Где Земля Цветет Слезами (гет)

Дождь стучал по стеклянным стенам галереи, словно пальцы невидимого пианиста, отбивающие тревожный ритм. Внутри модного пространства, залитого мягким светом софитов, толпа богемы жужжала, как рой пчел: звон бокалов, приглушенный смех, обрывки разговоров о смысле искусства и цене вдохновения. Адриан стоял в стороне, у стены, где тени от картин ложились на его лицо, будто маска. Его темные глаза, глубокие, как омуты, скользили по залу без интереса, пока не замерли, словно пойманные капканом.

Она вошла, и время, кажется, споткнулось. Элина. Ее светлые волосы, пепельные, с едва уловимым серебряным отливом, струились по плечам, будто лунный свет, пойманный в шелк. Простое платье цвета слоновой кости подчеркивало ее грациозную фигуру, но не кричало о красоте — оно лишь намекало, как шепот. Ее глаза, серо-голубые, словно море перед штормом, скользнули по толпе, и в них мелькнула тень — то ли усталость, то ли что-то более глубокое, потаенное. Адриан почувствовал, как его сердце ударилось о ребра, будто птица о клетку. Он не знал ее имени, но уже знал: она — его буря.

Галерея, с ее белыми стенами и абстрактными полотнами, вдруг стала слишком тесной. Воздух наэлектризовался, как перед грозой. Адриан оттолкнулся от стены, его кожаная куртка скрипнула, а пальцы нервно пробежались по темным волосам, падающим на лоб. Он не замечал, как его собственная тень, длинная и хищная, тянулась за ним по полу, словно хотела догнать добычу. Его взгляд не отрывался от Элины, пока она медленно двигалась вдоль картин, задерживаясь у одной — хаотичного взрыва красок, похожего на его собственные мысли.

— Красиво, правда? — голос Адриана, низкий, с легкой хрипотцой, прозвучал ближе, чем он сам ожидал. Он оказался рядом с ней, не осознавая, как его ноги сами сделали эти шаги. Элина вздрогнула, ее рука, державшая бокал с вином, слегка дрогнула, и капля рубинового напитка едва не пролилась на платье.

Она повернулась, и их взгляды столкнулись. Адриан почувствовал, как что-то внутри него треснуло — не больно, но оглушительно. Ее глаза, такие живые, такие осторожные, смотрели прямо в него, будто видели больше, чем он готов был показать. В них была тоска, но и сила, как у зверя, который знает, что его загнали в угол, но еще не решил, бежать или драться.

— Красиво, — ответила она, и ее голос был мягким, но с едва уловимой прохладой, как утренний туман.

— Но немного… пугающе. Как будто художник пытался закричать через краски.

Адриан улыбнулся, но его улыбка была острой, как лезвие. Он наклонился чуть ближе, и запах ее духов — что-то цветочное, с ноткой дождя — ударил ему в голову, как глоток виски.

— Может, он и кричал. Искусство — это всегда крик. Или шепот, который никто не слышит, пока не подойдет ближе. — Его взгляд скользнул по ее лицу, задержался на губах, потом вернулся к глазам.

— А вы… вы кричите или шепчете?

Элина приподняла бровь, и уголок ее губ дрогнул в едва заметной улыбке. Она отступила на полшага, будто ставя невидимую стену между ними. Ее движения были плавными, как танец, но в них чувствовалась настороженность.

— Я слушаю, — ответила она, и в ее тоне мелькнула искра вызова.

— А вы, похоже, из тех, кто кричит.

Адриан рассмеялся, коротко, но искренне. Звук его смеха утонул в гуле галереи, но для него в этот момент существовала только она. Он провел рукой по щетине, привычка, выдающая его нервозность, хотя его поза оставалась расслабленной, почти хищной.

— Может, и так. Но иногда я умею слушать. Особенно, когда вижу что-то… — он замялся, подбирая слово, — настоящее.

Элина посмотрела на него внимательно, будто пытаясь разгадать, игра это или правда. Ее пальцы легонько сжали ножку бокала, и Адриан заметил, как тонкое серебряное кольцо на ее указательном пальце блеснуло в свете софитов. Она была загадкой, и он уже знал, что готов разгадывать ее всю жизнь, если понадобится.

