наконец-то. А то я уж думала, ты там в колодец свалилась.

Элара промолчала, опустившись обратно к столу с картошкой. Её пальцы дрожали, сжимая нож, а перед глазами всё ещё стояла та звезда — и тень с горящими глазами, что жила в её памяти. Она знала, что это не просто воспоминание. Это была подсказка. Тайна, которая тянулась из прошлого в её настоящее, как нитка, которую она боялась потянуть. Но чем дольше она смотрела на шрам, тем сильнее чувствовала, что рано или поздно ей придётся это сделать.

Элара стояла у окна, её тонкие пальцы впились в шершавый деревянный подоконник, а взгляд застыл на стремительно темнеющем небе. Сумерки в поместье всегда приходили быстро, как будто ночь торопилась прогнать последние лучи света, но сегодня темнота казалась другой — густой, тяжёлой, почти материальной. Она словно обволакивала двор, просачивалась в щели старых стен, заползала под голые ветви деревьев. Это была не просто тьма — она дышала, шевелилась, смотрела. Элара чувствовала это кожей, каждым нервом, и шрам на её ладони, старый и выцветший, вдруг заныл, как живое напоминание о чём-то, что она давно похоронила в памяти.

Тени во дворе вытягивались, извивались, словно живые существа. Они скользили по снегу, меняли очертания — то вытянутые, как когти, то сгорбленные, как фигуры в плащах. Элара прищурилась, пытаясь разглядеть их, но стоило ей моргнуть, как они снова становились просто тенями — обманчиво неподвижными. И всё же она не могла отделаться от чувства, что они смотрят на неё. Одна из них, высокая и остроугольная, на миг замерла у края двора, и Эларе показалось, что она видит глаза — два тусклых огонька в глубине чёрного силуэта. Она резко выдохнула, её дыхание осело облачком на холодном стекле, и тень тут же растворилась, будто её и не было. Но тревога осталась, холодная и липкая, как роса на утренней траве.

— Эли, ты опять прилипла к этому окну? — голос Марты, хриплый и резкий, как звук точильного камня, разрезал тишину. Элара вздрогнула, её худое тело напряглось, и она обернулась. В дверях кухни стояла Марта — грузная, с широкими плечами и лицом, изрезанным морщинами, точно старый дуб. Её тёмные глаза, маленькие и пронзительные, смотрели с привычной смесью раздражения и усталости. В руках она держала глиняную миску, а передник, перепачканный мукой, топорщился на её круглом животе. — Хватит пялиться, иди лучше помоги с ужином, а то барон опять будет ворчать, что еда холодная.

Элара кивнула, её губы сжались в тонкую бледную линию. Она отлепилась от окна, но ощущение липкой тьмы не отпускало — оно тянулось за ней, как шлейф. В кухне было тепло, пахло хлебом и кипящим бульоном, но даже тусклый свет масляной лампы, висевшей над столом, не мог прогнать тени. Они ползли по стенам, отбрасываемые дрожащим пламенем, и казались живыми — шевелились, шептались, тянули к ней свои длинные пальцы. Элара бросила взгляд в угол, где тень от стула изогнулась в нечто похожее на сгорбленную фигуру, и быстро отвела глаза, чувствуя, как сердце

заколотилось быстрее.

Она подошла к столу, где Марта уже раскладывала миски, и взяла нож, чтобы нарезать хлеб. Её пальцы, тонкие и чуть дрожащие, сомкнулись на деревянной рукояти. Хлеб был чёрствый, с твёрдой коркой, и лезвие скрипело, прорезая его. Элара старалась сосредоточиться на этом звуке, на запахе сухого теста, но тени не отступали. Они двигались на краю её зрения, словно насмехались, и ей чудилось, что они шепчут — тихо, невнятно, но с каким-то зловещим обещанием. Она сжала нож сильнее, костяшки побелели, и боль в ладони, там, где шрам пересекал кожу, стала острее, почти обжигающей.

— Ты в порядке, Эли? — голос Марты смягчился, в нём проскользнула нотка беспокойства. Элара подняла голову и встретилась с взглядом кухарки. Та смотрела на неё, нахмурив густые брови, а её мозолистые руки замерли над миской с картошкой.

— Ты бледная, как привидение, и дрожишь вся. Что с тобой стряслось?

Элара открыла рот, но слова застряли в горле, сухом и шершавом, как наждак. Как объяснить? Сказать, что тени живые? Что они шепчут и смотрят? Марта только фыркнет, скажет, что она выдумывает, или, хуже, решит, что Элара тронулась умом. Она сглотнула, чувствуя, как ком подкатывает к горлу, и выдавила слабую улыбку, которая вышла больше похожей на гримасу.

