Шепот Костяного Леса (гет)

Рассвет в Этерии не приносил тепла. Он был лишь слабым намеком на свет — серым, тусклым пятном, которое едва пробивалось сквозь мутное стекло крошечного окошка, покрытого коркой льда. Элара Моргентэрн, которую все в поместье звали просто Эли, проснулась не от этого света, а от холода. Он был повсюду: в стылом воздухе её каморки на чердаке, в тонком шерстяном одеяле, которое больше походило на старое рядно, в деревянных половицах, что скрипели под её босыми ногами, когда она вставала. Холод был частью её жизни, как дыхание, как тени, что всегда казались чуть ближе, чем должны были.

Она лежала, свернувшись клубком под одеялом, пытаясь удержать остатки тепла, которые её тело ещё хранило со сна. Глаза, серые, как пасмурное небо за окном, медленно открылись. В них не было ни искры утренней надежды, ни раздражения от раннего подъема — лишь привычная усталость, словно мир уже успел её измотать, хотя день ещё не начался. Элара была худощавой, почти хрупкой на вид, с бледной кожей, на которой проступали слабые веснушки, будто кто-то небрежно разбросал по её лицу горсть пепла. Её длинные, тёмно-русые волосы, спутанные после сна, спадали на плечи, и она машинально откинула их назад, поморщившись от прикосновения холодных пальцев к шее.

Каморка была тесной, едва ли больше кладовки. Потолок нависал так низко, что Элара, встав в полный рост, почти касалась его макушкой. Стены из грубых досок, потемневших от времени, хранили запах сырости и старого дерева. Единственная мебель — узкая кровать с продавленным соломенным матрасом, деревянный сундук с её скудными пожитками да шаткий табурет, на котором лежала аккуратно сложенная серая рубаха и поношенная юбка. У стены, под окошком, стояла глиняная миска с замерзшей водой, покрытой тонкой ледяной коркой. Элара бросила на неё взгляд и вздохнула, её дыхание тут же превратилось в белое облачко, медленно растворившееся в воздухе.

Она потянулась, и её суставы хрустнули, протестуя против утренней сырости. Холод пробирал до костей, но Элара не дрожала. Она давно научилась с ним жить, с этим вечным спутником, который, казалось, любил её больше, чем следовало. Иногда, в такие моменты, как этот, ей чудилось, что холод не просто окружает её, а живёт внутри, в её венах, в её дыхании. Это пугало — но не так сильно, как должно было. Она отгоняла эти мысли, как отгоняют назойливую муху, и заставляла себя двигаться.

Поднявшись с кровати, Элара шагнула к окну, босые ноги коснулись ледяных половиц. Она не вздрогнула, хотя холод впился в кожу, словно иглы. Окошко, маленькое и мутное, было её единственной связью с миром снаружи. Ледяные узоры покрывали стекло, тонкие и острые, как паутина, сотканная из шипов. Они переплетались, создавая странные, почти живые узоры, которые манили взгляд. Элара наклонилась ближе, её дыхание растопило крошечный участок льда, и она прижалась лбом к холодному стеклу, не чувствуя дискомфорта. Её глаза, внимательные и цепкие, всматривались в мир за окном, но там не было ничего, кроме серости: серый снег, серое небо, голые ветви деревьев, похожие на скрюченные пальцы, тянущиеся к пустоте.

Она знала, что где-то там, за горизонтом, должно быть солнце. Но в Этерии его не видели уже годы. Зима, длинная и неестественная, сковала всё: поля, леса, реки, сердца людей. Говорили, что это проклятие, что кто-то — или что-то — украл тепло у мира. Элара не верила в сплетни, но не могла отрицать, что эта зима была

неправильной. Слишком холодной. Слишком долгой. Слишком... живой.

Она отстранилась от окна, её пальцы машинально коснулись шрама на левой ладони — тонкой, едва заметной линии, похожей на трещину в фарфоре. Никто в поместье не спрашивал, откуда он, да и она сама не любила об этом думать. Шрам был старым, но иногда, как сейчас, он будто оживал, посылая по руке слабый холодок, словно напоминание о чём-то забытом. Элара сжала ладонь в кулак и отвернулась.

Её взгляд упал на одежду, лежащую на табурете. Простая рубаха из грубого льна, выцветшая от стирок, и юбка, заштопанная в нескольких местах. Это была её униформа, её броня в этом холодном, равнодушном мире. Элара натянула рубаху, застегнула потёртый кожаный пояс и пригладила волосы, заплетая их в неряшливую косу. Она не смотрелась в зеркало — его в каморке не было, да и зачем? Она знала, как выглядит: бледная, неприметная, с усталыми глазами. Девушка, которую никто не замечает, пока

не понадобится что-то принести, убрать или починить.

Но в этой неприметности была и сила. Элара научилась быть тенью, скользить незамеченной, слушать и видеть то, что другие пропускали. Она знала, где скрипят половицы в коридорах поместья, знала, какие двери лучше не открывать, знала, когда барон Вейл в дурном настроении, а когда его можно попросить о лишнем куске хлеба. Это знание было её оружием, её способом выживать в мире, который, казалось, забыл, что такое доброта.

Она подошла к сундуку и достала старую шерстяную шаль, подаренную когда-то матерью. Шаль была потрёпанной, с выцветшим узором из листьев, но всё ещё тёплой. Элара накинула её на плечи, вдохнув слабый запах трав, который всё ещё цеплялся за ткань. Мать... Её образ был как тень, ускользающая, едва Элара пыталась его удержать. Остались только обрывки: голос, напевающий колыбельную, тёплые руки, строгий взгляд. И предупреждение, которое Элара никогда не могла забыть: «Не смотри на звезды, Эли. Они лгут».

Она покачала головой, отгоняя воспоминания. Думать о прошлом было так же бесполезно, как пытаться растопить этот проклятый лёд на окне. День ждал её, а с ним — работа, холод и, возможно, что-то ещё. Что-то, что она чувствовала в воздухе, в этом слишком густом, слишком тяжёлом холоде. Элара не знала, что это, но её сердце билось чуть быстрее, чем обычно, а тени в углах каморки казались чуть темнее, чем вчера.

Она открыла дверь, и скрип петель разорвал тишину, словно крик в пустоте. Холодный воздух коридора хлынул навстречу, но Элара шагнула вперёд, готовая встретить ещё один день в этом замерзшем мире.

Элара стояла у окна, её босые ноги мёрзли на ледяных половицах, но она не замечала этого. Её взгляд был прикован к стеклу, покрытому морозной паутиной. Ледяные узоры, тонкие и острые, переплетались в замысловатые фигуры, похожие то ли на шипы терновника, то ли на кости, обглоданные ветром. Они казались живыми, словно кто-то невидимый вырезал их на стекле тонким ножом, оставляя за собой следы тревожной, холодной красоты. Элара наклонилась ближе, её дыхание коснулось мутного стекла, и крошечный пятачок льда растаял, обнажив мутное окошко в мир снаружи.

Она не отшатнулась от холода, как сделал бы любой другой. Напротив, её пальцы, почти невесомо, коснулись ледяной корки, скользнув по узору, будто пытаясь разгадать его секрет. Её серые глаза, глубокие и внимательные, следили за тем, как иней искрится в слабом свете рассвета. Там, в этих узорах, было что-то завораживающее, что-то, что шептало ей — не словами, а ощущением, пробирающимся под кожу, как холодный ветер. Элара не могла объяснить этого, но ей нравилось смотреть на лёд. Он был честнее, чем люди внизу, в поместье. Лёд не лгал, не обещал тепла, которого не мог дать.

Она выдохнула ещё раз, и облачко пара осело на стекле, тут же начав замерзать. Элара нахмурилась, её тонкие брови сошлись, придавая её лицу выражение задумчивой настороженности. Её лицо, бледное, с россыпью едва заметных веснушек, было не то чтобы красивым в классическом смысле — скорее, притягательным своей резкостью, своей странной, почти неземной хрупкостью. Её тёмно-русая коса, всё ещё неряшливая после сна, спадала на плечо, и Элара машинально поправила её, не отрывая взгляда от окна.

За стеклом простирался мир, лишённый красок. Серый снег покрывал двор поместья, словно пепел, выпавший из какого-то неведомого костра. Голые деревья, чёрные и искривлённые, торчали из сугробов, их ветви напоминали когти, застывшие в попытке дотянуться до неба. Небо же было непроницаемым — тяжёлая серая пелена, без единого проблеска солнца или звёзд. Элара смотрела на этот пейзаж, и её сердце сжалось от знакомой, почти привычной тоски. Этерия была больна, и эта болезнь чувствовалась в каждом вздохе, в каждом взгляде на мёртвую землю.

Она прижалась лбом к стеклу, и холод обжёг кожу, но Элара не отстранилась. Ей нравилось это ощущение — резкое, чистое, настоящее. Холод был её старым другом, пусть и суровым. Она знала, что другие в поместье жалуются на зиму, кутались в плащи, грели руки у очагов, но Элара... она была другой. Холод не пугал её, не заставлял её дрожать. Иногда ей казалось, что она сама — часть этой зимы, её осколок, забытый в человеческом теле.

— Эли, ты опять пялишься в это проклятое окно? — голос, хрипловатый и ворчливый, ворвался в её мысли, как треск ломающегося льда.

Элара вздрогнула, но не обернулась. Она узнала голос Марты, старой кухарки, которая, несмотря на свою ворчливость, была едва ли не единственным человеком в поместье, кто обращался к ней без презрения. Марта стояла в дверном проёме, уперев руки в бока. Её лицо, изрезанное морщинами, напоминало кору старого дуба, а глаза, маленькие и тёмные, смотрели с привычной смесью раздражения и усталой заботы. На ней был заношенный фартук, покрытый пятнами жира, а седые волосы торчали из-под косынки, словно сухая трава.

— Я... просто смотрю, — тихо ответила Элара, её голос был мягким, но с лёгкой хрипотцой, как будто она редко его использовала.

— Смотреть там не на что, девочка, — фыркнула Марта, шагнув в каморку. Её шаги были тяжёлыми, половицы скрипели под её весом.

— Снег, лёд да смерть. Лучше спускайся на кухню, пока барон не начал орать, что каша остыла.

Элара кивнула, но её взгляд всё ещё цеплялся за узоры на стекле. Они казались ей картой — картой какого-то другого мира, где лёд был не врагом, а проводником. Она моргнула, отгоняя странные мысли, и наконец повернулась к Марте.

— Уже иду, — сказала она, натягивая шаль на плечи. Шерсть уколола кожу, но Элара не обратила на это внимания. Она привыкла к дискомфорту, как привыкла к холоду, к тишине, к одиночеству.

Марта посмотрела на неё, и её взгляд смягчился, хоть и ненадолго. Она покачала головой, словно хотела сказать что-то ещё, но вместо этого лишь буркнула:

— Не задерживайся. И не трынди с теми лентяями во дворе, они только языком молоть горазды.

Элара слабо улыбнулась — уголки её губ едва дрогнули. Марта всегда ворчала, но в её словах не было злобы. Это была её манера заботиться, грубая, но искренняя. Элара ценила это, хотя никогда не говорила об этом вслух. Она не умела говорить о чувствах — они были для неё такими же скользкими и холодными, как лёд на окне.

Она бросила последний взгляд на стекло, на узоры, которые, казалось, шептались с ней на языке, которого она ещё не понимала. Затем повернулась и последовала за Мартой, её шаги были почти бесшумными, как у тени, скользящей по стене. Но где-то в глубине её души, в самом тёмном уголке, росло предчувствие — неясное, но упрямое. Что-то приближалось. Что-то, что изменит всё. И этот лёд, эти узоры, этот холод... они знали больше, чем она.

Элара покинула свою каморку, оставив за спиной ледяное окно и его шепчущие узоры. Дверь за ней закрылась с глухим стуком, и она шагнула на чердачную лестницу, узкую и шаткую, словно скелет старого дома. Половицы под её босыми ногами скрипели, каждый шаг отдавался жалобным стоном, будто поместье барона Вейла ворчало на неё за то, что она посмела нарушить его сон. Холодный воздух, пропитанный сыростью, обволакивал её, цепляясь за кожу, как невидимый плащ. Элара плотнее закуталась в потрёпанную шаль, её пальцы стиснули шерсть, но не от холода — скорее, от привычки держаться за что-то знакомое в этом мире, где всё казалось чужим.

Лестница была крутой, ступени изношенные, с выщербленными краями. Элара спускалась осторожно, её движения были точными, почти кошачьими, выверенными годами жизни в этом доме, где каждый неверный шаг мог привлечь ненужное внимание.

Она знала, где скрипит третья ступенька, а где пятая проваливается под весом, и обходила их с лёгкостью, не задумываясь. Её худощавое тело, облачённое в грубую льняную рубаху и заштопанную юбку, казалось частью теней, что сгущались в углах. Элара Моргентэрн, которую в поместье звали просто Эли, была не просто служанкой — она была тенью, скользящей по краям жизни других, незаметной, но всегда присутствующей.

Спустившись с лестницы, она оказалась в длинном коридоре, ведущем вглубь поместья. Здесь было ещё холоднее, чем на чердаке, и темнее. Свет, который мог бы проникнуть через редкие окна, тонул в серой пелене за стёклами, оставляя коридоры в вечном сумраке. Стены, некогда покрытые резными панелями, теперь были обшарпаны, с пятнами плесени, проступающими в углах. Выцветшие гобелены висели вдоль стен, их некогда яркие сцены охоты и пиров превратились в бледные призраки прошлого. Один из них, изображавший рыцаря, побеждающего дракона, был порван в нижнем углу, и разрыв зиял, как рана, открывая голую стену. Элара прошла мимо, её взгляд скользнул по гобелену, но она не остановилась. Она видела его тысячи раз, и он давно перестал её удивлять.

Тишина в поместье была почти осязаемой, нарушаемой лишь её мягкими шагами да

далёким завыванием ветра, пробирающегося сквозь щели в окнах. Сквозняк гулял по коридору, шевеля подол её юбки и принося с собой запах сырости и чего-то ещё — едва уловимого, горьковатого, как пепел. Элара вдохнула этот воздух, её грудь поднялась, и она на мгновение задержала дыхание, словно пытаясь поймать этот запах, разгадать его. Но он ускользнул, как всегда, оставив лишь лёгкое чувство тревоги, засевшее где-то под рёбрами.

Она знала своё место в этом доме — не то служанка, не то дальняя родственница, чьё присутствие терпели, но не ценили. Барон Вейл, чьё имя внушало страх в лучшие дни, теперь был тенью самого себя, но его власть всё ещё ощущалась в этих стенах. Элара научилась быть незаметной, не попадаться ему на глаза, не давать повода для гнева. Она была как мышь, скользящая вдоль плинтусов, зная, что кот где-то рядом, даже если его не видно. Эта мысль заставила её губы дрогнуть в горькой полуулыбке. Она не любила сравнивать себя с мышью, но иногда правда была слишком точной.

Коридор повернул, и Элара замедлила шаг. Здесь, в этой части поместья, стены были ещё более обветшалыми, а воздух — гуще, словно пропитанный годами забвения. Она прошла мимо старого зеркала, висевшего в потемневшей раме. Её отражение мелькнуло в мутном стекле — бледное лицо, серые глаза, тёмная коса, спадающая на плечо. Элара не остановилась, чтобы рассмотреть себя. Она не любила зеркала. Они всегда показывали больше, чем ей хотелось видеть — не только её лицо, но и тени, что, казалось, следовали за ней, прячась на краю зрения.

— Эли! — резкий окрик заставил её вздрогнуть, и она обернулась, её сердце на мгновение сбилось с ритма.

В конце коридора стояла Грета, одна из горничных, чьё лицо всегда выражало смесь скуки и раздражения. Грета была старше Элары, с круглым лицом, покрасневшим от холода, и светлыми волосами, небрежно заправленными под чепец. Её платье, хоть и поношенное, было чище, чем у Элары, а в руках она держала метлу, которую явно не собиралась использовать в ближайшее время.

— Чего плетёшься, как сонная муха? — Грета упёрла одну руку в бок, её голос был резким, но без настоящей злобы.

— Марта уже рвёт и мечет на кухне, а ты тут по коридорам шатаешься.

Элара опустила взгляд, её пальцы сжали край шали. Она не любила спорить, особенно с Гретой, которая всегда находила повод уколоть её, но редко переходила черту.

— Я иду, — тихо ответила Элара, её голос был ровным, но в нём чувствовалась привычная сдержанность. Она знала, что Грета ждёт от неё реакции — возмущения, оправданий, чего угодно, — но Элара не собиралась доставлять ей это удовольствие.

Грета фыркнула, её губы скривились в насмешливой улыбке.

— Иди-иди, а то барон решит, что ты опять где-то прохлаждаешься. Или, — она понизила голос, добавив театральной таинственности, — что ты снова в тенях своих копаешься.

Элара замерла, её глаза на мгновение сузились. Грета любила дразнить её, но это было что-то новое. Тени. Слово повисло в воздухе, тяжёлое, как сквозняк, гуляющий по коридору. Элара знала, что в поместье шептались о ней — о её странной молчаливости, о том, как она никогда не мёрзнет так, как другие, о её привычке замирать в тёмных углах, словно прислушиваясь к чему-то невидимому. Но никто не говорил об этом вслух. До сих пор.

— Я не... — начала Элара, но осеклась. Что она могла сказать? Что тени не зовут её? Что она не чувствует их, как живых, когда стоит в одиночестве? Это была бы ложь, а лгать Элара не умела.

Грета рассмеялась, её смех был резким и коротким, как лай собаки.

— Ой, не тушуйся, Эли. Все знают, что ты странная. Но пока ты полы моешь, никому нет дела, с кем ты там шепчешься по ночам.

Элара стиснула зубы, её пальцы впились в шаль так сильно, что костяшки побелели. Она хотела ответить, хотела сказать что-то острое, но слова застряли в горле, холодные и тяжёлые, как лёд. Вместо этого она просто кивнула и пошла дальше, её шаги стали чуть быстрее, будто она пыталась убежать не от Греты, а от собственных мыслей.

Коридор тянулся, бесконечный и мрачный, словно ведущий не в кухню, а в какую-то бездонную пропасть. Завывание ветра снаружи усилилось, и Элара почувствовала, как холод пробирается под её рубаху, ласкает кожу, словно старый друг. Она не дрожала, но её сердце билось быстрее, чем следовало. Тени в углах коридора, казалось, шевелились, следуя за ней, и Элара не могла избавиться от ощущения, что они что-то знают. Что-то, что она сама ещё не поняла.

Элара толкнула тяжёлую деревянную дверь кухни, и та отворилась с протяжным скрипом, словно жалуясь на её приход. В лицо ударил запах сырого камня, смешанный с горьковатым дымом и слабым ароматом кипящей крупы. Кухня поместья барона Вейла, некогда сердце дома, теперь напоминала пещеру, где тепло было лишь воспоминанием. Огромный очаг в дальней стене едва тлел, его слабые языки пламени лизали почерневшие поленья, не в силах разогнать холод, что гнездился в углах. Над очагом висел закопчённый котёл, в котором что-то лениво побулькивало, источая пар, который тут же оседал инеем на холодных стенах.

Элара шагнула внутрь, её шаги были почти бесшумными на каменном полу, покрытом тонким слоем муки и сажи. Она плотнее закуталась в шаль, хотя холод здесь был не таким острым, как в коридорах, а скорее липким, пропитанным усталостью и скудостью.

Её серые глаза быстро обежали помещение: длинный деревянный стол, заваленный

скудными припасами — несколько сморщенных корнеплодов, горсть сероватой крупы в мешочке, пара чёрствых лепёшек. Железные крюки на стенах, где когда-то висели связки трав и куски вяленого мяса, теперь пустовали, лишь паутина дрожала в сквозняке. Элара привыкла к этому зрелищу, но каждый раз, входя сюда, она чувствовала, как в груди что-то сжимается — не от голода, а от осознания, насколько хрупким стал этот мир.

— Эли, ну наконец-то! — голос Марты, хриплый и раздражённый, прорезал тишину, как нож.

— Я уж думала, ты там на чердаке в лёд превратилась!

Старая кухарка стояла у стола, её коренастая фигура, облачённая в заношенный фартук, казалась частью кухни — такой же потрёпанной, но непреклонной. Марта была женщиной лет шестидесяти, с лицом, изрезанным морщинами, словно карта давно забытых дорог. Её маленькие тёмные глаза, острые, как у вороны, метнули взгляд на Элару, а седые волосы, выбившиеся из-под косынки, торчали во все стороны, будто она только что сражалась с ветром. В руках она держала деревянную ложку, которой грозно постукивала по краю котла, словно отбивая ритм своего недовольства.

Элара ничего не ответила, лишь кивнула, её губы сжались в тонкую линию. Она привыкла к ворчанию Марты — оно было таким же постоянным, как холод за окнами. Сбросив шаль на крюк у двери, она подошла к столу и взяла в руки тряпку, чтобы протереть поверхность, заваленную крошками и пятнами. Её движения были быстрыми, но точными, почти механическими — годы работы в поместье научили её делать всё незаметно и без лишних слов.

— Смотри, что у нас осталось, — Марта ткнула ложкой в сторону мешочка с крупой, её голос сочился сарказмом.

— Ещё пара дней, и будем камни варить. Барон, конечно, скажет, что это изысканный суп, но я-то знаю, что это просто голод.

Элара бросила взгляд на мешочек, её пальцы на мгновение замерли на тряпке. Она знала, что Марта преувеличивает, но не сильно. Зима высосала из Этерии всё: урожай погиб, скот пал, а торговцы с юга перестали приезжать, боясь замёрзнуть на дорогах. Поместье держалось на остатках былой роскоши, но даже они таяли, как снег под слабым солнцем.

— Может, дрова подкинуть? — тихо предложила Элара, её голос был мягким, но в нём чувствовалась привычная осторожность. Она не любила говорить, особенно когда Марта была в таком настроении, но молчание иногда раздражало кухарку ещё больше.

Марта фыркнула, её ложка замерла в воздухе, словно она собиралась запустить ею в

Элару.

— Дрова? Ха! Ты видела ту кучку щепок, что нам оставили? Это не дрова, это хворост для воробьёв! — Она покачала головой, её морщины углубились, придавая лицу ещё больше усталости.

— Ладно, подкинь, что там есть. Хоть котёл не остынет.

Элара кивнула и направилась к очагу. Она присела на корточки, её худощавые руки, покрытые лёгкими веснушками, потянулись к небольшой кучке дров, сложенной в углу.

Поленья были тонкими, почти иссохшими, и пахли сыростью, как будто их выдернули из-под снега. Она аккуратно подложила пару щепок в огонь, наблюдая, как пламя неохотно обхватывает их, словно раздумывая, стоит ли тратить силы. Тени от огня заплясали на её лице, подчёркивая резкие скулы и глубокую задумчивость в её глазах. Элара всегда выглядела так, будто прислушивалась к чему-то, чего никто другой не слышал.

— Странная ты, Эли, — внезапно сказала Марта, её голос стал тише, почти задумчивым. Она стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на Элару с той смесью любопытства и подозрения, которую та привыкла замечать у других.

— Сидишь у этого огня, а сама будто в лёд завернутая. Не мёрзнешь, что ли?

Элара замерла, её пальцы стиснули полено, которое она собиралась подложить. Вопрос Марты был простым, но он резанул, как холодный ветер. Она не мёрзла — не так, как другие. Холод был её спутником, её тенью, но как объяснить это? Как сказать, что иногда ей кажется, будто она сама — часть этой зимы, её дыхание, её сердце?

— Мёрзну, — солгала она, не поднимая глаз. Её голос был едва слышен, но в нём не было дрожи.

— Просто привыкла.

Марта хмыкнула, но не стала развивать тему. Она вернулась к своему котлу, бурча что-то о ленивых слугах и бароне, который «скоро начнёт требовать жареных фазанов из воздуха». Элара же осталась у очага, её взгляд следил за языками пламени, которые, казалось, боролись за жизнь так же отчаянно, как люди в этом доме. Она подбросила ещё одно полено, и искры взлетели вверх, на мгновение осветив её лицо. В этом свете её глаза, обычно серые и тусклые, вспыхнули странным, почти серебристым блеском, но никто этого не заметил.

Тени в углах кухни шевельнулись, и Элара, сама того не осознавая, слегка наклонила голову, словно прислушиваясь. Ей показалось, что они шепчут — не словами, а чем-то глубже, чем-то, что пробиралось прямо в её кости. Она моргнула, отгоняя это ощущение, и поднялась, отряхивая руки. Работа ждала, а тени... тени могли подождать. Но где-то в глубине её души росло чувство, что они не просто ждут. Они следят. И они знают, что грядёт.

Элара вышла из кухни, прижимая к груди охапку тонких, сырых поленьев. Их шершавая кора колола кожу даже сквозь грубую ткань рубахи, а запах влажной древесины смешивался с дымом, всё ещё цеплявшимся за её одежду. Она двигалась быстро, но бесшумно, её босые ноги едва касались холодного каменного пола. Коридор, ведущий от кухни, был узким и тёмным, освещённым лишь слабым светом, сочившимся из щелей в ставнях. Тени здесь казались гуще, чем в других частях поместья, словно они впитали в себя годы гнева и разочарований, что витали в этих стенах. Элара привыкла к ним, но сегодня её сердце билось чуть быстрее, будто предчувствуя что-то, чего она ещё не могла понять.

Она направлялась к складу у заднего двора, где хранились остатки дров, но её путь пролегал мимо кабинета барона Вейла — места, которого она избегала, как путник избегает зыбучих песков. Дверь кабинета, тяжёлая, из потемневшего дуба, была приоткрыта, и из щели вырывался тусклый свет масляной лампы, отбрасывая на пол длинную, дрожащую тень. Элара замедлила шаг, её пальцы крепче сжали поленья, а дыхание стало почти неслышным. Она знала, что барон редко покидает свой кабинет в эти утренние часы, но его присутствие ощущалось даже через стены — тяжёлое, гнетущее, как зимний воздух перед бурей.

Её худощавое тело напряглось, серые глаза метнулись к двери, оценивая расстояние. Элара была мастером незаметности, её хрупкая фигура, облачённая в выцветшую рубаху и заштопанную юбку, сливалась с тенями коридора. Её тёмно-русая коса, всё ещё слегка растрёпанная, спадала на плечо, а бледное лицо с россыпью веснушек оставалось бесстрастным, хотя внутри неё всё сжалось от привычной осторожности. Барон Вейл был не просто хозяином поместья — он был его законом, его судьёй, и его гнев мог обрушиться на любого, кто попадётся под руку. Элара научилась быть невидимкой, но даже невидимки иногда делают ошибки.

Она уже собиралась проскользнуть мимо, когда из кабинета донёсся голос — низкий, хриплый, пропитанный раздражением и чем-то ещё, что заставило её замереть. Это был голос барона, но он звучал иначе, чем обычно: не властный, а надломленный, перемежаемый тяжёлым, влажным кашлем.

— …и что мне прикажешь делать, Келвин? — слова барона резанули воздух, как ржавый клинок.

— Король требует отчётов, а у нас ни зерна, ни людей! Эта проклятая зима… — его голос прервался очередным приступом кашля, глубоким и болезненным, от которого, казалось, задрожали стены.

Элара прижалась к стене, её спина коснулась холодного камня, а поленья в руках стали вдруг неподъёмно тяжёлыми. Она не хотела подслушивать — подслушивание могло стоить ей порки или, хуже, изгнания из поместья, — но ноги отказывались двигаться.

Голос барона, обычно твёрдый, как железо, дрожал, и в этой дрожи было что-то пугающее. Барон Вейл, человек, чьё имя заставляло слуг опускать глаза, был болен. Или напуган. Или и то, и другое.

— Мой господин, — раздался другой голос, более мягкий, но с ноткой подобострастия. Элара узнала Келвина, управляющего поместьем, чья лысеющая голова и сгорбленная спина были такими же привычными в этих коридорах, как выцветшие гобелены.

— Мы отправим письмо в столицу, заверим, что дела под контролем. А что до нападений… мы наймём новых стражников, усилим дозоры…

— Нападений?! — барон почти прорычал, и его голос сорвался на новый приступ кашля.

— Это не нападения, Келвин, это… — он замолчал, словно боялся договорить, и тишина, повисшая в кабинете, была тяжелее любых слов.

Элара почувствовала, как холод пробежал по её спине, но это был не тот холод, что приходил от сквозняков или сырости. Это было что-то глубже, что-то, что шевельнулось в её груди, как тень, готовая заговорить. Она сглотнула, её горло пересохло, и заставила себя сделать шаг вперёд, стараясь не задеть половицу, которая, она знала, скрипит. Её сердце стучало так громко, что она боялась, что его услышат даже через дверь.

Дверь кабинета была приоткрыта всего на ладонь, но этого хватило, чтобы Элара уловила отблеск света на полированном столе внутри. Она не видела барона, но представляла его: высокого, но сгорбленного, с лицом, изрезанным морщинами, и седыми волосами, которые он всё ещё зачёсывал назад, словно цепляясь за былую гордость. Его глаза, когда-то острые, как кинжалы, теперь были подёрнуты усталостью, а руки, сжимавшие перо или кубок, дрожали — она замечала это, когда приносила ему воду или убирала со стола. Барон Вейл был призраком своего прошлого, но призраки, как знала Элара, могли быть опаснее живых.

Она ускорила шаг, её босые ноги скользили по полу, а поленья в руках казались единственным якорем, удерживающим её в реальности. Она не хотела знать, о чём говорил барон, не хотела думать о нападениях, о короле, о чём-то, что заставляло его голос дрожать. Но слова, услышанные ею, уже осели в её голове, как иней на стекле, и она знала, что они не исчезнут так просто.

Коридор повернул, и кабинет остался позади, но ощущение чужого взгляда не отпускало. Элара бросила быстрый взгляд через плечо, но там была только тьма, разбавленная слабым светом из-под двери. Она сжала губы, её пальцы впились в кору поленьев, и продолжила идти, её шаги стали чуть резче, будто она пыталась убежать от чего-то, что всё равно следовало за ней. Тени в углах коридора, казалось, шептались, но Элара не стала прислушиваться. Ещё не время, подумала она. Но время, она чувствовала, приближалось.

Элара толкнула заднюю дверь поместья, и ледяной ветер ударил в лицо, словно пощёчина от разгневанной зимы. Дверь, старая и рассохшаяся, скрипнула, сопротивляясь, но Элара надавила плечом, и та поддалась, открывая путь во внутренний двор. Холод хлынул навстречу, острый и беспощадный, впиваясь в кожу, как тысячи крошечных игл. Ветер завывал, низкий и протяжный, будто стая волков, рыщущих в ночи, и поднимал с земли вихри колючего снега, которые кружились, как призраки, прежде чем осесть на её одежде. Элара плотнее закуталась в свою потрёпанную шаль, её пальцы стиснули выцветшую шерсть, но она не сгорбилась, не задрожала, как сделали бы другие. Холод был её старым знакомым, и она встречала его с молчаливым упрямством.

Двор поместья был унылым, почти мёртвым местом. Снег, серый и тяжёлый, покрывал всё: выщербленные каменные плиты, покосившиеся сараи, остовы старых телег, давно забытых под сугробами. Голые ветви единственного дерева, росшего у стены, скрипели под напором ветра, их чёрные силуэты напоминали когти, застывшие в отчаянной мольбе к небу. Небо же, как всегда, было непроницаемым — серая пелена, глухая и равнодушная, словно крышка гроба, накрывшая весь мир. Элара остановилась на пороге, её серые глаза, глубокие и внимательные, обежали двор, отмечая каждую деталь: сугроб, скрывающий колодец, следы чьих-то сапог, уже наполовину занесённые снегом, тёмное пятно на стене сарая, где когда-то висела вывеска.

Её худощавое тело, облачённое в грубую рубаху и заштопанную юбку, казалось слишком хрупким для такой стихии, но Элара стояла прямо, её плечи были расправлены, а подбородок слегка приподнят, словно она бросала ветру вызов. Ветер рвал её тёмно-русую косу, выбивал пряди, которые хлестали по её бледному лицу, но она лишь моргнула, не отводя взгляда. Веснушки на её щеках, едва заметные в тусклом свете, казались россыпью пепла, а губы, потрескавшиеся от холода, сжались в тонкую линию. Она была частью этого мира — холодного, сурового, неумолимого, — но в отличие от других, она не боролась с ним. Она принимала его, как старого друга, чья жестокость давно перестала удивлять.

Элара шагнула вперёд, её босые ноги коснулись снега, и она почувствовала, как он хрустит под пятками, холодный, но не обжигающий. Другие слуги надевали башмаки или обматывали ноги тряпьём, но Элара редко утруждала себя этим. Холод не кусал её так, как должен был, и она давно перестала задаваться вопросом, почему. Она просто шла, её шаги были лёгкими, почти невесомыми, словно она скользила по снегу, а не утопала в нём. Ветер кружил вокруг, завывая, цепляясь за её шаль, но Элара лишь плотнее затянула узел на плечах и направилась к дровяному сараю в дальнем углу двора.

— Эй, Эли! — окрик, резкий и хриплый, прорезал вой ветра. Элара обернулась, её глаза сузились, пытаясь разглядеть фигуру, появившуюся у стены конюшни.

Это был Дарин, один из работников поместья, чья сутулая фигура и вечно красный нос были такими же привычными, как снег под ногами. Он был одет в потрёпанный плащ, слишком тонкий для такой погоды, и держал в руках лопату, которой, судя по всему, пытался расчистить тропинку. Его лицо, обветренное и покрытое щетиной, кривилось в недовольной гримасе, а глаза, мутные от усталости, смотрели на Элару с привычной насмешкой.

— Ты что, опять босиком? — Дарин сплюнул в снег, его голос был полон издёвки.

— Совсем ум за разум зашёл, девка? Замёрзнешь ведь, как та птица на ветке!

Элара не ответила сразу. Она остановилась, её взгляд скользнул по Дарину, оценивая, стоит ли вступать в разговор. Он любил поддевать её, но в его словах редко была настоящая злоба — скорее, способ скоротать скуку. Элара знала, что он ждёт от неё реакции, какого-нибудь смущённого бормотания или сердитого взгляда, но она не собиралась доставлять ему это удовольствие.

— Не замёрзну, — наконец сказала она, её голос был тихим, но твёрдым, с лёгкой хрипотцой, как будто она редко его использовала.

— А ты лучше тропу чисть, пока барон не увидел.

Дарин хмыкнул, его губы растянулись в кривой ухмылке, обнажив желтоватые зубы.

— Смотри-ка, язык у неё прорезался! — Он воткнул лопату в сугроб и скрестил руки на груди, явно наслаждаясь моментом.

— А то всё молчишь, как тень какая. Люди говорят, ты с ветром шепчешься, Эли. Это правда, а?

Элара почувствовала, как её щёки слегка вспыхнули, но не от смущения, а от раздражения. Она ненавидела, когда о ней говорили, особенно такие вещи. Тени, ветер, шепот — всё это были сплетни, которые слуги перебрасывали друг другу, как старую монету, но в них была крупица правды, и это пугало её больше, чем она готова была признать. Она отвернулась, её пальцы стиснули шаль, и пошла дальше, игнорируя Дарина.

— Ну и ладно, беги, тень! — крикнул он ей вслед, но в его голосе уже не было прежней насмешки, только усталость.

— Только не забудь дрова принести, а то Марта тебе уши надерёт!

Элара не обернулась. Она дошла до сарая, её шаги оставляли едва заметные следы в снегу, которые ветер тут же заметал. Дверь сарая была приоткрыта, и изнутри тянуло сыростью и запахом гниющей древесины. Она остановилась на пороге, её взгляд упал на небо — тяжёлое, серое, без единого проблеска. Ветер снова взвыл, хлестнув её по лицу снежной пылью, но Элара лишь моргнула, её ресницы поймали несколько снежинок. Она не чувствовала холода так, как другие, и это делало её одновременно сильнее и уязвимее. Где-то в глубине её души, в том месте, где жили тени и неясные предчувствия, она знала: этот ветер был не просто стихией. Он нёс с собой перемены. И они были ближе, чем она могла себе представить.

Элара остановилась у входа в дровяной сарай, её босые ноги утопали в тонком слое снега, который ветер не успел унести. Завывания стихии всё ещё гудели вокруг, но здесь, под покосившимся навесом сарая, их ярость приглушалась, словно кто-то накинул на мир тяжёлый занавес. Тень, густая и глубокая, укрыла её, как плащ, и Элара невольно задержалась, её худощавое тело замерло в этом островке затишья. Холод, что кусал её кожу во дворе, вдруг отступил, сменившись странным, почти ласковым ощущением, которое она не могла объяснить. Оно было не теплом — тепла в Этерии не осталось, — а чем-то иным, мягким и знакомым, как прикосновение старого друга.

Она вдохнула, и воздух, пропитанный сыростью и запахом гниющей древесины, показался ей чище, чем во дворе. Ветер, который только что хлестал её по лицу колючим снегом, здесь стих, оставив лишь слабое эхо своего воя. Элара медленно подняла голову, её серые глаза, обычно настороженные, смягчились, словно тень под навесом шепнула ей что-то, чего она давно ждала. Её бледное лицо, усыпанное едва заметными веснушками, казалось почти светящимся в этом сумраке, а тёмно-русая коса, растрёпанная ветром, лежала на плече, как змея, свернувшаяся в покое. Она была хрупкой, почти призрачной фигурой, но в этот момент в ней чувствовалась странная сила — не та, что рождается от мускулов или воли, а та, что живёт в тишине и тенях.

Элара прижалась спиной к шершавой стене сарая, её пальцы, всё ещё сжимавшие край шали, расслабились. Шерсть, потёртая и выцветшая, пахла травами и памятью о матери, но сейчас этот запах отступил, уступив место чему-то более глубокому, почти живому. Тень, окружавшая её, была не просто отсутствием света — она дышала, шевелилась, касалась её кожи, как прохладный шёлк. Элара закрыла глаза, её ресницы дрогнули, и на мгновение ей показалось, что она не одна. Что-то — или кто-то — было рядом, в этой тени, наблюдая, но не угрожая. Это ощущение было таким знакомым, таким родным, что её сердце сжалось от смеси страха и облегчения.

Она всегда чувствовала тени иначе, чем другие. В поместье они были повсюду: в углах коридоров, под лестницами, за выцветшими гобеленами. Слуги обходили их стороной, ворча о сквозняках и сырости, но Элара тянулась к ним, как к убежищу. В детстве она пряталась в тёмных углах, когда голоса взрослых становились слишком громкими, или когда барон, тогда ещё полный сил, проходил мимо, распространяя вокруг себя волны гнева. Тени укрывали её, успокаивали, и даже теперь, стоя под навесом, она чувствовала их объятия — не холодные, как всё в этом мире, а мягкие, почти тёплые, как дыхание.

— Что ты делаешь, Эли? — голос, резкий и неожиданный, вырвал её из этого странного транса.

Элара вздрогнула, её глаза распахнулись, и она резко повернула голову. У края навеса стоял Йен, молодой конюх, чья долговязая фигура едва помещалась под низким потолком. Его лицо, покрытое веснушками, было красным от холода, а светлые волосы торчали из-под шерстяной шапки, как солома. Он держал в руках охапку верёвок, явно направляясь к конюшне, но остановился, глядя на Элару с любопытством и лёгкой насмешкой. Его голубые глаза, слишком яркие для этого серого мира, изучали её, как будто он поймал её за чем-то постыдным.

— Ничего, — ответила Элара, её голос был тихим, но в нём чувствовалась лёгкая дрожь, словно она сама не верила своим словам. Она выпрямилась, отходя от стены, и тень, казалось, неохотно отпустила её, оставив на коже ощущение пустоты.

Йен хмыкнул, его губы растянулись в кривой улыбке.

— Ничего, говоришь? А выглядишь, будто с привидением болтала. — Он перекинул верёвки через плечо и шагнул ближе, его сапоги хрустели по снегу.

— Люди говорят, ты странная, Эли. Всё в тенях прячешься, всё молчишь. Не боишься, что они тебя однажды утащат?

Элара сжала губы, её пальцы невольно стиснули шаль. Йен был не злым — в отличие от Греты или Дарина, его поддразнивания были скорее игрой, чем нападением, — но его слова задели что-то внутри неё, что-то, что она старалась не трогать. Тени. Сплетни о ней ходили по поместью, как сквозняки, и каждый добавлял к ним что-то своё. Но Йен был ближе к правде, чем ему следовало, и это пугало её.

— Не утащат, — сказала она, её голос стал твёрже, но глаза избегали его взгляда.

— Они просто… там. Как снег. Как ветер.

Йен рассмеялся, его смех был лёгким, почти мальчишеским, несмотря на его девятнадцать лет.

— Ну, ты и скажешь! Тени как снег, надо же! — Он покачал головой, но его улыбка смягчилась.

— Ладно, не тушуйся. Лучше дрова бери, а то Марта тебе голову снимет.

Элара кивнула, её лицо осталось бесстрастным, но внутри неё всё ещё бурлило. Она повернулась к сараю, её рука потянулась к куче дров, сложенных у стены, но её взгляд невольно скользнул обратно к тени под навесом. Она была такой же, как всегда — тёмной, неподвижной, — но Элара чувствовала, что что-то изменилось. Тень знала её, и она знала тень. Это было не просто убежище — это была часть её, часть, которую она боялась понять.

Она взяла несколько поленьев, их кора уколола её ладони, и шагнула обратно во двор, где ветер тут же набросился на неё, словно наказывая за минуту покоя. Но даже под его ледяными ударами Элара не могла избавиться от ощущения, что тень под навесом всё ещё смотрит ей вслед. И в этом взгляде было обещание — или угроза, — что её жизнь скоро изменится. Навсегда.

Элара шагнула из-под навеса дровяного сарая, сжимая в руках охапку тонких, сырых поленьев. Ледяной ветер тут же набросился на неё, словно разъярённый зверь, почуявший добычу. Он рвал её шаль, хлестал по лицу колючим снегом, но Элара лишь сощурилась, её серые глаза, острые и внимательные, привычно встретили бурю. Её худощавое тело, закутанное в грубую рубаху и заштопанную юбку, казалось слишком хрупким для такой стихии, но она двигалась с упрямой уверенностью, её босые ноги оставляли лёгкие следы в снегу, которые ветер тут же стирал, как ненужные воспоминания. Двор поместья, серый и безжизненный, окружал её, а завывания ветра эхом отражались от каменных стен, создавая ощущение, что мир сжался до этого маленького, замёрзшего клочка земли.

Она сделала несколько шагов, направляясь обратно к двери поместья, но что-то заставило её замедлиться. Может, это был ветер, внезапно стихший на мгновение, или тень, мелькнувшая на краю зрения, но Элара невольно подняла голову. Её взгляд устремился к небу, и сердце сжалось от знакомой, почти физической тяжести. Небо Этерии было не просто серым — оно было мёртвым. Плотная пелена облаков, тяжёлая, как свинец, нависала над миром, непроницаемая, без единого проблеска света. Ни солнца, ни звёзд, ни даже намёка на них. Оно было крышкой, запечатавшей этот мир в холодной, клаустрофобической ловушке, где надежда казалась такой же невозможной, как тепло.

Элара замерла, её дыхание вырывалось белыми облачками, которые тут же растворялись в воздухе. Её бледное лицо, усыпанное россыпью веснушек, повернулось к небу, и в этот момент она выглядела почти потерянной — не той незаметной тенью, что скользила по поместью, а девушкой, ищущей что-то, чего никогда не видела. Её тёмно-русая коса, растрёпанная ветром, спадала на плечо, а губы, потрескавшиеся от холода, слегка приоткрылись, словно она хотела задать вопрос, но не знала, кому. Небо молчало, и в его молчании было что-то пугающее, как будто оно знало ответы, но отказывалось делиться ими.

Она вспомнила рассказы матери — обрывки, которые всплывали в памяти, как осколки разбитого стекла. Мать говорила о звёздах, о том, как они сияли в ночи, как люди загадывали на них желания, веря, что небо услышит. Но в голосе матери всегда была горечь, скрытый страх, и она заканчивала свои истории одним и тем же предупреждением: «Не смотри на звёзды, Эли. Они лгут». Элара тогда не понимала, что это значит, но теперь, стоя под этим мёртвым небом, она чувствовала правду этих слов. Здесь не было звёзд, не было света, не было надежды. Только серая пелена, давящая на плечи, как груз вины за грехи, которых она не совершала.

— Эли, ты чего там застряла? — голос Йена, всё ещё доносящийся от конюшни, вырвал её из раздумий. Он стоял в нескольких шагах, его долговязая фигура маячила в снежной дымке, а голубые глаза щурились от ветра. Его шапка съехала набок, открывая копну светлых волос, а в руках он всё ещё держал верёвки, которые, похоже, так и не донёс до конюшни.

— Опять в облаках витаешь?

Элара моргнула, её взгляд опустился с неба на Йена. Его насмешливая улыбка, такая привычная, на этот раз не вызвала в ней раздражения. Вместо этого она почувствовала странную пустоту, как будто небо забрало у неё что-то важное, даже не объяснив, что именно.

— Не в облаках, — тихо ответила она, её голос был мягким, но с лёгкой хрипотцой, как будто слова застревали в горле.

— Просто… смотрела.

Йен хмыкнул, перекинув верёвки через плечо. Он шагнул ближе, его сапоги хрустели по снегу, и остановился, глядя на неё с той смесью любопытства и лёгкой насмешки, которая всегда сопровождала их разговоры.

— Смотрела, говоришь? На что там смотреть? На эту серую дрянь? — Он кивнул на небо, его лицо скривилось в гримасе.

— Будто крышка над нами. Иногда думаю, что мы все в гробу заживо, только никто не признаётся.

Элара невольно вздрогнула от его слов. Йен, с его грубоватым юмором и вечной болтовнёй, редко говорил что-то, что задевало её, но сейчас он попал в точку. Гроб. Это слово идеально описывало ощущение, которое она испытывала, глядя на небо. Она сжала поленья в руках, их кора впилась в ладони, и заставила себя кивнуть, чтобы скрыть смятение.

— Может, и так, — сказала она, её голос был едва слышен над завываниями ветра.

— Но мы всё ещё дышим.

Йен рассмеялся, его смех был коротким, но искренним, и на мгновение его лицо, покрытое веснушками и обветренное, стало почти мальчишеским.

— Дышим, да. Пока дрова есть и Марта кашу варит. — Он мотнул головой в сторону поместья.

— Давай, тень, шевелись. А то барон решит, что ты опять где-то шатаешься.

Элара слабо улыбнулась — уголки её губ едва дрогнули. Она не обижалась на прозвище «тень» — Йен звал её так без злобы, почти ласково, как зовут младшую сестру. Но слово всё равно резануло, напомнив о том, что она только что чувствовала под навесом сарая. Тени. Небо. Что-то связывало их, что-то, чего она ещё не понимала, но что уже тянуло её, как нить, ведущая в темноту.

Она повернулась и пошла к двери поместья, её шаги были лёгкими, несмотря на тяжесть поленьев. Ветер снова взвыл, хлестнув её по спине, но Элара не сгорбилась. Её взгляд ещё раз скользнул к небу, к этой серой, безжизненной пелене, и в груди шевельнулось странное чувство — не страх, не тоска, а что-то среднее, как предчувствие. Небо Этерии было мёртвым, но оно знало тайны. И Элара, сама того не осознавая, была ближе к этим тайнам, чем кто-либо другой в этом замёрзшем мире.

Элара стояла во дворе, прижимая к груди охапку дров, её худощавые руки напряглись под их тяжестью. Ветер, всё ещё круживший вокруг, уже не казался таким яростным, но его холодные пальцы цеплялись за её шаль, теребили растрёпанную тёмно-русую косу, хлестали по бледному лицу, усыпанному россыпью веснушек. Она сделала шаг к куче поленьев, сложенных у стены сарая, и опустила свою ношу, аккуратно укладывая дрова, чтобы они не рассыпались. Монотонная работа — поднять, сложить, снова поднять — убаюкивала её мысли, и Элара, сама того не замечая, погрузилась в ритм, её движения стали почти механическими. Снег хрустел под её босыми ногами, а серое небо, тяжёлое и безжизненное, нависало над ней, как безмолвный судья.

Она потянулась за очередным поленом, её пальцы коснулись шершавой коры, и вдруг что-то внутри неё дрогнуло. Ритм работы, холод, тишина — всё это сложилось в странный аккорд, и память, давно похороненная под слоями повседневности, ожила. Элара замерла, её серые глаза, глубокие и задумчивые, уставились в пустоту. Она услышала голос — мягкий, но с лёгкой дрожью, как будто его обладательница боялась, что её услышат. Это был голос её матери.

«Звёздное дитя упало с небес, в тенях укрылось, в ночи исчез…» — мелодия, тонкая и печальная, лилась в её сознании, как ручей, пробивающийся сквозь лёд. Элара видела, как мать сидит у очага в их старом доме, её худые руки, покрытые мозолями, перебирают нитки для шитья. Её лицо, смутное в воспоминании, было бледным, с тёмными кругами под глазами, но голос… голос был тёплым, несмотря на грусть, что вплеталась в каждую ноту. Элара, тогда ещё совсем маленькая, сидела у её ног, прижавшись к её коленям, и слушала, заворожённая рассказом о дитя, что родилось из звезды, но было проклято за свою жажду света.

Она моргнула, и воспоминание стало ярче. Её мать, чьи тёмные волосы были собраны в тугой узел, вдруг замолчала, её губы сжались, а глаза, такие же серые, как у Элары, но с искрами страха, метнулись к окну. «Никогда не смотри на звёзды, Эли», — её голос стал резким, почти стальным, и маленькая Элара вздрогнула, не понимая, что сделала не так. — «И не загадывай желаний у ночного неба. Оно лживо. Оно приносит лишь горе». Мать схватила её за плечи, её пальцы впились в кожу, и Элара, хоть и не поняла слов, почувствовала их тяжесть, как камень, упавший в её сердце.

Элара выдохнула, её дыхание вырвалось белым облачком и растаяло в холодном воздухе. Она всё ещё стояла во дворе, её руки замерли на полене, а сердце стучало так громко, что заглушало даже ветер. Воспоминание было таким живым, таким реальным, что она почти чувствовала запах трав, которыми мать набивала подушки, и тепло её рук, несмотря на страх в её голосе. Но почему? Почему звёзды были табу? Почему мать, всегда такая спокойная, так боялась неба? Элара сжала губы, её потрескавшиеся губы дрогнули, и она почувствовала, как знакомая тоска, смешанная с тревогой, сжимает её грудь.

Она бросила взгляд на небо — то самое небо, что только что смотрело на неё своей серой, мёртвой пеленой. Ни звёзд, ни света, ни надежды. Может, мать знала, что звёзды исчезнут? Или она боялась чего-то другого, чего-то, что пряталось за ними? Элара никогда не спрашивала — мать умерла, когда ей было семь, оставив лишь обрывки историй и это предупреждение, которое теперь звучало в её голове, как заклинание. Она ненавидела себя за то, что не помнила больше — ни лица матери, ни её смеха, только этот голос, полный страха, и колыбельную, которая была больше проклятием, чем утешением.

— Эли, ты там уснула, что ли? — голос Йена, всё ещё болтающего где-то у конюшни, выдернул её из воспоминаний. Он стоял, опираясь на лопату, которой лениво ковырял снег, его веснушчатое лицо кривилось в привычной насмешке.

— Дрова сами себя не сложат, знаешь ли!

Элара моргнула, её глаза, всё ещё подёрнутые пеленой воспоминаний, медленно сфокусировались на Йене. Его долговязая фигура, закутанная в тонкий плащ, казалась нелепо неуместной в этом суровом дворе, но его голубые глаза, яркие и живые, смотрели на неё с той же смесью любопытства и добродушной насмешки, что всегда.

— Не уснула, — ответила она, её голос был тише, чем обычно, почти надломленный. Она отвернулась, чтобы Йен не заметил, как её пальцы дрожат, когда она снова взялась за дрова.

— Просто… задумалась.

Йен хмыкнул, его лопата вонзилась в сугроб с глухим хрустом.

— Задумалась она! О чём там думать? О том, как Марта нас всех голодом уморит? — Он рассмеялся, но, заметив, что Элара не отвечает, его тон смягчился.

— Эй, ты в порядке? Выглядишь, будто привидение увидела.

Элара замерла, её пальцы стиснули полено так сильно, что кора впилась в кожу. Привидение. Если бы Йен знал, как близко он к правде. Воспоминание о матери было как призрак, преследующий её, и каждый раз, когда оно всплывало, оно уносило с собой кусочек её спокойствия. Она заставила себя улыбнуться — слабая, почти

незаметная улыбка, которая не дошла до глаз.

— Всё нормально, — солгала она, её голос был ровным, но в нём чувствовалась тень усталости.

— Просто холодно.

Йен посмотрел на неё, его брови приподнялись, но он не стал спорить. Вместо этого он пожал плечами и вернулся к своей лопате, бормоча что-то о «странной девчонке». Элара же снова взялась за дрова, её движения стали быстрее, как будто она пыталась заглушить воспоминание ритмом работы. Но мелодия колыбельной всё ещё звенела в её голове, а предупреждение матери эхом отдавалось в груди, как удар колокола. «Не смотри на звёзды, Эли». Она не смотрела. Но что-то подсказывало ей, что звёзды — или то, что пряталось за ними, — уже смотрят на неё.

Элара закончила укладывать дрова, её худощавые руки, покрытые лёгкими веснушками, аккуратно выровняли последнюю стопку. Она выпрямилась, её дыхание вырывалось белыми облачками, растворяющимися в холодном воздухе. Ветер, хоть и стих на мгновение, всё ещё кружил во дворе, поднимая вихри снежной пыли, которые оседали на её потрёпанной шали и тёмно-русой косе, выбившиеся пряди которой прилипли к её бледному лицу. Она отёрла лоб тыльной стороной ладони, её серые глаза, глубокие и задумчивые, скользнули по двору, словно ища что-то, что могло бы отвлечь её от эха колыбельной, всё ещё звенящей в голове. Мелодия матери, её строгие слова о звёздах оставили в груди тяжесть, как камень, и Элара, сама того не осознавая, искала способ сбросить этот груз.

Её взгляд остановился на низкой каменной ограде, отделяющей двор от заросшего сада, где когда-то, в лучшие времена, росли яблони и шиповник. Теперь там были только голые ветви, чёрные и скрюченные, похожие на обугленные кости. Но что-то привлекло её внимание — маленький, почти незаметный проблеск жизни среди мёртвого пейзажа. Элара шагнула ближе, её босые ноги хрустели по снегу, оставляя лёгкие следы, которые ветер тут же заметал. Она присела на корточки, её юбка, заштопанная в нескольких местах, коснулась сугроба, но она не обратила на это внимания. Перед ней, у основания ограды, из-под снега пробился тонкий, хрупкий росток — едва заметный стебелёк, не толще нитки, с двумя крошечными листочками, уже покрытыми тонкой коркой инея.

Элара замерла, её дыхание замедлилось, словно она боялась, что малейшее движение разрушит этот маленький акт сопротивления зиме. Росток был чудом, почти невозможным в этом мире, где всё живое, казалось, давно сдалось холоду. Его листочки, хоть и замёрзшие, всё ещё хранили слабый намёк на зелень, как воспоминание о лете, которого Элара почти не помнила. Она наклонилась ближе, её глаза, обычно настороженные, смягчились, и в них появилась редкая, почти детская печаль. Этот росток был таким же, как она — хрупким, упрямым, цепляющимся за жизнь, несмотря на то, что мир вокруг, казалось, только и ждал, чтобы раздавить его.

Она протянула руку, её пальцы, холодные, но не дрожащие, коснулись инея на листочке. Лёд был тонким, как стекло, и под её прикосновением крошечный кристалл треснул, обнажив зелень, которая всё ещё боролась за жизнь. Элара почувствовала, как её горло сжалось. Она не плакала — слёзы были роскошью, которую она давно себе запретила, — но в этот момент ей хотелось зарыдать, не за себя, а за этот росток, за его отчаянную, обречённую борьбу. Он был символом всего, что Этерия потеряла: тепла, надежды, жизни. И всё же он был здесь, пробившийся сквозь снег, как она сама пробивалась сквозь тени и холод этого поместья.

Её мысли вернулись к матери, к её колыбельной о звёздном дитя, упавшем с небес. Может, этот росток был таким же дитя — не звёздным, а земным, рождённым не для света, а для борьбы? Элара сжала губы, её потрескавшиеся губы дрогнули, и она отогнала воспоминание, как отгоняла назойливую муху. Но образ матери, её строгий голос, её страх перед звёздами, всё ещё цеплялся за края её сознания, как иней за этот росток.

— Эли, ты чего там копаешься? — голос Йена, всё ещё болтающего где-то у конюшни, снова ворвался в её мир. Он стоял, прислонившись к стене, его лопата валялась в снегу, а руки были засунуты в карманы тонкого плаща. Его веснушчатое лицо, красное от холода, выражало смесь скуки и любопытства, а голубые глаза, слишком яркие для этого серого мира, смотрели на неё с привычной насмешкой.

— Опять что-то нашла, тень?

Элара не обернулась сразу. Она ещё мгновение смотрела на росток, её пальцы замерли над ним, словно она хотела защитить его от ветра, от Йена, от всего мира. Но потом она медленно поднялась, её худощавое тело выпрямилось, и она повернулась к нему, её лицо было бесстрастным, но глаза выдавали ту тихую грусть, что поселилась в её сердце.

— Ничего, — ответила она, её голос был мягким, но с лёгкой хрипотцой, как будто она только что очнулась от сна.

— Просто… росток.

Йен приподнял бровь, его губы растянулись в недоверчивой улыбке. Он шагнул ближе, хрустя снегом под сапогами, и наклонился, чтобы разглядеть то, что привлекло её внимание.

— Росток? В этой-то стуже? — Он хмыкнул, его дыхание вырвалось облачком пара.

— Да он к утру окочурится. Зря ты на него пялишься, Эли. Тут всё дохнет, сама знаешь.

Элара сжала кулаки, её ногти впились в ладони, но она не ответила. Йен не понимал — он видел только снег, холод, смерть. Он не видел красоты в этом ростке, не чувствовал его упрямства, его отчаянной воли жить. Она отвернулась, её взгляд снова скользнул к ростку, и в этот момент ветер снова взвыл, хлестнув её по лицу снежной пылью. Иней на листочках стал толще, и Элара знала, что Йен прав — к утру росток, скорее всего, умрёт. Но сейчас он был жив, и это было важно.

— Может, и не умрёт, — тихо сказала она, больше для себя, чем для Йена. Её голос был едва слышен над ветром, но в нём чувствовалась странная убеждённость, как будто она говорила не о ростке, а о чём-то большем.

Йен только покачал головой, его улыбка стала чуть мягче, почти сочувствующей.

— Ты странная, Эли. Но, знаешь, это даже неплохо. — Он подобрал свою лопату и махнул рукой.

— Ладно, иди, тень. Марта небось уже орёт, что ты пропала.

Элара кивнула, её губы дрогнули в слабой улыбке, но её мысли были далеко. Она бросила последний взгляд на росток, на его хрупкие листочки, покрытые инеем, и повернулась к двери поместья. Холод обнял её, как старый друг, но теперь в этом холоде была ещё и тень той грусти, что родилась у ограды. Мир вокруг умирал, но что-то в нём всё ещё боролось. И Элара, сама того не осознавая, чувствовала себя частью этой борьбы — хрупкой, но не сломленной. Пока не сломленной.

Элара замерла у двери поместья, её рука, сжимавшая ручку, застыла, словно вросла в холодное дерево. Только что она смотрела на хрупкий росток, пробившийся сквозь снег, и её сердце ещё хранило тихую грусть от его отчаянной борьбы за жизнь. Но теперь что-то изменилось. Воздух вокруг стал тяжелее, как будто кто-то невидимый навалился на её плечи, придавливая к земле. Температура, и без того ледяная, рухнула ещё ниже, и холод, который Элара привыкла принимать как старого друга, вдруг обернулся врагом. Он не просто кусал кожу — он проникал глубже, в кости, в кровь, в самую её суть, вызывая дрожь, не связанную с обычным морозом.

Она выдохнула, и её дыхание вырвалось густым белым облаком, таким плотным, что на мгновение закрыло ей обзор. Пар повис в воздухе, медленно оседая, как призрак, не желающий уходить. Элара сжала губы, её потрескавшиеся губы дрогнули, и по её худощавому телу пробежала волна озноба. Её серые глаза, обычно внимательные и спокойные, расширились, в них мелькнула тень тревоги. Это был не просто холод — это было что-то. Что-то живое, враждебное, словно сам воздух стал плотнее, пропитанный невидимой угрозой, которая наблюдала за ней из теней.

Двор, ещё минуту назад казавшийся просто унылым и замёрзшим, теперь выглядел зловещим. Снег, серый и тяжёлый, лежал неподвижно, но ветер, который только что завывал, стих, оставив после себя гнетущую тишину. Голые ветви дерева у стены, похожие на скрюченные пальцы, казались теперь не просто мёртвыми, а застывшими в ожидании, как будто они знали, что должно произойти. Элара плотнее закуталась в свою потрёпанную шаль, её пальцы, покрытые лёгкими веснушками, стиснули выцветшую шерсть, но это не помогло. Холод был не снаружи — он был внутри, в её груди, в её мыслях, и он шептал о чём-то, чего она ещё не могла понять.

Она бросила взгляд через плечо, туда, где Йен всё ещё возился у конюшни. Его долговязая фигура, закутанная в тонкий плащ, маячила в снежной дымке, но он, кажется, не замечал перемен. Он всё ещё копал снег своей лопатой, бормоча что-то себе под нос, его светлые волосы торчали из-под шапки, а лицо, красное от холода, кривилось в привычной гримасе. Элара хотела окликнуть его, спросить, чувствует ли он это — эту тяжесть, этот неестественный холод, — но слова застряли в горле. Йен был простым, он видел только снег и работу, он не слышал шепота теней, не чувствовал взгляда неба. А Элара… она чувствовала слишком много.

Она повернулась к двери, её рука снова потянулась к ручке, но остановилась. Её взгляд невольно скользнул к небу — к той серой, непроницаемой пелене, что нависала над Этерией, как крышка гроба. Оно было таким же, как всегда, но теперь в его пустоте было что-то новое, что-то угрожающее. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как её сердце бьётся быстрее, словно пытаясь вырваться из груди. Это было не просто предчувствие бури — это было предчувствие чего-то большего, чего-то, что уже дышало ей в затылок.

— Эли, ты чего там торчишь? — голос Йена, резкий и нетерпеливый, прорезал тишину, заставив её вздрогнуть. Он стоял, опираясь на лопату, его голубые глаза щурились, пытаясь разглядеть её в сумраке.

— Замёрзнешь ведь, тень! Давай, шевелись, Марта небось уже пар из ушей пускает!

Элара моргнула, её пальцы стиснули ручку двери, и она заставила себя улыбнуться — слабая, почти незаметная улыбка, которая не дошла до глаз. Йен не чувствовал этого, не видел, как воздух стал гуще, как тени в углах двора, казалось, шевельнулись, наблюдая. Он был частью этого мира, но не частью её мира — мира, где холод говорил, а тени слушали.

— Иду, — ответила она, её голос был тихим, почти заглушённым ветром, который снова начал набирать силу. Она толкнула дверь, и та открылась с протяжным скрипом, выпуская её в тёмный коридор поместья. Но даже внутри, под защитой стен, ощущение угрозы не исчезло. Холод следовал за ней, цеплялся за её шаль, шептал в её уши. Элара сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она ускорила шаг, стараясь не оглядываться. Но где-то в глубине её души, в том месте, где жили тени и неясные предчувствия, она знала: это был не просто холод. Это было дыхание ненастья, и оно пришло за ней.

Элара шагнула в коридор поместья, и дверь за ней захлопнулась с глухим стуком, отрезав завывания ветра, но не холод, который, казалось, проникал сквозь стены. Тьма коридора обняла её, сырой и тяжёлый воздух осел на коже, пропитывая её запахом старого дерева и плесени. Её худощавое тело, всё ещё закутанное в потрёпанную шаль, напряглось, а серые глаза, настороженные и внимательные, обшаривали сумрак, словно ожидая, что из теней вот-вот выступит нечто, вызвавшее ту неестественную дрожь во дворе. Холод, который она почувствовала снаружи, не отпускал — он жил в её груди, пульсировал в её венах, шептал о приближении чего-то, чего она не могла ни увидеть, ни понять. Элара сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она заставила себя идти вперёд, её босые ноги бесшумно касались ледяного пола.

Коридор был узким, с обшарпанными стенами, где выцветшие гобелены висели, как призраки былой роскоши. Света здесь почти не было — лишь слабый отблеск от масляной лампы, горевшей где-то дальше, у поворота к кухне. Тени в углах казались живыми, они шевелились, когда Элара проходила мимо, и она, сама того не желая, чувствовала их взгляд. Её тёмно-русая коса, растрёпанная ветром, спадала на плечо, а бледное лицо, усыпанное россыпью веснушек, оставалось бесстрастным, хотя внутри неё всё кипело от смеси страха и любопытства. Она пыталась отмахнуться от предчувствия, которое накатило во дворе, но оно цеплялось за неё, как иней за её шаль.

Внезапно тишину разорвал звук — громкий, резкий, как выстрел. Треск льда, хрустящий и надрывный, прокатился по коридору, отражаясь от стен, словно кто-то невидимый ударил молотом по замерзшему пруду. Элара замерла, её сердце подпрыгнуло к горлу, а дыхание сбилось. Звук был неестественно громким, он не принадлежал этому миру, где всё застыло в холодной неподвижности. Она обернулась, её глаза расширились, пытаясь найти источник, но коридор был пуст — только тени, только холод, только её собственное дыхание, вырывающееся густым белым облаком.

Она прижалась спиной к стене, её пальцы вцепились в шаль, а кожа покрылась мурашками, не от холода, а от того, что этот звук был неправильным. Он был не просто треском сосулек, падающих с крыши, или льда, ломающегося на пруду за садом. Он был живым, как будто что-то в этом мире — или за его пределами — решило нарушить хрупкий порядок, разорвать тишину, как ткань. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как её сердце стучит так громко, что заглушает даже эхо треска.

— Эли? — голос, низкий и хриплый, донёсся из конца коридора, заставив её вздрогнуть. Это была Марта, её коренастая фигура появилась в тусклом свете лампы, как призрак, вызванный звуком. Кухарка стояла, уперев руки в бока, её лицо, изрезанное морщинами, выражало раздражение, но в её маленьких тёмных глазах мелькнула тревога. Седые волосы выбивались из-под косынки, а фартук, покрытый пятнами, слегка дрожал от сквозняка.

— Ты чего там застыла, как ледяная статуя? Слышала этот треск?

Элара кивнула, её губы сжались в тонкую линию. Она хотела ответить, но слова застряли в горле, как будто сам воздух стал слишком густым, чтобы говорить. Марта шагнула ближе, её тяжёлые шаги гулко отдавались в коридоре, и остановилась, глядя на Элару с привычной смесью ворчливости и беспокойства.

— Ну и что ты пялишься? — Марта прищурилась, её голос был резким, но в нём чувствовалась нотка неуверенности.

— Это, поди, сосульки под крышей ломаются. Или пруд треснул. Зима, будь она неладна, всё крушит.

Элара медленно покачала головой, её пальцы всё ещё стискивали шаль. Она не верила, что это просто сосульки. Звук был слишком громким, слишком… осмысленным. Она открыла рот, чтобы возразить, но вместо этого лишь тихо сказала:

— Не похоже. Он… другой.

Марта фыркнула, но её глаза метнулись к потолку, словно она тоже чувствовала, что этот треск был не просто природным явлением. Она махнула рукой, её жест был резким, как будто она отгоняла не только слова Элары, но и собственные страхи.

— Другой, не другой — какая разница? Иди лучше на кухню, там дрова нужны, а не твои задумки. — Она повернулась, но на мгновение задержалась, бросив через плечо:

— И не стой тут, Эли. Холодно, а ты и так как тень бледная.

Элара не ответила. Она смотрела в спину Марты, пока та не скрылась за поворотом, её тяжёлые шаги затихли, оставив Элару наедине с тишиной. Но тишина теперь была другой — она была напряжённой, как натянутая струна, готовая лопнуть от малейшего прикосновения. Элара сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она заставила себя сделать шаг вперёд. Её босые ноги коснулись ледяного пола, но она едва замечала холод. Её мысли были заняты звуком — этим треском, который, казалось, разбудил что-то в этом мире. Или в ней самой.

Она бросила взгляд в сторону окна, затянутого инеем, но ничего не увидела, кроме мутного стекла и теней за ним. Тени, которые, как ей показалось, шевельнулись, словно отвечая на её взгляд. Элара сглотнула, её сердце всё ещё билось слишком быстро, и она ускорила шаг, стараясь не думать о том, что этот треск мог значить. Но где-то в глубине её души, в том месте, где жили предчувствия и неясные воспоминания, она знала: что-то сломалось. И это было только началом.

Элара стояла в коридоре, её сердце всё ещё колотилось после того резкого треска льда, который, казалось, разорвал саму ткань тишины. Холодный воздух поместья обволакивал её, пропитывая шаль и кожу запахом сырости и старого дерева. Её худощавое тело, закутанное в грубую рубаху и заштопанную юбку, дрожало не от холода, а от того неясного предчувствия, которое поселилось в её груди, как тень, отказывающаяся уходить. Она заставила себя сделать шаг вперёд, её босые ноги бесшумно коснулись ледяного пола, но каждый звук — скрип половиц, далёкое завывание ветра за стенами — казался теперь слишком громким, слишком значимым. Треск льда всё ещё эхом отдавался в её голове, и она не могла избавиться от ощущения, что он был не случайным. Что-то нарушило порядок этого мира, и это что-то было близко.

Она подошла к небольшому окну, врезанному в стену коридора, его мутное стекло покрывала корка инея, сквозь которую едва пробивался серый свет. Элара остановилась, её серые глаза, обычно внимательные и спокойные, теперь были полны тревоги. Она хотела посмотреть наружу, убедиться, что двор всё ещё тот же — унылый, замёрзший, но знакомый. Её пальцы, покрытые лёгкими веснушками, коснулись холодного стекла, и она выдохнула, растапливая крошечный участок инея. Её дыхание осело паром, а тёмно-русая коса, растрёпанная ветром, спадала на плечо, касаясь её бледного лица, где россыпь веснушек казалась пеплом, разбросанным по снегу.

Двор за окном был таким же, как всегда: серый снег, голые ветви дерева, покосившиеся сараи, всё застывшее под тяжёлой пеленой неба. Но что-то было не так. Элара нахмурилась, её брови сошлись, придавая её лицу выражение напряжённой сосредоточенности. Краем глаза она уловила движение — быстрое, почти неуловимое, у кромки леса, что темнел за садом. Это была не тень от ветра, не игра света, а что-то — слишком тёмное, слишком стремительное, словно фигура, скользнувшая из одного укрытия в другое. Её сердце подпрыгнуло, и она резко повернула голову, её глаза впились в ту точку, где, как ей показалось, мелькнула тень.

Ничего. Только снег, только голые деревья, только пустота. Лес стоял неподвижно, его чёрные стволы, покрытые инеем, казались стражами, охраняющими какую-то тайну. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как по спине пробежала волна мурашек. Она была уверена, что видела что-то. Не птицу, не зверя — фигуру, слишком высокую, слишком быструю, чтобы быть частью этого мира. Но теперь там было пусто, и эта пустота пугала больше, чем само движение.

Она прижалась лбом к стеклу, её дыхание снова растопило иней, но холод стекла не принёс облегчения. Её пальцы стиснули шаль, а в груди росло ощущение, что за ней наблюдают. Не из леса, не из двора, а откуда-то ближе — из теней, что сгущались в углах коридора, из воздуха, который стал ещё тяжелее после треска льда. Элара знала, что это паранойя, что её воображение разыгралось после странного звука, после воспоминаний о матери, после того неестественного холода во дворе. Но знание не помогало. Ощущение чужого взгляда было реальным, как холод, как её собственное дыхание.

— Эли, ты чего там опять пялишься? — голос Греты, резкий и раздражённый, вырвал её из оцепенения. Элара вздрогнула, её худощавое тело напряглось, и она обернулась, встретившись взглядом с горничной, которая стояла в конце коридора, держа в руках метлу. Грета, с её круглым, покрасневшим от холода лицом и светлыми волосами, небрежно заправленными под чепец, смотрела на Элару с привычной насмешкой. Её платье, хоть и поношенное, было чище, чем у Элары, а в её позе — руки на бёдрах, подбородок задран — чувствовалась уверенность, которой Элара никогда не обладала.

— Я… просто смотрела, — ответила Элара, её голос был тихим, почти заглушённым эхом её собственного сердцебиения. Она отвернулась от окна, стараясь скрыть дрожь в руках, но Грета, как всегда, заметила её слабость.

— Смотрела, конечно, — фыркнула Грета, её губы скривились в презрительной улыбке.

— На свои тени, да? Все знают, что ты с ними шепчешься, Эли. Лучше бы полы мыла, чем за привидениями гоняться.

Элара сжала кулаки, её ногти впились в ладони, но она не ответила. Грета любила дразнить её, и обычно Элара просто игнорировала её, но сегодня слова горничной резанули глубже. Тени. Привидения. Что, если Грета права? Что, если то, что она видела, было не просто игрой света, а чем-то реальным? Она бросила ещё один взгляд на окно, но двор оставался пустым, и это молчание пугало больше, чем любой звук.

— Иди на кухню, — буркнула Грета, уже теряя интерес. Она взмахнула метлой, подняв облачко пыли, и пошла дальше, её шаги гулко отдавались в коридоре.

— Марта тебя заждалась, а я не собираюсь за тебя отдуваться.

Элара кивнула, её губы сжались в тонкую линию, и она заставила себя отойти от окна. Её шаги были быстрыми, почти торопливыми, как будто она пыталась убежать от того, что видела — или от того, что не видела. Но ощущение чужого взгляда не отпускало, оно цеплялось за неё, как тень, следующая по пятам. Она знала, что это не просто паранойя. Что-то было там, у кромки леса, в темноте, и оно знало её имя. Элара сжала шаль, её пальцы дрожали, и она ускорила шаг, стараясь не оглядываться. Но тени в коридоре, казалось, шептались громче, и их шепот был полон обещаний — или угроз.

Элара торопливо шагала по коридору, её босые ноги бесшумно касались холодного каменного пола, но каждый её шаг был пропитан тревогой, которая не отпускала после того, что она видела — или не видела — у кромки леса. Тень, мелькнувшая в её периферийном зрении, всё ещё преследовала её, как шепот, застрявший в ушах. Её худощавое тело, закутанное в грубую рубаху и потрёпанную шаль, напряглось, а серые глаза, обычно внимательные, теперь метались по теням, что сгущались в углах. Её тёмно-русая коса, растрёпанная ветром, спадала на плечо, а бледное лицо, усыпанное россыпью веснушек, хранило следы смятения. Она пыталась убедить себя, что это была всего лишь игра света, что треск льда и движение в лесу — плод её воображения, но сердце билось слишком быстро, выдавая её страх.

Коридор был мрачным, с обшарпанными стенами и выцветшими гобеленами, которые колыхались от сквозняка, словно призраки, шепчущиеся о прошлом. Элара направлялась к кухне, где, как предупреждала Грета, Марта уже, должно быть, кипела от нетерпения, но её путь снова пролегал мимо кабинета барона Вейла. Дверь, тяжёлая и потемневшая от времени, была приоткрыта, и из щели вырывался тусклый свет масляной лампы, отбрасывая дрожащие тени на пол. Элара замедлила шаг, её пальцы невольно стиснули шаль, а дыхание стало тише, почти неслышным. Она знала, что лучше пройти мимо, не задерживаясь, но после всего, что произошло, её любопытство — или страх — оказалось сильнее осторожности.

Она сделала ещё шаг, стараясь держаться ближе к стене, где тени были гуще, но вдруг замерла. Голос, низкий и хриплый, пропитанный усталостью и раздражением, донёсся из кабинета, заставив её сердце подпрыгнуть. Это был барон Вейл, и в его тоне было что-то новое — не просто гнев, к которому она привыкла, а глубокая, почти осязаемая тревога.

— …нападения участились, Келвин, — говорил он, его голос дрожал, как будто слова вырывались против его воли.

— Король требует ответов, а у меня их нет! Эта зима… она нас доконает, если мы не найдём способ остановить это.

Элара прижалась к стене, её спина коснулась холодного камня, а шаль соскользнула с одного плеча, но она не заметила. Её глаза расширились, а дыхание стало прерывистым, как будто воздух в коридоре вдруг стал слишком тонким. Нападения. Король. Эти слова были как осколки стекла, впивающиеся в её мысли. Она уже слышала обрывки разговора барона раньше, но тогда они казались далёкими, почти абстрактными. Теперь же, после треска льда, после тени в лесу, они звучали как подтверждение того, что её предчувствия были не просто паранойей.

— Мой господин, — ответил другой голос, мягкий и подобострастный, но с лёгкой дрожью. Элара узнала Келвина, управляющего поместьем, чья сгорбленная фигура и лысеющая голова были такими же привычными, как сырость в этих стенах.

— Мы можем отправить ещё одно письмо, заверить двор, что мы усиливаем патрули. Но… эти твари… они не похожи на обычных разбойников.

— Твари?! — барон почти прорычал, и его голос сорвался на хриплый кашель, глубокий и болезненный.

— Не смей называть их так при мне, Келвин! Мы не знаем, что они такое, и это хуже всего. Если король решит, что мы не справляемся…

Он не договорил, но тишина, повисшая в кабинете, была красноречивее слов. Элара почувствовала, как её кожа покрылась мурашками, и это не был холод коридора. Твари. Это слово повисло в воздухе, тяжёлое и угрожающее, как тень, которую она видела у леса. Она сглотнула, её горло пересохло, и заставила себя сделать шаг назад, стараясь не издать ни звука. Её босые ноги скользнули по полу, но сердце стучало так громко, что она боялась, что его услышат даже через дверь.

Кабинет барона был всего в нескольких шагах, и Элара представила его: высокого, но сгорбленного, с морщинистым лицом и седыми волосами, зачёсанными назад, чтобы скрыть лысину. Его глаза, когда-то острые, как кинжалы, теперь были подёрнуты усталостью, а руки дрожали, когда он сжимал перо или кубок. Она видела его мельком, когда приносила воду или убирала со стола, и каждый раз чувствовала его взгляд — тяжёлый, как будто он искал в ней что-то, чего она сама не знала. Теперь же его голос, полный тревоги, делал его не просто строгим господином, а человеком, который боялся. И это пугало её больше, чем его гнев.

— Эли! — резкий окрик заставил её вздрогнуть, и она обернулась, чуть не уронив шаль. В конце коридора стояла Марта, её коренастая фигура заполнила проход, а маленькие тёмные глаза сверкали раздражением. Её лицо, изрезанное морщинами, было красным от жара кухни, а седые волосы выбивались из-под косынки, как сухая трава. В руках она держала деревянную ложку, которой грозно постукивала по ладони.

— Ты где шатаешься? Я тебя полчаса жду, а ты тут по углам прячешься!

Элара сжала губы, её пальцы стиснули шаль, и она быстро кивнула, стараясь скрыть смятение. Марта не заметила её тревоги — или не захотела замечать. Она всегда ворчала, но в её ворчании была странная забота, как будто она пыталась защитить Элару от чего-то, не называя это вслух.

— Иду, — тихо ответила Элара, её голос был едва слышен, но Марта уже повернулась, бурча что-то о ленивых девчонках и холодной каше.

Элара бросила последний взгляд на дверь кабинета, из которой больше не доносилось ни звука. Тишина была почти хуже, чем слова барона. Нападения. Твари. Король. Эти обрывки разговора осели в её голове, как снег на её шали, и она знала, что они не исчезнут. Она ускорила шаг, следуя за Мартой, но ощущение, что за ней наблюдают, не отпускало. Тени в коридоре, казалось, шевельнулись, и Элара, сама того не осознавая, сжала кулак, её ногти впились в ладонь, где был старый шрам. Что-то приближалось, и она чувствовала это каждой клеткой своего тела.

Элара следовала за Мартой по коридору, её шаги были быстрыми, почти торопливыми, словно она пыталась убежать от слов барона, всё ещё звенящих в её голове. Нападения. Твари. Король. Эти обрывки разговора цеплялись за её мысли, как колючки, и каждый раз, когда она пыталась отмахнуться от них, они вонзались глубже. Её худощавое тело, закутанное в грубую рубаху и потрёпанную шаль, дрожало не от холода, а от того неясного предчувствия, которое росло в её груди с каждым мгновением. Её серые глаза, обычно внимательные, теперь были полны смятения, а бледное лицо, усыпанное россыпью веснушек, казалось ещё бледнее в тусклом свете коридора. Тёмно-русая коса, растрёпанная ветром, спадала на плечо, и Элара машинально поправила её, словно этот маленький жест мог вернуть ей контроль над реальностью.

Коридор, узкий и мрачный, с обшарпанными стенами и выцветшими гобеленами, был таким же, как всегда, но что-то изменилось. Элара замедлила шаг, её босые ноги остановились на холодном каменном полу, и она нахмурилась, прислушиваясь. Тишина. Абсолютная, гнетущая тишина, такая плотная, что, казалось, давила на уши, как вода на дне озера. Ветер, который ещё недавно завывал за окнами, стих, словно кто-то невидимый одним движением руки заставил его замолчать. Снег, круживший во дворе, больше не стучал по стёклам, и даже скрип половиц под ногами Марты, шедшей впереди, казался приглушённым, как будто мир затаил дыхание.

Элара замерла, её пальцы стиснули шаль, а сердце сжалось от странного, почти болезненного ощущения. Это было не просто затишье — это была пауза, как будто время остановилось, ожидая чего-то неизбежного. Воздух стал тяжёлым, пропитанным невидимой угрозой, и Элара почувствовала, как её кожа покрылась мурашками, не от холода, а от того, что этот мир, этот момент, был неправильным. Она бросила взгляд на окно, затянутое инеем, но за стеклом не было движения — ни снега, ни ветра, только серая пелена неба, неподвижная и мёртвая, как крышка гроба.

— Марта, — тихо позвала Элара, её голос был едва слышен, почти проглоченный тишиной. Она сама не знала, зачем окликнула кухарку — может, чтобы убедиться, что она не одна в этом зловещем затишье.

Марта остановилась, её коренастая фигура повернулась, и маленькие тёмные глаза, острые, как у вороны, впились в Элару. Её лицо, изрезанное морщинами, было красным от жара кухни, но теперь в нём мелькнула тень беспокойства. Седые волосы выбивались из-под косынки, а деревянная ложка, которую она всё ещё сжимала, замерла в её руке.

— Чего тебе? — буркнула Марта, но её голос был тише, чем обычно, как будто она тоже чувствовала эту странную тишину.

— Не стой столбом, Эли, на кухне дел полно.

Элара открыла рот, чтобы ответить, но слова застряли в горле. Как объяснить это ощущение? Как сказать, что тишина — не просто отсутствие звука, а нечто большее, нечто, что смотрит на них, выжидает? Она сглотнула, её горло пересохло, и вместо ответа лишь кивнула, её губы сжались в тонкую линию.

Марта хмыкнула, но её взгляд метнулся к окну, и на мгновение её морщинистое лицо напряглось, как будто она тоже уловила эту неестественную неподвижность. Она покачала головой, словно отгоняя дурные мысли, и снова повернулась к Эларе.

— Не выдумывай, девчонка, — сказала она, но её тон был менее уверенным, чем обычно. — Это просто ветер стих. Бывает перед бурей. Иди давай, не то каша остынет, и барон нам обеим уши надерёт.

Элара кивнула, но её ноги не сразу послушались. Она заставила себя сделать шаг, затем ещё один, следуя за Мартой, но ощущение, что мир замер в ожидании, не отпускало. Тени в углах коридора, казалось, стали гуще, их края дрожали, как будто они тоже ждали, когда тишина лопнет, как натянутая струна. Элара почувствовала, как её дыхание становится прерывистым, а пальцы невольно коснулись старого шрама на левой ладони — тонкой линии, которая иногда, как сейчас, начинала пульсировать, словно напоминая о чём-то забытом.

Они дошли до поворота, где коридор открывался к кухне, и слабый свет масляной лампы осветил лицо Марты, высветив её морщины и усталость. Элара бросила последний взгляд назад, туда, где окно всё ещё хранило мёртвую тишину двора. Ничего не двигалось — ни снег, ни ветви, ни тени. Но она знала, что это затишье было обманчивым. Где-то там, за этой неподвижностью, что-то собиралось с силами. Буря — настоящая или иная — была близко, и Элара чувствовала её дыхание, холодное и тяжёлое, на своём затылке.

— Шевелись, Эли, — голос Марты, уже из кухни, вернул её к реальности.

— Не то я тебя за ухо притащу!

Элара вздрогнула, её худощавое тело напряглось, и она ускорила шаг, стараясь не оглядываться. Но тишина следовала за ней, как тень, и в этой тишине она слышала не слова, а предчувствие. Что-то приближалось, и оно было ближе, чем она могла себе представить.

Элара вышла из коридора, её шаги замедлились, когда она ступила в главный зал поместья. После гнетущей тишины, что сковала коридор, этот просторный зал казался почти живым, но его жизнь была слабой, угасающей, как последний вздох умирающего. Холодный воздух, пропитанный сыростью и запахом старого камня, обволакивал её, цепляясь за потрёпанную шаль, которая едва прикрывала её худощавое тело. Её тёмно-русая коса, всё ещё растрёпанная от ветра, спадала на плечо, а бледное лицо, усыпанное россыпью веснушек, отражало ту же меланхоличную усталость, что царила вокруг. Её серые глаза, обычно внимательные, теперь были полны смятения, всё ещё храня эхо треска льда, тени у кромки леса и тревожных слов барона. Она не должна была здесь находиться — её место было на кухне, с Мартой, но путь через зал был короче, и она рискнула, надеясь остаться незамеченной.

Главный зал поместья, некогда величественный, теперь был лишь тенью своего прошлого. Высокие сводчатые потолки терялись в сумраке, их резные балки покрывала пыль, а паутина свисала, как траурные вуали. Огромный камин, выложенный чёрным камнем, занимал дальнюю стену, но огонь в нём был жалким — несколько тлеющих поленьев, едва способных противостоять сквознякам, что гуляли по залу. Языки пламени лизали дрова неохотно, их слабый свет отбрасывал дрожащие тени на стены, где некогда яркие гобелены выцвели до призрачных очертаний. Тени плясали, принимая причудливые формы — то ли зверей, то ли людей, то ли чего-то иного, что ускользало от понимания. Элара замерла, её взгляд невольно зацепился за эти тени, и на мгновение ей показалось, что они шепчутся, наблюдая за ней.

Холод в зале был почти осязаемым, он пробирался под её рубаху, лаская кожу, но Элара, как всегда, не дрожала. Она привыкла к холоду, он был частью её, но этот холод был другим — не просто зимним, а каким-то живым, как будто он пожирал остатки тепла, света, надежды. Камин, который в лучшие времена мог согреть весь зал, теперь выглядел побеждённым, его огонь был лишь намёком на жизнь, которую поместье давно потеряло. Элара почувствовала, как её сердце сжалось, не от страха, а от тихой, почти невыносимой грусти. Этот зал, этот огонь, это поместье — всё было как она сама: цепляющееся за жизнь, но медленно угасающее под тяжестью зимы.

Она шагнула ближе к камину, её босые ноги бесшумно коснулись каменного пола, покрытого тонким слоем пыли. Её пальцы, покрытые лёгкими веснушками, потянулись к огню, не для того, чтобы согреться, а чтобы убедиться, что он ещё жив. Тепло было слабым, почти призрачным, и Элара опустила руку, её губы сжались в тонкую линию. Она вспомнила, как в детстве сидела у очага с матерью, слушая её колыбельные, и как огонь тогда казался ей живым существом, которое защищало их от темноты. Теперь же огонь был слаб, как её воспоминания, и тени, что плясали на стенах, казались сильнее, чем он.

— Эли, ты что тут забыла? — резкий голос Греты, как всегда, ворвался в её мысли, как нож, разрезающий тишину. Элара вздрогнула, её худощавое тело напряглось, и она обернулась, встретившись взглядом с горничной, которая стояла у входа в зал, держа в руках метлу. Грета, с её круглым, покрасневшим от холода лицом и светлыми волосами, небрежно заправленными под чепец, смотрела на Элару с привычной насмешкой. Её платье, хоть и поношенное, было чище, чем у Элары, а в её позе — руки на бёдрах, подбородок задран — чувствовалась та уверенность, которой Элара никогда не обладала.

— Я… иду на кухню, — тихо ответила Элара, её голос был мягким, но с лёгкой хрипотцой, как будто она редко его использовала. Она опустила взгляд, её пальцы стиснули шаль, стараясь скрыть смятение. Грета всегда находила её в самые неподходящие моменты, и каждый раз её слова были как уколы, точные и болезненные.

Грета фыркнула, её губы скривились в презрительной улыбке.

— Идёшь, конечно. Через зал, как госпожа какая. — Она шагнула ближе, её метла слегка покачивалась в руке, как оружие, готовое к удару.

— Марта тебя за уши оттаскает, если узнает, что ты тут шатаешься. Или ты опять с тенями своими болтаешь?

Элара сжала кулаки, её ногти впились в ладони, где старый шрам начал пульсировать, как всегда, когда она нервничала. Она ненавидела, когда Грета упоминала тени — не потому, что это было неправдой, а потому, что это было слишком близко к правде. Она бросила взгляд на стены, где тени всё ещё плясали, их очертания становились всё более причудливыми, почти угрожающими. Ей показалось, что одна из них — длинная, с острыми краями — замерла, глядя прямо на неё, но она моргнула, и тень снова стала просто тенью.

— Я не болтаю, — сказала Элара, её голос был твёрже, чем она ожидала, но всё ещё тихий.

— Я просто… проходила.

Грета хмыкнула, её глаза сузились, но она, похоже, потеряла интерес к спору. Она махнула рукой, её жест был резким, как будто она отгоняла муху.

— Проходила она. Ну, вали на кухню, тень. И не вздумай опять где-нибудь застрять. — Она повернулась и пошла прочь, её шаги гулко отдавались в зале, нарушая тишину, которая всё ещё давила на уши.

Элара осталась одна, её взгляд снова вернулся к камину. Огонь мигнул, одно из поленьев треснуло, выбросив сноп искр, которые тут же угасли в холодном воздухе. Тени на стенах дрогнули, их танец стал быстрее, как будто они почувствовали её взгляд. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как старый шрам на ладони запульсировал сильнее. Этот зал, этот огонь, эти тени — всё это было отражением её собственного мира: хрупкого, угасающего, но всё ещё цепляющегося за жизнь. Она знала, что затишье, которое она ощутила в коридоре, было лишь паузой перед бурей. И эта буря, какой бы она ни была, уже дышала ей в затылок.

Она повернулась и пошла к выходу из зала, её шаги были лёгкими, почти бесшумными, но каждый из них отдавался в её груди, как удар. Тени следовали за ней, их шепот был едва слышен, но Элара чувствовала его. Что-то приближалось, и она была частью этого — хотела она того или нет.