— Настоящее? — переспросила она, и в ее голосе прозвучала легкая насмешка, но глаза оставались серьезными.

— В этом зале полно масок. Как вы узнаете, что настоящее, а что нет?

— Я чувствую, — ответил он, и его голос стал тише, почти интимным. Он шагнул ближе, нарушая ее личное пространство, но не настолько, чтобы она отступила снова.

— Это как удар тока. Или как… музыка, которая звучит только для тебя.

Элина молчала, но ее взгляд не отрывался от его глаз. В этот момент дождь за окнами усилился, и его дробь стала громче, словно аплодисменты их встрече. Она вдохнула, будто собираясь что-то сказать, но вместо этого отвернулась к картине, пряча лицо за завесой волос.

— Осторожнее с ударами тока, — сказала она наконец, и ее голос был почти шепотом.

— Они могут обжечь.

Адриан не ответил. Он смотрел на ее профиль, на то, как свет играет на ее скулах, как тень от ресниц ложится на кожу. Его пальцы сжались в кулак, чтобы не протянуть руку, чтобы не коснуться ее волос, не проверить, такие ли они мягкие, какими кажутся. Он знал: эта женщина — его наваждение, его шедевр, который он еще не создал. И в этот момент, под шум дождя и гул голосов, он понял, что уже не отпустит.

Галерея продолжала жить своей жизнью: кто-то обсуждал следующую выставку, кто-то спорил о цене картины, но для Адриана мир сузился до одного человека. Элина сделала шаг в сторону, собираясь уйти, но он уже знал, что найдет ее снова. Это было не просто желание — это было обещание, данное самому себе.

Два дня после вернисажа Адриан не спал. Его студия, пропахшая масляной краской и кофе, превратилась в хаотичное святилище его одержимости. Холсты, небрежно прислоненные к стенам, пестрели набросками: размытые линии, напоминающие ее силуэт, всполохи пепельных волос, глаза, в которых он тонул, как в бурном море. Ее имя — Элина — он узнал, подкупив знакомого куратора галереи за бутылку виски и обещание новой картины. Теперь это имя звучало в его голове, как припев невыученной песни, и он знал: он должен ее найти.

Утро третьего дня было серым, с низкими облаками, цепляющимися за шпили небоскребов. Адриан стоял у входа в небольшое кафе на узкой улочке, где, по слухам,

Элина любила пить свой утренний латте. Его темная рубашка, слегка помятая, была расстегнута на верхнюю пуговицу, а кожаная куртка небрежно висела на плечах. Он нервно крутил серебряное кольцо на мизинце, а его взгляд, острый и беспокойный, цеплялся за каждую фигуру, появляющуюся в дверях. Внутри него бурлила смесь решимости и страха — что, если она не придет? Что, если она посмотрит на него и увидит лишь чужака?

Дверь кафе звякнула, и она появилась. Элина. Сегодня ее волосы были собраны в свободный пучок, из которого выбивались непослушные пряди, а кашемировый свитер цвета морской волны подчеркивал ее хрупкость. Она держала в руках книгу, заложенную пальцем, и ее глаза, такие же задумчивые, как в тот вечер, скользнули по улице, не замечая его. Адриан почувствовал, как его пульс ускорился, будто кто-то дернул струну в его груди. Он шагнул вперед, перегораживая ей путь, и его губы изогнулись в улыбке — смелой, почти дерзкой.

— Удар тока, — сказал он, и его голос, хрипловатый, но теплый, разрезал утреннюю тишину.

— Ты предупреждала, что он может обжечь. Но знаешь, я, кажется, уже поджарился.

Элина замерла, ее брови слегка приподнялись, а губы дрогнули, будто она решала, смеяться или отступить. Она склонила голову набок, и свет фонаря отразился в ее глазах, сделав их похожими на осколки льда.

— Ты… с вернисажа, — произнесла она, и в ее тоне смешались удивление и настороженность.

— Это что, случайность? Или ты теперь официально мой сталкер?

Адриан рассмеялся, и этот звук был неожиданно мягким, почти мальчишеским, несмотря на его хищную ауру. Он провел рукой по волосам, откидывая их назад, и сделал шаг ближе, сокращая расстояние между ними. Запах ее духов — тот же, цветочный, с ноткой дождя — ударил ему в голову, как воспоминание.

