Здрасьте, приехали (джен)

Маргарита Петровна всю свою жизнь посвятила другим. Не потому что прям хотела, а потому что выбора особенно не было.

Её история началась в посёлке, который потом стал посёлком городского типа — типичный такой: город не город, деревня не деревня, а ветер гуляет, как у себя дома. Пятьдесят километров до цивилизации, но ощущение, будто до МКС ближе. Запах свежескошенной травы тут вечно смешивался с дымом из печных труб — и побеждал не всегда.

Дом, где росла Рита, был уютным в стиле, как сейчас сказали бы её школьники, «винтажный трэш»: полы скрипели от одного взгляда, а окна даже в марте напоминали витражи — только вместо святости там были морозные узоры. Здесь Рита училась быть старшей — в свои-то пять лет. Ещё ребёнок, но уже начальник смены.

Мама, вечно уставшая после колхоза, оставляла её с братьями: трёхлетним Мишей и двухлетним Колей, ещё была Оля. Отец умер ещё в прошлом году, а мать теперь гнула спину на полях, а Рита гнула нервы — на младших.

С тонкими косичками и в платье, которое заштопали столько раз, что оно могло бы участвовать в конкурсе «Лоскут года», она была и нянькой, и матерью, и старшей сестрой.

Умела разводить огонь в печи, варить кашу из одной горсти крупы и петь колыбельные, которых сама толком не знала. Миша был гиперактивный ещё до того, как это стало диагнозом, а Коля — как будто вышел из артхаусного кино: молчаливый, и его нужно было укачивать на руках, пока он не заснёт, уткнувшись в её худенькое плечо.

Рита бегала между ними, как могла: то утирая слёзы, то перевязывая разбитые коленки, то рассказывая сказки, которые придумывала на ходу.

Её младшая сестра, Оленька, жила совсем другой жизнью. Бабушка, женщина строгая и гордая, забрала девочку к себе в город. Говорили, что в её жилах текла капля дворянской крови, хотя никто толком не знал, правда ли это. Оленька росла в уютной квартире с высокими потолками, где стол накрывали белоснежной скатертью, а еду подавали на фарфоровых тарелках с серебряными ложками. Её платья были выглажены, а ленты в косах — всегда свежие. Рита видела сестру редко, но каждый раз, когда Оленька приезжала в деревню, её чистенькие туфельки и аккуратный вид вызывали у Риты странное чувство — не зависть, а скорее удивление, что жизнь может быть такой разной.

Школа для Риты была мечтой, которая всегда оставалась на втором плане. Она любила книги, запах чернил и скрип пера по бумаге, но времени на уроки почти не было. Утром она провожала братьев к соседке, если мать была на работе, а после уроков бежала домой, чтобы накормить их, постирать или зашить их рваные штанишки. Учителя жалели девочку, но требовали прилежности, которой она не могла дать. Пятёрки сменялись тройками, а иногда и двойками, потому что вместо склонения прилагательных Рита думала, где взять дров на вечер или как уговорить Мишу не лезть на старую яблоню.

Её тетрадки, аккуратно подписанные, часто оставались пустыми. Но в редкие тихие вечера, когда братья засыпали, а мать ещё не вернулась, Рита садилась у керосиновой лампы и читала. Она проглатывала страницы, будь то потрёпанный томик Пушкина или старый учебник географии, и мечтала о далёких странах, где реки текут под тёплым солнцем, а дети не знают, что такое холодный дом.

К четырнадцати Рита уже была не просто взрослая — она была бюджетный комбайн: торговалась на базаре, штопала так, что швы были почти не видны, и управлялась с хозяйством лучше иной взрослой женщины. Братья подрастали, но всё ещё нуждались в ней, хотя тоже уже что-то понимали: Миша научился помогать (иногда даже не ломая ничего), а Коля таскал из школы книги, которые они иногда читали вместе с сестрой.

И вот, когда пришло время решать, куда поступать, Маргарита не мудрствовала: будет учить детей. Уж это она умела — с пелёнок. Педагогическое училище в районном центре стало её целью. Она видела себя учительницей, той, кто будет не только объяснять дроби и глаголы, но и вытирать слёзы, завязывать шнурки и давать детям тепло.

Но дорога к мечте оказалась тернистой. Аттестат — тройки, глаза — честные, карманы — пустые. Комиссия смотрела на неё, как будто она пришла с ведром картошки вместо документов. Тут работали другие законы: хочешь поступить — приноси сало, самогон и знакомого дядю в администрации. Взятки были обычным делом.