Элара шагала за Мартой по узкому коридору, её босые ступни шлёпали по холодному камню, отдаваясь эхом в тишине. Огонь камина остался позади, но его слабое тепло всё ещё цеплялось за её пальцы, пока шрам на ладони пульсировал, словно живой. Она сжала руку в кулак, пытаясь заглушить это ощущение, но холодок, пробежавший по коже, не уходил. Он был как шепот из прошлого, настойчивый и тревожный, и Элара чувствовала, что если остановится и прислушается, то услышит больше, чем хотела бы.

Кухня встретила её резким запахом горелого жира и лука, шипящего на сковороде. Марта, грузная и шумная, уже стояла у плиты, её широкие плечи сутулились под выцветшим передником. Её короткие, жёсткие волосы, цвета мокрой земли, торчали в разные стороны, а лицо, покрытое сеткой морщин, блестело от пота. В руках она сжимала деревянную ложку, больше похожую на оружие, чем на кухонный инструмент, и тыкала ею в сковороду с такой силой, будто пыталась пробить дно.

— Ну, чего застыла, как привидение? — рявкнула Марта, не оборачиваясь. Её голос был хриплым, прокуренным, но в нём сквозила привычная ворчливость, которая, как знала Элара, скрывала что-то похожее на заботу.

— Бери нож да чисть картошку, пока я тут не сгорела вместе с этой дрянью!

Элара молча подошла к столу, заваленному корявыми клубнями, и взяла нож с потёртой деревянной рукоятью. Её движения были быстрыми, механическими — кожура падала тонкими лентами, обнажая бледную мякоть. Но мысли её были далеко. Шрам на ладони, скрытый под сжатыми пальцами, всё ещё зудел, и перед глазами мелькали обрывки того воспоминания: звёзды, крик, тень с горящими глазами. Она пыталась ухватить детали, но они ускользали, как дым, оставляя лишь гнетущее чувство, что это было важно. Что это было о ней.

— Ты опять где-то витаешь, Эли, — проворчала Марта, бросив на неё быстрый взгляд через плечо. Её маленькие тёмные глаза, похожие на блестящие бусины, прищурились.

— Что с тобой сегодня? Выглядишь, будто призрака увидела.

Элара вздрогнула, нож чуть не соскользнул, оставив тонкий порез на пальце. Крошечная капля крови выступила на коже, и она поспешно вытерла её о край рубахи, надеясь, что Марта не заметит.

— Ничего, — пробормотала она, опустив взгляд. Её голос был тихим, почти потерянным в треске огня под котлом.

— Просто задумалась.

Марта фыркнула, отворачиваясь к плите.

— Задумалась она! Думай меньше, а то голова лопнет от твоих дум. И без того худая, как тростинка, ещё и бледная, как смерть. Ешь побольше, а то ветер унесёт.

Элара выдавила слабую улыбку, но её губы дрогнули. Марта всегда ворчала, всегда поддевала, но в её грубости было что-то тёплое, знакомое. Она была громоздкой, как старый дуб, с руками, покрытыми мозолями от бесконечной работы, и характером, который мог бы напугать волка. Но Элара знала, что под этой корой скрывалась женщина, которая не раз подсовывала ей лишний кусок хлеба или укрывала её своим старым одеялом, когда та дрожала от холода.

Она снова скользнула взглядом по шраму, пока Марта гремела посудой. Тонкая белёсая линия казалась чужой на её коже, как метка, оставленная кем-то другим. Воспоминание о той ночи вспыхнуло ярче: запах мокрой земли, смешанный с чем-то металлическим — может, кровью? — и ощущение, что её маленькое тело прижимается к чему-то твёрдому, холодному. Сундук? Стена? Она не могла вспомнить. Только крик, резкий и далёкий, и голос матери, полный страха: «Не смотри на них, Эли». А потом — боль в ладони, острая, как удар, и тень, что двигалась, как живое существо.

— Эй, ты слышишь меня вообще? — голос Марты вырвал её из транса. Кухарка стояла, уперев руки в бока, её передник был перепачкан жиром, а брови нахмурены.

— Я говорю, воды принеси! Колодец во дворе, не на луне, так что шевели ногами!

Элара кивнула, отложив нож, и поднялась. Её худые ноги, обтянутые потёртыми штанами, дрожали — то ли от холода, то ли от напряжения. Она схватила деревянное ведро у двери и шагнула наружу, в сырую мглу двора. Ночной воздух ударил в лицо, холодный и влажный, пропитанный запахом прелой листвы и далёкого дыма. Небо было затянуто тучами, но где-то на краю горизонта пробивалась одинокая звезда, острая, как игла.

Она замерла, глядя на неё. Сердце заколотилось быстрее, и шрам на ладони снова заныл, будто почувствовал этот свет. «Звёзды лгут», — эхом отозвался голос матери в её голове. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она заставила себя отвернуться. Но ощущение, что звезда смотрит на неё, как живое существо, не уходило.

Вернувшись с водой, она поставила ведро у плиты, и Марта, не глядя, буркнула:

— Ну наконец-то. А то я уж думала, ты там в колодец свалилась.

Элара промолчала, опустившись обратно к столу с картошкой. Её пальцы дрожали, сжимая нож, а перед глазами всё ещё стояла та звезда — и тень с горящими глазами, что жила в её памяти. Она знала, что это не просто воспоминание. Это была подсказка. Тайна, которая тянулась из прошлого в её настоящее, как нитка, которую она боялась потянуть. Но чем дольше она смотрела на шрам, тем сильнее чувствовала, что рано или поздно ей придётся это сделать.

Элара стояла у окна, её тонкие пальцы впились в шершавый деревянный подоконник, а взгляд застыл на стремительно темнеющем небе. Сумерки в поместье всегда приходили быстро, как будто ночь торопилась прогнать последние лучи света, но сегодня темнота казалась другой — густой, тяжёлой, почти материальной. Она словно обволакивала двор, просачивалась в щели старых стен, заползала под голые ветви деревьев. Это была не просто тьма — она дышала, шевелилась, смотрела. Элара чувствовала это кожей, каждым нервом, и шрам на её ладони, старый и выцветший, вдруг заныл, как живое напоминание о чём-то, что она давно похоронила в памяти.

Тени во дворе вытягивались, извивались, словно живые существа. Они скользили по снегу, меняли очертания — то вытянутые, как когти, то сгорбленные, как фигуры в плащах. Элара прищурилась, пытаясь разглядеть их, но стоило ей моргнуть, как они снова становились просто тенями — обманчиво неподвижными. И всё же она не могла отделаться от чувства, что они смотрят на неё. Одна из них, высокая и остроугольная, на миг замерла у края двора, и Эларе показалось, что она видит глаза — два тусклых огонька в глубине чёрного силуэта. Она резко выдохнула, её дыхание осело облачком на холодном стекле, и тень тут же растворилась, будто её и не было. Но тревога осталась, холодная и липкая, как роса на утренней траве.

— Эли, ты опять прилипла к этому окну? — голос Марты, хриплый и резкий, как звук точильного камня, разрезал тишину. Элара вздрогнула, её худое тело напряглось, и она обернулась. В дверях кухни стояла Марта — грузная, с широкими плечами и лицом, изрезанным морщинами, точно старый дуб. Её тёмные глаза, маленькие и пронзительные, смотрели с привычной смесью раздражения и усталости. В руках она держала глиняную миску, а передник, перепачканный мукой, топорщился на её круглом животе. — Хватит пялиться, иди лучше помоги с ужином, а то барон опять будет ворчать, что еда холодная.

Элара кивнула, её губы сжались в тонкую бледную линию. Она отлепилась от окна, но ощущение липкой тьмы не отпускало — оно тянулось за ней, как шлейф. В кухне было тепло, пахло хлебом и кипящим бульоном, но даже тусклый свет масляной лампы, висевшей над столом, не мог прогнать тени. Они ползли по стенам, отбрасываемые дрожащим пламенем, и казались живыми — шевелились, шептались, тянули к ней свои длинные пальцы. Элара бросила взгляд в угол, где тень от стула изогнулась в нечто похожее на сгорбленную фигуру, и быстро отвела глаза, чувствуя, как сердце

заколотилось быстрее.

Она подошла к столу, где Марта уже раскладывала миски, и взяла нож, чтобы нарезать хлеб. Её пальцы, тонкие и чуть дрожащие, сомкнулись на деревянной рукояти. Хлеб был чёрствый, с твёрдой коркой, и лезвие скрипело, прорезая его. Элара старалась сосредоточиться на этом звуке, на запахе сухого теста, но тени не отступали. Они двигались на краю её зрения, словно насмехались, и ей чудилось, что они шепчут — тихо, невнятно, но с каким-то зловещим обещанием. Она сжала нож сильнее, костяшки побелели, и боль в ладони, там, где шрам пересекал кожу, стала острее, почти обжигающей.

— Ты в порядке, Эли? — голос Марты смягчился, в нём проскользнула нотка беспокойства. Элара подняла голову и встретилась с взглядом кухарки. Та смотрела на неё, нахмурив густые брови, а её мозолистые руки замерли над миской с картошкой.

— Ты бледная, как привидение, и дрожишь вся. Что с тобой стряслось?

Элара открыла рот, но слова застряли в горле, сухом и шершавом, как наждак. Как объяснить? Сказать, что тени живые? Что они шепчут и смотрят? Марта только фыркнет, скажет, что она выдумывает, или, хуже, решит, что Элара тронулась умом. Она сглотнула, чувствуя, как ком подкатывает к горлу, и выдавила слабую улыбку, которая вышла больше похожей на гримасу.

— Ничего, — солгала она, её голос был тонким, почти потерянным в треске огня под котлом.

— Просто устала, наверное.

Марта хмыкнула, её взгляд потеплел, и она покачала головой, будто говоря: «Глупая девчонка, но что с тебя взять». Она снова принялась за работу, бормоча что-то про то, что Эларе надо больше есть и меньше витать в облаках, но её слова доносились до Элары как сквозь вату. Тени на стенах придвинулись ближе, их шепот стал громче, и на миг ей показалось, что она разобрала слова — чужие, древние, полные угрозы. Она сжала нож так сильно, что лезвие впилось в кожу, и резкая боль, как укол, вернула её в реальность.

Элара выдохнула, её дыхание дрожало, вырываясь белым облачком в холодном воздухе кухни. Она заставила себя сосредоточиться на хлебе — на его грубой текстуре, на крошках, что падали на стол. Но за окном темнота густела, тени сливались в сплошную пелену, и шрам на ладони пульсировал в такт её сердцу. Это был не просто страх. Это было предчувствие — острое, как лезвие ножа, и такое же реальное. Что-то приближалось, и Элара знала: тени не просто наблюдают. Они ждут.

Элара выскользнула из кухни, оставив позади ворчание Марты, которое гудело, как далёкий гром. Её босые ноги бесшумно скользили по холодным каменным плитам коридора, а грубая рубаха и потёртая шаль, накинутая на худые плечи, шуршали при каждом шаге. В поместье было тихо, но тишина эта была тяжёлой, давящей, словно воздух перед бурей. Тени в углах казались живыми — они дрожали, вытягивались, шептались за её спиной. Элара ускорила шаг, чувствуя, как тревога сжимает грудь, а шрам на ладони начинает пульсировать, будто пробуждаясь от её страха.

Она добралась до лестницы, ведущей на чердак — узкой, покосившейся, с деревянными ступенями, которые скрипели, как старческие кости. Свет сюда едва проникал: лишь тусклый отблеск от лампы внизу дрожал на стенах, выхватывая из мрака трещины и облупившуюся краску. Элара подняла подол юбки и начала подъём, осторожно ставя ноги на выщербленные доски. Каждый скрип отдавался в её ушах, каждый шорох ткани о перила заставлял её вздрагивать. Она подняла руку, чтобы ухватиться за перила, и заметила, как дрожат её пальцы — тонкие, бледные, с обломанными ногтями. Ей было всего девятнадцать, но руки её выглядели так, будто прожили куда больше.

Наверху лестница упиралась в низкую дверь, за которой скрывалась её каморка — единственное место в этом огромном, холодном поместье, где она могла спрятаться. Элара толкнула дверь плечом, пригнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку. Петли заскрипели, выпуская её в тесное пространство под скатом крыши. Здесь было холодно, почти так же, как внизу, но этот холод был её — знакомый, родной. Каморка встретила её запахом сырости и старой бумаги. Маленькое окно, затянутое морозными узорами, пропускало тонкую струйку света, которая падала на узкую кровать с продавленным матрасом, шаткий столик с потрёпанной книгой и огарком свечи, да одинокий стул, который, казалось, вот-вот развалится под тяжестью её усталости.

Элара шагнула внутрь, и её взгляд упал на свои вещи — скудные, но дорогие ей. На столе лежала книга с потёртой обложкой, которую она читала десятки раз, выискивая в знакомых строках утешение. Рядом — клочок бумаги с её собственным рисунком: звёзды над чёрным лесом, нарисованные углём, который она стащила из камина. Этот рисунок был её тайной, её попыткой поймать те обрывки воспоминаний, что ускользали, как дым.

Она подошла к двери и повернула ключ в замке. Щелчок был резким, окончательным — словно точка в конце долгого дня. Элара прижалась спиной к шершавым доскам, закрыла глаза и выдохнула. Её дыхание осело облачком в холодном воздухе. Здесь, за запертой дверью, она могла притвориться, что мир снаружи перестал существовать. Что тени не ползут по стенам, что шёпот в углах — лишь плод её воображения. Но тревога не уходила. Она сидела в груди, как заноза, и Элара знала: стоит ей открыть глаза, и тьма снова начнёт подбираться ближе.

— Ну же, Элара, — прошептала она сама себе, её голос дрожал, тонкий и ломкий, как стекло.

— Ты дома. Здесь ничего нет. Никого нет.

Она оттолкнулась от двери и подошла к кровати, опустившись на край. Одеяло было старым, колючим, но она натянула его на плечи, словно щит. Её серые глаза, большие и усталые, скользнули по каморке, задержались на окне. За стеклом клубилась ночь — густая, чёрная, непроницаемая. Элара прищурилась, пытаясь разглядеть хоть что-то в этой тьме, но видела лишь своё отражение: бледное лицо, обрамлённое спутанными каштановыми волосами, которые выбивались из косы, и тёмные круги под глазами, делавшие её похожей на призрака.

Внезапно за окном что-то шевельнулось. Элара замерла, её сердце подпрыгнуло к горлу. Звук был тихим — шорох, похожий на шаги или скрежет когтей по крыше. Она медленно встала, её босые ноги коснулись ледяных половиц, и подошла к окну. Прижалась лбом к стеклу, холод обжёг кожу, и она всмотрелась в темноту. Тени за окном сгустились, и на миг ей показалось, что они складываются в фигуру — высокую, сгорбленную, с длинными руками, что тянутся к стеклу. Элара отпрянула, её дыхание сбилось, а пальцы сжали край шали.

— Это ветер, — сказала она громче, будто пытаясь убедить не только себя, но и тьму снаружи.

— Просто ветер. Или крысы. Они вечно копошатся на крыше.

Но голос её дрогнул, и она знала, что не верит своим словам. Она вернулась к кровати, легла, свернувшись в комок под одеялом. Тишина каморки обволакивала её, но это была не та тишина, что приносит покой. Это была тишина ожидания, напряжённая и живая, как натянутая струна. Элара закрыла глаза, пытаясь отгородиться от мира, но шрам на ладони снова заныл, и в темноте под веками она увидела звёзды — холодные, далёкие, и тень, что двигалась среди них, шепча её имя.

Элара сидела на краю узкой кровати, её худые, бледные ноги были поджаты к груди, а тонкие пальцы нервно сжимали колени, будто пытаясь удержать ускользающее тепло. Каморка тонула в полумраке — лишь слабый, дрожащий свет от огарка свечи на столе выхватывал из тьмы грубые деревянные стены и потёртый пол. Тишина стояла такая густая, что казалась живой, тяжёлой, как мокрый плащ, и Элара невольно прислушивалась к ней, ожидая, что вот-вот раздастся какой-то звук. Её сердце колотилось в груди, шрам на ладони ныл, пульсируя в такт её тревоге, и она сжала руку в кулак, надеясь унять это ощущение.

Внезапно тишину распорол тихий, но резкий скрежет — словно кто-то провёл острым ногтем по стеклу. Элара замерла, её серые глаза широко распахнулись, а голова резко дёрнулась к окну. Звук шёл оттуда, из непроглядной тьмы, что обволакивала старое поместье. Она вскочила, босые ступни коснулись ледяных половиц, и бросилась к окну, её движения были быстрыми, почти судорожными. Прижавшись лбом к холодному стеклу, она вгляделась в ночь, но увидела лишь своё отражение: бледное лицо с острыми скулами, обрамлённое спутанными каштановыми прядями, и огромные глаза, полные страха. Ветер за окном завывал, сотрясая старые рамы, но скрежет был не его рук делом — он был слишком осмысленным, слишком живым.

— Кто там? — прошептала она, её голос дрожал, тонкий и слабый, почти потерявшийся в вое ветра. Глупо, конечно — никто не услышит, но молчать было невыносимо. Элара отшатнулась от окна, её пальцы судорожно стиснули край шерстяной шали, и тут скрежет повторился — тихий, настойчивый, как когти, скребущие стекло. Холод пробрал её до костей, и она почувствовала, как по спине побежали мурашки. Это не ветер. Это не случайность. Кто-то был там, снаружи.

Тишина вернулась, но стала ещё тяжелее, словно затаив дыхание. Элара стояла посреди каморки, её дыхание сбилось, а сердце стучало так громко, что заглушало всё вокруг. И тогда она ощутила его — взгляд. Тяжёлый, цепкий, будто кто-то сверлил её из темноты за окном. Она резко обернулась, но в стекле отражалась лишь её комната: дрожащий огонёк свечи, тени на стенах, её собственная фигура. Но ощущение не исчезало. Оно было реальным, как ледяное дыхание на затылке.

— Прекрати, — пробормотала она, её голос сорвался на хрип. Она попятилась, пока спина не упёрлась в стену, и прижалась к ней, чувствуя, как грубая штукатурка царапает кожу сквозь тонкую рубашку. Тени в каморке зашевелились — или ей показалось? Они вытягивались, извивались, словно тянулись к ней длинными пальцами.

Элара зажмурилась, пытаясь убедить себя, что это игра света, что она просто устала, что это всё в её голове. Но когда она открыла глаза, одна из теней на стене замерла — длинная, угловатая, с острыми краями. И на миг ей почудилось, что в ней проступило лицо: узкое, с горящими глазами, которые смотрели прямо на неё.

— Нет! — вырвалось у неё, голос сорвался на писк. Она снова зажмурилась, её худое тело затряслось, а шрам на ладони запылал, как раскалённый уголь. Она заставила себя дышать — медленно, глубоко, — и, открыв глаза, увидела, что тень снова стала просто тенью, бесформенной и неподвижной. Но взгляд — он никуда не делся. Он был здесь, с ней, в этой комнате. И это был не просто страх. Это было предупреждение.

Элара метнулась к двери, её пальцы дрожали, когда она нащупала старый железный ключ. Она повернула его — раз, два, — и резкий щелчок замка эхом разнёсся по каморке. Но облегчения не пришло. Она прижалась ухом к шершавому дереву, вслушиваясь, но слышала лишь своё сбившееся дыхание да далёкий вой ветра. Взгляд её метнулся к окну. Там, во тьме, что-то было. Что-то, что знало её. Что-то, что чуяло её страх.

Она вернулась к кровати, рухнула на неё и подтянула колени к груди, обхватив их руками. Её худое тело дрожало, а мысли метались, как птицы в клетке. Оставаться здесь нельзя — одна, в этой каморке, с этой тьмой. Но куда бежать? Марта, старая экономка с вечно поджатыми губами, спит в своей комнате этажом ниже. Барон, высокий и сухой, как зимнее дерево, наверняка заперся в своём кабинете с бутылкой бренди. Слуги? Да кто их знает, где они шатаются по ночам. И никто не поверит ей — ни про тени, ни про скрежет, ни про этот взгляд. «Странная девчонка», — скажут они, как всегда. Но Элара знала: это не выдумки. Это было близко. Слишком близко.

Её взгляд упал на стол, где лежала потрёпанная книга — старая сказка о звёздном дитя, что упало с неба. Мать читала ей её в детстве, но всегда обрывала на середине, её голос становился резким: «Не смотри на звёзды, Эли. Они лгут». Элара сжала губы, её ногти впились в одеяло. А что, если мать знала? Что, если она видела это — то, что теперь скребётся в её окно?

И тут за дверью раздался шорох — тихий, но отчётливый, как будто кто-то провёл рукой по дереву. Элара замерла, её дыхание остановилось, глаза расширились. Шорох повторился, и она услышала скрежет — медленный, настойчивый, будто когти царапали дверь.

— Кто там?! — крикнула она, её голос сорвался на визг. Она вскочила, ноги подкосились, и она едва не рухнула на пол. Подбежав к двери, её рука потянулась к ключу, но замерла. Открыть? Или нет? Страх сжал её горло, как ледяная рука, и она не могла двинуться.

Скрежет стих, и тишина навалилась снова, тяжёлая, как могильная плита. Элара прижалась ухом к двери, её сердце гулко стучало в груди. И тогда она услышала шаги — тяжёлые, медленные, удаляющиеся вниз по лестнице. Кто-то был здесь. Кто-то ходил по коридору. Но кто? Барон в своих чёрных сапогах? Один из слуг? Или… что-то другое?

Она отшатнулась от двери, спина ударилась о стену, и она сползла на пол, обхватив колени. Её тело сотрясала дрожь, шрам на ладони пылал, а в голове крутился только один вопрос: что это было? Она закрыла глаза, пытаясь отгородиться от мира, но тьма под веками оказалась хуже — там мерцали звёзды, холодные и далёкие, и тень, что двигалась среди них, шептала её имя.

И вдруг — стук. Резкий, громкий, от окна. Элара вздрогнула, её глаза распахнулись, и она увидела, как стекло задрожало, будто кто-то ударил по нему снаружи. Ветер? Нет, слишком сильно. Она медленно поднялась, её ноги дрожали, но она заставила себя подойти ближе. В темноте за окном что-то мелькнуло — тень, быстрая, как вспышка, но с чёткими очертаниями: высокая фигура, закутанная в плащ, с горящими глазами.

— Элара… — прошелестел голос, низкий, хриплый, будто из-под земли. Она отпрянула, её спина снова врезалась в стену, а крик застрял в горле. Окно задрожало ещё раз, сильнее, и стекло треснуло — тонкая линия побежала сверху вниз, как слеза.

Она знала: это не конец. Это только начало. Что бы ни стояло там, за окном, оно придёт за ней. И скоро.

Примечания:

Арт Пепельного Рыцаря : https://ru.pinterest.com/pin/1124140757026371930/

---

Элара отшатнулась от окна, её худое тело врезалось в стену каморки с глухим стуком. Сердце колотилось в горле, каждый удар отдавался в ушах, заглушая всё, кроме звенящей тишины, что навалилась после того кошмарного скрежета. Тонкая трещина на стекле, словно живая, медленно ползла вниз, её зазубренные края ловили тусклый свет свечи, отбрасывая на пол дрожащие блики. Элара замерла, её серые глаза, огромные от ужаса, впились в окно, ожидая, что тьма за стеклом вот-вот оживёт снова — тень с горящими глазами, шёпот её имени. Но ничего не происходило. Только тишина, такая густая, что она казалась громче любого крика.

Её дыхание вырывалось рваными облачками, оседая на холодном воздухе. Она прижала ладонь к груди, пытаясь унять дрожь, но шрам на левой руке запульсировал, как будто вторя её страху. Каморка, её убежище, теперь чувствовалась ловушкой — тесной, уязвимой, с треснувшим окном, которое отделяло её от чего-то неправильного. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она заставила себя сделать шаг назад, подальше от стекла. Её босые ноги коснулись ледяных половиц, и этот холод немного отрезвил её, вернув в реальность. Но страх не уходил — он сидел в костях, в крови, в каждом вдохе.

Она прижалась спиной к стене, её потрёпанная шаль соскользнула с плеча, обнажая худое запястье, где кожа была бледной, почти прозрачной. Тёмно-русая коса, растрёпанная и мокрая от пота, прилипла к шее. Элара закрыла глаза, пытаясь убедить себя, что это был просто ветер, просто крыса на крыше, просто её воображение, разыгравшееся после дня, полного теней и предчувствий. Но шёпот, который она слышала — «Элара…» — был реальным. Она знала это. И тень, что мелькнула за окном, не была игрой света.

Тишина давила на уши, и Элара вдруг поняла, что боится не звука, а его отсутствия. Она прислушивалась, её тело напряглось, как струна, готовая лопнуть. Где-то в глубине её сознания всплыли слова матери: «Не смотри на звёзды, Эли. Они лгут». Она сжала кулак, её ногти впились в ладонь, прямо в шрам, и боль, острая и знакомая, помогла ей собраться. Она не могла просто стоять здесь, ожидая, что тьма снова заговорит. Ей нужно было что-то сделать. Но что? Бежать? Куда? К Марте? К барону? Они не поверят. Никто не поверит.

Её взгляд снова метнулся к окну. Трещина на стекле казалась насмешкой — хрупкой границей между ней и тем, что ждало снаружи. Элара сжала губы, её потрескавшиеся губы дрогнули, и она прошептала, больше для себя, чем для кого-то ещё:

— Уходи… пожалуйста, уходи.

Но тьма за окном молчала, и это молчание было хуже любого ответа.

Элара стояла, прижавшись спиной к шершавой стене каморки, её худое тело дрожало, а сердце всё ещё колотилось, как пойманная птица. Трещина на окне, тонкая и зазубренная, словно насмехалась над её страхом, отражая слабый свет свечи, что дрожала на столе. Тишина, оглушающая и тяжёлая, давила на уши, но в ней не было покоя — только ожидание, как будто мир затаил дыхание, готовясь к новому удару. Элара сжала кулак, её ногти впились в ладонь, прямо в старый шрам, и боль, острая и знакомая, заставила её сделать вдох. Она не могла просто стоять здесь, замерев, как загнанный зверь. Ей нужно было знать.

Она оттолкнулась от стены, её босые ноги коснулись ледяных половиц, и каждый шаг к окну казался шагом в пропасть. Её потрёпанная шаль соскользнула с плеча, обнажая бледную кожу, усыпанную россыпью веснушек, а тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, прилипла к шее. Элара двигалась медленно, её серые глаза, огромные и настороженные, не отрывались от треснувшего стекла. Она ждала, что тень вернётся — та высокая фигура с горящими глазами, что шептала её имя. Но за окном была лишь серая мгла, густая и непроницаемая, как саван, укрывший двор.

Она остановилась в шаге от окна, её дыхание сбилось, вырываясь рваными облачками, которые тут же оседали на холодном стекле. Ветер снаружи снова набирал силу, его вой пробивался сквозь щели, сотрясая старые рамы, но этот звук, хоть и зловещий, был знакомым, почти утешительным после того скрежета, что разбудил её страх. Элара протянула дрожащую руку, её пальцы, тонкие и покрытые лёгкими мозолями, коснулись стекла, холод которого обжёг кожу. Она вглядывалась в темноту, щурясь, пытаясь разглядеть хоть что-то — силуэт, движение, намёк на ту тень. Но двор был пуст. Только снег, серый и тяжёлый, лежал неподвижно, а голые ветви деревьев, похожие на скрюченные пальцы, качались под порывами ветра.

— Ничего… — прошептала она, её голос был тонким, почти заглушённым воем ветра. Но это слово не принесло облегчения. Холод, что проникал сквозь стекло, был не просто зимним — он был неправильным, пронизывающим, как будто сама тьма за окном дышала, касаясь её кожи. Элара сжала губы, её потрескавшиеся губы дрогнули, и она почувствовала, как шрам на ладони запульсировал сильнее, словно вторя её тревоге.

Она наклонилась ближе, её лоб почти коснулся стекла, и в этот момент ветер стих, оставив после себя гнетущую тишину. Элара замерла, её глаза впились в отражение — её собственное лицо, бледное, с тёмными кругами под глазами, и каморка за спиной, где тени от свечи дрожали на стенах. Но что-то в этом отражении было не так. Ей показалось, что за её спиной, в глубине комнаты, мелькнула тень — не её тень, а что-то иное, длинное и угловатое. Она резко обернулась, её коса хлестнула по плечу, но каморка была пуста. Только свеча, стол, кровать — всё на своих местах.

— Это в голове, — пробормотала она, но голос её дрожал, выдавая сомнение. Она снова повернулась к окну, её пальцы стиснули шаль, и она заставила себя вглядеться в двор. Никаких горящих глаз, никаких фигур в плащах. Только мгла, холод и трещина на стекле, которая, казалось, стала чуть длиннее, чем была минуту назад. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как страх, острый и холодный, сжимает её грудь. Тень исчезла, но она не ушла. Она была где-то там, в темноте, и Элара знала это так же ясно, как знала своё имя.

Она отступила от окна, её шаги были быстрыми, почти паническими, и прижалась к кровати, её худое тело напряглось. Её взгляд метался по каморке, от окна к двери, от свечи к теням на стенах. Она пыталась убедить себя, что это был просто ветер, просто её воображение, но слова матери, звучащие в памяти — «Они лгут, Эли» — были громче её собственных мыслей. Что-то было там, за окном. И оно знало, что она здесь.

Элара сжала кулак, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, помогла ей собраться. Она не могла оставаться здесь, в этой ловушке, но и бежать было некуда. Поместье, с его скрипящими полами и холодными коридорами, было её миром, и сейчас этот мир казался враждебным, как никогда. Она бросила последний взгляд на окно, на трещину, что рассекала стекло, и отвернулась, её сердце всё ещё колотилось, а мысли путались. Она не знала, что делать, но знала одно: это не конец. Это было только начало.

Элара стояла посреди каморки, её худое тело напряглось, а пальцы судорожно стиснули край потрёпанной шали. Трещина на окне, тонкая и зловещая, всё ещё отражала тусклый свет свечи, но её взгляд был прикован к двери, за которой царила тишина — тяжёлая, липкая, как будто кто-то невидимый притаился, выжидая. Шрам на ладони ныл, пульсируя в такт её учащённому сердцебиению, и Элара пыталась заставить себя дышать ровно, прогоняя эхо того шёпота — «Элара…» — который всё ещё звенел в её ушах. Она отступила от окна, её босые ноги коснулись ледяных половиц, и в этот момент тишину разорвал новый звук — резкий, чужеродный, как удар молота по наковальне.

Снаружи, со двора, донеслось ржание лошадей — громкое, встревоженное, с хриплыми нотами, которые разрезали ночь. За ним последовали голоса — мужские, низкие, приглушённые расстоянием, но отчётливые, как будто кто-то отдавал команды. И затем — скрип ворот, протяжный и скрежещущий, словно старое поместье нехотя открывало свои объятия чужакам. Элара замерла, её серые глаза расширились, а дыхание сбилось. Эти звуки были не частью привычного ритма поместья, где всё застыло в холодной дремоте. Они были неправильными, вторжением, которое нарушало хрупкий порядок её мира.

Она метнулась к окну, забыв на мгновение о трещине и той тени, что мелькнула за стеклом. Её пальцы, тонкие и покрытые лёгкими мозолями, прижались к холодному стеклу, и она вгляделась в серую мглу двора. Ветер снова выл, сотрясая голые ветви деревьев, но сквозь его завывания она уловила новый звук — топот копыт, тяжёлый и ритмичный, как барабанный бой. Элара нахмурилась, её брови сошлись, придавая её бледному лицу выражение напряжённой сосредоточенности. Кто мог приехать в такую ночь? Торговцы сюда не заглядывали, а гости были редкостью — барон Вейл не любил посторонних, да и поместье, утопающее в снегу и упадке, вряд ли манило визитёров.

Её сердце заколотилось быстрее, но теперь в этом стуке было не только страх, но и любопытство — острое, почти болезненное, как укол иглы. Она отступила от окна, её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная, хлестнула по плечу, и она бросила взгляд на дверь. Каморка, её убежище, больше не казалась безопасной. Звуки снаружи тянули её, как магнит, обещая ответы — или новую угрозу. Элара сжала кулак, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, помогла ей собраться. Она не могла просто сидеть здесь, в темноте, ожидая, что тьма снова заскребётся в окно. Ей нужно было знать.

Она подошла к двери, её рука замерла над старым железным ключом. Щелчок замка, когда она его повернула, прозвучал громче, чем ей хотелось, и она затаила дыхание, прислушиваясь. Но за дверью была только тишина — или, скорее, её иллюзия, потому что звуки со двора всё ещё доносились, приглушённые стенами, но настойчивые. Элара приоткрыла дверь, петли заскрипели, и холодный сквозняк тут же лизнул её лицо, принеся с собой запах мокрого снега и лошадиного пота. Она выскользнула в коридор, её шаги были лёгкими, почти бесшумными, как у кошки, крадущейся в тени.

Коридор был тёмным, лишь слабый свет от масляной лампы, горевшей где-то внизу, отбрасывал дрожащие блики на стены. Элара двигалась вдоль стены, её худое тело прижималось к шершавому камню, а шаль соскальзывала с плеч, но она не замечала. Её серые глаза метались по теням, ожидая, что они оживут, как в её каморке, но пока они оставались неподвижными — или притворялись такими. Звуки снаружи становились громче: ржание лошадей сменилось стуком копыт по утоптанному снегу, а голоса, хоть и приглушённые, звучали отрывисто, с нотками усталости и раздражения. Кто-то произнёс что-то резкое, и другой голос ответил, но слов Элара не разобрала.

Она остановилась у поворота, где коридор открывался к лестнице, ведущей вниз, к главному залу. Её рука коснулась перил, старых и потрескавшихся, и она замерла, прислушиваясь. Скрип ворот прекратился, но топот и голоса продолжались, и теперь к ним добавился новый звук — звон металла, как будто кто-то поправлял оружие или доспехи. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как страх, смешанный с любопытством, сжимает её грудь. Это не были разбойники — разбойники не объявляют о своём приходе ржанием лошадей и скрипом ворот. Это были люди с целью, и эта цель пугала её больше, чем тень за окном.

— Кто вы… — прошептала она, её голос был едва слышен, потерянный в холодном воздухе. Она не ждала ответа, но этот вопрос помог ей сделать шаг вперёд, вниз по лестнице, в темноту, где ждали ответы — или что-то гораздо хуже.

Элара замерла у двери своей каморки, её худые пальцы, покрытые лёгкими мозолями, вцепились в старый железный ключ, холод которого обжигал кожу. Звуки снаружи — ржание лошадей, приглушённые голоса, скрип ворот — всё ещё эхом отдавались в её голове, нарушая гнетущую тишину поместья. Они были чужеродными, как удар грома в безоблачную ночь, и каждый из них тянул её, словно нить, к чему-то неизвестному. Её серые глаза, огромные и настороженные, метались от двери к окну, где трещина на стекле, тонкая и зловещая, всё ещё напоминала о той тени с горящими глазами. Шрам на ладони ныл, пульсируя в такт её учащённому сердцебиению, и Элара чувствовала, как её тело разрывается между двумя желаниями: забиться под колючее одеяло и спрятаться или открыть дверь и встретить то, что ждало её внизу.

Она сжала губы, её потрескавшиеся губы дрогнули, и прижалась лбом к шершавой деревянной двери, пытаясь унять дрожь. Страх был реальным, осязаемым, как ледяной воздух, что проникал сквозь щели. Он шептал ей: «Останься. Закройся. Это не твоё дело». Она могла бы так и сделать — запереть дверь, задуть свечу, свернуться в комок на кровати и притвориться, что ничего не слышала, что тьма за окном была просто сном. Но другая часть её — та, что видела тень у кромки леса, что слышала шёпот своего имени в скрежете когтей по стеклу, — горела любопытством, острым и болезненным, как укол ножа. Эта часть хотела знать. Хотела понять, что вторглось в её мир, почему поместье, её холодное, но знакомое убежище, вдруг стало таким враждебным.

Элара выдохнула, её дыхание осело облачком в холодном воздухе, и она почувствовала, как шрам на ладони запульсировал сильнее, словно напоминая о прошлом, о той ночи под звёздами, которую она не могла вспомнить целиком. «Не смотри на них, Эли», — голос матери, далёкий и тревожный, всплыл в памяти, но Элара отмахнулась от него. Она не могла прятаться вечно. Если тьма пришла за ней, то лучше встретить её лицом к лицу, чем ждать, пока она проскользнёт в её каморку.

Её пальцы сомкнулись на ключе, и она повернула его, стараясь сделать это как можно тише. Щелчок замка прозвучал громче, чем ей хотелось, и она затаила дыхание, прислушиваясь. Звуки со двора продолжались: топот копыт, звон металла, голоса, теперь более отчётливые, но всё ещё неразборчивые. Элара приоткрыла дверь, петли заскрипели, выпуская её в темноту коридора. Холодный сквозняк тут же лизнул её лицо, принеся с собой запах мокрого снега и чего-то ещё — резкого, почти металлического, как запах крови или ржавчины. Она вздрогнула, её худое тело напряглось, но шагнула вперёд, её босые ноги коснулись ледяного пола.

Коридор был тёмным, лишь слабый свет от лампы внизу отбрасывал дрожащие тени на стены. Элара прижалась к стене, её шаль соскользнула с плеча, обнажая бледную кожу, усыпанную россыпью веснушек. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная, качнулась, когда она скользнула вдоль стены, стараясь двигаться бесшумно. Её сердце колотилось, но теперь в этом стуке было не только страх, но и решимость — хрупкая, но упрямая. Она не знала, что ждёт её внизу, но знала одно: она устала бояться. Устала от теней, от шёпота, от вопросов без ответов.

— Я должна знать, — прошептала она, её голос был едва слышен, потерянный в холодном воздухе. Этот шёпот был для неё самой, обещанием, которое она не могла нарушить. Она сделала ещё шаг, её пальцы коснулись шершавого камня стены, и звуки снаружи стали громче, более чёткими. Голоса, топот, звон металла — всё это было реальным, осязаемым, в отличие от той тени за окном. И всё же Элара не могла избавиться от ощущения, что эти звуки — лишь начало чего-то большего, чего-то, что уже дышит ей в затылок.

Она остановилась у лестницы, ведущей вниз, её взгляд упал на тени, что дрожали на ступенях. Они казались живыми, извивающимися, как змеи, и на миг ей почудилось, что одна из них шевельнулась, потянувшись к её ногам. Элара сжала кулак, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, вер здоровье её в реальность. Она не отступит. Не сейчас. Любопытство было сильнее страха, и оно вело её вниз, в неизвестность, где ждали ответы — или новая угроза.

Элара ступила на первую ступеньку старой лестницы, и дерево под её босой ногой жалобно скрипнуло, звук разнёсся в тишине, как выстрел. Она замерла, её худое тело напряглось, а серые глаза, огромные и настороженные, метнулись в темноту коридора, ожидая, что кто-то — или что-то — услышит и явится за ней. Но ничего не произошло. Только звуки снаружи — ржание лошадей, приглушённые голоса, звон металла — продолжали доноситься, притягивая её, как магнит. Элара сжала кулак, её ногти впились в шрам на ладони, и боль, острая и знакомая, помогла ей сделать следующий шаг. Она двигалась тише, чем тень, её дыхание было едва слышным, а сердце колотилось так громко, что она боялась, что его стук выдаст её.

Лестница, узкая и покосившаяся, вела вниз, в глубину поместья, где коридоры, обычно пустые и сонные, теперь казались живыми, пропитанными напряжением. Элара прижималась к стене, её худое тело, закутанное в грубую рубаху и потрёпанную шаль, почти сливалось с тенями. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, качалась при каждом осторожном шаге, а бледное лицо, усыпанное россыпью веснушек, было напряжено, как у зверя, почуявшего опасность. Она знала, что не должна быть здесь, что её место — в каморке, за запертой дверью, но любопытство, смешанное со страхом, гнало её вперёд. Тень за окном, шёпот её имени, трещина на стекле — всё это было частью чего-то большего, и она не могла больше прятаться.

Ступени скрипели под её весом, каждая из них издавала свой протестующий звук, и

Элара старалась ставить ноги ближе к краю, где доски были менее изношены. Свет от масляной лампы, горевшей внизу, отбрасывал дрожащие тени на стены, и они, казалось, двигались вместе с ней — длинные, извивающиеся, как пальцы, тянущиеся к её ногам. Она сглотнула, её горло пересохло, и бросила взгляд через плечо, в темноту, что осталась позади. Каморка была всего в нескольких шагах, её дверь всё ещё приоткрыта, но возвращаться было нельзя. Не теперь, когда звуки снаружи становились громче, более отчётливыми, как будто кто-то вторгся в её мир и перевернул его с ног на голову.

Коридор внизу встретил её холодом и запахом сырости, смешанным с чем-то новым — резким, почти металлическим, как запах мокрой стали или крови. Элара остановилась, её пальцы коснулись шершавого камня стены, и она прижалась к нему, стараясь стать невидимой. Звуки со двора теперь были ближе: топот копыт сменился глухими шагами, голоса звучали отрывисто, с нотками усталости и раздражения. Кто-то выругался, его голос был низким и хриплым, другой ответил, но слов Элара не разобрала. Она закрыла глаза на мгновение, пытаясь унять дрожь, но образ тени с горящими глазами, мелькнувшей за окном, всё ещё стоял перед ней, и она знала, что эти звуки, эти чужаки, как-то связаны с тем, что она видела.

— Я не должна бояться, — прошептала она, её голос был тонким, почти потерянным в холодном воздухе. Этот шёпот был для неё самой, попыткой собрать остатки храбрости. Она открыла глаза и двинулась дальше, её шаги были лёгкими, почти бесшумными, как у кошки, крадущейся в ночи. Коридор вёл к главному залу, но она знала, что туда ей нельзя — слишком открыто, слишком опасно. Вместо этого она свернула к узкому проходу, который вёл к боковой двери, выходящей во двор. Там, за тяжёлыми ставнями, она могла бы увидеть, кто приехал, и остаться незамеченной.

Тени в коридоре, казалось, следили за ней, их очертания дрожали, как будто они шептались друг с другом. Элара старалась не смотреть на них, но её взгляд то и дело цеплялся за их края, ожидая, что они оживут, как в её каморке. Она вспомнила слова

Греты, насмешливые и резкие: «Ты с тенями своими болтаешь, Эли». Тогда она отмахнулась от них, но теперь эти слова звучали как предупреждение. Что, если тени действительно говорили? Что, если они знали, что происходит?

Она остановилась у боковой двери, её рука замерла над ржавой задвижкой. Звуки снаружи были теперь совсем близко: звон металла, шаги, голоса, которые, кажется, спорили о чём-то. Элара сжала кулак, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, помогла ей собраться. Она не знала, что ждёт её за дверью, но знала одно: она устала быть просто тенью, прячущейся от мира. Её любопытство, острое и упрямое, было сильнее страха, и оно толкало её вперёд, в неизвестность, где ждали ответы — или нечто гораздо хуже.

Она глубоко вдохнула, её грудь поднялась, и медленно потянула задвижку, стараясь не издать ни звука. Дверь приоткрылась, и холодный ветер ворвался внутрь, принеся с собой запах снега, лошадей и чего-то ещё — резкого, почти угрожающего. Элара прижалась к щели, её серые глаза впились в темноту двора, и она затаила дыхание, готовая увидеть то, что навсегда изменит её жизнь.

Элара прижалась к холодной стене у боковой двери, её худое тело почти слилось с тенями, а серые глаза, настороженные и блестящие, впились в узкую щель, которую она осторожно приоткрыла в тяжёлых деревянных ставнях. Холодный ветер ворвался внутрь, лизнув её бледное лицо, усыпанное россыпью веснушек, и растрепав тёмно-русую косу, что свисала на плечо. Её потрёпанная шаль соскользнула, обнажив худое запястье, но она не заметила — всё её внимание было приковано к двору, где разворачивалась сцена, чуждая сонному ритму поместья. Сердце колотилось в груди, шрам на ладони ныл, пульсируя, как будто предупреждал о чём-то, но Элара не могла отвести взгляд.

Во дворе, под серой пеленой мглы, стояли несколько взмыленных лошадей — крепких, покрытых грязью и снегом, с паром, вырывающимся из ноздрей. Их гривы были спутаны, а глаза дико блестели, как будто они чуяли ту же угрозу, что и Элара. Рядом двигались фигуры — человек шесть или семь, высокие, закутанные в тёмные плащи, под которыми поблёскивали потёртые доспехи. Металл их нагрудников и наплечников был исцарапан, покрыт вмятинами, но выглядел крепким, как и сами люди, что его носили. Снег под их сапогами был истоптан, превращён в грязную кашу, и этот беспорядок казался почти оскорбительным для унылой неподвижности поместья.

Элара затаила дыхание, её пальцы, тонкие и дрожащие, вцепились в край ставни. Это были не слуги барона, не его редкие гости и уж точно не разбойники. Эти люди двигались с уверенностью, с той выправкой, что выдаёт солдат или рыцарей — людей, привыкших к приказам и крови. Один из них, коренастый, с густой бородой, поправлял упряжь лошади, его руки, покрытые шрамами, двигались быстро, но устало. Другой, худой и длинный, как жердь, прислонился к стене сарая, его плащ колыхался на ветру, а в руках он небрежно держал арбалет, словно тот был частью его тела. Их голоса, низкие и отрывистые, доносились обрывками, заглушаемые воем ветра.

— …два дня без отдыха… — пробормотал бородач, его голос был хриплым, как будто горло пересохло от долгой дороги.

— Хватит ныть, Торн. Приказ есть приказ, — огрызнулся худой, сплюнув в снег. Его глаза, узкие и острые, обшаривали двор, как будто он ждал нападения.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как страх, смешанный с любопытством, сжимает её грудь. Эти люди не просто проездом — они пришли с целью, и эта цель была связана с поместьем. Она вспомнила слова барона, подслушанные в коридоре: «Нападения участились… Король требует ответов…» Её взгляд метнулся к лошадям, к их седельным сумкам, набитым чем-то тяжёлым, и к оружию, что висело на поясах солдат. Это были не просто мечи — некоторые клинки выглядели странно, с выгравированными символами, которые она не могла разобрать издалека, но которые вызывали у неё необъяснимое чувство тревоги.

Она прищурилась, её серые глаза напряглись, пытаясь разглядеть больше деталей. Снег во дворе был не просто истоптан — в нём виднелись следы, слишком глубокие для обычных сапог, как будто кто-то тащил что-то тяжёлое. Её взгляд скользнул к воротам, которые теперь были открыты, и она заметила, как один из солдат, широкоплечий, с коротко стриженной головой, возился с цепью, словно проверяя, надёжно ли она закреплена. Его движения были точными, почти механическими, но в них чувствовалась усталость — глубокая, въевшаяся, как грязь под ногтями.

Элара сжала кулак, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, помогла ей собраться. Эти люди не были похожи на тех, кто просто ищет ночлег. Они были здесь по делу, и это дело пугало её больше, чем тень за окном. Она вспомнила треск льда, шёпот в темноте, фигуру с горящими глазами — и вдруг подумала: а что, если эти солдаты здесь из-за этого? Что, если они знают о тенях? Или, хуже, что, если они пришли за ней?

Её дыхание сбилось, и она прижалась ближе к щели, стараясь не издать ни звука. Ветер хлестнул по ставням, заставив их задрожать, и Элара вздрогнула, её шаль соскользнула ещё ниже, обнажая худое плечо. Она знала, что должна уйти, вернуться в каморку, запереться и притвориться, что ничего не видела. Но её ноги не слушались. Любопытство, острое и упрямое, держало её на месте, заставляя смотреть, слушать, запоминать. Эти люди были ключом к чему-то — к ответам, которых она искала, или к опасности, от которой не убежать.

И тогда она услышала новый голос — низкий, ровный, но с такой силой, что он перекрыл вой ветра и приглушённые разговоры. Этот голос был другим — не усталым, не раздражённым, а властным, как удар клинка о щит. Элара напряглась, её глаза расширились, и она поняла, что это голос того, кто командует. Того, кто привёл этих людей сюда. И в этот момент она знала: её жизнь, какой бы незаметной и хрупкой она ни была, вот-вот изменится навсегда.

Элара прильнула к щели в ставнях, её худое тело почти слилось с холодной стеной, а серые глаза, блестящие от напряжения, впились в фигуру, что стояла в центре двора. Ветер выл, хлеща по голым ветвям и взметая снег, но этот человек, казалось, не замечал ни стужи, ни грязи под ногами. Он был высоким, выше всех своих спутников, с атлетическим сложением, которое угадывалось даже под слоями потёртых доспехов. Его присутствие словно уплотняло воздух, заставляя двор, полный солдат и лошадей, казаться лишь фоном для его фигуры. Элара затаила дыхание, её пальцы, тонкие и дрожащие, стиснули край шали, а шрам на ладони запульсировал, как будто почувствовал его взгляд, хотя он ещё не смотрел в её сторону.

Его волосы, короткие и цвета тёмного пепла, были припорошены снегом, но даже в этом беспорядке чувствовалась строгая аккуратность, как будто он обрезал их сам, ножом, без лишней суеты. Лицо его было резким, словно высеченным из камня: высокие скулы, прямой нос, подбородок, твёрдый, как клинок. Над левой бровью тянулся старый шрам — белёсая линия, чуть изогнутая, которая придавала его лицу суровую, почти хищную выразительность. Но больше всего Элару поразили его глаза — холодные, стальные, они медленно обводили двор, отмечая каждую деталь: истоптанный снег, покосившиеся сараи, тёмные окна поместья. Этот взгляд был не просто внимательным — он был оценивающим, как у охотника, который знает, что добыча близко.

На нём были доспехи — не те вычурные латы, что носили столичные рыцари на картинках в книгах, а практичные, выкованные для боя, а не для парадов. Нагрудник, наплечники и наручи были покрыты царапинами и вмятинами, но их тёмная сталь блестела даже в тусклом свете, а дорожная пыль и снег, осевшие на них, лишь подчёркивали, что этот человек прошёл долгий путь. Его плащ, тёмно-серый, почти сливался с мглой, но на груди, под слоем грязи, Элара разглядела едва заметный герб — что-то похожее на щит, перечёркнутый молнией. Она не знала, что это значит, но сам факт его наличия говорил о том, что этот человек не просто наёмник. Он был кем-то важным. Кем-то, кто привык отдавать приказы.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как страх, смешанный с любопытством, сжимает её грудь. Она не могла отвести взгляд от этого человека, хотя каждая клетка её тела кричала, что лучше спрятаться, исчезнуть, стать тенью. Он был не похож на тех, кого она видела раньше — ни на барона Вейла, с его усталой надменностью, ни на слуг, чьи плечи гнулись под тяжестью работы. Этот человек был как буря, сдержанная, но готовая разразиться в любой момент. Его движения, когда он повернулся к одному из солдат, были точными, экономными, как у хищника, который не тратит силы зря.

— Проверьте периметр, — сказал он, и его голос, низкий и ровный, прорезал шум двора, как клинок. В нём не было ни гнева, ни усталости — только холодная уверенность, от которой у Элары по спине пробежали мурашки.

— И держите оружие наготове. Мы не в столице.

Солдат, коренастый бородач по имени Торн, кивнул, его лицо напряглось, и он тут же повернулся, чтобы передать приказ другим. Элара заметила, как остальные солдаты, даже тот худой с арбалетом, выпрямились, словно присутствие этого человека заставляло их держать спину ровнее. Он не кричал, не угрожал, но его слова были как закон, и никто не посмел бы возразить.

Элара прищурилась, её серые глаза напряглись, пытаясь разглядеть больше деталей. На поясе у него висел меч — не длинный, как у баронских стражников, а короче, с широким клинком, созданным для ближнего боя. Рукоять была потёртой, обмотанной кожей, потемневшей от времени, но в ней чувствовалась история — сотни схваток, сотни ночей под открытым небом. На его левом запястье, едва видном под рукавом, мелькнула тёмная полоска — браслет или татуировка, Элара не могла разобрать. Но что-то в этом человеке, в его осанке, в его взгляде, заставляло её думать, что он видел больше, чем любой из них. И что он знал больше, чем говорил.

Она сжала кулак, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, вернула её в реальность.

Кто он? Почему он здесь? Её мысли метались, вспоминая подслушанные слова барона: «Нападения участились… Король требует ответов…» Этот человек, с его стальными глазами и пепельными волосами, был частью этого. Может, он пришёл искать тени, что скреблись в её окно? Или, хуже, он пришёл за ней? Элара почувствовала, как её дыхание сбилось, и прижалась ближе к щели, стараясь не издать ни звука. Она не знала, кто он, но знала одно: его появление означало, что её мир, хрупкий и холодный, вот-вот рухнет.

Ветер снова хлестнул по двору, взметнув снег, и пепельноволосый человек поднял голову, его взгляд скользнул по окнам поместья. Элара инстинктивно втянула голову в плечи, её сердце подпрыгнуло, но он не остановился на её окне. Пока не остановился. Она выдохнула, её дыхание осело облачком на холодном воздухе, но ощущение, что он знает, что кто-то наблюдает, не отпускало. Этот человек был опасен. И Элара, сама того не осознавая, уже была частью его истории.

Элара притаилась у щели в ставнях, её худое тело дрожало от холода и напряжения, а серые глаза, блестящие, как мокрый камень, не отрывались от пепельноволосого человека в центре двора. Ветер выл, взметая снег и хлеща по голым ветвям, но он стоял неподвижно, его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, словно вырезала себе место в этом хаосе. Его присутствие было осязаемым, как удар молота, и Элара чувствовала, как воздух вокруг него уплотняется, становится тяжелее, будто само пространство подчинялось его воле. Она сжала кулак, её ногти впились в шрам на ладони, и боль, острая и знакомая, помогла ей удержаться от того, чтобы не отпрянуть, не спрятаться, не исчезнуть.

Каэдан — она ещё не знала его имени, но уже чувствовала, что это имя должно быть таким же твёрдым, как его взгляд — повернулся к своим людям, и его голос, низкий и ровный, разрезал шум двора, как клинок.

— Торн, возьми двоих и проверь сараи. Убедись, что там нет сюрпризов, — сказал он, и в его тоне не было ни тени эмоций, только холодная точность, от которой у Элары по спине пробежали мурашки.

— Грейв, ворота. Никто не входит и не выходит без моего приказа.

Бородач по имени Торн кивнул, его лицо, покрытое шрамами, напряглось, и он тут же махнул рукой двум другим солдатам, указывая на сараи. Худой с арбалетом — Грейв, как поняла Элара — молча направился к воротам, его длинные ноги шагали по истоптанному снегу с лёгкостью, но в его движениях чувствовалась настороженность, как у волка, почуявшего добычу. Остальные солдаты, не дожидаясь дополнительных приказов, начали рассредотачиваться по двору, их доспехи позвякивали, а руки лежали на рукоятях мечей. Никто не спорил, никто не переспрашивал. Приказы Каэдана были как закон, и его люди подчинялись с беспрекословной точностью, которая пугала Элару больше, чем их оружие.

Она прищурилась, её взгляд скользнул по его фигуре, пытаясь уловить детали. Его доспехи, хоть и покрытые дорожной пылью и снегом, были выкованы с мастерством: каждый шов, каждая пластина говорили о том, что они созданы для боя, а не для показухи. На его поясе висел меч, короткий и широкий, с потёртой рукоятью, а рядом — кинжал, лезвие которого было спрятано в ножнах, но Элара почему-то была уверена, что он умеет им пользоваться. Его плащ, тёмно-серый, колыхался на ветру, и на груди, под слоем грязи, она снова заметила тот герб — щит, перечёркнутый молнией. Он был едва виден, но что-то в этом символе заставило её сердце сжаться, как будто она уже видела его раньше, в каком-то забытом сне.

Каэдан повернулся, его стальные глаза обвели двор, и Элара инстинктивно втянула голову в плечи, её худое тело прижалось к стене, словно она могла раствориться в тенях. Он не кричал, не размахивал руками, как это делал барон Вейл в приступах гнева, но его власть была иной — холодной, непреклонной, как зимний лёд. Она видела, как солдаты, даже те, что казались закалёнными и грубыми, держали спины ровнее в его присутствии, как их взгляды невольно искали его одобрения. Даже лошади, взмыленные и нервные, будто чувствовали его, стоя неподвижно, пока он не прошёл мимо.

— Сир, — голос Торна, хриплый и усталый, вырвал Элару из её мыслей. Бородач вернулся от сараев, его сапоги оставляли грязные следы на снегу.

— Всё чисто. Только крысы да старый хлам.

Каэдан кивнул, его лицо осталось неподвижным, но в этом жесте было что-то большее, чем простое согласие — словно он уже знал ответ, но проверял своего человека.

— Хорошо, — сказал он, его голос был таким же ровным, как прежде, но в нём чувствовалась тень усталости, едва уловимая, как трещина в камне.

— Размещайте лошадей. И будьте начеку. Эта ночь не для сна.

Торн кивнул и отошёл, а Каэдан повернулся к поместью, его взгляд скользнул по тёмным окнам, и Элара почувствовала, как её дыхание замерло. Она была уверена, что он не видит её — щель в ставнях была слишком узкой, а она стояла в тени, — но его глаза, холодные и острые, словно резали сам воздух, и ей показалось, что он знает, что за ним наблюдают. Она сжала кулак, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, помогла ей удержаться от паники.

Элара не могла отвести взгляд от этого человека. Он был не просто командиром, не просто рыцарем. В нём было что-то ещё — сила, которая пугала и притягивала одновременно. Она вспомнила подслушанные слова барона: «Нападения участились… Король требует ответов…» Этот человек, с его пепельными волосами и стальным взглядом, был здесь не случайно. Он пришёл за чем-то — или за кем-то. И Элара, сама того не осознавая, чувствовала, что её судьба, хрупкая и незаметная, уже переплелась с его.

Ветер хлестнул по двору, взметнув снег, и Каэдан, не обращая на него внимания, сделал шаг к поместью, его плащ взметнулся, как крыло ворона. Элара затаила дыхание, её сердце колотилось, и она поняла, что этот человек — не просто гость. Он был предвестником перемен, и эти перемены несли с собой бурю, от которой не спрятаться.

Элара притаилась у щели в ставнях, её худое тело дрожало от холода и напряжения, а серые глаза, острые и внимательные, следили за двором, где пепельноволосый рыцарь, Каэдан, стоял, словно высеченный из камня. Его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, излучала холодную власть, и даже ветер, казалось, обходил его стороной. Солдаты вокруг двигались чётко, выполняя его приказы, а лошади, взмыленные и нервные, фыркали, но не смели рваться с привязи. Элара сжала кулак, её ногти впились в шрам на ладони, и боль, как всегда, помогла ей удержаться от того, чтобы не отступить, не спрятаться в тени. Но тут её внимание привлекло движение у главного входа поместья.

Дверь крыльца, тяжёлая и обитая железом, со скрипом распахнулась, выпуская двух мужчин, чьи фигуры резко контрастировали с суровой уверенностью Каэдана. Первым шёл Келвин, управляющий поместьем, — тощий, сутулый, с лицом, похожим на смятую пергаментную страницу. Его редкие волосы, цвета грязной соломы, торчали из-под шерстяной шапки, а маленькие глазки, бегающие и беспокойные, метались от Каэдана к солдатам и обратно. Его плащ, хоть и дорогой, был заношен, а руки, сжимавшие какой-то свиток, дрожали так, что казалось, он вот-вот уронит его в снег. За ним, кашляя и кряхтя, плёлся барон Вейл, закутанный в меховой плащ, который делал его фигуру ещё более грузной. Его лицо, обычно багровое от бренди, теперь было бледным, с синеватыми тенями под глазами, а редкие седые волосы прилипли к потному лбу. Он выглядел старше своих лет, и его кашель, хриплый и надрывный, эхом разносился по двору.

Элара нахмурилась, её бледное лицо напряглось. Она привыкла видеть барона грозным, его голос, отдающий приказы, гремел в поместье, заставляя слуг съёживаться. Но сейчас он был другим — сгорбленным, почти жалким, и в его взгляде, устремлённом на Каэдана, читалась смесь страха и подобострастия, как у собаки, ожидающей удара. Келвин, напротив, пытался держаться увереннее, но его суетливые движения и нервный смех выдавали, что он чувствует себя не лучше.

— Сир… э-э… добро пожаловать в поместье Вейл, — начал Келвин, его голос был высоким, почти писклявым, и дрожал, как лист на ветру. Он сделал шаг вперёд, неловко поклонился, чуть не уронив свиток.

— Мы… не ожидали гостей, особенно в такую ночь, но…

Каэдан не ответил сразу. Его стальные глаза, холодные и острые, медленно переместились с Келвина на барона, и Элара почувствовала, как воздух во дворе стал ещё тяжелее. Он не спешил, его молчание было как оружие, заставляющее собеседников ёрзать. Затем он шагнул вперёд, его сапоги оставили глубокие следы в истоптанном снеге, и вытащил из-под плаща свёрнутый пергамент, запечатанный красным воском. Герб на печати — тот же щит с молнией — блеснул в тусклом свете, и Элара невольно затаила дыхание.

— По приказу короля, — произнёс Каэдан, его голос был ровным, но в нём чувствовалась сталь, которая не терпит возражений. Он протянул пергамент Келвину, но его взгляд остался прикован к барону, словно оценивая, насколько далеко тот готов зайти в своём подобострастии.

— Я — сир Каэдан из ордена Громового Щита. Мы здесь, чтобы расследовать… определённые события.

Келвин схватил пергамент, его пальцы дрожали, когда он сломал печать и начал разворачивать документ. Его глаза пробежали по строкам, и Элара заметила, как его лицо побледнело ещё сильнее, а губы задрожали, как будто он пытался что-то сказать, но слова застряли в горле. Барон Вейл кашлянул, его рука вцепилась в меховой воротник, и он сделал шаг вперёд, пытаясь вернуть себе хоть толику достоинства.

— Сир Каэдан, — прохрипел он, его голос был слабым, но он старался говорить громче, чтобы скрыть дрожь.

— Поместье Вейл всегда лояльно короне. Если есть какие-то… недоразумения, я уверен, мы можем всё уладить. Прошу, войдите, отдохните с дороги…

Каэдан слегка наклонил голову, но в этом жесте не было ни капли тепла. Его шрам над бровью, белёсый и изогнутый, казался ещё заметнее в тусклом свете, и Элара вдруг подумала, что он, должно быть, получил его в бою — и что тот, кто оставил этот шрам, вряд ли пережил встречу.

— Отдых подождёт, — сказал он, и его тон был таким же холодным, как снег под ногами.

— Мы здесь не для гостеприимства. Ваше поместье упомянуто в докладах. Странные события, барон. Исчезновения. Следы, которых не должно быть. Вы знаете, о чём я говорю?

Барон открыл рот, но тут же закашлялся, его лицо исказилось, и он прижал руку к груди. Келвин, всё ещё сжимая пергамент, поспешно вмешался:

— Сир, это… это, должно быть, ошибка! Здесь ничего такого… просто слухи, деревенские байки! Мы…

— Достаточно, — оборвал Каэдан, и его голос, хоть и не стал громче, заставил Келвина замолчать, как будто кто-то захлопнул книгу.

— Я не спрашивал вашего мнения, управляющий. Я жду ответов. И я их получу.

Элара сжала кулак, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, помогла ей удержаться от паники. Она смотрела на барона, на его дрожащие руки, на Келвина, чьё лицо теперь было белее снега, и понимала, что они боятся. Боятся этого человека, чья власть была не в громких словах, а в холодной уверенности, которая заставляла всех вокруг чувствовать себя меньше. Но её мысли кружились вокруг другого: «Странные события… Следы, которых не должно быть». Она вспомнила тень за окном, шёпот её имени, треск льда. Что, если Каэдан здесь из-за этого? Что, если он знает о тенях? Или, хуже, что, если он знает о ней?

Ветер хлестнул по двору, взметнув снег, и Каэдан, не обращая на него внимания, сделал шаг к крыльцу, его плащ взметнулся, как крыло. Элара затаила дыхание, её сердце колотилось, и она поняла, что этот человек — не просто рыцарь. Он был охотником. И она, сама того не желая, уже попала в его поле зрения.

Элара притаилась в тени у боковой двери, её худое тело вжалось в холодный камень стены, а серые глаза, острые и внимательные, следили за сценой на крыльце через узкую щель в ставнях. Ветер выл, хлеща по двору и взметая снег, но её внимание было приковано к трём фигурам: пепельноволосому рыцарю, Каэдану, чья холодная власть заставляла воздух дрожать, и двум мужчинам перед ним — Келвину и барону Вейлу, чьи лица были искажены страхом и подобострастием. Элара сжала кулак, её ногти впились в шрам на ладони, и боль, острая и знакомая, помогла ей удержаться от того, чтобы не задрожать, не выдать себя. Она была тенью, незаметной, как пыль в углу, но её разум работал быстро, впитывая каждую деталь, каждый жест, каждое слово.

Барон Вейл, которого она привыкла бояться — его громкий голос, его тяжёлая рука, его взгляд, полный высокомерия, — теперь выглядел жалко. Его грузная фигура, закутанная в меховой плащ, сутулилась, как будто он пытался стать меньше под стальным взглядом Каэдана. Его лицо, обычно багровое от бренди, было бледным, с синеватыми тенями под глазами, а седые волосы прилипли к потному лбу. Он кашлянул, его хриплый кашель эхом разнёсся по двору, и Элара заметила, как его рука, сжимавшая воротник плаща, дрожала. Это был не тот барон, что кричал на слуг и грозился выгнать её за малейшую провинность. Это был человек, который знал, что его власть — ничто перед этим рыцарем.

Келвин, стоявший рядом, был не лучше. Его тощее тело, утопавшее в заношенном

плаще, дёргалось от нервных движений, а маленькие глазки, похожие на бусины, метались между Каэданом и пергаментом, который он всё ещё сжимал в дрожащих руках. Его голос, когда он пытался говорить, был высоким и ломким, как будто он боялся, что каждое слово может стать последним. Элара знала Келвина как человека придирающегося, но трусливого, всегда прячущегося за спиной барона, и сейчас он выглядел так, будто готов был провалиться сквозь землю, лишь бы избежать этого разговора.

Каэдан, напротив, был воплощением силы. Его высокая фигура, облачённая в потёртые, но крепкие доспехи, стояла неподвижно, а пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились на ветру. Его лицо, с резкими чертами и шрамом над бровью, не выражало ничего — ни гнева, ни нетерпения, только холодную уверенность, которая заставляла всех вокруг чувствовать себя меньше. Его стальные глаза, острые, как лезвие, скользили по барону и Келвину, и Элара почувствовала, как её собственное сердце сжалось, хотя он даже не смотрел в её сторону. Этот человек не просто командовал своими солдатами — он командовал самим пространством, самим временем, и никто не смел ему перечить.

— Мы… сделаем всё, что в наших силах, сир, — выдавил барон, его голос был хриплым, почти умоляющим. Он снова кашлянул, его рука вцепилась в плащ, как будто он искал в нём защиты.

— Поместье открыто для вас. Если король требует…

— Король не требует, — оборвал его Каэдан, и его голос, хоть и остался ровным, был как удар хлыста.

— Король приказывает. И я здесь, чтобы эти приказы были выполнены. Вы предоставите нам доступ ко всем записям, ко всем уголкам поместья. И если вы что-то скрываете, барон, я это найду.

Келвин пискнул что-то невнятное, его пальцы смяли пергамент, а барон лишь кивнул, его лицо стало ещё бледнее. Элара смотрела на них, и в её груди росло странное чувство — смесь облегчения и ужаса. Она боялась барона всю свою жизнь, его гнева, его власти над поместьем, но теперь она видела, как он съёживается перед Каэданом, как его сила тает, как снег под солнцем. Этот рыцарь, с его пепельными волосами и стальным взглядом, обладал настоящей властью — не той, что строится на криках и угрозах, а той, что заставляет людей подчиняться одним своим присутствием.

Её мысли метались, пытаясь сложить кусочки воедино. «Странные события… Исчезновения… Следы, которых не должно быть», — слова Каэдана эхом звучали в её голове, и она вспомнила тень за окном, шёпот её имени, треск льда. Что, если он здесь из-за этого? Что, если он знает о тенях, о звёздах, о том, что скрывается в её прошлом? Элара сжала кулак сильнее, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, помогла ей удержаться от паники. Она была всего лишь служанкой, незаметной, как тень, но почему тогда её сердце колотилось, как будто она была в центре этой бури?

Она прищурилась, её взгляд скользнул по Каэдану, пытаясь уловить больше деталей. Его доспехи, покрытые царапинами и пылью, говорили о долгих дорогах и сражениях, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, выглядел так, будто он был частью его тела. Но было в нём что-то ещё — какая-то тень в его осанке, в том, как он держал голову, словно нёс на плечах груз, о котором никто не знал. Элара не могла объяснить, почему это бросилось ей в глаза, но она чувствовала, что этот человек не просто выполняет приказы. Он был здесь по личной причине, и эта причина пугала её больше, чем его власть.

Ветер хлестнул по двору, взметнув снег, и Каэдан повернулся, его взгляд скользнул по окнам поместья, и Элара инстинктивно втянула голову в плечи, её худое тело прижалось к стене. Она была уверена, что он не видит её — щель в ставнях была слишком узкой, а она стояла в тени, — но его глаза, холодные и острые, словно резали сам воздух, и ей показалось, что он знает, что за ним наблюдают. Она затаила дыхание, её потрёпанная шаль соскользнула с плеча, обнажая бледную кожу, но она не шевельнулась. Этот человек был опасен, и она, сама того не желая, уже попала в его поле зрения — или скоро попадёт.

Элара застыла в тени у боковой двери, её худое тело прижалось к холодному камню стены так сильно, что шершавый гранит царапал кожу сквозь тонкую рубаху. Её серые глаза, огромные и блестящие от напряжения, следили за Каэданом через узкую щель в ставнях, впитывая каждый его жест, каждое слово, что он бросал барону и Келвину. Ветер выл, взметая снег во дворе, но его холод был ничем по сравнению с тем, что она почувствовала, когда взгляд пепельноволосого рыцаря, холодный и острый, как сталь, внезапно остановился на её укрытии. На долю секунды их глаза встретились, и Элара почувствовала, как мир вокруг замер, словно само время остановилось под тяжестью этого взгляда.

Его глаза, стальные и непроницаемые, словно резали тьму, проникая сквозь щель в ставнях, сквозь тени, в которых она пряталась. Это не был случайный взгляд — он был точным, как удар клинка, и Элара ощутила, как её сердце подпрыгнуло к горлу, а дыхание застряло, как будто кто-то сжал её лёгкие. Она хотела отшатнуться, спрятаться глубже, но её тело не слушалось, парализованное этим моментом. Каэдан смотрел прямо на неё, и в его взгляде не было ни удивления, ни гнева — только холодная, почти механическая оценка, как будто он мгновенно разобрал её на части: худую фигуру, растрёпанную косу, бледное лицо с россыпью веснушек. Элара почувствовала себя обнажённой, уязвимой, как будто он видел не только её, но и её страх, её шрам, её тайны.

Она сжала кулак, её ногти впились в шрам на ладони, и боль, острая и знакомая, чуть не заставила её вскрикнуть, но она прикусила губу, подавляя звук. Её потрёпанная шаль соскользнула с плеча, обнажая худое запястье, но она не шевельнулась, боясь даже дышать. Каэдан стоял неподвижно, его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, возвышалась над двором, а пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились на ветру. Его лицо, с резкими чертами и шрамом над бровью, было непроницаемым, но в его глазах мелькнуло что-то — не интерес, не угроза, а что-то более глубокое, как будто он увидел в ней отголосок чего-то, что знал или боялся.

Момент длился всего секунду, но для Элары он растянулся в вечность. Она почувствовала, как её кожа покрылась мурашками, как шрам на ладони запульсировал сильнее, словно откликаясь на его взгляд. Её мысли метались, вспоминая тень за окном, шёпот её имени, слова матери: «Не смотри на звёзды, Эли. Они лгут». Что, если этот человек знает? Что, если он видит в ней то, что она сама не понимает? Её грудь сжалась, и она вдруг осознала, что он — не просто рыцарь, не просто посланник короля. Он был охотником, и она, сама того не желая, стала его добычей.

Каэдан отвернулся, его взгляд скользнул обратно к барону, который всё ещё бормотал что-то о гостеприимстве, и момент разорвался, как натянутая струна. Элара выдохнула, её дыхание вырвалось рваным облачком, и она почувствовала, как её ноги подкосились. Она прижалась спиной к стене, её худое тело дрожало, а сердце колотилось так громко, что она боялась, что его стук выдаст её. Он видел её. Она была уверена в этом. Но почему он не сказал ничего? Почему не указал на неё, не приказал своим людям вытащить её из тени? Эта неизвестность пугала её больше, чем если бы он прямо обвинил её в чём-то.

— …все записи будут предоставлены, сир, — голос барона, хриплый и подобострастный, вернул Элару к реальности. Она заставила себя снова взглянуть через щель, хотя каждый инстинкт кричал, что лучше бежать. Каэдан кивнул, его лицо осталось неподвижным, но Элара заметила, как его рука, лежащая на рукояти меча, слегка напряглась, как будто он был готов к чему-то, чего никто другой не видел. Его солдаты продолжали двигаться по двору, их доспехи позвякивали, а лошади фыркали, но всё это казалось далёким, нереальным по сравнению с тем мгновением, когда их глаза встретились.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как страх, смешанный с любопытством, сжимает её грудь. Этот человек был не просто опасен — он был загадкой, и эта загадка была связана с ней, с её прошлым, с тенями, что преследовали её. Она вспомнила его слова: «Странные события… Следы, которых не должно быть». Что он искал? И почему его взгляд, такой холодный и пустой, казался ей знакомым, как будто она уже видела его в кошмарах?

Ветер хлестнул по ставням, заставив их задрожать, и Элара инстинктивно втянула голову в плечи, её тёмно-русая коса качнулась. Она знала, что должна уйти, вернуться в каморку, запереться и притвориться, что ничего не видела. Но её ноги не слушались. Она была тенью, но тень, которую заметили, уже не может оставаться незримой. И Элара, сама того не осознавая, сделала первый шаг к тому, чтобы перестать быть просто наблюдателем.

Элара отшатнулась глубже в тень, её худое тело вжалось в холодный камень стены так сильно, что она почувствовала, как шершавый гранит царапает кожу сквозь тонкую рубаху. Её сердце ушло в пятки, колотясь с такой силой, что казалось, оно разорвёт грудь. Взгляд Каэдана, холодный и пронзительный, как зимний ветер, всё ещё горел в её памяти, хотя он уже отвернулся, его стальные глаза снова скользили по барону и Келвину. Но тот краткий момент, когда их взгляды встретились, оставил в ней след — как ожог, как укол льда, как нечто, что она не могла ни понять, ни забыть. Элара сжала кулак, её ногти впились в шрам на ладони, и боль, острая и знакомая, была единственным, что удерживало её от того, чтобы не рухнуть на пол от ужаса.

Её серые глаза, огромные и блестящие от страха, метались по щели в ставнях, но она не смела снова выглянуть, боясь, что он опять посмотрит на неё. Его взгляд был не просто холодным — он был пустым, как бездонная пропасть, и в этой пустоте Элара не нашла ни удивления, ни интереса, ни угрозы. Только мгновенную оценку, как будто он за секунду разобрал её на части: её худую фигуру, растрёпанную косу, бледное лицо с россыпью веснушек. Но было в этом взгляде ещё что-то — тень, которую она не могла прочесть. Узнавание? Сомнение? Или просто усталость, скрытая за стальной маской? Элара не знала, и эта неопределённость пугала её больше, чем если бы он указал на неё и приказал вытащить из укрытия.

Её дыхание сбилось, вырываясь рваными облачками в холодном воздухе, и она прижалась спиной к стене, её худое тело дрожало, а потрёпанная шаль соскользнула с плеча, обнажая бледную кожу. Она закрыла глаза, пытаясь унять панику, но образ Каэдана стоял перед ней, как выжженный: его пепельные волосы, припорошённые снегом, резкие черты лица, шрам над бровью, доспехи, покрытые царапинами и пылью. Он был не просто рыцарем, не просто посланником короля — он был чем-то большим, чем-то, что связывало её с тенями, с шёпотом за окном, с тем, что она боялась вспомнить. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как шрам на ладони запульсировал сильнее, словно откликаясь на её смятение.

— Он видел меня, — прошептала она, её голос был тонким, почти потерянным в вое ветра, что доносился снаружи. Этот шёпот был для неё самой, попыткой осознать, что только что произошло. Но почему он ничего не сказал? Почему не подозвал своих людей, не указал на её укрытие? Она была всего лишь служанкой, незаметной, как пыль в углу, но его взгляд говорил, что он увидел в ней больше, чем просто тень. И эта мысль была как нож, вонзившийся в её грудь.

Она заставила себя открыть глаза и снова прильнуть к щели в ставнях, хотя каждый инстинкт кричал, что лучше бежать. Каэдан стоял на крыльце, его высокая фигура возвышалась над бароном и Келвином, которые выглядели рядом с ним жалкими, как побитые собаки. Его голос, низкий и ровный, доносился обрывками, заглушаемый ветром, но Элара уловила слова: «…записи… свидетели… правда». Барон кивнул, его лицо было бледным, а Келвин суетливо теребил пергамент, как будто тот мог защитить его от этого рыцаря. Но Элара видела, что они боятся — не просто его власти, а чего-то, что он принёс с собой. Чего-то, что, возможно, было связано с ней.

Её мысли метались, вспоминая тень за окном, шёпот её имени, слова матери: «Они лгут, Эли». Что, если Каэдан знает? Что, если он видит в ней то, что она сама не понимает? Она вспомнила его доспехи, покрытые царапинами, меч с потёртой рукоятью, герб с молнией на груди. Этот человек был охотником, и она, сама того не желая, стала частью его охоты. Но за чем он охотился? За тенями? За звёздами? Или за ней?

Элара сжала кулак сильнее, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, помогла ей собраться. Она не могла просто стоять здесь, ожидая, что он вернётся за ней. Но и бежать было некуда — поместье, её холодный и знакомый мир, теперь было полно чужаков, и Каэдан, с его стальным взглядом и пустотой в глазах, был самым опасным из них. Она посмотрела на свои руки, бледные и дрожащие, и вдруг заметила, как свет от лампы в коридоре отбрасывает её тень на стену — длинную, изломанную, почти живую. Элара вздрогнула, её взгляд метнулся к тени, и на миг ей показалось, что она шевельнулась, как будто хотела что-то сказать.

— Нет, — прошептала она, её голос сорвался на хрип. Она отвернулась от тени, её грудь сжалась, и она заставила себя сосредоточиться на дворе, на Каэдане, на бароне, на реальности. Но ощущение, что она разоблачена, что её заметили, не отпускало. Каэдан видел её, и эта встреча, хоть и безмолвная, была только началом. Элара знала: её жизнь, хрупкая и незаметная, уже не будет прежней.

Элара стояла, вжавшись в холодный камень стены, её худое тело дрожало, а серые глаза, всё ещё расширенные от ужаса, следили за Каэданом через узкую щель в ставнях. Момент, когда их взгляды встретились, всё ещё горел в её памяти, как раскалённый уголь, но теперь он отвернулся, его стальные глаза снова были прикованы к барону Вейлу и Келвину, которые съёживались под его холодной властью. Её сердце колотилось, шрам на ладони ныл, пульсируя, как будто откликаясь на её смятение, но она заставила себя дышать тише, боясь выдать своё присутствие. Она была тенью, незаметной, но теперь, после того взгляда, чувствовала себя обнажённой, как будто Каэдан видел не только её, но и её тайны, её страхи, её прошлое.

Ветер выл, хлеща по двору и взметая снег, но голос Каэдана, низкий и ровный, пробивался сквозь этот шум, как клинок через ткань. Элара напрягла слух, ловя обрывки его слов, которые доносились с крыльца, где он стоял, возвышаясь над бароном и управляющим. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились, а потёртые доспехи поблёскивали в тусклом свете, подчёркивая его суровую, почти нечеловеческую решимость.

— …по приказу короля, — говорил он, его тон был деловым, но в нём чувствовалась сталь, которая не терпит возражений.

— Мы здесь, чтобы расследовать странные события в этом регионе. Исчезновения. Необычная активность. Следы, которых не должно быть.

Элара затаила дыхание, её худые пальцы, покрытые лёгкими мозолями, стиснули край потрёпанной шали. Каждое слово Каэдана падало в её сознание, как камень в тёмную воду, поднимая волны вопросов и страхов. Исчезновения? Необычная активность? Она вспомнила тень за окном, шёпот её имени, треск льда, и её грудь сжалась, как будто кто-то затянул верёвку вокруг рёбер. Что он знает? Что ищет? И почему его слова звучат так, будто они касаются её, будто они проникают в её сны, в её кошмары?

Барон Вейл кашлянул, его хриплый кашель был полон нервозности, и он попытался ответить, его голос дрожал, выдавая страх.

— Сир, я… уверяю вас, это всё слухи, — пробормотал он, его грузная фигура сутулилась ещё сильнее под меховым плащом.

— Деревенские байки, ничего больше. Люди пропадают… бывает. Зима суровая, волки…

— Волки не оставляют следов, которые я видел, — оборвал его Каэдан, и в его голосе не было ни капли сомнения. Он сделал шаг вперёд, его сапоги оставили глубокие отпечатки в истоптанном снегу, и Элара заметила, как барон невольно отступил, а Келвин, сжимавший пергамент, съёжился, как мышь перед котом.

— И они не шепчут в темноте. Не лгите мне, барон. Это не просьба.

Келвин пискнул что-то невнятное, его маленькие глазки забегали, а руки так сильно смяли пергамент, что он начал рваться. Барон открыл рот, но лишь кашлянул снова, его лицо побледнело, и он прижал руку к груди, как будто искал защиты в своём меховом плаще. Элара смотрела на них, и её страх перед бароном, который когда-то казался ей всемогущим, таял, как снег под солнцем. Он был слаб перед Каэданом, его власть — лишь тень по сравнению с холодной, непреклонной силой этого рыцаря.

Но её мысли кружились вокруг слов Каэдана. «Следы, которых не должно быть… Шёпот в темноте…» Они были слишком точными, слишком близкими к тому, что она видела, что чувствовала. Она вспомнила, как тень за окном двигалась, как её имя звучало в вое ветра, как шрам на ладони горел, когда она смотрела на звёзды. Что, если он здесь из-за этого? Что, если он ищет не просто пропавших людей, а что-то большее — что-то, связанное с ней? Элара сжала кулак, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, помогла ей удержаться от паники, но не от вопросов, которые роились в её голове.

Она прищурилась, её взгляд скользнул по Каэдану, пытаясь уловить больше деталей. Его доспехи, покрытые царапинами и пылью, говорили о долгих дорогах и сражениях, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, выглядел так, будто он был частью его тела. Герб на груди — щит с молнией — казался знакомым, как будто она видела его в каком-то забытом сне, и это чувство усиливало её тревогу. Его лицо, с резкими чертами и шрамом над бровью, было непроницаемым, но в его осанке, в том, как он держал голову, чувствовалась тяжесть — не усталость, а груз, который он нёс молча.

— Мы… предоставим всё, что нужно, сир, — выдавил барон, его голос был почти умоляющим.

— Записи, слуги, всё… Только скажите, что вам нужно.

Каэдан кивнул, его движение было едва заметным, но в нём чувствовалась окончательность, как будто он уже решил, что будет дальше.

— Хорошо, — сказал он, и его голос, хоть и оставался ровным, был как удар молота. — Начнём с ваших людей. Каждый, кто видел или слышал что-то странное, должен быть допрошен. И не пытайтесь утаить кого-то, барон. Я узнаю.

Элара почувствовала, как её дыхание сбилось. Каждый, кто видел или слышал… Это означало, что он будет искать её. Она была никем — служанкой, тенью, — но она видела тень, слышала шёпот, чувствовала звёзды, которые, по словам матери, лгали. Её худое тело задрожало, и она прижалась спиной к стене, её потрёпанная шаль соскользнула с плеча, обнажая бледную кожу. Она хотела бежать, спрятаться в своей каморке, запереть дверь и притвориться, что ничего не знает. Но она знала, что это бесполезно. Каэдан видел её, и его взгляд, холодный и пустой, был как крюк, который уже зацепил её.

Ветер хлестнул по ставням, заставив их задрожать, и Элара инстинктивно втянула голову в плечи. Она была в ловушке — между тенями, что шептались за окном, и этим рыцарем, чья миссия, похоже, была связана с её судьбой. И она не знала, что страшнее: тьма снаружи или сталь в его глазах.

Элара осталась в тени у боковой двери, её худое тело прижалось к холодному камню стены, а серые глаза, всё ещё расширенные от смятения, следили за двором через узкую щель в ставнях. Момент, когда взгляд Каэдана пронзил её, всё ещё пульсировал в её груди, как открытая рана, но теперь он ушёл — его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, исчезла за тяжёлой дверью поместья вместе с бароном Вейлом и Келвином. Дверь захлопнулась с глухим стуком, и этот звук, эхом разнёсшийся по двору, был как точка в старой главе её жизни. Элара сжала кулак, её ногти впились в шрам на ладони, и боль, острая и знакомая, помогла ей удержаться от паники, но не от ощущения, что всё вокруг изменилось.

Двор, ещё недавно сонный и унылый, теперь кипел движением, но это движение было не хаотичным, а чётким, деловитым, почти пугающим своей организованностью. Солдаты Каэдана — шесть или семь крепких мужчин в тёмных плащах и исцарапанных доспехах — рассредоточились по периметру, их шаги оставляли глубокие следы в истоптанном снегу. Их лица, грубые и обветренные, были напряжены, а руки лежали на рукоятях мечей или арбалетов, готовые к любому движению. Ветер выл, хлеща по голым ветвям, но они, казалось, не замечали ни стужи, ни усталости, выполняя приказы своего командира с молчаливой точностью.

Элара прищурилась, её взгляд скользнул по солдатам, пытаясь уловить детали. Тот, кого звали Торн — коренастый бородач с лицом, покрытым шрамами, — стоял у сарая, отдавая короткие команды двум другим, которые тащили тяжёлые мешки из седельных сумок. Его голос, хриплый и усталый, был едва слышен, но в нём чувствовалась привычка к повиновению. Худой, с арбалетом — Грейв, как она запомнила, — занял пост у ворот, его длинные ноги расставлены, а глаза, узкие и острые, обшаривали темноту за пределами двора, как будто он ждал, что тени оживут. Остальные солдаты двигались молча, их доспехи позвякивали, а оружие, висевшее на поясах, выглядело не просто украшением, а инструментом, который они знали, как использовать.

Она заметила, как один из них, широкоплечий, с коротко стриженной головой, присел у костра, который они разожгли в центре двора. Пламя, слабое и дрожащее, отбрасывало блики на его лицо, и Элара увидела, как он достал из-под плаща небольшой свёрток — кусок хлеба и вяленого мяса. Он ел быстро, но аккуратно, его движения были механическими, как у человека, привыкшего экономить силы. Другой солдат, помоложе, с рыжими волосами, торчащими из-под шлема, подошёл к лошадям, проверяя их упряжь, и тихо шептал что-то, успокаивая животных. Лошади, взмыленные и нервные, фыркали, но под его руками успокаивались, и Элара вдруг подумала, что эти люди, несмотря на их суровость, были не просто машинами для войны — у них была своя жизнь, свои привычки, свои страхи.

Но их присутствие изменило поместье. Элара чувствовала это в воздухе, пропитанном запахом мокрого снега, лошадиного пота и металла. Страх перед бароном, который когда-то был её постоянным спутником, отступил, сменившись новым, более острым напряжением. Эти чужаки, с их молчаливой деловитостью и оружием, принесли с собой не просто приказы, а ощущение, что поместье больше не принадлежит Вейлу. Они заняли двор, как армия занимает крепость, и их власть, хоть и временная, была осязаемой, как холод, что пробирал её до костей.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она вспомнила слова Каэдана: «Странные события… Исчезновения… Шёпот в темноте». Эти солдаты были здесь не для отдыха, не для ночлега. Они искали что-то — или кого-то. И Элара, сама того не желая, чувствовала, что её тень, её шрам, её сны о звёздах были частью этой загадки. Она сжала кулак сильнее, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, помогла ей собраться, но не отогнала вопросы, которые роились в её голове.

Она посмотрела на двор, где солдаты продолжали свои дела: кто-то проверял оружие, кто-то укреплял посты, кто-то подбрасывал ветки в костёр. Их движения были точными, но в них чувствовалась усталость — глубокая, въевшаяся, как грязь под ногтями. Элара вдруг подумала, что эти люди, как и она, были пешками в чьей-то игре, но их командир, Каэдан, был чем-то большим. Его слова, его взгляд, его власть — всё это говорило, что он знает больше, чем говорит, и что его миссия может разрушить всё, что она знала.

Ветер хлестнул по ставням, заставив их задрожать, и Элара инстинктивно втянула голову в плечи, её тёмно-русая коса качнулась. Она знала, что должна уйти, вернуться в каморку, запереться и притвориться, что ничего не видела. Но её ноги не слушались. Поместье, её холодный и знакомый мир, теперь было чужим, и она, тень среди теней, чувствовала, что её время прятаться подходит к концу. Каэдан и его люди принесли с собой бурю, и Элара, сама того не осознавая, уже стояла в её эпицентре.

Элара осталась в своём укрытии у боковой двери, её худое тело прижалось к холодному камню стены, а серые глаза, внимательные и настороженные, следили за двором через узкую щель в ставнях. Ветер выл, взметая снег и хлеща по голым ветвям, но её взгляд был прикован к солдатам Каэдана, которые двигались по двору с деловитой точностью, как волки, окружившие стадо. Их присутствие, тяжёлое и чужеродное, изменило поместье, и Элара чувствовала, как привычный ритм её мира — скрип половиц, шёпот слуг, гневные окрики барона — растворяется под их молчаливой силой. Она сжала кулак, её ногти впились в шрам на ладони, и боль, острая и знакомая, помогла ей удержаться от того, чтобы не задрожать, но не отогнала ощущение, что она наблюдает за чем-то, что ей не понять.

Солдаты Каэдана — шесть или семь крепких мужчин в тёмных плащах и потёртых доспехах — были не похожи на тех, кто обычно появлялся в поместье. Их лица, обветренные и покрытые шрамами, говорили о годах, проведённых в сражениях и на дорогах, а их движения, чёткие и экономные, выдавали профессионализм, который пугал своей отточенностью. Торн, коренастый бородач с грубым голосом, стоял у сарая, проверяя оружие своих людей; его руки, покрытые старыми мозолями, двигались с уверенностью человека, который знает, как держать меч. Грейв, худой и длинный, с арбалетом, всё ещё сторожил ворота, его узкие глаза обшаривали темноту, как будто он видел в ней больше, чем обычный человек. Другие солдаты, чьи имена Элара не знала, занимались своими делами: один разводил костёр, другой проверял лошадей, третий укреплял посты. Их доспехи позвякивали, а оружие, висевшее на поясах, выглядело так, будто оно было продолжением их тел.