— Назови это судьбой, — ответил он, и его взгляд стал серьезнее, почти гипнотическим.

— Или вдохновением. Я художник, Элина. А ты… ты как картина, которую я не могу перестать видеть.

Ее щеки слегка порозовели, но она быстро взяла себя в руки, отступив на шаг и сжав книгу крепче. Ее движения были грациозными, но в них чувствовалась стена, которую она возводила между ними. Кафе за ее спиной жило своей жизнью: звон посуды, приглушенный гул разговоров, аромат свежесваренного кофе, лившийся в воздух. Но для Адриана мир сузился до ее лица, до того, как ее ресницы дрогнули, когда она посмотрела ему в глаза.

— Это смело, — сказала она, и в ее голосе мелькнула насмешка, но глаза оставались внимательными, будто она искала подвох.

— Но я не уверена, что хочу быть чьей-то картиной. Это звучит… как клетка.

Адриан почувствовал укол — не боль, но что-то близкое. Он наклонился чуть ближе, и его голос стал тише, почти интимным, как будто он делился секретом.

— Не клетка, — сказал он.

— Холст. Пространство, где ты можешь быть любой. Я просто хочу… попробовать тебя нарисовать. Хотя бы раз.

Элина молчала, и в этот момент уличный музыкант неподалеку заиграл на саксофоне — медленная, тягуче-грустная мелодия, которая вплелась в их разговор, как фоновая нота. Она посмотрела на Адриана, и в ее взгляде мелькнула искра — то ли любопытство, то ли вызов. Она поправила сумку на плече, и тонкое серебряное кольцо на ее пальце блеснуло, поймав свет.

— Ты всегда такой… напористый? — спросила она, и ее тон был легким, но с едва уловимой остротой.

— Или это только для тех, кто, по-твоему, похож на картину?

— Только для тех, кто заставляет меня забыть, как дышать, — ответил он, и его слова прозвучали так искренне, что даже он сам на секунду замер. Его взгляд, горящий, почти отчаянный, впился в нее, и он заметил, как ее дыхание сбилось, как ее пальцы сильнее сжали книгу.

Элина отвела взгляд, посмотрев на мокрый асфальт, где отражения фонарей дрожали, как звезды в луже. Она сделала глубокий вдох, будто собираясь с силами, и снова посмотрела на него. Ее улыбка была едва заметной, но в ней было что-то живое, настоящее.

— Ты опасный, — сказала она тихо, почти шепотом.

— И я пока не решила, нравится мне это или пугает.

Адриан улыбнулся, и на этот раз его улыбка была мягче, но с тенью триумфа. Он отступил на шаг, давая ей пространство, но его взгляд говорил: это только начало.

— Тогда дай мне шанс доказать, что это может нравиться, — сказал он.

— Один кофе. Прямо сейчас. Я даже не буду рисовать тебя… пока.

Элина рассмеялась — коротко, но искренне, и этот звук был для Адриана как награда. Она покачала головой, будто не веря самой себе, и кивнула в сторону кафе.

— Один кофе, — согласилась она, и в ее голосе смешались осторожность и любопытство.

— Но если ты начнешь говорить о холстах и вдохновении, я уйду.

— Договорились, — ответил он, и его глаза вспыхнули, как у охотника, который знает, что добыча уже близко.

Они вошли в кафе, и звон дверного колокольчика смешался с мелодией саксофона, оставшейся на улице. Адриан шел за ней, чувствуя, как его сердце бьется в ритме дождя, и знал: он уже вошел в ее мир, пусть пока только на шаг. Но этого шага было достаточно, чтобы начать.

Утро в квартире Элины пахло свежесваренным кофе и страницами старых книг. Сквозь высокие окна, занавешенные легкими льняными шторами, пробивался мягкий свет, рассеянный облаками. Комната дышала уютом, но с привкусом одиночества: аккуратно заправленная кровать, стопка книг на прикроватном столике, одинокая кружка на кухонном столе. На подоконнике цвел фикус, его листья слегка дрожали от сквозняка, а рядом лежал блокнот с карандашными набросками — силуэты танцующих фигур, словно пойманные в движении. Элина сидела на диване, поджав ноги, в oversized-свитере цвета лаванды, ее пепельные волосы были небрежно собраны в низкий хвост. Она листала книгу, но ее взгляд то и дело ускользал к окну, где город просыпался под серым небом.