Ей пришлось столкнуться с бюрократией, которая казалась лабиринтом без выхода. Документы терялись, сроки сдачи экзаменов менялись без предупреждения, а списки поступивших обрастали слухами о тех, кто «заплатил». Один из преподавателей, пожилой мужчина с густыми бровями, намекнул, что «хорошая девочка должна знать, как благодарить». Рита, сжав кулаки, молча вышла из кабинета, чувствуя, как горят щёки от унижения. Плакать не стала — слёзы дороже сала.

Но она не сдавалась. Ночами, при свете той же керосиновой лампы, Рита зубрила учебники, которые брала у соседки, старенькая мать которой была учительницей. Днём ездила в город и бегала по инстанциям, уточняя, какие справки ещё нужны, и подрабатывала, помогая соседям с огородом, чтобы собрать деньги на дорогу и скромную одежду для экзаменов.

Измотанная борьбой за место в педагогическом училище, девчушка уже почти отчаялась. Взятки, бюрократия и равнодушие приёмной комиссии подтачивали её веру в справедливость. И вот, когда казалось, что надежда упорхнула с последним автобусом, судьба — коварная, но иногда щедрая дамочка — подкинула ей встречу, которая всё изменила.

Елизавета Павловна, немолодая преподавательница, была живой легендой в районном центре, старая гвардия, последняя из магикан. За плечами у неё было больше девяти десятков лет и ни капли старческой немощи, она сохранила ясный ум и зоркий взгляд, будто время решило обойти её стороной. Родилась она ещё при царе, в эпоху, когда женщинам, мечтавшим о серьёзном образовании, приходилось пробиваться сквозь стену предрассудков.

Училища для девушек тогда больше походили на школы благородных девиц, где учили музицированию, вышиванию и умению вести светскую беседу, а совать нос в серьёзное образование не женское было дело. Но Елизавета Павловна, как пробка из бутылки, вырвалась из всех «приличных» рамок. Она поступила на бестужевские курсы, обойдя все препоны, и всю жизнь посвятила обучению других, беря учеников на дом даже в преклонном возрасте. Говорили, что она до сих пор может продекламировать наизусть всего «Евгения Онегина», не сбившись ни на строчке, а её байки про дореволюционные порядки звучали живее любых сегодняшних подкастов.

Рита познакомилась с Елизаветой Павловной почти случайно, когда соседка, у которой она банки закручивала, упомянула, что маме её нужна помощь на даче, а сама дочь уже не молодая. Дача — громкое слово для маленького домика с покосившимся крыльцом, утопающего в зарослях малины и яблоневых деревьев.

А девчонка, привыкшая к тяжёлой работе, приехала туда с утра, вооружённая лопатой и ведром. Она полола грядки, таскала воду из колодца и чинила штакетник, пока солнце не начало клониться к закату. Елизавета Павловна, сидя в плетёном кресле под старой липой, наблюдала за ней, изредка задавая вопросы: откуда Рита, кто её родители, почему такая молодая, а уже с мозолями на руках?

К вечеру, когда работа была закончена, старушка пригласила Риту на чай. Внутри домик был уютным, но скромным: выцветшие обои, полки, заставленные книгами, и старый самовар, пыхтевший на столе. За чашкой травяного чая, пахнущего мятой и летом, Рита, сама не заметив как, разговорилась. Она рассказала о своих братьях, о матери, гнущей спину в колхозе, о мечте стать учительницей и о том, как её надежды рушатся под тяжестью равнодушия и про то, как эта мечта с каждым днём выглядит всё глупее. Голос её дрожал, но она держалась, не позволяя слезам пролиться — слишком привыкла быть сильной.

Елизавета Павловна слушала молча, постукивая пальцами по фарфоровой чашке. Её лицо, испещрённое морщинами, словно карта прожитой жизни, оставалось спокойным. Когда Рита замолчала, старушка откинулась в кресле и начала рассказывать свою историю. Она говорила о временах, когда женщинам запрещали мечтать о чём-то большем, чем замужество, о том, как ей пришлось притворяться, что она из семьи побогаче, чтобы её вообще допустили к экзаменам, и как она ночами переписывала учебники, чтобы не отстать от мужчин-студентов.

— Мир всегда ставит препоны, девочка, — сказала она, глядя Рите прямо в глаза. — Но если ты знаешь, чего хочешь, и готова работать, то эти препоны — просто ступени.

Елизавета Павловна решила помочь. Она не обещала чудес, но предложила приходить к ней на занятия. Каждое утро, пока другие абитуриенты спали или искали, кому бы сунуть конверт, девчонка ехала на скрипучем автобусе к домику у реки. Там, за шатким столом, заваленным книгами, Елизавета Павловна учила её всему, что знала сама: как отвечать на экзаменах уверенно, как писать сочинения, которые заденут за живое, как держать голову высоко, даже если сердце колотится от страха. Она заставляла Риту читать вслух, исправляла её произношение, учила разбирать стихи, чтобы чувствовать их ритм, а не просто заучивать. Иногда, когда Рита уставала, старушка вдруг начинала декламировать Блока или Ахматову, и её голос, дрожащий, но сильный, наполнял комнату теплом.