Элара прищурилась, её взгляд скользнул по их фигурам, подмечая детали. На одном из солдат, широкоплечем, с коротко стриженной головой, она заметила татуировку на запястье — грубый рисунок волчьей головы, выглядывающий из-под рукава. Его лицо, освещённое дрожащим пламенем костра, было суровым, но в уголках глаз прятались морщины, как будто он когда-то умел смеяться. Рыжий парень, тот, что успокаивал лошадей, двигался мягко, почти нежно, его пальцы гладили морду взмыленной кобылы, и Элара уловила, как он шепнул:

— Тише, девочка, всё хорошо…

Его голос, хоть и тихий, был тёплым, и это тепло так контрастировало с холодной деловитостью его товарищей, что Элара на миг почувствовала укол зависти — к его способности находить покой даже в такой ночи.

Но этот покой был иллюзией. Эти люди были волками среди овец, и их присутствие подчёркивало хрупкость мира поместья. Элара перевела взгляд на нескольких слуг, которые робко появились во дворе, их фигуры, сутулые и запуганные, казались почти призрачными рядом с солдатами. Старая Марта, кухарка, сгорбленная под тяжестью лет, тащила ведро воды, её лицо было напряжено, а глаза избегали солдат, как будто она боялась привлечь их внимание. Молодой конюх Лен, тощий и нескладный, замер у сарая, сжимая в руках вилы, его взгляд метался от Торна к лошадям, как будто он не знал, что делать. Слуги, привыкшие к гневу барона и его придиркам, теперь выглядели потерянными, их движения были суетливыми, а лица — бледными от нового, незнакомого страха.

Солдаты, напротив, не обращали на них внимания. Они были заняты своим делом, их взгляды скользили мимо слуг, как будто те были частью пейзажа — не угрозой, не союзниками, просто фоном. Торн, закончив проверять мечи, сплюнул в снег и бросил короткое:

— Двигайтесь быстрее, ночь не ждёт.

Его голос, хриплый и усталый, был обращён к своим людям, но Элара заметила, как Лен вздрогнул и чуть не уронил вилы. Солдаты не угрожали, не кричали, но их присутствие было как тяжёлый камень, брошенный в пруд, — оно меняло всё вокруг, заставляя слуг чувствовать себя ещё меньше, ещё незначительнее.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как её собственный страх перед бароном, который когда-то казался ей всеобъемлющим, растворяется в этом новом напряжении. Эти солдаты, с их шрамами, оружием и молчаливой силой, были не просто чужаками — они были силой, которая могла раздавить поместье, как сапог раздавливает муравейник. Она вспомнила слова Каэдана: «Странные события… Шёпот в темноте». Они искали что-то, и это что-то было связано с тенями, с её снами, с её шрамом. Элара сжала кулак сильнее, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, помогла ей собраться, но не отогнала ощущение, что она — одна из тех овец, окружённых волками.

Её взгляд снова скользнул по двору, подмечая контраст: солдаты, твёрдые и уверенные, как сталь, и слуги, хрупкие и запуганные, как сухие листья на ветру. Она видела, как Марта, споткнувшись, пролила немного воды из ведра, и как её лицо исказилось от ужаса, но ни один солдат даже не посмотрел в её сторону. Они были здесь не за слугами, не за бароном — они были здесь за чем-то большим, и эта мысль заставила Элару задрожать. Её потрёпанная шаль соскользнула с плеча, обнажая бледную кожу, но она не заметила — её мысли были заняты Каэданом, его взглядом, его миссией.

Ветер хлестнул по ставням, заставив их задрожать, и Элара инстинктивно втянула голову в плечи, её тёмно-русая коса качнулась. Она знала, что должна уйти, спрятаться в своей каморке, но её ноги не слушались. Эти волки, с их силой и чужеродностью, принесли с собой бурю, и Элара, сама того не осознавая, уже была в её центре. Она была тенью, но тень, окружённая волками, не может оставаться незаметной вечно.

Элара выскользнула из тени у боковой двери, её худое тело двигалось бесшумно, как призрак, вдоль холодного каменного коридора. Её босые ноги касались ледяных половиц, но она едва замечала холод — её мысли были далеко, заняты пепельноволосым рыцарем, его стальным взглядом, его словами, что эхом звучали в её голове: «Странные события… Шёпот в темноте». Сердце колотилось, шрам на ладони ныл, пульсируя, как будто откликаясь на её смятение, и она сжала кулак, позволяя боли, острой и знакомой, вернуть её в реальность. Она не могла оставаться во дворе, под взглядом солдат, которые, как волки, заняли поместье. Её место было на кухне, среди грязных котлов и запаха прогорклого жира, где никто не задавал вопросов. Но даже теперь, шагая по тёмному коридору, она не могла избавиться от ощущения, что её жизнь, хрупкая и незаметная, вот-вот разлетится на куски.

Коридор был пуст, лишь слабый свет от масляной лампы, висевшей в конце, отбрасывал дрожащие тени на стены. Элара прижималась к шершавому камню, её потрёпанная шаль соскользнула с плеча, обнажая бледную кожу, усыпанную россыпью веснушек. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, качалась при каждом шаге, а серые глаза, огромные и настороженные, метались по теням, ожидая, что они оживут, как в её каморке. Но тени молчали, и это молчание было хуже любого шёпота. Оно давило на неё, смешивая страх с любопытством, которое, как искра, разгоралось в её груди, несмотря на все попытки его затушить.

Она дошла до кухни, толкнула тяжёлую дверь, и её встретил знакомый запах — прогорклого масла, мокрого угля, старого хлеба. Кухня была её миром, её убежищем, где она чистила котлы, резала лук и пряталась от гнева барона. Но сегодня даже здесь всё казалось чужим. Старая Марта, сгорбленная кухарка, стояла у очага, помешивая что-то в котле, её лицо, морщинистое и усталое, было напряжено, а губы шевелились, как будто она шептала молитву. Элара замерла в дверях, её взгляд скользнул по кухне: грязные тарелки на столе, зола, рассыпанная у очага, нож с потемневшим лезвием, забытый на доске. Всё было таким же, но теперь это место казалось ей клеткой, а не домом.

— Эли, не стой столбом, — буркнула Марта, не поднимая глаз. Её голос был хриплым, как всегда, но в нём чувствовалась новая нотка — тревога, которую она пыталась скрыть.

— Котлы сами себя не вычистят. И не вздумай опять лодырничать, барон сегодня не в духе.

Элара кивнула, её движения были механическими, как у куклы. Она подошла к груде котлов, взяла щётку с жёсткой щетиной и опустилась на колени у очага, но её руки двигались медленно, а мысли были где-то в другом месте. Она видела перед собой Каэдана — его пепельные волосы, шрам над бровью, доспехи, покрытые царапинами. Его голос, холодный и властный, звучал в её голове: «Исчезновения… Следы, которых не должно быть». Кто он? Почему король послал его сюда, в этот забытый богами уголок? И что значат его слова о странных событиях? Элара сжала щётку сильнее, её пальцы побелели, и она вдруг поняла, что боится не только его, но и того, что он может найти.

Её мысли метнулись к тени за окном, к шёпоту её имени, к трещине на стекле, которая, казалось, росла с каждым её вдохом. Она вспомнила, как шрам на ладони горел, когда она смотрела на звёзды, и слова матери, далёкие и тревожные: «Они лгут, Эли». Что, если Каэдан знает о звёздах? Что, если он ищет не просто пропавших людей, а что-то, связанное с ней — с её снами, с её страхами, с той ночью, которую она не могла вспомнить целиком? Элара вздрогнула, её рука замерла на котле, и она почувствовала, как страх, холодный и липкий, сжимает её грудь. Но за страхом шло любопытство — острое, почти болезненное, как укол иглы. Она хотела знать. Хотела понять, что привело этого рыцаря сюда, почему его взгляд, такой пустой и пронзительный, остановился на ней.

— Эли, ты что, оглохла? — голос Марты вырвал её из мыслей. Кухарка стояла над ней, её руки, покрытые пятнами от ожогов, упёрлись в бока. — Шевелись, девочка, или я сама тебя за уши оттаскаю! Эти чужаки уже здесь, и барон велел всё приготовить, как для короля. Не хватало ещё, чтобы нас всех выгнали!

Элара кивнула, её губы дрогнули, но она не ответила. Она снова взялась за котёл, её движения были быстрыми, но механическими, как будто её тело знало, что делать, пока разум блуждал. Чужаки. Солдаты Каэдана, с их шрамами и оружием, теперь были частью поместья, и их присутствие, как яд, пропитывало всё вокруг. Она вспомнила, как они двигались во дворе — чётко, уверенно, как волки среди овец, — и как слуги, такие же запуганные, как она, съёживались под их взглядами. Но Каэдан был не просто волком. Он был чем-то большим — охотником, чья добыча была связана с её тенями, с её шрамом, с её прошлым.

Элара сжала кулак, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, помогла ей собраться. Она не могла просто чистить котлы и притворяться, что ничего не происходит. Но что она могла сделать? Бежать? Куда? Рассказать Марте? Та только посмеётся или, хуже, доложит барону. Элара посмотрела на свои руки, бледные и дрожащие, и вдруг заметила, как тень от лампы на стене шевельнулась, как будто хотела что-то сказать. Она вздрогнула, её взгляд метнулся к тени, и на миг ей показалось, что она видит в ней глаза — горящие, как у той фигуры за окном.

— Нет, — прошептала она, её голос сорвался на хрип. Она отвернулась, её грудь сжалась, и она заставила себя сосредоточиться на котле, на щётке, на реальности. Но вопросы, тяжёлые и безответные, продолжали роиться в её голове. Кто такой Каэдан? Что он ищет? И почему она чувствует, что её судьба, незаметная и хрупкая, уже переплелась с его? Элара знала одно: ответы были близко, но они пугали её больше, чем тьма за окном.

Элара шагала по узкому коридору поместья, её худые руки прижимали к груди тяжёлый поднос с оловянными кружками и кувшином эля. Холодный воздух, пропитанный запахом сырости и старого дерева, лизал её бледную кожу, а босые ноги едва слышно касались ледяных половиц. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, качалась за спиной, а потрёпанная шаль соскользнула с плеча, обнажая худое запястье с россыпью веснушек. Она старалась двигаться быстро, чтобы не навлечь гнев Марты, но её мысли были далеко — они кружились вокруг Каэдана, его пепельных волос, стального взгляда и слов о странных событиях, которые, как заноза, засели в её сознании. Шрам на ладони ныл, пульсируя, как будто предупреждал о чём-то, и Элара сжала кулак, позволяя боли, острой и знакомой, удержать её в реальности.

Коридор вёл к главному залу, где, как шептались слуги, барон и чужаки обсуждали дела. Элара не хотела туда идти — мысль о том, что она снова окажется под взглядом

Каэдана, заставляла её сердце колотиться, как пойманную птицу. Но Марта была непреклонна: «Эль, неси эль, и без твоих выдумок!» Элара сглотнула, её горло пересохло, и она толкнула тяжёлую дверь зала, стараясь не издать ни звука.

Зал был тёмным, лишь несколько свечей и огонь в очаге отбрасывали дрожащие блики на стены, покрытые потрескавшейся штукатуркой. Барон Вейл сидел во главе длинного стола, его грузная фигура сутулилась, а лицо, бледное и потное, выглядело ещё более жалким, чем во дворе. Келвин, как всегда суетливый, стоял рядом, теребя край своего плаща, его маленькие глазки метались от барона к Каэдану. А Каэдан… он стоял у окна, его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, была неподвижна, как статуя. Пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились, когда сквозняк пробирался в зал, а его шрам над бровью, белёсый и изогнутый, казался ещё заметнее в тусклом свете.

Элара замерла в дверях, её серые глаза, огромные и настороженные, невольно встретились с его взглядом. Это произошло мгновенно, как удар молнии, и она почувствовала, как её дыхание застряло в горле. Его стальные глаза, холодные и острые, остановились на её лице, и на этот раз он задержал взгляд чуть дольше, чем в тот момент во дворе. Элара ощутила, как её кожа покрылась мурашками, как шрам на ладони запульсировал сильнее, и ей показалось, что он видит не просто служанку, не просто тень с подносом, а что-то ещё — что-то, что она сама не понимала.

Его взгляд скользнул по её лицу, задержался на её глазах, где, как ей иногда говорили, мелькал странный блеск, похожий на звёздный свет, а затем опустился чуть ниже, к её шее, где под рубахой скрывалась маленькая метка — родимое пятно в форме осколка, которое она всегда прятала. Элара инстинктивно напряглась, её пальцы сжали поднос так сильно, что оловянные кружки звякнули, и она почувствовала, как её щёки вспыхнули. Он не мог видеть пятно — рубаха была застёгнута, — но его взгляд, такой пронзительный, казалось, проникал сквозь ткань, сквозь кожу, прямо в её суть.

И тогда она заметила тень в его глазах — не враждебность, не любопытство, а что-то более глубокое, как будто её лицо, её глаза, её метка вызвали в нём воспоминание, болезненное и тяжёлое. Его губы, твёрдые и сжатые, дрогнули, почти незаметно, а шрам над бровью, казалось, стал резче, как будто ожил под наплывом старой боли. Элара не могла прочесть его — узнавание? Сожаление? Или страх перед чем-то, что он видел в ней? Но она знала, что это было связано с тем, что он искал, с звёздной магией, о которой шептались в деревне, с теми, кто был отмечен или проклят.

— Эль, не стой столбом! — голос Келвина, писклявый и раздражённый, вырвал её из транса. Он махнул рукой, его лицо покраснело от неловкости.

— Поставь эль и вали!

Элара вздрогнула, её худое тело дёрнулось, и она поспешила к столу, стараясь не смотреть на Каэдана. Но она чувствовала его взгляд, тяжёлый, как свинец, даже когда отвернулась. Она поставила поднос, её руки дрожали, и одна кружка чуть не опрокинулась, но она поймала её в последний момент. Барон кашлянул, его хриплый кашель был полон нервозности, и пробормотал что-то о погоде, но Каэдан не ответил. Он всё ещё смотрел на неё — или ей так казалось? — и это ощущение, как будто он видел её шрам, её пятно, её сны, заставило её сердце колотиться быстрее.

— Простите… — прошептала она, её голос был едва слышен, и она отступила к двери, её босые ноги скользили по половицам. Она хотела бежать, спрятаться, исчезнуть, но его взгляд, как крюк, держал её, даже когда она отвернулась. Она выскользнула в коридор, дверь за ней захлопнулась, и только тогда она позволила себе выдохнуть, её дыхание вырвалось рваным облачком в холодном воздухе.

Элара прижалась спиной к стене, её грудь вздымалась, а мысли метались, как птицы в клетке. Кто он? Почему он смотрел на неё так, будто знал её? И что это было в его глазах — тень, которая напомнила ей о её собственных кошмарах? Она вспомнила тень за окном, шёпот её имени, звёзды, которые, по словам матери, лгали. Что, если Каэдан ищет не просто пропавших людей, а тех, кто отмечен, как она? Что, если её пятно, её шрам, её сны — это часть того, что он называл странными событиями?

Она сжала кулак, её ногти впились в шрам, и боль, как всегда, помогла ей собраться. Но страх, смешанный с любопытством, не уходил. Каэдан видел в ней что-то, и это что-то связывало их — через звёзды, через тени, через боль, которую они оба несли. Элара знала одно: этот взгляд был не последним, и её жизнь, незаметная и хрупкая, уже не будет прежней.

Элара стояла у стола, её тонкие пальцы сжимали рукоять ножа так сильно, что костяшки побелели. Хлеб лежал перед ней — тёмная корка, потрескавшаяся от жара печи, но она не могла заставить себя двинуться. Шаги рыжего солдата ещё эхом отдавались в её голове, хотя он уже ушёл, унося кувшин эля для Каэдана. Её грудь сжималась, словно кто-то затянул вокруг рёбер невидимую верёвку, и каждый вдох давался с трудом. Она знала, что он смотрел на неё не просто так. Эти голубые глаза — холодные, как лёд на горных пиках, — видели больше, чем она хотела показать.

Она заставила себя опустить нож, лезвие врезалось в хлеб с глухим стуком, и крошки посыпались на стол, как мелкий серый снег. Её движения были резкими, почти судорожными, но мысли крутились вокруг одного: они знают. Каэдан, этот стальной человек с лицом, высеченным из камня, и его люди — они чуяли в ней что-то чужое, что-то, что она прятала под грязным передником и опущенным взглядом. Шрам на ладони зудел, словно живое существо, и она сжала кулак, позволяя боли напомнить ей, кто она такая. Но даже боль не могла заглушить нарастающий гул в её голове — паранойю, которая цеплялась за каждый шорох, каждую тень.

— Эли, ты что, оглохла? — голос Марты прорезал воздух, как ржавый нож. Старуха стояла у котла, её сутулая фигура казалась вырезанной из старого дуба — узловатая, потемневшая от времени. Её маленькие глазки, почти утонувшие в морщинах, буравили Элару с раздражением.

— Хлеб-то режь, а не пялься в пустоту, как дура какая!

Элара вздрогнула, её губы дрогнули в слабой попытке улыбнуться.

— Да, Марта, сейчас, — пробормотала она, её голос был тонким, как треснувшее стекло. Она снова взялась за нож, но её взгляд невольно метнулся к окну. Тьма за стеклом казалась живой — густой, шевелящейся, как будто кто-то стоял там, притаившись. Ей почудилось движение — тёмный силуэт, сгорбленный, с длинным плащом, — но миг, и он пропал. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она быстро отвернулась, пытаясь сосредоточиться на хлебе.

— Ты сегодня сама не своя, — буркнула Марта, помешивая варево деревянной ложкой. Пахло кисло — прогорклый жир и травы, которые давно потеряли аромат.

— Что, Каэдан напугал тебя своими глазами? Ха! Он всех так смотрит, девка. Привыкай.

Элара промолчала, но её сердце пропустило удар. Напугал. Это слово не подходило. Каэдан не пугал — он разбирал её, слой за слоем, своим взглядом, острым, как клинок. Она видела его утром: высокий, с широкими плечами, затянутыми в потёртый кожаный доспех, испещрённый царапинами от старых битв. Его волосы, тёмные, с нитями седины, падали на лоб, а лицо — суровое, с глубокими линиями вокруг рта — казалось вырезанным из гранита. Но глаза… Они были как сталь — холодные, непроницаемые, и в них таилась угроза, которую он даже не пытался скрыть.

Она закончила с хлебом, сложила ломти на деревянную доску и потянулась за тряпкой, чтобы вытереть руки. Её движения были механическими, но внутри всё кипело. Ощущение чужого взгляда не отпускало — оно висело в воздухе, тяжёлое, как дым от очага. Элара бросила быстрый взгляд на дверь. Там было тихо, но тишина казалась обманчивой, как затишье перед бурей.

И тут она услышала это снова — шаги. Тяжёлые, размеренные, с лёгким звяканьем металла. Её тело напряглось, как струна, а рука замерла над тряпкой. Шаги приближались, и Элара почувствовала, как холод пробежал по спине, словно кто-то провёл пальцем вдоль позвоночника. Дверь кухни скрипнула, и в проёме появился он — не рыжий солдат, а другой. Этот был старше, с густой бородой, тронутой сединой, и шрамом, пересекающим щеку от уха до подбородка. Его доспехи, потемневшие от времени, звякали при каждом шаге, а на поясе болтался короткий меч в потёртых ножнах.

— Эй, ты, — его голос был грубым, как наждачная бумага, и в нём сквозила усталость.

— Сир Каэдан хочет, чтобы ты сама принесла эль в зал. Говорит, кухарка старая слишком медленно таскается.

Марта фыркнула, её ложка замерла в котле.

— Старая, говоришь? Да я его переживу, этого твоего сира! — Она ткнула ложкой в сторону солдата, брызнув жиром на пол.

— А ты, Эли, не стой столбом, раз уж зовут. Иди, пока он не решил сюда явиться сам.

Элара кивнула, но её ноги словно приросли к полу. Принести эль в зал? Это означало пройти через тёмные коридоры поместья, мимо солдат, мимо теней, которые, казалось, шептались за каждым углом. Это означало оказаться ещё ближе к Каэдану, под его взглядом, от которого не спрятаться. Она сжала кулак, ногти впились в шрам, и боль, как старый друг, помогла ей собраться.

— Хорошо, — выдавила она, её голос дрожал, но она надеялась, что солдат не заметит. Она взяла кувшин с элем, его холодная поверхность обожгла пальцы, и направилась к двери. Бородач отступил в сторону, пропуская её, но его взгляд — тяжёлый, цепкий — провожал её, пока она не скрылась в коридоре.

Коридор встретил её сыростью и полумраком. Каменные стены, покрытые плесенью, блестели от влаги, а факелы, торчащие из держателей, отбрасывали дрожащие тени. Элара шла быстро, её шаги гулко отдавались от пола, но она не могла избавиться от чувства, что за ней следят. Ей казалось, что из каждого угла, из каждой щели в камне на неё смотрят глаза — невидимые, но острые, как иглы. Она сжала кувшин сильнее, её дыхание участилось, и когда за спиной послышался шорох, она резко обернулась.

Там никого не было. Только тени, пляшущие в свете факелов. Элара выдохнула, её грудь содрогнулась, и повернулась обратно, но сердце колотилось так громко, что заглушало всё вокруг. Она почти дошла до зала, когда услышала голоса — низкие, приглушённые, доносящиеся из-за тяжёлой деревянной двери. Один из них был его — Каэдана. Глубокий, с резкими нотками, он звучал как приказ, даже когда говорил тихо.

Элара остановилась у двери, её рука замерла над ручкой. Ей не хотелось входить. Ей хотелось бросить кувшин и бежать — через коридоры, через двор, прочь из этого поместья, где каждая тень казалась врагом. Но бежать было некуда. Она сглотнула, её горло сжалось, и толкнула дверь.

Зал встретил её теплом от очага и запахом дыма. Каэдан сидел у длинного стола, его длинные ноги вытянуты, а локоть небрежно опирался о спинку стула. Рядом стояли двое его людей — рыжий солдат и ещё один, худой, с острым лицом и нервными пальцами, теребящими рукоять кинжала. Все трое замолчали, когда она вошла, и три пары глаз — стальных, голубых и тёмных — впились в неё, как крючья.

— Эль, — сказал Каэдан, его голос был спокойным, но в нём чувствовалась сталь. Он кивнул на стол перед собой.

— Поставь здесь.

Элара шагнула вперёд, её ноги дрожали, но она держала спину прямо. Она поставила кувшин, стараясь не смотреть на него, но его присутствие давило, как камень на грудь. Она чувствовала, как его взгляд скользит по ней — по её рукам, по шраму, который она прятала в сжатом кулаке, по её лицу, бледному от страха.

— Спасибо, — добавил он, и в его тоне мелькнула тень насмешки. Или ей показалось? Она не знала. Она только знала, что хочет уйти, спрятаться, исчезнуть.

— Что-то ещё, сир? — её голос был едва слышен, но она заставила себя спросить.

Каэдан чуть наклонил голову, его глаза сузились.

— Пока нет, — сказал он медленно, и в его взгляде мелькнуло что-то тёмное, что-то, от чего её кровь застыла в жилах.

— Но не уходи далеко, девочка. Ты можешь мне понадобиться.

Элара кивнула, её губы сжались в тонкую линию, и она отступила к двери, стараясь не бежать. Она вышла в коридор, закрыла дверь за собой и прижалась спиной к холодному камню, её грудь вздымалась от рваных вдохов. Они следили за ней. Они знали. И она была в ловушке — между тенями поместья и взглядом Каэдана, который, как стрела, уже нацелился на её сердце.

День угасал медленно, как догорающий фитиль свечи, и поместье, окутанное серым полумраком, погружалось в новую, непривычную жизнь. Солнце, тусклое и слабое, уже скрылось за горизонтом, оставив лишь холодный отблеск на снегу, который хрустел под сапогами солдат Каэдана. Их фигуры, закутанные в потёртые плащи, мелькали во дворе — кто-то тащил вязанки дров к сараю, кто-то точил клинок у стены, а кто-то, зевая, натягивал капюшон, чтобы укрыться от колючего ветра. Их присутствие было как заноза под кожей — не больно, но ощутимо, постоянно напоминая о себе.

Элара сидела на табурете в кухне, её худые пальцы нервно теребили край шали, пока Марта, ворча, хлопотала у очага. Пламя потрескивало, бросая оранжевые блики на закопчённые стены, но тепла от него было мало — холод всё равно пробирался сквозь щели в полу, лизал босые ноги Элары, как голодный зверь. Тишина в поместье стала другой: не той уютной, сонной, к которой она привыкла, а густой, липкой, словно воздух перед грозой. Она слышала шаги солдат за стенами, их приглушённые голоса, редкий лязг металла — и каждый звук заставлял её вздрагивать, как от удара.

— Да сиди ты ровно, девка, — буркнула Марта, не оборачиваясь. Её жилистые руки, испещрённые пятнами возраста, ловко орудовали деревянной ложкой в котле, где булькало что-то густое и пахучее.

— Весь день как на иголках. Что, солдатиков боишься?

Элара подняла взгляд, её серые глаза блеснули в свете огня. Она хотела соврать, сказать, что всё в порядке, но слова застряли в горле. Вместо этого она только сжала губы и отвернулась к окну, за которым уже сгущались тени. Марта фыркнула, но не стала допытываться — старая кухарка, с её седыми космами, выбившимися из-под платка, и острым языком, знала, когда лучше промолчать.

А в кабинете барона, за тяжёлой дубовой дверью, Каэдан стоял, скрестив руки на груди. Его высокая фигура, обтянутая потёртым кожаным доспехом, казалась вырезанной из камня — неподвижная, угловатая, с острыми линиями плеч и подбородка. Шрам, пересекавший его левую бровь, белел в тусклом свете свечей, а тёмные глаза, глубокие, как колодцы, смотрели на барона с холодной, почти звериной внимательностью. Барон ёрзал в своём кресле, его пухлые пальцы теребили золотую цепь на шее, а лоб блестел от пота, несмотря на промозглую сырость в комнате.

— Сир, я уверяю вас, мы сделаем всё возможное, — пробормотал он, его голос дрожал, как осенний лист на ветру.

— Но… эти пропажи… это не наша вина. Деревня, знаете ли, полна слухов.

Каэдан чуть наклонил голову, и тень от его капюшона легла на стену, как крыло хищной птицы.

— Слухи не оставляют следов, барон, — сказал он, его голос был низким, с хрипотцой, но в нём чувствовалась сталь.

— А я видел следы. Кровь на снегу. Обрывки ткани. И шёпот, который не принадлежит ветру.

Барон сглотнул, его лицо побледнело, а Келвин, его тощий племянник с длинным носом и вечно бегающими глазами, шагнул вперёд, теребя рукава своего выцветшего камзола.

— Но сир, — пискнул он, — это могли быть… ну, не знаю… звери? Или те бродяги, что шныряют по лесам?

Каэдан повернулся к нему так резко, что Келвин отшатнулся, чуть не споткнувшись о ковёр.

— Звери не вырезают символы на деревьях, — отрезал рыцарь.

— И бродяги не исчезают без следа, оставляя за собой только страх. Хватит юлить, господа. Я здесь не для игр.

Он шагнул к столу, и его рука в перчатке легла на рукоять меча, висевшего на поясе — старого, с потёртой гардой, но явно острого, как зимний ветер. Барон сжался в кресле, а Келвин замер, словно кролик перед волком.

— Вы говорили о метке звёзд, — выдавил барон, его голос был едва слышен.

— Что… что это значит?

Каэдан помолчал, глядя в огонь камина. Пламя отражалось в его глазах, и на миг показалось, что в них мелькнула тень — не гнева, не усталости, а чего-то более личного, почти болезненного.

— Это значит, что кто-то в этих краях отмечен, — сказал он наконец.

— Не просто судьбой, а чем-то большим. И я найду их.

Тем временем в кухне Элара встала, её ноги дрожали, но она заставила себя подойти к очагу. Она взяла нож — старый, с потемневшей рукоятью — и начала резать лук, который Марта бросила ей на стол. Слёзы текли по её щекам, но не от лука — от страха, от слов Каэдана, что всё ещё звучали в её голове. Метка звёзд. Её рука дрогнула, и нож чуть не соскользнул, оставив тонкий порез на пальце. Кровь капнула на доску, яркая и алая, и Элара быстро спрятала руку под шаль, чтобы Марта не заметила.

— Ты чего там возишься? — рявкнула Марта, обернувшись. Её взгляд упал на Элару, и она нахмурилась.

— Бледная, как смерть. Иди-ка лучше воды принеси, проветришься.

Элара кивнула, схватила ведро и выскользнула во двор. Холод ударил в лицо, как пощёчина, но она вдохнула его глубоко, пытаясь прогнать панику. Солдаты мелькали в темноте — один, с рыжей бородой и кривым шрамом на щеке, кивнул ей, другой, молодой, с веснушками и усталыми глазами, просто прошёл мимо, волоча копьё. Она дошла до колодца, опустила ведро, и скрип ворота разнёсся в тишине, как крик.

А в углу двора, у стены, тень шевельнулась — слишком большая для солдата, слишком бесшумная. Элара замерла, её сердце заколотилось, и она почувствовала, как шрам на ладони снова заныл. Она не видела глаз, не слышала дыхания, но знала: кто-то — или что-то — смотрит на неё. И в этот момент, под серпом луны, поместье стало не просто чужим. Оно стало ловушкой.

Элара сидела на своей узкой койке, обхватив колени тонкими руками, словно пытаясь сжаться в комок, стать меньше, незаметнее. Её длинные волосы, цвета выгоревшей соломы, спутанными прядями падали на лицо, скрывая огромные серые глаза, в которых плескался страх — живой, острый, как нож. Трещина на окне, тонкая и зловещая, будто паутина, поймавшая свет, казалась ей теперь не просто дефектом старого стекла, а символом её собственной жизни — хрупкой, готовой разлететься на осколки под малейшим давлением. Холод сочился сквозь щели в стенах, облизывал её босые ступни, но она не чувствовала его — её тело онемело, а разум метался, как загнанный зверь, между двумя тенями, что сжимали её в тисках: тенью снаружи и человеком внутри.

За окном клубилась ночь — чёрная, как смола, с воем ветра, что звучал то ли плачем, то ли насмешкой. Элара снова вспомнила ту тень во дворе: огромную, бесшумную, с глазами, горящими, как угли в ночи. Её голос — шёпот, холодный и липкий, как туман, — всё ещё звенел в ушах: «Элара…» От этого звука её сердце сжималось, а шрам на ладони, старый и грубый, начинал ныть, будто кто-то невидимый тянул за невидимые нити. Она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, и боль на миг вернула её в реальность. Но лишь на миг. Тьма за окном была живой — Элара чувствовала это каждой клеточкой своего худого, дрожащего тела. Она была хищником, что ждал своего часа, и Элара знала: стоит ей отвернуться, и эта тьма ворвётся внутрь.

А внутри поместья был Каэдан. Высокий, как башня, с плечами, что казались высеченными из камня, и глазами — серыми, как сталь, холодными, как лёд на реке зимой. Его доспехи, покрытые сажей и вмятинами, скрипели при каждом шаге, а голос — низкий, властный, с хрипотцой, от которой кровь стыла в жилах, — доносился даже сюда, через толстые стены. Он говорил с бароном в большом зале, и каждое его слово падало, как удар молота. Элара не слышала всего, но обрывки — «метка звёзд», «пропавшие», «шёпот» — пробивались к ней, как ядовитые стрелы. Он искал что-то. Или кого-то. И её нутро кричало, что это она — добыча, которую он выследит, как волк вынюхивает зайца.

Элара встала, её босые ноги шлёпнули по ледяному полу, и она, пошатываясь, подошла к окну. Её пальцы, тонкие, как ветки, коснулись стекла — холод обжёг кожу, но она не отдёрнула руку. Она вглядывалась в темноту, щурясь, словно могла разглядеть ту тень, что звала её по имени. Ничего. Только мгла и ветер, что гнал по двору клочья сухой травы. Она сглотнула, горло пересохло, и вдруг вспомнила слова матери — тихие, тревожные, сказанные много лет назад у очага: «Не смотри на звёзды, Эли. Они лгут». Но звёзд не было. Небо было затянуто тучами, тяжёлыми и низкими, будто готовыми рухнуть на землю. И от этого тьма казалась ещё гуще, ещё страшнее.

Она отвернулась от окна, её взгляд метнулся к двери — простой, деревянной, с облупившейся краской. За ней был коридор, а дальше — зал, где Каэдан, должно быть, всё ещё сверлил барона своим взглядом. Элара прижала ладони к ушам, пытаясь заглушить его голос, но он проникал в её голову, как дым. «Что он знает? Что ему нужно? Почему я?» Мысли кружились, путались, и она вдруг почувствовала, как горячая слеза скатилась по её щеке, оставляя солёный след. Она вытерла её тыльной стороной руки, но слёзы не останавливались — они текли молча, как дождь за окном.

— Что мне делать? — прошептала она, и её голос, тонкий и дрожащий, утонул в тишине каморки.

Элара вернулась к койке, села, подтянув колени к груди, и снова уставилась на треснувшее стекло. Оно было как зеркало её души — разбитое, но ещё держащееся. Она вдруг подумала: а что, если бежать? Схватить старый плащ Марты, тот, что висит у кухни, и рвануть в ночь? Но куда? В лес, где воют волки? В деревню, где её сдадут первому же солдату Каэдана за горсть монет? Или остаться? Спрятаться, затаиться, притвориться, что она — никто, просто служанка с пустыми глазами и трясущимися руками? Но Каэдан… Он увидит. Он всегда видит. А тень… Тень найдёт её, где бы она ни была.

Её дыхание сбилось, вырываясь рваными облачками в холодном воздухе, и она вдруг услышала шаги. Тяжёлые, размеренные, с лёгким скрипом металла. Они приближались. Элара замерла, её глаза расширились, а сердце заколотилось так, будто хотело вырваться из груди. Шаги остановились у её двери. Тишина. Густая, давящая, как сама ночь. А потом — стук. Один. Два. Три. Медленные, уверенные удары, от которых задрожали старые доски.

— Элара, — голос Каэдана был низким, спокойным, но в нём звенела сталь.

— Открой. Нам нужно поговорить.

Она не шевельнулась. Её пальцы вцепились в одеяло, ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы. Она не хотела открывать. Не хотела видеть его лицо — резкое, с высоким лбом и шрамом, пересекающим правую бровь, не хотела слышать его вопросы, от которых не спрячешься. Но дверь затрещала — он не ждал. Замок был старым, хлипким, и Элара поняла: ещё мгновение, и он войдёт сам.

— Элара, — повторил он, и в его голосе мелькнула тень нетерпения.

— Я знаю, что ты там. И знаю, что ты слышишь это. Шёпот. Он зовёт тебя, да?

Её горло сжалось. Он знал. О тени. О шёпоте. Но как? И что хуже — его знание или то, что тень всё ещё ждала её за окном? Два холода столкнулись в её груди: ледяной, потусторонний, и стальной, человеческий. И она поняла, что выбора нет. Ночь только начиналась, и что бы ни стояло за этой дверью — рыцарь или тьма, — оно уже пришло за ней.

Дверь скрипнула, медленно открываясь, и Элара зажмурилась, сжимая кулак вокруг шрама на ладони. Её судьба входила в каморку, и она не знала, успеет ли закричать.

Элара застыла в своей тесной каморке, её худое тело прижалось к краю узкой койки, словно она могла раствориться в грубом шерстяном одеяле. Её сердце колотилось о рёбра, каждый удар отдавался в висках, как барабанный бой, заглушая вой ветра за треснувшим окном. Тьма в комнате была густой, почти осязаемой, и только слабый отблеск луны, пробивающийся сквозь трещину в стекле, выхватывал её бледное лицо, усыпанное россыпью веснушек, и огромные серые глаза, полные ужаса. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль соскользнула, обнажая худую шею, где под кожей билась тонкая жилка. Шрам на ладони, старый и грубый, горел, как раскалённый уголь, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль не могла отогнать парализующий страх, что сковал её.

Три медленных, уверенных удара в дверь — тяжёлых, как падающие камни — разорвали тишину. Старые доски задрожали, скрипя под натиском, и Элара почувствовала, как её дыхание застряло в горле, словно кто-то сжал её лёгкие. Она втянула голову в плечи, её худое тело съёжилось, но укрыться было негде — каморка, с её шатким табуретом, миской с замерзшей водой и треснувшим окном, была ловушкой, а она — зверем, загнанным в угол.

— Элара, — голос Каэдана, низкий и спокойный, прорезал дерево, как лезвие. В нём не было гнева, не было угрозы, но каждая нота звенела сталью, требуя подчинения.

— Открой. Нам нужно поговорить.

Её губы задрожали, но она не издала ни звука. Она хотела крикнуть, чтобы он ушёл, чтобы оставил её в покое, но слова умерли где-то в груди, задушенные страхом. Этот голос — холодный, властный, с лёгкой хрипотцой — был тем же, что звучал во дворе, тем же, что заставил барона съёживаться, а Келвина заикаться. Но теперь он был здесь, у её двери, и обращался к ней — не к служанке, не к тени, а к Эларе, и это пугало её больше, чем тьма за окном.

Стук повторился — три удара, таких же медленных, таких же уверенных, и каждый из них был как молот, бьющий по её нервам. Дверь, старая и хлипкая, затрещала, и Элара представила, как она подаётся под напором его сапога, как он входит, его высокая фигура заполняет каморку, а стальные глаза, острые, как клинки, находят её в темноте. Она вспомнила его во дворе: пепельные волосы, припорошённые снегом, шрам над бровью, доспехи, покрытые царапинами, и меч на поясе, с потёртой рукоятью, который, казалось, был частью его тела. Он был не просто человеком — он был силой, холодной и непреклонной, и теперь эта сила стояла за её дверью.

Её взгляд метнулся к окну, где трещина, тонкая, как паутина, казалась теперь шире, словно ночь пыталась ворваться внутрь. Тень за стеклом — та, что шептала её имя, та, что двигалась, как дым, — всё ещё была там, Элара чувствовала это. Но теперь она была зажата между двумя угрозами: сверхъестественным холодом снаружи и человеческим — внутри. И она не знала, что страшнее: шёпот, что звал её в темноте, или рыцарь, что знал о нём.

— Элара, — его голос стал чуть громче, и в нём мелькнула тень нетерпения, как треск льда перед тем, как он лопнет.

— Я не уйду.

Её пальцы, дрожащие и холодные, вцепились в одеяло, комкая грубую ткань. Она хотела спрятаться, забиться под койку, как делала в детстве, когда барон кричал на слуг, но она уже не была ребёнком. Её грудь сжалась, слёзы жгли глаза, но она смахнула их тыльной стороной руки, оставив влажный след на щеке. Прятаться было бесполезно. Он знал её имя. Он знал о шёпоте. И он был здесь, за дверью, требуя ответа.

Элара медленно встала, её босые ноги коснулись ледяного пола, и она почувствовала, как холод пробирается в кости. Каждый шаг к двери был как шаг к пропасти, но она заставила себя двигаться. Её рука, дрожащая, как лист на ветру, легла на ржавый засов, и она замерла, её сердце колотилось так громко, что она боялась, он услышит. За дверью была сталь — сталь его голоса, сталь его взгляда, сталь его меча. А за окном — тьма. И Элара, стоя между ними, знала, что выбора у неё нет.

Элара стояла у двери своей каморки, её худое тело дрожало, как натянутая струна, готовая лопнуть. Её пальцы, холодные и липкие от пота, вцепились в ржавый засов, но она не могла заставить себя сдвинуть его. Сердце колотилось, каждый удар отдавался в ушах, заглушая вой ветра за треснувшим окном. Тьма в комнате была густой, словно чернила, и только слабый лунный свет, пробивающийся сквозь трещину в стекле, выхватывал её бледное лицо, усыпанное веснушками, и серые глаза, огромные от ужаса. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под кожей билась тонкая жилка. Шрам на ладони горел, пульсируя, как живое существо, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но боль, обычно её якорь, не могла прогнать страх, что сковал её.

Голос Каэдана, низкий и спокойный, но с нотками стали, всё ещё звенел в воздухе, его слова — «Элара. Открой. Нам нужно поговорить» — висели над ней, как туча перед грозой. Она хотела крикнуть, чтобы он ушёл, но её горло сжалось, а язык прилип к нёбу. И тогда он заговорил снова, его голос стал тише, но пронзительнее, как лезвие, скользящее по кости:

— Я знаю, что ты там. И знаю, что ты слышишь это. Шёпот. Он зовёт тебя, да?

Эти слова ударили её сильнее, чем стук в дверь. Они вонзились в её грудь, как стрелы, и Элара почувствовала, как её колени подогнулись. Она прижалась спиной к двери, её худое тело соскользнуло вниз, пока она не осела на ледяной пол, её дыхание вырывалось рваными облачками. Он знал. Он знал о шёпоте — том холодном, липком голосе, что звал её по имени из тьмы за окном, том, что пробирался в её сны, оставляя за собой след из ужаса и звёзд. Как он мог знать? Кто он такой, чтобы видеть её тайну, её кошмар, её проклятье?

Её мысли метались, вспоминая его лицо — резкие черты, шрам над бровью, пепельные волосы, припорошённые снегом, и глаза, стальные, холодные, как лёд на реке. Она видела его во дворе, его высокую фигуру, облачённую в потёртые доспехи, его меч, с потёртой рукоятью, который, казалось, был частью его тела. Он был не просто рыцарем, не просто посланником короля — он был охотником, и его слова, такие точные, такие острые, говорили, что он уже выследил её.

— Нет… — прошептала она, её голос был тонким, почти потерянным в тишине каморки. Она закрыла глаза, её ресницы дрожали, а слёзы, горячие и солёные, жгли щёки. Она хотела солгать себе, убедить себя, что он ошибается, что шёпот — это просто ветер, а тень за окном — просто игра света. Но она знала правду. Шёпот был реальным. Он звал её, и каждый раз, когда она слышала его, её шрам горел сильнее, а звёзды в её снах становились ярче, лживее, как предупреждала мать.

Её взгляд метнулся к окну, где трещина в стекле, тонкая, как паутина, казалась теперь шире, словно тьма снаружи тянулась к ней. Она вспомнила тень во дворе — огромную, бесшумную, с глазами, горящими, как угли. Она чувствовала её даже сейчас, её присутствие, как холодный палец, скользящий по спине. Но Каэдан… Его голос, его знание, его сталь были не менее пугающими. Он был здесь, за дверью, и его слова подтверждали, что её тайна больше не принадлежит только ей.

— Элара, — его голос снова прорезал тишину, и в нём мелькнула тень нетерпения, как треск льда перед тем, как он лопнет.

— Я не уйду. Открой, или я войду сам.

Её грудь сжалась, слёзы текли по щекам, но она смахнула их тыльной стороной руки, оставив влажный след. Она знала, что он не шутит. Дверь была старой, засов — ржавым, и его сапог, тяжёлый и твёрдый, мог вынести её одним ударом. Она представила, как он входит, его высокая фигура заполняет каморку, его стальные глаза находят её в темноте, и от этой картины её сердце заколотилось ещё быстрее. Она была в ловушке — между шёпотом тьмы и сталью его взгляда, и ни одна из этих угроз не сулила ей спасения.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она медленно поднялась, её босые ноги коснулись ледяного пола. Её пальцы, дрожащие, как листья на ветру, снова легли на засов, и она замерла, её дыхание сбилось. Она не хотела открывать. Не хотела видеть его, не хотела отвечать на его вопросы, не хотела, чтобы он видел её шрам, её страх, её тайну. Но его голос, его знание о шёпоте, его стук в дверь говорили, что прятаться больше нельзя. Он знал. И это знание было как крюк, что уже зацепил её и тянул к нему, хочет она того или нет.

Элара стояла у двери своей каморки, её худое тело дрожало, как осенний лист, готовый сорваться с ветки. Её серые глаза, огромные и блестящие от слёз, были прикованы к старой деревянной двери, где ржавый засов, покрытый пятнами времени, казался последней преградой между ней и неизбежным. Сердце колотилось, каждый удар отдавался в висках, заглушая вой ветра за треснувшим окном. Шрам на ладони горел, пульсируя, как живое существо, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль, её верный спутник, не могла прогнать страх, что сковал её. Слова Каэдана — «Я знаю, что ты слышишь это. Шёпот. Он зовёт тебя, да?» — всё ещё звенели в её голове, как колокол, возвещающий о беде. Он знал. И это знание было как клинок, приставленный к её горлу.

Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка. Она прижалась спиной к двери, её худые пальцы, холодные и липкие, вцепились в грубую ткань шали, комкая её, словно это могло защитить её от того, что стояло по ту сторону. Но защита была иллюзией. Дверь, хлипкая и старая, с облупившейся краской, дрожала под ударами его кулака, и Элара знала: ещё один стук, ещё одно слово, и она не выдержит. Он войдёт. Силой. Его сапоги, тяжёлые и твёрдые, вынесут эту дверь одним ударом, и тогда она окажется лицом к лицу с его стальным взглядом, с его вопросами, с его правдой, которую она боялась даже думать.

Она закрыла глаза, её ресницы дрожали, а слёзы, горячие и солёные, текли по щекам, оставляя влажные дорожки на бледной коже. Её мысли метались, как птицы в клетке. Бежать? Но куда? Через окно, в ночь, где тень с горящими глазами ждала её? В коридор, где солдаты Каэдана, с их шрамами и оружием, патрулировали поместье? Она вспомнила их во дворе: коренастого Торна с грубым голосом, худого Грейва с арбалетом, рыжего парня, успокаивавшего лошадей. Они были волками, а она — добычей, и Каэдан, их вожак, уже учуял её след.

— Элара, — его голос снова прорезал тишину, низкий, с лёгкой хрипотцой, но теперь в нём чувствовалась сталь, не терпящая отказа.

— Я не буду ждать вечно.

Её грудь сжалась, дыхание сбилось, и она почувствовала, как паника, холодная и липкая, обволакивает её, как туман. Она хотела крикнуть, сказать, что ничего не знает, что он ошибается, но слова умерли в горле, задушенные страхом. Она вспомнила его во дворе: пепельные волосы, припорошённые снегом, шрам над бровью, резкие черты лица, доспехи, покрытые царапинами, и меч на поясе, с потёртой рукоятью, который, казалось, был частью его тела. Он был не просто рыцарем — он был охотником, и его слова о шёпоте, такие точные, такие острые, говорили, что он уже нашёл её.

Её взгляд метнулся к окну, где трещина в стекле, тонкая, как паутина, казалась теперь шире, словно тьма снаружи тянулась к ней. Она вспомнила шёпот — холодный, липкий, звавший её по имени: «Элара…» — и тень, что двигалась, как дым, с глазами, горящими, как угли. Она чувствовала её даже сейчас, её присутствие, как холодный палец, скользящий по спине. Но Каэдан был ближе. Его голос, его знание, его стук в дверь были реальнее, осязаемее, и от этого ещё страшнее. Она была зажата между двумя угрозами — сверхъестественной тьмой снаружи и человеческой сталью внутри, и ни одна из них не сулила ей спасения.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она медленно поднялась, её босые ноги коснулись ледяного пола, от которого холод пробирался в кости. Её пальцы, дрожащие, но решительные, нащупали ржавый засов, и она замерла, её дыхание сбилось. Она не хотела открывать. Не хотела видеть его, не хотела отвечать на его вопросы, не хотела, чтобы он видел её шрам, её страх, её тайну. Но прятаться было бесполезно. Дверь была хлипкой, замок — старым, и его сила, его воля, его знание о шёпоте были сильнее её страха.

— Хорошо… — прошептала она, её голос был тонким, почти потерянным в тишине каморки. Она не знала, услышал ли он, но это было неважно. Это было обещание самой себе — не сдаваться, даже если она откроет дверь. Её пальцы, всё ещё дрожащие, но теперь с хрупкой решимостью, сжали засов сильнее. Она знала, что выбора нет. Он войдёт — с её согласия или без, — и её жизнь, незаметная и хрупкая, уже никогда не будет прежней.

Элара глубоко вдохнула, её грудь вздрогнула, и она потянула засов, чувствуя, как ржавый металл скрипит под её пальцами. Дверь затрещала, готовая податься, и Элара поняла, что этот звук — начало конца её укрытия, её тишины, её тени. За дверью ждала сталь, и она, сама того не желая, шагнула ей навстречу.

Элара стояла перед дверью своей каморки, её худые пальцы, дрожащие, но решительные, вцепились в ржавый засов, словно это была последняя нить, связывающая её с безопасностью. Её сердце колотилось, каждый удар отдавался в висках, заглушая вой ветра за треснувшим окном. Шрам на ладони горел, пульсируя, как предупреждение, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но боль, её старый спутник, не могла прогнать страх, что сковал её. Слова Каэдана — «Я знаю, что ты слышишь это. Шёпот. Он зовёт тебя, да?» — всё ещё звенели в её голове, как эхо далёкого колокола, и каждое из них было как удар, разбивающий её хрупкое укрытие. Она знала, что прятаться бесполезно. Он знал её тайну, и теперь он был здесь, за дверью, требуя её открыть.

Её серые глаза, огромные и блестящие от слёз, метнулись к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым. Тень, что звала её по имени, всё ещё была там — Элара чувствовала её, как холодный палец, скользящий по спине. Но Каэдан был ближе, его голос, его стук, его знание были реальнее, и от этого ещё страшнее. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка. Она сглотнула, её горло пересохло, и медленно потянула засов, чувствуя, как ржавый металл скрипит под её пальцами, сопротивляясь, как будто умолял её остановиться.

Дверь затрещала, со скрипом приоткрываясь, и холодный воздух коридора ворвался в каморку, лизнув её босые ноги, как ледяная волна. Тусклый свет от масляной лампы в коридоре, дрожащий и слабый, проник внутрь, но его тут же перекрыла тёмная, высокая фигура Каэдана, стоявшего на пороге. Его силуэт, угловатый и массивный, заполнил дверной проём, как тень великана, и Элара почувствовала, как её дыхание застряло в горле. Он был огромен — не только ростом, но и присутствием, его доспехи, покрытые царапинами и сажей, поблёскивали в слабом свете, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, казался продолжением его тела. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились, а шрам над бровью, белёсый и резкий, выделялся на суровом лице, как метка старой битвы.

Элара отступила на шаг, её босые ноги споткнулись о ледяной пол, и она вцепилась в край шали, комкая грубую ткань, словно это могло защитить её. Её грудь вздымалась от рваных вдохов, а серые глаза, полные ужаса, не могли оторваться от его силуэта. Он не двигался, не говорил, просто стоял, и это молчание было хуже любого крика. Оно давило на неё, как камень, и она чувствовала, как её каморка, её убежище, становится ещё меньше, ещё теснее, словно стены сжимались под его взглядом.

Она хотела что-то сказать — спросить, почему он здесь, чего он хочет, — но её голос умер в горле, задушенный страхом. Она вспомнила его во дворе: его властный голос, заставивший барона съёживаться, его стальные глаза, что видели её насквозь, его слова о шёпоте, такие точные, такие пугающие. Он был не просто рыцарем — он был охотником, и теперь он стоял на её пороге, как зверь, почуявший добычу.

Её взгляд метнулся к окну, где трещина в стекле, тонкая, как паутина, казалась теперь шире, словно тьма снаружи тянулась к ней. Она чувствовала шёпот — холодный, липкий, звавший её по имени: «Элара…» — и тень, что двигалась, как дым, с глазами, горящими, как угли. Но Каэдан был здесь, в её мире, и его присутствие, его знание, его сталь были реальнее, чем любая тень. Она была зажата между двумя угрозами — сверхъестественной тьмой снаружи и человеческой сталью внутри, и ни одна из них не сулила ей спасения.

Дверь скрипнула громче, открываясь шире, и холодный воздух коридора, пропитанный запахом сырости и старого дерева, заполнил каморку. Каэдан всё ещё стоял на пороге, его силуэт перекрывал свет, и Элара почувствовала, как её колени дрожат, грозя подкоситься. Она хотела закрыть дверь, захлопнуть её, спрятаться, но её руки, дрожащие и слабые, не слушались. Она впустила угрозу — не тень, не шёпот, а человека, чьи глаза, скрытые в тени, уже искали её, и чьё знание о её тайне было как крюк, что тянул её к нему.

Её губы задрожали, и она прошептала, едва слышно, её голос был тонким, как треснувшее стекло:

— Чего… чего вы хотите?

Но ответа не последовало. Только тишина, тяжёлая и зловещая, и его силуэт, неподвижный, как статуя, но живой, как хищник, готовый к прыжку. Элара знала: это только начало, и то, что стояло на её пороге, изменит её жизнь навсегда.

Элара стояла у стены своей каморки, её худое тело прижималось к холодному камню, как будто она могла раствориться в нём, стать невидимой. Её серые глаза, огромные и блестящие от страха, были прикованы к фигуре Каэдана, чей тёмный силуэт всё ещё заполнял дверной проём, перекрывая тусклый свет коридора. Дверь, хлипкая и старая, скрипела, покачиваясь на петлях, и холодный воздух, пропитанный сыростью и запахом старого дерева, врывался внутрь, лизал её босые ноги, как ледяная волна. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка. Шрам на ладони горел, пульсируя, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но боль, её верный якорь, не могла прогнать ощущение, что она — добыча, а он — охотник.

Каэдан не вошёл сразу. Он стоял на пороге, его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, казалась высеченной из камня — неподвижной, но полной скрытой силы. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились от сквозняка, а шрам над бровью, белёсый и резкий, выделялся на суровом лице, как метка старой битвы. Его стальные глаза, холодные и острые, как лезвие, медленно обвели каморку, и Элара почувствовала, как её сердце сжалось под их тяжестью. Этот взгляд не был случайным — он оценивал, изучал, искал, и каждая деталь её убогого убежища попадала под его прицел.

Каморка была жалкой: узкая койка с продавленным соломенным матрасом, покрытым грубым одеялом, шаткий табурет, на котором стояла миска с замерзшей водой, где лёд поблёскивал, как мутное стекло, и маленький стол, заваленный обрывками ткани и старыми перьями. Треснувшее окно, с паутиной трещин, пропускало холод и слабый лунный свет, который отбрасывал длинные тени на облупившиеся стены. Всё здесь кричало о бедности, о заброшенности, о жизни, что едва теплилась, и Элара вдруг почувствовала стыд, горячий и колючий, за этот мир, который Каэдан теперь видел. Её мир. Её клетку.

Его взгляд скользнул по койке, задержался на миске с льдом, прошёлся по окну, где трещина, тонкая, как паутина, казалась теперь шире, словно тьма снаружи тянулась внутрь. Элара следила за его глазами, её грудь вздымалась от рваных вдохов, и она чувствовала, как её худые руки дрожат, вцепившись в шаль, комкая грубую ткань, словно это могло защитить её. Она хотела что-то сказать, спросить, чего он хочет, но её голос умер в горле, задушенный страхом. Она вспомнила его слова — «Я знаю, что ты слышишь это. Шёпот» — и её шрам запульсировал сильнее, как будто откликался на его знание.

И тогда его взгляд нашёл её. Он остановился на её бледном лице, где слёзы оставили влажные дорожки, на её растрёпанных волосах, что выбились из косы, на её дрожащих руках, которые она пыталась спрятать под шалью. Элара почувствовала, как его глаза, стальные и холодные, проникают в неё, как будто видят не только её кожу, но и её мысли, её страхи, её тайны. Этот взгляд был не просто оценивающим — он был как крюк, что зацепил её и тянул к нему, и она не могла отвести глаз, несмотря на весь ужас, что сковал её.

Каэдан всё ещё молчал, и это молчание было хуже любого вопроса. Оно давило на неё, как камень, и Элара почувствовала, как её колени дрожат, грозя подкоситься. Контраст между ними был ошеломляющим: он — высокий, мощный, с доспехами, покрытыми следами битв, с мечом, что висел на поясе, как продолжение его воли, и она — хрупкая, бледная, с худыми руками и босыми ногами, в потрёпанной шали, что едва держалась на плечах. Он был сталью, а она — тенью, и его присутствие делало её ещё уязвимее, ещё меньше.

Её губы задрожали, и она прошептала, едва слышно, её голос был тонким, как треснувшее стекло:

— Пожалуйста… чего вы хотите?

Но Каэдан не ответил. Его стальные глаза всё ещё держали её, и в них мелькнула тень — не гнев, не насмешка, а что-то глубже, как будто он видел в ней не просто служанку, а загадку, которую должен разгадать. Он сделал шаг вперёд, и его сапог, тяжёлый и твёрдый, стукнул по деревянному полу, заставив Элару вздрогнуть. Каморка, и без того тесная, стала ещё меньше, и Элара почувствовала, как воздух сгустился, пропитанный запахом холода, кожи и стали, что исходил от него.

Она отступила, её спина упёрлась в стену, и она вцепилась в шаль сильнее, её пальцы побелели. Она хотела крикнуть, сказать, что ничего не знает, что он ошибается, но её голос умер под его взглядом. Она была открыта, обнажена, и его молчаливая оценка, его знание о шёпоте, его присутствие были как сеть, что затягивалась вокруг неё. Элара знала: он видел её слабость, её бедность, её страх, и это делало её ещё уязвимее перед ним — перед сталью, что стояла на пороге её мира.

Элара прижималась спиной к холодной каменной стене своей каморки, её худое тело дрожало, как натянутая струна, готовая лопнуть. Её серые глаза, огромные и блестящие от страха, были прикованы к Каэдану, чья высокая фигура, тёмная и угловатая, всё ещё заполняла дверной проём, перекрывая тусклый свет коридора. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка. Шрам на ладони горел, пульсируя, как живое существо, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль не могла прогнать ощущение, что её мир, её убежище, рушится под тяжестью его присутствия.

Каэдан сделал шаг внутрь, и его тяжёлый сапог, покрытый засохшей грязью и снегом, стукнул по деревянному полу, заставив доски скрипнуть, как под ударом. Каморка, и без того тесная, мгновенно стала ещё меньше, почти клаустрофобичной, словно стены сжались, чтобы угодить его мощи. Он принёс с собой запах — резкий, смешанный из холода, потёртой кожи его доспехов, стали его меча и чего-то ещё, едва уловимого, как озон перед грозой, что заставило Элару задержать дыхание. Его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, испещрённые царапинами и вмятинами, заполнила пространство, и свет от треснувшего окна, слабый и лунный, отразился на его плечах, выхватывая шрам над бровью — белёсый, резкий, как метка старой битвы.

Элара отступила ещё на полшага, но её спина уже упиралась в стену, и дальше бежать было некуда. Её грудь вздымалась от рваных вдохов, а худые руки, дрожащие, вцепились в шаль, комкая грубую ткань, словно это могло защитить её от его взгляда. Его стальные глаза, холодные и острые, как лезвие, всё ещё держали её, и она чувствовала, как они проникают в неё, как будто видят не только её бледное лицо, но и её мысли, её страхи, её тайны. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились от сквозняка, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, покачивался при каждом движении, как напоминание о его силе.

Каморка, её жалкое убежище, казалась теперь клеткой. Узкая койка с продавленным матрасом, шаткий табурет, миска с замерзшей водой, треснувшее окно — всё это, её маленький мир, выглядело ещё более убогим под его взглядом. Элара вдруг почувствовала стыд, горячий и колючий, за эту бедность, за эту хрупкость, но стыд тут же сменился страхом, когда Каэдан сделал ещё один шаг, и его тень, длинная и тёмная, легла на пол, как крыло хищной птицы. Он был слишком большим для этого пространства, слишком сильным, слишком реальным, и его присутствие давило на неё, как камень, сжимая лёгкие.

Её губы задрожали, и она хотела повторить свой вопрос — «Чего вы хотите?» — но голос умер в горле, задушенный его молчанием. Она вспомнила его слова о шёпоте, такие точные, такие пугающие, и её шрам запульсировал сильнее, как будто откликался на его знание. Она чувствовала тень за окном, её холодный шёпот, её горящие глаза, но Каэдан был здесь, в её каморке, и его сталь, его воля, его власть были ближе, осязаемее, чем любая тень. Он был не просто рыцарем — он был силой, холодной и непреклонной, и теперь эта сила вторглась в её мир, делая его ещё меньше, ещё уязвимее.

Её взгляд метнулся к окну, где трещина в стекле, тонкая, как паутина, казалась теперь шире, словно тьма снаружи тянулась к ней. Она чувствовала шёпот — «Элара…» — и тень, что двигалась, как дым, но Каэдан был реальнее, его запах, его шаги, его глаза были здесь, и они не отпускали её. Она была зажата между двумя угрозами — сверхъестественной тьмой снаружи и человеческой сталью внутри, и ни одна из них не сулила ей спасения.

Каэдан остановился посреди каморки, его высокая фигура отбрасывала тень на койку, и он медленно повернул голову, его стальные глаза снова нашли её. Элара вздрогнула, её колени дрожали, и она почувствовала, как воздух сгустился, пропитанный его присутствием. Он не говорил, но его молчание было как вопрос, как приказ, и она знала, что оно не продлится долго. Его доспехи скрипнули, когда он слегка наклонился, и этот звук, тихий, но резкий, заставил её сердце пропустить удар.

Её пальцы, всё ещё вцепившиеся в шаль, побелели, и она прошептала, её голос был тонким, как треснувшее стекло:

— Пожалуйста… я ничего не знаю…

Но её слова повисли в воздухе, слабые и неубедительные, и она увидела, как уголок его губ дрогнул — не улыбка, не насмешка, а что-то холодное, как будто он уже знал, что она лжёт. Его присутствие, его власть, его знание о шёпоте были как сеть, что затягивалась вокруг неё, и Элара поняла, что её каморка, её убежище, больше не принадлежит ей. Он был здесь, и он не уйдёт, пока не получит того, за чем пришёл.

Элара прижималась спиной к холодной каменной стене своей каморки, её худое тело дрожало, как лист на ветру, а серые глаза, огромные и блестящие от страха, были прикованы к Каэдану. Его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, заполняла тесное пространство, делая его ещё более клаустрофобичным. Запах холода, кожи и стали, смешанный с чем-то резким, как озон перед грозой, витал вокруг него, и Элара чувствовала, как этот запах сжимает её лёгкие, мешая дышать. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка. Шрам на ладони горел, пульсируя, как предупреждение, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль не могла прогнать ужас, что сковал её.

Каэдан остановился посреди комнаты, его тяжёлые сапоги, покрытые засохшей грязью и снегом, скрипнули по деревянному полу, и этот звук, тихий, но резкий, заставил Элару вздрогнуть. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились от сквозняка, а шрам над бровью, белёсый и резкий, выделялся на суровом лице, как метка старой битвы. Его доспехи, испещрённые царапинами и вмятинами, поблёскивали в слабом лунном свете, льющемся из треснувшего окна, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, покачивался, как напоминание о его силе. Он был не просто человеком — он был сталью, холодной и непреклонной, и его присутствие делало её каморку, её убежище, клеткой, из которой не сбежать.

Его стальные глаза, холодные и острые, как лезвие, снова встретились с её взглядом, и Элара почувствовала, как её сердце пропустило удар. Этот взгляд не был случайным — он был как крюк, что зацепил её и тянул к нему, не давая отвести глаз. Она хотела спрятаться, забиться в угол, стать невидимой, но его глаза, его молчание, его власть держали её, как цепи. Каморка, с её узкой койкой, шатким табуретом и миской с замерзшей водой, казалась теперь ещё более убогой, ещё более хрупкой под его взглядом, и Элара чувствовала стыд, смешанный со страхом, за этот мир, который он теперь видел.

Он заговорил, его голос был тихим, но твёрдым, как удар молота, требующим ответа:

— Что ты видела за окном?

Элара замерла, её дыхание сбилось, и она почувствовала, как её колени дрожат, грозя подкоситься. Его вопрос, такой прямой, такой точный, был как удар в грудь, и она вспомнила тень за окном — огромную, бесшумную, с глазами, горящими, как угли, и шёпот, холодный и липкий, звавший её по имени: «Элара…» Её шрам запульсировал сильнее, как будто откликался на его слова, и она инстинктивно сжала кулак, пряча его под шалью. Она хотела солгать, сказать, что ничего не видела, что это был ветер, но её губы задрожали, и она поняла, что он не поверит. Его глаза, стальные и непроницаемые, видели её насквозь, и его знание о шёпоте, его власть были как сеть, что затягивалась вокруг неё.

Она сглотнула, её горло пересохло, и прошептала, её голос был тонким, как треснувшее стекло:

— Я… я не знаю… ничего…

Но её слова повисли в воздухе, слабые и неубедительные, и она увидела, как его бровь, та, что пересекал шрам, слегка приподнялась — не насмешка, не гнев, а что-то холодное, как будто он уже знал, что она лжёт. Его лицо, резкое, с высокими скулами и твёрдой линией челюсти, оставалось неподвижным, но в его глазах мелькнула тень — не угроза, а что-то глубже, как будто он искал в ней не только ответ, но и подтверждение какой-то своей правды.

Её взгляд метнулся к окну, где трещина в стекле, тонкая, как паутина, казалась теперь шире, словно тьма снаружи тянулась к ней. Она чувствовала шёпот, его холодный зов, но Каэдан был здесь, в её каморке, и его вопрос, его взгляд, его сталь были реальнее, чем любая тень. Она была зажата между двумя угрозами — сверхъестественной тьмой снаружи и человеческой сталью внутри, и ни одна из них не сулила ей спасения.

— Не лги мне, — сказал он, его голос стал чуть ниже, но в нём чувствовалась сталь, не терпящая отказа.

— Я видел следы. Я слышал шёпот. И я знаю, что ты тоже.

Элара вздрогнула, её худые руки, всё ещё вцепившиеся в шаль, побелели, и она почувствовала, как слёзы жгут глаза, но она смахнула их тыльной стороной руки, оставив влажный след на щеке. Она хотела крикнуть, сказать, что он ошибается, что она ничего не знает, но его слова, его знание, его взгляд были как клинок, приставленный к её горлу. Он был охотником, а она — добычей, и его вопрос, такой простой, такой прямой, был первым шагом в допросе, который, она знала, только начинался.

Её грудь сжалась, и она прошептала, едва слышно:

— Пожалуйста… я не хочу…

Но её слова были как ветер, слабые и бесполезные, и Каэдан, стоя посреди её каморки, не шевельнулся, его стальные глаза всё ещё держали её, и она поняла, что ответа ему не избежать. Его присутствие, его власть, его знание о шёпоте были как сеть, что затягивалась вокруг неё, и Элара знала: этот вопрос — только начало, и то, что он найдёт в её ответах, изменит её жизнь навсегда.

Элара прижималась спиной к холодной каменной стене своей каморки, её худое тело дрожало, как тростник на ветру, а серые глаза, огромные и полные ужаса, избегали взгляда Каэдана. Его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, заполняла тесное пространство, и его присутствие, тяжёлое, как свинец, сжимало воздух вокруг неё. Запах холода, кожи и стали, смешанный с чем-то резким, как озон перед грозой, витал в комнате, и Элара чувствовала, как он давит на её лёгкие, мешая дышать. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка. Шрам на ладони горел, пульсируя, как живое существо, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но боль, её верный якорь, не могла прогнать страх, что сковал её.

Его вопрос — «Что ты видела за окном?» — всё ещё звенел в её голове, острый, как лезвие, требующий ответа. Она чувствовала его стальные глаза, холодные и пронзительные, что держали её, как крюк, не давая уйти. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились от сквозняка, а шрам над бровью, белёсый и резкий, выделялся на суровом лице, как метка старой битвы. Его доспехи, испещрённые царапинами, поблёскивали в слабом лунном свете, льющемся из треснувшего окна, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, покачивался, как напоминание о его силе. Он был охотником, а она — добычей, и его слова о шёпоте, такие точные, такие пугающие, говорили, что он уже нашёл её след.

Элара отвела взгляд, её глаза метнулись к полу, к узкой койке, к миске с замерзшей водой — куда угодно, только не на него. Её пальцы, дрожащие и холодные, стиснули шаль, комкая грубую ткань так сильно, что костяшки побелели. Она хотела солгать, спрятать правду о тени за окном, о шёпоте, что звал её по имени, о глазах, горящих, как угли. Она открыла рот, её губы задрожали, и слова, слабые и неубедительные, вырвались наружу, как рваное дыхание:

— Ничего… ветер… крысы…

Её голос дрожал, тонкий, как треснувшее стекло, и даже ей самой эта ложь показалась жалкой, как мольба ребёнка. Она чувствовала, как её щёки вспыхнули, как слёзы жгут глаза, и она сжала шаль сильнее, словно это могло скрыть её страх, её предательство. Она знала, что он не поверит. Его стальные глаза, острые, как лезвие, видели её насквозь, и его молчание, тяжёлое, как камень, было хуже любого ответа. Она вспомнила тень за окном, её холодный шёпот — «Элара…» — и её шрам запульсировал сильнее, как будто откликался на её ложь.

Каэдан не шевельнулся, но его взгляд, холодный и непроницаемый, стал ещё тяжелее. Элара рискнула поднять глаза и тут же пожалела об этом — его лицо, резкое, с высокими скулами и твёрдой линией челюсти, было неподвижным, но в его глазах мелькнула тень — не гнев, не насмешка, а что-то холодное, как будто он ждал этой лжи и теперь разочарован её слабостью. Его бровь, та, что пересекал шрам, слегка приподнялась, и этот маленький жест был как удар, говорящий, что он знает правду.

Её грудь сжалась, дыхание сбилось, и она почувствовала, как паника, холодная и липкая, обволакивает её, как туман. Она хотела исправить свою ложь, сказать что-то ещё, но слова умерли в горле, задушенные его взглядом. Каморка, с её узкой койкой, шатким табуретом и треснувшим окном, казалась теперь ещё теснее, ещё уязвимее, и Элара чувствовала себя голой под его взглядом, как будто он видел не только её ложь, но и её страх, её тайны, её шрам.

— Ветер не шепчет имён, — сказал он наконец, его голос был тихим, но твёрдым, как удар молота.

— И крысы не оставляют следов в тенях.

Элара вздрогнула, её колени дрожали, и она почувствовала, как слёзы, горячие и солёные, текут по щекам, оставляя влажные дорожки на бледной коже. Она смахнула их тыльной стороной руки, но это не помогло — её страх был слишком очевиден, слишком громкий, и она знала, что он видит его. Его слова, его знание, его сталь были как сеть, что затягивалась вокруг неё, и она была в ловушке, между его вопросами и тенью за окном, что всё ещё ждала её.

Её взгляд метнулся к окну, где трещина в стекле, тонкая, как паутина, казалась теперь шире, словно тьма снаружи тянулась к ней. Она чувствовала шёпот, его холодный зов, но Каэдан был здесь, в её каморке, и его взгляд, его голос, его власть были реальнее, чем любая тень. Она была зажата между двумя угрозами — сверхъестественной тьмой снаружи и человеческой сталью внутри, и её ложь, такая слабая, такая неубедительная, только сделала эту ловушку крепче.

— Пожалуйста… — прошептала она, её голос сорвался на хрип, и она опустила голову, её волосы упали на лицо, скрывая слёзы.

— Я не знаю… я не видела…

Но её слова были как ветер, слабые и бесполезные, и она знала, что он не поверит. Его молчание, его взгляд, его знание о шёпоте были как клинок, приставленный к её горлу, и Элара поняла, что её ложь — это только начало, и то, что он найдёт в её страхе, изменит её жизнь навсегда.

Элара прижималась спиной к холодной каменной стене своей каморки, её худое тело дрожало, как лист на ветру, а серые глаза, огромные и полные ужаса, следили за каждым движением Каэдана. Её ложь — «Ничего… ветер… крысы…» — всё ещё висела в воздухе, слабая и неубедительная, как рваное облако, и она чувствовала, как её щёки горят от стыда и страха. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка. Шрам на ладони горел, пульсируя, как живое существо, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль не могла прогнать ощущение, что сеть вокруг неё затягивается. Его стальные глаза, холодные и пронзительные, видели её насквозь, и его молчание после её лжи было как приговор, ожидающий исполнения.

Каэдан, стоя посреди тесной каморки, медленно повернул голову, его взгляд скользнул к треснувшему окну, где слабый лунный свет, пробивающийся сквозь трещину, отбрасывал длинные тени на облупившиеся стены. Его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, испещрённые царапинами и вмятинами, казалась ещё более угрожающей в этом убогом пространстве. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились от сквозняка, а шрам над бровью, белёсый и резкий, выделялся на суровом лице, как метка старой битвы. Меч на поясе, с потёртой рукоятью, покачивался, как напоминание о его силе, а запах холода, кожи и стали, смешанный с чем-то резким, как озон перед грозой, заполнял комнату, делая её ещё более клаустрофобичной.

Он сделал шаг к окну, его тяжёлые сапоги, покрытые засохшей грязью и снегом, скрипнули по деревянному полу, и этот звук, тихий, но резкий, заставил Элару вздрогнуть. Его движения были медленными, почти ленивыми, но в них чувствовалась уверенность охотника, знающего, что добыча никуда не денется. Он остановился у окна, его стальные глаза, острые, как лезвие, изучали трещину на стекле — тонкую, как паутина, но теперь, в его присутствии, казавшуюся зловещей, как шрам на её ладони.

Элара следила за ним, её грудь вздымалась от рваных вдохов, а худые руки, дрожащие, стиснули шаль, комкая грубую ткань так сильно, что костяшки побелели.

Каэдан медленно поднял руку, его пальцы, затянутые в потёртую кожаную перчатку, коснулись стекла. Он провёл пальцем по острому краю трещины, и этот жест, такой простой, такой точный, был как обвинение. Элара почувствовала, как её сердце сжалось, как слёзы жгут глаза, но она не смела шевельнуться, не смела дышать. Его перчатка, потемневшая от времени, слегка скрипнула, когда он надавил на стекло, и трещина, казалось, задрожала под его прикосновением, как будто сама ночь за окном боялась его.

— Ветер не оставляет таких следов, — заметил он тихо, не оборачиваясь. Его голос, низкий и спокойный, был как удар молота, разбивающий её ложь на куски. В нём не было гнева, не было насмешки, но каждое слово было пропитано уверенностью, что она лжёт, и это знание было хуже любого крика.

Элара вздрогнула, её колени дрожали, и она почувствовала, как паника, холодная и липкая, обволакивает её, как туман. Она хотела крикнуть, сказать, что он ошибается, что это действительно был ветер, но её голос умер в горле, задушенный его словами. Она вспомнила тень за окном — огромную, бесшумную, с глазами, горящими, как угли, и шёпот, холодный и липкий, звавший её по имени: «Элара…» Её шрам запульсировал сильнее, как будто откликался на его обвинение, и она инстинктивно сжала кулак, пряча его под шалью.

Её взгляд метнулся к окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым. Она чувствовала шёпот, его холодный зов, но Каэдан был здесь, в её каморке, и его слова, его взгляд, его сталь были реальнее, чем любая тень. Его наблюдательность, его логика, его знание о шёпоте были как клинок, приставленный к её горлу, и она знала, что её ложь, такая слабая, такая неубедительная, только сделала эту ловушку крепче.

Он всё ещё не смотрел на неё, его пальцы в перчатке застыли на краю трещины, и это молчание, это ожидание было хуже любого вопроса. Элара почувствовала, как её щёки вспыхнули, как слёзы, горячие и солёные, текут по щекам, оставляя влажные дорожки на бледной коже. Она смахнула их тыльной стороной руки, но это не помогло — её страх был слишком очевиден, слишком громкий, и она знала, что он видит его.

— Я… я не… — начала она, её голос сорвался на хрип, и она опустила голову, её волосы упали на лицо, скрывая слёзы.

— Это просто… стекло старое…

Но её слова были как ветер, слабые и бесполезные, и она знала, что он не поверит. Его молчание, его взгляд на трещину, его знание о шёпоте были как сеть, что затягивалась вокруг неё, и Элара поняла, что её ложь — это только начало, и то, что он найдёт в её страхе, изменит её жизнь навсегда. Она была в ловушке, между его вопросами и тенью за окном, что всё ещё ждала её, и его спокойный, но обвиняющий тон говорил, что он не остановится, пока не доберётся до правды.

Элара прижималась спиной к холодной каменной стене своей каморки, её худое тело дрожало, как тростник на ветру, а серые глаза, огромные и полные ужаса, следили за Каэданом, чья высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, стояла у треснувшего окна. Её ложь — «Это просто… стекло старое…» — всё ещё висела в воздухе, слабая и жалкая, как рваное облако, и она чувствовала, как её щёки горят от стыда и страха. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка. Шрам на ладони горел, пульсируя, как живое существо, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль не могла прогнать ощущение, что сеть вокруг неё затягивается. Его стальные глаза, холодные и пронзительные, видели её насквозь, и его слова — «Ветер не оставляет таких следов» — были как удар, разбивающий её ложь на куски.

Каэдан медленно повернулся к ней, его тяжёлые сапоги, покрытые засохшей грязью и снегом, скрипнули по деревянному полу, и этот звук, тихий, но резкий, заставил Элару вздрогнуть. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились от сквозняка, а шрам над бровью, белёсый и резкий, выделялся на суровом лице, как метка старой битвы. Его доспехи, испещрённые царапинами и вмятинами, поблёскивали в слабом лунном свете, льющемся из треснувшего окна, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, покачивался, как напоминание о его силе. Его стальные глаза, острые, как лезвие, снова нашли её, и Элара почувствовала, как её сердце сжалось, как будто его взгляд был физической силой, сдавливающей её грудь.

— Шёпот, который ты слышишь… он становится громче, верно? — его голос был тихим, но настойчивым, каждое слово падало, как камень в глубокий колодец, вызывая эхо страха.

— Особенно здесь.

Его взгляд обвёл тени в углах каморки — тёмные, густые, шевелящиеся, как живые. Элара проследила за его глазами, и её дыхание сбилось, когда она заметила, как тени, казалось, дрогнули, словно откликнулись на его слова. Каморка, с её узкой койкой, шатким табуретом и миской с замерзшей водой, вдруг показалась ещё более зловещей, как будто тьма, что жила за окном, просочилась внутрь, прячась в углах. Её шрам запульсировал сильнее, как будто шёпот, о котором он говорил, был здесь, в этой комнате, и звал её по имени: «Элара…»

Она сглотнула, её горло пересохло, и попыталась отвести взгляд, но его глаза, стальные и непроницаемые, держали её, как цепи. Она вспомнила тень за окном — огромную, бесшумную, с глазами, горящими, как угли, и шёпот, холодный и липкий, что пробирался в её сны. Его слова, такие точные, такие пугающие, подтверждали, что он знает её тайну, и это знание было как клинок, приставленный к её горлу. Она хотела солгать снова, сказать, что ничего не слышит, но её голос умер в горле, задушенный его взглядом.

Её худые руки, дрожащие, стиснули шаль, комкая грубую ткань так сильно, что костяшки побелели. Она чувствовала, как слёзы жгут глаза, как паника, холодная и липкая, обволакивает её, как туман. Каморка, её жалкое убежище, была теперь клеткой, и Каэдан, с его доспехами, мечом и знанием, был стражем, от которого не сбежать. Его присутствие, его власть, его слова о шёпоте были как сеть, что затягивалась вокруг неё, и она знала, что каждая её ложь, каждый её страх только делают эту сеть крепче.

— Я… я не… — начала она, её голос сорвался на хрип, и она опустила голову, её волосы упали на лицо, скрывая слёзы.

— Это не… я не слышу…

Но её слова были как ветер, слабые и бесполезные, и она знала, что он не поверит. Его взгляд, теперь скользящий по теням в углах, был как луч света, выхватывающий её тайны из темноты. Она чувствовала шёпот, его холодный зов, и он действительно был громче здесь, в этой комнате, где тени, казалось, шевелились, как живые. Её шрам горел, как будто шёпот был частью её, частью её крови, и Каэдан, с его стальными глазами и спокойной уверенностью, знал это.

Он сделал шаг ближе, его сапог снова скрипнул по полу, и Элара вздрогнула, её колени дрожали, грозя подкоситься. Его лицо, резкое, с высокими скулами и твёрдой линией челюсти, оставалось неподвижным, но в его глазах мелькнула тень — не гнев, не насмешка, а что-то глубже, как будто он видел в ней не просто служанку, а загадку, которую должен разгадать.

— Не лги мне, Элара, — сказал он, его голос стал чуть ниже, но в нём чувствовалась сталь, не терпящая отказа.

— Шёпот не ошибается. И он выбрал тебя.

Элара почувствовала, как её грудь сжалась, как слёзы, горячие и солёные, текут по щекам, оставляя влажные дорожки на бледной коже. Она смахнула их тыльной стороной руки, но это не помогло — её страх был слишком очевиден, слишком громкий, и она знала, что он видит его. Его слова, его знание, его сталь были как клинок, приставленный к её горлу, и она была в ловушке, между его вопросами и тенью за окном, что всё ещё ждала её. Шёпот теней, о котором он говорил, был реален, и Каэдан, с его настойчивостью и властью, был здесь, чтобы вытащить эту правду из неё, хочет она того или нет.

Элара прижималась спиной к холодной каменной стене своей каморки, её худое тело дрожало, как лист, зацепившийся за ветку перед бурей. Её серые глаза, огромные и полные ужаса, были скрыты за завесой тёмно-русых волос, что упали на лицо, как занавес, отгораживающий её от мира. Её коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка, выдавая её страх. Шрам на ладони горел, пульсируя, как живое существо, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль, её верный спутник, не могла прогнать ощущение, что она в ловушке. Слова Каэдана — «Шёпот не ошибается. И он выбрал тебя» — звенели в её голове, как колокол, возвещающий о конце, и каждое из них было как удар, разбивающий её хрупкое сопротивление.

Каэдан стоял посреди тесной каморки, его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, заполняла пространство, делая его ещё более клаустрофобичным. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились от сквозняка, а шрам над бровью, белёсый и резкий, выделялся на суровом лице, как метка старой битвы. Его стальные глаза, холодные и пронзительные, были прикованы к ней, и Элара чувствовала их тяжесть, как камень, давящий на грудь. Его доспехи, испещрённые царапинами, поблёскивали в слабом лунном свете, льющемся из треснувшего окна, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, покачивался, как напоминание о его силе. Запах холода, кожи и стали, смешанный с чем-то резким, как озон перед грозой, витал вокруг него, и этот запах, его присутствие, его слова сжимали её лёгкие, мешая дышать.

Элара молчала. Её губы, бледные и дрожащие, сжались в тонкую линию, а голова опустилась, позволяя волосам скрыть её лицо, её слёзы, её страх. Она боялась говорить, боялась подтвердить его слова, боялась выдать себя. Его вопрос о шёпоте, его знание о тенях, его уверенность, что она — часть этой тайны, были как клинок, приставленный к её горлу, и каждое слово, что она могла бы сказать, рисковало стать её концом. Она вспомнила тень за окном — огромную, бесшумную, с глазами, горящими, как угли, и шёпот, холодный и липкий, звавший её по имени: «Элара…» Её шрам запульсировал сильнее, как будто шёпот был здесь, в этой комнате, и Каэдан, с его стальными глазами, знал это.

Её худые руки, дрожащие, стиснули шаль, комкая грубую ткань так сильно, что костяшки побелели. Она чувствовала, как слёзы, горячие и солёные, текут по щекам, но не смела их вытереть — любое движение, любой звук могли привлечь его внимание, могли дать ему то, что он искал. Молчание было её щитом, её последним сопротивлением, её хрупкой попыткой защитить себя от его вопросов, от его правды. Она была в ловушке, между его сталью и тенью за окном, и молчание, хоть и слабое, было единственным, что она могла противопоставить его власти.

Каэдан не шевельнулся, но его взгляд, холодный и непроницаемый, стал ещё тяжелее. Элара чувствовала его, даже не глядя, — он был как луч света, выхватывающий её из темноты, и это давление, это ожидание было хуже любого крика. Его лицо, резкое, с высокими скулами и твёрдой линией челюсти, оставалось неподвижным, но в его глазах мелькнула тень — не гнев, не нетерпение, а что-то глубже, как будто он видел в её молчании не просто страх, а подтверждение своей правды. Его бровь, та, что пересекал шрам, слегка приподнялась, и этот маленький жест был как удар, говорящий, что он знает, что она скрывает.

Каморка, с её узкой койкой, шатким табуретом и миской с замерзшей водой, казалась теперь ещё теснее, ещё зловещее, как будто тени в углах, о которых он говорил, шевелились, откликаясь на его слова. Элара чувствовала шёпот, его холодный зов, и он действительно был громче здесь, в этой комнате, где тьма, казалось, жила своей жизнью.

Её грудь сжалась, дыхание сбилось, и она опустила голову ещё ниже, её волосы упали на лицо, как завеса, но даже это не могло защитить её от его взгляда.

— Молчание не спрячет тебя, — сказал он наконец, его голос был тихим, но твёрдым, как удар молота.

— Шёпот найдёт тебя. И я тоже.

Элара вздрогнула, её колени дрожали, и она почувствовала, как паника, холодная и липкая, обволакивает её, как туман. Его слова, его знание, его сталь были как сеть, что затягивалась вокруг неё, и её молчание, её последнее сопротивление, было слабым, как паутина перед ветром. Она хотела крикнуть, сказать, что он ошибается, что она ничего не знает, но её голос умер в горле, задушенный страхом. Она была в ловушке, между его вопросами и тенью за окном, что всё ещё ждала её, и его спокойный, но настойчивый тон говорил, что он не остановится, пока не доберётся до правды.

Её взгляд, скрытый за волосами, метнулся к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым. Она чувствовала шёпот, его холодный зов, и её шрам горел, как будто был частью этой тьмы, частью её крови. Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, был здесь, чтобы вытащить эту правду из неё, и Элара знала, что её молчание, её страх, её тени — всё это только начало, и то, что он найдёт, изменит её жизнь навсегда.

Элара прижималась спиной к холодной каменной стене своей каморки, её худое тело дрожало, как тростник перед бурей. Её серые глаза, огромные и полные ужаса, были скрыты за завесой тёмно-русых волос, что упали на лицо, как занавес, отгораживающий её от Каэдана. Её молчание, её хрупкое сопротивление, всё ещё висело в воздухе, слабое, как паутина, но его слова — «Шёпот найдёт тебя. И я тоже» — были как клинок, разрезавший её защиту. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка. Шрам на ладони горел, пульсируя, как живое существо, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль не могла прогнать страх, что сковал её.

Каэдан стоял посреди тесной каморки, его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, заполняла пространство, делая его ещё более клаустрофобичным. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились от сквозняка, а шрам над бровью, белёсый и резкий, выделялся на суровом лице, как метка старой битвы. Его стальные глаза, холодные и пронзительные, всё ещё держали её, но теперь они медленно скользнули в сторону, остановившись на маленьком столе, заваленном обрывками ткани и старыми перьями. Среди этого хаоса лежал клочок бумаги — мятый, с неровными краями, почти незаметный в тусклом свете треснувшего окна.

Элара почувствовала, как её сердце пропустило удар. Она знала, что там — её рисунок, сделанный в одну из бессонных ночей, когда шёпот за окном становился невыносимым. Звёзды над тёмным лесом, нарисованные дрожащей рукой, с угловатыми линиями и неровными точками, как будто она пыталась поймать что-то из своих снов. Она прятала этот клочок бумаги, боясь, что кто-то увидит, но в своей каморке, в своём убежище, она позволяла себе эту слабость. И теперь Каэдан, с его стальными глазами и охотничьей чуткостью, заметил его.

Он сделал шаг к столу, его тяжёлые сапоги, покрытые засохшей грязью и снегом, скрипнули по деревянному полу, и этот звук, тихий, но резкий, был как удар молота в её груди. Его доспехи, испещрённые царапинами, поблёскивали в слабом лунном свете, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, покачивался, как напоминание о его силе. Он наклонился, его пальцы, затянутые в потёртую кожаную перчатку, аккуратно, почти с осторожностью, подняли клочок бумаги, и Элара почувствовала, как паника, холодная и липкая, обволакивает её, как туман.

Каэдан поднёс рисунок к свету, его стальные глаза внимательно изучили неровные линии звёзд и тёмные силуэты деревьев. Его лицо, резкое, с высокими скулами и твёрдой линией челюсти, оставалось неподвижным, но в его голосе, когда он заговорил, мелькнула новая нота — не гнев, не обвинение, а что-то похожее на удивление или узнавание:

— Звёзды? — сказал он, его голос был тихим, но в нём чувствовалась тень подозрения. Он повернулся к ней, его глаза снова нашли её, и Элара почувствовала, как её колени дрожат, грозя подкоситься.

— В Этерии нет звёзд.

Эти слова ударили её, как пощёчина. Она вспомнила слова матери, сказанные шёпотом у очага: «Не смотри на звёзды, Эли. Они лгут». Но звёзды были в её снах, в её рисунках, в её шраме, что горел теперь, как раскалённый уголь. Она хотела крикнуть, сказать, что это просто рисунок, просто фантазия, но её голос умер в горле, задушенный его взглядом. Её худые руки, дрожащие, стиснули шаль, комкая грубую ткань так сильно, что костяшки побелели, и она опустила голову, её волосы упали на лицо, скрывая слёзы, что жгли глаза.

Каэдан держал рисунок, его пальцы в перчатке сжимали бумагу, и этот жест, такой простой, был как обвинение. Элара чувствовала, как её грудь сжалась, как дыхание сбилось, и она знала, что он видит больше, чем просто рисунок. Его слова, его знание о шёпоте, его взгляд на звёзды были как крюк, что зацепил её и тянул к нему, к правде, которую она боялась даже думать. Каморка, с её узкой койкой, шатким табуретом и миской с замерзшей водой, казалась теперь ещё теснее, ещё зловещей, как будто тени в углах, о которых он говорил, шевелились, откликаясь на его находку.

— Это… это ничего… — прошептала она, её голос сорвался на хрип, и она сделала шаг вперёд, её рука потянулась к рисунку, как будто она могла вырвать его, спрятать, уничтожить.

— Просто… сказка…

Но её слова были как ветер, слабые и бесполезные, и она знала, что он не поверит. Его стальные глаза, теперь горящие новым интересом, держали её, и в них мелькнула тень — не гнев, не насмешка, а что-то глубже, как будто он нашёл ключ к её тайне. Его бровь, та, что пересекал шрам, слегка приподнялась, и этот маленький жест был как удар, говорящий, что он знает, что она скрывает.

Её взгляд метнулся к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым. Она чувствовала шёпот, его холодный зов, и её шрам горел, как будто звёзды на бумаге были частью её, частью её крови. Каэдан, с его стальными глазами и охотничьей чуткостью, нашёл её слабость, её тайну, и Элара знала, что этот рисунок, эти звёзды, эти тени — всё это только начало, и то, что он найдёт в её страхе, изменит её жизнь навсегда.

Элара стояла у стены своей тесной каморки, её худое тело дрожало, как лист перед бурей, а серые глаза, огромные и полные ужаса, метались между Каэданом и клочком бумаги в его руке. Её рисунок — звёзды над тёмным лесом, нарисованные дрожащей рукой в одну из бессонных ночей — теперь был в его пальцах, и это было хуже, чем если бы он держал её сердце. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка, выдавая её панику. Шрам на ладони горел, пульсируя, как живое существо, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль не могла прогнать страх, что сковал её. Его слова — «В Этерии нет звёзд» — звенели в её голове, как колокол, и каждое из них было как удар, разбивающий её хрупкое отрицание.