Кофе с Адрианом вчера оставил в ее душе странное послевкусие — смесь любопытства и тревоги. Его слова, его взгляд, горящий, как угли, не выходили из головы. Он был слишком ярким, слишком настоящим, и это пугало. Элина знала таких мужчин: они врывались в жизнь, как ураган, обещая звезды, а оставляли только руины. Она уже однажды собирала себя по кусочкам, и повторять этот урок не хотелось. Ее пальцы бессознательно теребили тонкое серебряное кольцо на указательном пальце — подарок от прошлого, которое она старалась забыть.

Она вздохнула, отложила книгу и встала, поправляя свитер. Сегодня был рабочий день, и танцевальная студия, где она вела занятия, ждала ее. Элина не была профессиональной танцовщицей — это осталось в прошлом, вместе с мечтами о большой сцене, — но уроки для детей и взрослых стали ее убежищем. Танец был языком, на котором она могла говорить без слов, не открывая слишком многого.

* * *

Студия находилась в старом здании с высокими потолками и потрепанным паркетом, который поскрипывал под ногами. Зеркала вдоль стен отражали солнечные блики, а из колонок лилась тихая мелодия — что-то классическое, с легкими джазовыми нотами. Элина стояла у станка, поправляя ленту в волосах, ее движения были плавными, почти невесомыми. На ней были черные леггинсы и свободная белая майка, открывающая изящную линию ключиц. Ее лицо, без макияжа, казалось моложе, но глаза выдавали усталость — не физическую, а ту, что копится годами.

— Элина, ты сегодня какая-то… не здесь, — сказала Маша, ее коллега и подруга, поправляя шаль на плечах. Маша была шумной, с копной рыжих кудрей и энергией, которая могла зарядить весь зал. Она прислонилась к зеркалу, скрестив руки, и посмотрела на Элину с любопытством.

— Что случилось? Новый поклонник?

Элина улыбнулась, но улыбка вышла натянутой. Она отвернулась к зеркалу, проверяя свою осанку, и ответила, не глядя на подругу:

— Ничего не случилось. Просто… не выспалась.

— Ага, конечно, — Маша закатила глаза, но ее голос был теплым. — Ты всегда так говоришь, когда что-то грызет. Давай, выкладывай. Это тот парень, про которого ты вчера проболталась? Художник с глазами, как у волка?

Элина замерла, ее пальцы сжали станок чуть сильнее. Она не хотела говорить об Адриане, но его образ уже поселился в ее мыслях, как непрошеный гость. Его голос, хрипловатый, полный обещаний. Его манера смотреть, будто он видел не только ее, но и все, что она прятала. Это было слишком. Слишком опасно.

— Он не волк, — сказала она наконец, и ее голос был тише, чем она хотела. — Просто… человек. Который слишком много хочет.

Маша рассмеялась, откидывая голову назад.

— Ох, Линочка, все они такие! Хотят луну с неба, а потом забывают, где ее оставили. Но ты же не из тех, кто сразу тает, правда? — Она подошла ближе, положив руку на плечо Элины.

— Или он уже пробрался под твою броню?

Элина посмотрела на свое отражение в зеркале. Ее глаза, серо-голубые, казались глубже, чем обычно, будто в них отражалась не только студия, но и что-то далекое, забытое. Она вспомнила, как Адриан назвал ее картиной, и это слово кольнуло — не потому, что было неправдой, а потому, что было слишком близко к правде. Она всегда чувствовала себя холстом, на котором другие рисовали свои ожидания. И каждый раз, когда она пыталась нарисовать себя сама, что-то ломалось.

— Я не таю, — ответила она, и в ее голосе прозвучала сталь.

— Но он… он как буря. И я не уверена, хочу ли я в нее попасть.

Маша присвистнула, но ее взгляд стал серьезнее.

— Буря, говоришь? Ну, тогда держись крепче. Или беги, пока не поздно.