— Ничего, — солгала она, её голос был тонким, почти потерянным в треске огня под котлом.

— Просто устала, наверное.

Марта хмыкнула, её взгляд потеплел, и она покачала головой, будто говоря: «Глупая девчонка, но что с тебя взять». Она снова принялась за работу, бормоча что-то про то, что Эларе надо больше есть и меньше витать в облаках, но её слова доносились до Элары как сквозь вату. Тени на стенах придвинулись ближе, их шепот стал громче, и на миг ей показалось, что она разобрала слова — чужие, древние, полные угрозы. Она сжала нож так сильно, что лезвие впилось в кожу, и резкая боль, как укол, вернула её в реальность.

Элара выдохнула, её дыхание дрожало, вырываясь белым облачком в холодном воздухе кухни. Она заставила себя сосредоточиться на хлебе — на его грубой текстуре, на крошках, что падали на стол. Но за окном темнота густела, тени сливались в сплошную пелену, и шрам на ладони пульсировал в такт её сердцу. Это был не просто страх. Это было предчувствие — острое, как лезвие ножа, и такое же реальное. Что-то приближалось, и Элара знала: тени не просто наблюдают. Они ждут.

Элара выскользнула из кухни, оставив позади ворчание Марты, которое гудело, как далёкий гром. Её босые ноги бесшумно скользили по холодным каменным плитам коридора, а грубая рубаха и потёртая шаль, накинутая на худые плечи, шуршали при каждом шаге. В поместье было тихо, но тишина эта была тяжёлой, давящей, словно воздух перед бурей. Тени в углах казались живыми — они дрожали, вытягивались, шептались за её спиной. Элара ускорила шаг, чувствуя, как тревога сжимает грудь, а шрам на ладони начинает пульсировать, будто пробуждаясь от её страха.

Она добралась до лестницы, ведущей на чердак — узкой, покосившейся, с деревянными ступенями, которые скрипели, как старческие кости. Свет сюда едва проникал: лишь тусклый отблеск от лампы внизу дрожал на стенах, выхватывая из мрака трещины и облупившуюся краску. Элара подняла подол юбки и начала подъём, осторожно ставя ноги на выщербленные доски. Каждый скрип отдавался в её ушах, каждый шорох ткани о перила заставлял её вздрагивать. Она подняла руку, чтобы ухватиться за перила, и заметила, как дрожат её пальцы — тонкие, бледные, с обломанными ногтями. Ей было всего девятнадцать, но руки её выглядели так, будто прожили куда больше.

Наверху лестница упиралась в низкую дверь, за которой скрывалась её каморка — единственное место в этом огромном, холодном поместье, где она могла спрятаться. Элара толкнула дверь плечом, пригнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку. Петли заскрипели, выпуская её в тесное пространство под скатом крыши. Здесь было холодно, почти так же, как внизу, но этот холод был её — знакомый, родной. Каморка встретила её запахом сырости и старой бумаги. Маленькое окно, затянутое морозными узорами, пропускало тонкую струйку света, которая падала на узкую кровать с продавленным матрасом, шаткий столик с потрёпанной книгой и огарком свечи, да одинокий стул, который, казалось, вот-вот развалится под тяжестью её усталости.

Элара шагнула внутрь, и её взгляд упал на свои вещи — скудные, но дорогие ей. На столе лежала книга с потёртой обложкой, которую она читала десятки раз, выискивая в знакомых строках утешение. Рядом — клочок бумаги с её собственным рисунком: звёзды над чёрным лесом, нарисованные углём, который она стащила из камина. Этот рисунок был её тайной, её попыткой поймать те обрывки воспоминаний, что ускользали, как дым.

Она подошла к двери и повернула ключ в замке. Щелчок был резким, окончательным — словно точка в конце долгого дня. Элара прижалась спиной к шершавым доскам, закрыла глаза и выдохнула. Её дыхание осело облачком в холодном воздухе. Здесь, за запертой дверью, она могла притвориться, что мир снаружи перестал существовать. Что тени не ползут по стенам, что шёпот в углах — лишь плод её воображения. Но тревога не уходила. Она сидела в груди, как заноза, и Элара знала: стоит ей открыть глаза, и тьма снова начнёт подбираться ближе.

— Ну же, Элара, — прошептала она сама себе, её голос дрожал, тонкий и ломкий, как стекло.

— Ты дома. Здесь ничего нет. Никого нет.