Каэдан стоял у стола, его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, заполняла каморку, делая её ещё более клаустрофобичной. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились от сквозняка, а шрам над бровью, белёсый и резкий, выделялся на суровом лице, как метка старой битвы. Его стальные глаза, холодные и пронзительные, держали её, и в них горел новый интерес, как будто он нашёл ключ к её тайне. Его доспехи, испещрённые царапинами, поблёскивали в слабом лунном свете, льющемся из треснувшего окна, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, покачивался, как напоминание о его силе. Он держал рисунок, его пальцы, затянутые в потёртую кожаную перчатку, сжимали бумагу с почти пугающей осторожностью, и этот жест был как обвинение, как приговор.

Элара вскинула голову, её волосы откинулись назад, обнажая бледное лицо, усыпанное веснушками, и глаза, полные отчаяния. Она не могла позволить ему держать этот рисунок, не могла позволить ему видеть её звёзды, её сны, её тайну. Её губы задрожали, и она бормотнула, её голос был тонким, как треснувшее стекло, полным паники и отрицания:

— Это просто… рисунок. Из старой сказки.

Она шагнула вперёд, её босые ноги споткнулись о ледяной пол, и её рука, дрожащая и слабая, потянулась к бумаге, как будто она могла вырвать её, спрятать, уничтожить. Но Каэдан легко увёл руку, его движение было быстрым, почти небрежным, и Элара замерла, её пальцы повисли в воздухе, как сломанные крылья. Её грудь сжалась, дыхание сбилось, и она почувствовала, как паника, холодная и липкая, обволакивает её, как туман. Он нашёл её тайну, её звёзды, её шёпот, и теперь он не отпустит её.

Её взгляд метнулся к рисунку, к неровным линиям звёзд и тёмным силуэтам деревьев, и она вспомнила, как рисовала их, сидя на койке, с пером, что ломалось в её дрожащих пальцах. Это были не просто звёзды — это были её сны, её кошмары, её шрам, что горел теперь, как раскалённый уголь. Она вспомнила слова матери, сказанные шёпотом у очага: «Не смотри на звёзды, Эли. Они лгут». Но звёзды были в её крови, в её шраме, в её шёпоте, и Каэдан, с его стальными глазами и охотничьей чуткостью, видел это.

— Сказки? — его голос был тихим, но в нём чувствовалась сталь, не терпящая лжи. Он повернул рисунок, как будто изучая его под новым углом, и его бровь, та, что пересекал шрам, слегка приподнялась.

— Сказки о звёздах не рассказывают в Этерии. Не вслух.

Элара вздрогнула, её колени дрожали, и она почувствовала, как слёзы, горячие и солёные, текут по щекам, оставляя влажные дорожки на бледной коже. Она смахнула их тыльной стороной руки, но это не помогло — её страх был слишком очевиден, слишком громкий, и она знала, что он видит его. Её худые руки, всё ещё стискивающие шаль, побелели, и она сделала ещё один шаг, её голос сорвался на хрип:

— Пожалуйста… это ничего не значит… просто бумага…

Но её слова были как ветер, слабые и бесполезные, и она знала, что он не поверит. Его стальные глаза, теперь горящие новым интересом, держали её, и в них мелькнула тень — не гнев, не насмешка, а что-то глубже, как будто он видел в этом рисунке не просто звёзды, а подтверждение своей правды. Каморка, с её узкой койкой, шатким табуретом и миской с замерзшей водой, казалась теперь ещё теснее, ещё зловещей, как будто тени в углах, о которых он говорил, шевелились, откликаясь на его находку.

Её взгляд метнулся к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым. Она чувствовала шёпот, его холодный зов, и её шрам горел, как будто звёзды на бумаге были частью её, частью её крови. Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, нашёл её слабость, её тайну, и Элара знала, что этот рисунок, эти звёзды, эти тени — всё это только начало, и то, что он найдёт в её страхе, изменит её жизнь навсегда. Она была в ловушке, между его вопросами и тенью за окном, что всё ещё ждала её, и её отчаянное отрицание, её паника только делали эту ловушку крепче.

Элара стояла у стены своей тесной каморки, её худое тело дрожало, как тростник под порывом ледяного ветра. Её серые глаза, огромные и полные паники, метались между Каэданом и клочком бумаги в его руке — её рисунком звёзд над тёмным лесом, который теперь казался предательским маяком, выдавшим её тайну. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка, выдавая её страх. Шрам на ладони горел, пульсируя, как раскалённый уголь, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль не могла прогнать ужас, что сковал её. Её отчаянное отрицание — «Это просто… рисунок. Из старой сказки» — всё ещё висело в воздухе, слабое и жалкое, и она знала, что он не поверил ни единому слову.

Каэдан стоял у стола, его высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, заполняла каморку, делая её ещё более клаустрофобичной. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились от сквозняка, а шрам над бровью, белёсый и резкий, выделялся на суровом лице, как метка старой битвы. Его стальные глаза, холодные и пронзительные, внимательно смотрели на неё, затем снова скользнули к рисунку, который он держал в потёртой кожаной перчатке. Его пальцы сжимали бумагу с пугающей осторожностью, как будто это была не просто бумага, а ключ к её душе. Элара чувствовала, как паника, холодная и липкая, обволакивает её, как туман, и её грудь сжалась, дыхание сбилось, когда он заговорил, его голос был тихим, но настойчивым, как сталь, вонзающаяся в дерево:

— Сказки о звёздах здесь не рассказывают. Или рассказывают шёпотом.

Его слова ударили её, как пощёчина, и она вспомнила шёпот за окном — холодный, липкий, звавший её по имени: «Элара…» Её шрам запульсировал сильнее, как будто он был связан с этими звёздами, с этим шёпотом, с этой тайной, которую Каэдан, с его охотничьей чуткостью, уже учуял. Он сделал шаг к ней, его тяжёлые сапоги, покрытые засохшей грязью и снегом, скрипнули по деревянному полу, и этот звук, тихий, но резкий, был как удар молота в её груди. Его доспехи, испещрённые царапинами, поблёскивали в слабом лунном свете, льющемся из треснувшего окна, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, покачивался, как напоминание о его силе.

Элара вздрогнула, её колени дрожали, и она инстинктивно отступила, но её спина уже упиралась в стену, и дальше бежать было некуда. Его стальные глаза, теперь горящие новым интересом, держали её, как цепи, и она чувствовала, как они проникают в неё, как будто видят не только её бледное лицо, но и её мысли, её страхи, её тайны. Его лицо, резкое, с высокими скулами и твёрдой линией челюсти, оставалось неподвижным, но в его глазах мелькнула тень — не гнев, не насмешка, а что-то глубже, как будто он видел в ней не просто служанку, а загадку, которую должен разгадать.

— У тебя есть метка, верно? — продолжил он, его голос стал ещё тише, но настойчивость в нём была как сталь, не терпящая отказа.

— На шее? Или на плече?

Элара замерла, её дыхание сбилось, и она почувствовала, как её сердце пропустило удар. Метка. Это слово было как молния, осветившая её кошмары, её сны, её шрам. Она вспомнила рассказы матери, сказанные шёпотом у очага: «Звёзды лгут, Эли. И те, кто носят их метку, прокляты». Её шрам, грубый и старый, горел теперь, как будто он был этой меткой, этой связью с запретными звёздами, с шёпотом, с тенью за окном. Она хотела крикнуть, сказать, что он ошибается, что у неё нет никакой метки, но её голос умер в горле, задушенный его взглядом.

Её худые руки, дрожащие, стиснули шаль, комкая грубую ткань так сильно, что костяшки побелели. Она чувствовала, как слёзы, горячие и солёные, текут по щекам, но не смела их вытереть — любое движение, любой звук могли выдать её. Каморка, с её узкой койкой, шатким табуретом и миской с замерзшей водой, казалась теперь ещё теснее, ещё зловещей, как будто тени в углах, о которых он говорил, шевелились, откликаясь на его слова. Её взгляд метнулся к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым, и она чувствовала шёпот, его холодный зов, как будто он был частью её, частью её крови.

— Я… я не… — начала она, её голос сорвался на хрип, и она опустила голову, её волосы снова упали на лицо, скрывая слёзы.

— У меня нет… ничего…

Но её слова были как ветер, слабые и бесполезные, и она знала, что он не поверит. Его стальные глаза, теперь горящие уверенностью, держали её, и его шаг, такой медленный, такой уверенный, был как приближение хищника. Его слова, его знание, его сталь были как сеть, что затягивалась вокруг неё, и Элара знала, что её шок, её страх, её отрицание только делают эту сеть крепче. Он нашёл её рисунок, её звёзды, её тайну, и теперь он искал её метку — ключ к искажённой мифологии, что жила в её шраме, в её снах, в её крови.

Её грудь сжалась, и она прошептала, едва слышно:

— Пожалуйста… не надо…

Но её мольба была как шёпот в бурю, и Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, был здесь, чтобы вытащить эту правду из неё, хочет она того или нет. Она была в ловушке, между его вопросами и тенью за окном, что всё ещё ждала её, и его настойчивый, знающий тон говорил, что он не остановится, пока не найдёт то, что ищет.

Элара прижималась спиной к холодной каменной стене своей тесной каморки, её худое тело дрожало, как лист, пойманный в бурю. Её серые глаза, огромные и полные ужаса, были прикованы к Каэдану, чья высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, заполняла пространство, делая его ещё более клаустрофобичным. Её отчаянная мольба — «Пожалуйста… не надо…» — всё ещё висела в воздухе, слабая и бесполезная, как шёпот в ветре, и она знала, что он не поверит её отрицанию. Его слова о метке звезды, о звёздах, которых нет в Этерии, о шёпоте, что выбрал её, были как клинок, приставленный к её горлу. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка, выдавая её панику. Шрам на ладони горел, пульсируя, как раскалённый уголь, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль не могла прогнать страх, что сковал её.

Каэдан стоял в шаге от неё, его стальные глаза, холодные и пронзительные, держали её, как цепи. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились от сквозняка, а шрам над бровью, белёсый и резкий, выделялся на суровом лице, как метка старой битвы. Его доспехи, испещрённые царапинами, поблёскивали в слабом лунном свете, льющемся из треснувшего окна, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, покачивался, как напоминание о его силе. В его руке всё ещё был её рисунок — звёзды над тёмным лесом, — и его пальцы, затянутые в потёртую кожаную перчатку, сжимали бумагу с пугающей осторожностью, как будто это была не просто бумага, а её тайна, её душа.

Элара инстинктивно подняла руку, её дрожащие пальцы коснулись шеи, прикрывая её, как будто она могла спрятать метку, о которой он говорил. Но её движение было слишком быстрым, слишком отчаянным, и её взгляд, полный паники, упал на другую руку — на шрам, грубый и старый, что пересекал её ладонь, как звезда с неровными лучами. Она замерла, её дыхание сбилось, и она тут же попыталась спрятать руку, зажав её под шалью, но было уже поздно. Каэдан заметил. Его стальные глаза, острые, как лезвие, переместились на её ладонь, и Элара почувствовала, как её сердце сжалось, как будто его взгляд был физической силой, сдавливающей её грудь.

Он не спросил о шраме. Он не сказал ни слова. Но его молчание, тяжёлое и напряжённое, было громче любого вопроса. Его лицо, резкое, с высокими скулами и твёрдой линией челюсти, оставалось неподвижным, но его глаза, теперь горящие новым пониманием, говорили, что он видит связь — между её шрамом, её рисунком, её шёпотом, её звёздами. Элара чувствовала, как паника, холодная и липкая, обволакивает её, как туман, и её колени дрожали, грозя подкоситься. Она хотела крикнуть, сказать, что это не то, что он думает, что шрам — просто старая рана, но её голос умер в горле, задушенный его взглядом.

Её худые руки, всё ещё стискивающие шаль, побелели, и она опустила голову, её волосы упали на лицо, скрывая слёзы, что жгли глаза. Она вспомнила рассказы матери, сказанные шёпотом у очага: «Звёзды лгут, Эли. И те, кто носят их метку, прокляты». Её шрам, её звёзды, её шёпот — всё это было частью её, частью её крови, и Каэдан, с его стальными глазами и охотничьей чуткостью, видел это. Его молчание было как сеть, что затягивалась вокруг неё, и её невольное движение, её шрам, её страх были невербальным ответом, который он искал.

Каморка, с её узкой койкой, шатким табуретом и миской с замерзшей водой, казалась теперь ещё теснее, ещё зловещей, как будто тени в углах, о которых он говорил, шевелились, откликаясь на его находку. Элара чувствовала шёпот, его холодный зов, и её шрам горел, как будто он был живым, как будто он был меткой звезды, о которой он говорил. Её взгляд метнулся к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым, и она знала, что тень, что звала её по имени, всё ещё там, ждёт её.

Каэдан сделал ещё один шаг к ней, его сапог скрипнул по деревянному полу, и этот звук, тихий, но резкий, был как удар молота в её груди. Его стальные глаза, теперь горящие уверенностью, держали её, и в них мелькнула тень — не гнев, не насмешка, а что-то глубже, как будто он видел в её шраме не просто улику, а подтверждение своей правды.

Его молчание, его взгляд, его знание были как клинок, приставленный к её горлу, и Элара знала, что её шрам, её звёзды, её шёпот — всё это только начало, и то, что он найдёт в её страхе, изменит её жизнь навсегда.

Её грудь сжалась, и она прошептала, едва слышно, её голос сорвался на хрип:

— Это… не метка… это просто шрам…

Но её слова были как ветер, слабые и бесполезные, и она знала, что он не поверит. Его молчание, его взгляд на её ладонь, его сталь были как сеть, что затягивалась вокруг неё, и Элара была в ловушке, между его невысказанным пониманием и тенью за окном, что всё ещё ждала её. Она чувствовала, как шёпот становится громче, как её шрам горит, и знала, что Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, не остановится, пока не вытащит из неё всю правду.

Элара прижималась спиной к холодной каменной стене своей тесной каморки, её худое тело дрожало, как тростник, попавший в бурю. Её серые глаза, огромные и полные ужаса, были прикованы к Каэдану, чья высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, заполняла пространство, делая его ещё более клаустрофобичным. Её шрам на ладони горел, пульсируя, как раскалённый уголь, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль не могла прогнать панику, что сковала её. Её слабое отрицание — «Это… не метка… это просто шрам…» — всё ещё висело в воздухе, хрупкое и бесполезное, как дым, и она знала, что его стальные глаза, холодные и пронзительные, видели её ложь, её страх, её тайну. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка, выдавая её отчаяние.

Каэдан стоял в шаге от неё, его стальные глаза, острые, как лезвие, всё ещё держали её, но теперь он отступил на шаг, и этот маленький жест, такой неожиданный, заставил Элару задержать дыхание. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились от сквозняка, а шрам над бровью, белёсый и резкий, выделялся на суровом лице, как метка старой битвы. Его доспехи, испещрённые царапинами, поблёскивали в слабом лунном свете, льющемся из треснувшего окна, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, покачивался, как напоминание о его силе. В его руке всё ещё был её рисунок — звёзды над тёмным лесом, — но теперь он аккуратно сложил бумагу и убрал её за пазуху, под доспехи, как будто это была не просто улика, а трофей.

— Я здесь не для того, чтобы наказывать слуг за рисунки, Элара, — сказал он ровно, его голос был низким, твёрдым, как сталь, но в нём не было гнева, только холодная уверенность, что резала её, как нож.

— Я ищу источник… беспокойства. Того, что шепчет в тенях. Того, что оставляет следы и забирает людей. И все нити ведут сюда. К тебе.

Элара почувствовала, как её сердце сжалось, как будто его слова были физической силой, сдавливающей её грудь. Его откровение, такое прямое, такое пугающее, было как молния, осветившая её кошмары. Она вспомнила тень за окном — огромную, бесшумную, с глазами, горящими, как угли, и шёпот, холодный и липкий, звавший её по имени: «Элара…» Она вспомнила рассказы о пропавших людях — о служанке Лине, что исчезла в прошлом месяце, о мальчике-поварёнке, чьи башмаки нашли у леса, — и её шрам запульсировал сильнее, как будто он был связан с этим шёпотом, с этой тенью, с этой угрозой. Каэдан, с его стальными глазами и охотничьей чуткостью, видел эту связь, и его слова, его миссия, его сталь были как сеть, что затягивалась вокруг неё.

Её худые руки, дрожащие, стиснули шаль, комкая грубую ткань так сильно, что костяшки побелели. Она хотела крикнуть, сказать, что он ошибается, что она не имеет к этому никакого отношения, но её голос умер в горле, задушенный его взглядом. Его лицо, резкое, с высокими скулами и твёрдой линией челюсти, оставалось неподвижным, но в его глазах мелькнула тень — не гнев, не насмешка, а что-то глубже, как будто он видел в ней не просто служанку, а ключ к тайне, которую он должен разгадать. Его бровь, та, что пересекал шрам, слегка приподнялась, и этот маленький жест был как удар, говорящий, что он знает больше, чем говорит.

Каморка, с её узкой койкой, шатким табуретом и миской с замерзшей водой, казалась теперь ещё теснее, ещё зловещей, как будто тени в углах, о которых он говорил, шевелились, откликаясь на его слова. Элара чувствовала шёпот, его холодный зов, и её шрам горел, как будто он был частью этой тьмы, частью её крови. Её взгляд метнулся к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым, и она знала, что тень, что звала её по имени, всё ещё там, ждёт её.

— Я… я не знаю… — прошептала она, её голос сорвался на хрип, и она опустила голову, её волосы упали на лицо, скрывая слёзы, что жгли глаза.

— Я ничего не делала… я не…

Но её слова были как ветер, слабые и бесполезные, и она знала, что он не поверит. Его стальные глаза, теперь горящие уверенностью, держали её, и его шаг назад, его ровный тон, его знание были как клинок, приставленный к её горлу. Он не угрожал ей прямо, но его слова, его миссия, его сталь были пропитаны скрытой опасностью, и Элара чувствовала, что она — не просто свидетель, а цель, центр его охоты.

Её грудь сжалась, и она почувствовала, как слёзы, горячие и солёные, текут по щекам, но она не смела их вытереть — любое движение, любой звук могли выдать её ещё больше. Она была в ловушке, между его миссией и тенью за окном, что всё ещё ждала её, и его прямой, серьёзный тон говорил, что он не остановится, пока не найдёт источник беспокойства — шёпот, тени, звёзды, её. Её шрам горел, как будто он был ответом, который Каэдан искал, и Элара знала, что его цель, его визит, его сталь изменят её жизнь навсегда.

Элара прижималась спиной к холодной каменной стене своей тесной каморки, её худое тело дрожало, как лист, попавший в бурю. Её серые глаза, огромные и полные ужаса, были прикованы к Каэдану, чья высокая фигура, облачённая в потёртые доспехи, заполняла пространство, делая его ещё более клаустрофобичным. Её шрам на ладони горел, пульсируя, как раскалённый уголь, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль не могла прогнать панику, что сковала её. Его слова — «Все нити ведут сюда. К тебе» — всё ещё звенели в её голове, как колокол, возвещающий о конце, и каждое из них было как удар, разбивающий её хрупкое отрицание. Её тёмно-русая коса, растрёпанная и влажная от пота, свисала на плечо, а потрёпанная шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка, выдавая её отчаяние. Её слабое бормотание — «Я ничего не делала…» — было как шёпот в бурю, и она знала, что он не поверил ни единому слову.

Каэдан стоял перед ней, его стальные глаза, холодные и пронзительные, изучали её долгим, оценивающим взглядом, как будто взвешивали её страх, её шрам, её звёзды, её шёпот. Его пепельные волосы, припорошённые снегом, слегка шевелились от сквозняка, а шрам над бровью, белёсый и резкий, выделялся на суровом лице, как метка старой битвы. Его доспехи, испещрённые царапинами, поблёскивали в слабом лунном свете, льющемся из треснувшего окна, а меч на поясе, с потёртой рукоятью, покачивался, как напоминание о его силе. Запах холода, кожи и стали, смешанный с чем-то резким, как озон перед грозой, витал вокруг него, и этот запах, его присутствие, его слова сжимали её лёгкие, мешая дышать. Он убрал её рисунок за пазуху, и этот жест, такой простой, был как печать на её судьбе.

Его взгляд, тяжёлый и непроницаемый, задержался на её бледном лице, на её дрожащих руках, на её глазах, полных слёз. Элара чувствовала, как паника, холодная и липкая, обволакивает её, как туман, и её колени дрожали, грозя подкоситься. Она хотела крикнуть, сказать, что он ошибается, что она не имеет к этому никакого отношения, но её голос умер в горле, задушенный его взглядом. Его лицо, резкое, с высокими скулами и твёрдой линией челюсти, оставалось неподвижным, но в его глазах мелькнула тень — не гнев, не жалость, а что-то холодное, решительное, как будто он принял решение, которое изменит её жизнь.

— Ты пойдёшь со мной, — сказал он, его голос был ровным, властным, как удар молота, и это был не вопрос, а приказ, не терпящий возражений.

— Собирай свои вещи. Немногочисленные, я полагаю.

Элара замерла, её дыхание сбилось, и она почувствовала, как её сердце сжалось, как будто его слова были физической силой, сдавливающей её грудь. Его приказ, такой прямой, такой безапелляционный, был как молния, осветившая её кошмары. Она вспомнила тень за окном — огромную, бесшумную, с глазами, горящими, как угли, и шёпот, холодный и липкий, звавший её по имени: «Элара…» Она вспомнила пропавших людей, их имена, их лица, и её шрам запульсировал сильнее, как будто он был частью этой тьмы, частью её крови. Каэдан, с его стальными глазами и охотничьей чуткостью, видел эту связь, и его приказ, его миссия, его сталь были как сеть, что затягивалась вокруг неё, не оставляя выхода.

Её худые руки, дрожащие, стиснули шаль, комкая грубую ткань так сильно, что костяшки побелели. Она хотела спросить, куда он её забирает, зачем, но её губы задрожали, и слова умерли в горле, задушенные его взглядом. Каморка, с её узкой койкой, шатким табуретом и миской с замерзшей водой, казалась теперь ещё теснее, ещё зловещей, как будто тени в углах, о которых он говорил, шевелились, откликаясь на его приказ. Её взгляд метнулся к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым, и она знала, что тень, что звала её по имени, всё ещё там, ждёт её.

— Я… я не могу… — прошептала она, её голос сорвался на хрип, и она опустила голову, её волосы упали на лицо, скрывая слёзы, что жгли глаза.

— Пожалуйста… я не…

Но её мольба была как шёпот в бурю, и Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, не шевельнулся. Его взгляд, холодный и властный, держал её, и его бровь, та, что пересекал шрам, слегка приподнялась, как будто её сопротивление было ожидаемым, но бесполезным. Он не угрожал ей прямо, но его слова, его приказ, его сталь были пропитаны скрытой опасностью, и Элара чувствовала, что она — не просто свидетель, а центр его охоты, ключ к его миссии.

Её грудь сжалась, и она почувствовала, как слёзы, горячие и солёные, текут по щекам, но она не смела их вытереть — любое движение, любой звук могли сделать её ещё уязвимее. Она оглядела каморку — её жалкое убежище, её мир, её клетку — и поняла, что её вещи, немногочисленные, как он сказал, не займут и минуты. Пара старых башмаков, потрёпанное платье, деревянная заколка, что держала её косу, — это всё, что у неё было. Но мысль о том, чтобы покинуть эту каморку, этот дом, этот мир, и пойти с ним, с этим охотником, с этой сталью, была как пропасть, в которую она падала.

Каэдан ждал, его стальные глаза всё ещё держали её, и его молчание, его властный тон, его приказ были как клинок, приставленный к её горлу. Элара знала, что её шрам, её звёзды, её шёпот — всё это только начало, и его цель, его визит, его сталь уведут её туда, где тени шепчут громче, а правда, которую он ищет, разрушит её жизнь навсегда.

Элара стояла, прижавшись спиной к холодной, шершавой стене своей каморки, её худые плечи дрожали, словно осенний лист на ветру. Голос Каэдана — низкий, твёрдый, как удар молота по наковальне, — всё ещё гудел в её ушах: «Ты пойдёшь со мной». Эти слова были не просьбой, не предложением — они были цепью, что сковала её волю, приковала её к месту. Она открыла рот, чтобы возразить, чтобы выкрикнуть хоть что-то — нет, я не пойду, я не могу, я не хочу! — но горло сжалось, будто кто-то невидимый стиснул его ледяной рукой. Вместо слов вырвался лишь слабый, дрожащий выдох, и её губы задрожали, выдавая страх, что она так отчаянно пыталась скрыть.

Её глаза, тёмно-карие, с золотыми искрами, которые обычно светились упрямством, теперь были широко распахнуты, полны ужаса и неверия. Она смотрела на Каэдана, стоявшего в дверном проёме, и его фигура казалась ей огромной, подавляющей, словно он заполнил собой всю крохотную комнату. Его плащ, тёмно-серый, с потёртыми краями, слегка колыхался от сквозняка, а сапоги, покрытые засохшей грязью, оставляли на деревянном полу едва заметные следы. Лицо его было высечено из камня — высокие скулы, твёрдая линия челюсти, шрам, что пересекал правую бровь, придавая ему вид человека, который видел слишком много и не забыл ничего. Но страшнее всего были его глаза — стальные, холодные, как зимний рассвет, и такие же беспощадные. Этот взгляд пригвоздил её к месту, как бабочку на булавке, и она поняла, что спорить бесполезно.

— Куда? — наконец выдавила она, и её голос, тонкий и хриплый, сорвался на последнем слоге.

— Зачем мне… зачем я тебе нужна?

Каэдан чуть наклонил голову, и тень от капюшона упала на его лицо, сделав его ещё более суровым. Он не ответил сразу, и это молчание было хуже любого крика. Оно давило на неё, заставляя чувствовать себя маленькой, незначительной, как пылинка под его сапогом. Наконец он заговорил, и его голос был ровным, но в нём звенела сталь:

— Ты знаешь зачем. Не притворяйся.

Элара вздрогнула, словно от удара. Её рука невольно дёрнулась к шраму на ладони — старому, неровному, похожему на звезду с кривыми лучами. Она всегда прятала его под рукавом, под тряпками, под своими страхами, но сейчас он пульсировал, будто ожил под его взглядом. Он знал. Он видел. Но как? И что это значило? Мысли в её голове путались, сталкивались, как птицы в клетке. Он пришёл за мной. За этим. Но почему сейчас? Что я сделала? Куда он меня уведёт?

Она отступила назад, но стена не дала ей уйти дальше. Каморка, её убежище, её крохотный мир, теперь казалась ей ловушкой. Узкая койка с продавленным матрасом, покрытая выцветшим одеялом, шаткий табурет, на котором она чинила свои башмаки, треснувшее окно, через которое врывался холодный ветер, пахнущий сыростью и гниющим деревом, — всё это было её, но теперь оно сжималось вокруг неё, душило её. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом старого дерева и пыли, а единственная свеча на подоконнике мигала, бросая длинные, зловещие тени на стены.

— Я не могу уйти, — прошептала она, и её голос дрогнул, как струна, готовая лопнуть.

— Это… это мой дом. Моя жизнь. Я не…

— Твоя жизнь теперь моя, — оборвал её Каэдан, и в его тоне не было ни капли жалости. Он шагнул вперёд, и половицы скрипнули под его весом, громко, угрожающе.

— Ты не выбираешь. Я выбираю. Собирайся.

Элара сжала кулаки, ногти впились в кожу, и боль на миг прояснила её мысли. Она хотела кричать, броситься на него, ударить, вырваться — но что-то внутри подсказывало, что это бесполезно. Он был выше её на голову, шире в плечах, и его рука, лежащая на рукояти меча, выглядела так, будто могла сломать её пополам одним движением. А ещё этот взгляд — он не просто смотрел, он видел её насквозь, видел её страх, её слабость, её тайну.

Она опустила голову, и растрёпанная коса упала ей на лицо, закрывая слёзы, что уже катились по щекам. Её шаль, грубая и заношенная, сползла с плеч, обнажая худую шею, где жилка билась так быстро, что казалось, будто сердце вот-вот вырвется наружу. Она ненавидела себя за эту слабость, за то, что не могла сопротивляться, но что она могла сделать? Она была одна, без оружия, без силы, без надежды.

— Почему я? — спросила она тихо, почти шёпотом, и в её голосе смешались отчаяние и слабый, едва уловимый протест.

— Что во мне такого? Я никто. Просто… никто.

Каэдан прищурился, и на миг в его глазах мелькнуло что-то — не жалость, не гнев, а что-то острое, как лезвие ножа. Он подошёл ближе, и она ощутила запах его плаща — земли, дождя и чего-то металлического, может, крови. Он наклонился, так что его лицо оказалось совсем близко, и она увидела мелкие морщины у его глаз, следы усталости, которые он скрывал за своей стальной маской.

— Ты не никто, — сказал он, и его голос стал тише, но от этого ещё более пугающим.

— Ты ключ. И я не уйду без тебя.

Элара задохнулась. Ключ? К чему? К его миссии? К его охоте? К той тени за окном, что шевелилась и ждала? Она не понимала, но каждое его слово было как удар, что ломал её сопротивление. Её колени подогнулись, и она медленно сползла по стене, сев на пол. Холодный, шершавый настил впился в её ладони, но она не замечала этого. Она смотрела на свои вещи — старые башмаки с протёртыми подошвами, деревянную заколку, что держала её косу, потрёпанное платье, висящее на гвозде. Это было всё, что у неё было. И теперь даже это отбирали.

Каэдан выпрямился, скрестив руки на груди. Его тень упала на неё, длинная и тёмная, как сама ночь.

— Вставай, — сказал он.

— У нас мало времени.

Она подняла голову, и в её глазах мелькнул слабый отблеск defiance — не силы, не надежды, а просто упрямства, того последнего, что ещё теплилось в ней. Она сжала кулаки и медленно поднялась, её движения были тяжёлыми, как будто она тащила на себе невидимый груз. Она знала, что идёт навстречу чему-то страшному, чему-то, что разрушит её, но выбора не было. Его сталь победила её тень.

Элара шагнула к койке, протянула дрожащую руку и взяла заколку. Её пальцы сомкнулись вокруг гладкого дерева, и на миг она замерла, словно цепляясь за этот маленький кусочек своего прошлого. Потом она повернулась к Каэдану, и её взгляд, мокрый от слёз, встретился с его стальным.

— Если я пойду, — сказала она тихо, но твёрдо, — ты скажешь мне правду. Всё.

Каэдан чуть приподнял бровь, и уголок его губ дрогнул — не улыбка, а что-то холодное, оценивающее.

— Может быть, — ответил он.

— Если ты выживешь.

И в этот момент Элара поняла, что её жизнь, её клетка, её протест — всё это только начало. А впереди ждала тьма, и Каэдан был лишь её проводником.

Элара сидела на краю своей продавленной койки, её тонкие пальцы сжимали деревянную заколку так сильно, что костяшки побелели. Сквозь приоткрытую дверь в каморку врывался холодный сквозняк, таскавший по полу клочья пыли и запах сырости. Час, что Каэдан дал ей, тикал в её голове, как невидимые часы, отмеряющие последние мгновения её жалкого, но знакомого мира. Она не знала, куда он её уведёт, зачем, что ждёт её за этой дверью, но каждый удар её сердца, каждый шорох за окном кричал ей: беги, прячься, исчезни. Только бежать было некуда.

Её взгляд упал на треснувшее окно, где за мутным стеклом колыхалась тень — то ли ветка, то ли что-то живое, поджидающее её. Элара вздрогнула и отвернулась, притянув колени к груди. Её худое тело, закутанное в потрёпанное платье и шаль, казалось ещё меньше, ещё уязвимее в этой тесной клетушке. Шрам на ладони пульсировал, как будто хотел вырваться наружу, напоминая о том, что Каэдан видел в ней что-то — что-то, чего она сама не понимала.

В коридоре послышались шаги. Не его — слишком лёгкие, слишком торопливые. Элара напряглась, её серые глаза, всё ещё влажные от слёз, метнулись к двери. В проёме показалась фигура — невысокая, сутулая, в длинном плаще с капюшоном, скрывающим лицо. Незнакомец остановился, держась за косяк, и его дыхание, хриплое и неровное, заполнило тишину.

— Элара? — голос был низким, сиплым, как будто его хозяин слишком долго молчал.

— Ты Элара, да?

Она вжалась в стену, её пальцы стиснули заколку ещё сильнее.

— Кто ты? Что тебе нужно?

Фигура шагнула внутрь, и капюшон слегка сполз, открывая худое лицо с острыми скулами, покрытое сеткой морщин. Это был мужчина, немолодой, с сальными прядями седых волос, выбившимися из-под ткани. Его глаза, мутно-зелёные, блестели лихорадочным огнём, а губы кривились в нервной улыбке. В руках он сжимал что-то завёрнутое в тряпку — узелок, маленький, но тяжёлый, судя по тому, как он его держал.

— Меня зовут Торин, — сказал он, оглядываясь, словно ожидая, что кто-то выскочит из угла.

— Я… я знаю, что он с тобой сделал. Каэдан. Этот его приказ. Я слышал.

Элара нахмурилась, её голос дрогнул:

— Откуда ты знаешь? И почему ты здесь?

Торин шагнул ближе, и запах пота и мокрой шерсти ударил ей в нос. Он присел на корточки перед ней, так что его лицо оказалось на уровне её глаз.

— Я слежу за ним. За Каэданом. Он… он не тот, кем кажется. Его сталь, его миссия — это всё ложь. Или… не совсем ложь, но больше, чем ты думаешь. — Он понизил голос до шёпота.

— Ты в опасности, девочка. Больше, чем ты можешь понять.

Её сердце заколотилось быстрее.

— В опасности? От него? Но он сказал, что я должна быть готова… через час…

Торин фыркнул, его улыбка стала горькой.

— Готова? К чему? К его охоте? К его теням? Он не рыцарь, Элара. Он — клинок, что режет всех, кто попадётся на пути. А ты… ты для него — ключ. Этот шрам… — он кивнул на её ладонь, и Элара невольно сжала кулак, пряча отметину.

— Он что-то значит. Что-то, о чём он не говорит.

Она смотрела на него, её мысли путались. Этот странный человек, вонючий и потрёпанный, говорил так, будто знал больше, чем она сама. Но в его глазах было что-то — не просто страх, а отчаяние, как у зверя, загнанного в угол.

— Что ты хочешь от меня? — спросила она наконец, её голос был едва слышен.

Торин протянул ей узелок.

— Возьми. Спрячь. Это поможет тебе, когда придёт время. — Он оглянулся на дверь.

— У меня мало времени. Его люди близко. Если они меня найдут…

— Что это? — Элара нерешительно взяла свёрток. Ткань была грубой, влажной, а внутри что-то твёрдое, угловатое, размером с ладонь.

— Не открывай пока, — резко сказал он.

— Не здесь. Когда будешь одна. И… не доверяй ему. Никому. Даже себе, если он начнёт говорить о шёпоте.

— О шёпоте? — переспросила она, но Торин уже поднялся, натягивая капюшон обратно на лицо.

— Час, говоришь? — пробормотал он, словно себе под нос.

— Тогда беги, если сможешь. Или стой и жди, пока он не заберёт тебя. Но помни: его сталь режет глубже, чем ты думаешь.

Он повернулся и выскользнул в коридор так же быстро, как появился, оставив за собой лишь слабый запах мокрой шерсти и эхо своих слов. Элара осталась сидеть, сжимая узелок в руках. Её взгляд упал на дверь, теперь казавшуюся ещё более зловещей, и на тень за окном, что, казалось, стала гуще, ближе.

Она развернула тряпку, несмотря на его предупреждение — любопытство и страх пересилили. Внутри лежал осколок металла, тусклый, с неровными краями, покрытый странными вырезанными знаками, похожими на письмена, которых она не знала. Он был холодным, почти ледяным, и от него исходило слабое тепло, как от живого существа. Элара вздрогнула и поспешно завернула его обратно, спрятав под подушку.

Шаги Каэдана снова загудели в коридоре — тяжёлые, уверенные, неумолимые. Час ещё не прошёл, но он возвращался. Элара вскочила, её сердце билось так сильно, что казалось, оно разорвёт ей грудь. Она бросила взгляд на свои пожитки — башмаки, заколку, платье — и на узелок под подушкой. Бежать? Спрятаться? Или встретить его лицом к лицу?

Дверь распахнулась, и в проёме возникла его фигура — высокая, закованная в потёртые доспехи, с мечом на поясе, что блестел даже в тусклом свете каморки. Его глаза, холодные и серые, как зимнее небо, впились в неё.

— Время вышло, — сказал он, и его голос был как удар стали о камень.

— Идём.

Элара сглотнула, её пальцы сжали заколку в кармане, а в голове крутился шёпот Торина: «Его сталь режет глубже, чем ты думаешь». Она шагнула вперёд, в тень его фигуры, и дверь за ней захлопнулась, отрезая её от каморки, от прошлого, от всего, что она знала. Час наступил, и её мир рухнул под тяжестью его приказа.

Элара стояла посреди своей тесной каморки, её босые ноги мёрзли на ледяном полу, а худые плечи дрожали под ветхой шалью. Трещина на окне, тонкая, как паутина, теперь казалась огромной — зияющей раной в стекле, через которую в комнату вливалась ночь, холодная и жадная. Ветер за окном выл, как раненый зверь, и этот звук смешивался с шёпотом теней в углах — настойчивым, почти живым, будто они знали, что её время здесь истекло. Она бросила взгляд на свои пожитки: старые башмаки с протёртыми подошвами, деревянную заколку, что едва держала её растрёпанную косу, и потрёпанное платье на ржавом гвозде. Всё это было её якорем, её ниточкой к прошлому, но теперь казалось пустым, бесполезным, как обрывки чужой жизни.

Её серые глаза, огромные и полные ужаса, метались по комнате, ища спасения, но выхода не было. Дверь, за которой скрылся Каэдан, манила и пугала одновременно. Его шаги — тяжёлые, уверенные, как стук молота по наковальне — всё ещё звучали в её голове, обещая новую тьму, ещё более глубокую, чем та, что жила в её шраме. Рисунок звёзд, её тайна, исчез за пазухой этого сурового рыцаря, и с ним ушла часть её самой — её сны, её страхи, её надежды.

Элара медленно опустилась на продавленную койку, её худые ноги подкосились, и она обхватила колени руками, словно пытаясь удержать тепло, ускользающее из её тела. Слёзы, горячие и солёные, текли по её щекам, оставляя мокрые дорожки на бледной коже. Она не вытирала их — это было последнее, что напоминало ей о том, что она ещё жива, ещё человек. Шёпот теней стал громче, он клубился в углах, как чёрный дым, и звал её, как всегда, но теперь в нём было что-то новое — предвкушение, как будто тьма за окном знала, что скоро она шагнёт за порог.

Дверь скрипнула, и в проёме возникла высокая фигура Каэдана. Его доспехи тускло блестели в свете лунного луча, пробивавшегося сквозь трещину. Лицо рыцаря, суровое и покрытое шрамами, было непроницаемым, как каменная плита, но в его тёмно-зелёных глазах мелькало что-то живое — то ли решимость, то ли тень сомнения. Длинные чёрные волосы, собранные в небрежный хвост, выбились из-под шлема, а на поясе висел меч, чья рукоять была потёрта от бесчисленных сражений. Он шагнул внутрь, и половицы жалобно застонали под его весом.

— Вставай, — голос Каэдана был низким, хриплым, как скрежет стали о камень.

— Пора.

Элара вздрогнула, её пальцы впились в грубую ткань шали. Она подняла голову, её взгляд встретился с его, и в этот момент ей показалось, что он видит её насквозь — её страх, её слабость, её шрам.

— Куда ты меня ведёшь? — прошептала она, её голос дрожал, как лист на ветру.

— Что тебе от меня нужно?

Каэдан молчал, его губы сжались в тонкую линию. Он подошёл ближе, и Элара уловила запах железа и дыма, исходящий от него, — запах битвы, запах судьбы. Он присел перед ней на одно колено, так что их лица оказались на одном уровне, и впервые она заметила, как усталость пролегла морщинами вокруг его глаз.

— Ты — ключ, — сказал он наконец, его голос стал чуть мягче, но в нём всё ещё звенела сталь.

— Все нити ведут к тебе. Я не выбирал этого, как и ты. Но мы идём, потому что должны.

— Ключ? — Элара сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и шрам на руке запульсировал, как живое существо.

— Я не хочу быть твоим ключом! Я не хочу твоей тьмы!

Каэдан резко встал, его тень упала на неё, огромная и гнетущая. Он отвернулся к окну, глядя на трещину, сквозь которую в комнату вползал холод.

— Тьма уже здесь, — сказал он тихо, почти себе самому.

— Она в твоей крови, в твоих звёздах. Ты можешь бежать, но она найдёт тебя. Со мной у тебя хотя бы есть шанс.

Элара задохнулась от его слов. Её грудь сжалась, как будто невидимые цепи стянули рёбра. Она вспомнила узелок под подушкой — подарок Торина, старого травника, что когда-то спас её от лихорадки. Она сунула руку под подушку, нащупала грубую ткань и вытащила маленький свёрток. Внутри лежал осколок — чёрный, с вырезанными знаками, похожими на звёзды с её рисунка. Она сжала его в руке, чувствуя, как он холодит кожу.

— Это твоё? — спросила она, поднимая осколок. Её голос стал твёрже, в нём зазвучал вызов.

— Или это ещё одна тайна, которую ты от меня скрываешь?

Каэдан обернулся, его глаза сузились, когда он увидел осколок. На миг его лицо дрогнуло — смесь удивления и тревоги промелькнула в чертах, но он быстро взял себя в руки.

— Где ты это взяла? — спросил он, шагнув к ней. Его рука потянулась к осколку, но Элара отдёрнула ладонь.

— Ответь сначала, — сказала она, и в её серых глазах загорелся слабый огонёк сопротивления.

— Что это? И что я для тебя — пешка или человек?

Рыцарь замер, его рука повисла в воздухе. За окном ветер взвыл громче, и трещина на стекле треснула ещё сильнее, словно само время разрывало эту каморку на части. Каэдан опустил руку и выдохнул, его дыхание вырвалось облачком пара в холодном воздухе.

— Ты не пешка, — сказал он наконец, и в его голосе впервые прозвучала тень усталости.

— Но и не свободна. Этот осколок… он часть того, что охотится за тобой. И за мной. Мы связаны, Элара, хочешь ты этого или нет.

Она смотрела на него, её сердце билось так громко, что заглушало шёпот теней. Связаны. Это слово упало на неё, как камень, но в нём было что-то ещё — не только угроза, но и намёк на ответы, которых она так долго искала. Она встала, её худые ноги дрожали, но она заставила себя выпрямиться. Осколок в её руке стал теплее, как будто откликнулся на её решимость.

— Тогда скажи мне правду, — сказала она, её голос окреп, хоть и дрожал.

— Куда мы идём? И что ждёт меня в этой твоей тьме?

Каэдан посмотрел на неё долгим взглядом, и в его глазах мелькнуло что-то человеческое — боль, сожаление, может быть, даже страх. Он шагнул к двери и распахнул её, впуская в каморку ледяной ветер.

— Идём, — сказал он просто.

— Ты узнаешь по пути.

Элара сжала осколок сильнее и сделала шаг вперёд. Тьма за дверью была густой, как смола, но она пошла за ним — не потому, что хотела, а потому, что знала: её каморка, её мир, её прошлое остались позади. Впереди была только новая тьма, и в ней — её судьба, её проклятье, её шанс. Шёпот теней стих, но она чувствовала их взгляды на своей спине, пока дверь за ней не захлопнулась с глухим стуком, оставив каморку пустой, холодной и мёртвой.

Элара стояла посреди своей тесной каморки, её босые ноги мёрзли на ледяном полу, а худое тело дрожало под ветхой шалью, словно лист, зацепившийся за ветку перед бурей. Дверь, которую Каэдан оставил приоткрытой, зияла, как рана, впуская холодный сквозняк, что теребил её растрёпанную тёмно-русую косу и нёс запах сырости и гниющей древесины. Его приказ — «Ты пойдёшь со мной» — всё ещё висел в воздухе, тяжёлый, как приговор, и каждое слово было как гвоздь, вбитый в её сердце. Она не двигалась, не дышала, её серые глаза, огромные и полные ужаса, смотрели в пустоту, где только что стояла его фигура — высокая, закованная в потёртые доспехи, с мечом на поясе и стальными глазами, что видели её насквозь.

Её шрам на ладони горел, пульсируя, как живое существо, и она сжала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль не могла пробить оцепенение, что сковало её. Её разум был парализован, мысли путались, как нити в старом гобелене, и каждая из них вела к одному — к страху. Куда он её уведёт? Зачем? Что он знает о её шраме, о её звёздах, о шёпоте, что преследовал её? Она вспомнила его последние слова перед уходом — «Поторопись» — и его голос, холодный и властный, как удар стали о камень, всё ещё звучал в её ушах, отзываясь дрожью в костях.

Каморка, её жалкое убежище, казалась теперь клеткой, где каждый предмет был напоминанием о её бессилии. Узкая койка с продавленным матрасом, покрытая выцветшим одеялом, шаткий табурет, на котором она чинила свои башмаки, треснувшее окно, через которое вползала ночь, — всё это было её миром, но теперь оно сжималось вокруг неё, душило её. Свеча на подоконнике давно погасла, оставив лишь тонкую струйку дыма, что вилась в воздухе, как призрак её надежд. Тишина была гнетущей, нарушаемой лишь свистом ветра за окном и далёким скрипом половиц где-то в поместье, но даже эти звуки казались зловещими, как будто тени, о которых говорил Каэдан, уже крались к ней.

Её худые руки, дрожащие, как осиновые листья, всё ещё сжимали шаль, комкая грубую ткань так сильно, что костяшки побелели. Она хотела закричать, броситься к двери, запереть её, спрятаться под койкой, как ребёнок, но её ноги были словно вросли в пол. Его стальные глаза, его шрам над бровью, его меч, поблёскивающий в лунном свете, — всё это стояло перед ней, как стена, которую она не могла преодолеть. Он ушёл, но его присутствие всё ещё заполняло комнату, его приказ всё ещё сжимал её горло, как невидимая рука.

Элара опустила взгляд на свои руки, на шрам, что пересекал её ладонь, как звезда с неровными лучами. Он пульсировал, горячий и живой, как будто откликался на его слова, на его миссию, на тьму, что ждала её за дверью. Она вспомнила Торина, его лихорадочные глаза, его узелок, спрятанный под подушкой, и его предупреждение: «Его сталь режет глубже, чем ты думаешь». Она хотела достать осколок, посмотреть на него, найти в нём ответы, но её руки не слушались, её тело было чужим, а разум — пустым, как эта комната.

Где-то в глубине поместья раздался звук — не крик, не шорох, а что-то тяжёлое, как будто рухнул старый шкаф. Элара вздрогнула, её сердце пропустило удар, но она не шевельнулась. Она всё ещё стояла, застывшая, как статуя, её дыхание было рваным, а слёзы, что жгли глаза, не падали — они замерли, как она сама, в этом оцепенении, в этом страхе перед неизвестностью. Каэдан ушёл, но его приказ остался, как цепь, что тянула её к новой тьме, и Элара знала, что этот час, этот момент — последние мгновения её старой жизни, перед тем как она шагнёт в пропасть.

Элара стояла посреди своей тесной каморки, её худое тело всё ещё дрожало под ветхой шалью, а серые глаза, огромные и полные ужаса, были прикованы к приоткрытой двери, через которую только что ушёл Каэдан. Его приказ — «Ты пойдёшь со мной» — всё ещё звенел в её ушах, тяжёлый, как цепи, что сковали её волю. Её шрам на ладони пульсировал, горячий и живой, как будто откликался на его слова, на тьму, что ждала её за порогом. Тишина, гнетущая и холодная, обволакивала её, нарушаемая лишь свистом ветра за треснувшим окном и редким скрипом половиц где-то в глубине поместья. Она всё ещё не двигалась, застывшая в оцепенении, её худые руки сжимали шаль так сильно, что костяшки побелели, а дыхание было рваным, как будто она боялась вдохнуть слишком глубоко и привлечь к себе внимание.

И вдруг тишину разорвал крик — пронзительный, душераздирающий, полный не просто страха, а агонии, как будто кто-то умирал в невыносимой боли. Он донёсся не со двора, не издалека, а с нижних этажей поместья, где находились кухни и комнаты прислуги. Элара вздрогнула, её сердце сжалось, и она инстинктивно отступила назад, её босые ноги споткнулись о холодный пол. Крик был таким резким, таким живым, что казалось, он пробил стены, ворвался в её каморку и вцепился в её разум когтями. Это был не просто звук — это был вопль, полный ужаса, от которого кровь стыла в жилах.

Её серые глаза метнулись к двери, всё ещё приоткрытой, зияющей, как пасть, что вела в неизвестность. Она узнала этот голос — или ей показалось, что узнала? Марта, старая кухарка с добрыми глазами, что всегда оставляла для неё кусок хлеба? Или Грета, молодая горничная, чей смех звенел в коридорах? Элара сжала кулак, её ногти впились в ладонь, прямо в шрам, и боль, острая и жгучая, на миг прояснила её мысли. Это не сон. Это не кошмар. Это реальность, и она была здесь, в её доме, в её мире.

Крик оборвался так же внезапно, как начался, оставив после себя звенящую тишину, ещё более зловещую, чем прежде. Элара замерла, её дыхание сбилось, и она почувствовала, как холод, не от окна, а откуда-то изнутри, расползается по её груди. Её шрам запульсировал сильнее, как будто он знал, что этот крик — только начало, предвестник чего-то страшного, что уже проникло в поместье. Она вспомнила слова Каэдана — «Я ищу источник беспокойства. Того, что шепчет в тенях. Того, что забирает людей» — и её колени задрожали, грозя подкоситься.

Она сделала шаг к двери, её босая нога коснулась ледяного пола, и этот холод, как удар, вернул её к реальности. Она хотела закрыть дверь, запереть её, спрятаться, но её руки, дрожащие, как осиновые листья, не слушались. Её взгляд метнулся к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым, и шёпот, тот самый шёпот, что преследовал её, стал громче, настойчивее, как будто тени в углах каморки откликались на этот крик. «Элара…» — звал он, холодный и липкий, и она почувствовала, как её горло сжимается, как паника, острая и жгучая, вгрызается в её разум.

Где-то в глубине поместья раздался ещё один звук — не крик, а тяжёлый грохот, как будто что-то огромное рухнуло на пол. Элара вздрогнула, её худое тело напряглось, и она прижалась к стене, её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка. Она хотела позвать на помощь, крикнуть, но кто её услышит? Каэдан ушёл, а остальные… Она вспомнила лица прислуги, их усталые улыбки, их голоса, и её грудь сжалась от ужаса. Что там, внизу? Что пришло за ними? И почему этот крик, этот ужас казался таким близким, таким реальным?

Её взгляд упал на узелок под подушкой — подарок Торина, его странный осколок, покрытый знаками, похожими на звёзды. Она хотела достать его, почувствовать его холод в руке, найти в нём хоть какой-то ответ, но её руки всё ещё дрожали, а шёпот в углах становился громче, как будто тьма знала, что она одна, что она беззащитна. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она прошептала, едва слышно, её голос сорвался на хрип:

— Что… что это было?..

Но ответа не было — только тишина, тяжёлая и зловещая, и шёпот, что звал её по имени. Элара знала, что этот крик, этот ужас — только начало, и что-то страшное, что-то нечеловеческое уже здесь, в поместье, и оно ближе, чем она могла себе представить.

Элара прижималась спиной к холодной каменной стене своей тесной каморки, её худое тело дрожало, как тростник под порывом ледяного ветра. Первый крик, пронзительный и полный агонии, всё ещё звенел в её ушах, как расколотый колокол, и её шрам на ладони горел, пульсируя, как будто он знал, что этот вопль — лишь предвестник ужаса. Её серые глаза, огромные и полные паники, были прикованы к приоткрытой двери, через которую в комнату вползал сквозняк, холодный и липкий, как дыхание ночи. Она сжимала шаль так сильно, что костяшки побелели, а её босые ноги, мёрзлые на ледяном полу, казались чужими, неподвижными, как будто её тело отказывалось подчиняться. Тишина, что последовала за криком, была зловещей, как затишье перед бурей, и Элара чувствовала, как её сердце колотится, словно пытаясь вырваться из груди.

И вдруг тишину разорвал новый крик — не один, а сразу несколько, сплетённых в хаотичный хор паники и ужаса. Голоса, высокие и низкие, мужские и женские, доносились с нижних этажей поместья, и в них было столько отчаяния, что Элара невольно зажала уши, но это не помогло. Она узнала их — или ей показалось, что узнала. Голос Марты, старой кухарки, чей хриплый баритон всегда звучал твёрдо, теперь ломался на визг, полный боли. И Грета, юная горничная с звонким смехом, — её крик был тонким, рваным, как будто её душили. Элара сжала кулак, её ногти впились в ладонь, прямо в шрам, и боль, острая и жгучая, на миг прояснила её мысли. Это не сон. Это не кошмар. Это было здесь, сейчас, в поместье, её доме, её мире.

За криками последовал грохот — тяжёлый, оглушительный, как будто кто-то опрокинул массивный дубовый стол в столовой. Звук переворачиваемой мебели, треск ломающегося дерева, звон разбитой посуды — всё это смешалось в какофонию, что поднималась снизу, как волна, готовая поглотить всё на своём пути. Элара услышала топот ног, отчаянные шаги, как будто кто-то бежал, спасаясь, и затем — новый звук, от которого её кровь застыла в жилах. Рычание. Низкое, гортанное, нечеловеческое, оно не было похоже ни на собачий лай, ни на вой волка — это был звук, будто сама тьма ожила и оскалила зубы. Оно разнеслось по коридорам, отражаясь от стен, и Элара почувствовала, как её колени дрожат, грозя подкоситься.

Она отступила ещё глубже к стене, её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка, выдавая её панику. Её взгляд метнулся к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым, и шёпот, тот самый шёпот, что звал её по имени, стал громче, настойчивее, как будто он откликался на этот хаос. «Элара…» — шептал он, холодный и липкий, и она почувствовала, как её горло сжимается, как паника, острая и жгучая, вгрызается в её разум.

Она вспомнила слова Каэдана — «Того, что шепчет в тенях. Того, что забирает людей» — и её грудь сжалась, как будто невидимые цепи стянули рёбра.

Где-то внизу раздался ещё один крик, но он оборвался на высокой ноте, как будто его заглушили. Затем — новый грохот, звук борьбы, глухие удары, как будто кто-то отбивался, и снова это рычание, низкое и угрожающее, от которого волосы на затылке Элары встали дыбом. Она представила Марту, её добрые глаза, её натруженные руки, что месили тесто, и Грету, её лёгкую походку, её улыбку, и ужас, что они могли быть там, внизу, в этом хаосе, был как нож, вонзившийся в её сердце. Что это было? Кто это был? И почему это происходило сейчас, когда Каэдан ушёл, оставив её одну?

Её взгляд упал на узелок под подушкой — осколок Торина, покрытый странными знаками, похожими на звёзды. Она хотела достать его, сжать в руке, найти в нём хоть какой-то ответ, но её руки всё ещё дрожали, а шёпот в углах становился громче, как будто тени знали, что она беззащитна. Она прижала ладони к ушам, пытаясь заглушить звуки, но крики, грохот, рычание проникали сквозь её пальцы, как яд. Её шрам горел, как будто он был частью этого ужаса, частью этой тьмы, что ворвалась в поместье.

— Нет… нет… — прошептала она, её голос сорвался на хрип, и она опустила голову, её волосы упали на лицо, скрывая слёзы, что жгли глаза.

— Это не может быть… не сейчас…

Но звуки не стихали. Они становились громче, ближе, как будто хаос поднимался по лестницам, заполнял коридоры, и Элара знала, что это не просто нападение — это было вторжение, нечто нечеловеческое, нечто, что пришло за ними всеми. И она, с её шрамом, с её звёздами, с её шёпотом, была в центре этого кошмара, одна, в своей каморке, с приоткрытой дверью, что вела в ад.

Элара прижималась спиной к холодной каменной стене своей тесной каморки, её худое тело дрожало, как лист, попавший в бурю. Крики, доносящиеся с нижних этажей поместья — пронзительные, полные агонии, смешанные с грохотом ломающейся мебели и нечеловеческим рычанием, — всё ещё звенели в её ушах, как кошмар, от которого невозможно проснуться. Её серые глаза, огромные и полные ужаса, были прикованы к приоткрытой двери, через которую в комнату вползал ледяной сквозняк, несущий запах сырости и чего-то ещё — металлического, как кровь. Её шрам на ладони горел, пульсируя, как живое существо, и она сжимала кулак так сильно, что ногти впились в кожу, но даже боль не могла заглушить панику, что сжигала её изнутри. Шёпот теней, звавший её по имени, стал громче, настойчивее, как будто он знал, что хаос, разрывающий поместье, был лишь началом.

Новый крик — высокий, рваный, полный отчаяния — донёсся снизу, и Элара вздрогнула, её колени подогнулись, как будто кто-то ударил её под дых. Это был голос Греты, она была уверена — тот самый звонкий голос, что ещё вчера напевал старую песню, пока Грета чистила серебряные ложки. Крик оборвался так резко, что Элара почувствовала, как её сердце пропустило удар. Тишина, что последовала, была ещё страшнее, чем звуки, и в этой тишине она услышала его — низкое, гортанное рычание, от которого волосы на затылке встали дыбом. Оно было близко, слишком близко, как будто что-то нечеловеческое уже поднималось по лестницам, кралось по коридорам, и её каморка, её убежище, больше не была безопасной.

Инстинкт, первобытный и яростный, взорвался в её груди, как искра в сухой траве. Запереться. Спрятаться. Выжить. Элара рванулась к двери, её босые ноги поскользнулись на ледяном полу, и она едва не упала, цепляясь за край шаткого табурета. Её худые руки, дрожащие, как осиновые листья, потянулись к ржавому засову, но пальцы, холодные и непослушные, скользили по металлу, не попадая в скобу. Она задыхалась, её дыхание было рваным, как будто воздух стал густым, как смола, и каждый вдох давался с трудом. Её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка, выдавая её панику.

— Давай… давай же… — прошептала она, её голос сорвался на хрип, и она ударила ладонью по засову, пытаясь заставить его подчиниться. Ржавый металл скрипнул, но не сдвинулся, как будто он тоже знал, что её усилия бесполезны. Её шрам запульсировал сильнее, как будто он был связан с этим хаосом, с этим рычанием, с этой тьмой, что подбиралась всё ближе.

Грохот раздался снова, теперь ближе — где-то в коридоре, ведущем к её каморке. Звук ломающегося дерева, топот ног, ещё один крик, оборвавшийся на полуслове, и затем — шаги, тяжёлые, нечеловеческие, как будто кто-то или что-то двигалось с ужасающей уверенностью. Элара замерла, её руки всё ещё сжимали засов, но её взгляд метнулся к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым. Шёпот, холодный и липкий, звал её: «Элара…», и она почувствовала, как её горло сжимается, как паника, острая и жгучая, вгрызается в её разум.

Она снова ударила по засову, её дрожащие пальцы наконец попали в скобу, и с глухим лязгом металл встал на место. Элара отступила назад, её грудь вздымалась, а слёзы, горячие и солёные, текли по щекам, но она не замечала их. Она заперлась. Она спряталась. Но даже этот маленький триумф был пустым, потому что рычание, крики, грохот не стихали — они были там, за дверью, и она знала, что тонкая деревянная преграда не спасёт её от того, что пришло в поместье.

Её взгляд упал на узелок под подушкой — осколок Торина, его странный подарок, покрытый знаками, похожими на звёзды. Она хотела достать его, сжать в руке, как талисман, но её ноги не слушались, а руки всё ещё дрожали, как будто адреналин, что гнал её к двери, теперь отнимал последние силы. Она прижалась к стене, её худое тело сжалось, как будто она могла стать меньше, невидимой, и прошептала, едва слышно:

— Пожалуйста… не найдите меня…

Но шёпот теней, звавший её по имени, был громче её мольбы, и Элара знала, что её попытка запереться, её инстинкт выжить были лишь отсрочкой перед тем, как тьма, что ворвалась в поместье, найдёт её.

Элара стояла, прижавшись спиной к холодной каменной стене своей тесной каморки, её худое тело дрожало, как тростник под порывом ледяного ветра. Её серые глаза, огромные и полные ужаса, были прикованы к двери, которую она только что заперла ржавым засовом. Её дрожащие пальцы всё ещё чувствовали холод металла, а сердце колотилось так громко, что заглушало даже шёпот теней, звавший её по имени. Крики, грохот ломающейся мебели и нечеловеческое рычание, доносившиеся с нижних этажей поместья, всё ещё звучали в её ушах, но теперь они были ближе, слишком близко, как будто хаос, разрывающий её дом, добрался до её убежища. Её шрам на ладони горел, пульсируя, как раскалённый уголь, и она сжимала кулак, впиваясь ногтями в кожу, но даже боль не могла прогнать панику, что сжигала её изнутри.

Она только что заперла дверь, её инстинкт самосохранения одержал маленькую победу, но эта победа была хрупкой, как тонкий лёд под ногами. Тишина, что наступила после её отчаянной борьбы с засовом, была зловещей, как затишье перед бурей, и Элара чувствовала, как её грудь сжимается, как будто воздух в каморке стал тяжёлым, пропитанным страхом. Её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка, выдавая её ужас. Она хотела отойти от стены, спрятаться под койкой, как ребёнок, но её ноги были словно вросли в пол, а взгляд не мог оторваться от двери — старой, потрескавшейся, с облупившейся краской, которая теперь казалась единственной преградой между ней и тем, что рычало в коридорах.

И вдруг тишину разорвал звук — тяжёлый, скрежещущий, как будто огромные когти царапали старое дерево. Он шёл прямо из-за двери, медленный, методичный, с пугающей уверенностью, как будто кто-то или что-то знало, что она здесь, знало, что она прячется. Элара замерла, её дыхание сбилось, и она почувствовала, как холод, не от окна, а откуда-то из глубины её существа, расползается по её телу. Скрежет был нечеловеческим, слишком резким, слишком глубоким, как будто когти, что оставляли эти звуки, были больше, чем у любого зверя, которого она могла себе представить. Она вспомнила рычание, что слышала раньше, низкое и гортанное, и её колени задрожали, грозя подкоситься.

Скрежет прекратился, и на мгновение Элара подумала, что это конец, что оно ушло, но затем раздался глухой удар — тяжёлый, мощный, от которого дверь содрогнулась в раме, а ржавый засов жалобно скрипнул. Элара вскрикнула, её голос был тонким, едва слышным, и она тут же зажала рот ладонью, как будто боялась, что её услышат. Дверь затряслась снова, второй удар был ещё сильнее, и тонкие щепки посыпались с её края, как снег, падающий с крыши. Каморка, её жалкое убежище, теперь казалась клеткой, где она была добычей, а дверь — последней, хрупкой преградой перед тем, что хотело её достать.

Её взгляд метнулся к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым, и шёпот, холодный и липкий, стал громче, настойчивее: «Элара…» Она чувствовала, как её шрам пульсирует в такт этим ударам, как будто он был связан с тем, что стояло за дверью, с этой тьмой, с этим ужасом. Её худые руки, дрожащие, потянулись к шали, как будто грубая ткань могла защитить её, но пальцы не слушались, скользили, и она почувствовала, как слёзы, горячие и солёные, текут по щекам, оставляя мокрые дорожки на бледной коже.

— Уходи… пожалуйста… — прошептала она, её голос сорвался на хрип, но она знала, что её мольба бесполезна. Скрежет возобновился, теперь быстрее, яростнее, как будто существо за дверью потеряло терпение, и каждый звук был как удар по её нервам. Дверь снова содрогнулась, третий удар был таким мощным, что засов выгнулся, а трещина в дереве стала шире, обнажая тёмный коридор за ней.

Элара отступила назад, её босая нога зацепилась за край койки, и она едва не упала, цепляясь за шаткий табурет. Её грудь вздымалась, дыхание было рваным, как будто она бежала от этого ужаса, хотя бежать было некуда. Она вспомнила слова Каэдана — «Того, что шепчет в тенях. Того, что забирает людей» — и её разум заполнила картина: Марта, Грета, их крики, их лица, и теперь это нечто, с когтями и рычанием, было здесь, у её двери, за ней.

Её взгляд упал на узелок под подушкой — осколок Торина, его странный подарок, покрытый знаками, похожими на звёзды. Она хотела достать его, сжать в руке, как талисман, но её тело не слушалось, а шёпот теней, звавший её, был теперь почти оглушительным, как будто он сливался с рычанием за дверью. Элара прижалась к стене, её худое тело сжалось, как будто она могла исчезнуть, стать невидимой, но новый удар в дверь, ещё более яростный, сказал ей, что тьма, что пришла за ней, не остановится, пока не доберётся до неё.

Элара отшатнулась от двери, её босые ноги споткнулись о ледяной пол, и она едва удержалась, вцепившись в край шаткого табурета. Её худое тело дрожало, как лист на ветру, а серые глаза, огромные и полные ужаса, были прикованы к старой деревянной двери, что содрогалась под яростными ударами. Скрежет когтей, тяжёлый и нечеловеческий, всё ещё звучал в её ушах, как кошмар, вгрызающийся в разум, а каждый глухой удар, сотрясавший засов, был как молот, бьющий по её нервам. Её шрам на ладони горел, пульсируя в такт этим звукам, как будто он был частью этого ужаса, частью тьмы, что рвалась к ней из коридора. Её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка, выдавая её панику, а дыхание, рваное и хриплое, вырывалось облачками пара в холодном воздухе каморки.

И вдруг она заметила это — тонкую, серебристую паутину инея, что начала расползаться по двери, как живое существо. Она появилась внезапно, вокруг замочной скважины и щелей, где дерево было тоньше, и распространялась с пугающей скоростью, покрывая потрескавшуюся краску узорами, похожими на звёзды или разбитое стекло. Элара замерла, её глаза расширились, и она почувствовала, как холод, неестественный и жгучий, вползает в комнату, как будто сама зима дышала за дверью. Воздух у двери стал видимым, заклубился ледяным паром, и этот пар, густой и призрачный, медленно оседал на пол, как туман, что крадётся перед бурей.

Её грудь сжалась, дыхание сбилось, и она отступила ещё дальше, пока её спина не упёрлась в холодную каменную стену. Каморка, её жалкое убежище, теперь казалась могилой, где каждый звук, каждый шорох был предвестником конца. Скрежет когтей прекратился, но тишина, что последовала, была ещё страшнее, потому что в ней чувствовалась угроза — нечеловеческая, древняя, как сама ночь. Элара видела, как иней растёт, покрывает дверь всё гуще, и её шрам запульсировал сильнее, как будто он знал, что за этой дверью было нечто большее, чем зверь, нечто, пропитанное магией, холодом, тьмой.

Она вспомнила слова Каэдана — «Того, что шепчет в тенях. Того, что забирает людей» — и её разум заполнила картина: крики Марты, рваный вопль Греты, грохот ломающейся мебели, и теперь это нечто, с когтями и ледяным дыханием, было здесь, у её двери. Её взгляд метнулся к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым, и шёпот, холодный и липкий, стал громче, настойчивее: «Элара…» Она чувствовала, как её горло сжимается, как паника, острая и жгучая, вгрызается в её кости, и её худые руки, дрожащие, потянулись к шали, как будто грубая ткань могла защитить её от этого холода, от этой тьмы.

— Нет… нет… — прошептала она, её голос сорвался на хрип, и она прижала ладони к лицу, как будто могла спрятаться от того, что видела. Но иней продолжал расти, теперь он покрывал не только дверь, но и стены рядом, тонкие узоры вились, как вены, и воздух в каморке стал таким холодным, что её дыхание замерзало на губах, оставляя крошечные кристаллы льда. Она чувствовала, как её кожа покрывается мурашками, как её пальцы, всё ещё сжимающие шаль, становятся онемевшими, как будто этот холод был не просто температурой, а чем-то живым, чем-то, что хотело забрать её тепло, её жизнь.

Её взгляд упал на узелок под подушкой — осколок Торина, его странный подарок, покрытый знаками, похожими на звёзды. Она хотела броситься к нему, сжать его в руке, как талисман, но её ноги не слушались, а шёпот теней, звавший её, был теперь почти оглушительным, как будто он сливался с ледяным дыханием за дверью. Элара прижалась к стене, её худое тело сжалось, как будто она могла стать меньше, невидимой, но новый звук — низкое, гортанное рычание, как треск ломающегося льда, — раздался прямо за дверью, и она знала, что тьма, что дышала этим холодом, была ближе, чем когда-либо.

— Пожалуйста… — прошептала она, её голос был едва слышен, и слёзы, горячие и солёные, текли по её щекам, замерзая на коже. Но её мольба была как шёпот в бурю, и Элара знала, что этот холод, этот иней, это рычание были лишь началом, и что-то нечеловеческое, пропитанное магией льда, уже здесь, у её двери, и оно не уйдёт, пока не доберётся до неё.

Элара скорчилась на коленях у продавленной койки, её худое тело дрожало, как тростник под порывом ледяного ветра. Щепки от разломанной двери, острые и зазубренные, усыпали пол, как осколки её надежд, а холод, неестественный и жгучий, хлынул в каморку, замораживая её дыхание в облачка пара. Её серые глаза, огромные и полные ужаса, были прикованы к зияющему дверному проёму, где тьма коридора шевелилась, как живая. Её шрам на ладони горел, пульсируя, как раскалённый уголь, и она сжимала кулак так сильно, что ногти впились в кожу, оставляя кровавые следы. Шёпот теней, звавший её по имени — «Элара…» — был теперь оглушительным, сливающимся с низким, гортанным рычанием, что доносилось из тьмы. Её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка, выдавая её панику, а слёзы, замерзающие на щеках, сверкали, как крошечные алмазы в тусклом лунном свете.

И затем оно появилось. В проёме, медленно, с пугающей грацией, возникло существо — огромный волк, но не из плоти и крови, а словно высеченный из самого мороза. Его шерсть была соткана из острых кристаллов льда, что сверкали, как битое стекло, переливаясь в лунном свете, пробивавшемся через треснувшее окно. Между этими кристаллами проглядывал тёмный, почти чёрный мех, густой и спутанный, как будто он впитал в себя ночь. Глаза волка горели холодным, синим пламенем, не мигающим, неживым, как звёзды в безлунном небе, и их взгляд, острый и пронизывающий, пригвоздил Элару к месту, как копьё. Из его пасти, полной клыков, длинных и прозрачных, как сосульки, валил морозный пар, клубившийся в воздухе, как дыхание зимы, а рычание, низкое и глубокое, было похоже на треск ломающегося ледника — звук, что резал её нервы, как нож.

Элара задохнулась, её дыхание застряло в горле, и она вжалась в койку, её худые руки цеплялись за выцветшее одеяло, как за последнюю нить, связывающую её с реальностью.

Это был не зверь — это было нечто иное, пропитанное магией, холодом, тьмой, нечто, что пришло из кошмаров, о которых шептались у очага. Его когти, длинные и изогнутые, как серпы, царапали пол, оставляя глубокие борозды, и каждый шаг, медленный и уверенный, отзывался в её груди, как удар молота. Каморка, её жалкое убежище, теперь была ареной, где она была добычей, а этот ледяной волк — охотником, чья хищная угроза заполняла каждый угол.

Её шрам запульсировал сильнее, как будто он был связан с этим существом, с его холодом, с его глазами, что не отрывались от неё. Она вспомнила слова Каэдана — «Того, что шепчет в тенях. Того, что забирает людей» — и её разум заполнила картина: крики Марты, рваный вопль Греты, грохот ломающейся мебели, и теперь это нечто, с кристаллической шерстью и ледяным дыханием, стояло перед ней. Её взгляд метнулся к треснувшему окну, где тьма за стеклом казалась живой, шевелящейся, как дым, и шёпот, холодный и липкий, стал громче, как будто он праздновал появление этого монстра.

— Нет… — прошептала она, её голос был едва слышен, и она прижалась к стене, её худое тело сжалось, как будто она могла исчезнуть. Но волк шагнул вперёд, его когти скрипнули по полу, и морозный пар из его пасти коснулся её кожи, холодный, как прикосновение смерти. Его синие глаза, горящие неестественным огнём, смотрели прямо в её душу, и Элара почувствовала, как её сердце сжимается, как паника, острая и жгучая, вгрызается в её кости.

Её взгляд упал на узелок под подушкой — осколок Торина, его странный подарок, покрытый знаками, похожими на звёзды. Она хотела броситься к нему, сжать его в руке, как талисман, но её тело не слушалось, а её разум был парализован ужасом. Волк наклонил голову, его кристаллическая шерсть звякнула, как стекло, и он издал новое рычание, глубокое и угрожающее, от которого воздух в каморке стал ещё холоднее. Элара знала, что это был не просто зверь — это был монстр Морвенны, порождение тьмы, что пришла за ней, и её каморка, её мир, её жизнь были теперь на краю пропасти, где синие глаза этого волка были единственным светом.

Элара прижималась к продавленной койке, её худое тело дрожало, как лист, попавший в бурю. Ледяной волк, чья кристаллическая шерсть сверкала, как битое стекло, а синие глаза горели холодным, неживым пламенем, стоял в дверном проёме, заполняя собой всё пространство её тесной каморки. Его морозное дыхание клубилось в воздухе, оседая инеем на полу, а низкое, гортанное рычание, похожее на треск ломающегося ледника, резало её нервы, как нож. Её шрам на ладони горел, пульсируя, как раскалённый уголь, и она сжимала кулак так сильно, что ногти впились в кожу, оставляя кровавые следы. Её серые глаза, огромные и полные ужаса, были прикованы к монстру, чей взгляд, острый и пронизывающий, не оставлял ей ни единого шанса на спасение. Каморка, её жалкое убежище, стала клеткой, где она была добычей, а этот волк — хищником, чья тень поглощала последние лучи надежды.

Волк шагнул вперёд, его движение было плавным, хищным, как будто он не спешил, наслаждаясь её страхом. Его когти, длинные и изогнутые, как серпы, скрипели по деревянному полу, оставляя глубокие борозды, и каждый звук был как удар по её сердцу.

Элара отступила, её босые ноги скользнули по ледяному полу, и она споткнулась, едва удержавшись за край койки. Её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка, выдавая её панику. Она хотела крикнуть, позвать на помощь, но её горло сжалось, как будто морозное дыхание волка заморозило её голос. Шёпот теней, звавший её по имени — «Элара…» — был теперь оглушительным, сливающимся с рычанием монстра, и она чувствовала, как её разум тонет в этом звуке, как паника, острая и жгучая, вгрызается в её кости.

Она отступала, шаг за шагом, пока её спина не упёрлась в холодную стену у треснувшего окна. Стекло за её спиной было ледяным, и она почувствовала, как холод проникает сквозь её тонкое платье, как будто сама ночь пыталась забрать её тепло. Волк двигался медленно, его синие глаза, горящие неестественным огнём, не отрывались от неё, и в их глубине Элара видела не голод, не ярость, а что-то ещё — холодную, расчётливую уверенность, как будто он знал, что она не сбежит. Его кристаллическая шерсть звякнула, как стекло, когда он наклонил голову, и морозный пар из его пасти коснулся её кожи, холодный, как прикосновение смерти.

Элара задохнулась, её дыхание было рваным, как будто воздух стал ядом. Её худые руки, дрожащие, вцепились в стену за спиной, и она почувствовала, как её пальцы скользят по шершавому камню, ища опоры, но опоры не было. Каморка была слишком маленькой, слишком тесной, и каждый шаг волка сокращал расстояние между ними, превращая её убежище в ловушку. Щепки от разломанной двери хрустели под его когтями, и этот звук, смешанный с его рычанием, был как метроном, отсчитывающий последние мгновения её жизни.

Её взгляд метнулся к узелку под подушкой — осколку Торина, его странному подарку, покрытому знаками, похожими на звёзды. Она хотела броситься к нему, сжать его в руке, как талисман, но волк был слишком близко, его синие глаза следили за каждым её движением, и она знала, что любое резкое движение станет концом. Её шрам запульсировал сильнее, как будто он был связан с этим монстром, с его холодом, с его магией, и она вспомнила слова Каэдана — «Того, что шепчет в тенях. Того, что забирает людей» — и её грудь сжалась, как будто невидимые цепи стянули рёбра.

— Уходи… — прошептала она, её голос был едва слышен, и слёзы, горячие и солёные, текли по её щекам, замерзая на бледной коже. Но волк не ушёл. Он остановился, его массивное тело, сотканное из льда и тьмы, замерло в центре каморки, и он наклонил голову, как будто прислушиваясь к её мольбе. Его рычание стало тише, но от этого ещё более пугающим, как затишье перед прыжком, и Элара почувствовала, как её колени дрожат, грозя подкоситься.

Она была загнана в угол, безысходность давила на неё, как каменная плита, и клаустрофобия, смешанная со страхом смерти, сжимала её лёгкие. Тьма за окном, шёпот теней, синие глаза волка — всё это было частью одного кошмара, и Элара знала, что этот монстр, этот ледяной хищник, не просто охотился. Он ждал, как будто знал, что она — не просто добыча, а нечто большее, и его взгляд, холодный и пронизывающий, был как клинок, приставленный к её горлу.

Элара прижималась спиной к холодной каменной стене у треснувшего окна, её худое тело дрожало, как лист, попавший в бурю. Ледяной волк, чья кристаллическая шерсть сверкала, как битое стекло, а синие глаза горели холодным, неживым пламенем, стоял в центре её тесной каморки, его массивное тело заполняло пространство, как тень смерти.

Его когти, длинные и изогнутые, оставляли глубокие борозды на деревянном полу, а морозное дыхание клубилось в воздухе, оседая инеем на стенах. Её шрам на ладони горел, пульсируя, как раскалённый уголь, и она сжимала кулак так сильно, что кровь сочилась из-под ногтей, смешиваясь с её страхом. Её серые глаза, огромные и полные ужаса, были прикованы к монстру, чей взгляд, острый и пронизывающий, не оставлял ей ни единого шанса на спасение. Каморка, её жалкое убежище, была теперь клеткой, где она была добычей, а этот волк — хищником, чья нечеловеческая мощь сжимала её сердце, как тиски.

Волк припал к полу, его движения были плавными, хищными, как будто он готовился к прыжку. Его кристаллическая шерсть звякнула, как стекло, и Элара увидела его оскал — клыки, длинные и прозрачные, как сосульки, покрытые тонким слоем инея, что сверкал в тусклом лунном свете, пробивавшемся через окно. Его пасть приоткрылась, и морозный пар, густой и призрачный, вырвался наружу, коснувшись её кожи холодом, что был острее любого клинка. Его синие глаза, горящие неестественным огнём, не мигали, не отрывались от неё, и в их глубине Элара видела не просто голод, а что-то древнее, безжалостное, как сама зима, что пришла за её душой.

Её грудь сжалась, дыхание застряло в горле, и она почувствовала, как её колени подкашиваются, как будто её тело уже знало, что конец близок. Шёпот теней, звавший её по имени — «Элара…» — был теперь оглушительным, сливающимся с низким, гортанным рычанием волка, и она чувствовала, как её разум тонет в этом звуке, как паника, первобытная и всепоглощающая, вгрызается в её кости. Она хотела отвести взгляд, спрятаться, исчезнуть, но его глаза держали её, как цепи, и она не могла пошевелиться, не могла дышать, не могла думать.

И затем волк напрягся, его мышцы, скрытые под кристаллической шерстью, вздулись, как будто он собрал всю свою силу для одного, смертельного прыжка. Элара увидела, как его клыки блеснули, как его когти вонзились в пол, готовясь оттолкнуться, и в этот момент её страх достиг предела, разрывая её изнутри. Она вскрикнула — не просто от страха, а от первобытного ужаса перед неминуемой смертью, от отчаяния, что было глубже слов, глубже мыслей. Её крик, пронзительный и рваный, разнёсся по каморке, отражаясь от стен, как вопль загнанного зверя, и в этом звуке было всё — её боль, её страх, её бессилие перед тьмой, что пришла за ней.

Её худые руки, дрожащие, вскинулись инстинктивно, как будто могли остановить этот прыжок, и она почувствовала, как её шрам, горящий, как факел, взорвался болью, что пронзила её руку, её грудь, её разум. Её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей билась тонкая жилка, и слёзы, горячие и солёные, текли по её щекам, замерзая на коже, как крошечные алмазы. Она вспомнила крики Марты и Греты, их лица, их голоса, и теперь этот волк, этот монстр Морвенны, был здесь, и её каморка, её мир, её жизнь были на краю пропасти.

Её взгляд метнулся к узелку под подушкой — осколку Торина, его странному подарку, покрытому знаками, похожими на звёзды. Она хотела броситься к нему, но волк был слишком близко, его синие глаза следили за ней, и она знала, что любое движение станет концом. Её крик всё ещё звенел в воздухе, отчаянный, пронзительный, и в этот момент она почувствовала, как что-то внутри неё — не страх, не боль, а что-то тёмное, холодное, как сама ночь — начало шевелиться, как будто её шрам, её звёзды, её шёпот были не просто проклятьем, а ключом к чему-то, что она ещё не понимала.

Волк издал последнее рычание, глубокое и угрожающее, и его тело напряглось, готовое к прыжку. Элара знала, что это конец, что её крик, её отчаяние, её жизнь — всё это было лишь мгновением перед тем, как тьма поглотит её. Но в глубине её существа, там, где горел её шрам, что-то пробуждалось, и это что-то было холоднее, чем ледяное дыхание волка, и темнее, чем ночь за окном.

Элара стояла, прижавшись спиной к холодной каменной стене у треснувшего окна, её худое тело дрожало, как лист, попавший в бурю. Ледяной волк, чья кристаллическая шерсть сверкала, как битое стекло, а синие глаза горели неживым пламенем, припал к полу, готовясь к прыжку. Его клыки, покрытые инеем, блестели в тусклом лунном свете, а морозное дыхание клубилось, как призрачный туман, замораживая воздух в каморке. Её крик, пронзительный и полный первобытного ужаса, всё ещё звенел в её ушах, отражаясь от стен, как вопль загнанного зверя. Её серые глаза, огромные и полные отчаяния, были прикованы к монстру, чей взгляд, острый и безжалостный, обещал ей смерть. Её шрам на ладони горел, пульсируя, как раскалённый уголь, и кровь, сочившаяся из-под ногтей, капала на пол, тёплая и липкая, как последнее напоминание о её жизни.

В этот момент, когда волк напрягся, готовый к прыжку, Элара инстинктивно выбросила руки вперёд, её худые пальцы дрожали, как будто могли оттолкнуть смерть. Она не знала, что делает, не чувствовала магии, не слышала заклинаний — только внезапную, всепоглощающую пустоту, что разверзлась внутри неё, как чёрная бездна. Это было не тепло, не сила, а ледяной вакуум, исходящий из глубины её существа, из шрама на ладони, который теперь не просто горел, а пылал, как звезда, готовая взорваться. Её грудь сжалась, дыхание остановилось, и она почувствовала, как её тело становится лёгким, почти невесомым, как будто эта пустота высасывала её саму, её страх, её боль, её жизнь.

Её разум был парализован, но где-то в глубине, за паникой, за ужасом, она ощутила это — холод, не похожий на мороз волка, а глубже, древнее, как тьма между звёздами. Он тек по её венам, как жидкий лёд, и шёпот теней, звавший её по имени — «Элара…» — стал громче, но теперь он не пугал, а манил, как голос, что знал её лучше, чем она сама. Её шрам, её звёзды, её проклятье — всё это ожило, и она почувствовала, как её пальцы, всё ещё вытянутые вперёд, начинают дрожать не от страха, а от чего-то другого, чего она не могла назвать.

Волк, чьи синие глаза не отрывались от неё, издал низкое рычание, но в этом звуке было что-то новое — неуверенность, как будто он почувствовал эту пустоту, этот холод, что пробуждался в ней. Элара не видела этого, не понимала, но её тело, её шрам, её тьма знали, что делать. Она чувствовала, как её сердце бьётся медленнее, как её кровь становится холоднее, как её разум тонет в этой бездне, где не было ни света, ни тепла, только бесконечная, звенящая пустота. Это было не заклинание, не магия в том смысле, как она представляла её в старых сказках, а нечто инстинктивное, дикое, как будто сама ночь жила в ней и теперь рвалась наружу.

Её худые руки, дрожащие, всё ещё были вытянуты, и она почувствовала, как её шрам, горящий, как факел, посылает импульсы боли и силы через её тело. Её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей жилка билась теперь не от паники, а от чего-то другого — от этой силы, что пробуждалась в ней. Слёзы, замерзшие на её щеках, сверкали, как алмазы, и она вспомнила узелок под подушкой — осколок Торина, его знаки, похожие на звёзды, и слова Каэдана: «Ты — ключ». Она не знала, что это значит, но теперь, в этот момент, она чувствовала, что её шрам, её тьма, её пустота были ответом на этот ключ, и волк, стоявший перед ней, был лишь частью головоломки, что вела её к судьбе.

— Нет… — прошептала она, но её голос был не мольбой, а чем-то другим — твёрдым, холодным, как будто эта пустота заговорила через неё. Её глаза, всё ещё полные ужаса, теперь блестели чем-то новым, как будто в них отражалась не только тьма волка, но и её собственная. Каморка, её клетка, её могила, стала ареной, где пробуждалась не просто сила, а нечто большее, и Элара, загнанная в угол, была на пороге того, что изменит её навсегда.

Волк наклонил голову, его кристаллическая шерсть звякнула, и он издал новое рычание, но Элара уже не слышала его. Она была в пустоте, в холоде, в тьме, и её шрам, её звёзды, её шёпот вели её вперёд, к тому, что должно было случиться.

Элара стояла, прижавшись спиной к холодной каменной стене у треснувшего окна, её худое тело дрожало, но уже не от страха, а от странной, звенящей пустоты, что разверзлась внутри неё. Ледяной волк, чья кристаллическая шерсть сверкала, как битое стекло, а синие глаза горели неживым пламенем, прыгнул, его массивное тело, сотканное из льда и тьмы, устремилось к ней с хищной грацией. Его клыки, покрытые инеем, блеснули в тусклом лунном свете, а когти, длинные и изогнутые, готовы были разорвать её. Её серые глаза, огромные и полные отчаяния, встретились с его взглядом, но в них теперь было что-то новое — не только ужас, а искра, холодная и тёмная, как ночь между звёздами. Её шрам на ладони пылал, как раскалённая звезда, и эта боль, смешанная с пустотой, была единственным, что удерживало её в этом мире.

В момент, когда волк был в воздухе, Элара, повинуясь инстинкту, выбросила руки вперёд, её худые пальцы дрожали, но не от слабости, а от силы, что рвалась наружу. Она не знала, что делает, не чувствовала заклинаний, не слышала слов — только ледяной вакуум, что хлынул из глубины её существа, из шрама, как чёрная река, холодная и бездонная. И вдруг из её ладоней вырвалась волна — видимая, осязаемая, как клубы чёрного дыма, смешанного с ледяными кристаллами, что сверкали, как осколки звёзд. Эта волна, тёмная и неудержимая, ударила волка в прыжке с такой силой, что воздух в каморке взорвался холодом, как будто сама зима обрушилась на её стены.

Волк издал короткий, резкий визг, его массивное тело отшвырнуло назад, как тряпичную куклу, и он врезался в противоположную стену с глухим ударом. Кристаллическая шерсть треснула, осколки льда разлетелись, как стекло, а синие глаза, горящие неестественным огнём, на миг потускнели. Воздух в каморке мгновенно леденел, иней, серебристый и зловещий, расползался по стенам, покрывая их узорами, похожими на вены, и пол, усыпанный щепками от разломанной двери, теперь хрустел под слоем льда. Свеча на подоконнике, чей слабый огонёк был последним светом в этом кошмаре, погасла во вспышке холода, оставив лишь тонкую струйку дыма, что вилась в воздухе, как призрак.

Элара задохнулась, её грудь вздымалась, но дыхание не приходило — её лёгкие были словно заморожены этой пустотой, что всё ещё текла по её венам. Она смотрела на свои руки, всё ещё вытянутые вперёд, и видела, как её пальцы дрожат, покрытые тонким слоем инея, как будто она сама стала частью этого холода. Её шрам, пылающий, теперь был не просто болью, а источником этой силы, этой тьмы, что вырвалась из неё. Её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей жилка билась медленно, как будто её сердце замедлилось, подчиняясь этой пустоте. Слёзы, замерзшие на её щеках, сверкали, как алмазы, и она чувствовала, как её тело становится лёгким, почти невесомым, как будто эта сила, этот холод, эта тьма высасывали её саму.

Волк, отброшенный к стене, шевельнулся, его когти царапнули пол, и он издал слабое рычание, но в нём не было прежней мощи. Его кристаллическая шерсть была расколота, тёмный мех, проглядывавший между осколками, был влажным, как будто он таял, а синие глаза мерцали слабо, как угасающие звёзды. Элара смотрела на него, её разум был парализован шоком, и она не понимала, что сделала, как это сделала, почему это сделала. Она не чувствовала триумфа, не чувствовала облегчения — только хаос, что бушевал в её груди, и холод, что сковал её кости.

Её взгляд метнулся к узелку под подушкой — осколку Торина, его странному подарку, покрытому знаками, похожими на звёзды. Она вспомнила его слова — «Не доверяй ему. Никому. Даже себе» — и теперь, глядя на свои руки, покрытые инеем, она чувствовала, как страх, новый и глубокий, зарождается в ней. Это была не победа, а пробуждение чего-то, что жило в ней, чего она не понимала, чего боялась. Её шёпот, её звёзды, её шрам — всё это было частью этой тьмы, и теперь она вырвалась наружу, неконтролируемая, дикая, как буря.

— Что… что я сделала? — прошептала она, её голос был хриплым, едва слышным, и он утонул в звенящей тишине, что наступила после взрыва. Каморка, её клетка, её могила, была теперь замороженной ареной, где тьма и холод смешались в хаотичном танце, и Элара, стоявшая у стены, была не просто жертвой, а источником этой силы, что изменила всё. Волк, всё ещё шевелящийся у стены, был лишь началом, и она знала, что этот взрыв, эта пустота, этот холод были лишь первым шагом в пропасть, что ждала её впереди.

Элара стояла, прижавшись спиной к ледяной стене у треснувшего окна, её худое тело дрожало, но уже не от холода, а от резкой, выматывающей слабости, что навалилась на неё, как каменная плита. Каморка, её тесная клетка, была покрыта инеем, стены сверкали узорами, похожими на вены, а пол, усыпанный щепками от разломанной двери, хрустел под слоем льда. Воздух был густым от мороза, и каждый её вдох был как глоток зимы, обжигающий лёгкие. Её серые глаза, огромные и полные шока, смотрели на свои руки, всё ещё вытянутые вперёд, покрытые тонким слоем инея, как будто они принадлежали не ей, а какому-то чужому существу. Её шрам на ладони, только что пылавший, как звезда, теперь пульсировал слабо, но эта боль, смешанная с пустотой, была единственным, что напоминало ей, что она ещё жива.