Элина не ответила. Она отвернулась к окну, где за стеклом виднелись мокрые крыши и серое небо. Город казался огромным и равнодушным, но в нем был он — Адриан, с его горящими глазами и словами, которые цеплялись за душу, как крючки. Она знала, что он найдет ее снова. И, что хуже, часть ее — та, что пряталась за осторожностью и страхом, — хотела этого.

* * *

В студии начался урок. Дети, шумные и неуклюжие, заполнили зал, и Элина переключилась на них, как на спасательный круг. Она поправляла их движения, улыбалась их неловким попыткам, но внутри нее была тишина — та, что приходит перед важным решением. Когда урок закончился, она осталась одна, выключила музыку и подошла к зеркалу. Ее отражение смотрело на нее с немым вопросом: Кто ты, Элина? И чего ты боишься?

Она вспомнила свое прошлое — мужчину, чьи обещания оказались пустыми, чья любовь была клеткой, а не крыльями. Тогда она ушла, но раны остались, спрятанные под ее грацией и улыбками. Адриан был другим, но его интенсивность напоминала ей о том, как легко можно потерять себя. И все же, когда она думала о нем, ее сердце билось чуть быстрее, как будто знало что-то, чего не знала она сама.

Элина взяла сумку, надела пальто и вышла на улицу. Дождь прекратился, но воздух был влажным, пахнущим асфальтом и осенью. Она остановилась, глядя на прохожих, и вдруг почувствовала его — не глазами, а чем-то глубже, как будто воздух стал тяжелее. Она повернулась и увидела Адриана, стоящего на углу, с сигаретой в руке, дым от которой вился, как призрак. Его взгляд поймал ее, и она поняла: он не отпустит. И, может быть, она тоже не хочет, чтобы он отпускал.

— Ты опять, — сказала она, подходя ближе, и ее голос был смесью раздражения и странного облегчения.

— Это уже не судьба, а навязчивость.

Адриан затушил сигарету о бордюр и улыбнулся — той самой улыбкой, которая была одновременно опасной и обезоруживающей.

— Навязчивость? — не персонально он, шагнув к ней.

— Нет, Элина. Это просто… необходимость. Я не могу не видеть тебя.

Она посмотрела на него, и в ее глазах мелькнула тень — не страх, а что-то ближе к усталости. Но уголок ее губ дрогнул, и она покачала головой.

— Ты невыносим, — сказала она, но в ее голосе не было злости.

— И я пока не решила, что с этим делать.

— Решай медленно, — ответил он, и его голос стал мягче, почти нежным.

— Я никуда не тороплюсь.

Элина отвернулась, пряча улыбку, и пошла прочь, но его взгляд провожал ее, как тень. Она знала: это только начало. И, возможно, она уже сделала первый шаг навстречу буре.

Ночной город дышал огнями, отражавшимися в темной глади реки. Набережная, усыпанная влажными листьями, казалась сценой из старого фильма: фонари отбрасывали золотистые круги на асфальт, а далекий гул машин сливался с тихим плеском воды. Элина и Адриан шли медленно, их шаги звучали в унисон, но между ними оставалось пространство — невидимое, но ощутимое, как натянутая струна. Она куталась в длинное пальто цвета морской волны, ее пепельные волосы, распущенные, слегка вились от вечерней сырости. Адриан, в своей неизменной кожаной куртке, шел чуть позади, его темные глаза следили за ней, будто боялись, что она растворится в ночном воздухе.

Их встреча не была запланирована. После того, как Элина ушла от студии, бросив ему вызов своей полуулыбкой, Адриан написал ей — короткое сообщение, почти дерзкое: «Набережная. Девять вечера. Если не струсишь». Она ответила спустя час, одним словом: «Хорошо». И вот они здесь, в этом хрупком моменте, где каждый шаг казался шагом навстречу чему-то большему — или пропасти.

Элина остановилась у перил, глядя на реку, где огни города дрожали, как звезды. Ее пальцы, тонкие, с тем самым серебряным кольцом, легонько коснулись холодного металла. Она чувствовала его присутствие за спиной — тепло, исходящее от него, контрастировало с прохладой ночи. Адриан молчал, но его молчание было громким, полным невысказанных слов. Она повернулась к нему, и свет фонаря высветил ее лицо: скулы, чуть тронутые румянцем, глаза, в которых плескалась смесь любопытства и осторожности.