Она оттолкнулась от двери и подошла к кровати, опустившись на край. Одеяло было старым, колючим, но она натянула его на плечи, словно щит. Её серые глаза, большие и усталые, скользнули по каморке, задержались на окне. За стеклом клубилась ночь — густая, чёрная, непроницаемая. Элара прищурилась, пытаясь разглядеть хоть что-то в этой тьме, но видела лишь своё отражение: бледное лицо, обрамлённое спутанными каштановыми волосами, которые выбивались из косы, и тёмные круги под глазами, делавшие её похожей на призрака.

Внезапно за окном что-то шевельнулось. Элара замерла, её сердце подпрыгнуло к горлу. Звук был тихим — шорох, похожий на шаги или скрежет когтей по крыше. Она медленно встала, её босые ноги коснулись ледяных половиц, и подошла к окну. Прижалась лбом к стеклу, холод обжёг кожу, и она всмотрелась в темноту. Тени за окном сгустились, и на миг ей показалось, что они складываются в фигуру — высокую, сгорбленную, с длинными руками, что тянутся к стеклу. Элара отпрянула, её дыхание сбилось, а пальцы сжали край шали.

— Это ветер, — сказала она громче, будто пытаясь убедить не только себя, но и тьму снаружи.

— Просто ветер. Или крысы. Они вечно копошатся на крыше.

Но голос её дрогнул, и она знала, что не верит своим словам. Она вернулась к кровати, легла, свернувшись в комок под одеялом. Тишина каморки обволакивала её, но это была не та тишина, что приносит покой. Это была тишина ожидания, напряжённая и живая, как натянутая струна. Элара закрыла глаза, пытаясь отгородиться от мира, но шрам на ладони снова заныл, и в темноте под веками она увидела звёзды — холодные, далёкие, и тень, что двигалась среди них, шепча её имя.

Элара сидела на краю узкой кровати, её худые, бледные ноги были поджаты к груди, а тонкие пальцы нервно сжимали колени, будто пытаясь удержать ускользающее тепло. Каморка тонула в полумраке — лишь слабый, дрожащий свет от огарка свечи на столе выхватывал из тьмы грубые деревянные стены и потёртый пол. Тишина стояла такая густая, что казалась живой, тяжёлой, как мокрый плащ, и Элара невольно прислушивалась к ней, ожидая, что вот-вот раздастся какой-то звук. Её сердце колотилось в груди, шрам на ладони ныл, пульсируя в такт её тревоге, и она сжала руку в кулак, надеясь унять это ощущение.

Внезапно тишину распорол тихий, но резкий скрежет — словно кто-то провёл острым ногтем по стеклу. Элара замерла, её серые глаза широко распахнулись, а голова резко дёрнулась к окну. Звук шёл оттуда, из непроглядной тьмы, что обволакивала старое поместье. Она вскочила, босые ступни коснулись ледяных половиц, и бросилась к окну, её движения были быстрыми, почти судорожными. Прижавшись лбом к холодному стеклу, она вгляделась в ночь, но увидела лишь своё отражение: бледное лицо с острыми скулами, обрамлённое спутанными каштановыми прядями, и огромные глаза, полные страха. Ветер за окном завывал, сотрясая старые рамы, но скрежет был не его рук делом — он был слишком осмысленным, слишком живым.

— Кто там? — прошептала она, её голос дрожал, тонкий и слабый, почти потерявшийся в вое ветра. Глупо, конечно — никто не услышит, но молчать было невыносимо. Элара отшатнулась от окна, её пальцы судорожно стиснули край шерстяной шали, и тут скрежет повторился — тихий, настойчивый, как когти, скребущие стекло. Холод пробрал её до костей, и она почувствовала, как по спине побежали мурашки. Это не ветер. Это не случайность. Кто-то был там, снаружи.

Тишина вернулась, но стала ещё тяжелее, словно затаив дыхание. Элара стояла посреди каморки, её дыхание сбилось, а сердце стучало так громко, что заглушало всё вокруг. И тогда она ощутила его — взгляд. Тяжёлый, цепкий, будто кто-то сверлил её из темноты за окном. Она резко обернулась, но в стекле отражалась лишь её комната: дрожащий огонёк свечи, тени на стенах, её собственная фигура. Но ощущение не исчезало. Оно было реальным, как ледяное дыхание на затылке.

— Прекрати, — пробормотала она, её голос сорвался на хрип. Она попятилась, пока спина не упёрлась в стену, и прижалась к ней, чувствуя, как грубая штукатурка царапает кожу сквозь тонкую рубашку. Тени в каморке зашевелились — или ей показалось? Они вытягивались, извивались, словно тянулись к ней длинными пальцами.