У противоположной стены, куда её сила — тёмная, неконтролируемая волна чёрного дыма и ледяных кристаллов — отбросила ледяного волка, монстр Морвенны лежал, скорчившись. Его кристаллическая шерсть, что сверкала, как битое стекло, была расколота, осколки льда усыпали пол, как слёзы зимы, а тёмный мех, проглядывавший между ними, был влажным, как будто он таял. Его синие глаза, что горели неживым пламенем, теперь мерцали слабо, как угасающие звёзды, и он скулил — тонко, жалобно, звук, что был таким неуместным для этого хищника, что Элара вздрогнула, её сердце сжалось от смеси ужаса и невольной жалости. Его когти, длинные и изогнутые, слабо царапали пол, но в этом движении не было прежней мощи, только отчаянная попытка цепляться за жизнь.

Элара тяжело дышала, её грудь вздымалась, но каждый вдох был мучительным, как будто её лёгкие были скованы этим холодом, этой пустотой, что всё ещё текла по её венам. Её худые ноги подкосились, и она медленно сползла по стене, оседая на пол, её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей жилка билась медленно, как будто её сердце не могло найти ритм. Слёзы, замерзшие на её щеках, сверкали, как алмазы, и она чувствовала, как её тело становится тяжёлым, опустошённым, как будто эта сила, что вырвалась из неё, забрала часть её самой.

Она смотрела на свои руки, на иней, что таял на её пальцах, и не понимала, что произошло. Эта тьма, этот холод, эта волна — они пришли из неё, из её шрама, из её звёзд, из её шёпота, но как? Почему? Она не была магом, не знала заклинаний, не держала в руках ничего, кроме страха и отчаяния. Но теперь её каморка, её мир, её жизнь были другими, и этот волк, этот монстр, лежал перед ней, побеждённый, но не её смелостью, а чем-то, что жило в ней, чего она боялась больше, чем самого зверя.

— Что… что это было? — прошептала она, её голос был хриплым, едва слышным, и он утонул в звенящей тишине, что наступила после взрыва. Она подняла взгляд на волка, на его угасающие глаза, и новый, глубинный страх — не перед смертью, а перед собой — вцепился в её сердце, как когти. Она вспомнила слова Торина

— «Не доверяй ему. Никому. Даже себе» — и теперь, глядя на свои руки, на иней, на разрушенную каморку, она чувствовала, как эти слова становятся правдой. Она была не просто жертвой, не просто ключом, как говорил Каэдан, а чем-то большим, чем-то тёмным, и эта мысль была как нож, вонзившийся в её душу.

Её взгляд метнулся к узелку под подушкой — осколку Торина, его странному подарку, покрытому знаками, похожими на звёзды. Она хотела дотянуться до него, сжать его в руке, найти в нём ответы, но её руки дрожали, а тело было слишком слабым, как будто эта сила, этот взрыв, выпил её до дна. Она вспомнила крики Марты и Греты, их лица, их голоса, и теперь этот волк, этот кошмар, был лишь частью тьмы, что пришла за ней, а её собственная тьма, её сила, была частью этого кошмара.

— Я не хотела… — прошептала она, её голос сорвался, и слёзы, горячие и солёные, снова потекли по её щекам, но теперь они не замерзали — они были живыми, как её страх, как её растерянность, как её ужас перед тем, кем она становилась. Волк скулил тише, его движения становились слабее, и Элара знала, что он умирает, но это не приносило облегчения. Она победила, но какой ценой? И что теперь ждало её, если эта тьма, этот холод, эта пустота были частью её самой?

Каморка, её замороженная могила, была теперь ареной, где родилась её сила, и Элара, сидя на полу, с инеем на руках и страхом в сердце, чувствовала, как её мир рушится, оставляя лишь вопросы, на которые она не была готова ответить.

Элара сидела на ледяном полу своей тесной каморки, её худое тело дрожало от слабости, а серые глаза, огромные и полные шока, смотрели на свои руки, покрытые тающим инеем. Стены, усыпанные узорами льда, сверкали, как вены зимы, а щепки от разломанной двери хрустели под слоем мороза. У противоположной стены лежал ледяной волк, его кристаллическая шерсть была расколота, синие глаза мерцали слабо, и тонкий, жалобный скулёж вырывался из его пасти, как последнее дыхание. Её шрам на ладони, всё ещё пульсирующий, был источником той тьмы, той силы, что вырвалась из неё — волны чёрного дыма и ледяных кристаллов, что отбросила монстра. Её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей жилка билась медленно, как будто её сердце не могло найти ритм после этого взрыва. Слёзы, горячие и солёные, текли по её щекам, но она не замечала их, погружённая в растерянность и новый, глубинный страх — перед собой, перед тем, что жило в ней.

Тишина, звенящая и хрупкая, окутывала каморку, нарушаемая лишь слабым скулением волка и свистом ветра за треснувшим окном. Элара чувствовала, как её тело становится тяжёлым, опустошённым, как будто эта сила, этот холод, эта тьма забрали часть её души. Она хотела встать, дотянуться до узелка под подушкой — осколка Торина, его странного подарка, покрытого знаками, похожими на звёзды, — но её руки дрожали, а ноги отказывались подчиняться. Шёпот теней, звавший её по имени, стих, но его отголоски всё ещё звенели в её ушах, как эхо её собственного ужаса.

И вдруг в разрушенном дверном проёме появилась фигура — высокая, бесшумная, как тень, что скользит по воде. Каэдан. Его доспехи, потёртые и покрытые царапинами, тускло блестели в лунном свете, а меч, уже обнажённый, был в его руке, клинок сверкал холодным, стальным отблеском. Его лицо, суровое и покрытое шрамами, было непроницаемым, как каменная плита, но в его тёмно-зелёных глазах мелькало что-то живое — напряжение, готовность к бою, может быть, тень тревоги. Длинные чёрные волосы, выбившиеся из-под шлема, прилипли к его вискам, а на поясе, где висели ножны, болтался потрёпанный кожаный ремень, звякающий с каждым его движением. Он стоял в проёме, заполняя его своей мощью, и воздух вокруг него, казалось, стал тяжелее, как будто его присутствие само по себе было силой, способной остановить хаос.

Элара вздрогнула, её глаза расширились, и она инстинктивно вжалась в стену, её худые руки вцепились в край койки. Она не знала, чего ожидать — спасения или осуждения. Его шаги, тяжёлые и уверенные, всё ещё звучали в её памяти, как стук молота, и его слова — «Ты — ключ» — теперь казались пророчеством, подтверждённым этой тьмой, что вырвалась из неё. Она смотрела на него, на его меч, на его глаза, и чувствовала, как её горло сжимается, как замешательство, смешанное со страхом, вгрызается в её разум. Он пришёл на шум? На её крик? Или он знал, что она сделает, что эта сила, этот холод, эта пустота проявятся?

Каэдан не двигался, его взгляд, острый и пронизывающий, скользнул по каморке — по инею на стенах, по щепкам на полу, по волку, что скулил у стены, и, наконец, остановился на Эларе. Она чувствовала его глаза, как тяжесть, как цепи, и её сердце пропустило удар. Его молчание было громче любых слов, и в нём было напряжение, готовность к бою, но также что-то ещё — оценка, как будто он видел не только её, но и то, что она сделала, что она была.

— Ты… — начала она, её голос был хриплым, едва слышным, и сорвался, как будто слова застряли в горле. Она хотела спросить, зачем он здесь, что он видел, что он знает, но её разум был слишком спутанным, а тело — слишком слабым. Её шрам запульсировал, как будто откликнулся на его присутствие, и она сжала кулак, пряча его от его взгляда.

Каэдан шагнул вперёд, его сапоги хрустнули по льду на полу, и меч в его руке остался неподвижным, но его готовность к удару была очевидна. Он не смотрел на волка, не смотрел на стены — только на неё, и это молчаливое внимание было как клинок, приставленный к её горлу. Элара чувствовала, как её колени дрожат, как её слабость, её страх, её замешательство становятся осязаемыми, как будто он мог видеть их так же ясно, как иней на её руках.

Каморка, её замороженная арена, теперь была сценой, где столкнулись её тьма и его сталь, и Элара знала, что его появление, его меч, его взгляд были не просто спасением, а началом чего-то нового, чего-то, что пугало её не меньше, чем волк, лежащий у стены. Шёпот теней, её звёзды, её шрам — всё это было частью её, и теперь Каэдан, с его холодными глазами и обнажённым клинком, был здесь, чтобы решить, что это значит.

Элара сидела на ледяном полу своей тесной каморки, её худое тело дрожало от слабости, а серые глаза, огромные и полные смятения, смотрели на свои руки, всё ещё покрытые тающим инеем. Стены, усыпанные узорами льда, сверкали, как вены зимы, а щепки от разломанной двери хрустели под слоем мороза. У противоположной стены лежал ледяной волк, его кристаллическая шерсть была расколота, синие глаза мерцали слабо, и тонкий, жалобный скулёж вырывался из его пасти, как эхо угасающей угрозы. Её шрам на ладони, всё ещё пульсирующий, был источником той тьмы, той силы, что вырвалась из неё — волны чёрного дыма и ледяных кристаллов, что отбросила монстра. Её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей жилка билась медленно, выдавая её опустошение. Слёзы, горячие и солёные, оставляли мокрые дорожки на её щеках, но она не замечала их, погружённая в страх — не перед волком, а перед собой, перед тем, что она сделала, что она была.

Каэдан стоял в разрушенном дверном проёме, его высокая фигура, закованная в потёртые доспехи, казалась высеченной из камня. Его меч, обнажённый, тускло блестел в лунном свете, но он не поднял его, не бросился к волку, не нарушил звенящую тишину, что повисла в каморке после взрыва её силы. Его тёмно-зелёные глаза, холодные и проницательные, как сталь, скользили по сцене с пугающей точностью: по инею, что покрывал стены, по щепкам, усыпанным льдом, по раненому волку, чья кристаллическая шерсть таяла, оставляя лужи на полу. И, наконец, его взгляд остановился на Эларе, сидящей на полу, с дрожащей рукой, сжатой в кулак, чтобы скрыть шрам, что всё ещё пульсировал, как живое существо.

Её сердце пропустило удар, когда она почувствовала его взгляд — не удивлённый, не встревоженный, а холодный, непроницаемый, как будто он видел её насквозь, до самой её тьмы. Его лицо, суровое и покрытое шрамами, было маской, но в его глазах, в их глубине, было что-то, что пугало её больше, чем волк, — расчёт, анализ, подтверждение. Он не был удивлён. Он знал. Или, по крайней мере, подозревал. Её шрам, её звёзды, её шёпот — всё это было частью его миссии, его слов: «Ты — ключ». И теперь, глядя на неё, он видел не просто девушку, а доказательство, что его поиски не были напрасными.

Элара вжалась в стену, её худые пальцы вцепились в край койки, как будто она могла спрятаться от этого взгляда, от этого молчания, что было громче любых слов. Её грудь вздымалась, дыхание было рваным, и она чувствовала, как страх разоблачения, острый и жгучий, вгрызается в её разум. Она хотела заговорить, объяснить, оправдаться, но её горло сжалось, как будто его стянули невидимые цепи. Она вспомнила его приказ — «Ты пойдёшь со мной» — и теперь, после того, что она сделала, после этой тьмы, что вырвалась из неё, его слова казались не просто приговором, а пророчеством.

Каэдан шагнул вперёд, его сапоги хрустнули по льду на полу, и этот звук, резкий и отчётливый, заставил Элару вздрогнуть. Его меч всё ещё был в руке, но он держал его опущенным, как будто волк, скулящий у стены, уже не был угрозой. Его длинные чёрные волосы, выбившиеся из-под шлема, прилипли к вискам, а на его поясе, где висели ножны, звякнул потрёпанный кожаный ремень, как единственное напоминание о его человечности. Он остановился в центре каморки, его тень, длинная и тёмная, упала на Элару, и она почувствовала, как её колени дрожат, как её слабость становится осязаемой под его взглядом.

— Я… я не хотела… — прошептала она, её голос был хриплым, едва слышным, и сорвался, как будто слова были слишком тяжёлыми для её горла. Она сжала кулак сильнее, пряча шрам, но знала, что он видел, что он понял. Её взгляд метнулся к узелку под подушкой — осколку Торина, его странному подарку, покрытому знаками, похожими на звёзды, — но она не посмела пошевелиться, не под этим взглядом, что был как клинок, приставленный к её сердцу.

Каэдан не ответил. Его глаза, холодные и непроницаемые, задержались на её дрожащей руке, на её лице, на её глазах, где страх и растерянность смешались с чем-то ещё — тенью той силы, что вырвалась из неё. Он не удивился, не нахмурился, не показал ни единого признака того, что эта сцена, этот иней, этот волк были для него неожиданностью. Его молчание было оценкой, холодной и расчётливой, как будто он взвешивал её, её силу, её тьму, её роль в его миссии. Элара чувствовала, как её кожа покрывается мурашками, как напряжение, густое и осязаемое, заполняет каморку, как будто воздух стал тяжёлым от его присутствия.

Волк скулил тише, его движения становились слабее, но Каэдан даже не взглянул на него. Он смотрел на Элару, и в этом взгляде было что-то, что заставило её вспомнить его слова: «Я ищу источник беспокойства. Того, что шепчет в тенях». Теперь она знала, что он нашёл этот источник, и этот источник был ею. Каморка, её замороженная арена, была теперь сценой разоблачения, и Элара, сидя на полу, с инеем на руках и страхом в сердце, чувствовала, как её мир сжимается под тяжестью его стальных глаз.

Элара сидела на ледяном полу своей тесной каморки, её худое тело дрожало от слабости, а серые глаза, огромные и полные смятения, смотрели на Каэдана, чья высокая фигура в потёртых доспехах возвышалась в центре разрушенной комнаты. Его тёмно-зелёные глаза, холодные и непроницаемые, как сталь, оценивали её, её дрожащую руку, её шрам, её тьму, что всё ещё витала в воздухе, смешанная с инеем, покрывавшим стены. Щепки от разломанной двери хрустели под слоем льда, а у противоположной стены лежал ледяной волк, его кристаллическая шерсть была расколота, синие глаза мерцали слабо, и тонкий, жалобный скулёж вырывался из его пасти, как последнее дыхание. Её шаль сползла, обнажая худую шею, где под бледной кожей жилка билась медленно, выдавая её опустошение. Её шрам на ладони, всё ещё пульсирующий, был источником той силы, что вырвалась из неё, и страх перед собой, перед этой тьмой, сжимал её сердце, как тиски.

Каэдан стоял неподвижно, его меч, обнажённый, тускло блестел в лунном свете, и его взгляд, острый и расчётливый, всё ещё держал Элару, как невидимые цепи. Она чувствовала его молчание, тяжёлое и давящее, как будто он видел не только её, но и всё, что она сделала — волну чёрного дыма и ледяных кристаллов, что отбросила волка. Её горло сжалось, слова застряли, и она хотела спрятаться от этого взгляда, но не могла пошевелиться, парализованная его присутствием и своим собственным страхом разоблачения.

И вдруг волк, лежащий у стены, издал низкое, хриплое рычание, его когти, длинные и изогнутые, царапнули пол, и он попытался подняться, его расколотая кристаллическая шерсть звякнула, как битое стекло. Его синие глаза, угасающие, вспыхнули на миг, как будто в нём ещё тлела искра жизни, искра ярости. Элара вздрогнула, её худые руки вцепились в край койки, и она инстинктивно отшатнулась, её сердце пропустило удар. Но Каэдан не колебался.

Он сделал шаг вперёд, его сапоги хрустнули по льду на полу, и в одно молниеносное движение, плавное и точное, как удар молота, он вонзил меч в сердце существа. Клинок, холодный и стальной, вошёл в грудь волка с глухим звуком, пробивая расколотую шерсть и тёмный мех. Волк издал короткий, резкий визг, полный боли и отчаяния, его тело дёрнулось, когти судорожно царапнули пол, и затем он затих, его синие глаза погасли, как звёзды, скрытые тучами. Морозный пар, что вырывался из его пасти, рассеялся, оставив лишь лужу талой воды, что медленно растекалась по полу, смешиваясь с осколками льда.

Элара задохнулась, её глаза расширились, и она прижалась к стене, её худые пальцы сжали койку так сильно, что костяшки побелели. Она смотрела на Каэдана, на его меч, всё ещё вонзённый в тело волка, на его лицо, суровое и непроницаемое, как каменная плита. Его движение было быстрым, эффективным, без малейшего намёка на колебание, как будто он делал это тысячу раз — убивал монстров, устранял угрозы, завершал то, что начал кто-то другой. Его длинные чёрные волосы, выбившиеся из-под шлема, прилипли к вискам, а на его поясе, где висели ножны, звякнул потрёпанный кожаный ремень, как единственное эхо этого акта насилия.

Он медленно вытащил меч, клинок скользнул из тела волка с тихим шорохом, и капли талой воды, смешанные с чем-то тёмным, упали на пол, растворяясь в инее. Каэдан выпрямился, его глаза, холодные и проницательные, снова нашли Элару, и она почувствовала, как её горло сжимается, как страх, новый и острый, вгрызается в её разум. Это был не просто удар милосердия — это была демонстрация его силы, его профессионализма, его готовности убивать без сомнений. И теперь он смотрел на неё, как будто спрашивал, что она сделает, что она есть, что скрывается в её тьме.

— Я… я не… — начала она, её голос был хриплым, едва слышным, и сорвался, как будто слова были слишком тяжёлыми для её горла. Она сжала кулак, пряча шрам, но знала, что он видел, что он понял. Её взгляд метнулся к узелку под подушкой — осколку Торина, его странному подарку, покрытому знаками, похожими на звёзды, — но она не посмела пошевелиться, не под этим взглядом, что был как клинок, приставленный к её сердцу.

Каэдан не ответил. Он вытер меч о край своего плаща, его движения были точными, почти ритуальными, и его молчание, холодное и тяжёлое, заполнило каморку, как мороз. Он не смотрел на волка, не смотрел на стены — только на неё, и в этом взгляде было что-то, что заставило её вспомнить его слова: «Ты пойдёшь со мной». Теперь, после этого удара, после её тьмы, после его стали, она знала, что его приказ не был просто просьбой — это была неизбежность.

Каморка, её замороженная арена, была теперь сценой, где её тьма и его сталь столкнулись, и Элара, сидя на полу, с инеем на руках и страхом в сердце, чувствовала, как её мир сжимается под тяжестью его присутствия, его меча, его решительности. Волк был мёртв, но угроза, настоящая угроза, всё ещё была здесь, в его глазах, в её шраме, в тьме, что ждала их обоих за пределами этой комнаты.

Напряжённая тишина в каморке Элары казалась живой, пульсирующей, как сердце, что билось в её груди — медленно, но с такой силой, что она ощущала каждый удар в горле. Ледяной пол под ней холодил бёдра, а пальцы, вцепившиеся в край койки, побелели от напряжения. Каэдан стоял перед ней, его тень, длинная и резкая, как копьё, падала на её худые колени, и этот тёмный силуэт был словно граница между её страхом и его спокойствием. Он только что убрал меч в ножны — щелчок кожаных ремней прозвучал как выстрел в этой звенящей пустоте, — и теперь его руки, покрытые старыми шрамами и пятнами засохшей крови, спокойно опустились вдоль тела. Но Элара знала: это спокойствие обманчиво, как замёрзшее озеро, под которым бурлит чёрная глубина.

Она не смела поднять глаза выше его пояса, где потёртый ремень свисал чуть ниже брони, усеянной царапинами и вмятинами — следами десятков битв. Его доспехи, некогда блестящие, теперь были тусклыми, покрытыми коркой льда и грязи, но в этом было что-то величественное, как в старом дубе, что пережил сотни бурь. Каэдан был высоким, широкоплечим, с осанкой воина, привыкшего держать мир на своих плечах. Чёрные волосы, мокрые от пота и талого снега, свисали на его лицо, закрывая один глаз, но второй — тот самый, тёмно-зелёный, острый, как лезвие, — смотрел на неё с такой силой, что она чувствовала себя голой, разоблачённой, словно он видел не только её шрам, но и все её тайны.

— Ты дрожишь, — произнёс он наконец, и его голос, низкий и хриплый, как шорох гравия под сапогами, разорвал тишину. Это не было вопросом, не было обвинением — просто констатация, холодная и бесстрастная, как его взгляд. Он шагнул ближе, и лёд под его ногами хрустнул, заставив Элару втянуть воздух сквозь зубы. Она сжалась ещё сильнее, её худые плечи задрожали, а шаль, давно сползшая на пол, лежала бесполезной тряпкой у её ног.

— Я… я не хотела, — выдавила она, её голос был тонким, ломким, как первый лёд на реке. Слёзы снова потекли по её щекам, оставляя горячие дорожки на холодной коже, и она ненавидела себя за эту слабость, за то, что не могла остановиться.

— Это… это просто вырвалось. Я не знаю, что это было. Клянусь, я не знаю!

Каэдан наклонил голову, чуть прищурившись, и в этом движении было что-то звериное, как у ястреба, что высматривает добычу. Он не торопился отвечать, и эта пауза была хуже любого крика. Его взгляд скользнул по её сжатому кулаку, где под кожей пульсировал шрам — уродливая метка, похожая на паутину, что расползалась от центра ладони. Элара инстинктивно спрятала руку за спину, но было поздно — он уже заметил, уже понял. Она видела это в его глазах, в том, как уголок его рта едва дрогнул, словно он подавил усмешку или гримасу.

— Не знаешь? — переспросил он, и в его тоне появилась тень насмешки, холодной и острой, как ветер за окном. Он присел перед ней на корточки, так что их лица оказались почти на одном уровне, и Элара впервые разглядела его по-настоящему. Его кожа была грубой, покрытой мелкими морщинами и шрамами — один, длинный и белёсый, тянулся от виска к скуле, другой пересекал подбородок, делая его лицо суровым, почти жестоким. Но глаза… в них не было злобы, только холодный, расчётливый интерес, как у кузнеца, что оценивает металл перед ударом молота.

— Ты разбудила эту тварь, — продолжил он, кивая на мёртвого волка, чья кристаллическая шерсть тускло блестела в лунном свете.

— Или она тебя. Неважно. Но то, что вышло из тебя, — это не случайность. И не слабость. — Он сделал паузу, и его взгляд стал ещё тяжелее, словно он вдавливал каждое слово ей в грудь.

— Это сила. И она твоя.

Элара заморгала, её губы задрожали, а в горле застрял ком. Сила? Это слово звучало как насмешка над её хрупким телом, над её страхом, над её слезами. Но в его голосе не было издёвки — только уверенность, твёрдая, как сталь его меча. Она покачала головой, её светлые волосы, спутанные и грязные, упали на лицо, закрывая глаза.

— Нет… я не хочу этого, — прошептала она, её голос сорвался на всхлип.

— Я не просила… этот шрам, эту тьму… я не хочу быть ключом, или что ты там говорил! Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое!

Каэдан выпрямился, его тень снова накрыла её, и на миг Эларе показалось, что он уйдёт — просто развернётся и оставит её здесь, с мёртвым волком и её страхом. Но он не ушёл. Вместо этого он протянул руку — не резко, не угрожающе, а медленно, почти осторожно, как будто предлагал ей выбор. Его ладонь была широкой, с мозолями и старыми рубцами, а на запястье виднелся браслет из потемневшей кожи, украшенный вырезанным символом — кругом с тремя линиями, похожим на когти.

— Встань, — сказал он, и это был не приказ, а нечто среднее между просьбой и вызовом.

— Ты не спрячешься от этого. Ни здесь, ни где-то ещё. А я не оставлю тебя в покое, пока не пойму, что ты такое.

Элара смотрела на его руку, её сердце колотилось так сильно, что она едва слышала свист ветра за окном. Она могла отказаться, остаться здесь, на ледяном полу, сжимая свой шрам и свои слёзы. Но что-то в его голосе, в его нечитаемом взгляде, заставило её шевельнуться. Дрожащими пальцами она ухватилась за его ладонь — холодную, жёсткую, но твёрдую, как якорь в бурю. Он легко поднял её, и она встала, шатаясь, её босые ноги скользили по льду, а шаль осталась лежать позади, как символ её старой, слабой себя.

Каэдан не отпустил её руку сразу — он смотрел на неё сверху вниз, его лицо было непроницаемым, но в глубине его глаз мелькнуло что-то новое. Не жалость, не гнев — интерес, острый и опасный, как лезвие, что он только что вытирал о шкуру волка. Элара сглотнула, чувствуя, как её судьба, хрупкая и неопределённая, повисла в этой маленькой каморке, между её шрамом и его сталью.

— Что теперь? — спросила она тихо, почти не надеясь на ответ.

Он чуть повернул голову, глядя на осколок Торина, что лежал под её подушкой, и уголок его рта дрогнул — на этот раз точно в усмешке.

— Теперь, — сказал он, и его голос стал тише, но твёрже, — ты покажешь мне, на что способна.

Элара сидела на ледяном полу своей тесной каморки, прислонившись спиной к холодной стене, покрытой сверкающими узорами инея. Её худые пальцы судорожно сжимали край старой койки, а серые глаза, огромные и полные смятения, смотрели куда-то в пустоту. Её дыхание вырывалось короткими облачками пара, смешиваясь с морозным воздухом, а под бледной кожей шеи медленно пульсировала жилка, выдавая её изнеможение. Шаль, давно сползшая с плеч, лежала смятой кучкой у её ног, а руки, всё ещё покрытые тающим инеем, дрожали — не только от холода, но и от страха перед тем, что она натворила. У противоположной стены скулил ледяной волк, его кристаллическая шерсть трескалась и осыпалась, оставляя блестящие лужицы на полу. Его синие глаза тускнели, а жалобный вой становился всё тише, как эхо угасающей жизни.

Каэдан стоял в проёме разломанной двери, его высокая фигура в потёртых доспехах казалась неподвижной, словно высеченной из гранита. Лунный свет, пробивавшийся сквозь щели в стенах, тускло отражался на его обнажённом мече, но оружие оставалось опущенным — он не сделал ни шага к волку, не нарушил звенящую тишину, что повисла после взрыва её силы. Его тёмно-зелёные глаза, холодные и острые, как лезвие, медленно обвели каморку: иней на стенах, щепки от разбитой двери, раненого зверя, чья шерсть таяла под его взглядом. И, наконец, остановились на Эларе. Её сердце сжалось, когда она почувствовала этот взгляд — не удивлённый, не гневный, а расчётливый, пронизывающий, как будто он видел её шрам, её тьму, её суть.

Она вжалась в стену сильнее, её пальцы впились в дерево койки, оставляя царапины на шершавой поверхности. Её грудь вздымалась от рваного дыхания, а слёзы, горячие и солёные, снова покатились по щекам, оставляя мокрые дорожки на её бледной коже. Она хотела что-то сказать, оправдаться, но горло сжалось, как будто его сдавили невидимые тиски. Его слова — «Ты пойдёшь со мной» — теперь звучали в её голове не просто как приказ, а как нечто неотвратимое, подтверждённое тем, что вырвалось из её шрама: волной чёрного дыма и ледяных кристаллов, что отбросила волка к стене.

Каэдан шагнул вперёд. Его тяжёлые сапоги хрустнули по ледяному полу, и этот звук, резкий и отчётливый, заставил Элару вздрогнуть, как от удара. Он остановился в центре каморки, его длинная тень упала на неё, накрыв, как сеть. Меч всё ещё был в его руке, но он не угрожал им — волк, скулящий у стены, уже не был врагом. Каэдан выглядел иначе, чем она помнила: его чёрные волосы, выбившиеся из-под шлема, прилипли к вискам, а потрёпанный кожаный ремень на поясе звякнул, выдавая единственный намёк на его усталость. Но его лицо — суровое, покрытое старыми шрамами — оставалось маской, а глаза — стальными, непроницаемыми.

— Я… я не хотела… — выдохнула она, её голос сорвался, став хриплым шёпотом. Она сжала кулак, пряча шрам на ладони, который всё ещё пульсировал, как живое существо. Её взгляд метнулся к узелку под подушкой — осколку Торина, странному подарку с вырезанными звёздами, — но она не посмела пошевелиться. Не под этим взглядом, что был острее любого клинка.

Он не ответил. Его глаза скользнули по её дрожащей руке, по её заплаканному лицу, по её глазам, где страх смешался с тенью той силы, что вырвалась из неё. Его молчание было хуже слов — холодное, тяжёлое, как будто он взвешивал её на невидимых весах. Элара почувствовала, как по её спине пробежал мороз, как напряжение заполнило каморку, сгущая воздух. Волк у стены затих, его движения замерли, но Каэдан даже не взглянул на него. Он смотрел только на неё, и в этом взгляде она видела подтверждение своих страхов: он знал. Может, не всё, но достаточно.

Медленно, с почти ритуальной точностью, он убрал меч в ножны. Щелчок кожаных ремней прозвучал в тишине, как выстрел, и Элара вздрогнула снова. Он повернулся к ней полностью, его тень стала длиннее, а в глазах, холодных и глубоких, появилось нечто новое — не пустота, а уверенность. Уверенность охотника, нашедшего добычу.

— Я сказал, собирай вещи, — произнёс он. Его голос был ровным, лишённым эмоций, но каждое слово падало, как камень, тяжёлое и неотвратимое. Он говорил так, будто ничего не изменилось, будто её сила, её тьма, её страх были лишь частью плана, который он давно выстроил.

Элара замерла, её губы задрожали. Слёзы снова хлынули из глаз, но она не могла отвести взгляд от его лица — сурового, непреклонного, высеченного из стали и шрамов. Она хотела крикнуть, спросить, почему, куда, зачем, но слова застряли в горле. Его приказ был не просьбой, не предложением — это была судьба, которую он ей навязал, и её шрам, её сила, её звёзды теперь принадлежали ему.

— Я… — начала она, но голос снова сорвался. Она медленно поднялась, её худые ноги дрожали, едва держа её вес. Её руки, всё ещё покрытые инеем, потянулись к старым башмакам у койки, к деревянной заколке, к потрёпанному платью — жалким осколкам её прежней жизни. Она знала, что это ничего не значит, что впереди её ждёт нечто большее, тёмное, неизбежное. Но она подчинилась. Потому что в его глазах, в его голосе, в его холодной решимости не было места для сопротивления.

Каморка, её замороженная клетка, стала свидетелем её падения. Инеем покрытые стены блестели, как насмешка, а волк, теперь неподвижный, лежал у стены, как символ её силы и её проклятья. Элара стояла, сжимая в руках свои скудные пожитки, и чувствовала, как её мир рушится, оставляя лишь тропу во тьму, куда вёл её Каэдан — её страж, её судья, её неизбежность.

Элара сидела на ледяном полу своей тесной каморки, прислонившись спиной к холодной стене, покрытой сверкающими узорами инея. Её худые пальцы судорожно сжимали край старой койки, а серые глаза, огромные и полные смятения, смотрели куда-то в пустоту. Её дыхание вырывалось короткими облачками пара, смешиваясь с морозным воздухом, а под бледной кожей шеи медленно пульсировала жилка, выдавая её изнеможение. Шаль, давно сползшая с плеч, лежала смятой кучкой у её ног, а руки, всё ещё покрытые тающим инеем, дрожали — не только от холода, но и от страха перед тем, что она натворила. У противоположной стены скулил ледяной волк, его кристаллическая шерсть трескалась и осыпалась, оставляя блестящие лужицы на полу. Его синие глаза тускнели, а жалобный вой становился всё тише, как эхо угасающей жизни.

Каэдан стоял в проёме разломанной двери, его высокая фигура в потёртых доспехах казалась неподвижной, словно высеченной из гранита. Лунный свет, пробивавшийся сквозь щели в стенах, тускло отражался на его обнажённом мече, но оружие оставалось опущенным — он не сделал ни шага к волку, не нарушил звенящую тишину, что повисла после взрыва её силы. Его тёмно-зелёные глаза, холодные и острые, как лезвие, медленно обвели каморку: иней на стенах, щепки от разбитой двери, раненого зверя, чья шерсть таяла под его взглядом. И, наконец, остановились на Эларе. Её сердце сжалось, когда она почувствовала этот взгляд — не удивлённый, не гневный, а расчётливый, пронизывающий, как будто он видел её шрам, её тьму, её суть.

Она вжалась в стену сильнее, её пальцы впились в дерево койки, оставляя царапины на шершавой поверхности. Её грудь вздымалась от рваного дыхания, а слёзы, горячие и солёные, снова покатились по щекам, оставляя мокрые дорожки на её бледной коже. Она хотела что-то сказать, оправдаться, но горло сжалось, как будто его сдавили невидимые тиски. Его слова — «Ты пойдёшь со мной» — теперь звучали в её голове не просто как приказ, а как нечто неотвратимое, подтверждённое тем, что вырвалось из её шрама: волной чёрного дыма и ледяных кристаллов, что отбросила волка к стене.

Каэдан шагнул вперёд. Его тяжёлые сапоги хрустнули по ледяному полу, и этот звук, резкий и отчётливый, заставил Элару вздрогнуть, как от удара. Он остановился в центре каморки, его длинная тень упала на неё, накрыв, как сеть. Меч всё ещё был в его руке, но он не угрожал им — волк, скулящий у стены, уже не был врагом. Каэдан выглядел иначе, чем она помнила: его чёрные волосы, выбившиеся из-под шлема, прилипли к вискам, а потрёпанный кожаный ремень на поясе звякнул, выдавая единственный намёк на его усталость. Но его лицо — суровое, покрытое старыми шрамами — оставалось маской, а глаза — стальными, непроницаемыми.

— Я… я не хотела… — выдохнула она, её голос сорвался, став хриплым шёпотом. Она сжала кулак, пряча шрам на ладони, который всё ещё пульсировал, как живое существо. Её взгляд метнулся к узелку под подушкой — осколку Торина, странному подарку с вырезанными звёздами, — но она не посмела пошевелиться. Не под этим взглядом, что был острее любого клинка.

Он не ответил. Его глаза скользнули по её дрожащей руке, по её заплаканному лицу, по её глазам, где страх смешался с тенью той силы, что вырвалась из неё. Его молчание было хуже слов — холодное, тяжёлое, как будто он взвешивал её на невидимых весах. Элара почувствовала, как по её спине пробежал мороз, как напряжение заполнило каморку, сгущая воздух. Волк у стены затих, его движения замерли, но Каэдан даже не взглянул на него. Он смотрел только на неё, и в этом взгляде она видела подтверждение своих страхов: он знал. Может, не всё, но достаточно.

Медленно, с почти ритуальной точностью, он убрал меч в ножны. Щелчок кожаных ремней прозвучал в тишине, как выстрел, и Элара вздрогнула снова. Он повернулся к ней полностью, его тень стала длиннее, а в глазах, холодных и глубоких, появилось нечто новое — не пустота, а уверенность. Уверенность охотника, нашедшего добычу.

— Я сказал, собирай вещи, — произнёс он. Его голос был ровным, лишённым эмоций, но каждое слово падало, как камень, тяжёлое и неотвратимое. Он говорил так, будто ничего не изменилось, будто её сила, её тьма, её страх были лишь частью плана, который он давно выстроил.

Элара замерла, её губы задрожали. Слёзы снова хлынули из глаз, но она не могла отвести взгляд от его лица — сурового, непреклонного, высеченного из стали и шрамов. Она хотела крикнуть, спросить, почему, куда, зачем, но слова застряли в горле. Его приказ был не просьбой, не предложением — это была судьба, которую он ей навязал, и её шрам, её сила, её звёзды теперь принадлежали ему.

— Я… — начала она, но голос снова сорвался. Она медленно поднялась, её худые ноги дрожали, едва держа её вес. Её руки, всё ещё покрытые инеем, потянулись к старым башмакам у койки, к деревянной заколке, к потрёпанному платью — жалким осколкам её прежней жизни. Она знала, что это ничего не значит, что впереди её ждёт нечто большее, тёмное, неизбежное. Но она подчинилась. Потому что в его глазах, в его голосе, в его холодной решимости не было места для сопротивления.

Каморка, её замороженная клетка, стала свидетелем её падения. Инеем покрытые стены блестели, как насмешка, а волк, теперь неподвижный, лежал у стены, как символ её силы и её проклятья. Элара стояла, сжимая в руках свои скудные пожитки, и чувствовала, как её мир рушится, оставляя лишь тропу во тьму, куда вёл её Каэдан — её страж, её судья, её неизбежность.

Элара стояла в своей крохотной каморке, её худые плечи дрожали от холода, а босые ноги стыли на ледяном полу, усыпанном щепками от разломанной двери. Воздух был пропитан запахом сырости и крови, а стены, покрытые инеем, тускло поблёскивали, словно замёрзшие слёзы. У стены лежал труп ледяного волка — его кристаллическая шерсть медленно таяла, оставляя за собой лужицы воды, смешанные с тёмно-красными пятнами. Голова зверя была чуть повернута, и его пустые глаза, некогда сиявшие жутким светом, теперь смотрели в никуда, как два чёрных колодца. Этот вид — мёртвого чудовища, что ещё недавно рычало и клацало клыками, — вызывал у Элары странное чувство: облегчение, точно тяжёлый камень свалился с груди, и одновременно новый, липкий страх, который шевелился где-то глубоко внутри.

Каэдан, высокий и угловатый, в потёртых доспехах, покрытых царапинами и вмятинами, стоял перед ней, как воплощение неизбежности. Его меч, только что убивший волка, уже покоился в ножнах, и тихий щелчок, с которым сталь вошла в кожаный чехол, отозвался в тишине каморки, как точка в конце приговора. Его лицо, изрезанное шрамами, было каменным, а глаза — тёмно-зелёные, холодные, острые, как наконечники стрел, — смотрели прямо на неё. В этом взгляде не было ни жалости, ни сомнения, только стальная уверенность, от которой у Элары пересохло во рту. Он не говорил ничего лишнего, но его молчание было громче крика, его присутствие давило, как тяжёлая тень.

Он развернулся, его сапоги скрипнули по льду, и шагнул к выходу. Разломанная дверь осталась висеть на одной петле, зияя чёрным провалом, точно пасть, что вела в бездну. "Поторопись," — бросил он через плечо, не оборачиваясь. Голос Каэдана был низким, ровным, лишённым тепла, но каждое слово падало, как удар кнута, подгоняя её вперёд. Он не ждал ответа, не проверял, идёт ли она за ним — он знал, что у неё нет выбора. Его высокая фигура исчезла в коридоре, оставив за собой лишь эхо шагов да длинную тень, что протянулась через порог, как мост, который ей предстояло пересечь.

Элара осталась одна. Она перевела взгляд на труп волка, на его оскаленные клыки, что всё ещё блестели, даже в смерти. Её руки дрожали, пальцы сжимались и разжимались, пока она пыталась унять бешено колотящееся сердце. Разрушенная дверь скрипела на ветру, что гулял по коридору, и этот звук — жалобный, протяжный — был как плач по её прежней жизни. Она посмотрела на свои ладони, покрытые тонким слоем тающего инея, и вдруг почувствовала, как шрам на её запястье — длинный, неровный, оставленный не то клинком, не то судьбой — запульсировал, точно живой. Это была её сила, её проклятье, её тьма, и теперь оно проснулось, шевелясь под кожей, как зверь, что ждал своего часа.

"Я не хочу этого," — подумала она, и её внутренний голос был тонким, дрожащим, почти детским. — "Я не просила." Но выбора не было. Каэдан сказал ей: «Ты — ключ», и эти слова, произнесённые ещё до того, как волк ворвался в каморку, теперь звенели в её голове, как колокол. Ключ к чему? К силе, что она едва понимала? К разрушению, что она видела в глазах мёртвого зверя? Или к чему-то ещё, чему-то, что шептало в тенях, пока она пыталась не сойти с ума от страха?

Она медленно опустилась на колени рядом с койкой, её пальцы, всё ещё дрожащие, потянулись к узелку под подушкой. Это был осколок Торина — странный, тёплый на ощупь, покрытый вырезанными знаками, похожими на звёзды. Она сжала его в руке, и на миг ей показалось, что он откликнулся — слабо, но ощутимо, как далёкий пульс. Её взгляд упал на смятую шаль, валявшуюся на полу, и она оставила её там, как символ того, что больше не вернётся. Поднявшись, она собрала свои скудные пожитки: пару старых башмаков с потёртой подошвой, деревянную заколку, что держала её спутанные русые волосы, и платье, давно потерявшее цвет. Всё это она засунула в узел, завязала его дрожащими руками и прижала к груди, будто это могло удержать её мир от окончательного распада.

Но она знала — её мир уже рухнул. Дверь была открыта, путь назад отрезан, и впереди ждала только тьма.

Каэдан ждал её в коридоре. Его силуэт, подсвеченный тусклым светом факелов, казался вырезанным из камня — высокий, неподвижный, с длинной тенью, что падала на пол каморки, как зов. Элара сделала шаг вперёд, её босые ноги коснулись холодного пола, и этот ледяной укол пробрал её до костей, напоминая о том, что её ждёт. Она вышла за порог, бросив последний взгляд назад — на труп волка, на разрушенную дверь, на стены, что были её тюрьмой и убежищем. Её сердце сжалось, страх перед будущим вцепился в неё когтями, но она заставила себя идти.

— Ты долго, — голос Каэдана прорезал тишину, как нож. Он стоял спиной к ней, но его тон был острым, нетерпеливым.

— Если будешь мешкать, я оставлю тебя здесь. С волками. Или с тем, что придёт за ними.

Элара вздрогнула, её пальцы сильнее сжали узел. Она хотела ответить, сказать что-то резкое, бросить ему в лицо свой страх и злость, но слова застряли в горле. Вместо этого она лишь кивнула, хотя он этого не видел, и шагнула ближе.

— Куда мы идём? — наконец выдавила она, её голос был хриплым, слабым, но в нём сквозило что-то новое — упрямство, искра, что не хотела гаснуть.

Каэдан чуть повернул голову, и свет факела упал на его профиль, высветив резкие скулы и шрам, что пересекал бровь. Его губы дрогнули в едва заметной усмешке, но глаза остались холодными.

— Туда, где ты нужна, — сказал он, и в его голосе не было ни капли сомнения.

— Идём.

Он зашагал вперёд, его сапоги застучали по каменному полу, и Элара последовала за ним, её шаги были тихими, почти неслышными, как шёпот в ночи. Коридор тянулся бесконечно, освещённый редкими факелами, чьи языки пламени отбрасывали длинные, шевелящиеся тени на стены. Эти тени казались живыми, и Элара чувствовала, как они следят за ней, как предвестники того, что ждало впереди.

Она не знала, куда он ведёт её, не знала, что её ждёт. Но одно она понимала ясно: её жизнь, её судьба, её тьма теперь были в его руках. Этот путь во тьму, под конвоем рыцаря со стальными глазами, был началом чего-то большего, чем она могла осознать. Шрам на её запястье пульсировал в такт её шагам, и с каждым движением вперёд Элара чувствовала, как её мир сжимается до узкой тропы, что вела в неизвестность — к её собственной судьбе.

Элара сидела на ледяном полу своей тесной каморки, её худое тело сотрясалось от дрожи, как сухой лист, попавший в бурю. Её серые глаза, огромные и полные шока, были прикованы к трупу ледяного волка, что лежал у противоположной стены. Его кристаллическая шерсть, некогда сверкавшая, как битое стекло, теперь тускнела, медленно таяла, оставляя за собой лужицы талой воды, что смешивались с тёмными пятнами крови. Голова зверя была чуть повернута, его пустые глазницы, где ещё недавно горели синие огни, смотрели в пустоту, как два чёрных провала. Этот вид — мёртвого монстра, чьи когти и клыки едва не оборвали её жизнь, — был одновременно облегчением и кошмаром, что вгрызался в её разум, как яд.

Воздух в каморке был ледяным, пропитанным резким запахом озона и чем-то чужеродным, нечеловеческим — как будто сама магия, что породила волка, оставила за собой горький след. Стены, покрытые узорами инея, тускло поблёскивали в лунном свете, пробивавшемся через треснувшее окно, а щепки от разломанной двери хрустели под слоем льда, как кости под сапогами. Элара сжимала свои худые руки в кулаки, её ногти впивались в ладони, оставляя кровавые полумесяцы, а шрам на запястье, длинный и неровный, пульсировал, как живое существо, напоминая о той тьме, что вырвалась из неё — волне чёрного дыма и ледяных кристаллов, что отбросила волка. Её шаль, давно сползшая, лежала смятой тряпкой у её ног, а русые волосы, спутанные и влажные от пота, прилипли к бледному лицу, где слёзы оставили мокрые дорожки, теперь замерзающие на коже.

Каэдан стоял над ней, его высокая фигура в потёртых доспехах казалась высеченной из камня. Меч, только что пронзивший сердце волка, теперь покоился в ножнах, и тихий щелчок, с которым сталь вошла в кожу, всё ещё звенел в ушах Элары, как отголосок приговора. Его лицо, суровое и изрезанное шрамами, было непроницаемым, как гранитная плита, а тёмно-зелёные глаза, холодные и острые, оценивали сцену с пугающей точностью. Длинные чёрные волосы, выбившиеся из-под шлема, прилипли к его вискам, а на поясе, где висели ножны, звякнул потрёпанный кожаный ремень — единственный звук, нарушавший тишину, кроме слабого потрескивания тающего льда. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, тускло блестели, отражая лунный свет, и в этом блеске было что-то зловещее, как будто он сам был частью этой ночи, этого холода, этой смерти.

Элара чувствовала его присутствие, как тяжёлую тень, что накрыла её, лишая воздуха. Её грудь вздымалась от рваного дыхания, но каждый вдох был мучительным, как будто лёгкие сковал мороз. Она хотела отвести взгляд от волка, от его пустых глаз, от лужицы, что растекалась под ним, но не могла — её разум был парализован, застыв в этом моменте, где её сила, её тьма, её страх смешались в один бесконечный кошмар. Она вспомнила, как её руки, дрожащие и слабые, выбросили вперёд ту волну, как её шрам горел, как пустота внутри неё разверзлась, и теперь эта пустота всё ещё была здесь, зияла в её груди, холодная и бездонная.

— Я… я не хотела… — прошептала она, её голос был хриплым, едва слышным, и сорвался, как будто слова были слишком тяжёлыми для её горла. Она сжала кулак сильнее, пряча шрам, но знала, что Каэдан видел, что он понял. Её взгляд метнулся к нему, но тут же упал обратно на волка, как будто его мёртвые глаза могли дать ответы, которых она так отчаянно искала.

Каэдан не ответил. Его глаза, холодные и проницательные, скользнули по ней, по её дрожащим рукам, по её заплаканному лицу, по её глазам, где страх и шок смешались с тенью той силы, что вырвалась из неё. Он не удивился, не нахмурился, не показал ни малейшего признака того, что эта сцена — мёртвый волк, замороженная каморка, её тьма — была для него неожиданностью. Его молчание было оценкой, холодной и расчётливой, как будто он взвешивал не только её, но и то, что она сделала, что она была. Он шагнул ближе, его сапоги хрустнули по льду, и этот звук, резкий и отчётливый, заставил Элару вздрогнуть, как от удара.

— Ты жива, — сказал он наконец, его голос был низким, ровным, лишённым тепла, как сталь его меча. Это не было утешением, не было похвалой — просто факт, холодный и бесстрастный, как будто её выживание было лишь частью его плана. Он наклонил голову, его взгляд задержался на волке, на луже под ним, и уголок его рта едва дрогнул — не улыбка, а что-то, что могло быть удовлетворением или подтверждением.

Элара сглотнула, её горло было сухим, как песок. Она хотела спросить, что теперь, куда он её поведёт, почему он так спокоен, но слова застряли, задавленные его взглядом, его молчанием, его стальной уверенностью. Она чувствовала себя пойманной, как зверь в капкане, и этот капкан был не только его приказом, но и её собственной силой, её шрамом, её тьмой, что теперь жила в ней, как незваный гость.

Каморка, её замороженная клетка, была теперь сценой её падения, её пробуждения, её страха. Труп волка, тающий иней, холодный воздух — всё это было свидетельством того, что её жизнь изменилась навсегда. И Каэдан, стоящий над ней, с его непроницаемым лицом и стальными глазами, был не спасителем, а стражем, что вёл её в неизвестность, где её тьма, её звёзды, её шёпот ждали своего часа.

Элара сидела на ледяном полу своей тесной каморки, её худое тело дрожало, как лист, попавший в бурю. Её серые глаза, огромные и полные шока, всё ещё были прикованы к трупу ледяного волка, чья кристаллическая шерсть таяла, оставляя лужицы воды, смешанные с тёмными пятнами крови. Воздух был пропитан резким запахом озона и чем-то чужеродным, как будто магия, что породила зверя, оставила за собой ядовитый след. Стены, покрытые узорами инея, тускло поблёскивали, а щепки от разломанной двери хрустели под слоем льда. Её шрам на запястье, длинный и неровный, пульсировал, напоминая о той тьме, что вырвалась из неё, и её руки, покрытые тающим инеем, сжимались в кулаки, ногти впивались в ладони, оставляя кровавые следы. Её шаль лежала смятой тряпкой у ног, а русые волосы, спутанные и влажные, прилипли к бледному лицу, где слёзы замерзали, как крошечные алмазы.

Каэдан возвышался над ней, его высокая фигура в потёртых доспехах казалась неподвижной, как скала. Его меч, только что пронзивший сердце волка, покоился в ножнах, но его присутствие всё ещё было угрожающим, как обнажённое лезвие. Его лицо, суровое и изрезанное шрамами, было непроницаемым, а тёмно-зелёные глаза, холодные и острые, смотрели на неё с пугающей ясностью. Длинные чёрные волосы, выбившиеся из-под шлема, прилипли к вискам, а на поясе, где висели ножны, звякнул потрёпанный кожаный ремень, нарушая звенящую тишину. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, тускло блестели в лунном свете, и в этом блеске было что-то зловещее, как будто он был не просто человеком, а воплощением судьбы, что пришла за ней.

Он сделал шаг к ней, его сапоги хрустнули по льду на полу, и его тень, длинная и тёмная, упала на Элару, накрыв её, как сеть. Она вздрогнула, её худые плечи сжались, и она инстинктивно вжалась в стену, её пальцы впились в край койки, оставляя царапины на шершавом дереве. Его взгляд, стальной и не допускающий возражений, приковал её к месту, как цепи, и она почувствовала, как её горло сжимается, как страх, липкий и холодный, вгрызается в её разум. Она хотела что-то сказать, спросить, почему, куда, зачем, но слова застряли, задавленные его присутствием, его молчанием, его властью.

— Я сказал, собирай вещи. Идём, — произнёс он, его голос был ровным, лишённым эмоций, как удар молота по наковальне. Каждое слово падало, как камень, тяжёлое и неотвратимое, и в нём не было ни капли сомнения, ни намёка на жалость. Он повторил приказ, который уже звучал раньше, но теперь он был не просто словами — это был закон, высеченный в стали его глаз, в стали его воли.

Элара замерла, её губы задрожали, а слёзы, горячие и солёные, снова потекли по её щекам, оставляя мокрые дорожки на бледной коже. Она смотрела на него, на его непроницаемое лицо, на шрам, что пересекал его бровь, на его глаза, что были как два осколка льда, и чувствовала, как её мир сжимается до этой каморки, до этого момента, до этого приказа. Она хотела крикнуть, сказать, что не пойдёт, что не хочет, что боится, но её голос был слаб, как шёпот ветра за окном. Она вспомнила его слова — «Ты — ключ» — и теперь, после того, как её тьма, её сила, её шрам проявились, она знала, что он не отпустит её, что её судьба теперь в его руках, как птица в клетке.

— Я… я не могу… — выдавила она, её голос сорвался, став хриплым шёпотом. Она сжала кулак, пряча шрам, но знала, что он видел, что он понял. Её взгляд метнулся к узелку под подушкой — осколку Торина, странному подарку с вырезанными звёздами, — но она не посмела пошевелиться, не под этим взглядом, что был острее любого клинка.

Каэдан наклонил голову, его глаза сузились, и в этом движении было что-то звериное, как у хищника, что оценивает добычу. Он не повысил голос, не сделал резкого движения, но его молчание, его тень, его присутствие были давлением, что ломало её волю, как сухую ветку. Он не собирался объяснять, не собирался утешать — он просто ждал, и это ожидание было хуже любого крика.

— У тебя нет выбора, — сказал он, и его голос стал чуть тише, но твёрже, как будто он не просто говорил, а вырезал эти слова в её душе.

— Собирай вещи. Или я сделаю это за тебя.

Элара сглотнула, её горло было сухим, как песок. Она медленно подняла взгляд, встретив его глаза, и в них не было ничего — ни гнева, ни жалости, только холодная, непреклонная сталь. Она знала, что он не шутит, что он уведёт её, хочет она того или нет, и этот факт, этот приказ, эта власть были как цепи, что сковали её запястья, её сердце, её будущее. Её шрам запульсировал сильнее, как будто откликнулся на его слова, и она почувствовала, как её тьма, её сила, её звёзды шевелятся внутри, как зверь, что ждал своего часа.

Каморка, её замороженная клетка, была теперь сценой её бессилия, её подчинения. Труп волка, тающий иней, разрушенная дверь — всё это было свидетельством её силы и её слабости. И Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, был не просто стражем, а судьёй, что вынес ей приговор — идти за ним, в тьму, в неизвестность, где её шёпот, её звёзды, её проклятье ждали своего часа.

Элара сидела на ледяном полу своей тесной каморки, её худое тело дрожало под тяжёлым взглядом Каэдана, чья тень, длинная и тёмная, накрывала её, как сеть. Его слова — «Собирай вещи. Идём» — всё ещё звенели в её ушах, холодные и безапелляционные, как удар стали о камень. Воздух был пропитан резким запахом озона и чужеродной магией, а стены, покрытые инеем, тускло поблёскивали в лунном свете. У противоположной стены лежал труп ледяного волка, его кристаллическая шерсть таяла, оставляя лужицы воды, смешанные с тёмными пятнами крови, а пустые глазницы смотрели в никуда, как немой укор. Её шрам на запястье пульсировал, напоминая о той тьме, что вырвалась из неё, и её руки, всё ещё покрытые тающим инеем, дрожали, как будто не принадлежали ей.

Каэдан стоял неподвижно, его высокая фигура в потёртых доспехах заполняла собой каморку, как воплощение неизбежности. Его тёмно-зелёные глаза, холодные и острые, следили за ней с пугающей ясностью, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось непроницаемым, как гранит. Его чёрные волосы, влажные от пота и талого снега, прилипли к вискам, а на поясе, где висели ножны, звякнул потрёпанный кожаный ремень, нарушая звенящую тишину. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, тускло блестели, и в этом блеске было что-то зловещее, как будто он был не просто человеком, а судьбой, что пришла за ней.

Её грудь сжалась, дыхание было рваным, и она медленно поднялась, её худые ноги дрожали, едва удерживая её вес. Её босые ступни коснулись ледяного пола, и холод пробрал её до костей, как напоминание о том, что её мир, её убежище, её жизнь теперь были разрушены. Она чувствовала его взгляд, тяжёлый и неумолимый, как будто он взвешивал каждое её движение, каждую её мысль. Её шаль, смятая и забытая, осталась лежать на полу, и Элара не стала её поднимать — это был символ её старой жизни, слабой и беспомощной, которую она оставляла позади.

Она сделала шаг к койке, её движения были механическими, как у марионетки, чьи нити держал Каэдан. Её худые пальцы, всё ещё дрожащие, потянулись к краю матраса, где лежали её скудные пожитки. Старые башмаки, с потёртой подошвой и треснувшей кожей, что она носила годами, деревянная заколка, вырезанная грубо, но с любовью, и потрёпанное платье, давно потерявшее цвет, — всё это было её миром, её прошлым, её единственным якорем. Она взяла их в руки, и каждый предмет казался тяжёлым, как камень, как будто они несли в себе не только её воспоминания, но и её страх, её отчаяние, её потерю.

Её взгляд упал на узелок под подушкой — осколок Торина, странный подарок, тёплый на ощупь, покрытый вырезанными знаками, похожими на звёзды. Она сжала его в руке, и на миг ей показалось, что он откликнулся — слабо, но ощутимо, как далёкий пульс. Этот осколок был её тайной, её загадкой, её надеждой, и она не могла оставить его здесь, в этой замороженной могиле. Она быстро развернула кусок грубой ткани, что служил ей покрывалом, и начала складывать свои вещи: башмаки, заколку, платье, осколок. Её пальцы двигались торопливо, неуклюже, и она чувствовала, как слёзы, горячие и солёные, снова текут по её щекам, но она не останавливалась, не смела поднять взгляд на Каэдана, чьё молчаливое наблюдение было как клинок, приставленный к её горлу.

Она завязала узел, затянув его так сильно, что верёвка врезалась в её ладони, и прижала его к груди, как будто он мог защитить её от того, что ждало впереди. Её русые волосы упали на лицо, закрывая глаза, и она не стала их убирать — это была её последняя защита, её последняя попытка спрятаться. Но она знала, что от Каэдана не спрячешься. Его тень, его взгляд, его приказ были повсюду, и её каморка, её клетка, её убежище теперь были лишь сценой её подчинения.

— Я… я готова, — прошептала она, её голос был хриплым, едва слышным, и она не была уверена, говорит ли она с ним или с собой. Она подняла взгляд, впервые за последние минуты, и встретила его глаза — холодные, непроницаемые, как сталь. В них не было ни гнева, ни жалости, только ожидание, твёрдое и неумолимое, как его приказ.

Каэдан не ответил. Он лишь кивнул, едва заметно, и его тень, казалось, стала ещё длиннее, как будто она тянулась за ней, куда бы она ни пошла. Он повернулся к разломанной двери, его сапоги снова хрустнули по льду, и этот звук был как последний гвоздь в гроб её прежней жизни. Элара сглотнула, её горло было сухим, как песок, и она почувствовала, как её сердце сжимается, как её тьма, её звёзды, её шёпот шевелятся внутри, как будто знали, что этот момент — конец одного пути и начало другого.

Каморка, её замороженная могила, была теперь сценой её прощания. Труп волка, тающий иней, разрушенная дверь — всё это было свидетельством её силы, её страха, её потери. И Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, был не просто стражем, а палачом её прошлого, что вёл её в неизвестность, где её шрам, её сила, её судьба ждали своего часа.

Элара стояла на пороге своей тесной каморки, её худые пальцы сжимали грубый узелок, в который она сложила всё, что осталось от её прежней жизни: старые башмаки, деревянную заколку, потрёпанное платье и осколок Торина, тёплый и загадочный, с вырезанными звёздами. Её сердце колотилось, как пойманная птица, а шрам на запястье пульсировал, как живое существо, напоминая о тьме, что вырвалась из неё, оставив за собой замороженный хаос. Каморка, её единственное убежище, была пропитана холодом и запахом озона, смешанным с горьким следом магии. Стены, покрытые инеем, тускло поблёскивали в лунном свете, а у противоположной стены лежал труп ледяного волка, его кристаллическая шерсть таяла, оставляя лужицы воды, смешанные с тёмными пятнами крови. Разломанная дверь скрипела на ветру, как плач по её прошлому, а её шаль, смятая и забытая, валялась на полу, как символ её слабости, которую она оставляла позади.

Каэдан только что отошёл от стены, где он задумчиво изучал узоры инея, его тёмно-зелёные глаза, холодные и острые, мельком скользнули по ней, прежде чем он шагнул к выходу. Его высокая фигура в потёртых доспехах, покрытых царапинами и вмятинами, казалась частью этого замороженного мира, а чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к вискам, выдавая лёгкую усталость, которую он никогда не признал бы. Его голос, низкий и безапелляционный, всё ещё звучал в её ушах — «Собирай вещи. Идём» — и теперь, стоя на пороге, Элара чувствовала, как его приказ, его тень, его воля сковывают её, как цепи.

Она медленно повернулась, её серые глаза, огромные и полные смятения, обвели каморку последним взглядом. Тесная комната, что была её тюрьмой и убежищем, теперь казалась чужой, как будто её тьма, её сила изменили не только её, но и это место. Она посмотрела на койку, где она провела столько бессонных ночей, слушая шёпот теней и боясь собственных снов. На маленький стол, где стояла глиняная кружка, треснувшая, но всё ещё целая, как напоминание о редких моментах тепла, когда Марта приносила ей травяной отвар. На треснувшее окно, через которое ветер завывал, как голоса, что звали её по имени. И, наконец, на труп волка — его пустые глазницы, его оскаленные клыки, его тающая шерсть были как зеркало её собственной силы, её проклятья, её страха.

Её губы сжались, а в груди заклокотал ком, горячий и горький, как слёзы, что она сдерживала. Это было прощание — не просто с каморкой, а с той Эларой, что жила здесь, слабой, напуганной, не знавшей, что тьма внутри неё может разрушать. Она чувствовала, как её прошлое, её безопасность, её надежды ускользают, как песок сквозь пальцы, и на их месте остаётся только неизвестность, холодная и бездонная, как ночь за порогом. Её шрам запульсировал сильнее, и она сжала узелок, как будто он мог удержать её от падения в эту бездну.

— Это всё… — прошептала она, её голос был хриплым, едва слышным, и она не была уверена, говорит ли она с собой или с этой комнатой, с этим волком, с этим прошлым. Она хотела крикнуть, заплакать, бросить узелок и убежать, но куда? Каэдан ждал её за порогом, и его стальные глаза, его непреклонная воля были стеной, что отрезала ей путь назад.

Она сделала глубокий вдох, её грудь вздрогнула, и в этом вдохе было что-то новое — не только страх, но и тень решимости, хрупкой, как первый лёд, но настоящей. Она не хотела идти за ним, не хотела быть ключом, не хотела нести эту тьму, но она знала, что остаться здесь, в этой каморке, с мёртвым волком и тающим инеем, значит умереть — не телом, а душой. Её пальцы сильнее сжали узелок, и она почувствовала тепло осколка Торина, как далёкое обещание, как загадку, что ещё могла спасти её.

Её взгляд задержался на окне, где лунный свет пробивался через трещины, и на миг ей показалось, что она видит звёзды — те самые, что шептались с ней во снах, что горели в её шраме, что знали её имя. Она сглотнула, её горло было сухим, как песок, и медленно повернулась к выходу. Дверь, разломанная и скрипящая, зияла чёрным провалом, как пасть, что вела в неизвестность. Каэдан был там, его шаги уже звучали в коридоре, и его тень, длинная и тёмная, тянулась за ней, как зов.

Элара шагнула вперёд, её босые ноги коснулись холодного пола, и этот ледяной укол пробрал её до костей, но она не остановилась. Она оставила каморку позади, оставила волка, оставила свою старую жизнь, и с каждым шагом её страх, её грусть, её решимость становились частью нового пути — пути во тьму, где её шрам, её звёзды, её сила ждали своего часа. Каморка, её замороженное убежище, осталась позади, как тень, что растворялась в свете новой, пугающей судьбы.

Элара стояла на пороге своей каморки, её худые пальцы сжимали грубый узелок, в котором лежали её скудные пожитки: старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина, тёплый и загадочный, с вырезанными звёздами. Её сердце билось неровно, как пойманная птица, а шрам на запястье пульсировал, напоминая о тьме, что вырвалась из неё, оставив за собой замороженный хаос. Каморка, её единственное убежище, теперь была чужой: стены, покрытые инеем, тускло поблёскивали, а труп ледяного волка, с тающей кристаллической шерстью и пустыми глазницами, лежал у стены, как немой свидетель её силы и её страха. Разломанная дверь скрипела на ветру, а её шаль, смятая и забытая, осталась на полу — символ её прошлого, слабого и потерянного.

Каэдан, чья высокая фигура в потёртых доспехах казалась высеченной из камня, уже шагнул за порог. Его тёмно-зелёные глаза, холодные и острые, не обернулись к ней — он не проверял, идёт ли она, не сомневался в её подчинении. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, тускло блестели в свете факелов, что горели в коридоре, а чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к вискам. На поясе, где висели ножны, звякнул потрёпанный кожаный ремень, и этот звук, отчётливый и резкий, был как удар, подгоняющий её вперёд. Его шаги, тяжёлые и уверенные, эхом отдавались в коридоре, и его тень, длинная и тёмная, тянулась за ним, как зов, что манил Элару в неизвестность.

Она сделала глубокий вдох, её грудь вздрогнула, и холодный воздух, пропитанный запахом сырости и гари, обжёг лёгкие. Её босые ноги, холодные и онемевшие, коснулись каменного пола коридора, и этот ледяной укол пробрал её до костей, как напоминание о том, что она покидает свой мир, свою клетку, свою безопасность. Дверь каморки осталась распахнутой, обнажая ледяной хаос внутри: тающий иней, лужицы воды, труп волка, чьи пустые глаза, казалось, провожали её. Элара сжала узелок сильнее, её пальцы побелели, и она почувствовала тепло осколка Торина, как слабое обещание, как загадку, что ещё могла спасти её.

Коридор чердака был узким и мрачным, его стены, покрытые трещинами и пятнами плесени, уходили в тень, где свет факелов едва проникал. Факелы, закреплённые в ржавых держателях, горели неровно, их пламя трепетало, отбрасывая длинные, шевелящиеся тени, что казались живыми, как призраки, следящие за ней. Пол под ногами был холодным и шершавым, усыпанным мелкими камешками и пылью, и каждый шаг Элары, тихий и неуверенный, отдавался в её ушах, как эхо её собственного страха. Она чувствовала, как её шрам пульсирует, как её тьма, её звёзды, её шёпот шевелятся внутри, как будто знали, что этот коридор — не просто путь, а начало чего-то большего, пугающего, неизбежного.

Каэдан шёл впереди, его спина, прямая и непреклонная, была как стена, отделяющая её от прошлого. Он не оглядывался, не говорил, не замедлял шаг, и его молчание было тяжёлым, как цепи, что сковывали её волю. Элара хотела крикнуть, спросить, куда они идут, что он знает, почему она, но её голос застрял в горле, задавленный его присутствием, его властью, его стальной уверенностью. Она вспомнила его слова — «Ты — ключ» — и теперь, шагая за ним, она чувствовала, как эти слова становятся её судьбой, её проклятьем, её клеткой, из которой нет выхода.

— Куда… куда мы идём? — наконец выдавила она, её голос был хриплым, слабым, почти утонувшим в завывании ветра, что пробивался через щели в стенах. Она тут же пожалела, что заговорила, потому что её слова повисли в воздухе, как дым, и она почувствовала, как её колени дрожат, как страх, липкий и холодный, вгрызается в её сердце.

Каэдан не остановился, не обернулся. Его шаги, тяжёлые и ритмичные, продолжали звучать в коридоре, как удары молота. Но через миг он ответил, его голос был низким, ровным, лишённым тепла, как сталь его меча.

— Туда, где ты нужна, — сказал он, и в его тоне не было ни капли сомнения, ни намёка на объяснение. Это был не ответ, а приказ, замаскированный под слова, и он резанул её, как клинок.

Элара сглотнула, её горло было сухим, как песок. Она опустила взгляд на свои босые ноги, на узелок, что она прижимала к груди, и почувствовала, как слёзы, горячие и солёные, снова жгут глаза. Она не хотела идти, не хотела быть ключом, не хотела нести эту тьму, но каждый шаг за Каэданом, каждый звук его сапог, каждый отблеск факела на его доспехах был напоминанием, что её выбор, её свобода, её прошлое остались там, в каморке, с мёртвым волком и тающим инеем.

Коридор тянулся вперёд, уводя её всё дальше от знакомого мира, и тени, что плясали на стенах, казались ей лицами — лицами тех, кого она знала, лицами тех, кого она потеряла, лицами тех, кем она могла стать. Её шрам запульсировал сильнее, и она почувствовала, как её тьма, её звёзды, её шёпот шепчут ей, как будто знали, что этот путь — не просто дорога, а судьба, что ждала её за порогом. И Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, был её проводником в эту тьму, её стражем, её судьёй, что вёл её туда, где её сила, её проклятье, её звёзды должны были раскрыться.

Элара следовала за Каэданом по узкому коридору чердака, её босые ноги ступали по холодному каменному полу, каждый шаг отдавался дрожью в её теле. Она сжимала грубый узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина, тёплый и загадочный, — прижимая его к груди, как щит от неведомого. Её шрам на запястье пульсировал, напоминая о тьме, что вырвалась из неё в каморке, и её серые глаза, огромные и полные тревоги, метались по теням, что плясали на стенах. Коридор был мрачен, освещённый лишь редкими факелами, чьи языки пламени трепетали, отбрасывая длинные, шевелящиеся тени, похожие на призраков, что следили за ней. Воздух был сырым, пропитанным запахом плесени и чего-то ещё — едкого, металлического, что заставляло её горло сжиматься.

Каэдан шёл впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах двигалась с уверенной, почти механической точностью. Его тёмно-зелёные глаза, холодные и острые, смотрели вперёд, не оглядываясь на неё, как будто её присутствие было лишь частью его миссии, а не чем-то, что заслуживало внимания. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, скрипели при каждом шаге, а чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к вискам, выдавая лёгкую усталость, которую он никогда не признал бы. На поясе, где висели ножны, звякнул потрёпанный кожаный ремень, и этот звук, отчётливый в тишине, был как метроном, отсчитывающий её шаги в неизвестность. Его молчание, тяжёлое и непроницаемое, давило на неё, как каменная плита, и Элара чувствовала себя пленницей, ведомой своим стальным стражем в тьму, о которой она ничего не знала.

Они спустились по узкой лестнице, ведущей вниз, в сердце поместья, и с каждым шагом Элара замечала, как мир вокруг меняется. Коридоры, некогда знакомые, но всегда далёкие для неё, теперь были изуродованы, как будто по ним прошёл ураган. Стены, покрытые потускневшими гобеленами, были исцарапаны глубокими бороздами, словно когти какого-то чудовища рвали их в ярости. На полу валялись осколки разбитых ваз, хрустевшие под сапогами Каэдана, и перевёрнутая мебель — стулья с отломанными ножками, стол, расколотый пополам, — лежала в беспорядке, как кости на поле битвы. Тусклый свет факелов, закреплённых в стенах, выхватывал эти следы хаоса, и их пламя дрожало, как будто боялось того, что видело.

В воздухе висел тяжёлый запах гари, смешанный с чем-то металлическим, сладковатым, от чего у Элары закружилась голова. Она сглотнула, её горло сжалось, и она поняла, что это был запах крови — не её, не волка, а кого-то другого, чья судьба была решена в этой ночи. Её шаги замедлились, её босые ноги застыли на холодном камне, и она почувствовала, как страх, острый и липкий, вгрызается в её сердце. Она вспомнила крики, что доносились до её каморки, топот ног, звон стали — всё то, что она пыталась заглушить, сидя в своей клетке. Теперь эти звуки ожили в её памяти, и следы вокруг неё были их эхом, их отпечатком, их правдой.

Каэдан не замедлил шаг. Его спина, прямая и непреклонная, оставалась стеной между ней и миром, и его невозмутимость, его холодная уверенность были как нож, что резал её надежду на понимание, на объяснение. Он не смотрел на разрушения, не замечал осколков, не морщился от запаха крови — как будто это было для него привычным, как будто хаос и смерть были его спутниками, такими же верными, как его меч. Элара хотела крикнуть, спросить, что здесь произошло, кто это сделал, но её голос застрял, задавленный его молчанием, его властью, его тенью.

— Что… что это было? — наконец выдавила она, её голос был хриплым, слабым, почти утонувшим в завывании ветра, что пробивался через разбитые окна. Она тут же пожалела, что заговорила, потому что её слова повисли в воздухе, как дым, и она почувствовала, как её колени дрожат, как её узелок становится тяжёлым, как будто он нёс не только её вещи, но и её страх.

Каэдан не остановился, но его голова чуть повернулась, и свет факела упал на его профиль, высветив резкие скулы и шрам, что пересекал бровь. Его глаза, холодные и острые, мельком скользнули по ней, и в этом взгляде не было ни гнева, ни жалости — только тень раздражения, как будто её вопрос был лишним, ненужным.

— Битва, — сказал он, его голос был низким, ровным, как удар молота.

— И её последствия. Иди дальше.

Элара сглотнула, её горло было сухим, как песок. Его ответ, короткий и безжалостный, был как пощёчина, и она почувствовала, как слёзы жгут глаза, но она сдержала их, стиснув зубы. Она заставила себя шагнуть вперёд, её босые ноги коснулись осколков, и острая боль пронзила стопу, но она не остановилась. Она не могла остановиться — не под его взглядом, не под его приказом, не под тяжестью этой ночи, что изменила всё.

Коридоры поместья, некогда величественные, теперь были могилой, где эхо битвы всё ещё звучало в царапинах на стенах, в запахе крови, в перевёрнутой мебели. Элара чувствовала, как её шрам пульсирует, как её тьма, её звёзды, её шёпот шепчут ей, как будто знали, что этот хаос — не просто следы нападения, а предвестник того, что ждало её впереди. И Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, был её проводником в эту тьму, её стражем, её судьёй, что вёл её туда, где её сила, её проклятье, её звёзды должны были раскрыться. Она шагала за ним, её сердце сжималось от страха, но где-то глубоко внутри, под слоем ужаса, теплилась искра — искра решимости, что не хотела гаснуть, даже в этом разрушенном мире.

Элара следовала за Каэданом по изуродованным коридорам поместья, её босые ноги ступали по холодному каменному полу, усыпанному осколками и пылью. Её худые пальцы сжимали узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина, чьё тепло было единственным якорем в этом хаосе. Её шрам на запястье пульсировал, как живое существо, а серые глаза, полные тревоги, метались по теням, что плясали на исцарапанных стенах. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гари, крови и чего-то сладковатого, что заставляло её желудок сжиматься. Стены, некогда украшенные гобеленами, теперь были исполосованы глубокими бороздами, а перевёрнутая мебель и осколки ваз лежали повсюду, как кости на поле битвы. Тусклый свет факелов дрожал, отбрасывая длинные тени, что казались живыми, как призраки, следящие за каждым её шагом.

Каэдан шёл впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах двигалась с холодной уверенностью. Его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, смотрели только вперёд, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, скрипели при каждом шаге, а чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к вискам. На поясе, где висели ножны, звякнул кожаный ремень, и этот звук, отчётливый в тишине, был как метроном, отсчитывающий её шаги в пропасть. Его невозмутимость, его безразличие к разрушениям вокруг были как стена, отделяющая её от надежды на понимание, и Элара чувствовала себя тенью, следующей за своим стальным стражем в тьму, о которой она ничего не знала.

Они повернули за угол, спускаясь к широкой лестнице, что вела в нижние залы поместья, и тут Элара замерла, её дыхание оборвалось, как будто кто-то сжал её горло. У подножия лестницы, в тусклом свете факела, лежали тела — двое, неподвижные, словно сломанные куклы. Один был стражником, его кольчуга тускло блестела, но шлем валялся в стороне, а лицо, искажённое гримасой ужаса, было белым, как мел. Его глаза, широко распахнутые, смотрели в потолок, как будто он всё ещё видел то, что оборвало его жизнь. Рядом лежала женщина — служанка, её простое платье было порвано, а руки, сжатые в кулаки, застыли в последнем жесте отчаяния. Её лицо, покрытое сажей, было искажено той же маской страха, а губы, приоткрытые, словно пытались выкрикнуть имя или мольбу, но замолчали навсегда.

Элара отшатнулась, её рука взлетела ко рту, заглушая рвущийся крик. Её колени подогнулись, и она вцепилась в узелок, как будто он мог удержать её от падения в этот кошмар. Её серые глаза, полные ужаса, не могли оторваться от тел, от их застывших лиц, от их пустых взглядов, что, казалось, обвиняли её, спрашивали, почему она жива, а они нет. Запах крови, сладковатый и металлический, стал невыносимым, и её желудок сжался, горло заполнил горький вкус. Она узнала служанку — это была Лира, что иногда приносила ей хлеб, когда Марта была слишком занята. Лира, с её тихим голосом и усталой улыбкой, теперь лежала здесь, мёртвая, её жизнь оборвана чем-то, что пришло этой ночью.

— Нет… нет… — прошептала Элара, её голос был хриплым, дрожащим, почти утонувшим в завывании ветра, что пробивался через разбитые окна. Её шрам запульсировал сильнее, и она почувствовала, как её тьма, её звёзды, её шёпот шевелятся внутри, как будто откликнулись на этот ужас, на эту смерть, на эту цену, что заплатило поместье.

Каэдан не остановился. Его сапоги стучали по каменному полу, его шаги были ровными, уверенными, как будто тела у лестницы были лишь частью пейзажа, не стоящей его внимания. Он прошёл мимо, не замедляя хода, его тень скользнула по мёртвым лицам, и в этом движении было что-то пугающее, как будто смерть была для него привычной, как воздух. Его доспехи скрипнули, когда он начал спускаться по лестнице, и его молчание, холодное и тяжёлое, было как удар, что отрезал Элару от мира, где смерть могла что-то значить.

— Они… они мертвы… — выдавила она, её голос сорвался, став почти криком. Она сделала шаг назад, её босая нога коснулась осколка вазы, и острая боль пронзила стопу, но она едва заметила это.

— Почему… почему они?..

Каэдан остановился на миг, его спина, прямая и непреклонная, замерла на верхней ступени лестницы. Он не обернулся, но его голова чуть повернулась, и свет факела упал на его профиль, высветив резкие скулы и шрам, что пересекал бровь. Его голос, когда он заговорил, был низким, ровным, лишённым тепла, как сталь его меча.

— Потому что они были здесь, — сказал он, и в его тоне не было ни жалости, ни гнева, только холодная констатация, как будто смерть была неизбежной, как дождь.

— Иди дальше.

Элара задохнулась, её глаза расширились, и слёзы, горячие и солёные, потекли по её щекам. Его слова, его безразличие, его холодность были как нож, что вонзился в её сердце, и она почувствовала, как её мир, уже треснувший, рушится ещё сильнее. Она хотела крикнуть, спросить, как он может быть таким, как он может проходить мимо, но её голос утонул в её собственном ужасе, в её собственной беспомощности. Она посмотрела на Лиру, на её застывшее лицо, и почувствовала, как вина, острая и жгучая, вгрызается в её душу. Если бы она не была там, если бы её тьма не проснулась, если бы волк не пришёл за ней… были бы они живы?

Коридоры поместья, некогда величественные, теперь были могилой, где тела и тени лежали рядом, как свидетельство жестокости этой ночи. Элара заставила себя шагнуть вперёд, её босые ноги дрожали, но она не могла остаться здесь, с мёртвыми глазами Лиры, с запахом крови, с этим кошмаром. Каэдан уже спускался по лестнице, его шаги эхом отдавались в тишине, и его тень, длинная и тёмная, тянулась за ней, как зов в бездну. Её шрам пульсировал, её тьма шептала, и она знала, что этот ужас — лишь начало, лишь первый шаг на пути, куда вёл её Каэдан, её стальной страж, её судьба.

Элара брела за Каэданом по изуродованным коридорам поместья, её босые ноги дрожали на холодном каменном полу, усыпанном осколками и пылью. Её худые пальцы сжимали узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина, чьё тепло было единственным утешением в этом кошмаре. Её шрам на запястье пульсировал, как живое существо, а серые глаза, полные ужаса и тревоги, всё ещё видели лица мёртвых — Лиры и стражника, их застывшие гримасы, их пустые взгляды. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гари, крови и сладковатой смерти, что липла к горлу, как яд. Стены, исцарапанные когтями, и перевёрнутая мебель были как шрамы на теле поместья, а тусклый свет факелов, дрожащий и слабый, отбрасывал тени, что казались живыми, шепчущими о тех, кто не пережил эту ночь.

Каэдан шёл впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах двигалась с холодной, почти нечеловеческой уверенностью. Его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, смотрели только вперёд, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, скрипели при каждом шаге, а чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к вискам, выдавая лёгкую усталость, которую он скрывал за своей стальной волей. На поясе, где висели ножны, звякнул кожаный ремень, и этот звук, отчётливый в тишине, был как барабанный бой, подгоняющий её в бездну. Его безразличие к телам, что они прошли, к разрушениям вокруг, было как холодный ветер, что выдувал из её сердца остатки надежды.

Они приближались к кухне, и Элара почувствовала, как её шаги замедлились, как её взгляд, полный отчаянной надежды, метнулся к открытой двери. Кухня была сердцем поместья, местом, где она, хоть и редко, видела знакомые лица — Марту, с её добрыми глазами и усталой улыбкой, Грету, что ворчала, но всегда делилась хлебом, Йена, что шутил, несмотря на усталость, и Дарина, мальчишку, что бегал с посланиями. Эти люди были её миром, её якорами, её единственными нитями к чему-то человеческому в этой холодной, суровой жизни. Но после тел у лестницы, после Лиры, чьи мёртвые глаза всё ещё стояли перед ней, Элара боялась того, что могла увидеть.

Она остановилась, её босые ноги застыли на пороге кухни, и она заглянула внутрь, её сердце сжалось от тревоги. Кухня была в беспорядке: опрокинутые стулья валялись на полу, длинный деревянный стол был сдвинут, а глиняные горшки, разбитые вдребезги, усеивали каменные плиты. На стене висел котёл, покосившийся, как будто кто-то в панике задел его, а запах горелого варева смешивался с вездесущим смрадом гари и крови. Но тел не было — ни Марты, ни Греты, ни Йена, ни Дарина. Пустота кухни была одновременно облегчением и новым источником ужаса, потому что неизвестность была хуже, чем правда, какой бы страшной она ни была.

— Марта… — прошептала Элара, её голос был хриплым, дрожащим, как лист на ветру. Она шагнула вперёд, её глаза обшаривали каждый угол, каждый тёмный закуток, надеясь увидеть знакомый силуэт, услышать ворчливый голос или шаги.

— Грета? Йен? — Её голос стал громче, отчаяннее, но эхо её слов лишь отразилось от стен, как насмешка.

Каэдан, уже отошедший на несколько шагов вперёд, не остановился. Его сапоги продолжали стучать по каменному полу, его тень, длинная и тёмная, тянулась за ним, как будто подзывая её следовать. Он не обернулся, не замедлил шаг, и его молчание было как стена, что отрезала её от мира, где её тревога, её страх, её надежда могли что-то значить. Элара почувствовала, как её грудь сжимается, как слёзы, горячие и солёные, снова жгут глаза, но она сдержала их, стиснув зубы. Она не могла позволить себе сломаться, не здесь, не сейчас, не под его взглядом, что, даже не видя её, чувствовался, как холодное лезвие на затылке.

— Где они? — выдавила она, её голос сорвался, став почти криком. Она повернулась к Каэдану, её серые глаза, полные отчаяния, искали хоть малейший намёк на ответ.

— Марта… она была добра ко мне. И Дарин… он… он ещё ребёнок! Где они?!

Каэдан остановился, его спина, прямая и непреклонная, замерла в тусклом свете факела. Он медленно повернул голову, и свет упал на его лицо, высветив резкие скулы, шрам, что пересекал бровь, и глаза, холодные и острые, как сталь. Его взгляд скользнул по ней, и в нём не было ни жалости, ни раздражения — только пустота, как будто её слова были ветром, что не стоил его внимания.

— Если их здесь нет, они либо сбежали, либо мертвы, — сказал он, его голос был низким, ровным, как удар молота.

— Это не твоя забота. Идём.

Элара задохнулась, её глаза расширились, и она почувствовала, как его слова вонзаются в неё, как кинжалы. Его безразличие, его холодность были как яд, что отравлял её надежду, её веру в то, что кто-то, кого она знала, мог выжить. Она хотела крикнуть, сказать, что это её забота, что Марта была единственной, кто видел в ней не просто тень, а человека, но её голос утонул в её собственном отчаянии. Она посмотрела назад, на пустую кухню, на опрокинутые стулья, на разбитые горшки, и почувствовала, как её мир, уже треснувший, рушится ещё сильнее.

Её шрам запульсировал, и она сжала узелок, как будто он мог удержать её от падения в эту бездну. Она заставила себя шагнуть вперёд, её босые ноги дрожали, но она не могла остаться здесь, в этой пустоте, где её надежда на Марту, на Грету, на Дарина растворялась, как дым. Каэдан уже двинулся дальше, его шаги эхом отдавались в коридоре, и его тень, длинная и тёмная, тянулась за ней, как зов в тьму. Её тьма, её звёзды, её шёпот шептали ей, как будто знали, что эта неизвестность, этот страх — лишь начало пути, куда вёл её Каэдан, её стальной страж, её судьба.

Элара брела за Каэданом по изуродованным коридорам поместья, её босые ноги дрожали на холодном каменном полу, усыпанном осколками и пылью. Её худые пальцы сжимали узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина, чьё тепло было единственным якорем в этом кошмаре. Её шрам на запястье пульсировал, а серые глаза, полные тревоги и отчаяния, всё ещё видели пустую кухню, где не было ни Марты, ни Греты, ни Дарина — только беспорядок и тишина, что кричала громче любых слов. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гари, крови и смерти, и каждый вдох резал лёгкие, как осколок стекла. Коридоры, некогда величественные, теперь были могилой, где следы хаоса — исцарапанные стены, перевёрнутая мебель, разбитые вазы — рассказывали историю ночи, что изменила всё.

Каэдан шёл впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах двигалась с холодной, почти нечеловеческой уверенностью. Его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, смотрели только вперёд, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, скрипели при каждом шаге, а чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к вискам, выдавая лёгкую усталость, которую он скрывал за своей стальной волей. На поясе, где висели ножны, звякнул кожаный ремень, и этот звук, отчётливый в тишине, был как барабанный бой, подгоняющий её в пропасть. Его безразличие к разрушениям, к телам, к её вопросам было как ледяной ветер, что выдувал из её сердца остатки надежды.

Они спустились по широкой лестнице и вошли в главный зал поместья, и Элара почувствовала, как её шаги замедлились, как её взгляд, полный смятения, обшаривает новое пространство. Зал, некогда величественный, с высокими потолками и гобеленами, теперь был тенью самого себя. Огромный камин в центре был холодным, его чёрные камни покрыты сажей, а длинный стол, где барон принимал гостей, был перевёрнут, его резные ножки торчали в воздух, как кости. Гобелены, изображавшие сцены охоты и рыцарских подвигов, висели рваными лохмотьями, их нити колыхались в сквозняке, что гулял через разбитые витражи. Запах гари и крови был здесь сильнее, и Элара сглотнула, её горло сжалось, как будто воздух сам по себе был ядом.

В зале находились солдаты Каэдана — трое, их фигуры в тяжёлых доспехах казались высеченными из железа. Один стоял у входа, его широкие плечи заполняли дверной проём, а лицо, скрытое под шлемом, было непроницаемым, как каменная плита. Его рука лежала на рукояти меча, а глаза, едва видимые в прорези шлема, смотрели куда-то в пустоту, не замечая ни Каэдана, ни Элары. Второй солдат, с коротко стриженной бородой и шрамом на щеке, стоял у стены, внимательно осматривая повреждённый гобелен, его пальцы в перчатке осторожно касались рваных краёв, как будто он искал следы, что могли рассказать больше, чем слова. Третий, моложе остальных, с усталыми глазами и пятнами сажи на лице, подбирал осколки разбитого канделябра, складывая их в угол с механической точностью. Их движения были деловитыми, отточенными, как будто хаос вокруг был для них привычным, как смена дня и ночи.

Элара замерла, её серые глаза метались от одного солдата к другому, и она почувствовала, как её сердце сжимается от новой волны страха. Эти люди, с их железной дисциплиной и холодной отстранённостью, были частью мира Каэдана — мира, где смерть и разрушение были обыденностью, где её тревога, её боль, её вопросы не значили ничего.

Она вспомнила Марту, её добрые глаза, её тёплые руки, и подумала, видели ли эти солдаты её, помогли ли ей, или она, как Лира, лежала где-то в тенях, с застывшей гримасой ужаса на лице. Её шрам запульсировал сильнее, и она сжала узелок, как будто он мог защитить её от этого мира, от этих людей, от этой тьмы.

Каэдан прошёл через зал, не замедляя шага, его сапоги стучали по каменному полу, и солдаты даже не подняли глаз. Их молчаливое подчинение, их безразличие к его присутствию были как зеркало его собственной холодности, и Элара почувствовала, как её колени дрожат, как её тьма, её звёзды, её шёпот шепчут ей, что она — чужая здесь, чужая в этом мире стали и пепла. Она хотела спросить, видели ли они Марту, знали ли они, что стало с другими, но её голос застрял в горле, задавленный их непроницаемыми лицами, их железной дисциплиной, их тенью.

— Они… они знают, что случилось? — выдавила она, её голос был хриплым, слабым, почти утонувшим в сквозняке, что гулял по залу. Она посмотрела на Каэдана, надеясь на ответ, на хоть малейший намёк, но его спина, прямая и непреклонная, оставалась стеной, что отрезала её от правды.

Он не обернулся, не замедлил шаг. Его голос, когда он заговорил, был низким, ровным, как удар клинка.

— Они делают свою работу, — сказал он, и в его тоне не было ни тепла, ни объяснения, только холодная констатация.

— Ты делаешь свою. Идём.

Элара сглотнула, её горло было сухим, как песок. Она заставила себя шагнуть вперёд, её босые ноги коснулись холодного пола, и каждый шаг был как шаг в пропасть. Солдаты не посмотрели на неё, не заметили её, и их безразличие было как нож, что резал её надежду на ответы, на тепло, на человечность. Главный зал, с его рваными гобеленами и холодным камином, был как могила, где её прошлое, её надежды, её Марта растворялись в пепле. Каэдан шёл к выходу, его тень, длинная и тёмная, тянулась за ней, как зов в бездну, и Элара, с её шрамом, её тьмой, её звёздами, следовала за ним, зная, что этот мир, этот зал, эти солдаты — лишь начало пути, куда вёл её стальной страж, её судьба.

Элара следовала за Каэданом через главный зал поместья, её босые ноги дрожали на холодном каменном полу, усыпанном осколками и пылью. Её худые пальцы сжимали узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина, чьё тепло было её единственным утешением. Её шрам на запястье пульсировал, а серые глаза, полные тревоги и отчаяния, всё ещё видели солдат Каэдана, их непроницаемые лица и железную дисциплину, что превращали зал в холодную крепость. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гари и крови, а рваные гобелены и перевёрнутый стол, некогда символы величия, теперь были лишь напоминанием о хаосе, что поглотил поместье. Тусклый свет факелов дрожал, отбрасывая тени, что шевелились, как призраки, и Элара чувствовала, как её тьма, её звёзды, её шёпот шепчут ей, предвещая новую бурю.

Каэдан шёл впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах двигалась с холодной уверенностью, как будто зал, солдаты, разрушения были лишь декорациями его миссии. Его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, смотрели только вперёд, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, скрипели при каждом шаге, а чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к вискам, выдавая усталость, которую он скрывал за своей стальной волей. На поясе, где висели ножны, звякнул кожаный ремень, и этот звук, отчётливый в тишине, был как барабанный бой, ведущий её в бездну.