— Зачем ты это делаешь? — спросила она, и ее голос был мягким, но с едва уловимой остротой.

— Эти встречи, эти... взгляды. Что ты хочешь, Адриан?

Он улыбнулся, но на этот раз его улыбка была не дерзкой, а почти усталой. Он шагнул ближе, прислонившись к перилам рядом с ней, так близко, что их плечи почти соприкасались. Его волосы, чуть растрепанные ветром, падали на лоб, а щетина делала его лицо резче, но в глазах мелькнула тень — неуверенность, которую он редко позволял себе показать.

— Я хочу... — он замялся, глядя на реку, будто там мог найти ответ.

— Хочу понять, кто ты. Почему ты такая... — он повернулся к ней, и его взгляд стал тяжелым, почти осязаемым.

— Ты как песня, которую я слышу, но не могу сыграть. И это сводит меня с ума.

Элина рассмеялась — тихо, но искренне, и этот звук был как вспышка света в темноте. Она покачала головой, отводя взгляд, но ее губы все еще хранили тень улыбки.

— Ты всегда такой поэтичный? — спросила она, и в ее тоне смешались насмешка и что-то теплое, почти нежное.

— Или это просто трюк, чтобы я не сбежала?

Адриан провел рукой по волосам, его привычный жест, выдающий нервозность. Он смотрел на нее, и в его глазах было что-то новое — не только страсть, но и уязвимость, как будто он снимал доспехи, которые носил слишком долго.

— Никаких трюков, — сказал он, и его голос стал ниже, почти хриплым.

— Я не умею притворяться. Не с тобой. Ты... ты заставляешь меня чувствовать слишком много. И я не знаю, что с этим делать.

Элина молчала, ее пальцы сжали перила чуть сильнее. Она чувствовала, как его слова оседают в ней, как камни в тихом пруду, вызывая круги на воде. Его честность была обезоруживающей, но она знала, что такие чувства могут быть опасными — для него, для нее, для них обоих. Она посмотрела на него, и в этот момент ветер подхватил прядь ее волос, бросив ее на лицо. Адриан, не задумываясь, протянул руку, чтобы убрать ее, но замер, поймав ее взгляд. Его пальцы остановились в сантиметре от ее щеки, и воздух между ними наэлектризовался.

— Не надо, — тихо сказала она, но ее голос дрогнул, выдавая смятение. Она убрала прядь сама, но не отступила, не отвернулась. Ее глаза, серо-голубые, как река под ними, смотрели на него с вопросом, на который она сама не знала ответа.

Адриан опустил руку, но его взгляд не отпустил ее. Он наклонился чуть ближе, и запах его одеколона — что-то терпкое, с ноткой кедра — смешался с речной свежестью.

— Расскажи мне что-нибудь, — сказал он, и его тон был почти умоляющим.

— Что угодно. Что ты любишь, чего боишься. Дай мне хоть кусочек тебя.

Элина вдохнула, будто собираясь с силами. Она отвернулась к реке, и свет фонаря высветил ее профиль — тонкий, почти хрупкий, но с линией подбородка, выдающей внутреннюю силу. Она молчала так долго, что Адриан уже подумал, что она не ответит, но потом она заговорила, и ее голос был тихим, как шепот ветра.

— Я люблю танцевать, — сказала она.

— Не на сцене, как раньше, а... для себя. Когда никто не смотрит. Это как дышать. А боюсь... — она замялась, ее пальцы сжали кольцо на пальце, — боюсь стать чьей-то тенью. Раствориться в ком-то так, что перестану быть собой.

Адриан смотрел на нее, и его сердце сжалось — не от боли, а от чего-то более сложного, как будто он увидел в ней свое отражение. Он знал это чувство, этот страх, но его способ справляться был другим — он горел, а она пряталась.

— Ты никогда не будешь тенью, — сказал он, и его голос был твердым, почти яростным.

— Ты слишком... живая. Слишком настоящая. Я вижу это, даже когда ты пытаешься спрятаться.