Кроме знаний, Елизавета Павловна дала нечто большее — веру в себя. Она написала рекомендательное письмо для приёмной комиссии, и хотя её имя уже не имело былого веса, оно всё ещё вызывало уважение у старых преподавателей. На экзаменах Рита держалась так, как учила её наставница: отвечала чётко, не опуская глаз, и даже когда вопросы были каверзными, находила в себе силы улыбнуться. Её сочинение о том, почему она хочет стать учительницей, заставило одного из экзаменаторов, сурового мужчину в потёртом костюме, отложить очки и задумчиво кивнуть.

Когда Маргарита узнала, что поступила, она первым делом побежала к Елизавете Павловне. Старушка встретила её с той же спокойной улыбкой, но в уголках её глаз блестели слёзы.

— Ты сделала это сама, девочка, — сказала старая женщина, сжимая её руки. — Я только показала тебе дорогу.

Рита хотела возразить, сказать, что без неё ничего бы не вышло, но слова застряли в горле. Вместо этого она обняла Елизавету Павловну, чувствуя, как тонкие старческие плечи дрожат под её ладонями.

Учёба в училище была нелёгкой: бесконечные зачёты, придирающиеся преподаватели, а порой и откровенная несправедливость, когда оценки ставились не за знания, а за умение угодить. Были моменты, когда Рита, сидя над учебниками до полуночи, чувствовала, как силы тают, а сомнения подкрадываются: справится ли она? Но память о братьях, которых она тянула на себе, и о Елизавете Павловне, чьи слова о ступенях-препонах звучали в голове, заставляла её вставать и идти дальше.

Она закончила училище не с красным дипломом, но с твёрдой уверенностью, что её место — среди детей, которым нужна не только математика, но и вера в себя.

Мысли об отъезде, о том, чтобы искать лучшей доли в городе или где-то ещё, никогда не посещали Маргариту. Её корни были здесь, в родной деревне, где каждый дом, каждая тропинка хранили воспоминания о её детстве, о братьях, о матери, чья спина так и осталась согнутой от труда. Возвращаться туда, где всё начиналось, было для неё не просто выбором, а долгом. И когда перед ней встал вопрос, куда просить распределение, она без колебаний попросила ту же школу, где когда-то сама сидела за партой, сжимая в руках потрёпанные учебники. Теперь она стояла по другую сторону — у доски, с мелом в руках, готовая делиться тем, что знала, и тем, что чувствовала.

Маргарита Петровна стала учителем математики. Её уроки были не только про дроби, уравнения и теорему Пифагора — они были про терпение, про умение видеть в каждом ребёнке искру, даже если она еле тлеет. Школа, деревянная, с облупившейся краской на стенах и скрипучими полами, была её полем битвы. Здесь учились дети из таких же семей, как её собственная: простые, часто бедные, с родителями, которые либо вкалывали с утра до ночи, либо, увы, спивались, оставляя детей на произвол судьбы. Рита знала их жизнь не понаслышке, и это делало её не просто учителем, а человеком, которому доверяли.

Она оставалась после уроков с неуспевающими, не жалуясь на усталость. В маленьком классе, где пахло мелом и сырым деревом, она сидела рядом с учениками, терпеливо объясняя одно и то же по сто раз. Были ребята, которых другие учителя давно махнули рукой, называя лентяями или, того хуже, «безнадёжными». Родители некоторых и вовсе отрекались, бросая в сердцах: «Идиот, ничего из тебя не выйдет». Но Маргарита Петровна верила. Она видела в каждом из них не оценки в журнале, а живых людей, которым просто нужно чуть больше времени, чуть больше внимания.

Был, к примеру, Ваня, долговязый парнишка с вечно растрёпанными волосами, которого считали чуть ли не умственно отсталым. Он путался в таблице умножения, краснел и молчал, когда его вызывали к доске. Маргарита не отмахнулась от него. После уроков она усаживала его за парту, рисовала на листочке простые примеры, объясняла, шутила, чтобы развеять его страх.

— Ты не глупый, Ваня, — говорила она, глядя ему в глаза. — Ты просто ещё не понял, как это работает. Но мы разберёмся.

И они разбирались — неделя за неделей, пока Ваня не начал решать уравнения, а его робкая улыбка не стала появляться чаще. К концу года он сдал экзамен на твёрдую тройку, и для Риты это было победой.