Они приблизились к дальнему концу зала, где у потухшего камина, чьи чёрные камни были покрыты сажей, сидел барон Вейл. Элара замерла, её дыхание сбилось, и она почувствовала, как её сердце сжимается от вида этого человека, некогда грозного, а теперь сломленного, как треснувший клинок. Барон, чья тучная фигура обычно заполняла зал, как буря, теперь казался съёжившимся, маленьким, почти жалким. Он сидел в резном кресле, закутанный в шерстяной плед, что сползал с его плеч, обнажая потёртый камзол, некогда роскошный, а теперь покрытый пятнами сажи и пыли. Его лицо, обычно румяное от вина и гнева, было серым, как пепел, а глаза, глубоко запавшие, блестели лихорадочным страхом. Его руки, дрожащие, сжимали края пледа, и пальцы, унизанные кольцами, дрожали, как листья на ветру. Седые волосы, обычно аккуратно уложенные, теперь торчали в беспорядке, а борода, спутанная и нечёсаная, делала его похожим на старика, потерявшего всё.

Рядом с ним стоял Келвин, управляющий поместьем, чья худая фигура в тёмном сюртуке казалась тенью барона. Его лицо, длинное и острое, с тонкими губами и глубоко посаженными глазами, было напряжённым, а руки, сложенные за спиной, нервно подрагивали. Его взгляд метался от барона к Каэдану, и в нём читалась смесь страха и покорности, как будто он знал, что его власть, его порядок, его поместье теперь принадлежат другому.

Когда Каэдан вошёл, его сапоги стукнули по каменному полу, и этот звук, резкий и отчётливый, заставил барона вздрогнуть. Он поднял голову, его глаза, полные ужаса, встретились с холодным взглядом Каэдана, и Элара увидела, как его лицо исказилось, как будто он смотрел не на человека, а на саму смерть. Его губы задрожали, и он попытался что-то сказать, но слова застряли, превратившись в слабый хрип.

— С-сэр Каэдан… — выдавил барон, его голос был тонким, дрожащим, лишённым той властности, что Элара помнила из редких встреч.

— Это… это было ужасно… Они… они пришли из ниоткуда…

Каэдан остановился в нескольких шагах от кресла, его тень, длинная и тёмная, упала на барона, как сеть. Он не ответил сразу, его тёмно-зелёные глаза медленно скользнули по Вейлу, оценивая его, как хищник оценивает добычу. Его лицо оставалось непроницаемым, но в уголке рта мелькнула едва заметная усмешка — не насмешка, а холодное подтверждение того, что он видел перед собой: сломленного человека, чья власть рассыпалась в пепел.

— Они пришли за тем, что им нужно, — сказал Каэдан, его голос был низким, ровным, как удар молота.

— И ушли. Теперь твоя задача — держать это место, пока я не вернусь.

Барон сглотнул, его кадык дёрнулся, и он сильнее вцепился в плед, как будто тот мог защитить его от слов Каэдана, от его взгляда, от этой ночи. Его глаза метнулись к Келвину, ища поддержки, но управляющий лишь опустил взгляд, его худое лицо напряглось ещё сильнее.

— Но… но что мне делать? — пробормотал барон, его голос сорвался, став почти жалобным.

— Мои люди… они мертвы… или сбежали… Поместье… оно разрушено… Я… я не могу…

Каэдан шагнул ближе, и барон вжался в кресло, его дрожащие руки поднялись, как будто защищаясь. Элара, стоявшая позади, почувствовала, как её сердце сжимается от вида этого человека, некогда грозного, а теперь жалкого, как побитая собака. Она вспомнила, как боялась его, как его гневные крики разносились по поместью, как его власть была законом, а теперь он был лишь тенью, сломленной страхом и хаосом.

— Ты сделаешь, что приказано, — сказал Каэдан, и его голос стал тише, но твёрже, как сталь, что режет без усилий.

— Мои люди останутся здесь. Обеспечь их. И жди вестей.

Элара сглотнула, её горло было сухим, как песок. Она смотрела на барона, на его серое лицо, на его дрожащие руки, и чувствовала, как её собственный страх смешивается с жалостью, с горьким осознанием, что даже он, человек, что казался ей горой, был бессилен перед этой тьмой, перед Каэданом, перед судьбой, что вела их всех. Её шрам запульсировал, и она сжала узелок, как будто он мог удержать её от падения в эту бездну.

Келвин, молчавший до сих пор, кашлянул, его голос был тихим, но напряжённым.

— Сэр Каэдан, мы… мы сделаем, как вы сказали, — сказал он, его глаза всё ещё избегали прямого взгляда.

— Но… что… что это было? Те твари… они…

Каэдан не ответил. Его взгляд, холодный и острый, скользнул по Келвину, и тот замолчал, его худое лицо побледнело. Элара почувствовала, как её тьма, её звёзды, её шёпот шепчут ей, как будто знали, что ответы, которых искали барон и Келвин, были связаны с ней, с её шрамом, с её силой. И Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, был тем, кто держал эти ответы, но не собирался их давать.

Главный зал, с его холодным камином и рваными гобеленами, был как сцена падения, где власть барона, его гордость, его поместье рассыпались в пепел. Элара стояла позади, её босые ноги мёрзли на камне, и она знала, что этот момент — не просто встреча, а поворот, где её судьба, её тьма, её звёзды становились частью чего-то большего, чего она пока не могла понять.

Элара стояла в тени главного зала поместья, её босые ноги мёрзли на холодном каменном полу, усыпанном пылью и осколками. Её худые пальцы сжимали узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина, чьё тепло было единственным якорем в этом разрушенном мире. Её шрам на запястье пульсировал, а серые глаза, полные тревоги и смятения, наблюдали за сценой, что разворачивалась у потухшего камина. Зал, некогда величественный, теперь был тенью былого величия: рваные гобелены колыхались в сквозняке, перевёрнутый стол лежал, как поверженный великан, а холодный камин, покрытый сажей, зиял, как открытая могила. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гари и крови, и каждый вдох резал лёгкие, напоминая о хаосе, что поглотил поместье.

Каэдан стоял перед бароном Вейлом, его высокая фигура в потёртых доспехах возвышалась, как статуя, высеченная из железа и воли. Его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, смотрели на барона с холодной ясностью, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, тускло блестели в свете факелов, а чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к вискам, выдавая усталость, которую он никогда не признал бы. На поясе, где висели ножны, звякнул кожаный ремень, и этот звук, отчётливый в тишине, был как удар молота, закрепляющий его власть. Его присутствие, тяжёлое и неумолимое, заполняло зал, как буря, и Элара чувствовала, как её сердце сжимается под его тенью.

Барон Вейл, некогда грозный и властный, теперь был жалкой тенью себя. Он съёжился в резном кресле, закутанный в шерстяной плед, что сползал с его плеч, обнажая потёртый камзол, покрытый пятнами сажи. Его лицо, серое, как пепел, было измождённым, а глаза, глубоко запавшие, блестели лихорадочным страхом. Его дрожащие руки, унизанные кольцами, сжимали края пледа, а седые волосы, спутанные и нечёсаные, торчали в беспорядке. Рядом стоял Келвин, управляющий, чья худая фигура в тёмном сюртуке казалась призраком, его длинное лицо было напряжённым, а глаза избегали прямого взгляда Каэдана, как будто боялись сгореть под его сталью.

Каэдан остановился, его сапоги стукнули по каменному полу, и этот звук заставил барона вздрогнуть, как от удара. Он поднял голову, его губы задрожали, но он не успел ничего сказать. Каэдан заговорил первым, его голос, низкий и ровный, резал тишину, как клинок.

— Мы уходим, — сказал он, и каждое слово падало, как камень, тяжёлое и неотвратимое.

— Мои люди останутся здесь до дальнейших распоряжений. Обеспечьте их всем необходимым. И ждите вестей от короля.

Его тон не допускал возражений, не оставлял места для вопросов, для сомнений, для слабости. Это был приказ, высеченный в стали его глаз, в стали его воли, и он повис в воздухе, как приговор. Барон сглотнул, его кадык дёрнулся, и он сильнее вцепился в плед, его пальцы побелели от напряжения. Его глаза, полные страха, метнулись к Келвину, ища поддержки, но управляющий лишь опустил голову, его худое лицо стало ещё бледнее.

— Д-да… конечно, сэр Каэдан, — пробормотал барон, его голос был тонким, дрожащим, как треснувший колокол.

— Мы… мы сделаем всё, как вы сказали… Но… что… что мне делать, если они вернутся? Те твари…

Он замолчал, его слова утонули в хрипе, и Элара увидела, как его лицо исказилось, как страх, липкий и всепоглощающий, сковал его, как цепи. Она почувствовала укол жалости, острый и горький, но тут же подавила его — этот человек, что когда-то был её кошмаром, теперь был сломлен, и его слабость была зеркалом её собственной беспомощности. Её шрам запульсировал, и она сжала узелок, как будто он мог защитить её от этого зала, от этого приказа, от этой тьмы, что вела её вперёд.

Каэдан не ответил на вопрос барона. Его тёмно-зелёные глаза сузились, и он сделал шаг ближе, его тень накрыла Вейла, как сеть. Барон вжался в кресло, его дрожащие руки поднялись, как будто защищаясь, и Элара почувствовала, как воздух в зале сгущается, как власть Каэдана, холодная и неумолимая, заполняет всё вокруг.

— Ты будешь ждать, — сказал Каэдан, его голос стал тише, но твёрже, как сталь, что режет без усилий.

— И ты будешь молчать. Это всё, что от тебя требуется.

Келвин кашлянул, его голос был тихим, почти шепотом.

— Сэр Каэдан, мы… мы обеспечим ваших людей, — сказал он, его глаза всё ещё избегали прямого взгляда.

— Но… сколько… сколько времени нам ждать?

Каэдан повернул голову, его взгляд, острый и холодный, упал на Келвина, и тот замер, его худое лицо побледнело, как будто он почувствовал лезвие у горла.

— Столько, сколько нужно, — ответил Каэдан, и его слова были как удар, что закрыл все вопросы, все сомнения, все надежды. Он повернулся, его доспехи скрипнули, и он направился к выходу, его шаги, тяжёлые и ритмичные, эхом отдавались в тишине.

Элара стояла позади, её босые ноги мёрзли на камне, и она чувствовала, как её сердце колотится, как её тьма, её звёзды, её шёпот шепчут ей, что этот приказ, эта власть, эта сталь Каэдана были не просто словами, а цепями, что связывали всех — барона, Келвина, её саму. Она посмотрела на Вейла, на его серое лицо, на его дрожащие руки, и поняла, что его власть, его поместье, его гордость были лишь пеплом, что рассыпался под ногами Каэдана. Её шрам запульсировал сильнее, и она знала, что её собственная судьба, её сила, её звёзды были частью этой тьмы, куда вёл её Каэдан, её стальной страж, её судьба.

Главный зал, с его холодным камином и рваными гобеленами, был как сцена, где власть меняла хозяев, где страх и подчинение становились законом. Элара шагнула за Каэданом, её босые ноги дрожали, но она не могла остановиться — не под его взглядом, не под его приказом, не под тяжестью этой ночи, что вела её в неизвестность.

Элара стояла в тени главного зала поместья, её босые ноги дрожали на холодном каменном полу, усыпанном пылью и осколками. Её худые пальцы сжимали грубый узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина, чьё тепло было её единственным якорем в этом разрушенном мире. Её шрам на запястье пульсировал, а серые глаза, полные тревоги и смятения, следили за Каэданом, чей властный голос только что прогремел, как удар молота, закрепляя его контроль над бароном и поместьем. Зал, некогда величественный, теперь был могилой былого величия: рваные гобелены колыхались в сквозняке, перевёрнутый стол лежал, как поверженный зверь, а потухший камин, покрытый сажей, зиял, как чёрная пасть. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гари и крови, и каждый вдох резал лёгкие, напоминая о хаосе, что поглотил всё вокруг.

Каэдан, чья высокая фигура в потёртых доспехах возвышалась, как стальная башня, только что отдал последний приказ барону Вейлу: «Мы уходим. Мои люди останутся здесь. Обеспечьте их. И ждите вестей от короля.» Его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, смотрели на барона с холодной ясностью, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, тускло блестели в свете факелов, а чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к вискам, выдавая усталость, которую он скрывал за своей стальной волей. На поясе, где висели ножны, звякнул кожаный ремень, и этот звук, отчётливый в тишине, был как финальный аккорд его власти.

Барон Вейл, сломленный и жалкий, съёжился в резном кресле, закутанный в шерстяной плед, что сползал с его плеч, обнажая потёртый камзол, покрытый пятнами сажи. Его лицо, серое, как пепел, было измождённым, а глаза, глубоко запавшие, блестели лихорадочным страхом. Его дрожащие руки, унизанные кольцами, сжимали края пледа, а спутанные седые волосы и нечёсаная борода делали его похожим на старика, потерявшего всё. Рядом стоял Келвин, управляющий, чья худая фигура в тёмном сюртуке казалась тенью барона. Его длинное лицо было напряжённым, губы сжаты, а глаза, глубоко посаженные, избегали взгляда Каэдана, как будто боялись его стали.

Но теперь, когда Каэдан повернулся, чтобы уйти, его тень, длинная и тёмная, скользнула по полу, обнажая Элару, что стояла позади, почти незаметная в своём сером платье и с узелком в руках. Барон, всё ещё дрожащий, поднял взгляд, и его глаза, полные страха, вдруг расширились, когда он заметил её. Его лицо, уже серое, стало ещё бледнее, и в его взгляде мелькнуло удивление, затем страх, а после — тень подозрения, как будто он видел не просто девушку, а призрак, что принёс эту ночь, этот хаос, эту смерть. Его губы задрожали, и он сглотнул, его кадык дёрнулся, как будто он пытался проглотить свой собственный ужас.

Келвин, стоявший рядом, тоже заметил её. Его худое лицо напряглось, рот приоткрылся, и его глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь блестели смесью недоумения и тревоги. Он смотрел на Элару, на её худую фигуру, на её спутанные русые волосы, на её серые глаза, полные смятения, и его брови сдвинулись, как будто он пытался сложить кусочки головоломки, что не поддавалась. Элара почувствовала, как их взгляды, тяжёлые и острые, впиваются в неё, и её сердце сжалось, как будто её поймали, как будто её тьма, её шрам, её сила были выставлены напоказ.

Она вжалась в себя, её худые плечи сжались, и она сильнее прижала узелок к груди, как будто он мог защитить её от этих глаз, от их вопросов, от их страха. Её шрам запульсировал сильнее, и она почувствовала, как её тьма, её звёзды, её шёпот шепчут ей, как будто знали, что эти взгляды — не просто удивление, а признание того, что она была частью этой ночи, частью этого кошмара. Она вспомнила слова Каэдана — «Ты — ключ» — и теперь, стоя под взглядами барона и Келвина, она чувствовала, как эти слова становятся её судьбой, её проклятьем, её клеткой.

— Она… она идёт с вами? — выдавил барон, его голос был хриплым, дрожащим, как будто каждое слово стоило ему усилий. Его глаза метнулись от Элары к Каэдану, и в них читался страх, смешанный с недоверием.

— Эта… эта девчонка?

Каэдан, уже сделавший шаг к выходу, остановился. Его спина, прямая и непреклонная, замерла, и он медленно повернул голову, его тёмно-зелёные глаза, холодные и острые, упали на барона. В этом взгляде не было ни гнева, ни раздражения — только стальная пустота, что заставила Вейла вжаться в кресло, его дрожащие руки сильнее сжали плед.

— Она идёт со мной, — сказал Каэдан, его голос был низким, ровным, как удар клинка.

— Это всё, что тебе нужно знать.

Барон сглотнул, его лицо побледнело ещё сильнее, и он опустил взгляд, как будто боялся, что слова Каэдана могли сжечь его. Келвин, всё ещё стоявший рядом, кашлянул, его худое лицо напряглось, но он не посмел заговорить, его глаза метнулись к Эларе, и в них мелькнула тень подозрения, как будто он видел в ней не просто девушку, а загадку, что могла разрушить всё.

Элара почувствовала, как её колени дрожат, как её тьма шевелится внутри, как её шрам горит, как будто откликнулся на их взгляды, на их страх, на их вопросы. Она хотела крикнуть, сказать, что она не хотела этого, что она не знала, почему, что она сама боится, но её голос застрял в горле, задавленный их глазами, их молчанием, их ужасом. Она была для них не Эларой, не девушкой, что пряталась в каморке, а чем-то другим — ключом, тенью, проклятьем, что привело эту ночь.

Каэдан повернулся, его доспехи скрипнули, и он направился к выходу, его шаги, тяжёлые и ритмичные, эхом отдавались в тишине. Элара заставила себя шагнуть за ним, её босые ноги дрожали на холодном камне, и она чувствовала, как взгляды барона и Келвина жгут её спину, как их страх, их подозрения, их вопросы следуют за ней, как тени. Главный зал, с его холодным камином и рваными гобеленами, был как сцена, где её судьба, её тьма, её звёзды становились явными, и Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, был её стражем, её судьёй, её проводником в эту бездну.

Элара стояла в тени главного зала поместья, её босые ноги дрожали на холодном каменном полу, усыпанном пылью и осколками. Её худые пальцы сжимали грубый узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина, чьё тепло было её единственным якорем в этом разрушенном мире. Её шрам на запястье пульсировал, а серые глаза, полные тревоги и смятения, всё ещё чувствовали жгучие взгляды барона Вейла и Келвина, чьи лица, полные страха и подозрения, только что обратились к ней. Зал, некогда величественный, теперь был могилой былого величия: рваные гобелены колыхались в сквозняке, перевёрнутый стол лежал, как поверженный зверь, а потухший камин, покрытый сажей, зиял, как чёрная пасть. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гари и крови, и каждый вдох резал лёгкие, напоминая о хаосе, что поглотил поместье.

Каэдан, чья высокая фигура в потёртых доспехах возвышалась, как стальная башня, только что ответил на дрожащий вопрос барона о том, почему Элара идёт с ним: «Она идёт со мной. Это всё, что тебе нужно знать.» Его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, смотрели с холодной ясностью, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, тускло блестели в свете факелов, а чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к вискам, выдавая усталость, которую он скрывал за своей стальной волей. На поясе, где висели ножны, звякнул кожаный ремень, и этот звук, отчётливый в тишине, был как финальный аккорд его власти.

Барон Вейл, сломленный и жалкий, съёжился в резном кресле, закутанный в шерстяной плед, что сползал с его плеч, обнажая потёртый камзол, покрытый пятнами сажи. Его лицо, серое, как пепел, было измождённым, а глаза, глубоко запавшие, блестели лихорадочным страхом. Его дрожащие руки, унизанные кольцами, сжимали края пледа, а спутанные седые волосы и нечёсаная борода делали его похожим на старика, потерявшего всё. Рядом стоял Келвин, управляющий, чья худая фигура в тёмном сюртуке казалась тенью барона. Его длинное лицо было напряжённым, губы сжаты, а глаза, глубоко посаженные, всё ещё смотрели на Элару с недоумением и тревогой, как будто он пытался разгадать, почему эта девчонка, эта тень, была так важна для Каэдана.

Но Каэдан не дал им ни мгновения, чтобы задать новые вопросы, чтобы выразить своё недоумение, свой страх. Он не обратил внимания на их взгляды, на их приоткрытые рты, на их дрожащие руки. Его тёмно-зелёные глаза мельком скользнули по Эларе, и он кивнул ей, едва заметно, указывая на выход. Этот жест, холодный и властный, был как приказ, что не требовал слов, и Элара почувствовала, как её колени дрожат, как её тьма, её звёзды, её шёпот шепчут ей, подчиняясь его воле. Его лицо оставалось непроницаемым, как гранит, и в этом молчании, в этом пренебрежении к барону и Келвину, была власть, что не нуждалась в объяснениях, в оправданиях, в словах.

Элара сглотнула, её горло было сухим, как песок. Она чувствовала, как взгляды барона и Келвина всё ещё жгут её спину, их страх, их подозрения, их невысказанные вопросы висели в воздухе, как дым. Она хотела обернуться, встретить их глаза, сказать, что она не знает, почему, что она сама боится, что она не хотела быть ключом, но её голос застрял, задавленный холодной сталью Каэдана, его молчанием, его властью. Её шрам запульсировал сильнее, и она сильнее сжала узелок, как будто он мог защитить её от этого зала, от этих людей, от этой тьмы, что вела её вперёд.

Барон, всё ещё дрожащий, открыл рот, как будто собираясь что-то сказать, но его голос сорвался в слабый хрип. Его глаза, полные ужаса, метнулись от Каэдана к Эларе, и в них мелькнула тень осознания, как будто он вдруг понял, что эта девчонка, эта тень, была не просто служанкой, а чем-то большим, чем-то, что принесло эту ночь, этот хаос, эту смерть.

— Но… почему она? — выдавил он, его голос был едва слышен, дрожащий, как лист на ветру.

— Что… что она сделала?

Каэдан не остановился. Его шаги, тяжёлые и ритмичные, уже звучали у выхода, его доспехи скрипели, и его тень, длинная и тёмная, тянулась за ним, как зов. Он не обернулся, не удостоил барона взглядом, не дал ему ни слова, ни намёка. Его молчание было ответом — холодным, безжалостным, как сталь его меча, и оно резало глубже любых слов. Келвин, стоявший рядом, сжал губы, его худое лицо побледнело, и он опустил взгляд, как будто боялся, что одно лишнее слово могло стать его концом.

Элара почувствовала, как её сердце колотится, как её тьма шевелится внутри, как её шрам горит, как будто откликнулся на их вопросы, на их страх, на их недоумение. Она заставила себя шагнуть за Каэданом, её босые ноги дрожали на холодном камне, и каждый шаг был как шаг в пропасть. Она не обернулась, не посмотрела на барона, на Келвина, но их взгляды, их страх, их подозрения следовали за ней, как тени, что не отпускали. Она была для них загадкой, проклятьем, ключом, и это знание, тяжёлое и пугающее, сдавливало её грудь, как цепи.

Каэдан дошёл до выхода, его фигура на миг замерла в дверном проёме, и свет факелов осветил его профиль — резкие скулы, шрам, что пересекал бровь, и глаза, что были как осколки льда. Он не обернулся, не сказал ничего, но его молчание, его власть, его сталь были законом, что никто в этом зале не посмел оспорить. Элара следовала за ним, её шаги были тихими, неуверенными, но она не могла остановиться — не под его кивком, не под его приказом, не под тяжестью этой ночи, что вела её в неизвестность.

Главный зал, с его холодным камином и рваными гобеленами, остался позади, как сцена, где власть Каэдана, его молчание, его сталь стали единственным ответом. Элара, с её шрамом, её тьмой, её звёздами, шагала за ним, зная, что её судьба, её сила, её проклятье были теперь в его руках, и ни барон, ни Келвин, ни она сама не могли изменить этот путь.

Элара шагала за Каэданом, её босые ноги дрожали на холодном каменном полу главного зала, усыпанном пылью и осколками. Её худые пальцы сжимали грубый узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина, чьё тепло было её единственным якорем в этом кошмаре. Её шрам на запястье пульсировал, а серые глаза, полные тревоги и смятения, всё ещё чувствовали жгучие взгляды барона Вейла и Келвина, их страх и подозрения, что повисли в воздухе, как дым. Зал, некогда величественный, теперь был могилой былого величия: рваные гобелены колыхались в сквозняке, перевёрнутый стол лежал, как поверженный зверь, а потухший камин, покрытый сажей, зиял, как чёрная пасть. Каэдан, с его холодным молчанием и стальной властью, только что проигнорировал их вопросы об Эларе, оставив барона и управляющего в их страхе и недоумении.

Каэдан, чья высокая фигура в потёртых доспехах возвышалась, как стальная башня, шёл к выходу, его шаги, тяжёлые и ритмичные, эхом отдавались в тишине. Его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, смотрели только вперёд, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, тускло блестели в свете факелов, а чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к вискам, выдавая усталость, которую он скрывал за своей стальной волей. На поясе, где висели ножны, звякнул кожаный ремень, и этот звук, отчётливый в тишине, был как барабанный бой, ведущий её в бездну.

Он остановился у тяжёлой входной двери, чьи дубовые доски, покрытые трещинами и вмятинами от недавнего нападения, казались последней преградой между Эларой и неизвестностью. Каэдан сжал ручку, его рука в кожаной перчатке напряглась, и дверь, скрипя ржавыми петлями, медленно открылась. Холодный ветер, резкий и колючий, ворвался в зал, принеся с собой запах мокрой земли, пепла и далёкого дождя. Серый свет утреннего неба, мутный и тяжёлый, хлынул внутрь, высветив пыль, что танцевала в воздухе, и тени, что затаились в углах. Элара вздрогнула, её худое тело сжалось под порывом ветра, и она сильнее прижала узелок к груди, как будто он мог защитить её от этого холода, от этого света, от этого мира, что ждал за порогом.

Каэдан вышел первым, его сапоги стукнули по каменному крыльцу, и его фигура, тёмная и непреклонная, на миг заслонила серый свет, как будто он был стражем, что отделял её от прошлого. Элара замерла на пороге, её сердце колотилось, а дыхание сбилось, как будто каждый вдох был борьбой. Она посмотрела назад, на зал, на рваные гобелены, на барона, чьи дрожащие руки всё ещё сжимали плед, на Келвина, чьи глаза, полные подозрения, провожали её. Это был её последний взгляд на поместье, на её клетку, на её прошлое, и она знала, что, переступив этот порог, она оставит всё позади.

— Идём, — сказал Каэдан, его голос, низкий и ровный, резанул тишину, как клинок. Он не обернулся, не посмотрел на неё, но его слова, холодные и властные, были как цепи, что тянули её вперёд.

Элара сглотнула, её горло было сухим, как песок. Она заставила себя шагнуть, её босые ноги коснулись ледяного камня крыльца, и холод пробрал её до костей, как напоминание о том, что её мир, её безопасность, её надежды остались там, внутри. Она вышла во двор, и ветер, резкий и безжалостный, хлестнул её по лицу, спутав русые волосы и заставив её глаза слезиться. Она моргнула, её серые глаза обшаривали двор, и её сердце сжалось от того, что она увидела.

Двор поместья, некогда ухоженный, с аккуратными клумбами и мощёными дорожками, теперь был разорён. Камни мостовой были выворочены, как будто когти гигантского зверя рвали их в ярости, а деревянные телеги, что стояли у стены, были разбиты, их обломки усеивали землю. В воздухе висел запах гари и мокрой земли, а серое небо, затянутое тучами, давило на плечи, как тяжёлая плита. В центре двора стояли солдаты Каэдана — пятеро, их фигуры в тяжёлых доспехах казались высеченными из железа. Их шлемы, покрытые вмятинами, тускло блестели, а мечи, висевшие на поясах, звякали, когда они двигались. Один из них, с короткой бородой и шрамом на щеке, проверял поводья лошади, чьё дыхание клубилось в холодном воздухе. Другой, моложе, с усталыми глазами, стоял на страже, его взгляд был прикован к воротам, как будто он ждал новой угрозы. Остальные переговаривались, их голоса были тихими, но резкими, как лай собак.

Когда Каэдан появился, солдаты повернули головы, их движения были синхронными, как у машины. Их глаза, едва видимые в прорезях шлемов, смотрели на него с уважением, смешанным с дисциплиной, но когда они заметили Элару, их взгляды изменились. Один из них, тот, что был у лошади, нахмурился, его брови сдвинулись, как будто он не мог понять, почему эта худая девчонка, с босыми ногами и узелком, идёт за их командиром. Другой, стоявший на страже, слегка наклонил голову, и в его глазах мелькнула тень любопытства, но он тут же отвернулся, как будто боялся показать слабость.

Элара почувствовала, как их взгляды, тяжёлые и острые, впиваются в неё, и её худые плечи сжались, как будто она могла исчезнуть. Её шрам запульсировал сильнее, и она почувствовала, как её тьма, её звёзды, её шёпот шепчут ей, как будто знали, что эти солдаты, этот двор, этот холод были лишь началом пути, куда вёл её Каэдан. Она хотела спросить, куда они идут, что ждёт её, но её голос застрял, задавленный их глазами, их молчанием, их сталью.

Каэдан не остановился. Он спустился с крыльца, его сапоги хрустнули по вывороченным камням, и он направился к лошадям, его тень, длинная и тёмная, тянулась за ним, как зов. Элара следовала за ним, её шаги были тихими, неуверенными, но она не могла остановиться — не под его приказом, не под его молчанием, не под тяжестью этой ночи, что вела её в бездну. Двор, с его разорённой землёй и железными солдатами, был как сцена, где её судьба, её тьма, её звёзды становились явными, и Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, был её стражем, её судьёй, её проводником в эту неизвестность.

Элара стояла во дворе поместья, её босые ноги дрожали на холодной, вывороченной мостовой, где камни, вырванные когтями неведомых тварей, торчали, как сломанные кости. Её худые пальцы сжимали грубый узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина, чьё тепло было её единственным якорем в этом разрушенном мире. Её шрам на запястье пульсировал, а серые глаза, полные тревоги и смятения, всё ещё чувствовали взгляды солдат Каэдана, что смотрели на неё с недоумением и любопытством. Двор, некогда ухоженный, теперь был разорён: телеги, разбитые в щепки, валялись у стен, а запах гари и мокрой земли смешивался с холодным ветром, что хлестал её лицо, спутывая русые волосы. Серое небо, затянутое тучами, давило на плечи, как тяжёлая плита, и каждый вдох, колючий и резкий, напоминал о том, что её прошлое осталось за тяжёлой дверью поместья.

Каэдан, чья высокая фигура в потёртых доспехах возвышалась, как стальная башня, шёл через двор, его сапоги хрустели по вывороченным камням, а шаги, тяжёлые и ритмичные, были как барабанный бой, ведущий её в бездну. Его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, смотрели только вперёд, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, тускло блестели в сером свете, а чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к вискам, выдавая усталость, которую он скрывал за своей стальной волей. На поясе, где висели ножны, звякнул кожаный ремень, и этот звук, отчётливый в утренней тишине, был как сигнал к началу пути.

У ворот поместья, где каменные столбы, потрескавшиеся и покрытые копотью, всё ещё стояли, как молчаливые стражи, ждали две лошади, оседланные и готовые. Первая, мощный вороной жеребец, был под стать Каэдану — огромный, с лоснящейся чёрной шерстью, что блестела, как обсидиан, и мускулами, что перекатывались под кожей, как волны. Его глаза, тёмные и дикие, сверкали, а пар из ноздрей клубился в холодном воздухе, как дым, когда он нетерпеливо бил копытом о землю, звеня подковами. Его сбруя, потёртая, но крепкая, была украшена стальными заклёпками, и седло, покрытое шрамами от старых битв, казалось продолжением доспехов Каэдана. Это был зверь, рождённый для войны, для скорости, для власти, и Элара почувствовала, как её сердце сжимается от одного его вида.

Рядом стояла другая лошадь — поджарая кобыла, с шерстью цвета выгоревшей травы, более спокойная, но с той же выносливостью в тонких ногах и внимательных глазах. Её грива, спутанная и влажная от утренней росы, колыхалась на ветру, а седло, простое и лёгкое, было предназначено для долгого пути. Она фыркнула, её дыхание было мягким, почти успокаивающим, и Элара, глядя на неё, почувствовала лёгкое облегчение, как будто эта кобыла была единственным существом в этом дворе, что не смотрело на неё с подозрением или холодом.

Солдат, державший обеих лошадей под уздцы, был одним из людей Каэдана — молодой, с усталыми глазами и пятнами сажи на лице, что делали его старше, чем он был. Его доспехи, потёртые и покрытые грязью, звякали, когда он поправлял поводья, а его лицо, напряжённое и сосредоточенное, не выражало ничего, кроме дисциплины. Он взглянул на Каэдана, его взгляд был коротким, но полным уважения, и кивнул, едва заметно, как будто подтверждая, что всё готово. На Элару он посмотрел мельком, его брови чуть дёрнулись, но он тут же отвёл глаза, как будто её присутствие было загадкой, на которую у него не было времени.

Каэдан подошёл к вороному жеребцу, его рука в кожаной перчатке коснулась поводьев, и конь, как будто почувствовав его волю, успокоился, его копыта замерли, а глаза, всё ещё дикие, теперь смотрели только на хозяина. Каэдан повернул голову к Эларе, его тёмно-зелёные глаза, холодные и острые, скользнули по ней, и он кивнул в сторону кобылы, его жест был коротким, властным, не допускающим возражений.

— На неё, — сказал он, его голос, низкий и ровный, резанул утреннюю тишину, как клинок. Он не ждал её ответа, не смотрел, послушается ли она, а повернулся к жеребцу, проверяя сбрую с той же холодной точностью, с какой отдавал приказы.

Элара сглотнула, её горло было сухим, как песок. Она посмотрела на кобылу, на её спокойные глаза, и почувствовала, как её колени дрожат, как её тьма, её звёзды, её шёпот шепчут ей, предвещая путь, полный опасностей. Она никогда не ездила верхом, её жизнь в каморке не готовила её к таким дорогам, к таким коням, к таким людям, как Каэдан. Но его приказ, его взгляд, его сталь не оставляли выбора. Она шагнула к кобыле, её босые ноги коснулись холодной земли, и ветер, резкий и колючий, хлестнул её по лицу, заставив её волосы взметнуться, как знамя.

Солдат, державший кобылу, молча протянул ей поводья, его лицо осталось непроницаемым, но в его глазах мелькнула тень любопытства, как будто он пытался понять, кто она, почему она здесь, почему Каэдан ведёт её за собой. Элара взяла поводья, её худые пальцы дрожали, и она почувствовала, как тепло кобылы, её мягкое дыхание, её спокойствие дают ей крупицу смелости. Она посмотрела на седло, высокое и пугающее, и её сердце заколотилось, но она знала, что не может остановиться — не под взглядом Каэдана, не под глазами солдат, не под тяжестью этой ночи, что вела её в бездну.

Остальные солдаты во дворе, стоявшие у ворот или проверявшие оружие, бросали на неё короткие взгляды, их лица, скрытые под шлемами, были как маски, но их молчание, их дисциплина, их сталь были как эхо Каэдана, его власти, его миссии. Элара чувствовала, как её шрам горит, как её тьма шевелится внутри, как будто знала, что эти лошади, этот двор, этот путь были лишь началом, лишь первым шагом в тьму, куда вёл её Каэдан.

Двор поместья, с его разорённой землёй и железными солдатами, был как сцена, где её судьба, её тьма, её звёзды становились явными. Элара, с её узелком и босыми ногами, стояла у кобылы, готовая к пути, которого боялась, но не могла избежать, и Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, был её стражем, её судьёй, её проводником в эту неизвестность.

Элара стояла во дворе поместья, её босые ноги дрожали на холодной, вывороченной мостовой, где камни, развороченные когтями неведомых тварей, торчали, как сломанные зубы. Её худые пальцы сжимали грубый узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина, чьё тепло было её единственным якорем в этом хаотичном мире. Её шрам на запястье пульсировал, а серые глаза, полные тревоги и смятения, метались между поджарой кобылой, что ждала её, и солдатами Каэдана, чьи взгляды, холодные и любопытные, жгли её спину. Двор, разорённый и пропитанный запахом гари и мокрой земли, был как сцена, где её неопытность, её страх, её тьма становились явными. Холодный ветер хлестал её лицо, спутывая русые волосы, а серое небо, затянутое тучами, давило на плечи, как тяжёлая плита.

Каэдан, чья высокая фигура в потёртых доспехах возвышалась, как стальная башня, подошёл к своему вороному жеребцу, чья лоснящаяся шерсть блестела, как обсидиан. С лёгкостью, что казалась почти нечеловеческой, он взлетел в седло, его рука в кожаной перчатке сжала поводья, и конь, словно почувствовав его волю, замер, его дикие глаза теперь смотрели только на хозяина. Каэдан сидел прямо, его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, скользнули по двору, проверяя солдат, лошадей, ворота. Его лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций, а чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к вискам, выдавая усталость, которую он скрывал за своей стальной волей.

Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, звякнули, когда он поправил меч на поясе, и этот звук, отчётливый в утренней тишине, был как сигнал к началу пути.

Элара, стоявшая у кобылы, почувствовала, как её сердце колотится, как её тьма, её звёзды, её шёпот шепчут ей, предвещая трудности, что ждали впереди. Кобыла, с шерстью цвета выгоревшей травы, фыркнула, её спокойные глаза смотрели на Элару, но седло, высокое и пугающее, казалось непреодолимым препятствием. Элара никогда не ездила верхом — её жизнь в каморке, её дни, полные тени и страха, не готовили её к таким испытаниям. Она сглотнула, её горло было сухим, как песок, и её худые пальцы, всё ещё сжимавшие поводья, задрожали, когда она шагнула ближе к лошади.

Она взглянула на Каэдана, надеясь на подсказку, на помощь, на что-то, но его взгляд, холодный и отстранённый, лишь скользнул по ней, как по незначительной детали. Он наблюдал, его тёмно-зелёные глаза были как осколки льда, и в них не было ни жалости, ни раздражения — только пустота, что заставила её почувствовать себя ещё меньше, ещё слабее. Он не сказал ни слова, не сделал ни жеста, чтобы помочь, и это молчание, тяжёлое и безжалостное, было как удар, что напоминал ей: она должна справиться сама, или её место в этом пути будет под вопросом.

Элара глубоко вдохнула, её грудь вздрогнула, и она неуклюже подняла ногу, пытаясь попасть в стремя. Её босая стопа, холодная и онемевшая, скользнула по гладкому металлу, и она чуть не потеряла равновесие, её узелок качнулся, едва не выскользнув из рук. Кобыла фыркнула, её уши дёрнулись, и Элара замерла, её серые глаза расширились от страха, что лошадь сейчас дёрнется или сбросит её. Она сжала поводья сильнее, её пальцы побелели, и попыталась подтянуться, её худые руки дрожали от напряжения. Седло было слишком высоким, её тело — слишком слабым, и она чувствовала, как её щёки горят от унижения, от осознания, что все — солдаты, Каэдан, даже лошади — видят её неуклюжесть, её беспомощность.

Солдат, что держал кобылу, стоял рядом, его лицо, покрытое пятнами сажи, оставалось непроницаемым, но в его усталых глазах мелькнула тень сочувствия, быстро подавленная дисциплиной. Он слегка поправил поводья, чтобы кобыла стояла ровно, но не сказал ни слова, не протянул руку, как будто знал, что Каэдан не одобрит вмешательства. Остальные солдаты, стоявшие у ворот, бросали на неё короткие взгляды, их шлемы скрывали выражения лиц, но их молчание, их неподвижность были как стена, что отделяла её от мира, где её слабость могла бы найти поддержку.

Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она сделала ещё одну попытку. На этот раз её нога крепче встала в стремя, и она, собрав все силы, подтянулась, её худое тело качнулось, и она почти рухнула в седло, её узелок прижался к груди, как щит. Кобыла слегка шагнула в сторону, её копыта хрустнули по камням, и Элара ахнула, её пальцы вцепились в луку седла, как будто это была её последняя надежда. Она сидела неровно, её спина сгорбилась, а ноги болтались, не находя стремян, но она была в седле, и это, пусть и маленькая, была победа.

Она взглянула на Каэдана, её серые глаза, полные смятения, искали хоть малейший намёк на одобрение, на признание, но его лицо оставалось непроницаемым, как гранит. Его тёмно-зелёные глаза встретили её взгляд на миг, и в них не было ничего — ни похвалы, ни насмешки, только холодная пустота, что говорила: «Этого достаточно. Двигайся дальше.» Он отвернулся, его рука сжала поводья жеребца, и конь, словно почувствовав его волю, фыркнул, готовый сорваться в галоп.

Элара сглотнула, её сердце колотилось, и она почувствовала, как слёзы, горячие и солёные, жгут глаза, но она сдержала их, стиснув зубы. Она не хотела быть слабой, не хотела быть той, кто падает, не хотела быть тенью, что следует за Каэданом без права на голос. Её шрам запульсировал сильнее, и она знала, что этот путь, эта кобыла, этот двор были лишь началом, лишь первым уроком в мире, где её тьма, её звёзды, её сила должны были раскрыться.

Двор поместья, с его разорённой землёй и железными солдатами, был как арена, где её неуклюжесть, её страх, её решимость становились явными. Элара сидела в седле, её худые руки дрожали, но она держалась, и Каэдан, с его стальными глазами и непреклонной волей, был её стражем, её судьёй, её проводником в эту неизвестность.

Элара сидела в седле, её тонкие пальцы, холодные и дрожащие, впились в луку седла так сильно, что костяшки побелели. Кобыла под ней, крепкая и спокойная, фыркнула, переступив копытами по разбитым камням, и Элара вздрогнула, её худое тело напряглось, как натянутая тетива. Она никогда не ездила верхом, и каждое движение лошади было для неё как прыжок в пустоту — пугающее, чужое, неизбежное. Её босые ноги болтались в воздухе, не доставая до стремян, а узелок с жалкими пожитками прижимался к груди, словно талисман против холодного ветра, что хлестал её по лицу. Серые глаза, огромные и тревожные, метались по двору: от обветшалых стен поместья, покрытых копотью и трещинами, до фигуры Каэдана, что возвышался впереди на своём воронном жеребце, как тёмный маяк в серой мгле.

Каэдан тронул поводья, и его конь сорвался с места, копыта застучали по камням, словно молот по наковальне, отмеряя начало пути. Его высокая фигура в потёртых доспехах, покрытых шрамами битв, казалась высеченной из железа. Тёмно-зелёные глаза, острые, как клинок, смотрели только вперёд, а лицо, изрезанное морщинами и шрамами, оставалось непроницаемым. Чёрные волосы, влажные от утренней сырости, прилипли к вискам, а доспехи звякали с каждым движением, выдавая его усталость, которую он скрывал за стальной решимостью. Он не оглянулся, не бросил ни слова — его молчание было приказом, его спина — стеной, за которой Элара должна была следовать.

— Двигайся, — бросил он через плечо, голос низкий и резкий, как скрежет металла. — Или останешься здесь гнить.

Элара сглотнула, её горло пересохло, но она стиснула зубы и легонько ударила пятками по бокам кобылы. Лошадь шагнула вперёд, и Элара ахнула, качнувшись в седле. Её пальцы ещё сильнее вцепились в луку, а сердце заколотилось, как пойманная птица. Она боялась упасть, боялась дороги, боялась того, что ждало их за воротами, но ещё больше она боялась остаться. Поместье позади неё было клеткой — ржавой, холодной, знакомой, — и каждый стук копыт уводил её дальше от него, в неизвестность, где страх мешался с чем-то новым, острым, почти живым. Освобождение? Нет, не совсем. Скорее вызов, который она не могла отвергнуть.

Они проезжали через ворота — два каменных столба, потрескавшихся и покрытых мхом, как старые кости, что торчали из земли. Холодный ветер нёс запах мокрой земли и далёких лесов, а серое небо, тяжёлое и низкое, давило на плечи, словно хотело прижать её обратно к земле. Элара оглянулась, её взгляд скользнул по обветшалым стенам, разбитым телегам, солдатам, что стояли у ворот, как железные тени. Их лица, скрытые под шлемами, были неподвижны, но она чувствовала их взгляды — холодные, любопытные, тяжёлые, как камни. Они не вмешивались, не шевелились, и это молчание было громче любых слов. Каэдан правил здесь, его власть была абсолютной, и даже ветер, казалось, подчинялся ему.

— Не смотри назад, — голос Каэдана прорезал воздух, как кнут.

— Там ничего нет.

Она вздрогнула, но послушалась, повернув голову вперёд. Её кобыла шла медленно, копыта хрустели по камням, и каждый шаг отдавался в её груди, как удар. Поместье растворялось позади, его очертания таяли в сером свете, и Элара чувствовала, как что-то внутри неё рвётся — тонкая нить, связывавшая её с этим местом. Её клетка, её кошмар, её прошлое уходили, и она прощалась с ними не словами, а взглядом, полным страха и странной, болезненной решимости.

— Куда мы едем? — голос Элары дрогнул, слабый, как шёпот ветра, но Каэдан услышал.

— Туда, где ты перестанешь быть обузой, — отрезал он, не оборачиваясь. Его жеребец фыркнул, словно соглашаясь, и Каэдан добавил тише, почти себе под нос:

— Если доживёшь.

Элара стиснула губы, её щёки вспыхнули от укола его слов. Она хотела огрызнуться, но вместо этого лишь сильнее сжала луку седла, её худые руки дрожали от напряжения. Он был прав — она не умела ездить, не умела драться, не умела выживать. Но она следовала за ним, потому что у неё не было выбора. Или был? Её шрам на запястье запульсировал, и она почувствовала, как её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как живое существо, что знало больше, чем она сама.

Дорога уходила вдаль, узкая и извилистая, теряясь в серой дымке. Ветер бил в лицо, холодный и безжалостный, а звуки копыт по камням сливались в ритм, что гнал их вперёд. Каэдан ехал впереди, его тёмная фигура, высокая и непреклонная, казалась вырезанной из ночи. Его тень тянулась за ним, длинная и резкая, как нить, что вела Элару в бездну.

Она смотрела на него — на его стальные плечи, на звяканье доспехов, на то, как он держал поводья с уверенностью, которой у неё никогда не было, — и чувствовала себя маленькой, хрупкой, потерянной. Но в этой хрупкости росло что-то ещё — искра, что горела вопреки ветру, вопреки страху, вопреки ему.

— Я не останусь позади, — сказала она вдруг, громче, чем хотела, и её голос эхом разнёсся над дорогой.

Каэдан не ответил, но уголок его губ дрогнул — едва заметно, почти неуловимо. Он не оглянулся, но она знала, что он услышал. И этого было достаточно. Пока.

Поместье исчезло за горизонтом, став лишь тенью в сером свете, а дорога впереди звала их — тревожная, опасная, неизведанная. Элара, с её босыми ногами и горящим шрамом, ехала за Каэданом, её стальным стражем, в мир, где её тьма, её звёзды, её шёпот должны были найти своё место. Начало пути было положено, и с каждым шагом лошади она оставляла клетку позади, шагая в неизвестность, где её судьба ждала своего часа.

Снег хрустел под копытами лошадей, словно мир ломался на куски, и каждый шаг отдавался в груди Элары холодным эхом. Дорога, едва различимая под белым саваном, тянулась вперёд, как бесконечная нить судьбы, уводя их в серую мглу. Ветер выл, бросая в лицо колючие хлопья, что жалили кожу, как рой злых ос. Элара куталась в свою тонкую шаль, ветхую, как её надежды, и дрожала всем телом. Её худые пальцы, посиневшие от мороза, вцепились в луку седла, а босые ноги болтались по бокам кобылы, онемевшие и бесчувственные. Кобыла шла ровно, её тёплое дыхание вырывалось облачками пара, но Элара не чувствовала этого тепла — только холод, что пробирал до костей, и одиночество, что сжимало сердце.

Вокруг простирался мир, лишённый жизни. Голые деревья, чьи ветви торчали, как скрюченные пальцы мертвецов, тянулись к низкому серому небу. Сугробы громоздились по обочинам, словно молчаливые стражи, а ветер кружил снег в воздухе, застилая всё пеленой. Небо давило сверху, тяжёлое и безжалостное, как будто хотело раздавить её, прижать к этой ледяной земле. Элара моргнула, её ресницы слиплись от влаги, и она посмотрела вперёд, туда, где горизонт терялся в серой неизвестности. Её шрам на запястье пульсировал, как живое существо, и она чувствовала, как её тьма — её звёзды, её шёпот — шевелится внутри, откликаясь на этот гнетущий пейзаж.

Каэдан ехал впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах казалась неподвижной, словно высеченной из гранита. Его вороной жеребец, мощный и гордый, шагал уверенно, копыта ломали снег с хрустом, как будто били стекло. Каэдан сидел прямо, его тёмно-зелёные глаза, острые, как лезвия, смотрели только вперёд. Лицо его, изрезанное шрамами, было непроницаемой маской, а чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам. Доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, позвякивали при каждом движении — холодный, ритмичный звук, единственный, что нарушал тишину, кроме воя ветра. Он не говорил, не оглядывался, и его молчание было как стена, что отгораживала Элару от мира.

Она чувствовала эту стену остро, почти физически. Её сердце сжималось от его отстранённости, от его стального спокойствия, что так контрастировало с её тревогой. Её взгляд упал на свои босые ноги, на узелок с пожитками, прижатый к груди, — единственное, что ещё хранило тепло её прошлой жизни. Она хотела крикнуть, спросить, куда они идут, но горло сжалось, и слова застряли, как ком. Наконец, она не выдержала.

— Каэдан… — голос её был слабым, хриплым, почти утонувшим в ветре.

— Как долго нам ещё ехать?

Он не ответил. Его спина осталась прямой, неподвижной, как будто её слова были ничем — просто ещё одним порывом ветра. Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она опустила взгляд. Щёки её вспыхнули от стыда и бессилия. Она чувствовала себя маленькой, потерянной, как лист, что несёт буря, а его молчание било по ней, как холодный дождь.

Лошади шли дальше, их копыта оставляли следы в снегу, что тут же заметало ветром. Элара смотрела на пейзаж — на голые деревья, на сугробы, на серое небо — и чувствовала, как её тьма шепчет ей. Это был не просто путь, а испытание, и она знала это где-то глубоко внутри. Её шаль трепетала на ветру, её тело дрожало, но в груди, под слоем страха, теплилась искра — слабая, но живая.

Внезапно ветер усилился, его вой стал громче, почти звериным. Элара подняла взгляд и замерла. Вдалеке, в серой мгле, мелькнуло что-то — тень, едва различимая, но реальная. Она сжала узелок сильнее, её шрам запульсировал, и сердце заколотилось в груди. Что это было? Кто это был? Она посмотрела на Каэдана, но он ехал вперёд, как будто ничего не заметил, его молчание — единственный ответ, что она получила.

Элара вцепилась в луку седла, её тонкие пальцы, посиневшие от мороза, дрожали, словно ветки голых деревьев, что тянулись к серому небу вдоль дороги. Холодный ветер бил в лицо, засыпая глаза снегом, и каждый порыв был как пощёчина, от которой её худое тело в седле съёживалось ещё сильнее. Её босые ноги, давно онемевшие, болтались по бокам старой кобылы, а узелок с пожитками, зажатый у груди, казался единственным якорем в этом ледяном кошмаре. Она смотрела вперёд, на широкую спину Каэдана, и чувствовала, как его молчание — тяжёлое, как камень, — давит на неё сильнее, чем буря вокруг.

Каэдан ехал чуть впереди, его фигура в потёртых доспехах возвышалась над дорогой, как скала посреди шторма. Его вороной жеребец шагал уверенно, копыта с хрустом ломали наст, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в серой мгле. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — вмятинами и царапинами, — позвякивали в такт движению, но он сам оставался неподвижным. Его тёмно-зелёные глаза, холодные и острые, как лезвие, смотрели только вперёд, на извилистую тропу, что терялась в снежной пелене. Чёрные волосы, мокрые и слипшиеся от снега, прилипли к вискам, но он не обращал на это внимания. Его лицо — суровое, изрезанное шрамами — было непроницаемой маской, за которой не угадывалось ни усталости, ни сомнений, ни человечности.

Элара сглотнула, её горло пересохло, несмотря на ледяной воздух. Она хотела крикнуть, спросить, куда они идут, что он задумал, но его молчание сковывало её, как цепи. Она чувствовала себя тенью, следующей за стальным призраком, чья отстранённость была стеной, которую она не могла пробить. Её шрам на запястье заныл, пульсируя в такт её тревожным мыслям, и ей показалось, что тьма внутри неё — тот шёпот, те звёзды — оживает, откликаясь на эту пустоту между ними.

— Каэдан… — голос сорвался с её губ, слабый и хриплый, почти утонувший в вое ветра. Она тут же пожалела об этом. Его спина даже не дрогнула, его голова не повернулась, и это равнодушие ударило её сильнее, чем она ожидала. Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она опустила взгляд на свои руки, вцепившиеся в седло. Её пальцы, покрытые грязью и снегом, казались чужими, как будто принадлежали не ей, а какой-то потерянной девчонке, которую она оставила в поместье, в той клетке из камня и воспоминаний.

Лошади шли вперёд, их копыта оставляли глубокие следы в снегу, которые тут же заметало ветром. Пейзаж вокруг был мёртвым: голые деревья торчали из сугробов, как кости, а серое небо давило сверху, словно крышка гроба. Элара подняла глаза, и её взгляд снова упал на Каэдана. Почему он молчит? Почему не смотрит на неё? Она чувствовала себя пленницей, но не понимала, чьей — его или этой дороги, что вела в никуда.

Внезапно ветер взвыл громче, его рёв стал почти живым, и в серой мгле впереди мелькнула тень. Элара замерла, её сердце заколотилось так сильно, что она услышала его стук в ушах. Тень была едва различимой, но реальной — высокая, угловатая, как будто кто-то или что-то стояло там, в снежной пелене. Она сжала узелок сильнее, её шрам запульсировал, и страх, холодный и липкий, пополз по её спине.

— Каэдан, там… — начала она, её голос дрожал, но он снова не ответил. Его жеребец не замедлил шаг, его спина осталась прямой, как меч, и Элара почувствовала, как внутри неё что-то ломается. Она посмотрела туда, где видела тень, но теперь там было пусто — только снег, крутящийся в воздухе, и серая мгла. Может, это её разум играет с ней? Или эта тень — предвестник того, что ждёт их впереди?

— Ты хоть слышишь меня? — выкрикнула она вдруг, не выдержав. Её голос, тонкий и резкий, разрезал тишину, но тут же утонул в ветре. Каэдан чуть повернул голову — не к ней, а в сторону, как будто проверяя дорогу. Его профиль, суровый и острый, мелькнул на мгновение, и Элара увидела, как его губы сжались в тонкую линию. Но он не ответил. Ни слова. Только лёгкий скрип доспехов, когда он поправил поводья.

Элара опустила голову, её русые волосы упали на лицо, мокрые и тяжёлые от снега. Её глаза защипало от слёз, но она заморгала, прогоняя их. Она не будет плакать. Не перед ним. Не перед этой дорогой. Её шрам пульсировал, как живое существо, и она вдруг почувствовала, как тьма внутри неё шепчет громче, яснее. Это твой путь, — говорили голоса, — твоя судьба. Она посмотрела на Каэдана, на его непреклонную фигуру, и подумала: а что, если он не страж, а проводник? Что, если его молчание — не стена, а зеркало, в котором она должна увидеть себя?

— Я не сломаюсь, — прошептала она, так тихо, что ветер унёс её слова. Но это было не для него. Это было для неё самой. Она выпрямилась в седле, насколько могла, её худые плечи напряглись, а взгляд, полный страха и решимости, устремился вперёд, туда, где дорога растворялась в серой неизвестности.

Каэдан вдруг натянул поводья, и его жеребец остановился. Элара вздрогнула, её кобыла тоже замедлила шаг. Он повернулся — медленно, впервые за всё время — и посмотрел на неё. Его тёмно-зелёные глаза встретились с её серыми, и в них не было ни тепла, ни жалости, только что-то острое, непостижимое, как лезвие, приставленное к горлу. Он молчал, но этот взгляд был громче любых слов. Элара замерла, её дыхание сбилось, и она поняла, что он видит её — не просто как тень за спиной, а как что-то большее.

— Двигайся, — сказал он наконец, его голос был низким, хриплым, как звук точильного камня о клинок. Это было первое слово за часы, и оно ударило её, как молния. Он отвернулся, тронул поводья, и жеребец пошёл дальше.

Элара сглотнула, её сердце билось где-то в горле. Она не знала, что ждёт их впереди — тень, судьба или что-то ещё страшнее. Но в этот момент, под его взглядом, под его молчанием, она почувствовала искру — крохотную, но живую. Она не сломается. Не сейчас. Не перед ним.

Лошади двинулись дальше, снег хрустел под копытами, ветер выл, а дорога уходила в серую мглу, оставляя за собой только вопросы, страх и напряжение, что висело в воздухе, как натянутая струна.

Снег падал мягко, но неумолимо, укрывая тропу серым саваном, словно мир стирал их следы, едва они успевали оставить их. Копыта лошадей хрустели по тонкому насту, каждый шаг отдавался в груди Элары глухим эхом, как стук сердца, что билось в такт её страху. Она сидела в седле, сгорбившись, её худые пальцы, посиневшие от холода, вцепились в луку, а босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам старой кобылы. Тонкая шаль, ветхая и рваная, трепетала на ветру, не спасая от ледяного дыхания зимы, что пробиралось под кожу, как жадные пальцы. Её узелок — жалкий свёрток с пожитками: старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — был прижат к груди, словно щит против серой неизвестности, что ждала впереди. Её шрам на запястье пульсировал, слабый, но настойчивый, как напоминание о тьме, что жила внутри неё, о звёздах, что шептались в её снах.

Каэдан ехал впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах казалась высеченной из стали, неподвижной и непреклонной. Его вороной жеребец, мощный и гордый, шагал ровно, копыта с хрустом ломали снег, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в серой мгле. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали при каждом движении, и этот звук, холодный и ритмичный, был единственным, что нарушало тишину, кроме воя ветра. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась между сугробами, теряясь в сером мареве. Чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций. Он не оглядывался, не говорил, и его молчание было как стена, что отгораживала Элару от мира, от него, от самой себя.

Элара почувствовала укол в груди — острый, почти физический. Она не могла удержаться и повернула голову, её серые глаза, полные тревоги и тоски, метнулись назад. Там, за пеленой падающего снега, едва различимый силуэт поместья Вейла растворялся в серой мгле. Обветшалые стены, потрескавшиеся и покрытые копотью, стояли, как кости поверженного зверя. Тёмные окна, пустые и зияющие, смотрели на неё, как глаза, что знали её страх, её боль, её прошлое. Над одной из труб вился тонкий дымок — слабый, дрожащий, как последний вздох дома, что она когда-то называла своим. Это был её мир, её клетка, её кошмар, и теперь он уходил, таял, как сон, оставляя за собой только холод и пустоту.

Она сглотнула, её горло пересохло, а глаза защипало от слёз, которые она не позволила пролиться. Поместье было её тюрьмой, но оно было знакомым — каждый холодный камень, каждый скрип половиц, каждый взгляд барона или Келвина, полный страха и подозрения. Теперь же всё, что она знала, исчезало, и впереди была только тропа, снег и Каэдан — её стальной страж, чья воля была законом, а молчание — приговором.

— Прощай, — прошептала она, так тихо, что ветер унёс её слова, не дав им долететь до ушей Каэдана. Она не была уверена, кому говорит — поместью, прошлому или самой себе. Её шрам запульсировал сильнее, и она почувствовала, как её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто прощаясь с тем, что осталось позади.

Каэдан вдруг слегка натянул поводья, и его жеребец замедлил шаг. Элара вздрогнула, её кобыла тоже остановилась, фыркнув и мотнув головой. Она посмотрела на него, её сердце заколотилось, ожидая приказа, вопроса, чего угодно, но он лишь поправил ремень на поясе, где висел меч, и снова тронул коня вперёд. Его взгляд не коснулся её, его лицо не дрогнуло, и это равнодушие было как холодный клинок, что резал её изнутри.

— Ты всегда так молчишь? — слова вырвались у Элары, прежде чем она успела их остановить. Её голос, слабый и дрожащий, повис в воздухе, как дым, и она тут же пожалела о них. Её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, вцепившись в узелок.

Каэдан не ответил. Его спина осталась прямой, его жеребец шёл ровно, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще услышал. Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как одиночество, холодное и липкое, обволакивает её, как снег. Она была одна — даже здесь, на этой тропе, рядом с ним, она была одна.

Тропа уходила вперёд, узкая и едва различимая, а поместье за спиной становилось всё меньше, пока не исчезло совсем, проглоченное серой мглой. Элара выпрямилась в седле, насколько могла, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные тоски и решимости, посмотрели вперёд. Она не знала, куда ведёт эта дорога, но знала, что назад пути нет. Её прошлое стало пеплом, и теперь, под стальным взглядом Каэдана, под воем ветра, под тяжестью её собственной тьмы, она шагала в неизвестность, где её судьба ждала своего часа.

Хруст снега под копытами лошадей был единственным ритмом, что задавал пульс этому бесконечному пути. Каждый шаг кобылы Элары — медленный, размеренный — отдавался в её теле, как тиканье часов, отсчитывающих время, которое, казалось, застыло в этой серой пустоте. Ветер завывал, низкий и протяжный, словно плач забытых духов, и его ледяные пальцы пробирались под её ветхую шаль, жалкую, как её надежды. Она куталась в неё, сгорбившись в седле, её худые руки, посиневшие от холода, вцепились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — был прижат к груди, как талисман, хранящий тепло её прошлого. Её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам лошади, а серые глаза, затуманенные усталостью и тревогой, смотрели на спину Каэдана, что маячила впереди, как тёмный маяк в море снега.

Каэдан ехал ровно, его высокая фигура в потёртых доспехах была неподвижной, как статуя. Его вороной жеребец, мощный и гордый, шагал с той же стальной уверенностью, что исходила от его хозяина. Копыта ломали наст с хрустом, пар из ноздрей поднимался в воздух, а чёрная грива колыхалась на ветру, как знамя. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — вмятинами и царапинами, — позвякивали, создавая холодный, механический ритм, что сливался с хрустом снега. Его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, были прикованы к тропе, что вилась вперёд, теряясь в серой мгле. Чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций. Он не оглядывался, не говорил, и его молчание было как пропасть, что разделяла их, глубже и холоднее, чем сугробы вокруг.

Элара чувствовала, как монотонность пути убаюкивает её, но это было не умиротворение, а что-то тяжёлое, гнетущее, как будто время тянуло её вниз, в бездонную яму. Хруст, вой, позвякивание доспехов — эти звуки стали её миром, её клеткой, и они же тревожили её, как шёпот, что предупреждал о чём-то невидимом. Она смотрела на спину Каэдана, на его прямую осанку, на то, как он держал поводья с лёгкостью, что казалась почти нечеловеческой, и чувствовала себя ещё меньше, ещё слабее. Её шрам на запястье запульсировал, слабый, но настойчивый, и она ощутила, как её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто откликнулась на эту пустоту, на эту тишину.

— Каэдан, — позвала она, её голос был хриплым, почти утонувшим в ветре. Она тут же пожалела об этом, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд на свои руки, вцепившиеся в седло.

— Мы… долго ещё так будем?

Он не ответил. Его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с шага, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще услышал. Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как одиночество, холодное и липкое, обволакивает её, как снег. Она хотела крикнуть, заставить его обернуться, но вместо этого лишь сильнее сжала узелок, как будто он мог защитить её от его молчания, от этого пути, от самой себя.

Кобыла под ней фыркнула, её тёплое дыхание вырвалось облачком пара, и Элара на миг прижалась к её гриве, ища хоть каплю тепла. Лошадь была её единственным спутником, что не смотрел на неё с холодом или подозрением, и это простое, живое тепло было как искра в её замерзающем сердце. Но даже это не могло прогнать гнетущую тишину, что висела между ней и Каэданом, между ней и этим миром.

Тропа тянулась вперёд, узкая и едва различимая, окружённая сугробами, что громоздились, как молчаливые стражи. Ветер выл, снег кружился в воздухе, застилая всё пеленой, и Элара чувствовала, как её веки тяжелеют, как монотонный ритм копыт утягивает её в дрёму. Но каждый раз, когда её голова начинала клониться, её шрам пульсировал, и она вздрагивала, её серые глаза широко распахивались, обшаривая серую мглу. Что-то было не так. Что-то следило за ними — или это её страх играл с ней, рождая тени там, где их не было?

— Ты хоть что-нибудь скажешь? — вырвалось у неё, громче, чем она хотела. Её голос эхом разнёсся над тропой, но тут же утонул в ветре. Она стиснула луку седла, её сердце колотилось, ожидая ответа, но Каэдан лишь слегка повернул голову — не к ней, а к тропе, как будто проверяя, нет ли там угрозы. Его молчание было ответом, и оно било сильнее любых слов.

Элара опустила взгляд, её русые волосы, мокрые и тяжёлые, упали на лицо. Она чувствовала себя потерянной, как лист, что несёт буря, и этот ритм копыт, этот холод, эта тишина были её судьбой — по крайней мере, пока. Но где-то глубоко внутри, под слоем страха и одиночества, теплилась искра — слабая, но живая. Она не знала, куда ведёт эта тропа, но знала, что не остановится. Не перед ним. Не перед этим миром.

Тропа, узкая и предательская, вилась через бескрайние поля, где снег лежал тяжёлым саваном, скрывая всё, что могло бы напомнить о жизни. Хруст копыт Элариной кобылы и вороного жеребца Каэдана был единственным звуком, разрывающим тишину, но даже он казался слабым, заглушённым воем ветра, что нёсся над землёй, как призрак, ищущий покоя. Элара сгорбилась в седле, её худые пальцы, посиневшие и дрожащие, вцепились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, как последняя искра тепла в этом мёртвом мире. Её босые ноги, онемевшие от холода, болтались по бокам лошади, а шаль, тонкая и рваная, трепетала на ветру, не спасая от ледяных игл, что жалили кожу. Её серые глаза, затуманенные усталостью и тревогой, скользили по пейзажу, и с каждым взглядом её сердце сжималось, как будто мир вокруг был не просто мёртв, а зловеще пуст, словно кто-то вырвал из него душу.

Вокруг простирались заснеженные поля, серые и бесплодные, где снег не сверкал, а лежал тусклым, как пепел, покрывалом. Далеко впереди чернели леса — не те, что шепчут о жизни, а скопища голых, скрюченных деревьев, чьи ветви, тонкие и ломкие, тянулись к небу, как костистые пальцы, молящие о спасении. Их стволы, чёрные и покрытые инеем, стояли, как надгробия, и ни один лист, ни одна птица не нарушали их мрачного одиночества. Реки, что когда-то, должно быть, пели, теперь были скованы толстым льдом, мутным и серым, как глаза слепца. Элара смотрела на них, и ей чудилось, что подо льдом что-то шевелится — тени, слишком быстрые, чтобы быть реальными, но слишком чёткие, чтобы быть игрой света. Она моргнула, прогоняя видение, но холод, пропитавший её кости, только усилил её тревогу.

Каэдан ехал впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах была как маяк в этом царстве зимы — тёмный, холодный, но единственный ориентир. Его вороной жеребец шагал с неумолимой уверенностью, копыта с хрустом ломали снег, а пар из ноздрей поднимался в воздух, как дым. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — вмятинами и царапинами, — позвякивали, сливаясь с ритмом копыт, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, прилипли к вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, смотрели только вперёд, на тропу, что терялась в серой мгле. Лицо его, суровое и изрезанное шрамами, не дрогнуло ни разу, и это равнодушие к мёртвому миру вокруг было как вызов — или как доказательство, что он сам был частью этой безжизненной пустоты.

Элара почувствовала, как её шрам на запястье запульсировал, слабый, но настойчивый, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто откликнулась на эту землю, на её упадок, на её молчание. Она хотела спросить Каэдана, что это за место, почему оно такое мёртвое, но его спина, прямая и неподвижная, была как стена, от которой её слова отскакивали бы, как камни. Она сглотнула, её горло пересохло, и вместо вопроса прошептала, так тихо, что ветер унёс её слова:

— Здесь ничего нет…

Её голос потонул в вое ветра, но она не ждала ответа. Каэдан не оглянулся, не замедлил шага, и его молчание было громче, чем любой крик. Элара стиснула узелок сильнее, её пальцы дрожали, и она почувствовала, как осколок Торина, спрятанный в ткани, твёрдый и угловатый, впивается в её рёбра. Это было её единственное напоминание о том, что у неё есть тайна, есть сила, есть что-то, что этот мёртвый мир не отнял.

Тропа повернула, и они въехали на край чёрного леса, где деревья стояли ближе, их ветви сплетались над головой, как рваная сеть. Элара подняла взгляд, и ей показалось, что лес смотрит на неё — не глазами, а пустотой, что зияла между стволами. Ветер здесь был тише, но холоднее, и он нёс с собой запах сырости и гниения, как будто под снегом тлело что-то, что не могло умереть полностью. Она вздрогнула, её кобыла фыркнула, мотнув головой, и Элара прижалась к её гриве, ища тепла, но даже лошадь казалась напряжённой, её уши дёргались, как будто она слышала то, что Элара не могла.

— Это место… оно как могила, — вырвалось у неё, громче, чем она хотела. Её голос эхом разнёсся между деревьями, и она тут же пожалела об этом, её щёки вспыхнули. Она посмотрела на Каэдана, ожидая, что он снова проигнорирует её, но он слегка повернул голову — не к ней, а к лесу, как будто проверяя, не разбудил ли её голос что-то в этой тьме.

— Держи язык за зубами, — сказал он, его голос был низким и хриплым, как скрежет металла.

— Здесь слова могут стоить жизни.

Элара замерла, её сердце заколотилось, и она опустила взгляд, вцепившись в луку седла. Его слова, редкие и острые, как клинок, ударили её, и она почувствовала, как страх, холодный и липкий, пополз по её спине. Что он имел в виду? Что скрывалось в этом лесу, в этом мёртвом мире? Она хотела спросить, но его спина, его молчание, его сталь заставили её проглотить слова.

Лошади шли дальше, их копыта хрустели по снегу, а чёрные деревья провожали их пустыми взглядами. Элара чувствовала, как её тьма шепчет громче, как её шрам горит, как будто знал, что этот мёртвый пейзаж, этот упадок, эта зима были не просто фоном, а частью её судьбы. Она посмотрела на Каэдана, на его непреклонную фигуру, и подумала: если этот мир мёртв, то что он ищет в нём? И что он видит в ней?

Элара подняла взгляд, и её сердце сжалось, словно зажатое в ледяной руке. Небо над ней было не просто серым — оно было свинцовым, тяжёлым, как крышка гроба, что накрыла весь мир. Ни единого просвета, ни намёка на солнце, ни тени звёзд, которые, как она смутно помнила, когда-то сияли в её снах. Плотная пелена висела низко, почти касаясь скрюченных ветвей чёрного леса, что тянулся вдоль тропы, и давила на плечи, словно хотела прижать её к земле, к этому мёртвому снегу, к этой бесконечной пустоте. Ветер выл, бросая в лицо колючие хлопья, и Элара моргнула, её ресницы слиплись от влаги, но она не могла отвести глаз от этого неба — оно было не просто пустым, оно было неправильным, как будто кто-то вырвал из мира свет и надежду, оставив только серую бездну.

Её худые пальцы, посиневшие от холода, вцепились в луку седла, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, как талисман, хранящий её от этого гнетущего мира. Её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, а тонкая шаль, рваная и бессильная против ветра, трепетала, как пойманная птица. Её русые волосы, мокрые и тяжёлые, липли к щекам, а серые глаза, полные смятения, искали в этом небе хоть что-то — искру, трещину, знак, — но находили только пустоту. Её шрам на запястье запульсировал, острый и горячий, и она почувствовала, как её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто знала тайну этого неба, тайну, что Элара ещё не могла понять.

Каэдан ехал впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах была как тень, вырезанная из стали. Его вороной жеребец шагал ровно, копыта с хрустом ломали снег, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в серой мгле. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — вмятинами и царапинами, — позвякивали, сливаясь с ритмом копыт, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, прилипли к вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля, и ни разу не поднялись к небу. Его лицо, суровое и изрезанное шрамами, оставалось непроницаемым, как будто это свинцовое небо было для него обыденностью, как будто он давно смирился с его тяжестью.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как клаустрофобия сжимает её грудь. Это небо было не просто пустым — оно было живым, оно наблюдало, оно знало. Она вспомнила свои сны, где звёзды пели ей, где их свет был как обещание, как маленькое чудо, что могло спасти её. Но здесь, в Этерии, звёзд не было. Их отсутствие было не просто нормой — оно было проклятием, частью этого мёртвого мира, где деревья походили на кости, а реки — на могилы. Её шрам запульсировал сильнее, и она почувствовала, как её тьма шепчет: Звёзды есть. Они спрятаны. Найди их.

— Почему здесь нет звёзд? — слова вырвались у неё, слабые и дрожащие, почти утонувшие в вое ветра. Она тут же пожалела об этом, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, вцепившись в узелок. Её кобыла фыркнула, мотнув головой, как будто тоже чувствовала тяжесть этого неба.

Каэдан не ответил. Его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с шага, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще услышал. Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как одиночество, холодное и липкое, обволакивает её, как снег. Она хотела крикнуть, заставить его обернуться, но его молчание было как стена, непроницаемая и безжалостная.

— Ты хоть знаешь, как это… давит? — прошептала она, так тихо, что ветер унёс её слова. Она не ждала ответа, но её сердце всё равно сжалось, когда его не последовало. Она посмотрела на свои руки, на узелок, на осколок Торина, что лежал внутри, и подумала о его словах: Не доверяй ему. Но как она могла доверять кому-то в мире, где даже небо было врагом?

Тропа тянулась дальше, через мёртвые поля, мимо чёрных лесов, под этим свинцовым куполом, что душил всякую надежду. Элара чувствовала, как её тьма шепчет громче, как её шрам горит, как будто знал, что это небо — не просто пелена, а завеса, скрывающая правду. Она посмотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, и подумала: если он не видит звёзд, то что он ищет? И почему он ведёт её в эту тьму?

— Они должны быть где-то, — сказала она вдруг, громче, чем хотела, её голос эхом разнёсся над тропой.

— Звёзды. Они не могут просто исчезнуть.

Каэдан повернул голову — не к ней, а к небу, всего на миг. Его тёмно-зелёные глаза скользнули по серой пелене, и Элара уловила в них что-то — тень, слишком быструю, чтобы понять. Он снова посмотрел вперёд, его губы сжались в тонкую линию.

— Не ищи того, чего нет, — сказал он, его голос был низким и хриплым, как скрежет металла.

— Это только сделает тебя слабее.

Элара замерла, её сердце заколотилось, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была не только холодность — в них была предупреждение, как будто он знал больше, чем говорил. Она посмотрела на небо ещё раз, на эту серую бездну, и почувствовала, как её тьма шепчет: Они есть. Они ждут. И в этот момент, под свинцовым куполом, она поняла, что её путь — это не просто дорога, а поиск, и звёзды, спрятанные где-то за этой пеленой, были частью её судьбы.

Элара цеплялась за седло, словно за обломок корабля в бурном море, её худые пальцы, побелевшие от напряжения, впились в потёртую кожу луки так сильно, что ногти оставляли следы. Каждый шаг кобылы — медленный, но неумолимый — отдавался в её теле, как удар молота, и её спина, напряжённая до боли, дрожала от усилий удержаться. Неровности тропы, скрытые под серым снегом, заставляли её качаться, и она то и дело теряла равновесие, её босые ноги, онемевшие от холода, скользили по бокам лошади, не находя опоры. Её шаль, тонкая и рваная, трепетала на ветру, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — болтался у груди, норовя выскользнуть из её дрожащих рук. Её русые волосы, мокрые от снега, липли к щекам, а серые глаза, полные смятения, метались от тропы к спине Каэдана, чья лёгкость в седле была как насмешка над её неуклюжестью.

Кобыла под ней фыркнула, мотнув головой, и Элара ахнула, её тело качнулось вперёд, а руки, уже ноющие от напряжения, едва удержали её от падения. Она стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как жар унижения заливает щёки, несмотря на ледяной ветер, что хлестал её лицо. Она никогда не ездила верхом — её жизнь в каморке поместья Вейла, её дни, полные тени и страха, не готовили её к таким испытаниям. Каждый толчок, каждая яма на тропе были для неё как удар, напоминающий, насколько она чужая в этом мире, насколько слабая, насколько неподготовленная.

Каэдан ехал впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах была воплощением спокойствия и силы. Его вороной жеребец шагал уверенно, копыта с хрустом ломали снег, а чёрная грива колыхалась, как знамя. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали в такт движению, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, прилипли к вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля, и ни разу не коснулись её. Он сидел в седле легко, как будто родился в нём, его тело двигалось в гармонии с конём, и эта естественность, эта уверенность были как нож, что резал Элару изнутри. Он не оглядывался, не говорил, и его молчание было как ещё одна неровность на тропе, от которой она теряла равновесие.

Элара украдкой взглянула на него, её глаза скользнули по его широким плечам, по мечу, что висел на поясе, по тому, как его руки, в кожаных перчатках, держали поводья с лёгкостью, почти небрежной. Она почувствовала, как её шрам на запястье запульсировал, слабый, но настойчивый, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто напоминая ей, что она не должна сдаваться, даже если её тело кричит от боли, а душа — от одиночества.

— Как ты это делаешь? — вырвалось у неё, её голос был хриплым, дрожащим, почти утонувшим в вое ветра. Она тут же пожалела об этом, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, вцепившись в узелок. Её кобыла шагнула в сторону, и Элара ахнула, её тело качнулось, а руки, уже онемевшие, едва удержали её в седле.

Каэдан не ответил. Его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с шага, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще услышал. Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как унижение, горячее и горькое, сжимает её горло. Она хотела крикнуть, заставить его обернуться, но вместо этого лишь сильнее сжала луку, её пальцы дрожали от боли и холода.

— Я пытаюсь, — прошептала она, так тихо, что ветер унёс её слова. Это было не для него — для себя, для кобылы, для этого мёртвого мира, что смотрел на неё свинцовым небом. Она выпрямилась в седле, насколько могла, её худые плечи напряглись, а спина, ноющая от усталости, задрожала от усилия. Её кобыла фыркнула, как будто подбадривая её, и Элара прижалась к её гриве, ища тепла, но даже это не могло прогнать боль в руках, в ногах, в сердце.

Тропа повернула, и они выехали на открытую местность, где снег лежал ровным, серым покрывалом, а чёрные деревья вдалеке торчали, как кости. Элара снова взглянула на Каэдана, на его лёгкость, на его сталь, и подумала: если он может, то и она должна. Её шрам запульсировал сильнее, и она почувствовала, как её тьма шепчет: Ты не слабая. Ты не упадёшь. Она сглотнула, её горло пересохло, и она попыталась сесть ровнее, подражая ему, но её тело предало её — она качнулась, её руки задрожали, и она едва не соскользнула.

— Проклятье, — прошипела она, её голос был полон злости на себя, на эту тропу, на этот мир. Она посмотрела на Каэдана, ожидая, что он обернётся, что его холодные глаза осудят её, но он не дрогнул. Его молчание было как зеркало, в котором она видела свою слабость, свою неуклюжесть, свою боль.

— Я не упаду, — сказала она вдруг, громче, чем хотела, её голос эхом разнёсся над тропой. Она не была уверена, кому это говорит — ему, себе или этому свинцовому небу, что давило сверху. Но в этот момент, несмотря на боль в руках, на холод в ногах, на страх в сердце, она почувствовала искру — крохотную, но живую. Она не упадёт. Не сейчас. Не перед ним.

Каэдан слегка повернул голову — не к ней, а к тропе, как будто проверяя, нет ли там угрозы. Его тёмно-зелёные глаза мелькнули, и Элара уловила в них что-то — тень, слишком быструю, чтобы понять. Он не сказал ни слова, но его молчание, на этот раз, было не таким тяжёлым, как будто он услышал её, как будто её слова, её борьба, её искра были замечены. И этого, пока, было достаточно.

Холод был не просто ветром — он был живым, злым, с когтями, что впивались в кожу Элары, пробираясь под её ветхую шаль и тонкое платье, словно хищник, ищущий слабое место. Она куталась плотнее, её худые плечи сгорбились, а пальцы, посиневшие и дрожащие, стиснули узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — как будто он мог защитить её от ледяного дыхания, что сжимало её рёбра. Её босые ноги, привыкшие к холодным полам поместья Вейла, теперь горели от постоянного контакта с ледяным ветром, что хлестал по ним, как плеть. Они онемели, превратились в бесчувственные куски плоти, болтающиеся по бокам кобылы, и каждый шаг лошади отдавался в её теле тупой болью, как напоминание, что этот мир не прощает слабости. Её русые волосы, мокрые от снега, липли к щекам, а серые глаза, полные усталости и отчаяния, смотрели на тропу, но видели только серую мглу, что сливалась с её собственным смятением.

Ветер выл, низкий и протяжный, бросая в лицо колючие хлопья снега, что жалили, как иглы. Элара моргнула, её ресницы слиплись от влаги, и она почувствовала, как холод пробирает её до костей, как будто её кровь замедляет свой бег, превращаясь в лёд. Она стиснула зубы, её губы, потрескавшиеся и сухие, задрожали, но она не позволила себе застонать. Она не могла позволить себе слабости — не здесь, не перед Каэданом, чья фигура впереди была как стальной маяк, холодный и непреклонный.

Каэдан ехал ровно, его высокая фигура в потёртых доспехах казалась высеченной из гранита. Его вороной жеребец шагал уверенно, копыта с хрустом ломали наст, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в серой пелене. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали в такт движению, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, прилипли к вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля, и ни разу не коснулись её. Он сидел в седле легко, его тело двигалось в гармонии с конём, и этот холод, этот ветер, казалось, не трогали его — как будто он сам был частью этой зимы, её стражем, её воплощением.

Элара почувствовала, как её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, как будто пытаясь разбудить её замерзающее тело. Её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как живое существо, что знало, что этот холод — не просто погода, а испытание, часть пути, что должен был сломать её или закалить. Она сжала узелок сильнее, её пальцы, уже онемевшие, едва чувствовали ткань, но она знала, что осколок Торина там, твёрдый и угловатый, как её единственная связь с чем-то большим, чем эта тропа, этот снег, этот мир.

— Холодно, — прошептала она, её голос был слабым, почти утонувшим в вое ветра. Она не ждала ответа, но её глаза, полные смятения, метнулись к Каэдану, ища хоть малейший намёк на то, что он чувствует этот холод, эту боль. Но его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с шага, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще жив.

Элара стиснула зубы, её горло сжалось, и она почувствовала, как слёзы, горячие и солёные, жгут глаза. Она заморгала, прогоняя их, и сжала луку седла, её руки, ноющие от напряжения, задрожали. Она не будет плакать. Не перед ним. Не перед этим ветром. Она попыталась выпрямиться, подражая его стальной осанке, но её тело, ослабевшее от холода, предало её — она качнулась, её кобыла фыркнула, и Элара ахнула, едва удержавшись.

— Проклятье, — прошипела она, её голос был полон злости на себя, на этот холод, на эту тропу. Она посмотрела на Каэдана, ожидая, что он обернётся, что его холодные глаза осудят её слабость, но он не дрогнул. Его молчание было как зеркало, в котором она видела свою уязвимость, свою боль, свою борьбу.

— Как ты не мёрзнешь? — вырвалось у неё, громче, чем она хотела. Её голос эхом разнёсся над тропой, но тут же утонул в ветре. Она стиснула узелок, её сердце колотилось, ожидая ответа, но Каэдан лишь слегка повернул голову — не к ней, а к горизонту, как будто проверяя, нет ли там угрозы.

— Холод — не враг, — сказал он наконец, его голос был низким и хриплым, как скрежет металла.

— Слабость — враг. Прекрати ныть.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была правда, острая и безжалостная, как этот ветер. Она хотела огрызнуться, сказать, что она не слабая, что она пытается, но горло сжалось, и она лишь сильнее сжала луку, её кобыла шагнула вперёд, как будто подталкивая её.

Тропа тянулась дальше, через мёртвые поля, под свинцовым небом, что давило сверху, как крышка. Элара чувствовала, как холод проникает глубже, как её тело дрожит, как её дыхание становится прерывистым, но она не позволила себе остановиться. Её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что этот холод — не конец, а начало. Она посмотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, и подумала: если он может выстоять, то и она сможет. Не ради него. Ради себя.

— Я не слабая, — прошептала она, так тихо, что ветер унёс её слова. Но это было не для него. Это было для неё самой, для её звёзд, для её пути, что ждал впереди, в этом ледяном, безжалостном мире.

Элара сидела в седле, её тело дрожало от холода, что пробирал до костей, но её глаза, серые и тревожные, были прикованы к фигуре Каэдана, что маячила впереди, как тёмная тень на фоне серого снега. Она изучала его украдкой, её взгляд скользил по его широким плечам, по потёртым доспехам, по мечу, что висел на поясе, покачиваясь в такт шагам вороного жеребца. Её худые пальцы, посиневшие и онемевшие, сжимали луку седла, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, как якорь, удерживающий её в этом ледяном мире. Её босые ноги, замёрзшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, а рваная шаль трепетала на ветру, бессильная против ледяных игл, что жалили кожу. Но сейчас её мысли были не о холоде, не о боли в руках, а о нём — о Каэдане, этом стальном загадочном страже, что вёл её в неизвестность.

Каэдан ехал ровно, его высокая фигура была неподвижной, как скала, что не поддаётся бурям. Его вороной жеребец, мощный и гордый, шагал с неумолимой уверенностью, копыта с хрустом ломали наст, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в серой мгле. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — вмятинами и царапинами, — позвякивали, создавая холодный ритм, что сливался с воем ветра. Его чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам, а лицо, суровое и изрезанное шрамами, оставалось скрытым от неё — он не оглядывался, не говорил, и его молчание было как завеса, за которой скрывалась правда о нём. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля, и Элара гадала, что он видит там — дорогу, угрозу или что-то, что она не могла даже представить.

Она пыталась прочесть его, как книгу, но Каэдан был написан на языке, которого она не знала. Его уверенная посадка, то, как его руки в кожаных перчатках держали поводья с лёгкостью, почти небрежной, то, как его голова была слегка наклонена, как будто он прислушивался к чему-то, чего она не слышала, — всё это было загадкой. Кто он? Почему он взял её с собой? Что скрывается за его сталью, за его шрамами, за его молчанием? Её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, и она почувствовала, как её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто знала ответы, но не хотела делиться ими.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она наклонилась чуть ближе к гриве кобылы, ища тепла, но её глаза не отрывались от Каэдана. Она замечала детали, которые раньше ускользали: выцветший плащ, что колыхался за его спиной, был заштопан в нескольких местах, как будто он чинил его сам, в спешке, в полевых условиях. Его меч, длинный и тяжёлый, был не украшением, а инструментом, покрытым царапинами, как и его доспехи. Его осанка, прямая и непреклонная, говорила не только о силе, но и об усталости, что пряталась где-то глубоко, в тени его глаз. Он был воином, но кем ещё? Стражем? Палачом? Спасителем? Или просто человеком, которого этот мёртвый мир сломал, как сломал всё остальное?

— Кто ты? — прошептала она, так тихо, что ветер унёс её слова, не дав им долететь до него. Она не ждала ответа, но её сердце всё равно сжалось, когда его не последовало. Её кобыла фыркнула, мотнув головой, и Элара вздрогнула, её тело качнулось в седле, а руки, ноющие от напряжения, едва удержали её.

Она вспомнила слова Торина: Не доверяй ему. Они эхом звучали в её голове, смешиваясь с воем ветра, с хрустом снега, с позвякиванием доспехов. Но как она могла не доверять тому, кто был её единственным проводником в этом мире? И как она могла доверять тому, кто смотрел на неё, как на обузу, чьё молчание было холоднее, чем снег под копытами? Её шрам запульсировал сильнее, и она почувствовала, как её тьма шепчет: Он знает больше, чем говорит. Смотри глубже.

— Ты хоть человек? — вырвалось у неё, громче, чем она хотела. Её голос, хриплый и дрожащий, разрезал тишину, и она тут же пожалела об этом, её щёки вспыхнули. Она опустила взгляд, вцепившись в узелок, её пальцы дрожали от холода и страха.

Каэдан не ответил, но его голова чуть дрогнула — едва заметно, как будто он услышал, но решил, что её слова не стоят ответа. Его жеребец шагнул вперёд, копыта хрустнули по снегу, и Элара почувствовала, как унижение, горячее и горькое, сжимает её горло. Она хотела крикнуть, заставить его обернуться, но вместо этого лишь сильнее сжала луку, её кобыла фыркнула, как будто подбадривая её.

— Я просто хочу понять, — сказала она тише, её голос был почти мольбой.

— Почему ты молчишь? Почему ты… такой?

Каэдан повернул голову — не к ней, а к тропе, его тёмно-зелёные глаза скользнули по горизонту, как будто он искал что-то в серой мгле. Его губы сжались в тонкую линию, и на миг Элара подумала, что он ответит, что она наконец пробила его стальную стену. Но он лишь поправил поводья, его перчатки скрипнули, и сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Понимание не спасёт тебя. Двигайся.

Элара замерла, её сердце заколотилось, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была правда — холодная, безжалостная, как этот мир. Она посмотрела на его спину, на его меч, на его доспехи, и почувствовала, как её тьма шепчет громче: Он не твой враг. Но он и не твой друг. Она не знала, кто он, но знала, что он — её путь, её загадка, её тень впереди.

Тропа тянулась дальше, через мёртвые поля, под свинцовым небом, что давило сверху. Элара смотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, и думала: если она не может понять его, то, может, ей стоит понять себя? Её шрам горел, её звёзды шептались, и она знала, что эта дорога, этот холод, этот человек были частью её судьбы — и разгадка ждала где-то впереди, в серой неизвестности.

Элара чувствовала, как холод сжимает её тело, но её мысли были где-то глубже, там, где пульсировала её тревога, её тайна. Её рука, дрожащая и посиневшая, невольно скользнула к узелку, прижатому к груди, и пальцы, онемевшие от ветра, нащупали сквозь грубую ткань твёрдый, угловатый предмет — осколок Торина. Он был холодным, как лёд, но его тяжесть, его реальность были как якорь, удерживающий её в этом сером, мёртвом мире. Она сжала узелок сильнее, её худые плечи сгорбились, а босые ноги, замёрзшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, пока та шагала по тропе, хрустя снегом. Её шаль, рваная и тонкая, трепыхалась на ветру, а мокрые русые волосы липли к щекам, но Элара не замечала этого — её серые глаза, полные смятения, смотрели внутрь, туда, где эхо голоса Торина звучало, как предупреждение: Не доверяй ему.

Осколок был её секретом, её бременем, её загадкой. Она помнила, как Торин, его лицо, бледное и напряжённое, сунул ей этот предмет в руки в тёмной каморке поместья Вейла, его глаза горели лихорадочным светом, а голос дрожал от страха и решимости. «Он хранит силу, Эла, — сказал он тогда, — но он опасен. Не показывай его. Не доверяй ему.» Кому — ему? Каэдану? Или кому-то ещё, кого Торин боялся так сильно, что его руки тряслись, когда он передавал ей осколок? Элара не знала, но теперь, на этой тропе, под свинцовым небом, слова Торина были как крюк, вцепившийся в её сердце, разжигая тревогу, что смешивалась с любопытством.

Она украдкой взглянула на Каэдана, её спутника, чья фигура впереди была как стальная тень на фоне серой мглы. Его вороной жеребец шагал ровно, копыта с хрустом ломали наст, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в холоде. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — вмятинами и царапинами, — позвякивали, сливаясь с воем ветра, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, прилипли к вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля, и ни разу не коснулись её. Он сидел в седле с лёгкостью, почти небрежной, его руки в кожаных перчатках держали поводья, а меч на поясе покачивался, как напоминание о его силе, его опасности. Кто он? Почему он молчит? Что он знает об этом мире, об этом осколке, о ней самой?

Её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, и она почувствовала, как её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто откликнулась на её мысли, на её страх, на её тайну. Осколок в узелке был не просто предметом — он был живым, он говорил с ней, но она не понимала его языка. Она сжала узелок сильнее, её пальцы, уже онемевшие, едва чувствовали ткань, но тяжесть осколка была реальной, как её собственное сердцебиение. Что это за сила, о которой говорил Торин? Почему она должна скрывать его? И почему её тьма, её звёзды, кажется, знают больше, чем она сама?