Элина повернулась к нему, и в ее глазах мелькнула искра — не гнев, а удивление, смешанное с чем-то теплым. Она улыбнулась, но в этой улыбке была грусть, как будто она знала, что он видит только часть правды.

— А ты? — спросила она, и ее голос стал чуть смелее.

— Чего боишься ты, Адриан? Кроме того, что я убегу?

Он рассмеялся, но смех вышел горьким. Он отвернулся, глядя на реку, и его пальцы сжали перила, будто искали опору. Его куртка скрипнула, когда он наклонился вперед, и свет фонаря высветил резкие линии его лица — скулы, щетину, тень усталости под глазами.

— Я боюсь пустоты, — сказал он наконец, и его голос был почти шепотом.

— Той, что внутри. Я рисую, пишу, живу... но иногда кажется, что это все — просто шум, чтобы заглушить тишину. А потом появилась ты, и... — он посмотрел на нее, и его глаза вспыхнули, — ты как будто выключила этот шум.

Элина молчала, но ее взгляд смягчился. Она видела его теперь не только как бурю, но и как человека, который, возможно, так же потерян, как она. Это пугало, но и притягивало, как свет в темноте. Она шагнула ближе, почти незаметно, и их плечи наконец соприкоснулись. Это было едва ощутимо, но для обоих — как удар тока.

— Ты опасный, Адриан, — сказала она тихо, повторяя свои слова с их прошлой встречи, но теперь в них было меньше страха и больше тепла.

— Но, кажется, я начинаю это принимать.

Он улыбнулся, и на этот раз его улыбка была мягкой, почти мальчишеской. Он не стал нарушать момент, не стал тянуться к ней, хотя его пальцы дрожали от желания. Вместо этого он просто стоял рядом, чувствуя, как ночь становится их союзником, а река шепчет их секреты.

Они пошли дальше, и их разговор стал тише, легче — о любимых книгах, о музыке, о том, как пахнет город после дождя. Но под этими словами текло что-то глубже — доверие, хрупкое, как первый лед, но настоящее. Элина чувствовала, как ее стены начинают трещать, а Адриан знал, что этот вечер — только начало пути к ее сердцу. И, глядя на ее профиль, освещенный фонарями, он поклялся себе, что пройдет этот путь, даже если он будет усыпан лепестками слез.

Студия Адриана была его убежищем и тюрьмой. Высокие окна, забрызганные дождем, пропускали тусклый свет, который ложился пятнами на потрепанный деревянный пол, усеянный кляксами краски. Стены, некогда белые, теперь пестрели следами его хаотичного гениальности: наброски углем, мазки алого и синего, слова, нацарапанные в порыве вдохновения. В воздухе витал запах масляной краски, терпкого кофе и сигаретного дыма, пропитавшего старый кожаный диван в углу. Холсты, словно солдаты, стояли вдоль стен, но все они пели одну песню — ее песню. Элина.

Адриан стоял перед мольбертом, его рубашка, некогда черная, была испещрена пятнами краски, рукава закатаны до локтей, открывая жилистые предплечья. Его темные волосы, влажные от пота, прилипли ко лбу, а глаза, горящие лихорадочным огнем, не отрывались от холста. На нем, в вихре красок, проступал ее образ: пепельные волосы, струящиеся, как река, глаза, в которых тонули звезды, и губы, слегка приоткрытые, будто шепчущие его имя. Но это была не просто картина — это была его душа, вырванная и брошенная на холст. Каждый мазок кисти был признанием, каждый цвет — криком. Он рисовал ее не так, как видел, а так, как чувствовал: буря, свет, пропасть.

Ночь после их прогулки по набережной не отпустила его. Ее слова, ее смех, ее запах — все это въелось в него, как краска в кожу. Он не спал, не ел, только пил кофе и курил, пока его пальцы не начали дрожать. Элина была везде: в трещинах потолка, в отражении окон, в мелодии, которую он наигрывал на старой гитаре, пока не порвал струну. Она была его музой, его наваждением, его спасением и проклятием. «Автостопом прямо к сердцу доберусь», — шептал он, и эти слова, как заклинание, звучали в его голове, пока он работал.