Элара зажмурилась, пытаясь убедить себя, что это игра света, что она просто устала, что это всё в её голове. Но когда она открыла глаза, одна из теней на стене замерла — длинная, угловатая, с острыми краями. И на миг ей почудилось, что в ней проступило лицо: узкое, с горящими глазами, которые смотрели прямо на неё.

— Нет! — вырвалось у неё, голос сорвался на писк. Она снова зажмурилась, её худое тело затряслось, а шрам на ладони запылал, как раскалённый уголь. Она заставила себя дышать — медленно, глубоко, — и, открыв глаза, увидела, что тень снова стала просто тенью, бесформенной и неподвижной. Но взгляд — он никуда не делся. Он был здесь, с ней, в этой комнате. И это был не просто страх. Это было предупреждение.

Элара метнулась к двери, её пальцы дрожали, когда она нащупала старый железный ключ. Она повернула его — раз, два, — и резкий щелчок замка эхом разнёсся по каморке. Но облегчения не пришло. Она прижалась ухом к шершавому дереву, вслушиваясь, но слышала лишь своё сбившееся дыхание да далёкий вой ветра. Взгляд её метнулся к окну. Там, во тьме, что-то было. Что-то, что знало её. Что-то, что чуяло её страх.

Она вернулась к кровати, рухнула на неё и подтянула колени к груди, обхватив их руками. Её худое тело дрожало, а мысли метались, как птицы в клетке. Оставаться здесь нельзя — одна, в этой каморке, с этой тьмой. Но куда бежать? Марта, старая экономка с вечно поджатыми губами, спит в своей комнате этажом ниже. Барон, высокий и сухой, как зимнее дерево, наверняка заперся в своём кабинете с бутылкой бренди. Слуги? Да кто их знает, где они шатаются по ночам. И никто не поверит ей — ни про тени, ни про скрежет, ни про этот взгляд. «Странная девчонка», — скажут они, как всегда. Но Элара знала: это не выдумки. Это было близко. Слишком близко.

Её взгляд упал на стол, где лежала потрёпанная книга — старая сказка о звёздном дитя, что упало с неба. Мать читала ей её в детстве, но всегда обрывала на середине, её голос становился резким: «Не смотри на звёзды, Эли. Они лгут». Элара сжала губы, её ногти впились в одеяло. А что, если мать знала? Что, если она видела это — то, что теперь скребётся в её окно?

И тут за дверью раздался шорох — тихий, но отчётливый, как будто кто-то провёл рукой по дереву. Элара замерла, её дыхание остановилось, глаза расширились. Шорох повторился, и она услышала скрежет — медленный, настойчивый, будто когти царапали дверь.

— Кто там?! — крикнула она, её голос сорвался на визг. Она вскочила, ноги подкосились, и она едва не рухнула на пол. Подбежав к двери, её рука потянулась к ключу, но замерла. Открыть? Или нет? Страх сжал её горло, как ледяная рука, и она не могла двинуться.

Скрежет стих, и тишина навалилась снова, тяжёлая, как могильная плита. Элара прижалась ухом к двери, её сердце гулко стучало в груди. И тогда она услышала шаги — тяжёлые, медленные, удаляющиеся вниз по лестнице. Кто-то был здесь. Кто-то ходил по коридору. Но кто? Барон в своих чёрных сапогах? Один из слуг? Или… что-то другое?

Она отшатнулась от двери, спина ударилась о стену, и она сползла на пол, обхватив колени. Её тело сотрясала дрожь, шрам на ладони пылал, а в голове крутился только один вопрос: что это было? Она закрыла глаза, пытаясь отгородиться от мира, но тьма под веками оказалась хуже — там мерцали звёзды, холодные и далёкие, и тень, что двигалась среди них, шептала её имя.

И вдруг — стук. Резкий, громкий, от окна. Элара вздрогнула, её глаза распахнулись, и она увидела, как стекло задрожало, будто кто-то ударил по нему снаружи. Ветер? Нет, слишком сильно. Она медленно поднялась, её ноги дрожали, но она заставила себя подойти ближе. В темноте за окном что-то мелькнуло — тень, быстрая, как вспышка, но с чёткими очертаниями: высокая фигура, закутанная в плащ, с горящими глазами.

— Элара… — прошелестел голос, низкий, хриплый, будто из-под земли. Она отпрянула, её спина снова врезалась в стену, а крик застрял в горле. Окно задрожало ещё раз, сильнее, и стекло треснуло — тонкая линия побежала сверху вниз, как слеза.

Она знала: это не конец. Это только начало. Что бы ни стояло там, за окном, оно придёт за ней. И скоро.