— Что ты скрываешь? — прошептала она, её голос был слабым, почти утонувшим в ветре. Она не ждала ответа, но её глаза, полные тревоги, метнулись к Каэдану, ища хоть малейший намёк на то, что он чувствует её взгляд, её сомнения. Но его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с шага, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще жив.

Элара стиснула зубы, её горло сжалось, и она почувствовала, как страх, холодный и липкий, ползёт по её спине. Она вспомнила, как Каэдан смотрел на неё — те редкие моменты, когда его тёмно-зелёные глаза встречались с её, острые, как лезвия, и непроницаемые, как сталь. В них не было тепла, но было что-то — тень, слишком быстрая, чтобы понять. Знает ли он об осколке? Чувствует ли он его, как она чувствует его тяжесть, его зов? Или его молчание, его холод — это маска, скрывающая что-то более опасное?

— Торин, что ты мне дал? — прошептала она, её голос дрожал, как её руки. Она посмотрела на узелок, на грубую ткань, что скрывала её тайну, и подумала о Торине — его бледном лице, его дрожащих руках, его страхе. Он был её единственным другом в поместье, единственным, кто видел в ней не тень, не проклятье, а человека. И теперь он был далеко, может, мёртв, а она осталась с его бременем, с его словами, с его страхом.

— Ты боишься его? — сказала она вдруг, громче, чем хотела, её голос эхом разнёсся над тропой. Она замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, вцепившись в узелок. Её кобыла фыркнула, мотнув головой, как будто почувствовала её смятение.

Каэдан повернул голову — не к ней, а к горизонту, его глаза скользнули по серой мгле, как будто он искал что-то в этом мёртвом мире. Его губы сжались в тонкую линию, и на миг Элара подумала, что он ответит, что её слова пробили его стальную стену. Но он лишь поправил поводья, его перчатки скрипнули, и сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Бояться — значит проиграть. Двигайся.

Элара замерла, её сердце заколотилось, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была правда — холодная, безжалостная, как этот ветер. Она посмотрела на его спину, на его меч, на его доспехи, и почувствовала, как её тьма шепчет: Он не знает. Но он чувствует. Она не знала, что это значит, но знала, что осколок, её тайна, её груз, был частью чего-то большего — и Каэдан, её стальной спутник, был связан с этим, хочет он того или нет.

Тропа тянулась дальше, через мёртвые поля, под свинцовым небом, что давило сверху. Элара сжала узелок, её шрам горел, её звёзды шептались, и она знала, что эта дорога, этот холод, этот человек, этот осколок — всё это было частью её судьбы. И разгадка, как и опасность, ждала впереди, в серой неизвестности.

Тропа тянулась через мёртвые поля, где снег лежал серым саваном, а чёрные деревья на горизонте торчали, как кости, под свинцовым небом, что давило сверху. Элара сгорбилась в седле, её худые пальцы, посиневшие от холода, вцепились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его твёрдая тяжесть была как напоминание о её тайне. Её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, а рваная шаль трепыхалась на ветру, бессильная против ледяных игл, что жалили кожу. Её серые глаза, полные тревоги, скользили по спине Каэдана, чья стальная фигура впереди была единственным ориентиром в этом пустынном мире. Но внезапно что-то изменилось — ритм копыт его вороного жеребца замедлился, и Элара почувствовала, как её сердце подпрыгнуло, словно почуяв угрозу, которую она ещё не видела.

Каэдан натянул поводья, его движения были плавными, но точными, как у хищника, готового к прыжку. Его высокая фигура в потёртых доспехах, покрытых шрамами битв — вмятинами и царапинами, — замерла, и он медленно повернул голову, его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, как лезвие, заскользили по кромке чёрного леса, что тянулся вдоль тропы. Его чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам, а лицо, суровое и изрезанное шрамами, напряглось, каждая морщина стала глубже, как будто он видел что-то, чего Элара не могла даже вообразить. Его правая рука, в кожаной перчатке, легла на эфес меча, пальцы сжались с такой сдерживаемой силой, что кожа скрипнула, и этот звук, тихий, но резкий, разрезал тишину, заставив Элару вздрогнуть. Он прислушивался, его голова чуть наклонилась, как будто он ловил шёпот ветра, хруст ветки, шорох снега — что-то, что было за гранью её восприятия.

Элара замерла, её дыхание сбилось, а кобыла под ней фыркнула, мотнув головой, как будто тоже почувствовала напряжение. Она сжала узелок сильнее, её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто знала, что этот момент, эта бдительность Каэдана, была не просто привычкой, а необходимостью. Она посмотрела туда, куда были устремлены его глаза — на тёмную кромку леса, где голые ветви сплетались, как рваная сеть, и снег лежал нетронутым, но ничего не увидела. Только серую мглу, только тишину, только холод. Но Каэдан видел больше — или чувствовал, и это пугало её сильнее, чем свинцовое небо над головой.

Его вороной жеребец стоял неподвижно, пар из ноздрей поднимался в воздух, а чёрная грива колыхалась на ветру, как знамя. Доспехи Каэдана позвякивали, но теперь этот звук казался не ритмичным, а зловещим, как тиканье часов перед взрывом. Его осанка, прямая и непреклонная, излучала не только силу, но и опыт — годы, проведённые в мире, где один неверный шаг мог стать последним. Элара заметила, как его левая рука, всё ещё державшая поводья, чуть напряглась, а пальцы правой, лежащей на эфесе, двигались медленно, почти ласково, как будто он успокаивал клинок, готовый вырваться из ножен.

— Что там? — прошептала она, её голос был хриплым, дрожащим, почти утонувшим в вое ветра. Она тут же пожалела об этом, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, вцепившись в луку седла. Её кобыла шагнула в сторону, и Элара ахнула, её тело качнулось, но она удержалась, её сердце колотилось, как пойманная птица.

Каэдан не ответил. Его глаза продолжали сканировать лес, затем медленно переместились к далёкому холму, едва различимому в серой пелене. Его лицо оставалось непроницаемым, но Элара уловила, как его губы сжались в тонкую линию, как будто он принял решение, но не собирался делиться им. Он был охотником, стражем, воином, и эта бдительность, эта готовность к бою были выжжены в нём, как шрамы на его доспехах. Элара почувствовала, как страх, холодный и липкий, ползёт по её спине, но вместе с ним росло и любопытство — что он видит? Что он знает? И почему его молчание, его сталь, его глаза пугают её больше, чем этот мёртвый мир?

— Каэдан, — позвала она, громче, её голос дрожал, но в нём была решимость.

— Ты видишь что-то? Скажи мне.

Он повернул голову — не к ней, а к тропе, его взгляд скользнул по снегу, как будто проверяя, нет ли следов. Его рука всё ещё лежала на эфесе, но теперь пальцы замерли, как будто он ждал, что угроза проявит себя. Его тёмно-зелёные глаза мелькнули, и на миг Элара подумала, что он ответит, что она наконец пробила его стену. Но он лишь сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Молчи. И держись ближе.

Элара замерла, её сердце заколотилось, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как приказ, но в них была забота — холодная, суровая, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и она подстегнула кобылу, чтобы сократить расстояние между ними. Её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что Каэдан не просто бдителен — он знает этот мир, его опасности, его тайны. И её осколок, её звёзды, её судьба были частью этого, хочет она того или нет.

Тропа тянулась дальше, мимо чёрного леса, под свинцовым небом, где ветер выл, как предупреждение. Элара смотрела на Каэдана, на его руку на эфесе, на его глаза охотника, и думала: если он видит угрозу, то что он видит в ней? И почему его бдительность, его сталь, его молчание кажутся ей одновременно защитой и клеткой?

Элара затаила дыхание, её серые глаза, полные тревоги, были прикованы к Каэдану, чья фигура впереди застыла, как статуя, выкованная из стали и льда. Его рука, в кожаной перчатке, всё ещё лежала на эфесе меча, пальцы сжимали рукоять с такой силой, что кожа скрипела, и этот звук, тихий, но зловещий, резал тишину, как нож. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, сканировали кромку чёрного леса, где голые ветви сплетались, как когти, и снег лежал нетронутым, скрывая тайны, которых Элара не могла разглядеть. Её худые пальцы, посиневшие от холода, вцепились в луку седла, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его угловатая тяжесть была как напоминание о её собственной уязвимости. Её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, а рваная шаль трепыхалась на ветру, бессильная против ледяного дыхания, что пробирало до костей. Её шрам на запястье горел, пульсируя в такт её учащённому сердцебиению, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шептала, что опасность близко, но где она? И почему

Каэдан, её стальной страж, замер, как охотник, почуявший добычу?

Тишина была невыносимой, тяжелее свинцового неба, что давило сверху. Ветер выл, но теперь его вой казался не просто плачем зимы, а предупреждением, как будто мир сам шептал: Берегись. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она наклонилась чуть ближе к гриве кобылы, ища тепла, но её глаза не отрывались от Каэдана. Его вороной жеребец стоял неподвижно, пар из ноздрей поднимался в воздух, а чёрная грива колыхалась, как тень. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — блестели в тусклом свете, а его чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам. Его лицо, суровое и изрезанное шрамами, было напряжено, каждая морщина казалась глубже, как будто он видел что-то, что она не могла даже вообразить.

И вдруг — движение. Каэдан медленно, почти неохотно, убрал руку с эфеса меча, его пальцы разжались, и кожа перчатки скрипнула, как будто отпуская натянутую пружину. Он выпрямился в седле, его плечи слегка расслабились, но его осанка осталась прямой, непреклонной. Он тронул поводья, и вороной жеребец шагнул вперёд, копыта хрустнули по снегу, ломая наст с привычной уверенностью. Элара ахнула, её дыхание вырвалось облачком пара, и она почувствовала, как напряжение, сковывавшее её тело, спадает, но оставляет за собой горький осадок — неопределённость, как яд, что медленно растекается по венам.

— Что это было? — вырвалось у неё, её голос, хриплый и дрожащий, повис в воздухе, но ветер тут же унёс его, как ненужный шёпот. Она стиснула узелок, её пальцы, уже онемевшие, дрожали, а её кобыла фыркнула, мотнув головой, как будто тоже ждала ответа. Но Каэдан не обернулся, не сказал ни слова, его спина, прямая и холодная, была как стена, от которой её вопросы отскакивали, как камни.

Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как тревога, липкая и холодная, сжимает её грудь. Что он увидел? Что заставило его застыть, как хищника перед прыжком? И почему он молчит, оставляя её в этом неведении, где каждый шорох, каждый скрип ветвей кажется предвестником беды? Её шрам запульсировал сильнее, и она ощутила, как её тьма шевельнулась, как будто знала больше, чем она сама, но не хотела делиться. Она посмотрела на узелок, на грубую ткань, скрывающую осколок Торина, и вспомнила его слова: Не доверяй ему. Но как она могла доверять кому-то, кто не даёт ей ответов, кто смотрит на мир, как на врага, и на неё — как на обузу?

— Ты хоть скажешь, что там было? — её голос, громче, чем она хотела, разрезал тишину, но тут же утонул в вое ветра. Она выпрямилась в седле, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные смятения, впились в спину Каэдана, ища хоть малейший намёк на то, что он услышал её, что он ответит.

Он не обернулся. Его рука, теперь державшая поводья, двигалась с лёгкостью, почти небрежной, а его тёмно-зелёные глаза смотрели вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля. Но Элара заметила, как его голова чуть наклонилась, как будто он прислушивался — не к ней, а к миру, к его шёпотам, к его угрозам. Его молчание было ответом, и оно било сильнее любых слов, оставляя её с чувством, что она — лишь тень в его мире, ненужная и хрупкая.

— Я не ребёнок, — сказала она, её голос дрожал, но в нём была искра решимости.

— Если там что-то есть, я должна знать. Я… я иду с тобой, разве нет?

Каэдан повернул голову — не к ней, а к лесу, его взгляд скользнул по чёрным ветвям, как будто он всё ещё искал что-то. Его губы сжались в тонкую линию, и на миг Элара подумала, что он ответит, что её слова, её смелость, её страх пробили его стальную стену. Но он лишь сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Если там что-то есть, ты узнаешь. А пока — держись ближе и молчи.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была забота — холодная, суровая, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и подстегнула кобылу, чтобы сократить расстояние между ними. Её сердце колотилось, её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что этот момент, эта тишина после напряжения, была не концом, а затишьем перед чем-то большим. Она посмотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, на его руку, что больше не касалась меча, и подумала: если он видит угрозу, то почему он защищает её? И если он молчит, то что он скрывает?

Тропа тянулась дальше, мимо чёрного леса, под свинцовым небом, где ветер выл, как эхо её вопросов. Элара сжала узелок, её звёзды шептались, и она чувствовала, что эта дорога, этот человек, эта тайна были частью её судьбы — и ответы, как и опасности, ждали впереди, в серой неизвестности.

Тропа вилась через мёртвые поля, где снег лежал тяжёлым саваном, а свинцовое небо давило сверху, как крышка, скрывающая звёзды, которые Элара всё ещё надеялась увидеть. Её худые пальцы, посиневшие от холода, цеплялись за луку седла, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его угловатая тяжесть была как напоминание о её тайне, о её пути. Её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, а рваная шаль трепыхалась на ветру, бессильная против ледяного дыхания, что пробирало до костей. Её серые глаза, полные тревоги и усталости, скользили по спине Каэдана, чья стальная фигура впереди была как тень, вырезанная из этого мёртвого мира. Но теперь её взгляд зацепился за что-то новое — у обочины тропы, наполовину скрытые снегом, возвышались руины, как кости давно забытого зверя, и от них веяло скорбью, древней и тяжёлой, как само время.

Руины были едва различимы в серой мгле: несколько обрушившихся каменных стен, покосившихся и треснувших, словно их сломала не только зима, но и что-то более жестокое. Камни, покрытые инеем, сверкали тускло, как мёртвые глаза, а мох, тёмный и влажный, цеплялся за трещины, как отчаянная попытка жизни уцелеть в этом запустении. Снег укрыл обломки, смягчая их углы, но не мог скрыть их скорби — эти стены, эти камни хранили память о чём-то, что было важным, что было священным, но теперь забытым. Элара почувствовала, как её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто знала эти руины, как будто они были частью её снов, где звёзды пели ей о надежде, о чуде.

Она прищурилась, её взгляд скользнул по одной из стен, где, наполовину скрытый снегом, виднелся вырезанный узор — круг с расходящимися лучами, похожий на звезду, но стёртый, почти неразличимый. Её сердце сжалось, как будто она нашла осколок своего сна, но тут же страх, холодный и липкий, пополз по её спине. Что это было? Часовня, посвящённая звёздам? Башня, где когда-то следили за небом, которого теперь нет? Или что-то ещё, что этот мир отверг, проклял, уничтожил? Её тьма шептала: Это место знало звёзды. Оно помнит. И Элара почувствовала, как её узелок, её осколок, стал тяжелее, как будто он тоже знал эти руины, как будто он был их частью.

Каэдан ехал впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах была неподвижной, как всегда. Его вороной жеребец шагал ровно, копыта с хрустом ломали снег, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в серой пелене. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали, сливаясь с воем ветра, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, прилипли к вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, и ни разу не коснулись руин. Его лицо, суровое и изрезанное шрамами, оставалось непроницаемым, как будто эти камни, эта скорбь, этот упадок были для него не более чем пейзажем, который он видел тысячу раз.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она наклонилась чуть ближе к гриве кобылы, ища тепла, но её глаза не отрывались от руин. Она хотела спросить Каэдана, что это за место, почему оно такое, но его спина, его молчание, его сталь были как барьер, через который её слова не могли пробиться. Она сжала узелок сильнее, её пальцы, онемевшие от холода, дрожали, и она почувствовала, как осколок Торина впивается в её рёбра, как будто напоминая ей о его словах: Не доверяй ему. Но как она могла не доверять тому, кто вёл её через этот мёртвый мир? И как она могла доверять тому, кто не замечал скорби этих камней, этих звёзд, что были стёрты с их стен?

— Что это было? — прошептала она, её голос, слабый и дрожащий, утонул в вое ветра. Она не ждала ответа, но её сердце всё равно сжалось, когда его не последовало. Её кобыла фыркнула, мотнув головой, как будто тоже чувствовала тяжесть этого места.

Она посмотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, и решилась.

— Эти руины… они что-то значат? — её голос, громче, чем она хотела, разрезал тишину, но тут же был заглушён ветром. Она выпрямилась в седле, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные смятения, впились в его спину, ища хоть малейший намёк на ответ.

Каэдан не обернулся. Его рука, державшая поводья, двигалась с лёгкостью, почти небрежной, а его глаза смотрели вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля. Но Элара заметила, как его голова чуть наклонилась, как будто он прислушивался — не к ней, а к миру, к его шёпотам. Его молчание было ответом, и оно било сильнее любых слов, оставляя её с чувством, что эти руины, эти звёзды, эта скорбь были не для него — или были слишком опасны, чтобы говорить о них.

— Это было что-то… святое, да? — сказала она, её голос дрожал, но в нём была искра решимости.

— Я видела узор. Похожий на звезду. Почему его стёрли?

Каэдан повернул голову — не к ней, а к руинам, его тёмно-зелёные глаза скользнули по обрушившимся стенам, по снегу, по мху, и на миг Элара уловила в них что-то — тень, слишком быструю, чтобы понять. Его губы сжались в тонкую линию, и он сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Камни молчат. И ты молчи. Это не твоя тайна.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была правда — холодная, безжалостная, как этот мир. Она посмотрела на руины ещё раз, на стёртый узор звезды, и почувствовала, как её тьма шепчет: Они помнят. Они ждут. Она не знала, что это значит, но знала, что эти камни, эти забытые молитвы, были частью её пути — и Каэдан, её стальной спутник, знал больше, чем говорил.

Тропа тянулась дальше, уводя их от руин, от их скорби, от их тайн. Элара сжала узелок, её шрам горел, её звёзды шептались, и она чувствовала, что этот мир, эти руины, этот человек были частью её судьбы — и ответы, как и опасности, ждали впереди, в серой неизвестности.

Тропа уводила прочь от руин, но их тень всё ещё лежала на сердце Элары, тяжёлая и холодная, как снег, что хрустел под копытами её кобылы. Она сгорбилась в седле, её худые пальцы, посиневшие и дрожащие, вцепились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его угловатая твёрдость была как напоминание о тайнах, что она несла с собой. Её босые ноги, онемевшие от ледяного ветра, болтались по бокам лошади, а рваная шаль, тонкая и бесполезная, трепыхалась, словно пытаясь сбежать от этого мёртвого мира. Её серые глаза, полные смятения и затаённой печали, то и дело возвращались к руинам — к обрушившимся стенам, покрытым инеем и мхом, к стёртому узору звезды, что едва угадывался под снегом. От этих камней веяло скорбью, древней и безмолвной, и Элара чувствовала, как её шрам на запястье пульсирует, горячий и настойчивый, как будто её тьма — её звёзды, её шёпот — хотела рассказать ей их историю.

Но Каэдан, её стальной спутник, ехал впереди, и его равнодушие к руинам было как нож, что резал её любопытство. Его высокая фигура в потёртых доспехах, покрытых шрамами битв — царапинами и вмятинами, — была неподвижной, как скала, что не замечает бурь.

Его вороной жеребец шагал ровно, копыта с хрустом ломали наст, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в серой мгле. Его чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам, а тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля. Он не удостоил руины взглядом, его лицо, суровое и изрезанное шрамами, не дрогнуло, и его доспехи позвякивали с той же холодной ритмичностью, как будто эти камни, эта скорбь, эта забытая звезда были для него не более чем пылью на ветру. Его безразличие было абсолютным, как будто он давно научился не видеть прошлого, не слышать его шёпота, не чувствовать его боли.

Элара задержала взгляд на руинах, её сердце сжалось, как будто она прощалась с чем-то, чего не могла понять. Ей хотелось остановиться, подойти ближе, коснуться этих камней, стереть снег с узора звезды, узнать, кому они молились, о чём просили, почему их святилище — если это было святилище — превратилось в груду обломков. Но Каэдан не замедлил шага, его жеребец шёл вперёд, и Элара почувствовала, как её кобыла, фыркнув, следует за ним, как будто даже она знала, что останавливаться нельзя. Её любопытство, её печаль были как искры, что тлели в её груди, но ветер этого мира, холодный и безжалостный, гасил их, оставляя только пепел.

Она сжала узелок сильнее, её пальцы, онемевшие от холода, дрожали, и она почувствовала, как осколок Торина впивается в её рёбра, как будто напоминая ей о его словах: Не доверяй ему. Её взгляд метнулся к Каэдану, к его спине, к его мечу, что покачивался на поясе, к его рукам в кожаных перчатках, что держали поводья с лёгкостью, почти небрежной. Почему он не смотрит на руины? Почему он не чувствует их скорби? Или он знает их тайну, но предпочитает молчать, как молчит обо всём остальном? Её тьма шептала: Он видел слишком много. Он забыл, как смотреть. И Элара не знала, пугало её это или вызывало жалость.

— Ты их даже не заметил, — прошептала она, её голос, слабый и дрожащий, утонул в вое ветра. Она не ждала ответа, но её глаза, полные затаённой боли, всё ещё цеплялись за руины, за их мох, за их иней, за их звезду, что исчезала за пеленой снега.

Каэдан не обернулся. Его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с шага, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще жив. Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как печаль, тяжёлая и липкая, оседает в её груди, как снег на этих камнях. Она хотела крикнуть, заставить его обернуться, спросить, почему он такой — почему он не видит, не чувствует, не говорит. Но вместо этого она отвернулась от руин, её взгляд упал на тропу, на серый снег, на следы копыт, что вели вперёд, в неизвестность.

— Они были важны, — сказала она вдруг, громче, чем хотела, её голос эхом разнёсся над тропой.

— Эти камни. Кто-то их строил. Кто-то… верил во что-то. Почему тебе всё равно?

Каэдан повернул голову — не к ней, а к горизонту, его тёмно-зелёные глаза скользнули по серой мгле, как будто он искал что-то в этом мёртвом мире. Его губы сжались в тонкую линию, и на миг Элара подумала, что он ответит, что её слова, её печаль, её вызов пробили его стальную стену. Но он лишь сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Прошлое мёртво. Оно не поможет тебе выжить. Двигайся.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была правда — холодная, безжалостная, как этот ветер. Она посмотрела на руины ещё раз, на их скорбь, на их звезду, и почувствовала, как её тьма шепчет: Они не мёртвы. Они ждут. Она не знала, что это значит, но знала, что эти камни, эта забытая вера, были частью её пути — и Каэдан, с его безразличием, с его сталью, был частью этой же загадки.

Тропа уводила дальше, через мёртвые поля, под свинцовым небом, где ветер выл, как эхо её вопросов. Элара сжала узелок, её шрам горел, её звёзды шептались, и она чувствовала, что этот мир, эти руины, этот человек были частью её судьбы — и ответы, как и опасности, ждали впереди, в серой неизвестности.

Тропа тянулась через мёртвые поля, где снег лежал серым покрывалом, а свинцовое небо душило всякую надежду на свет. Элара сгорбилась в седле, её худые пальцы, посиневшие от холода, вцепились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его угловатая тяжесть была как талисман, хранящий её от этого ледяного мира. Её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, а рваная шаль трепыхалась на ветру, бессильная против ледяных игл, что жалили кожу. Её серые глаза, полные тревоги, следили за спиной Каэдана, чья стальная фигура впереди была единственным ориентиром в этой серой пустоте. Но вдруг его вороной жеребец замедлил шаг, и Элара почувствовала, как её сердце сжалось, словно предчувствуя беду.

Каэдан натянул поводья, его движения были резкими, но точными, как у хищника, почуявшего добычу. Он спешился с такой ловкостью, что снег едва хрустнул под его сапогами, и его высокая фигура в потёртых доспехах, покрытых шрамами битв — царапинами и вмятинами, — наклонилась над обочиной тропы. Его чёрные волосы, мокрые от снега, упали на лицо, а тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, впились в снег, как будто он мог выдать свои тайны. Элара затаила дыхание, её кобыла фыркнула, мотнув головой, и она сжала узелок сильнее, её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, как будто её тьма — её звёзды, её шёпот — знала, что Каэдан нашёл нечто, чего она должна бояться.

Он присел на корточки, его правая рука в кожаной перчатке коснулась снега, пальцы медленно провели по странным следам, что темнели на обочине. Это были не волчьи следы, не человеческие — что-то иное, неправильное, с глубокими бороздами от когтей, длинных и кривых, как будто существо, оставившее их, не просто шло, а рвало землю в ярости. Следы образовывали странный рисунок, почти узор, как будто они были не случайными, а намеренными, как метка, как предупреждение. Элара прищурилась, её взгляд метнулся к следам, и она почувствовала, как холод, не от ветра, а от страха, ползёт по её спине. Эти когти, эти борозды — они не принадлежали ничему, что она могла представить, и всё же её тьма шептала: Ты знаешь их. Они из твоих снов.

Каэдан замер, его пальцы остановились на одной из борозд, и Элара заметила, как его губы сжались в тонкую линию, а морщины на его изрезанном шрамами лице стали глубже. Его доспехи позвякивали, но теперь этот звук казался зловещим, как тиканье часов перед ударом. Он медленно поднял взгляд, его глаза скользнули по кромке чёрного леса, что тянулся вдоль тропы, затем к далёкому холму, едва различимому в серой мгле. Его левая рука, всё ещё державшая поводья, напряглась, а правая скользнула к эфесу меча, но не сжала его — пока. Его бдительность, его опыт были как броня, что окружала его, но Элара видела в его глазах тень — не страха, но знания, как будто он уже встречался с этим, с чем-то, что оставило эти следы.

— Что это? — прошептала она, её голос, хриплый и дрожащий, повис в воздухе, но ветер тут же унёс его. Она стиснула узелок, её пальцы, онемевшие от холода, дрожали, а её кобыла шагнула в сторону, как будто тоже чувствовала угрозу. Элара выпрямилась в седле, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные смятения, впились в Каэдана, ища ответ, хоть малейший намёк на то, что он знает.

Он не ответил. Его взгляд вернулся к следам, его пальцы провели по борозде ещё раз, как будто он пытался запомнить её, понять её. Затем он медленно поднялся, его доспехи скрипнули, и он выпрямился, его высокая фигура казалась ещё более грозной на фоне серого снега. Он поправил поводья, его вороной жеребец фыркнул, мотнув гривой, и Каэдан шагнул к коню, готовясь снова сесть в седло. Его молчание было как стена, но Элара почувствовала, как напряжение, исходящее от него, сгущает воздух, как будто эти следы были не просто отметинами, а предвестником чего-то, что уже дышало им в спину.

— Каэдан, — позвала она, громче, её голос дрожал, но в нём была решимость.

— Это не просто следы, да? Что их оставило? Скажи мне.

Он повернул голову — не к ней, а к лесу, его тёмно-зелёные глаза скользнули по чёрным ветвям, как будто он искал движение, шорох, тень. Его рука всё ещё была близко к эфесу меча, пальцы замерли в готовности, и на миг Элара подумала, что он ответит, что её страх, её вопросы пробили его стальную стену. Но он лишь сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Не отставай. И держи глаза открытыми.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как приказ, но в них была тревога — холодная, суровая, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и подстегнула кобылу, чтобы сократить расстояние между ними. Её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что эти следы, эти когти, были не просто угрозой — они были частью этого мира, частью её пути, частью её звёзд. Она посмотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, на его руку, что теперь снова держала поводья, и подумала: если он знает, что это, то почему не говорит? И если он боится, то что может напугать его?

Тропа тянулась дальше, мимо следов, что темнели на снегу, как раны, мимо чёрного леса, под свинцовым небом, где ветер выл, как предостережение. Элара сжала узелок, её осколок Торина был тяжёлым, её звёзды шептались, и она чувствовала, что этот мир, эти следы, этот человек были частью её судьбы — и опасность, как и ответы, ждала впереди, в серой неизвестности.

Тропа была холодной и безмолвной, снег хрустел под копытами, а ветер выл, как предвестник беды, но для Элары мир сузился до следов на обочине — глубоких борозд от когтей, что рвали снег, как плоть. Её сердце колотилось, заглушая даже завывания ветра, и она, не отдавая себе отчёта, соскользнула с кобылы, её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, утонули в снегу, посылая ледяные иглы через её тело. Она сжала узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимая его к груди, как щит, а её худые пальцы, посиневшие от холода, дрожали. Её рваная шаль трепыхалась на ветру, а мокрые русые волосы липли к щекам, но её серые глаза, полные страха и смятения, были прикованы к Каэдану, что стоял на коленях у следов, его стальная фигура казалась высеченной из этого мёртвого мира.

Каэдан медленно поднял голову, его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, как клинок, встретились с её взглядом, и Элара почувствовала, как её дыхание застряло в горле. В его глазах не было страха — только серьёзность, глубокая и тяжёлая, как свинцовое небо над ними. Его лицо, суровое и изрезанное шрамами, было напряжено, каждая морщина

говорила о годах, проведённых в мире, где опасность была такой же обыденной, как снег.

Его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, упали на лоб, а доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поблёскивали в тусклом свете, позвякивая, когда он чуть шевельнулся. Его правая рука, в кожаной перчатке, всё ещё касалась борозды в снегу, а левая, державшая поводья вороного жеребца, была неподвижной, как будто он был готов в любой момент вскочить и встретить угрозу.

Элара шагнула ближе, её ноги дрожали, снег скрипел под её босыми ступнями, и она почувствовала, как её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, как будто её тьма — её звёзды, её шёпот — знала, что эти следы, эти когти, были не просто отметинами, а знаком чего-то, что уже видело её сны. Она остановилась рядом с Каэданом, её худое тело сгорбилось, а серые глаза, расширенные от страха, скользнули по следам — длинным, кривым бороздам, что извивались в снегу, как змеи, оставляя узор, слишком осмысленный, чтобы быть случайным. Её тьма шептала: Они близко. Они знают.

Каэдан смотрел на неё, и в его взгляде было что-то новое — не тепло, не жалость, но подтверждение, как будто он видел её страх и признавал его реальность. Он слегка кивнул, его подбородок едва дрогнул, и его глаза вернулись к следам, указывая на них лёгким движением руки, как будто говорил: Смотри. Это не игра. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как страх, холодный и липкий, сжимает её грудь, но этот взгляд, этот немой обмен, был как мост между ними — хрупкий, но реальный. Впервые она почувствовала, что он не просто её страж, её тень, а человек, который знает, что такое опасность, и готов встретить её.

Её кобыла фыркнула за спиной, мотнув головой, и Элара вздрогнула, её тело качнулось, но она удержалась, её пальцы стиснули узелок так сильно, что она почувствовала, как осколок Торина впивается в её рёбра. Она вспомнила слова Торина: Не доверяй ему. Но сейчас, стоя рядом с Каэданом, глядя на эти следы, она не знала, кому доверять — ему, себе или этому миру, что смотрел на неё когтями в снегу. Её тьма шептала: Он видит. Но он не говорит.

— Что это за тварь? — прошептала она, её голос, хриплый и дрожащий, повис в воздухе, но ветер тут же унёс его. Она посмотрела на Каэдана, её серые глаза искали ответа, но его лицо оставалось непроницаемым, только лёгкая тень в его взгляде говорила, что он услышал.

Он медленно поднялся, его доспехи скрипнули, и он выпрямился, его высокая фигура нависла над ней, как башня. Его тёмно-зелёные глаза снова встретились с её, и на этот раз в них была не только серьёзность, но и что-то ещё — предупреждение, острое, как лезвие. Он кивнул ещё раз, едва заметно, и его рука скользнула к эфесу меча, пальцы замерли в готовности, но не сжали рукоять. Его молчание было громче слов, и Элара почувствовала, как её сердце колотится, как будто пытаясь вырваться из груди.

— Мы в опасности? — спросила она, громче, её голос дрожал, но в нём была решимость. Она выпрямилась, насколько могла, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные страха и вызова, не отрывались от его лица.

Каэдан посмотрел на неё, его взгляд был тяжёлым, как сталь, но в нём не было осуждения. Он медленно перевёл глаза на следы, затем на чёрный лес, что тянулся вдоль тропы, и сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Пока нет. Но держись рядом. И не шуми.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как приказ, но в них была забота — холодная, суровая, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и шагнула к своей кобыле, её босые ноги утопали в снегу, посылая дрожь через всё тело. Она забралась в седло, её движения были неловкими, но решительными, и подстегнула лошадь, чтобы сократить расстояние до Каэдана, который уже садился на своего жеребца.

Тропа тянулась дальше, мимо следов, что темнели в снегу, как раны, мимо чёрного леса, под свинцовым небом, где ветер выл, как эхо её страха. Элара сжала узелок, её шрам горел, её звёзды шептались, и она чувствовала, что этот момент, этот немой обмен взглядами, был не просто подтверждением опасности, а шагом ближе к Каэдану — не к его сердцу, но к его миру. Она посмотрела на его спину, на его руку, что теперь снова держала поводья, и подумала: если он видит угрозу, то почему защищает её? И если он молчит, то что он знает?

Тропа, покрытая серым снегом, убегала вперёд, как бесконечная рана, а чёрный лес, что тянулся вдоль неё, смотрел пустыми глазами голых ветвей. Элара всё ещё дрожала от их немого обмена взглядами над следами — когтями, что рвали снег, как плоть, — и её сердце колотилось так громко, что заглушало даже вой ветра. Она едва успела забраться в седло, её худые руки, посиневшие и дрожащие, вцепились в луку, а босые ноги, онемевшие от ледяного холода, скользили по бокам кобылы, ища опоры. Её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его угловатая твёрдость была как напоминание о её тайне, о её страхе. Её рваная шаль трепыхалась на ветру, а мокрые русые волосы липли к щекам, но её серые глаза, полные ужаса, были прикованы к Каэдану, чья стальная фигура уже взлетела в седло с ловкостью, от которой у неё перехватило дыхание.

Каэдан тронул поводья, и его вороной жеребец рванул вперёд, переходя на быструю рысь, копыта с хрустом вгрызались в снег, взметая белые вихри. Его доспехи, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали, как боевой барабан, а чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, хлестали по вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, сканировали тропу, лес, горизонт, как будто он видел тени, которых Элара не могла разглядеть. Его правая рука, в кожаной перчатке, сжимала поводья, а левая лежала близко к эфесу меча, готовая в любой момент выхватить клинок. Его осанка, прямая и непреклонная, излучала не только силу, но и напряжение — он знал, что те следы, те когти, были не просто отметинами, а дыханием чего-то, что уже кралось за ними.

Элара ахнула, её кобыла, почуяв её панику, дёрнулась вперёд, но её неуклюжие движения едва позволяли не отставать. Она сжала луку так сильно, что её пальцы заныли, а её худое тело качалось в седле, каждый толчок отдавался болью в её замёрзших ногах. Её шрам на запястье горел, пульсируя в такт её панике, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шептала: Они идут. Они близко. Она бросила взгляд через плечо, её глаза обшаривали чёрный лес, но видела только серую мглу, только снег, только тени, что могли быть чем угодно — ветвями, ветром или чем-то хуже. Страх, холодный и липкий, сжал её грудь, и она почувствовала, как слёзы жгут глаза, но она заморгала, прогоняя их, и подстегнула кобылу, её дыхание вырывалось рваными облачками пара.

— Каэдан! — крикнула она, её голос, хриплый и надломленный, разрезал воздух, но ветер тут же унёс его.

— Что это было? Они… они идут за нами?

Каэдан не обернулся, его спина оставалась прямой, его жеребец мчался вперёд, копыта выбивали ритм, как сердцебиение войны. Но его голова чуть наклонилась, как будто он услышал её, и его тёмно-зелёные глаза мелькнули, скользнув по лесу, затем по ней — всего на миг, но этого хватило, чтобы она увидела в них не страх, а решимость, острую, как сталь. Он не ответил, но его молчание было громче слов, и Элара почувствовала, как её паника растёт, как будто его взгляд подтвердил: да, они в опасности, и времени на объяснения нет.

— Проклятье, скажи хоть что-нибудь! — выкрикнула она, её голос дрожал, но в нём была злость, смешанная со страхом. Она наклонилась вперёд, её кобыла рванула быстрее, но её тело, слабое и замёрзшее, едва держалось в седле. Её узелок болтался, угрожая выскользнуть, и она прижала его сильнее, чувствуя, как осколок Торина впивается в её рёбра, как будто напоминая о его предупреждении: Не доверяй ему. Но как она могла не доверять тому, кто был её единственной защитой в этом мире, где когти оставляли следы в снегу?

Каэдан наконец повернул голову — не полностью, но достаточно, чтобы она уловила его профиль, его суровое лицо, изрезанное шрамами. Его губы сжались в тонкую линию, и он сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла, перекрывая вой ветра:

— Двигайся. Быстрее. Не оглядывайся.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на луке седла. Его слова были как удар, но в них была правда — холодная, безжалостная, как этот мир. Она сглотнула, её горло пересохло, и подстегнула кобылу сильнее, её ноги, замёрзшие и слабые, пытались удержать ритм. Её сердце колотилось, её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что этот бег, этот страх, были не просто реакцией на следы — они были частью чего-то большего, чего-то, что уже видело её звёзды, её сны.

Тропа мчалась под копытами, снег взлетал вихрями, а чёрный лес, казалось, придвинулся ближе, его ветви, как когти, тянулись к ним. Элара бросила ещё один взгляд через плечо, несмотря на предупреждение Каэдана, и её глаза расширились — там, в серой мгле, что-то шевельнулось, тень, слишком быстрая, чтобы быть ветром, слишком тёмная, чтобы быть снегом. Она ахнула, её кобыла споткнулась, и она едва удержалась, её крик утонул в ветре.

— Каэдан! — её голос был полон паники, но он не обернулся, его жеребец нёсся вперёд, его фигура была как маяк в этой буре страха. Она прижалась к гриве кобылы, её тело дрожало, её звёзды шептались, и она знала, что они бегут не просто от следов, а от чего-то, что уже видело их, что уже знало их имена.

Тропа мчалась под копытами, снег взлетал вихрями, а чёрный лес, что тянулся вдоль дороги, казался живым, его голые ветви шевелились, как пальцы, жаждущие схватить. Элара цеплялась за седло, её худые пальцы, посиневшие и дрожащие, впились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — болтался у груди, его угловатая твёрдость била по рёбрам с каждым рывком кобылы. Её босые ноги, замёрзшие до боли, скользили по бокам лошади, а рваная шаль трепыхалась на ветру, как пойманная птица, не спасая от ледяного дыхания, что хлестало её лицо. Её русые волосы, мокрые и тяжёлые, липли к щекам, а серые глаза, расширенные от страха, метались от тропы к лесу, где тени, быстрые и тёмные, мелькали между стволами, как призраки, что знали её имя.

Кобыла неслась рысью, её копыта выбивали неровный ритм, и каждый толчок отдавался в теле Элары, как удар молота, но её страх был сильнее боли. Она чувствовала взгляд — не просто ветер, не просто холод, а что-то живое, тяжёлое, что сверлило её спину, как пара глаз, спрятанных в чёрной глубине леса. Она оглянулась, её шея хрустнула от резкого движения, но видела только голые ветви, скрюченные, как когти, и снег, что лежал нетронутым, но лгал, скрывая следы. Её шрам на запястье горел, пульсируя в такт её панике, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шептала: Они здесь. Они видят. Элара стиснула зубы, её губы, потрескавшиеся и сухие, задрожали, и она прижалась к гриве кобылы, ища тепла, но даже лошадь, казалось, дрожала, её уши дёргались, как будто она тоже чуяла, что они не одни.

Каэдан мчался впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах была как стальной клинок, рассекающий серую мглу. Его вороной жеребец, мощный и неутомимый, нёсся рысью, копыта с хрустом вгрызались в снег, а чёрная грива хлестала по воздуху, как знамя. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали, сливаясь с ритмом копыт, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, бились о виски. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля, но Элара заметила, как его правая рука, в кожаной перчатке, лежала близко к эфесу меча, пальцы замерли в готовности, как будто он тоже чувствовал, что лес не спит.

Элара снова оглянулась, её глаза обшаривали тёмную кромку леса, и ей показалось — нет, она была уверена, — что там, между чёрными стволами, что-то шевельнулось. Тень, слишком быстрая, чтобы быть ветром, слишком тёмная, чтобы быть снегом, скользнула за деревом, и её сердце подпрыгнуло, как будто хотело вырваться из груди. Она ахнула, её кобыла споткнулась, и она едва удержалась, её крик утонул в ветре. Она посмотрела на Каэдана, ища в его спине, в его стали, хоть малейший намёк на то, что он тоже видел, тоже чувствовал, но его фигура оставалась непреклонной, как будто этот лес, эти тени, этот страх были для него лишь частью пейзажа.

— Там кто-то есть, — вырвалось у неё, её голос, хриплый и надломленный, разрезал воздух, но ветер тут же унёс его. Она наклонилась вперёд, её кобыла рванула быстрее, но её тело, слабое и замёрзшее, дрожало от напряжения.

— Каэдан, я видела! В лесу… что-то движется!

Он не обернулся, его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с ритма, но Элара заметила, как его голова чуть наклонилась, как будто он прислушивался — не к ней, а к лесу, к его шёпотам, к его угрозам. Его правая рука скользнула ближе к мечу, пальцы чуть шевельнулись, и этот жест, маленький, но точный, был как подтверждение: он знал. Он чувствовал. Но его молчание, его сталь, его холод были как стена, через которую её страх не мог пробиться.

— Проклятье, скажи что-нибудь! — крикнула она, её голос дрожал, но в нём была злость, смешанная с паникой. Она бросила ещё один взгляд в лес, и её глаза расширились — там, в глубине, между стволами, мелькнула ещё одна тень, длинная и угловатая, как будто существо, что кралось за ними, не заботилось о том, чтобы прятаться. Её узелок выскользнул из рук, но она поймала его, прижав к груди, чувствуя, как осколок Торина впивается в её кожу, как будто напоминая о его предупреждении: Не доверяй ему. Но как она могла не доверять тому, кто был её единственной защитой в этом мире, где тени двигались, как живые?

Каэдан наконец повернул голову — не к ней, а к лесу, его тёмно-зелёные глаза скользнули по чёрным ветвям, как будто он искал то, что видела она. Его губы сжались в тонкую линию, и он сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла, перекрывая вой ветра:

— Не смотри туда. Глаза вперёд. И держись ближе.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на луке седла. Его слова были как приказ, но в них была тревога — холодная, суровая, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и подстегнула кобылу, чтобы сократить расстояние до Каэдана. Её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что эти тени, это ощущение взгляда, были не просто её страхом — они были реальны, как следы когтей в снегу, как её звёзды, как её судьба. Она посмотрела на спину Каэдана, на его руку, что теперь снова сжимала поводья, и подумала: если он знает, что это, то почему не говорит? И если он не боится, то что может напугать её сильнее, чем его молчание?

Тропа неслась под копытами, снег взлетал вихрями, а чёрный лес, казалось, дышал, его тени двигались на периферии её зрения, как призраки, что ждали своего часа. Элара сжала узелок, её осколок был тяжёлым, её звёзды шептались, и она чувствовала, что этот бег, этот страх, этот человек были частью её пути — и то, что следило за ними, знало, куда они идут.

Тропа, изрезанная копытами, убегала вперёд, но серый свет, что едва пробивался сквозь свинцовое небо, угасал, как свеча под порывом ветра. Сумерки опускались на мёртвые поля, густые и синие, как чернила, разлитые по горизонту, и тени, что тянулись от чёрного леса, удлинялись, сплетаясь в сплошную массу, словно паутина, готовая поймать их. Элара сгорбилась в седле, её худые пальцы, посиневшие и дрожащие, вцепились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его угловатая твёрдость была как единственная реальность в этом мире, что растворялся во тьме. Её босые ноги, замёрзшие до острой боли, болтались по бокам кобылы, а рваная шаль, тонкая и измученная ветром, трепыхалась, как последний вздох. Её русые волосы, мокрые и тяжёлые, липли к щекам, а серые глаза, полные страха, метались по лесу, где тени, что мелькали на периферии, теперь сливались с наступающей ночью, становясь чем-то большим, чем просто игрой света.

Холод стал острее, как лезвие, что вонзается в кожу, а ветер, пронзительный и злой, хлестал её лицо, вырывая из лёгких тепло, заставляя её дрожать так, что зубы стучали. Сумерки принесли с собой не просто тьму, но ощущение, что мир сжимается, что лес, дорога, небо — всё дышит, всё смотрит, всё ждёт. Элара чувствовала взгляд на спине, тот же, что преследовал её с тех пор, как она увидела тени между деревьями, и теперь он стал тяжелее, как будто ночь сама была глазами, что следили за ней. Её шрам на запястье горел, пульсируя в такт её панике, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шептала: Они ближе. Ночь их дом. Она стиснула узелок, её пальцы, онемевшие от холода, едва чувствовали ткань, но осколок Торина был там, твёрдый и холодный, как её страх.

Каэдан ехал впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах была почти неразличима в сгущающихся сумерках, как тень, что сливалась с тьмой. Его вороной жеребец, мощный и неутомимый, нёсся рысью, копыта с хрустом вгрызались в снег, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в синей мгле. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали, но теперь этот звук казался приглушённым, как будто ночь заглушала всё, кроме её собственного дыхания. Его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, бились о виски, а тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, сканировали тропу, лес, тени, что росли, как живые. Его правая рука, в кожаной перчатке, сжимала поводья, а левая лежала близко к эфесу меча, пальцы замерли в готовности, как будто он знал, что ночь — не просто время суток, а союзник того, что оставило когти в снегу.

Элара прижалась к гриве кобылы, её тело дрожало, а сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Она оглянулась, несмотря на приказ Каэдана не смотреть, её глаза обшаривали чёрный лес, но теперь он был сплошной стеной тьмы, где ветви, как когти, растворялись в синем мраке. Ей показалось, что там, в глубине, что-то шевельнулось — не тень, не ветер, а что-то живое, угловатое, с глазами, что ловили последний свет. Она ахнула, её кобыла споткнулась, и она едва удержалась, её крик утонул в ветре. Её тьма шептала: Они ждут. Они знают. И Элара почувствовала, как страх, липкий и холодный, сжимает её горло, как будто ночь сама душила её.

— Каэдан, — прошептала она, её голос, хриплый и дрожащий, был едва слышен в вое ветра. Она выпрямилась в седле, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные паники, впились в его спину, ища хоть малейший намёк на то, что он тоже чувствует эту тьму, этот взгляд.

— Ночь… она неправильная. Что-то не так.

Он не обернулся, его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с ритма, но Элара заметила, как его правая рука чуть напряглась, как будто он сжал поводья сильнее. Его тёмно-зелёные глаза мелькнули, скользнув по лесу, и она поняла, что он знает — он чувствует, но его молчание, его сталь, его холод были как броня, через которую её страх не мог пробиться.

— Мы не остановимся, да? — спросила она, громче, её голос дрожал, но в нём была мольба. Она наклонилась вперёд, её кобыла рванула быстрее, но её тело, слабое и замёрзшее, едва держалось в седле.

— Я… я чувствую их. Они смотрят.

Каэдан повернул голову — не к ней, а к лесу, его глаза, как два клинка, резали тьму, ища то, что она не могла увидеть. Его губы сжались в тонкую линию, и он сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла, перекрывая ветер:

— Не думай о них. Думай о дороге. И держись.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как приказ, но в них была правда — холодная, суровная, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и подстегнула кобылу, чтобы сократить расстояние до Каэдана. Её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что эта ночь, эти тени, этот холод были не просто окружением — они были врагом, что дышал ей в спину. Она посмотрела на спину Каэдана, на его руку, что теперь снова сжимала поводья, и подумала: если он не боится ночи, то что он знает о ней? И если он молчит, то что скрывает?

Тропа исчезала во мраке, снег под копытами казался синим, а чёрный лес, теперь почти невидимый, дышал, его тени сгущались, как чернила, заливая мир. Элара сжала узелок, её осколок Торина был тяжёлым, её звёзды шептались, и она чувствовала, что эта ночь, этот страх, этот человек были частью её судьбы — и то, что следило за ними, уже знало их путь.

Тьма сгустилась, как чернила, заливая тропу и чёрный лес, что дышал угрозой за их спинами. Сумерки давно уступили место ночи, и холод, острый, как клыки, впивался в кожу Элары, заставляя её дрожать так, что кобыла под ней фыркала, чувствуя её страх. Её худые пальцы, посиневшие и онемевшие, цеплялись за луку седла, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его твёрдая угловатость была как напоминание, что она ещё жива, что она ещё борется. Её босые ноги, замёрзшие до боли, болтались по бокам лошади, а рваная шаль, измученная ветром, трепыхалась, как пойманная птица. Её русые волосы, мокрые и тяжёлые, липли к щекам, а серые глаза, полные тревоги, пытались разглядеть хоть что-то в синем мраке, но видели только спину Каэдана, чья стальная фигура впереди была единственным маяком в этой пустоте.

Каэдан вдруг натянул поводья, его вороной жеребец замедлил рысь, копыта хрустели по снегу тише, и Элара почувствовала, как её сердце, и без того бьющееся в панике, подпрыгнуло. Он повернул голову, его тёмно-зелёные глаза, острые, как клинки, скользнули по лесу, затем по тропе, и остановились на чём-то слева — тёмной складке в ландшафте, где снег, казалось, скрывал что-то твёрдое. Его лицо, суровое и изрезанное шрамами, напряглось, морщины стали глубже, а чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, упали на лоб. Его доспехи, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали, но теперь этот звук был приглушённым, как будто он старался не привлекать внимания ночи. Он тронул поводья, направляя жеребца в сторону от тропы, к тому, что выглядело как неглубокий овраг, частично скрытый снегом и тенью скального навеса, чьи чёрные края едва угадывались в темноте.

Элара ахнула, её кобыла, почуяв смену направления, фыркнула и шагнула следом, но её тело, слабое и дрожащее, качнулось в седле, и она вцепилась в луку, её пальцы заныли от напряжения. Её шрам на запястье горел, пульсируя в такт её страху, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шептала: Он знает, что ночь опасна. Он ищет укрытие. Она посмотрела на Каэдана, на его прямую спину, на его руку, что теперь сжимала поводья с осторожной силой, и почувствовала, как её паника смешивается с надеждой — он знал, что делать, он видел этот мир, его тени, его когти, и, может, он найдёт место, где они смогут пережить эту ночь.

Овраг был узким, его стены, покрытые снегом, спускались к каменистому дну, где ветер, казалось, был чуть слабее, а скальный навес, выступающий над краем, создавал подобие крыши, укрывая от ледяного дыхания ночи. Снег здесь лежал тонким слоем, открывая чёрные камни, что блестели, как мокрые кости, и Элара почувствовала, как её тьма шевельнулась, как будто это место знало её звёзды, знало её сны. Каэдан спешился, его сапоги хрустнули по снегу, и он шагнул к навесу, его глаза сканировали каждый угол, каждую тень, как будто он ждал, что ночь вышвырнет из мрака нечто с когтями. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала близко к эфесу меча, пальцы замерли в готовности, а левая держала поводья жеребца, чья чёрная грива колыхалась, как тень.

Элара с трудом слезла с кобылы, её ноги, замёрзшие и слабые, подкосились, и она едва не упала, её руки вцепились в гриву лошади, чтобы удержаться. Её дыхание вырывалось рваными облачками пара, а серые глаза, полные смятения, следили за Каэданом, что теперь осматривал овраг, его высокая фигура двигалась с точностью охотника, проверяющего ловушку. Он наклонился, его пальцы коснулись снега у края навеса, как будто искал следы — те же когти, что они видели на тропе, — но, кажется, ничего не нашёл. Его лицо оставалось непроницаемым, но Элара уловила, как его плечи чуть расслабились, как будто он решил, что это место, пока, безопасно.

— Здесь? — прошептала она, её голос, хриплый и дрожащий, повис в воздухе, но ночь, казалось, проглотила его. Она шагнула ближе к оврагу, её босые ступни утопали в снегу, посылая дрожь через всё тело, и она сжала узелок сильнее, чувствуя, как осколок Торина впивается в её рёбра.

— Мы остановимся… в этом месте?

Каэдан не ответил сразу. Он выпрямился, его тёмно-зелёные глаза скользнули по ней, затем по лесу, что теперь был сплошной стеной тьмы, и только вой ветра напоминал, что мир за оврагом всё ещё жив. Его губы сжались в тонкую линию, и он кивнул, едва заметно, как будто слова были роскошью, которую он не мог себе позволить. Он повернулся к жеребцу, привязывая его к низкой ветке, что торчала из стены оврага, и сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Здесь. Ветер слабее. И нас не так легко увидеть. Привяжи коня.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как приказ, но в них была забота — холодная, прагматичная, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и шагнула к кобыле, её руки, неловкие и замёрзшие, пытались завязать поводья вокруг той же ветки, но узел получался слабым, дрожащим, как её собственные нервы. Она посмотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, на его руку, что теперь проверяла меч в ножнах, и подумала: он знает, как выживать, но знает ли он, как жить? И если он ищет укрытие, то от чего мы прячемся?

— Это место… безопасно? — спросила она, её голос дрожал, но в нём была искра решимости. Она выпрямилась, насколько могла, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные страха и надежды, впились в его лицо.

— Я имею в виду… те следы, те тени… они не найдут нас здесь?

Каэдан посмотрел на неё, его взгляд был тяжёлым, как сталь, но в нём не было осуждения. Он шагнул к навесу, его сапоги хрустнули по снегу, и он провёл рукой по камню, как будто проверяя его прочность. Затем он сказал, его голос низкий и твёрдый:

— Безопасных мест нет. Но это лучше, чем дорога. Собери ветки. Нужен огонь.

Элара кивнула, её сердце колотилось, и она шагнула к краю оврага, её глаза обшаривали снег, ища сухие ветки, что могли бы гореть. Её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что этот овраг, этот навес, этот человек были не просто укрытием — они были частью её пути, частью её звёзд. Она посмотрела на Каэдана, на его фигуру, что теперь казалась частью ночи, и почувствовала, что ночь, как и он, скрывает больше, чем показывает.

Тропа осталась позади, а чёрный лес, теперь невидимый, дышал, его тени ждали, как звери, что знают запах добычи. Элара сжала узелок, её осколок был тяжёлым, её звёзды шептались, и она чувствовала, что этот ночлег, этот холод, эта тьма были лишь началом — и то, что следило за ними, уже знало, где они спрятались.

Ночь опустилась на овраг, словно тяжелый черный плащ, сотканный из теней и ледяного ветра. Скальный навес, низкий и угрюмый, нависал над головами, как каменная пасть, готовая сомкнуться. Снег, тонким слоем укрывший землю, хрустел под ногами и блестел в тусклом свете луны, пробивавшейся сквозь рваные облака. Холод был повсюду — он грыз кожу, пробирался под одежду, сжимал легкие, заставляя дыхание вырываться короткими, белыми облачками. Элара стояла у скалы, ее худые плечи дрожали под ветхой шалью, а босые ноги, посиневшие от стужи, поджимались к телу в тщетной попытке сохранить тепло. Она прижимала к груди свой узелок — жалкий скарб, где лежали старые башмаки, потрепанное платье и осколок Торина, острый и холодный, как сама ночь. Ее серые глаза, огромные и тревожные, метались по укрытию, выхватывая из темноты неровные края камней и силуэты лошадей, что беспокойно топтались у входа.

Каэдан шагнул вперед, его высокая фигура в потертых доспехах казалась частью этого сурового мира. Он был словно выкован из стали и камня — широкие плечи, покрытые вмятинами нагрудник, шрамы, что пересекали его лицо, как старые карты сражений. Его черные волосы, влажные от снега, прилипли к вискам, а дыхание, ровное и спокойное, вырывалось паром, будто он и не замечал холода. Он подошел к вороному жеребцу, чья грива блестела, как смоль, и начал расседлывать его. Руки в кожаных перчатках двигались с отточенной точностью: он расстегнул подпругу, снял седло, и конь, фыркнув, мотнул головой, его темные глаза тревожно блестели в темноте. Каэдан провел ладонью по его шее, успокаивая, и жеребец притих, доверчиво прижавшись к хозяину. Затем он перешел к кобыле Элары — маленькой, серой, с дрожащими боками. Она жалобно заржала, и Каэдан, не говоря ни слова, погладил ее морду, его пальцы скользнули по спутанной гриве, словно обещая защиту.

Элара смотрела на него, сжавшись в комок у скалы. Ее шаль, тонкая и рваная, трепыхалась на ветру, открывая тощие руки, покрытые гусиной кожей. Зубы стучали, пальцы дрожали, а узелок, что она прижимала к груди, казался единственным якорем в этом море холода и страха. Она хотела тепла, огня, света, который бы разогнал тени, что шевелились в углах укрытия, но понимала — огонь был запретом. Следы в снегу, что они видели на закате, когтистые и глубокие, говорили о том, что где-то там, в лесу, бродит нечто, что не спит. И все же она не выдержала.

— Каэдан… — Голос ее был слабым, почти потерянным в вое ветра.

— Мы не разведем огонь? Хоть маленький? Я… я не чувствую ног.

Он замер, не оборачиваясь, его рука застыла на рукояти меча, что лежал у скалы. Затем медленно повернул голову, и его темно-зеленые глаза, острые, как клинок, впились в нее. В них не было ни капли жалости — только холодная, стальная решимость.

— Огонь — это смерть, — отрезал он, его голос был низким и грубым, как скрежет точильного камня.

— Хочешь, чтобы они нас нашли? Мерзни. Это лучше, чем сгореть в их когтях.

Элара сглотнула, ее горло пересохло, а пальцы судорожно сжали узелок. Она знала, что он прав, но его слова резали, как нож, и страх, что жил в ней, только разгорался. Она опустила взгляд, пряча слезы, что жгли глаза, и сильнее прижалась к скале, словно та могла дать тепло. Но камень был ледяным, как и все вокруг, и она чувствовала, как холод сжимает ее грудь, душит, заставляет сердце биться быстрее.

Каэдан закончил с лошадьми и подошел к ней, его сапоги хрустнули по снегу. Он присел рядом, доспехи скрипнули, и Элара вздрогнула, когда его тень упала на нее. Он был близко — так близко, что она ощутила тепло его дыхания на своей щеке, и это тепло было единственным, что напоминало о жизни в этой ледяной могиле. Его лицо, суровое и неподвижное, было обращено к выходу из укрытия, где тьма зияла, как бездонная пропасть. Он молчал, но его присутствие было щитом, тяжелым и холодным, но надежным.

— Не шуми, — наконец сказал он, его голос стал тише, но в нем все еще звенела сталь.

— И держись ближе. Если что-то придет, я услышу первым.

Она кивнула, ее губы дрожали, и медленно придвинулась к нему. Его доспехи были ледяными, но она прижалась к его боку, ища хоть крупицу тепла. Каэдан не шевельнулся, его взгляд был прикован к темноте, а рука лежала на мече, готовом в любой момент сорваться с места. Лошади за их спиной тихо фыркали, их дыхание сливалось с ветром, а тени на стенах оврага продолжали свой жуткий танец.

Элара закрыла глаза, пытаясь уснуть, но холод и страх не отпускали. Осколок Торина, спрятанный в узелке, давил на ребра, словно напоминая о ее тайне, о ее пути. Она знала, что эта ночь — лишь начало, и то, что скрывалось во тьме, уже чуяло их запах. А Каэдан, неподвижный и молчаливый, как страж из старых легенд, был ее единственной надеждой выжить до утра.

Ночь опустилась на овраг, как тяжелый занавес, сотканный из чернил и ледяных нитей. Скальный навес нависал над ними, низкий и угрюмый, словно потолок гробницы, готовый обрушиться под тяжестью зимы. Тонкий слой снега, припорошивший землю, хрустел под ногами, отражая слабый свет луны, что пробивалась сквозь рваные облака, будто кто-то там, наверху, разодрал небо когтями. Ветер выл снаружи, злой и беспощадный, пробираясь сквозь щели в камнях, словно живое существо, жаждущее их тепла. Лошади у входа в укрытие топтались и фыркали, их дыхание вырывалось белыми клубами, смешиваясь с воем стихии, а тени их длинных морд плясали на стенах, как призраки.

Элара сидела, прижавшись спиной к холодному камну, ее худые плечи дрожали под тонкой шалью, а босые ноги, посиневшие и окоченевшие, она подтянула к груди, обхватив их руками. Ее узелок — жалкий комок тряпья с осколком Торина внутри — лежал рядом, и она то и дело касалась его пальцами, словно проверяя, не исчез ли он в этой бесконечной ночи. Ее серые глаза, огромные, как у загнанного зверя, блестели от страха и усталости, метались по укрытию, выхватывая из мрака острые края скал и смутные очертания Каэдана. Волосы, спутанные и влажные от снега, липли к ее бледному лицу, а дыхание

срывалось короткими, судорожными толчками.

Каэдан сидел чуть дальше, у самого выхода, его широкая фигура в потрепанных доспехах казалась высеченной из камня. Шрамы на его лице, глубокие и неровные, словно борозды на старой коре, говорили о битвах, которые он пережил, а темно-зеленые глаза, острые и цепкие, не отрывались от тьмы снаружи. Его черные волосы, слипшиеся от сырости, падали на лоб, но он не шевелился, чтобы их поправить. Доспехи, покрытые вмятинами и царапинами, поскрипывали, когда он чуть менял позу, но в остальном он был неподвижен, как страж из древних сказаний. Его меч лежал рядом, рукоять стерта от долгого использования, а ножны покрыты пятнами ржавчины — верный спутник, готовый в любой момент ожить в его руках.

— Ты слышишь? — голос Элары дрогнул, едва пробившись сквозь вой ветра. Она подняла голову, вглядываясь в темноту за пределами укрытия.

— Там… что-то есть.

Каэдан не повернулся, но его плечи напряглись, а рука легла на рукоять меча.

— Ветер, — коротко ответил он, голос низкий и хриплый, как скрежет камня о камень.

— Он играет с твоей головой.

— Это не ветер, — прошептала она, сильнее прижимаясь к скале. Ее пальцы стиснули узелок так, что костяшки побелели.

— Я чувствую… оно смотрит на нас.

Он наконец взглянул на нее, и в его взгляде мелькнула тень раздражения, быстро сменившаяся холодным спокойствием.

— Если бы оно смотрело, я бы уже его зарубил, — сказал он, но в его тоне не было насмешки, только стальная уверенность.

— Спи. Завтра будет хуже.

— Хуже? — Элара сглотнула, ее голос стал тоньше, почти детским.

— Как может быть хуже, чем это?

Каэдан промолчал, снова отвернувшись к выходу. Его молчание было тяжелее слов, и Элара почувствовала, как холод сжимает ее сердце еще сильнее. Она знала, что он прав — эта ночь была лишь началом, слабым отголоском того, что ждало их впереди. Осколок Торина, острый и холодный, лежал в узелке, и ей казалось, что он пульсирует, как живое существо, шепча ей о тайнах, которые она не хотела знать.

Ветер снаружи взвыл громче, бросив в укрытие горсть снега, что закружилась в воздухе, как рой злых духов. Лошади заржали, дергая поводья, и одна из них ударила копытом о землю, выбив искры из камня. Элара вздрогнула, ее глаза расширились.

— Они тоже боятся, — прошептала она, глядя на Каэдана.

— Даже они.

— Лошади чуют ветер, — отрезал он, но его пальцы крепче сжали меч.

— Или что-то еще. Не важно. Я здесь.

Его слова были грубыми, но в них была сила, которая на миг прогнала дрожь из ее тела. Она посмотрела на него — на его суровый профиль, на шрамы, на руку, готовую в любой момент схватить оружие. Он был ее щитом, холодным и непреклонным, но пока живым. И все же, глядя на него, она не могла избавиться от ощущения, что даже Каэдан, со всей его сталью и стойкостью, не сможет защитить ее от того, что скрывалось во тьме.

Ночь тянулась бесконечно, холод грыз их кости, а ветер пел свою жуткую песнь. Элара закрыла глаза, но сон не шел — только образы: черные тени, крадущиеся меж скал, глаза, горящие во мраке, и дорога, что вела в никуда, в самое сердце зимы и неизвестности. Их путь только начался, и он был усеян опасностями, которые они еще не могли себе представить.

Ночь дышала холодом, тяжёлым и беспощадным, словно живое существо, что кралось по оврагу, облизывая ледяные скалы своим ветреным языком. Тьма была густой, как чернила, разлитые по миру, и только редкие проблески луны, пробивавшиеся сквозь рваные облака, выхватывали из мрака острые края камней и смутные очертания укрытия. Ветер выл за пределами скального навеса, то затихая, то взрываясь яростными порывами, что бросали в лицо горсти снега, острого, как иглы. Элара сидела, прижавшись спиной к холодной скале, её худое тело сжалось в комок, словно пытаясь спрятаться от стужи. Её босые ноги, посиневшие и онемевшие, были подтянуты к груди, а руки, дрожащие и красные от мороза, судорожно сжимали узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина, чья угловатая твёрдость была единственным, что напоминало о реальности в этой ледяной пустоте. Её русые волосы, мокрые и спутанные, липли к бледному лицу, а серые глаза, огромные и полные тревоги, метались по укрытию, выискивая в тенях то, что могло прятаться за пределами их убежища.

Она пыталась дремать, закрывая глаза и прижимаясь к скале, но каждый порыв ветра, что врывался в овраг, заставлял её вздрагивать, как от удара. Холод был не просто ощущением — он был врагом, грызущим её кости, сковывающим её дыхание, которое вырывалось короткими облачками пара. Её шрам на запястье пульсировал, горячий и резкий, как будто её тьма — её звёзды, её шёпот — знала, что ночь скрывает больше, чем просто холод. Она вспоминала следы в снегу, когти, что рвали землю, и тени, что мелькали в лесу, и её сердце сжималось, как будто кто-то сдавливал его ледяными пальцами. Её тьма шептала: Они близко. Они ждут. Элара стиснула зубы, её губы, потрескавшиеся и сухие, дрожали, и она сильнее прижала узелок к груди, словно он мог защитить её от мира, что смотрел на неё из мрака.

Каэдан сидел у входа в укрытие, его высокая фигура была неподвижна, как статуя, вырезанная из камня этого сурового мира. Его потёртые доспехи, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — едва поблёскивали в слабом лунном свете, а чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, падали на лоб, скрывая его лицо. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, как клинки, не отрывались от тьмы за пределами оврага, словно он мог видеть то, что пряталось в ночи. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на рукояти меча, пальцы замерли в готовности, а левая покоилась на колене, готовая в любой момент сжаться в кулак. Его дыхание было ровным, почти невидимым, как будто он был частью этой ночи, её стражем, её тенью. Лошади у входа фыркали, их копыта тихо скребли по снегу, и их тревожное дыхание сливалось с воем ветра, создавая жуткую симфонию, что наполняла укрытие.

Элара посмотрела на Каэдана, на его неподвижный силуэт, и почувствовала, как её страх смешивается с чем-то ещё — не то надеждой, не то отчаянием. Он был её щитом, её стальной стеной, но его молчание, его холодность делали его таким же далёким, как звёзды, что она видела в своих снах. Она хотела заговорить, спросить, знает ли он, что скрывается в ночи, но её голос, слабый и дрожащий, застревал в горле. Она вспомнила его слова — “Спи. Завтра будет хуже” — и её сердце сжалось ещё сильнее. Как могло быть хуже, чем эта ночь, этот холод, этот страх, что цеплялся за неё, как тень?

— Каэдан… — прошептала она, её голос был едва слышен, почти утонул в вое ветра. Она сама не знала, зачем позвала его — может, чтобы услышать хоть что-то, кроме этого бесконечного ветра, может, чтобы убедиться, что он всё ещё здесь.

— Ты… ты правда думаешь, что мы переживём эту ночь?

Он не повернулся, его силуэт остался неподвижным, но Элара заметила, как его пальцы чуть сильнее сжали рукоять меча. Его тёмно-зелёные глаза мелькнули, скользнув по тьме, затем по ней — всего на миг, но этого хватило, чтобы она увидела в них не страх, а усталую решимость, как будто он уже сражался с этой ночью и победил её тысячу раз.

— Ложись, — сказал он, его голос был низким и хриплым, как скрежет металла.

— Холод терпим, если не думать о нём.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были грубыми, но в них была правда — холодная, суровая, как он сам. Она прижалась к скале сильнее, пытаясь унять дрожь, но её тело, слабое и замёрзшее, отказывалось слушаться. Её тьма шептала, её звёзды пели, и она знала, что эта ночь была не просто испытанием — она была предвестником, знаком того, что их путь, их судьба, их звёзды были связаны с чем-то большим, чем они могли понять.

Овраг молчал, лошади фыркали, ветер выл, а Каэдан оставался неподвижным, его взгляд был прикован к тьме, как будто он мог видеть то, что скрывалось за ней. Элара закрыла глаза, но сон не шёл — только холод, только страх, только шёпот её тьмы, что обещал, что ночь ещё не закончила с ними.

Ночь сгущалась, её холодные когти впивались в овраг, где скальный навес едва защищал от яростных порывов ветра, что завывали, как стая голодных волков. Тьма была почти осязаемой, словно чёрный туман, обволакивающий всё вокруг, и только слабые проблески луны, пробивавшиеся сквозь рваные облака, отбрасывали призрачные тени на каменные стены. Элара, сжавшись у ледяной скалы, дрожала, её худое тело сотрясалось от стужи, а серые глаза, полные тревоги, то и дело устремлялись к Каэдану, чья неподвижная фигура у входа в укрытие казалась единственным якорем в этом море мрака. Её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал рядом, и она касалась его пальцами, как талисмана, но даже это не могло прогнать страх, что шевелился в её груди, как живое существо. Её шрам на запястье горел, пульсируя в такт её панике, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шептала: Ночь смотрит. Ночь знает.

Каэдан сидел у входа, его высокая фигура в потёртых доспехах была как стальная стена, отделяющая их от тьмы снаружи. Его чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам, а шрамы на лице, глубокие и неровные, словно борозды на старой коре, едва угадывались в тусклом свете. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, сканировали лес за пределами оврага, их взгляд был цепким, как у охотника, что чует добычу. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на рукояти меча, пальцы замерли в готовности, а левая покоилась на колене, но даже в этой неподвижности чувствовалась напряжённая бдительность. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он чуть шевельнулся, и этот звук, едва слышный, был единственным, что нарушало тишину, кроме воя ветра и тревожного фырканья лошадей, привязанных у входа.

Вдруг Каэдан шевельнулся. Движение было медленным, почти неслышным, но Элара вздрогнула, её глаза расширились, как будто этот звук был громче удара молнии. Он медленно поднялся, его высокая фигура развернулась, и на миг его силуэт полностью закрыл вход, словно он мог отгородить их от всей ночи. Его сапоги хрустнули по тонкому слою снега, и он шагнул к краю укрытия, его тёмно-зелёные глаза впились в чёрный лес, что тянулся за оврагом, как стена из когтей и теней. Он замер, прислушиваясь, его голова чуть наклонилась, как будто он ловил что-то в вое ветра — шорох, хруст, дыхание. Элара затаила дыхание, её пальцы стиснули узелок так, что она почувствовала, как осколок Торина впивается в её ладонь. Её сердце колотилось, её тьма шептала: Он слышит. Он знает. Но что? Тени, что мелькали в лесу? Следы когтей в снегу? Или что-то ещё, что он не говорил?

Каэдан постоял так несколько долгих мгновений, его дыхание было ровным, почти невидимым в холодном воздухе. Затем он повернулся, его взгляд скользнул по Эларе, и на миг ей показалось, что в его глазах мелькнула тень — не страх, не сомнение, а что-то человеческое, усталое, почти болезненное. Он шагнул к своей седельной сумке, лежащей у скалы, и опустился на одно колено, его доспехи скрипнули, как старые кости. Его руки, уверенные и точные, открыли сумку, и Элара ахнула, когда он достал кремень и огниво, их металлические поверхности тускло блеснули в лунном свете. Огонь? После всего, что он говорил? После его слов, что огонь — это смерть, что он привлечёт тех, кто оставил когти в снегу?

— Ты… — её голос, хриплый и дрожащий, сорвался, едва пробившись сквозь вой ветра.

Она выпрямилась, насколько позволяли её замёрзшие мышцы, её серые глаза, полные смятения, впились в его лицо.

— Ты же сказал, что огонь опасен. Почему?

Каэдан не ответил сразу. Его пальцы замерли на кремне, и он посмотрел на неё, его тёмно-зелёные глаза были тяжёлыми, как свинцовое небо. В них не было раздражения, только холодная решимость, смешанная с чем-то, что Элара не могла разобрать — может, усталостью, может, тенью прошлого. Он отвернулся, его взгляд вернулся к тьме снаружи, и сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Холод тоже убивает. — Он помолчал, его пальцы снова шевельнулись, сжимая кремень.

— Если мы замёрзнем, когти нам уже не понадобятся.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была правда — суровая, безжалостная, как этот мир. Она смотрела, как он укладывал кремень и огниво рядом с собой, как его руки, сильные и покрытые старыми шрамами, двигались с привычной точностью, и подумала: он рискует. Ради тепла? Ради неё? Или ради себя? Её тьма шептала: Он знает больше, чем говорит. Он видел огонь. Он видел пепел. И Элара почувствовала, как её страх смешивается с любопытством, с желанием понять этого человека, чья сталь скрывала что-то, чего она ещё не знала.

Каэдан поднялся, его сапоги снова хрустнули по снегу, и он шагнул к кучке веток, что они собрали ранее. Его движения были точными, почти ритуальными, как будто он не просто готовился развести огонь, а совершал что-то большее, что-то, что связывало его с этим миром, с его тьмой, с его звёздами. Элара смотрела на него, её сердце колотилось, её шрам горел, и она знала, что этот момент, эта искра, которую он собирался высечь, была не просто светом во тьме — она была шагом, что изменит их путь.

Тьма в овраге была густой, как смола, и только слабые лунные блики, пробивавшиеся сквозь рваные облака, отражались на ледяных стенах, придавая укрытию вид заброшенной гробницы. Ветер выл за пределами скального навеса, его порывы бросали в лицо колючий снег, а холод, острый и беспощадный, грыз кости, словно голодный зверь. Элара сидела у скалы, её худое тело дрожало под рваной шалью, а босые ноги, посиневшие и онемевшие, были подтянуты к груди. Её серые глаза, полные смеси страха и надежды, следили за Каэданом, чья высокая фигура склонилась над кучкой сухих веток, собранных в спешке перед наступлением ночи. Её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал рядом, и она касалась его пальцами, как талисмана, но даже его твёрдость не могла прогнать ощущение, что ночь смотрит на них, ждёт, дышит. Её шрам на запястье пульсировал, горячий и тревожный, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шептала: Он вызывает свет. Но свет привлекает тени.

Каэдан работал молча, его движения были точными, почти ритуальными, как будто он не просто разводил костёр, а совершал древний обряд, связывающий его с этим суровым миром. Его потёртые доспехи, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — поскрипывали, когда он наклонялся, а чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, падали на лоб, скрывая его лицо. Его тёмно-зелёные глаза, острые и сосредоточенные, были прикованы к делу, и в их глубине отражалась не только ночь, но и что-то далёкое, как будто он видел не ветки, а воспоминания, не искры, а пепел. Его руки, сильные и покрытые старыми шрамами, двигались с привычной уверенностью: он аккуратно сложил сухие ветки в небольшой шалаш, подложив под них клочок сухого мха, который он нашёл в седельной сумке. Кремень и огниво лежали рядом, их металлические поверхности тускло поблёскивали, как глаза зверя, затаившегося во мраке.

Элара затаила дыхание, её пальцы стиснули узелок так, что она почувствовала, как осколок Торина впивается в её ладонь. Она смотрела, как Каэдан взял кремень в одну руку, а огниво в другую, и ударил — раз, другой, третий. Искры, крошечные и яркие, как падающие звёзды, мелькнули в темноте, но тут же угасли, не найдя опоры. Каэдан не выругался, не шевельнулся, его лицо оставалось непроницаемым, но Элара заметила, как его челюсть чуть напряглась, как будто он боролся не только с холодом, но и с чем-то внутри себя. Он ударил снова, и на этот раз одна искра, упрямая и живая, упала на сухой мох, зацепившись за его волокна. Каэдан наклонился ближе, его дыхание, ровное и тёплое, коснулось мха, и крошечный огонёк затрепетал, слабый, как дыхание новорождённого.

— Давай же… — прошептала Элара, её голос, хриплый и дрожащий, сорвался, едва пробившись сквозь вой ветра. Она сама не знала, к кому обращалась — к огню, к Каэдану или к миру, что казался таким враждебным. Её серые глаза, расширенные от напряжения, следили за огоньком, который боролся за жизнь, как они сами боролись в этой ночи.

Каэдан не ответил, его сосредоточенность была почти осязаемой. Он осторожно подул, и пламя, словно почувствовав его волю, окрепло, лизнув тонкую ветку. Огонёк разгорелся, его тёплые блики заплясали на суровом лице Каэдана, смягчая его черты, делая его на миг не стальным рыцарем, а человеком, чья кожа знала тепло, чьи глаза видели свет. Его шрамы, глубокие и неровные, казались теперь не просто отметинами битв, а картой его жизни, его потерь. Он подложил ещё одну ветку, и пламя, голодное и жадное, обхватило её, треща и выбрасывая искры, что взлетали вверх, как крошечные звёзды, исчезающие в ночи.

Элара почувствовала, как тепло, слабое, но манящее, коснулось её лица, её замёрзших пальцев. Она невольно подалась вперёд, её тело, скованное холодом, словно ожило, потянувшись к этому чуду — огню, что родился в сердце тьмы. Её тьма шептала: Свет рождает тени. Будь осторожна. Но в этот момент она не слушала, её глаза были прикованы к Каэдану, к его рукам, что теперь аккуратно подкладывали ветки, к его лицу, освещённому пламенем, к его глазам, в которых отражался не только огонь, но и что-то, чего она не могла понять.

— Как ты это делаешь? — вырвалось у неё, её голос был тихим, но полным удивления. Она наклонилась чуть ближе, её шаль соскользнула с плеча, обнажив худую руку, покрытую гусиной кожей.

— Я думала… думала, ты боишься огня.

Каэдан замер, его рука остановилась над костром, и на миг Элара подумала, что он не ответит. Его тёмно-зелёные глаза скользнули по ней, тяжёлые и непроницаемые, как лес за оврагом. Затем он бросил ещё одну ветку в огонь, и пламя взметнулось выше, отбрасывая тени на стены укрытия.

— Огонь не враг, — сказал он, его голос был низким и хриплым, как треск поленьев.

— Если знать, как его держать. — Он помолчал, его взгляд вернулся к пламени, и Элара уловила в нём тень — не страха, а памяти, старой и болезненной.

— Но он всегда требует цену.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как загадка, как осколок чего-то большего, чего она ещё не знала. Она посмотрела на огонь, на его танец, на искры, что взлетали и гасли, и подумала: что за цену он платил? Что за огонь оставил эти шрамы в его глазах? Её тьма шептала, её звёзды пели, и она знала, что этот костёр, этот свет, этот человек были не просто укрытием от ночи — они были началом чего-то, что изменит их обоих.

Овраг ожил, тени заплясали на стенах, лошади у входа притихли, а ветер, словно раздражённый светом, взвыл громче. Каэдан сидел у костра, его фигура была неподвижной, но его руки, его глаза, его огонь говорили больше, чем его слова. Элара смотрела на него, её сердце колотилось, и она чувствовала, что этот момент, этот танец пламени, был их первой победой над тьмой — но тьма, она знала, ещё не отступила.

Костёр трещал, его языки пламени лизали сухие ветки, и каждый их хруст был как вызов ночи, что обступила овраг плотной стеной мрака. Тьма за скальным навесом казалась живой, шевелящейся, словно лес дышал, наблюдая за ними, но огонь, маленький и упрямый, горел в сердце укрытия, отбрасывая тёплые оранжевые блики на каменные стены. Ветер выл снаружи, бросая в лицо колючий снег, но его ярость теперь казалась далёкой, приглушённой этим крошечным очагом света и тепла. Элара сидела у скалы, её худое тело всё ещё дрожало, но холод, что грыз её кости, начал отступать, уступая манящему теплу огня. Её серые глаза, огромные и блестящие, были прикованы к пламени, в котором плясали оранжевые искры, как звёзды, что она видела в своих снах. Её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал рядом, и она то и дело касалась его пальцами, словно боялась, что он растворится в этом море света и теней. Её шрам на запястье всё ещё пульсировал, но теперь его жар смешивался с теплом костра, и её тьма — её звёзды, её шёпот — молчала, заворожённая, как и она сама.

Элара медленно, почти неосознанно, подалась вперёд, её замёрзшие пальцы, красные и негнущиеся, потянулись к огню. Она не замечала, как её рваная шаль соскользнула с плеча, обнажив худую руку, покрытую гусиной кожей. Её босые ноги, посиневшие и онемевшие, поджались под ней, но она уже не чувствовала их боли — тепло костра звало её, манило, как голос, обещающий жизнь. Она подползла ближе, её движения были неловкими, как у ребёнка, впервые увидевшего чудо. Пламя отражалось в её широко раскрытых глазах, и в их серой глубине плясали искры, оранжевые и живые, как будто огонь поселился в ней самой. Её русые волосы, мокрые и спутанные, упали на лицо, но она не отводила взгляд от костра, её дыхание, всё ещё рваное, стало глубже, словно она впитывала тепло вместе с воздухом.

Каэдан сидел напротив, его высокая фигура в потёртых доспехах была чуть наклонена к огню, как будто он тоже искал в нём что-то большее, чем просто тепло. Его шрамы, глубокие и неровные, казались резче в свете пламени, а чёрные волосы, слипшиеся от снега, блестели, как вороново крыло. Его тёмно-зелёные глаза, острые и внимательные, следили за костром, но Элара заметила, как они на миг скользнули по ней, и в этом взгляде было что-то новое — не раздражение, не холод, а тень любопытства, как будто он впервые видел её не как обузу, а как человека. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на колене, а левая покоилась близко к мечу, но его пальцы, обычно напряжённые, были чуть расслаблены, как будто огонь смягчил даже его стальную бдительность.

Элара протянула руки ближе к пламени, её пальцы дрожали, но не от холода, а от какого-то странного трепета, что поднимался в её груди. Огонь был живым, он говорил с ней — не словами, но треском, искрами, теплом, что обволакивало её, как объятия, которых она не знала. Она вспомнила свои сны, звёзды, что пели ей, и подумала, что этот огонь, этот свет, был их отголоском, их даром в этом мёртвом, ледяном мире. Её тьма молчала, но она чувствовала, что она не ушла — она ждала, затаившись в тенях, что плясали на стенах оврага.

— Он… он как звёзды, — прошептала она, её голос был тихим, почти мечтательным, но в нём дрожала искренняя заворожённость. Она не смотрела на Каэдана, её глаза были прикованы к пламени, но она знала, что он слышит.

— Как будто они упали сюда… чтобы согреть нас.

Каэдан не ответил сразу. Его тёмно-зелёные глаза снова скользнули по ней, и на миг его суровое лицо, освещённое огнём, смягчилось, как будто её слова задели что-то в его душе. Он бросил ещё одну ветку в костёр, и пламя взметнулось выше, выбросив сноп искр, что взлетели к низкому потолку навеса, как рой светлячков. Его губы сжались в тонкую линию, и он сказал, его голос низкий и хриплый, как треск поленьев:

— Звёзды не греют. Они ждут. — Он помолчал, его взгляд вернулся к огню, и в нём мелькнула тень — не страха, а памяти, старой и тяжёлой.

— А огонь… он всегда берёт больше, чем даёт.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы стиснули край шали. Его слова были как холодный ветер, что ворвался в укрытие, но в них была правда — суровая, как он сам, как этот мир. Она посмотрела на свои руки, всё ещё протянутые к огню, и подумала: что он знает об огне? Что он видел, чтобы говорить так? Её шрам на запястье горел, её тьма молчала, но она чувствовала, что этот костёр, этот свет, был не просто теплом — он был мостом, соединяющим её с Каэданом, с его прошлым, с её звёздами.

Лошади у входа притихли, их дыхание стало ровнее, как будто они тоже чувствовали тепло. Ветер выл за оврагом, но его голос теперь казался слабее, побеждённый треском огня. Элара сидела у костра, её тело медленно оттаивало, а её глаза, полные искр, следили за пламенем, за Каэданом, за тенями, что отступали, но не исчезали. Она знала, что этот огонь, этот момент, был их первой победой над ночью — но ночь, она чувствовала, ещё не сказала своего последнего слова.

Костёр разгорелся, его языки пламени жадно пожирали сухие ветки, и их треск звучал как древний гимн, отгоняющий тьму. Оранжевый свет заливал укрытие, отбрасывая тёплые блики на ледяные стены оврага, где снег, припорошивший камни, искрился, как россыпь крошечных звёзд. Тепло, живое и манящее, растекалось по воздуху, обволакивая Элару, чьи замёрзшие пальцы наконец перестали дрожать, а посиневшие ноги, подтянутые к груди, начали оттаивать. Она сидела у огня, её худое тело всё ещё сжималось под рваной шалью, но её серые глаза, огромные и заворожённые, ловили каждый всполох пламени, как будто в нём таилась тайна её звёзд. Её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал рядом, и она то и дело касалась его, словно проверяя, что он не растворился в этом танце света. Её русые волосы, мокрые и спутанные, блестели в отблесках огня, а шрам на запястье, всё ещё горячий, теперь казался частью этого света, частью этого тепла.

Но тьма не отступила. Она затаилась, став глубже, контрастнее, и её присутствие ощущалось в каждой тени, что плясала на стенах оврага. Свет костра, яркий и живой, прогнал мрак из центра укрытия, но по краям, где его лучи слабели, тени ожили, принимая причудливые, почти угрожающие очертания. Они извивались на камнях, то вытягиваясь, как когтистые лапы, то сжимаясь, как змеи, готовые к прыжку. Элара невольно вздрогнула, её глаза метнулись к одной из теней, что на миг показалась ей не просто игрой света, а чем-то живым — угловатым, с горящими глазами, как те, что она видела в лесу. Её тьма — её звёзды, её шёпот — ожила, шепча: Свет рождает тени. Они смотрят. Они ждут. Её сердце заколотилось, и она сильнее прижала узелок к груди, чувствуя, как осколок Торина впивается в её рёбра, как напоминание о её пути, её страхах, её звёздах.

Каэдан сидел напротив, его высокая фигура в потёртых доспехах была неподвижна, но свет костра оживлял его, делая его шрамы — глубокие, неровные, как борозды на старой коре — ещё заметнее. Его чёрные волосы, слипшиеся от снега, отбрасывали тень на суровое лицо, а тёмно-зелёные глаза, острые и внимательные, следили за пламенем, но иногда скользили по теням, как будто он знал, что они скрывают. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на колене, а левая покоилась близко к мечу, пальцы чуть шевелились, словно он был готов в любой момент вскочить. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он слегка менял позу, и этот звук, едва слышный, смешивался с треском огня, создавая странную, почти мистическую мелодию. Лошади у входа притихли, их дыхание стало ровнее, но их тени, длинные и искажённые, тоже плясали на стенах, как призраки, что следили за ними.

Элара обхватила себя руками, её шаль соскользнула с плеча, но она не заметила, её взгляд метался между огнём и тенями. Свет приносил тепло, уют, надежду, но тени, глубокие и живые, напоминали, что ночь не ушла — она лишь сменила маску. Ей казалось, что стены оврага сжимаются, что тени шепчут, что огонь, такой яркий и живой, был не только их спасением, но и маяком для чего-то, что пряталось во мраке. Она вспомнила слова Каэдана — “Огонь всегда берёт больше, чем даёт” — и её горло сжалось, как будто кто-то стиснул его ледяными пальцами.

— Они… они двигаются, — прошептала она, её голос, хриплый и дрожащий, едва пробился сквозь треск костра. Она наклонилась чуть ближе к огню, её серые глаза, полные тревоги, впились в тени на стене, где одна из них, длинная и угловатая, казалось, вытянулась к ней, как когтистая лапа.

— Тени… они как живые.

Каэдан не ответил сразу. Его тёмно-зелёные глаза скользнули по стенам, и на миг Элара уловила в них тень — не страха, а усталой бдительности, как будто он видел эти тени раньше, знал их язык. Он бросил ещё одну ветку в костёр, и пламя взметнулось выше, выбросив сноп искр, что закружились в воздухе, как рой светлячков. Тени дрогнули, отступили, но не исчезли, став ещё резче, ещё глубже.

— Тени всегда играют, — сказал он наконец, его голос был низким и хриплым, как шорох гравия под сапогами.

— Свет их рождает. Без него они ничто. — Он помолчал, его взгляд вернулся к огню, и в нём мелькнуло что-то далёкое, как будто он говорил не только о тенях, но и о себе.

— Но не давай им забраться тебе в голову.

Элара сглотнула, её пальцы стиснули узелок так, что костяшки побелели. Его слова были как холодный ветер, но в них была правда — суровая, как этот мир, как он сам. Она посмотрела на тени, на их танец, на их угрожающие очертания, и подумала: что он знает о тенях? Что он видел, чтобы говорить так спокойно? Её шрам горел, её тьма шептала, и она чувствовала, что этот огонь, эти тени, этот человек были частью её пути, частью её звёзд. Она хотела спросить, хотела узнать, но её голос застрял в горле, и она лишь сильнее прижалась к узелку, как будто он мог защитить её от теней, что смотрели на неё с каменных стен.

Овраг молчал, огонь трещал, а тени продолжали свой танец, то сжимаясь, то вытягиваясь, как будто они были не просто отражениями, а живыми существами, что ждали своего часа. Каэдан сидел у костра, его фигура была неподвижной, но его глаза, его меч, его сталь говорили, что он готов к тому, что скрывалось в тенях. Элара смотрела на него, на огонь, на стены, и знала, что этот свет, этот уют, эта надежда были хрупкими — и тьма, что играла на стенах, ещё не сказала своего последнего слова.

Костёр трещал, его языки пламени жадно лизали ветки, отбрасывая оранжевые блики на стены оврага, где тени, глубокие и живые, продолжали свой зловещий танец. Свет прогонял холод, но не тьму, которая затаилась за пределами укрытия, её вой ветра звучал как шёпот голодных духов, пробирающихся сквозь снег. Тепло костра обволакивало Элару, её худое тело, всё ещё сжатое под рваной шалью, медленно оттаивало, но её серые глаза, полные тревоги, то и дело скользили по теням, что извивались на камнях, словно напоминая, что ночь не спит. Она сидела ближе к огню, её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её колен, и она касалась его пальцами, как талисмана, что удерживал её в этом мире. Её русые волосы, мокрые и спутанные, блестели в свете пламени, а шрам на запястье, горячий и пульсирующий, казался живым, как будто он чувствовал тени, что шептали ей: Свет не спасает. Он лишь зовёт.