Он отступил от холста, вытирая руки тряпкой, пропитанной скипидаром. Его взгляд скользнул по студии: десятки набросков Элины смотрели на него с холстов и бумаги. Вот она смеется, ее глаза искрятся, как река под фонарями. Вот она отворачивается, и ее профиль режет его, как лезвие. Вот она танцует — или ему только кажется, что она танцует? Он не знал, где кончается реальность и начинается его воображение. Его пальцы сжали тряпку так сильно, что костяшки побелели. Он чувствовал себя охотником, но и добычей одновременно — она поймала его, даже не осознавая этого.

Дверь студии скрипнула, и в проеме появился Марк, его старый друг и агент, с неизменной сигаретой во рту. Марк был полной противоположностью Адриана: аккуратный, в дорогом пальто, с насмешливым взглядом, который скрывал усталость от бесконечных попыток вытащить Адриана из его хаоса.

— Господи, Адриан, ты выглядишь, как призрак, — сказал Марк, оглядывая студию. Его взгляд задержался на холстах, и он присвистнул.

— Это что, все она? Ты серьезно? Одна и та же женщина?

Адриан не ответил. Он бросил тряпку на пол и подошел к окну, распахнув его. Холодный воздух ворвался в студию, принеся с собой запах дождя и города. Он вдохнул глубоко, пытаясь унять бурю внутри, но она только разгоралась.

— Это не просто женщина, — сказал он наконец, и его голос был хриплым, почти надломленным.

— Это... все. Она — все.

Марк закатил глаза, но в его тоне не было злобы, только усталое понимание.

— Ты опять за свое, — сказал он, затягиваясь сигаретой.

— Помнишь ту певицу пару лет назад? Ты тоже говорил, что она твое «все». А потом разбил гитару и не выходил из студии месяц. Эта... — он кивнул на холст, — она того стоит?

Адриан повернулся к нему, и его взгляд был таким тяжелым, что Марк невольно отступил. В глазах Адриана горела не просто страсть — это была одержимость, граничащая с отчаянием. Его щетина казалась гуще, чем обычно, а под глазами залегли тени, делая его похожим на человека, который балансирует на краю.

— Она не певица, — сказал он, и каждое слово падало, как камень.

— Она не просто муза. Она... — он замялся, сжимая кулаки, — она как воздух, Марк. Без нее я задыхаюсь.

Марк покачал головой, выдыхая дым. Он подошел к одному из холстов, разглядывая лицо Элины, созданное рукой Адриана. Картина была живой, почти пугающей: в ее глазах читалась тоска, но и сила, как будто она знала, что за ней наблюдают.

— Красивая, — признал Марк.

— Но, брат, ты пугаешь меня. Ты выглядишь, как будто готов сгореть ради нее. Или сжечь весь мир.

Адриан улыбнулся, но его улыбка была острой, почти хищной. Он вернулся к мольберту, взял кисть и провел новый мазок — алый, как кровь, вдоль ее силуэта. Его движения были резкими, но точными, будто он вырезал ее из холста, а не рисовал.

— Может, и сгорю, — сказал он тихо, не отрывая взгляда от картины.

— Но если это цена, чтобы добраться до нее... я заплачу.

Марк вздохнул, бросил окурок в пустую банку из-под кофе и направился к двери.

— Только не забудь, что у тебя выставка через две недели, — бросил он через плечо.

— И если ты опять сорвешься, я не буду вытаскивать тебя из этой дыры.

Дверь захлопнулась, и студия снова погрузилась в тишину, нарушаемую только скрипом кисти и редкими раскатами грома за окном. Адриан работал, не замечая, как ночь сменяется рассветом. Его руки дрожали, но он не останавливался. Каждый мазок был шагом к ней, каждый цвет — обещанием. Он рисовал ее не для выставки, не для мира — он рисовал ее для себя, чтобы удержать, чтобы не потерять. Но где-то в глубине души он знал: она не принадлежит ему. И это знание разрывало его, как полотно под ножом.

На одном из холстов, в углу, он написал слова, почти неосознанно: «Попытаюсь, войду в твою любовь, словно кровь». Они горели на фоне темной краски, как клятва, как угроза, как молитва. Адриан отступил, глядя на свое творение, и почувствовал, как его сердце бьется в ритме этих слов. Он знал, что найдет ее снова. И на этот раз он не даст ей уйти.