Каэдан сидел напротив, его высокая фигура в потрёпанных доспехах была неподвижна, как статуя, вырезанная из этого сурового мира. Свет костра выхватывал его шрамы — глубокие, неровные, как борозды на старой коре, — и делал их резче, как будто каждая отметина рассказывала историю, которую он не хотел делить. Его чёрные волосы, слипшиеся от снега, падали на лоб, а тёмно-зелёные глаза, острые и внимательные, следили за огнём, но иногда мельком касались Элары, как будто проверяя, не исчезла ли она в этом море света и теней. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на колене, а левая покоилась близко к мечу, пальцы чуть шевелились, как будто он никогда не отпускал свою бдительность. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он чуть менял позу, и этот звук, едва слышный, смешивался с треском огня, создавая странную, почти будничную мелодию.

Внезапно Каэдан шевельнулся, его движения были медленными, но точными, как у человека, для которого каждая секунда — это выбор между жизнью и смертью. Он потянулся к своей седельной сумке, лежащей у скалы, и открыл её, его руки, сильные и покрытые старыми шрамами, двигались с привычной уверенностью. Элара затаила дыхание, её глаза следили за ним, полные любопытства и лёгкого страха — что он достанет? Оружие? Зелье? Но вместо этого он вытащил кусок чёрствого хлеба, твёрдого, как камень, и полоску вяленого мяса, жёсткого и тёмного, как дорога, что привела их сюда. Он посмотрел на хлеб, его суровое лицо осталось непроницаемым, но в его глазах мелькнула тень усталости, как будто эта скудная еда была не просто пищей, а напоминанием о том, как мало у них осталось.

Каэдан отломил половину хлеба, его пальцы сжали корку с такой силой, что она хрустнула, как сухая ветка, и молча протянул кусок Эларе. Его тёмно-зелёные глаза встретились с её взглядом всего на миг, и в этом взгляде не было ни тепла, ни осуждения — только холодная необходимость, как будто он делил не еду, а долг. Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она медленно протянула руку, её пальцы, всё ещё дрожащие от холода, коснулись хлеба. Он был тяжёлым, грубым, пах мукой и пылью дорог, но в этот момент он казался ей сокровищем. Она взяла мясо, его солёный запах защекотал нос, и сглотнула, её горло пересохло от волнения.

Они ели молча, сидя у костра, их тени, длинные и искажённые, плясали на стенах, как молчаливые свидетели их трапезы. Элара грызла хлеб, его корка скрипела на зубах, и каждый кусок давался с трудом, но тепло костра делало эту еду почти уютной. Она украдкой взглянула на Каэдана, на его суровый профиль, освещённый огнём, на его руки, что держали хлеб с той же силой, с какой он сжимал меч. Он ел медленно, методично, его челюсть двигалась ровно, как будто даже еда была для него задачей, которую нужно выполнить. Лошади у входа фыркали, их дыхание сливалось с воем ветра, а тени на стенах продолжали свой жуткий танец, то вытягиваясь, то сжимаясь, как будто они тоже ждали своей доли.

Элара хотела что-то сказать, нарушить это тяжёлое молчание, что висело между ними, как стена. Её тьма молчала, но её сердце колотилось, и она чувствовала, что этот момент — этот хлеб, этот огонь, этот человек — был чем-то большим, чем просто выживанием. Она открыла рот, её голос, слабый и дрожащий, едва пробился сквозь треск костра:

— Это… всегда так? — Она сглотнула, её серые глаза впились в огонь, боясь встретиться с его взглядом.

— Эта дорога… этот холод… эта еда?

Каэдан не ответил сразу. Его тёмно-зелёные глаза скользнули по ней, и на миг она уловила в них тень — не раздражения, а усталой правды. Он откусил кусок мяса, его челюсть напряглась, и сказал, его голос низкий и хриплый, как шорох пепла:

— Это жизнь. — Он помолчал, его взгляд вернулся к огню, и в нём мелькнуло что-то далёкое, как будто он видел не пламя, а старые дороги, старые битвы.

— Привыкай.

Элара опустила взгляд, её пальцы стиснули хлеб так, что крошки посыпались на её шаль. Его слова были как удар, но в них была правда — суровая, как этот мир, как он сам. Она посмотрела на огонь, на его танец, на тени, что шевелились за ним, и подумала: к чему привыкать? К холоду? К страху? Или к нему, к этому человеку, чья сталь скрывала больше, чем он хотел показать? Её шрам горел, её тьма молчала, и она знала, что этот молчаливый ужин, этот хлеб и сталь, были не просто трапезой — они были шагом, связывающим их в этом пути, в этом мраке.

Овраг молчал, огонь трещал, а тени продолжали свой танец. Каэдан ел, его фигура была неподвижной, но его глаза, его меч, его шрамы говорили, что он готов к тому, что скрывалось во тьме. Элара грызла хлеб, её сердце колотилось, и она чувствовала, что это молчание, этот момент, был их первой попыткой понять друг друга — но стена между ними всё ещё стояла, холодная и непроницаемая, как ночь за оврагом.

Костёр трещал, его оранжевые языки пламени лизали ветки, выбрасывая в воздух снопы искр, что кружились, как крошечные звёзды, и гасли в ледяной тьме оврага. Свет заливал укрытие, отбрасывая блики на каменные стены, где тени, глубокие и зловещие, продолжали свой жуткий танец, то вытягиваясь, как когти, то сжимаясь, как готовящиеся к прыжку звери. Тепло костра, живое и обволакивающее, наконец-то прогнало холод из костей Элары, её худое тело, всё ещё сжатое под рваной шалью, расслабилось, а пальцы, красные и онемевшие, перестали дрожать. Она сидела у огня, её серые глаза, блестящие в свете пламени, ловили каждый его всполох, как будто он был не просто огнём, а отголоском её звёзд, её снов, её тьмы. Её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её колен, и она то и дело касалась его, словно он был якорем, удерживающим её в этом хрупком оазисе света. Её русые волосы, мокрые и спутанные, блестели в отблесках огня, а шрам на запястье, всё ещё горячий, теперь казался частью этого тепла, частью этого момента. Её тьма — её звёзды, её шёпот — молчала, но она чувствовала, что она ждёт, затаившись в тенях, что шевелились за кругом света.

Элара закончила грызть чёрствый хлеб, его крошки осыпались на её шаль, а солёный вкус вяленого мяса всё ещё оставался на языке. Она вытерла пальцы о подол платья, её движения были неловкими, почти детскими, и посмотрела на Каэдана, сидящего напротив.

Его высокая фигура в потрёпанных доспехах была неподвижна, как скала, выстоявшая против сотен бурь. Свет костра выхватывал его шрамы — глубокие, неровные, как борозды на старой коре, — и делал их резче, как будто каждая отметина была страницей его истории, запечатлённой на коже. Его чёрные волосы, слипшиеся от снега, падали на лоб, а тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, следили за огнём, но в их глубине мелькала тень — не страха, а усталости, старой и тяжёлой. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на колене, а левая покоилась близко к мечу, пальцы чуть шевелились, как будто он никогда не отпускал свою бдительность. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он чуть менял позу, и этот звук, едва слышный, сливался с треском огня, создавая странную, почти будничную мелодию.

Молчание между ними было тяжёлым, как ледяной воздух за пределами укрытия. Элара чувствовала его, как стену, холодную и непроницаемую, но тепло костра, его свет, его треск растопили часть её страха, её скованности. Она смотрела на суровый профиль Каэдана, освещённый пламенем, на его шрамы, на его глаза, и что-то в ней шевельнулось — не просто любопытство, а решимость, хрупкая, но упрямая, как тот крошечный огонёк, что он высек из кремня. Она хотела понять его, этого человека, чья сталь скрывала больше, чем он показывал, чьи слова были как ножи, острые и редкие. Её сердце колотилось, её шрам горел, и она сделала глубокий вдох, собираясь с духом, как будто собиралась шагнуть в пропасть.

— Почему ты развёл огонь? — её голос, слабый и дрожащий, всё же пробился сквозь треск костра, и она сама удивилась его смелости. Она выпрямилась, её серые глаза, полные смеси страха и решимости, впились в Каэдана.

— Ты же сказал, что это опасно. Что… что изменилось?

Каэдан не ответил сразу. Его тёмно-зелёные глаза медленно поднялись от огня и встретились с её взглядом, и на миг Элара почувствовала, как её сердце замерло — его взгляд был тяжёлым, как свинцовое небо, но в нём не было раздражения, только холодная, почти болезненная правда. Он молчал, его челюсть напряглась, и Элара заметила, как его пальцы, лежащие на колене, чуть сжались, как будто он боролся с чем-то внутри себя. Тени на стенах дрогнули, словно почувствовав это напряжение, и ветер за оврагом взвыл громче, бросив в укрытие горсть снега, что закружилась в свете костра, как рой злых духов.

— Ты дрожала, — сказал он наконец, его голос был низким и хриплым, как шорох пепла, и в нём не было ни капли тепла, но была честность, суровая и голая.

— Если ты замёрзнешь, ты станешь обузой. А я не таскаю мёртвый груз.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы стиснули узелок так, что костяшки побелели. Его слова резали, как нож, но в них была правда — холодная, как этот мир, как он сам. Она знала, что он прав, знала, что её слабость, её страх, её дрожь были для него не просто жалостью, а угрозой их выживанию. И всё же в его словах, в этом грубом признании, она уловила что-то ещё — не заботу, нет, но что-то человеческое, тень того, что он скрывал за своей сталью. Её тьма молчала, но её сердце колотилось, и она чувствовала, что этот вопрос, этот момент, был трещиной в его броне, маленькой, но настоящей.

Она подняла глаза, её серые зрачки отражали огонь, и сказала, её голос стал чуть твёрже, но всё ещё дрожал:

— А ты? — Она сглотнула, её горло пересохло.

— Ты не боишься… тех, кто в лесу? Тех, кто оставил следы?

Каэдан не шевельнулся, его взгляд снова вернулся к огню, но Элара заметила, как его челюсть напряглась сильнее, как его пальцы на мече чуть шевельнулись. Тени на стенах заплясали быстрее, как будто почувствовав его молчание, его мысли. Он бросил ещё одну ветку в костёр, и пламя взметнулось, выбросив искры, что взлетели к низкому потолку навеса.

— Бояться — значит уже проиграть, — сказал он, его голос был холодным, как сталь, но в нём мелькнула тень усталости, как будто он говорил не только о лесе, но и о себе.

— Они придут, если захотят. Огонь или не огонь.

Элара сжала губы, её пальцы дрожали на узелке, и она посмотрела на огонь, на его танец, на тени, что шевелились за ним. Его слова были как загадка, как осколок чего-то большего, чего она ещё не знала. Её шрам горел, её тьма молчала, и она чувствовала, что этот разговор, этот момент, был не просто вопросом — он был шагом, связывающим их в этом пути, в этом мраке. Лошади у входа фыркали, их тени, длинные и искажённые, плясали на стенах, а ветер за оврагом пел свою жуткую песнь. Элара знала, что этот огонь, эти тени, этот человек были частью её судьбы — и трещина во льду, что появилась между ними, была только началом.

Костёр горел, его языки пламени жадно пожирали ветки, треща и выбрасывая искры, что взлетали к низкому потолку скального навеса, как рой крошечных звёзд, гаснущих в ледяной тьме. Оранжевый свет заливал укрытие, отбрасывая блики на каменные стены, где тени, глубокие и зловещие, продолжали свой танец, то вытягиваясь, как когти, то сжимаясь, как звери, готовые к прыжку. Тепло костра обволакивало Элару, её худое тело, всё ещё сжатое под рваной шалью, наконец-то перестало дрожать, но её серые глаза, блестящие в свете огня, были полны смеси тревоги и любопытства. Она сидела у костра, её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её колен, и она касалась его пальцами, как талисмана, что удерживал её в этом хрупком мире света. Её русые волосы, мокрые и спутанные, блестели в отблесках пламени, а шрам на запястье, горячий и пульсирующий, казался частью этого огня, частью этого момента. Её тьма — её звёзды, её шёпот — молчала, но она чувствовала, что она ждёт, затаившись в тенях, что шевелились за кругом света.

Каэдан сидел напротив, его высокая фигура в потрёпанных доспехах была неподвижна, как скала, выстоявшая против бурь и времени. Свет костра выхватывал его шрамы — глубокие, неровные, как борозды на старой коре, — и делал их резче, как будто каждая отметина была страницей его жизни, выжженной на коже. Его чёрные волосы, слипшиеся от снега, падали на лоб, а тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, были прикованы к огню, но в их глубине мелькала тень — не страха, а чего-то старого, тяжёлого, как пепел, осевший на сердце. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на колене, а левая покоилась близко к мечу, пальцы чуть шевелились, как будто он никогда не отпускал свою бдительность. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он чуть менял позу, и этот звук, едва слышный, сливался с треском огня, создавая странную, почти скорбную мелодию.

Элара только что задала свой вопрос — “Почему ты развёл огонь? Ты же сказал, что это опасно” — и теперь затаила дыхание, её сердце колотилось, её серые глаза, полные решимости и страха, впились в Каэдана. Она ждала ответа, но тишина, что повисла между ними, была тяжёлой, как ледяной воздух за оврагом. Каэдан молчал, его челюсть напряглась, и Элара заметила, как его пальцы, лежащие на колене, чуть сжались, как будто он боролся с чем-то внутри себя. Его взгляд был устремлён в огонь, и в его тёмно-зелёных глазах отражалось пламя, но за ним мелькало что-то ещё — далёкое, болезненное, как будто он видел не костёр, а пожар, не искры, а пепел, не укрытие, а руины.

Он медленно поднял руку, его движения были тяжёлыми, как будто он нёс на плечах невидимый груз. Взяв ветку из кучи рядом, он бросил её в огонь, и пламя взметнулось, выбросив сноп искр, что закружились в воздухе, как рой светлячков, гаснущих в ночи. Тени на стенах дрогнули, словно почувствовав его движение, и ветер за оврагом взвыл громче, как будто протестуя против этого света, этой дерзости.

— Холод убивает не медленнее когтей, — сказал он наконец, его голос был низким и хриплым, как шорох пепла, падающего на землю. Он не смотрел на Элару, его взгляд был прикован к огню, и в его глазах, отражавших пламя, мелькнула тень — не просто усталость, а боль, старая и глубокая, как шрамы на его лице. — Если мы замёрзнем, когти нам уже не понадобятся.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы стиснули узелок так, что костяшки побелели. Его слова были холодными, прагматичными, как сталь его меча, но в них была правда — суровая, как этот мир, как он сам. И всё же в его голосе, в этом хриплом шёпоте, она уловила что-то ещё — трещину, маленькую, но настоящую, как будто он не просто отвечал, а приоткрыл дверь в своё прошлое, в ту ночь, что оставила пепел в его глазах. Её тьма молчала, но её сердце колотилось, и она чувствовала, что этот момент, этот ответ, был не просто словами — он был намёком, осколком чего-то большего, чего она ещё не знала.

Она подняла глаза, её серые зрачки отражали огонь, и посмотрела на Каэдана, на его суровый профиль, освещённый пламенем, на его шрамы, на его руки, что теперь лежали неподвижно, как будто он боялся выдать себя. Её горло сжалось, она хотела спросить ещё, хотела узнать, что за пожар он видел, что за пепел оставил эти тени в его глазах, но её голос дрожал, и она боялась, что он снова закроется, снова станет той стальной стеной, что отгораживала его от мира.

— Ты… — начала она, её голос был слабым, почти шёпотом, но в нём была искренняя тревога.

— Ты видел огонь… не такой, как этот, да? Что-то… что-то плохое?

Каэдан не шевельнулся, его взгляд остался прикованным к огню, но Элара заметила, как его челюсть напряглась сильнее, как его пальцы на мече чуть сжались. Тени на стенах заплясали быстрее, как будто почувствовав его молчание, его боль. Он молчал так долго, что Элара подумала, что он не ответит, что она перешла грань, но затем он сказал, его голос был тише, почти надломленным, как треск ветки в огне:

— Огонь не бывает хорошим или плохим. — Он помолчал, его взгляд застыл на пламени, и в нём мелькнули образы — крики, дым, руины, пепел, падающий на землю, как снег.

— Он просто… берёт всё, что ты ему дашь. И больше.

Элара сжала губы, её пальцы дрожали на узелке, и она посмотрела на огонь, на его танец, на искры, что взлетали и гасли. Его слова были как загадка, как шрам, выжженный на его душе, и она чувствовала, что этот пожар, о котором он не говорил, был частью его, частью его стали, его молчания. Её шрам горел, её тьма молчала, но она знала, что этот момент, этот намёк, был шагом, связывающим их в этом пути, в этом мраке. Лошади у входа фыркали, их тени, длинные и искажённые, плясали на стенах, а ветер за оврагом пел свою жуткую песнь. Элара смотрела на Каэдана, на его глаза, полные пепла, и чувствовала, что этот огонь, эти тени, эта боль были частью их судьбы — и трещина в его броне, что открылась в этот момент, была только началом.

Костёр горел, его языки пламени танцевали, пожирая ветки с жадным треском, и выбрасывали искры, что взлетали к низкому потолку скального навеса, как рой крошечных звёзд, гаснущих в ледяной тьме. Оранжевый свет заливал укрытие, отбрасывая тёплые блики на каменные стены, где тени, глубокие и зловещие, извивались, как живые существа, то вытягиваясь, как когти, то сжимаясь, как звери перед прыжком. Тепло костра обволакивало Элару, её худое тело, укутанное в рваную шаль, наконец-то перестало дрожать, но её серые глаза, блестящие в свете огня, были полны смеси тревоги и заворожённости. Она сидела у костра, её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её колен, и она касалась его пальцами, как талисмана, что связывал её с этим миром, с её звёздами, с её тьмой. Её русые волосы, мокрые и спутанные, блестели в отблесках пламени, а шрам на запястье, горячий и пульсирующий, казался живым, как будто он чувствовал не только огонь, но и слова, что повисли в воздухе. Её тьма — её звёзды, её шёпот — молчала, но она ждала, затаившись, как тени на стенах.

Каэдан сидел напротив, его высокая фигура в потрёпанных доспехах была неподвижна, как скала, выстоявшая против веков бурь. Свет костра выхватывал его шрамы — глубокие, неровные, как борозды на старой коре, — и делал их резче, как будто каждая отметина была выжжена не только на коже, но и на душе. Его чёрные волосы, слипшиеся от снега, падали на лоб, а тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, были прикованы к огню, но в их глубине мелькала тень — не просто усталость, а боль, старая и тяжёлая, как пепел, осевший на сердце. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на колене, а левая покоилась близко к мечу, пальцы чуть шевелились, как будто он никогда не отпускал свою бдительность. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он чуть менял позу, и этот звук, едва слышный, сливался с треском огня, создавая скорбную мелодию, что наполняла укрытие.

Тишина, что повисла после слов Каэдана — “Огонь просто… берёт всё, что ты ему дашь. И больше” — была тяжёлой, как ледяной воздух за оврагом. Элара затаила дыхание, её сердце колотилось, её серые глаза, полные смеси страха и любопытства, впились в его суровый профиль, освещённый пламенем. Она чувствовала, что его слова были не просто ответом, а дверью, приоткрытой в его прошлое, в тот пожар, что оставил пепел в его глазах. Она хотела спросить ещё, хотела узнать, что за огонь он видел, что за боль он нёс, но боялась, что он закроется, что эта трещина в его броне исчезнет, как искра в ночи.

Каэдан молчал, его взгляд был устремлён в огонь, и в его тёмно-зелёных глазах отражалось пламя, но за ним мелькали образы — крики, дым, руины, пепел, падающий на землю, как снег. Он медленно поднял руку, его движения были тяжёлыми, как будто он нёс на плечах невидимый груз, и взял ещё одну ветку, но не бросил её в костёр, а замер, держа её над пламенем. Тени на стенах дрогнули, словно почувствовав его колебание, и ветер за оврагом взвыл громче, как будто напоминая о тьме, что ждала снаружи.

— Стражи Рассвета, — произнёс он вдруг, его голос был низким, почти шёпотом, но в нём сквозила горечь, как будто эти слова жгли ему горло. Он не смотрел на Элару, его взгляд был прикован к огню, но его слова, тяжёлые и редкие, заполнили укрытие, как дым.

— Так нас звали. Мы верили… — Он помолчал, его челюсть напряглась, и Элара заметила, как его пальцы сжали ветку так, что она хрустнула.

— Верили, что можем вернуть свет в этот мир. Что небесные осколки… — Его голос дрогнул, и он бросил ветку в огонь, пламя взметнулось, выбросив искры, что закружились в воздухе. — Что они спасут нас.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она затаила дыхание, боясь шевельнуться, боясь спугнуть этот момент. Его слова были как осколки древней песни, как эхо мира, что она видела в своих снах — мира, где звёзды пели, где свет был не просто огнём, а надеждой. Её серые глаза, полные заворожённости, впились в Каэдана, в его шрамы, в его глаза, где отражался не только костёр, но и пепел прошлого. Небесные осколки. Она почувствовала, как её шрам на запястье запульсировал сильнее, как будто он знал эти слова, как будто он был частью этой истории. Её узелок, с осколком Торина внутри, вдруг показался ей тяжёлым, как будто он тоже слушал, тоже помнил.

— Стражи Рассвета… — прошептала она, её голос был слабым, почти мечтательным, но в нём дрожала искренняя тревога. Она наклонилась чуть ближе, её шаль соскользнула с плеча, обнажив худую руку, покрытую гусиной кожей.

— Кто они были? Что… что такое небесные осколки?

Каэдан не ответил сразу. Его тёмно-зелёные глаза скользнули по ней, и на миг Элара уловила в них тень — не раздражения, а боли, как будто её вопрос был ножом, вонзившимся в старую рану. Он отвернулся, его взгляд вернулся к огню, и его пальцы, лежащие на мече, сжались сильнее, как будто он боялся, что прошлое вырвется из него, как пламя из костра. Тени на стенах заплясали быстрее, как будто почувствовав его молчание, его борьбу.

— Они были… — начал он, его голос был тише, почти надломленным, как треск ветки в огне.

— Они были глупцами. — Он помолчал, его взгляд застыл на пламени, и в нём мелькнули образы — башни, сияющие в свете звёзд, клинки, поднятые к небу, и пепел, падающий на землю, как снег.

— Думали, что осколки, упавшие с неба, принесут рассвет. Но они принесли только тьму. И пепел.

Элара сжала губы, её пальцы стиснули узелок так, что она почувствовала, как осколок Торина впивается в её ладонь. Его слова были как загадка, как шрам, выжженный на его душе, и она чувствовала, что этот орден, эти осколки, этот пепел были частью не только его прошлого, но и её судьбы. Её тьма молчала, но её сердце колотилось, и она знала, что эти слова, этот момент, были не просто рассказом — они были ключом, связывающим их с этим миром, с её звёздами. Лошади у входа фыркали, их тени, длинные и искажённые, плясали на стенах, а ветер за оврагом пел свою жуткую песнь. Элара смотрела на Каэдана, на его глаза, полные пепла, и чувствовала, что этот огонь, эти тени, эта боль были частью их пути — и угасшие огни Стражей Рассвета всё ещё тлели где-то в его сердце.

Костёр трещал, его языки пламени жадно лизали ветки, выбрасывая искры, что взлетали к низкому потолку скального навеса, как рой крошечных звёзд, гаснущих в ледяной тьме. Оранжевый свет заливал укрытие, отбрасывая блики на каменные стены, где тени, глубокие и зловещие, извивались, как живые существа, то вытягиваясь, как когти, то сжимаясь, как звери, готовые к прыжку. Тепло костра обволакивало Элару, её худое тело, укутанное в рваную шаль, больше не дрожало, но её серые глаза, блестящие в свете огня, были полны смеси заворожённости и страха. Она сидела у костра, её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её колен, и она сжимала его пальцами, как талисман, что удерживал её в этом хрупком мире света. Её русые волосы, мокрые и спутанные, блестели в отблесках пламени, а шрам на запястье, горячий и пульсирующий, казался живым, как будто он чувствовал не только огонь, но и боль, что повисла в воздухе после слов Каэдана. Её тьма — её звёзды, её шёпот — молчала, но она ждала, затаившись, как тени на стенах, словно предчувствуя бурю, что поднималась в сердце человека напротив.

Каэдан сидел у костра, его высокая фигура в потрёпанных доспехах была неподвижна, но свет костра делал его шрамы — глубокие, неровные, как борозды на старой коре — ещё резче, как будто они были не просто отметинами битв, а картой его потерь. Его чёрные волосы, слипшиеся от снега, падали на лоб, а тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, были прикованы к огню, но в их глубине бушевала буря — не просто усталость, а гнев, боль, пепел старых ран. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на колене, но пальцы сжимались, как будто он пытался удержать что-то, что ускользало из его хватки. Его левая рука покоилась близко к мечу, но теперь её движение было не бдительным, а судорожным, как будто он боролся с самим собой. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он чуть шевельнулся, и этот звук, едва слышный, сливался с треском огня, создавая скорбную мелодию, что наполняла укрытие.

Тишина после его слов — “Они были глупцами. Думали, что осколки, упавшие с неба, принесут рассвет. Но они принесли только тьму. И пепел” — была тяжёлой, как свинцовое небо перед бурей. Элара затаила дыхание, её сердце колотилось, её серые глаза, полные смеси тревоги и сочувствия, впились в Каэдана, в его суровый профиль, освещённый пламенем. Она чувствовала, что его слова были не просто рассказом, а раной, что кровоточила под его стальной бронёй, и каждое слово, каждый звук его голоса был как нож, вонзающийся в эту рану. Она хотела спросить, хотела узнать, что за катастрофа поглотила его орден, что за пепел оставил эти тени в его глазах, но боялась, что он замолчит, что эта дверь в его прошлое захлопнется навсегда.

Каэдан молчал, его взгляд был устремлён в огонь, и в его тёмно-зелёных глазах отражалось пламя, но за ним мелькали образы — башни, рушащиеся в огне, клинки, падающие из рук, крики, заглушённые ревом пламени, и пепел, падающий на землю, как снег. Его голос, когда он заговорил снова, стал жёстче, как скрежет металла, и в нём не было больше ностальгии, только гнев, холодный и острый, как клинок.

— Мы ошиблись, — сказал он, его слова падали, как камни, тяжёлые и безжалостные.

— Наша вера… наша надежда… всё это была ложь. — Он помолчал, его челюсть напряглась, и его правая рука невольно сжалась в кулак, кожа перчатки скрипнула, как будто он пытался раздавить свои воспоминания.

— Небесные осколки не принесли рассвет. Они принесли пепел. И смерть.

Элара замерла, её щёки побледнели, и она сжала узелок так, что почувствовала, как осколок Торина впивается в её ладонь. Его слова были как удар, как ветер, что выл за оврагом, холодный и беспощадный. Она смотрела на его кулак, на его шрамы, на его глаза, где отражался не только огонь, но и пожар, что разрушил его мир, и её сердце сжалось от боли, не её собственной, а его. Её шрам на запястье запульсировал сильнее, как будто он знал эту историю, как будто он был частью этого пепла, этих осколков. Её тьма молчала, но она чувствовала, что она слушает, что она ждёт, как будто эта катастрофа была не только прошлым Каэдана, но и её будущим.

— Как… — начала она, её голос был слабым, почти шёпотом, но в нём дрожала искренняя тревога. Она наклонилась чуть ближе, её шаль соскользнула с плеча, обнажив худую руку, покрытую гусиной кожей.

— Как это случилось? Что… что они сделали?

Каэдан не ответил сразу. Его тёмно-зелёные глаза скользнули по ней, и на миг Элара уловила в них бурю — гнев, боль, разочарование, как будто её вопрос был не просто любопытством, а солью, брошенной на рану. Он отвернулся, его взгляд вернулся к огню, и его кулак сжался сильнее, кожа перчатки натянулась, как будто он пытался удержать себя от того, чтобы не закричать. Тени на стенах заплясали быстрее, как будто почувствовав его гнев, его борьбу, и ветер за оврагом взвыл громче, бросив в укрытие горсть снега, что закружилась в свете пламени.

— Они думали, что могут управлять тем, что им не принадлежало, — проговорил он, его голос был хриплым, почти рычанием, и каждое слово звучало, как будто он выдирал его из себя.

— Они открыли… — Он замолчал, его взгляд застыл на пламени, и в нём мелькнули образы — свет, яркий, ослепительный, и тьма, что поглотила его, крики, пепел, падающий на землю, как снег.

— Они открыли дверь, которую нельзя было открывать. И заплатили за это. Все заплатили.

Элара сжала губы, её пальцы дрожали на узелке, и она посмотрела на огонь, на его танец, на искры, что взлетали и гасли. Его слова были как шрам, выжженный на его душе, и она чувствовала, что эта катастрофа, этот пепел, эта боль были не только его прошлым, но и частью её пути, её звёзд. Она хотела спросить ещё, хотела узнать, что за дверь они открыли, что за тьма поглотила их, но её голос застрял в горле, и она боялась, что он замолчит, что эта боль, что вырвалась из него, снова спрячется за его стальной бронёй. Лошади у входа фыркали, их тени, длинные и искажённые, плясали на стенах, а ветер за оврагом пел свою жуткую песнь. Элара смотрела на Каэдана, на его кулак, на его глаза, полные пепла, и знала, что этот огонь, эти тени, эта катастрофа были частью их судьбы — и цена надежды, что он заплатил, всё ещё тлела в его сердце.

Костёр трещал, его оранжевые языки пламени жадно лизали ветки, выбрасывая искры, что взлетали к низкому потолку скального навеса, словно рой крошечных звёзд, гаснущих в ледяной тьме. Свет заливал укрытие, отбрасывая тёплые блики на каменные стены, где тени, глубокие и зловещие, извивались, как призраки, то вытягиваясь, как когти, то сжимаясь, как звери перед прыжком. Тепло костра обволакивало Элару, её худое тело, укутанное в рваную шаль, больше не дрожало, но её серые глаза, блестящие в свете огня, были полны смеси боли и сочувствия. Она сидела у костра, её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её колен, и она сжимала его пальцами, как талисман, что удерживал её в этом хрупком мире света. Её русые волосы, мокрые и спутанные, блестели в отблесках пламени, а шрам на запястье, горячий и пульсирующий, казался живым, как будто он чувствовал не только огонь, но и тьму, что жила в словах Каэдана. Её тьма — её звёзды, её шёпот — молчала, но она ждала, затаившись, как будто знала, что эта ночь, этот разговор, этот человек были частью её судьбы.

Каэдан сидел напротив, его высокая фигура в потрёпанных доспехах была неподвижна, как скала, выстоявшая против бурь и времени. Свет костра выхватывал его шрамы — глубокие, неровные, как борозды на старой коре, — и делал их резче, как будто каждая отметина была выжжена не только на коже, но и на душе. Его чёрные волосы, теперь подсохшие, но всё ещё тронутые пепельным отливом от снега и света огня, падали на лоб, а тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, были прикованы к пламени. Но в их глубине тлела буря — гнев, боль, пепел старых ран, что вспыхнули после его слов о катастрофе, о небесных осколках, о цене надежды. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на колене, всё ещё сжатая в кулак, кожа натянулась, как будто он пытался раздавить свои воспоминания. Его левая рука покоилась близко к мечу, но пальцы теперь были неподвижны, как будто он устал бороться с самим собой. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он чуть шевельнулся, и этот звук, едва слышный, сливался с треском огня, создавая скорбную мелодию, что наполняла укрытие.

Тишина после его слов — “Они открыли дверь, которую нельзя было открывать. И заплатили за это. Все заплатили” — была тяжёлой, как пепел, осевший на землю. Элара затаила дыхание, её сердце колотилось, её серые глаза, полные смеси тревоги и сочувствия, впились в Каэдана, в его суровый профиль, освещённый пламенем. Она чувствовала, что его слова были не просто рассказом, а раной, что кровоточила под его стальной бронёй, и каждое слово, каждый звук его голоса был как крик, заглушённый годами молчания. Она смотрела на него, на его пепельные волосы, что блестели в свете огня, на его глаза, где отражалось пламя, но за ним тлел пепел, и вдруг поняла. Пепельный. Это было не просто прозвище, не просто отсылка к цвету его волос, тронутых сединой и снегом. Это было клеймо, выжженное той катастрофой, тем огнём, что поглотил его орден, его веру, его мир.

Элара сжала губы, её пальцы стиснули узелок так, что она почувствовала, как осколок Торина впивается в её ладонь. Её шрам на запястье запульсировал сильнее, как будто он знал эту боль, как будто он был частью этого пепла, этой истории. Она смотрела на Каэдана, на его шрамы, на его кулак, на его глаза, и её сердце сжалось от сочувствия, не её собственного, а его. Она видела не рыцаря, не стража, а человека, чья душа была покрыта пеплом, чья вера сгорела в том же огне, что оставил следы на его коже. Её тьма молчала, но её звёзды шептали, как будто они знали этот пожар, знали эту цену.

— Пепельный… — прошептала она, её голос был слабым, почти шёпотом, но в нём дрожала искренняя печаль. Она наклонилась чуть ближе, её шаль соскользнула с плеча, обнажив худую руку, покрытую гусиной кожей.

— Это… из-за того огня, да? Из-за того, что случилось?

Каэдан не ответил сразу. Его тёмно-зелёные глаза скользнули по ней, и на миг Элара уловила в них бурю — не гнев, не раздражение, а боль, как будто её слова были ножом, вонзившимся в старую рану. Он отвернулся, его взгляд вернулся к огню, и его кулак медленно разжался, но пальцы всё ещё дрожали, как будто он пытался удержать себя от того, чтобы не закричать. Тени на стенах заплясали быстрее, как будто почувствовав его молчание, его борьбу, и ветер за оврагом взвыл громче, бросив в укрытие горсть снега, что закружилась в свете пламени.

— Имена… — проговорил он наконец, его голос был хриплым, почти надломленным, как треск ветки в огне.

— Они ничего не значат. — Он помолчал, его взгляд застыл на пламени, и в нём мелькнули образы — башни, рушащиеся в огне, клинки, падающие из рук, пепел, падающий на землю, как снег.

— Но этот мир любит клейма. И он их не снимает.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как пепел, падающий на её сердце, и она чувствовала, что это прозвище, этот пожар, эта боль были не только его прошлым, но и частью её пути, её звёзд. Она посмотрела на огонь, на его танец, на искры, что взлетали и гасли, и подумала: что за клеймо несёт она сама? Что за пепел ждёт её впереди? Её шрам горел, её тьма молчала, но она знала, что этот момент, это осознание, было не просто прозвищем — оно было ключом, связывающим их с этим миром, с их судьбой. Лошади у входа фыркали, их тени, длинные и искажённые, плясали на стенах, а ветер за оврагом пел свою жуткую песнь. Элара смотрела на Каэдана, на его пепельные волосы, на его глаза, полные огня и пепла, и чувствовала, что это имя, этот шрам, эта боль были частью их пути — и пепел, что тлел в его душе, был только началом их истории.

Костёр трещал, его оранжевые языки пламени жадно пожирали ветки, выбрасывая искры, что взлетали к низкому потолку скального навеса, словно рой крошечных звёзд, гаснущих в ледяной тьме. Оранжевый свет заливал укрытие, отбрасывая тёплые блики на каменные стены, где тени, глубокие и зловещие, продолжали свой жуткий танец, то вытягиваясь, как когти, то сжимаясь, как звери, готовые к прыжку. Тепло костра обволакивало Элару, её худое тело, укутанное в рваную шаль, больше не дрожало, но её серые глаза, блестящие в свете огня, были полны смеси сочувствия и тревоги. Она сидела у костра, её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её колен, и она сжимала его пальцами, как талисман, что удерживал её в этом хрупком мире света. Её русые волосы, мокрые и спутанные, блестели в отблесках пламени, а шрам на запястье, горячий и пульсирующий, казался живым, как будто он чувствовал не только огонь, но и боль, что витала в воздухе после слов Каэдана. Её тьма — её звёзды, её шёпот — молчала, но она ждала, затаившись, как будто знала, что этот момент, этот человек, эта ночь были частью её судьбы.

Каэдан сидел напротив, его высокая фигура в потрёпанных доспехах была неподвижна, но свет костра делал его шрамы — глубокие, неровные, как борозды на старой коре — ещё резче, как будто они были не просто отметинами битв, а картой его потерь. Его чёрные волосы, тронутые пепельным отливом, падали на лоб, а тёмно-зелёные глаза, обычно острые и холодные, теперь казались тусклыми, как будто пепел, о котором он говорил, осел и в них. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на колене, больше не сжатая в кулак, а расслабленная, почти безвольная, как будто он устал держать себя в стальной хватке. Его левая рука покоилась близко к мечу, но пальцы были неподвижны, как будто он на миг забыл о своей бдительности. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он чуть шевельнулся, и этот звук, едва слышный, сливался с треском огня, создавая скорбную мелодию, что наполняла укрытие.

Тишина после его слов — “Имена ничего не значат. Но этот мир любит клейма. И он их не снимает” — была тяжёлой, как пепел, падающий на землю. Элара затаила дыхание, её сердце колотилось, её серые глаза, полные сочувствия, впились в Каэдана, в его суровый профиль, освещённый пламенем. Она чувствовала, что его слова были не просто ответом, а раной, что кровоточила под его стальной бронёй, и каждое слово, каждый звук его голоса был как крик, заглушённый годами молчания. Она смотрела на него, на его пепельные волосы, на его глаза, где отражался огонь, но за ним тлел пепел, и видела не рыцаря, не стража, а человека, чья душа была покрыта шрамами, чья вера сгорела в том же огне, что оставил клеймо “Пепельный” на его жизни.

Каэдан замолчал, и в этот момент его плечи, обычно прямые и несгибаемые, как сталь, на миг опустились, словно невидимый груз, что он нёс годами, стал слишком тяжёлым. В свете костра его лицо, суровое и покрытое шрамами, вдруг показалось старше, бесконечно усталым, как будто время, что он провёл в битвах и дорогах, выжгло не только его веру, но и его силы. Его тёмно-зелёные глаза, обычно холодные, как клинки, теперь были полны тени — не гнева, не цинизма, а глубокой, почти осязаемой скорби. Элара видела эту трещину в его броне, эту уязвимость, что мелькнула на миг, и её сердце сжалось от боли, не её собственной, а его. Её шрам на запястье запульсировал сильнее, как будто он знал эту скорбь, как будто он был частью этого пепла, этой истории.

Она хотела что-то сказать, хотела нарушить эту тишину, что была тяжелее любого ветра за оврагом, но её голос застрял в горле, её горло пересохло, и она лишь смотрела на него, на его опущенные плечи, на его шрамы, на его глаза, где отражался огонь, но за ним тлела пустота. Её тьма молчала, но её звёзды шептали, как будто они знали этот пожар, знали эту боль, знали этот груз. Она сжала узелок, чувствуя, как осколок Торина впивается в её ладонь, и подумала: что он потерял? Что за пепел он носит в себе? И что за человек прячется за этой стальной бронёй?

— Ты… — начала она, её голос был слабым, почти шёпотом, но в нём дрожала искренняя тревога. Она наклонилась чуть ближе, её шаль соскользнула с плеча, обнажив худую руку, покрытую гусиной кожей.

— Ты всё ещё несёшь это, да? Этот… пепел. Это клеймо.

Каэдан не ответил сразу. Его тёмно-зелёные глаза скользнули по ней, и на миг Элара уловила в них бурю — не гнев, не раздражение, а боль, как будто её слова были не просто вопросом, а зеркалом, в котором он увидел себя. Он отвернулся, его взгляд вернулся к огню, и его плечи, на миг опущенные, снова напряглись, как будто он пытался собрать свою броню, свою сталь. Тени на стенах заплясали быстрее, как будто почувствовав его борьбу, и ветер за оврагом взвыл громче, бросив в укрытие горсть снега, что закружилась в свете пламени.

— Каждый несёт своё, — проговорил он наконец, его голос был хриплым, почти надломленным, как треск ветки в огне.

— Пепел или что похуже. — Он помолчал, его взгляд застыл на пламени, и в нём мелькнули образы — руины, крики, пепел, падающий на землю, как снег.

— Главное — не дать ему тебя сломать.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как пепел, падающий на её сердце, и она чувствовала, что эта боль, этот груз, эта уязвимость были не только его прошлым, но и частью её пути, её звёзд. Она посмотрела на огонь, на его танец, на искры, что взлетали и гасли, и подумала: что за груз несёт она сама? Что за пепел ждёт её впереди? Её шрам горел, её тьма молчала, но она знала, что этот момент, эта трещина в его броне, была не просто уязвимостью — она была мостом, связывающим их с этим миром, с их судьбой. Лошади у входа фыркали, их тени, длинные и искажённые, плясали на стенах, а ветер за оврагом пел свою жуткую песнь. Элара смотрела на Каэдана, на его усталое лицо, на его пепельные волосы, на его глаза, полные огня и пепла, и чувствовала, что этот человек, эта боль, этот шрам были частью их пути — и трещина в его броне, что открылась в этот момент, была только началом их истории.

Костёр трещал, его оранжевые языки пламени лизали ветки, выбрасывая искры, что взлетали к низкому потолку скального навеса, как рой крошечных звёзд, гаснущих в ледяной тьме. Оранжевый свет заливал укрытие, отбрасывая тёплые блики на каменные стены, где тени, глубокие и зловещие, продолжали свой жуткий танец, то вытягиваясь, как когти, то сжимаясь, как звери, затаившиеся перед прыжком. Тепло костра обволакивало Элару, её худое тело, укутанное в рваную шаль, больше не дрожало, но её серые глаза, блестящие в свете огня, были полны смеси сочувствия, тревоги и чего-то нового — хрупкой близости, что родилась в этой ночи, в этих словах, в этой боли. Она сидела у костра, её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её колен, и она сжимала его пальцами, как талисман, что удерживал её в этом хрупком мире света. Её русые волосы, мокрые и спутанные, блестели в отблесках пламени, а шрам на запястье, горячий и пульсирующий, казался живым, как будто он чувствовал не только огонь, но и тишину, что повисла между ними. Её тьма — её звёзды, её шёпот — молчала, но она ждала, затаившись, как будто знала, что эта ночь, этот момент, этот человек были частью её судьбы.

Каэдан сидел напротив, его высокая фигура в потрёпанных доспехах была неподвижна, но свет костра делал его шрамы — глубокие, неровные, как борозды на старой коре — ещё резче, как будто они были не просто отметинами битв, а картой его потерь. Его чёрные волосы, тронутые пепельным отливом, падали на лоб, а тёмно-зелёные глаза, обычно острые и холодные, теперь казались тусклыми, как будто пепел, о котором он говорил, осел в их глубине. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на колене, пальцы расслаблены, но в этой неподвижности чувствовалась усталость, как будто он на миг позволил себе быть не стальным рыцарем, а человеком. Его левая рука покоилась близко к мечу, но пальцы больше не шевелились, как будто он забыл о своей бдительности, поглощённый огнём и тишиной. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он чуть менял позу, и этот звук, едва слышный, сливался с треском огня, создавая скорбную мелодию, что наполняла укрытие.

Тишина, что повисла после слов Каэдана — “Главное — не дать ему тебя сломать” — была иной, не холодной и отчуждённой, как раньше, а мягкой, почти осязаемой, как пепел, осевший на землю. Она была наполнена невысказанными словами, общей печалью, хрупкой близостью, что родилась из его уязвимости, из его боли, из его пепла. Элара затаила дыхание, её сердце колотилось, её серые глаза, полные смеси сочувствия и неловкости, то и дело скользили по Каэдану, по его усталому лицу, по его опущенным плечам, по его шрамам, что казались теперь не просто отметинами, а частью его души. Она хотела что-то сказать, хотела нарушить эту тишину, что была одновременно и уютной, и тяжёлой, но её голос застрял в горле, её горло пересохло, и она лишь смотрела на огонь, на его танец, на искры, что взлетали и гасли, как её собственные мысли.

Элара чувствовала, что этот момент изменил что-то между ними. Каэдан больше не был просто стальным рыцарем, холодным и непроницаемым, как его доспехи. Он был человеком, несущим груз пепла, шрамов, потерь, и эта уязвимость, что мелькнула в его глазах, в его словах, сделала его ближе, реальнее, как будто свет костра снял с него часть его брони. Её шрам на запястье горел, её тьма молчала, но её звёзды шептали, как будто они знали эту боль, знали этот пепел, знали эту ночь. Она посмотрела на свой узелок, на осколок Торина, что лежал внутри, и подумала: что за груз несёт она сама? Что за пепел ждёт её впереди? И как эта ночь, этот человек, эта тишина связаны с её звёздами?

Каэдан молчал, его взгляд был устремлён в огонь, и в его тёмно-зелёных глазах отражалось пламя, но за ним тлела пустота, как будто он позволил себе на миг утонуть в своих воспоминаниях, в своём пепле. Его плечи, на миг опущенные, снова напряглись, как будто он пытался собрать свою броню, свою сталь, но эта попытка была слабой, почти незаметной. Тени на стенах заплясали медленнее, как будто почувствовав эту тишину, эту близость, и ветер за оврагом, всё ещё воющий, казался теперь далёким, как эхо другого мира.

Элара сглотнула, её пальцы стиснули узелок, и она открыла рот, но слова не пришли. Она хотела спросить, хотела узнать больше о его пепле, о его ордене, о небесных осколках, но боялась, что её голос разрушит этот момент, эту хрупкую нить, что связала их в этой ночи. Вместо этого она сказала, её голос слабый, почти шёпотом, но полный искренней печали:

— Я… я не знаю, как это — носить такое. — Она помолчала, её серые глаза впились в огонь, как будто он мог дать ей ответы.

— Но… ты всё ещё идёшь. Это… это что-то значит, да?

Каэдан не ответил сразу. Его тёмно-зелёные глаза скользнули по ней, и на миг Элара уловила в них тень — не гнева, не боли, а чего-то мягкого, почти человеческого, как будто её слова задели что-то в его душе. Он отвернулся, его взгляд вернулся к огню, и его губы сжались в тонкую линию, как будто он боролся с собой, с тем, чтобы не ответить, не открыться ещё больше. Тени на стенах дрогнули, как будто почувствовав его молчание, и костёр выбросил сноп искр, что закружились в воздухе, как рой светлячков.

— Идти — это всё, что остаётся, — проговорил он наконец, его голос был хриплым, но тише, чем раньше, как будто он говорил не только с ней, но и с самим собой.

— Пепел или не пепел.

Элара сжала губы, её пальцы дрожали на узелке, и она посмотрела на огонь, на его танец, на тени, что шевелились за ним. Его слова были как пепел, падающий на её сердце, но в них была правда — суровая, как этот мир, как он сам. Она чувствовала, что эта тишина, эта близость, эта ночь были не просто моментом — они были мостом, связывающим их с их судьбой, с их звёздами. Лошади у входа фыркали, их тени, длинные и искажённые, плясали на стенах, а ветер за оврагом пел свою жуткую песнь. Элара смотрела на Каэдана, на его усталое лицо, на его пепельные волосы, на его глаза, полные огня и пепла, и знала, что эта неловкая тишина, эта общая печаль, эта близость были частью их пути — и трещина в его броне, что открылась в этот момент, была только началом их истории.

Костёр трещал, его оранжевые языки пламени жадно лизали ветки, выбрасывая искры, что взлетали к низкому потолку скального навеса, словно рой крошечных звёзд, гаснущих в ледяной тьме. Оранжевый свет заливал укрытие, отбрасывая тёплые блики на каменные стены, где тени, глубокие и зловещие, продолжали свой жуткий танец, то вытягиваясь, как когти, то сжимаясь, как звери, затаившиеся перед прыжком. Тепло костра обволакивало Элару, но холод ночи, пробирающийся сквозь щели в скальном навесе, всё ещё цеплялся за её худое тело, укутанное в рваную шаль. Она сидела у огня, её серые глаза, блестящие в свете пламени, были полны смеси печали и задумчивости, а её пальцы сжимали узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — как талисман, что удерживал её в этом хрупком мире света. Её русые волосы, мокрые и спутанные, блестели в отблесках огня, а шрам на запястье, горячий и пульсирующий, казался живым, как будто он чувствовал не только огонь, но и тишину, что повисла после слов Каэдана. Её тьма — её звёзды, её шёпот — молчала, но она ждала, затаившись, как будто знала, что эта ночь, этот момент, этот человек были частью её судьбы.

Каэдан сидел напротив, его высокая фигура в потрёпанных доспехах была неподвижна, но свет костра выхватывал его шрамы — глубокие, неровные, как борозды на старой коре — и делал их резче, как будто они были картой его потерь. Его чёрные волосы, тронутые пепельным отливом, падали на лоб, а тёмно-зелёные глаза, обычно острые и холодные, теперь казались тусклыми, как будто пепел его прошлого всё ещё тлел в их глубине. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на колене, пальцы расслаблены, но в этой неподвижности чувствовалась усталость, как будто он на миг позволил себе быть человеком, а не стальным рыцарем. Его левая рука покоилась близко к мечу, но пальцы были неподвижны, как будто он забыл о своей бдительности, поглощённый огнём и тишиной. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он чуть шевельнулся, и этот звук, едва слышный, сливался с треском огня, создавая скорбную мелодию, что наполняла укрытие.

Тишина, что повисла после слов Каэдана — “Идти — это всё, что остаётся. Пепел или не пепел” — была мягкой, почти осязаемой, наполненной невысказанными словами, общей печалью и хрупкой близостью, что родилась из его уязвимости. Элара чувствовала эту близость, как тепло костра, но её тело, ослабленное холодом и усталостью, снова начало дрожать, едва заметно, как лист на ветру. Она плотнее запахнула шаль, её худые плечи сгорбились, но холод, пробирающийся сквозь ткань, был упрямым, как ночь за оврагом. Её серые глаза, полные задумчивости, следили за огнём, за его танцем, за искрами, что взлетали и гасли, как её собственные мысли, и она не заметила, как Каэдан посмотрел на неё, его тёмно-зелёные глаза на миг задержались на её дрожащих плечах.

Он шевельнулся, его движения были медленными, почти неслышными, но Элара вздрогнула, её глаза метнулись к нему, полные удивления. Каэдан молча поднялся, его высокая фигура на миг закрыла свет костра, отбрасывая длинную тень на стены оврага. Его доспехи скрипнули, как старые кости, и он потянулся к своему дорожному плащу, лежащему у скалы. Плащ был грубым, тяжёлым, пропитанным запахом дыма, мокрой земли и долгих дорог, его тёмная ткань, потрёпанная и выцветшая, казалась частью этого сурового мира. Каэдан взял его, его руки, сильные и покрытые шрамами, двигались с привычной уверенностью, но в этом жесте было что-то новое — не стальная решимость, а что-то мягкое, почти человеческое.

Он шагнул к Эларе, его сапоги хрустнули по тонкому слою снега, и, не говоря ни слова, накинул плащ на её плечи. Ткань, тяжёлая и шершавая, опустилась на неё, как тёплое объятие, и Элара ахнула, её серые глаза расширились, полные удивления и смятения. Плащ был слишком большим для её хрупкой фигуры, его края волочились по земле, но его тепло, его запах — дым, кожа, дорога — обволакивали её, как щит, отгораживающий от холода ночи. Она посмотрела на Каэдана, её щёки вспыхнули, и её пальцы, всё ещё сжимавшие узелок, замерли, как будто не веря в этот жест.

— Ты… — начала она, её голос был слабым, дрожащим, но полным искреннего удивления. Она сглотнула, её серые глаза, блестящие в свете огня, впились в его лицо, в его шрамы, в его глаза, где тлела тень усталости, но теперь мелькнуло что-то ещё — не забота, нет, но что-то близкое, человеческое.

— Зачем?

Каэдан не ответил сразу. Он вернулся к своему месту у костра, его движения были тяжёлыми, как будто этот жест отнял у него больше сил, чем он хотел показать. Его тёмно-зелёные глаза скользнули по ней, и на миг Элара уловила в них тень — не раздражения, не боли, а чего-то мягкого, как будто её вопрос был не просто словом, а зеркалом, в котором он увидел себя. Он отвернулся, его взгляд вернулся к огню, и его губы сжались в тонкую линию, как будто он боролся с собой, с тем, чтобы не сказать больше, чем нужно.

— Дрожать всю ночь никому не поможет, — проговорил он наконец, его голос был хриплым, низким, как треск поленьев, но в нём не было его обычной холодности.

— Спи. Завтра будет не легче.

Элара сжала губы, её пальцы стиснули край плаща, его шершавая ткань казалась ей теперь не просто тканью, а частью этого человека, его дорог, его пепла. Она почувствовала, как тепло плаща, его тяжесть, его запах обволакивают её, и её сердце сжалось от чего-то нового — не страха, не тревоги, а благодарности, хрупкой и неожиданной. Она посмотрела на Каэдана, на его суровый профиль, освещённый огнём, на его шрамы, на его глаза, и подумала: он не просто рыцарь, не просто пепел. Он человек, и этот жест, этот плащ, эта забота были трещиной в его броне, маленькой, но настоящей. Её шрам горел, её тьма молчала, но её звёзды шептали, как будто знали, что этот момент, этот плащ, этот человек были частью её пути.

Тени на стенах заплясали медленнее, как будто почувствовав эту близость, этот жест, и ветер за оврагом, всё ещё воющий, казался теперь далёким, как эхо другого мира. Лошади у входа притихли, их дыхание стало ровнее, а костёр выбросил сноп искр, что закружились в воздухе, как рой светлячков. Элара смотрела на огонь, на Каэдана, на плащ, что согревал её, и знала, что эта ночь, эта забота, эта близость были частью их судьбы — и тёплая шаль, что лежала на её плечах, была не просто тканью, а мостом, связывающим их в этом мраке.

Костёр трещал, его оранжевые языки пламени жадно лизали ветки, выбрасывая искры, что взлетали к низкому потолку скального навеса, словно рой крошечных звёзд, гаснущих в ледяной тьме. Оранжевый свет заливал укрытие, отбрасывая тёплые блики на каменные стены, где тени, глубокие и зловещие, продолжали свой жуткий танец, то вытягиваясь, как когти, то сжимаясь, как звери, затаившиеся перед прыжком. Тепло костра обволакивало укрытие, но ночь за оврагом всё ещё дышала холодом, её вой ветра пробивался сквозь щели, как шёпот голодных духов. Элара сидела у огня, её худое тело, укутанное в рваную шаль, больше не дрожало, но теперь её плечи согревала новая тяжесть — грубый, тяжёлый плащ Каэдана, пропитанный запахом дыма, мокрой земли и долгих дорог. Её серые глаза, блестящие в свете пламени, были полны смеси смущения, удивления и чего-то нового — хрупкого ощущения защищённости, что родилось из его неожиданного жеста. Её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её колен, и она сжимала его пальцами, как талисман, что удерживал её в этом хрупком мире света. Её русые волосы, мокрые и спутанные, блестели в отблесках огня, а шрам на запястье, горячий и пульсирующий, казался живым, как будто он чувствовал не только огонь, но и тепло, что теперь окружало её. Её тьма — её звёзды, её шёпот — молчала, но она ждала, затаившись, как будто знала, что эта ночь, этот плащ, этот человек были частью её судьбы.

Элара застыла, её пальцы замерли на краях плаща, тяжёлого и шершавого, но тёплого, как объятие, которого она не знала. Она медленно подтянула его плотнее к себе, её худые плечи утонули в его складках, и тепло, исходящее от ткани, обволакивало её, прогоняя остатки холода, что цеплялся за её кости. Плащ пах дымом, кожей и дорогой — запахом, который был частью Каэдана, его битв, его пепла, его пути. Она вдохнула этот запах, глубокий и резкий, и почувствовала, как её щёки вспыхнули, жар разлился по лицу, как будто огонь костра перекинулся на её кожу. Её сердце колотилось, её серые глаза, полные смущения, метнулись к Каэдану, но тут же опустились к огню, боясь встретиться с его взглядом. Этот жест — этот плащ, этот момент — был таким неожиданным, таким не похожим на его холодную сталь, что она не знала, как реагировать, как дышать, как быть.

Каэдан сидел напротив, его высокая фигура в потрёпанных доспехах была неподвижна, но свет костра выхватывал его шрамы — глубокие, неровные, как борозды на старой коре — и делал их резче, как будто они были картой его потерь. Его чёрные волосы, тронутые пепельным отливом, падали на лоб, а тёмно-зелёные глаза, обычно острые и холодные, теперь казались тусклыми, как будто пепел его прошлого всё ещё тлел в их глубине. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на колене, пальцы расслаблены, но в этой неподвижности чувствовалась усталость, как будто он на миг позволил себе быть человеком, а не стальным рыцарем. Его левая рука покоилась близко к мечу, но пальцы были неподвижны, как будто он забыл о своей бдительности, поглощённый огнём и тишиной. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он чуть шевельнулся, и этот звук, едва слышный, сливался с треском огня, создавая скорбную мелодию, что наполняла укрытие.

Элара чувствовала, как тепло плаща, его тяжесть, его запах обволакивают её, как щит, отгораживающий от холода ночи, от теней, что плясали на стенах. Она смотрела на огонь, на его танец, на искры, что взлетали и гасли, и её сердце сжималось от чего-то нового — не страха, не тревоги, а благодарности, смешанной с робкой симпатией, что зарождалась в её душе. Каэдан больше не был просто Пепельным, не просто стальным рыцарем, чья броня скрывала боль и пепел. Он был человеком, чей жест, чья забота, чья уязвимость сделали его ближе, реальнее, как будто свет костра снял с него ещё одну часть его брони. Её шрам на запястье горел, её тьма молчала, но её звёзды шептали, как будто знали, что этот плащ, этот момент, этот человек были частью её пути.

Она сглотнула, её горло пересохло, и она решилась поднять глаза, её серые зрачки, блестящие в свете огня, встретились с его взглядом. Каэдан смотрел на неё, его тёмно-зелёные глаза были тяжёлыми, но в них не было его обычной холодности — только тень усталости и чего-то ещё, мягкого, почти человеческого. Элара почувствовала, как её щёки вспыхнули сильнее, и быстро опустила взгляд, её пальцы стиснули край плаща, как будто он мог спрятать её смущение.

— Спасибо, — прошептала она, её голос был слабым, дрожащим, но полным искренней благодарности. Она плотнее запахнула плащ, его тяжесть была успокаивающей, как будто он был не просто тканью, а частью его силы, его защиты.

— Я… я не ожидала.

Каэдан не ответил сразу. Его тёмно-зелёные глаза задержались на ней ещё на миг, и Элара уловила в них тень — не раздражения, не боли, а чего-то нового, как будто её слова, её смущение задели что-то в его душе. Он отвернулся, его взгляд вернулся к огню, и его губы сжались в тонкую линию, как будто он боролся с собой, с тем, чтобы не сказать больше, чем нужно. Тени на стенах дрогнули, как будто почувствовав эту тишину, эту близость, и костёр выбросил сноп искр, что закружились в воздухе, как рой светлячков.

— Не привыкай, — проговорил он наконец, его голос был хриплым, низким, как треск поленьев, но в нём не было его обычной резкости.

— Это не забота. Это необходимость.

Элара сжала губы, её пальцы дрожали на краях плаща, но она улыбнулась — едва заметно, робко, как будто эта улыбка была её собственной трещиной в броне. Его слова были холодными, как сталь, но она чувствовала, что за ними скрывается больше — не просто необходимость, а что-то человеческое, что он не хотел показывать. Она посмотрела на огонь, на его танец, на тени, что шевелились за ним, и подумала: этот плащ, этот жест, этот человек были не просто укрытием от ночи — они были началом чего-то нового, чего-то, что связывало их с её звёздами, с её судьбой. Лошади у входа фыркали, их тени, длинные и искажённые, плясали на стенах, а ветер за оврагом пел свою жуткую песнь. Элара сидела под его плащом, её щёки всё ещё горели, её сердце колотилось, и она знала, что этот момент, это тепло, эта близость были частью их пути — и тёплая шаль, что согревала её, была не просто тканью, а мостом, связывающим их в этом мраке.

Костёр трещал, его оранжевые языки пламени жадно лизали ветки, выбрасывая искры, что взлетали к низкому потолку скального навеса, словно рой крошечных звёзд, гаснущих в ледяной тьме. Оранжевый свет заливал укрытие, отбрасывая тёплые блики на каменные стены, где тени, глубокие и зловещие, продолжали свой жуткий танец, то вытягиваясь, как когти, то сжимаясь, как звери, затаившиеся перед прыжком. Тепло костра обволакивало укрытие, но ночь за оврагом дышала холодом, её вой ветра пробивался сквозь щели, как шёпот голодных духов, напоминая, что мрак не отступил. Элара сидела у огня, её худое тело утопало в тяжёлом плаще Каэдана, грубом и пропитанном запахом дыма, кожи и долгих дорог. Его тепло всё ещё обволакивало её, как щит, но её серые глаза, блестящие в свете пламени, были полны смеси смущения, благодарности и тревоги. Её пальцы сжимали края плаща, шершавого и тяжёлого, а её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её колен, как талисман, удерживающий её в этом хрупком мире света. Её русые волосы, мокрые и спутанные, блестели в отблесках огня, а шрам на запястье, горячий и пульсирующий, казался живым, как будто он чувствовал не только огонь, но и перемену в воздухе, напряжение, что начало нарастать. Её тьма — её звёзды, её шёпот — молчала, но она ждала, затаившись, как будто предчувствовала, что этот момент близости, этот мост между ними, вот-вот дрогнет.

Каэдан сидел напротив, его высокая фигура в потрёпанных доспехах была неподвижна, но свет костра выхватывал его шрамы — глубокие, неровные, как борозды на старой коре — и делал их резче, как будто они были картой его потерь. Его чёрные волосы, тронутые пепельным отливом, падали на лоб, а тёмно-зелёные глаза, только что мягкие, почти человеческие, теперь потемнели, как будто пепел его прошлого снова осел в их глубине. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на колене, но пальцы, расслабленные лишь миг назад, теперь напряглись, как будто он почувствовал угрозу — не снаружи, а внутри себя. Его левая рука покоилась близко к мечу, и пальцы чуть шевельнулись, как будто он искал в стали привычную опору. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он вдруг резко шевельнулся, и этот звук, резкий и холодный, разорвал тишину, что была мягкой после слов Элары.

Элара вздрогнула, её серые глаза, всё ещё полные смущения, метнулись к Каэдану, но его взгляд, тяжёлый и непроницаемый, уже избегал её. Она почувствовала, как её сердце сжалось — не от страха, а от внезапного холода, что вернулся в его позу, в его молчание.

Только что он был человеком, чья уязвимость, чья забота, чей плащ сделали его ближе, но теперь он словно опомнился, словно испугался той трещины в своей броне, что открылась в этой ночи. Его лицо, освещённое огнём, стало снова маской — суровой, холодной, как сталь его меча. Его челюсть напряглась, губы сжались в тонкую линию, и Элара уловила в его движениях что-то почти судорожное, как будто он пытался заглушить в себе то человеческое, что на миг вырвалось наружу.

Каэдан встал, его сапоги хрустнули по тонкому слою снега, что намело в укрытие, и его высокая фигура на миг закрыла свет костра, отбрасывая длинную тень на стены оврага. Тени дрогнули, словно почувствовав его движение, и заплясали быстрее, как будто радуясь возвращению его стали. Он шагнул к своему мечу, лежащему у скалы, и взял его, его руки, сильные и покрытые шрамами, двигались с привычной точностью. Он провёл пальцами по лезвию, проверяя его остроту, и этот звук — скрежет металла — был холодным, как ветер за оврагом. Затем он потянулся к седельной сумке, проверяя ремни, как будто ночь требовала от него немедленной готовности, как будто этот момент у костра, этот плащ, эти слова были ошибкой, которую нужно исправить.

Элара смотрела на него, её щёки всё ещё горели, но теперь не от смущения, а от смеси боли и непонимания. Она плотнее запахнула плащ, его тяжесть была успокаивающей, но его запах — дым, кожа, дорога — теперь казался ей далёким, как будто он принадлежал не тому человеку, что стоял перед ней, а другому, тому, кто на миг позволил себе быть уязвимым. Её сердце колотилось, её серые глаза, полные тревоги, следили за его движениями, за его маской, и она чувствовала, как стена между ними, что только что начала рушиться, возводится вновь, холодная и непроницаемая.

— Ты… — начала она, её голос был слабым, дрожащим, но полным искренней тревоги. Она сглотнула, её пальцы стиснули край плаща, как будто он мог удержать ту близость, что исчезала.

— Ты всегда так делаешь? Закрываешься?

Каэдан замер, его рука, проверяющая ремень сумки, на миг остановилась. Его тёмно-зелёные глаза скользнули по ней, и Элара уловила в них тень — не гнева, не боли, а чего-то холодного, как будто он пытался напомнить себе, кто он есть. Он отвернулся, его взгляд вернулся к мечу, и его голос, когда он заговорил, был низким, хриплым, как скрежет стали.

— Долг не ждёт, — проговорил он, его слова были резкими, как удар клинка.

— А ночь не прощает ошибок. — Он помолчал, его челюсть напряглась, и он добавил, тише, почти шёпотом, как будто говорил не с ней, а с самим собой:

— И я тоже.

Элара сжала губы, её пальцы дрожали на краях плаща, и она опустила взгляд, её серые глаза впились в огонь, как будто он мог дать ей ответы. Его слова были как холодный ветер, что ворвался в укрытие, и она чувствовала, что эта стена, эта маска, этот долг были не просто его бронёй — они были его тюрьмой. Она хотела сказать что-то ещё, хотела пробиться сквозь эту сталь, но её голос застрял в горле, и она лишь смотрела на огонь, на его танец, на тени, что шевелились за ним. Её шрам горел, её тьма молчала, но её звёзды шептали, как будто знали, что этот момент, эта стена, этот человек были частью её пути.

Каэдан вернулся к своему месту у костра, но не сел, его высокая фигура осталась стоять, как страж, как сталь, как долг. Его меч теперь лежал у его колена, его сумка была проверена, его броня снова была на месте — не только доспехи, но и та, что он носил внутри. Тени на стенах заплясали быстрее, как будто почувствовав его возвращение к долгу, и ветер за оврагом взвыл громче, бросив в укрытие горсть снега, что закружилась в свете пламени. Лошади у входа фыркали, их тени, длинные и искажённые, плясали на стенах, а костёр выбросил сноп искр, что закружились в воздухе, как рой светлячков. Элара сидела под его плащом, её сердце колотилось, её щёки всё ещё горели, и она знала, что эта ночь, эта стена, эта близость были частью их судьбы — но стена, что возводилась вновь, была холоднее, чем ночь за оврагом.

Костёр трещал, его оранжевые языки пламени лизали ветки, выбрасывая искры, что взлетали к низкому потолку скального навеса, словно рой крошечных звёзд, гаснущих в ледяной тьме. Оранжевый свет заливал укрытие, отбрасывая тёплые блики на каменные стены, где тени, глубокие и зловещие, извивались, как призраки, то вытягиваясь, как когти, то сжимаясь, как звери, готовые к прыжку. Тепло костра обволакивало укрытие, но ночь за оврагом дышала холодом, её вой ветра пробивался сквозь щели, как шёпот голодных духов, напоминая, что мрак не спит. Элара сидела у огня, её худое тело утопало в тяжёлом плаще Каэдана, грубом и пропитанном запахом дыма, кожи и долгих дорог. Его тепло всё ещё согревало её, но её серые глаза, блестящие в свете пламени, были полны смеси смущения, тревоги и чего-то нового — чувства ответственности, что зарождалось в её душе после его резкого возвращения к холодной стали. Её пальцы сжимали края плаща, шершавого и тяжёлого, а её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её колен, как талисман, удерживающий её в этом хрупком мире света. Её русые волосы, мокрые и спутанные, блестели в отблесках огня, а шрам на запястье, горячий и пульсирующий, казался живым, как будто он чувствовал не только огонь, но и напряжение, что сгустилось в воздухе. Её тьма — её звёзды, её шёпот — молчала, но она ждала, затаившись, как будто предчувствовала, что эта ночь, этот момент, этот человек были готовы испытать её.

Каэдан стоял у костра, его высокая фигура в потрёпанных доспехах отбрасывала длинную тень, что закрывала свет пламени, делая тени на стенах ещё резче. Свет костра выхватывал его шрамы — глубокие, неровные, как борозды на старой коре — и делал их суровыми, как карту его потерь. Его чёрные волосы, тронутые пепельным отливом, падали на лоб, а тёмно-зелёные глаза, холодные и непроницаемые, как сталь, смотрели куда-то в ночь, за пределы укрытия. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала на рукояти меча, пальцы сжимали её с привычной силой, а левая проверяла ремни седельной сумки, как будто он искал в этих движениях опору, чтобы окончательно возвести стену, что начала рушиться в этой ночи. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, и этот звук, холодный и металлический, сливался с треском огня, создавая мелодию, что была такой же суровой, как он сам. Его лицо, освещённое огнём, было маской — непроницаемой, как сталь, но Элара всё ещё видела в его глазах тень того человека, что накинул ей плащ, что говорил о пепле, что на миг позволил себе быть уязвимым.

Тишина, что повисла после его слов — “Долг не ждёт. А ночь не прощает ошибок” — была холодной, как ветер за оврагом, но Элара чувствовала, что эта ночь ещё не закончила их связывать. Она смотрела на Каэдана, на его стальную позу, на его меч, и её сердце колотилось, её серые глаза, полные тревоги, искали в нём что-то — не ответ, а намёк, что он всё ещё тот человек, что дал ей тепло. Но он был далёк, как звёзды, что прятались за тучами, и она боялась, что эта стена, что возводилась вновь, никогда не даст ей пробиться к нему.

Каэдан вдруг повернулся, его тёмно-зелёные глаза встретились с её взглядом, и Элара вздрогнула, её пальцы стиснули плащ, как будто он мог защитить её от его холода. Он указал на свой меч, лежащий у огня, его лезвие блестело в свете пламени, холодное и острое, как его голос, когда он заговорил.

— Теперь твоя очередь стоять на страже, — сказал он, его голос был деловитым, приказным, как скрежет стали.

— Разбудишь меня через три часа. Или если что-то услышишь. — Он помолчал, его взгляд задержался на ней, и в нём мелькнула тень — не тепла, но чего-то, что могло быть доверием, или, может, испытанием.

— Не спи.

Элара замерла, её щёки побледнели, и её серые глаза расширились, полные смеси страха и удивления. Она посмотрела на меч, его сталь казалась ей чужой, угрожающей, как будто он был не просто оружием, а частью его долга, его пепла, его мира. Её сердце заколотилось быстрее, её горло пересохло, и она сглотнула, пытаясь найти слова, но они застряли, как снег в её волосах. Она? На страже? Она, чьи руки дрожали от холода, чья тьма шептала о звёздах, а не о стали? Она хотела возразить, хотела сказать, что не знает, как держать меч, что боится ночи, что не готова, но его взгляд, тяжёлый и непроницаемый, заставил её молчать.

Каэдан не ждал её ответа. Он шагнул к своему месту у костра, его сапоги хрустнули по снегу, и опустился на землю, используя седельную сумку как подушку. Его доспехи скрипнули, как старые кости, и он лёг, его высокая фигура казалась теперь не стальной, а усталой, как будто ночь, его долг, его пепел наконец-то взяли своё. Он закрыл глаза, его шрамы, освещённые огнём, казались теперь мягче, но его лицо осталось маской, как будто даже во сне он не снимал своей брони. Его дыхание стало ровнее, но Элара знала, что он чуток, как зверь, и проснётся от малейшего звука.

Элара смотрела на него, её сердце колотилось, её пальцы стиснули плащ, его тепло всё ещё обволакивало её, но теперь оно казалось ей не только защитой, но и грузом — грузом его доверия, его испытания. Она перевела взгляд на меч, его лезвие блестело, как глаз зверя, и её шрам на запястье запульсировал сильнее, как будто он знал, что эта ночь, этот долг, этот человек были частью её пути. Она медленно подтянула колени к груди, её серые глаза, полные тревоги, метались между огнём, мечом и тьмой за оврагом. Тени на стенах заплясали быстрее, как будто почувствовав её страх, её ответственность, и ветер за оврагом взвыл громче, бросив в укрытие горсть снега, что закружилась в свете пламени.

— Я… я справлюсь, — прошептала она, её голос был слабым, дрожащим, но полным решимости. Она не знала, говорил ли он это ей или себе, но эти слова, как искры костра, дали ей силы. Она посмотрела на Каэдана, на его спящую фигуру, на его шрамы, на его пепел, и подумала: он доверил ей ночь, доверил их жизни. Или проверяет её. Но это был шаг, маленький, но настоящий, и она не могла его подвести.

Лошади у входа фыркали, их тени, длинные и искажённые, плясали на стенах, а костёр выбросил сноп искр, что закружились в воздухе, как рой светлячков. Элара сидела под его плащом, её сердце колотилось, её глаза следили за тьмой, и она знала, что эта ночь, этот долг, эта ответственность были частью их судьбы — и меч, что лежал у огня, был не просто сталью, а мостом, связывающим их в этом мраке.

Костёр потрескивал, его оранжевые языки пламени лениво облизывали ветки, выбрасывая искры, что взлетали к низкому потолку скального навеса, словно крошечные звёзды, гаснущие в ледяной тьме. Оранжевый свет заливал укрытие, отбрасывая дрожащие блики на каменные стены, где тени, длинные и зловещие, извивались, как живые существа, то вытягиваясь, как когти, то сжимаясь, как звери, готовые к прыжку. Тепло костра обволакивало Элару, но ночь за оврагом дышала холодом, и её ветер, воющий, как шёпот голодных духов, пробирался сквозь щели, касаясь кожи, словно напоминая, что мрак не спит. Элара сидела у огня, её худое тело утопало в тяжёлом плаще Каэдана, грубом и пропитанном запахом дыма, кожи и долгих дорог. Его тепло согревало её, как щит, отгораживающий от холода, но её серые глаза, блестящие в свете пламени, были полны смеси страха, решимости и странного, нового чувства — ответственности, что легла на её плечи, как этот плащ. Её пальцы сжимали края ткани, шершавой и тяжёлой, а её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её ног, как талисман, удерживающий её в этом хрупком мире света. Её русые волосы, всё ещё влажные и спутанные, блестели в отблесках огня, а шрам на запястье, горячий и пульсирующий, казался живым, как будто он чувствовал не только ритм её сердца, но и тьму, что шевелилась за кругом света. Её тьма — её звёзды, её шёпот — молчала, но она жила в ней, затаившись, как будто знала, что эта ночь, этот долг, этот страх были частью её пути.

Элара сидела, подтянув колени к груди, её серые глаза то и дело скользили по спящей фигуре Каэдана, лежащего у костра. Его высокое тело, закованное в потрёпанные доспехи, казалось теперь не стальным, а уязвимым, как будто сон снял с него часть его брони. Его шрамы, освещённые огнём, были мягче, почти человеческими, а чёрные волосы, тронутые пепельным отливом, падали на лоб, скрывая его лицо. Его грудь поднималась и опускалась ровно, но Элара знала, что его сон чуток, как у зверя, и малейший звук — хруст ветки, шорох снега — вырвет его из забытья. Его меч лежал рядом, его лезвие блестело в свете пламени, холодное и острое, как его приказ: “Теперь твоя очередь стоять на страже.” Она посмотрела на клинок, и её сердце сжалось — он был чужим, угрожающим, как будто он знал больше, чем она, как будто он был частью его пепла, его долга, его мира. Её пальцы дрогнули, как будто хотели коснуться его, но она не посмела, боясь, что сталь обожжёт её, как огонь.

Она перевела взгляд на тьму за пределами круга света, туда, где овраг растворялся в ночи, где деревья, покрытые снегом, стояли, как призраки, а ветер пел свою жуткую песнь. Тени на стенах заплясали быстрее, как будто почувствовав её страх, и Элара почувствовала, как холод пробежал по её спине, несмотря на тепло плаща. Она знала, что там, в лесу, могли быть они — те, кто оставил следы, те, о ком Каэдан говорил с холодной уверенностью. Её шрам запульсировал сильнее, и она сжала плащ, как будто он мог защитить её от теней, от ночи, от её собственной слабости. Я справлюсь, — шептала она себе, но её голос, слабый и дрожащий, тонул в треске огня.

Элара посмотрела на костёр, на его танец, на искры, что взлетали и гасли, и её мысли закружились, как эти искры. Она думала о Каэдане, о его пепле, о его ордене, о небесных осколках, что принесли не свет, а тьму. Она думала о его плаще, о его заботе, о его стене, что возводилась вновь, и о его приказе, что теперь лежал на её плечах, как груз. Она думала о себе — о своей тьме, о своих звёздах, об осколке Торина, что лежал в её узелке, и о том, почему она здесь, в этой ночи, с этим человеком, с этим долгом. Её сердце колотилось, её серые глаза, полные тревоги, следили за тенями, и она чувствовала, как страх, холодный и липкий, цеплялся за её душу, но рядом с ним росло что-то новое — решимость, хрупкая, но настоящая, как тот крошечный огонёк, что Каэдан высек из кремня.

— Я не подведу, — прошептала она, её голос был едва слышен, как будто она говорила не с Каэданом, не с ночью, а с самой собой, с её звёздами, с её тьмой. Она плотнее запахнула плащ, его запах — дым, кожа, дорога — был теперь её опорой, как будто он нёс в себе частичку его силы, его пепла. Она посмотрела на Каэдана, на его спящую фигуру, и подумала: он доверил ей ночь, доверил их жизни. Или проверяет её. Но это был шаг, маленький, но настоящий, и она не могла его подвести.

Элара подбросила ветку в костёр, её руки дрожали, но движение было точным, как будто она училась, как будто ночь учила её быть сильнее. Пламя взметнулось, выбросив сноп искр, что закружились в воздухе, как рой светлячков, и тени на стенах дрогнули, как будто отступая перед её решимостью. Она выпрямилась, её серые глаза, теперь полные не только страха, но и упрямства, впились в тьму за оврагом. Она слушала — ветер, фырканье лошадей, треск веток, шорох снега — и её шрам горел, её тьма молчала, но её звёзды шептали, как будто знали, что эта ночь, этот долг, эта ответственность были частью её пути.

Она посмотрела на свой узелок, на осколок Торина, что лежал внутри, и подумала: что он значит? Что связывает её с этим человеком, с этим пеплом, с этими небесными осколками? Она не знала, но чувствовала, что ответ где-то там, в тьме, в звёздах, в этом огне. Лошади у входа фыркали, их тени, длинные и искажённые, плясали на стенах, а ветер за оврагом пел свою жуткую песнь. Элара сидела у костра, под его плащом, её сердце колотилось, её глаза следили за тьмой, и она знала, что эта ночь, этот страх, эта ответственность были частью её судьбы — и она, страж ночи, была готова встретить их лицом к лицу.

Костёр потрескивал, его оранжевые языки пламени лениво облизывали почерневшие ветки, выбрасывая искры, что взлетали к низкому потолку скального навеса, словно крошечные звёзды, гаснущие в ледяной тьме. Оранжевый свет заливал укрытие, отбрасывая дрожащие блики на каменные стены, где тени, длинные и зловещие, извивались, как живые существа, то вытягиваясь, как когти, то сжимаясь, как звери, готовые к прыжку. Ночь за оврагом дышала холодом, её вой ветра пробирался сквозь щели, как шёпот голодных духов, цепляясь за кожу и напоминая, что мрак не спит. Элара сидела у огня, её худое тело утопало в тяжёлом плаще Каэдана, грубом и пропитанном запахом дыма, кожи и долгих дорог. Его тепло всё ещё обволакивало её, как щит, но её серые глаза, блестящие в свете пламени, были полны тревоги, смешанной с чем-то глубже — странным, почти мистическим чувством, что поднималось из её груди, как дым. Её пальцы сжимали края плаща, шершавого и тяжёлого, а её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её ног, как талисман, удерживающий её в этом хрупком мире света. Её русые волосы, всё ещё влажные и спутанные, блестели в отблесках огня, а шрам на запястье горел, пульсируя, как живое сердце, как будто он знал больше, чем она сама. Её тьма — её звёзды, её шёпот — больше не молчала. Она шевелилась, просыпалась, как будто огонь, треск поленьев, танец света пробудили в ней что-то древнее, что-то, что жило в её крови, в её снах.

Элара сидела, подтянув колени к груди, её серые глаза были прикованы к костру, к его языкам пламени, что танцевали, извиваясь, как змеи. Треск поленьев звучал в её ушах, как ритм, как песня, но чем дольше она смотрела, тем больше ей казалось, что в этом звуке есть слова — шёпот, низкий и едва уловимый, как дыхание ветра за оврагом. Она нахмурилась, её сердце заколотилось быстрее, и она наклонилась чуть ближе к огню, её лицо, освещённое оранжевым светом, стало напряжённым, почти испуганным. В пламени, в его танце, она начала видеть что-то — не просто искры, не просто тени, а лица, искажённые, текучие, как будто огонь был зеркалом, показывающим ей нечто, что жило за гранью света. Лица были смутными, как сны, их черты то появлялись, то растворялись в оранжевых всполохах — глаза, горящие, как угли, рты, шепчущие беззвучные слова, руки, тянущиеся к ней из пламени. Её шрам запульсировал сильнее, и она почувствовала, как холод пробежал по её спине, несмотря на тепло плаща, несмотря на огонь.

Она бросила взгляд на Каэдана, спящего у костра. Его высокое тело, закованное в потрёпанные доспехи, казалось уязвимым во сне, его шрамы, освещённые огнём, были мягче, почти человеческими. Его чёрные волосы, тронутые пепельным отливом, падали на лоб, а грудь поднималась и опускалась ровно, но Элара знала, что его сон чуток, как у зверя, и малейший звук вырвет его из забытья. Его меч лежал рядом, его лезвие блестело в свете пламени, холодное и острое, как его приказ: “Разбудишь меня, если что-то услышишь.” Но что, если то, что она слышит, живёт не в ночи, а в ней самой? Она посмотрела на тьму за оврагом, где деревья, покрытые снегом, стояли, как призраки, и её сердце сжалось. Тени на стенах заплясали быстрее, как будто почувствовав её страх, её связь с чем-то, что она не могла понять.

Элара вернулась к огню, её серые глаза впились в пламя, и шёпот стал громче — не слова, а чувства, образы, что вились в её сознании, как дым. Она видела звёзды, падающие с неба, как осколки, видела башни, рушащиеся в огне, видела руки, тянущиеся к ней, и голоса, что шептали её имя. Элара… Элара… Это была её тьма, её звёзды, её шёпот, но теперь они звучали иначе, как будто огонь дал им форму, как будто свет костра был не просто светом, а дверью, через которую они могли говорить. Её пальцы стиснули плащ, её дыхание стало прерывистым, и она почувствовала, как её шрам горит, как будто он был ключом к этим голосам, к этим лицам, к этой тьме, что жила в ней.

Она посмотрела на свой узелок, на осколок Торина, что лежал внутри, и её мысли закружились, как искры в воздухе. Что это за шёпот? Что за лица? Были ли они частью её снов, её звёзд, или частью того пепла, о котором говорил Каэдан? Она вспомнила его слова о небесных осколках, о катастрофе, о двери, которую нельзя было открывать, и её сердце сжалось от страха. Что, если её тьма, её шёпот, её звёзды были частью той же ошибки, того же огня? Она сглотнула, её горло пересохло, и она подбросила ещё одну ветку в костёр, её руки дрожали, но движение было точным, как будто она пыталась заглушить шёпот огнём.

— Кто вы? — прошептала она, её голос был слабым, дрожащим, как будто она боялась, что огонь ответит. Она наклонилась ближе к пламени, её серые глаза, полные тревоги и паранойи, искали в нём ответы.

— Что вы хотите?

Костёр треснул громче, как будто в ответ, и пламя взметнулось, выбросив сноп искр, что закружились в воздухе, как рой светлячков. Лица в огне стали резче на миг — глаза, горящие, как угли, рты, шепчущие её имя, — а затем растворились, как дым, оставив её в одиночестве с треском поленьев и воем ветра. Элара отшатнулась, её сердце колотилось, её пальцы стиснули плащ, и она бросила взгляд на Каэдана, на его спящую фигуру, на его меч, на его пепел. Она хотела разбудить его, хотела рассказать о шёпоте, о лицах, но его приказ — “Разбудишь меня, если что-то услышишь” — эхом звучал в её голове, и она не была уверена, был ли этот шёпот тем, о чём он говорил.

Она выпрямилась, её серые глаза, теперь полные не только страха, но и упрямства, впились в тьму за оврагом. Она слушала — ветер, фырканье лошадей, треск веток, шорох снега — и её шрам горел, её тьма шептала, а её звёзды пели, как будто знали, что эта ночь, этот огонь, эта ответственность были частью её судьбы. Лошади у входа фыркали, их тени, длинные и искажённые, плясали на стенах, а ветер за оврагом пел свою жуткую песнь. Элара сидела у костра, под его плащом, её сердце колотилось, её глаза следили за тьмой, и она знала, что этот шёпот, эти лица, эта ночь были частью её пути — и огонь, что говорил с ней, был не просто светом, а дверью в её собственную тьму.

Рассвет пробивался сквозь мрак, как вор, крадущийся в тени, — серый, безрадостный свет, что не нёс тепла, а лишь подчёркивал суровость мира за пределами скального навеса. Костёр, ещё недавно пылающий жизнью, теперь едва тлел, его угли, покрытые серым пеплом, слабо пульсировали, как умирающее сердце. Последние искры, что взлетали к низкому потолку, гасли в холодном воздухе, оставляя за собой лишь тонкий шлейф дыма, что растворялся в сумраке. Каменные стены укрытия, ещё недавно согретые оранжевым светом, теперь казались холодными, их тени, длинные и зловещие, отступали перед серым светом утра, но не исчезали, а словно прятались, затаившись в трещинах скал. Ветер за оврагом притих, но его холодный шёпот всё ещё доносился, цепляясь за кожу, как напоминание о том, что ночь ушла, но мрак остался. Элара сидела у догоревшего костра, её худое тело утопало в тяжёлом плаще Каэдана, грубом и пропитанном запахом дыма, кожи и долгих дорог. Его тепло всё ещё обволакивало её, но теперь оно казалось тонким, как будто рассвет украл его силу. Её серые глаза, потускневшие от бессонной ночи, были полны смеси усталости, тревоги и чего-то неуловимого — решимости, что родилась в ней под шёпотом огня. Её пальцы сжимали края плаща, шершавого и тяжёлого, а её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — лежал у её ног, как талисман, удерживающий её в этом суровом мире. Её русые волосы, теперь подсохшие, но всё ещё спутанные, падали на лицо, а шрам на запястье, всё ещё горячий, пульсировал, как будто он помнил шёпот пламени, лица в огне, её тьму. Её тьма — её звёзды, её шёпот — притихла, но она чувствовала её присутствие, как тень, что ждала за пределами света.

Каэдан лежал у костра, его высокое тело, закованное в потрёпанные доспехи, было неподвижно, но его дыхание, ровное и глубокое, начало меняться. Его чёрные волосы, тронутые пепельным отливом, падали на лоб, а шрамы, освещённые тусклым светом утра, казались теперь не такими резкими, как будто ночь смягчила их края. Его меч лежал рядом, его лезвие, холодное и острое, блестело в сером свете, как напоминание о его долге. Его доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поскрипывали, когда он шевельнулся, и этот звук, едва слышный, разорвал тишину, как первый удар молота по наковальне. Его глаза, тёмно-зелёные, холодные, как сталь, открылись, и он медленно поднялся, его движения были точными, но тяжёлыми, как будто ночь оставила на нём свой груз. Он бросил взгляд на костёр, на кучку серого пепла, что осталась от огня, и его лицо, суровое и непроницаемое, не выдало ничего — ни усталости, ни той уязвимости, что мелькнула в нём ночью.

Элара вздрогнула, её серые глаза метнулись к нему, и она сглотнула, её горло пересохло от бессонной ночи и шёпота огня. Она хотела что-то сказать, хотела спросить о лицах, что видела в пламени, о шёпоте, что звал её, но его взгляд, холодный и деловитый, заставил её замолчать. Он встал, его высокая фигура закрыла серый свет утра, отбрасывая длинную тень на стены оврага, и шагнул к седельной сумке, проверяя ремни с привычной точностью. Его доспехи скрипнули, как старые кости, и Элара почувствовала, как напряжение, что ушло ночью, вернулось, холодное и тяжёлое, как пепел, что лежал у её ног.

— Ты не спала, — сказал он, его голос был низким, хриплым, как скрежет стали, но в нём не было ни упрёка, ни тепла — только констатация. Он посмотрел на неё, его тёмно-зелёные глаза скользнули по её лицу, по плащу, что всё ещё укрывал её плечи, и на миг в них мелькнула тень — не забота, но что-то, что могло быть одобрением.

— Хорошо. Собирайся. Пора идти.

Элара кивнула, её пальцы стиснули край плаща, и она медленно поднялась, её ноги дрожали от усталости, но она заставила себя двигаться. Она сложила узелок, её движения были неловкими, но точными, как будто ночь научила её быть сильнее. Она бросила взгляд на костёр, на кучку серого пепла, что осталась от огня, и её сердце сжалось. Пепел. Слово Каэдана, его клеймо, его прошлое, теперь лежало перед ней, как напоминание о том, что эта ночь, этот шёпот, этот долг были лишь началом их пути. Она посмотрела на осколок Торина, спрятанный в узелке, и подумала: что он значит? Что связывает её с этим пеплом, с этими звёздами, с этим человеком?

Каэдан уже готовил лошадей, его руки, сильные и покрытые шрамами, затягивали ремни на сёдлах, его движения были быстрыми, как будто он хотел поскорее оставить эту ночь позади. Его лицо было маской, холодной и непроницаемой, но Элара видела в нём тень того человека, что накинул ей плащ, что говорил о пепле, что доверил ей ночь. Она хотела спросить, хотела рассказать о шёпоте, о лицах в огне, но его стальная броня, его долг, его пепел были слишком тяжёлыми, и она молчала.

— Плащ, — сказал он, не оборачиваясь, его голос был резким, как удар клинка.

— Оставь его. Он мне понадобится.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она медленно сняла плащ, его тяжесть покинула её плечи, оставив лишь холод утра. Она сложила его, её пальцы дрожали, и протянула Каэдану, её серые глаза, полные усталости, встретились с его взглядом. На миг она уловила в его глазах тень — не тепла, но чего-то, что могло быть пониманием, — но он быстро отвернулся, забрав плащ и накинув его на свои плечи.

Они стояли молча, окружённые серым светом утра, пеплом костра и воем ветра. Лошади фыркали, их копыта хрустели по снегу, а тени на стенах, теперь почти невидимые, всё ещё шевелились, как будто напоминая о ночи, о шёпоте, о пепле. Элара сжала свой узелок, её шрам горел, её тьма молчала, но её звёзды шептали, как будто знали, что этот рассвет, этот пепел, этот путь были частью их судьбы. Каэдан взялся за поводья, его фигура, высокая и стальная, была готова к дороге, но Элара чувствовала, что ночь оставила в них обоих что-то новое — хрупкое, но настоящее, как искры, что тлели в пепле.

— Идём, — сказал он, его голос был холодным, но в нём была тень усталости, как будто ночь забрала часть его стали. Элара кивнула, её серые глаза впились в серый горизонт, и она шагнула за ним, её сердце колотилось, её шаги были неуверенными, но решительными. Рассвет был серым, безрадостным, но он был их рассветом, их путём, их пеплом.