Или Маша, девочка из многодетной семьи, где на неё, старшую, взвалили заботу о младших, как когда-то на саму Риту. Маша часто пропускала уроки, приходила сонная, с синяками под глазами, а её тетрадки были испещрены ошибками. Вместо того чтобы отчитывать, Маргарита Петровна звала её на чай в учительскую, угощала смородиновым вареньем из своих скудных запасов и ненавязчиво расспрашивала о жизни. А потом садилась с ней разбирать пропущенные темы, находя способы объяснить алгебру так, чтобы девочка не чувствовала себя глупее других. К выпускному Маша не только догнала одноклассников, но и написала итоговую работу лучше многих, а её мать, впервые придя в школу, со слезами благодарила Риту, сжимая её руки.

Маргарита Петровна не просто учила — она вытягивала детей, от кого отказывались другие. Её класс был прибежищем для тех, кто чувствовал себя ненужным. Она не повышала голос, даже когда дрались в коридоре и мальчиков нужно было разнимать, не ставила двоек из вредности, а только по необходимости, и умела быть строгой, когда нужно, дети научили. По молодости то она была божьи одуванчиком.

А в итоге ученики уважали её не за страх, а за то, что она видела в них больше, чем они сами. Её вера в детей была заразительной: даже самые отчаянные «троечники» начинали стараться, чтобы не подвести свою учительницу.

Годы шли, а Маргарита Петровна оставалась в той же школе, с той же доской и мелом, который пачкал её пальцы. Её волосы начали седеть, но глаза всё так же горели, когда она объясняла новую тему или сидела с учеником после уроков. Она не искала славы или наград, хотя благодарные письма от родителей и робкие цветы от выпускников. Для неё наградой были моменты, когда бывший «безнадёжный» ученик, уже взрослый, приходил в школу и говорил:

— Спасибо, Маргарита Петровна. Если бы не вы, я бы не справился.

И она, смущённо улыбаясь, отвечала.

— Ты сам всё сделал. Я только помогла.

В школе Маргарита Петровна организовала студенческий совет, где ученики учились брать ответственность за школьные дела. Её инициатива привела к тому, что каждый месяц теперь ученики сами устраивали мероприятия: то литературный вечер, где читали стихи и разыгрывали сценки, спортивные соревнования, которые итак были в ходу, приобрели общешкольный характер и многие приходили поддержать своих. Новый год, День Победы, Последний звонок — всё превращалось в праздник с большим размахом. Она шила костюмы, рисовала афиши вместе с детьми, репетировала с ними же до позднего вечера.

Что же до личной жизни, то в портовом городе на Дальнем Востоке, в пятидесяти километрах от посёлка, где дул солёный ветер с моря, Маргарита встретила Сергея. Он был студентом мореходного училища, высокий, с открытой улыбкой и руками, уже огрубевшими от работы.

Его мечты о море и далёких странах завораживали Риту, которая в детстве листала учебники географии, представляя океаны и чужие берега. Он рассказывал ей про всё на свете, а она слушала.

Сначала они жили порознь. Рита всё ещё ютилась в материнском домике — тесном, но тёплом, где в шкафах прятались старые тетрадки, пахло вареньем и воспоминаниями, а стены помнили детский смех и усталый голос матери, зовущей ужинать. Сергей обитал в казённой душегубке — общежитии для курсантов, где вечерами гремели маты, кипел чай в эмалированных кружках и вечно кто-то забывал выключить свет в коридоре. Братья Риты — Миша и Коля — к тому времени уже уехали учиться — один в технический институт, другой в военное училище, и в доме стало непривычно тихо.

Денег — кот наплакал, зато было много надежды. Им хватало кружки горячего чая, пары аккордов под гитару, билетов в старенький кинотеатр, где они держались за руки, будто мир мог исчезнуть, если отпустить руку другого.

Когда Сергей окончил училище и пошёл по профессии — сперва механиком, они поженились.

Свадьба была скромной, но душевной: стол накрыли у матери Риты, друзья пели под баян, а невеста в простом белом платье, сшитом соседкой, светилась от счастья. Через какое-то время молодоженам выделили участок на окраине. Сначала это был маленький домик, продуваемый ветрами, но с годами, благодаря упорству и умелым рукам Сергея, дом оброс пристройками. Появилась веранда, где по вечерам пили чай, глядя на закат, беседка, увитая виноградом, и огород, где Рита с любовью выращивала помидоры, огурцы и душистые травы, сейчас на старости лет никакой картошки или огурцов — лишь цветы, розы, родондендрон. Пока Сергей был в рейсах, она возилась в земле.

После долгих лет попыток, у них родилась Леночка и рождение это пришлось на 90-е годы, и первое время было сложно, особенно когда, теперь уже муж, уходил в рейс, а она оставалась дома с матерью и ребенком. Её мать, уже немолодая и ослабленная годами тяжёлой работы, тоже нуждалась в уходе: она плохо ходила, мучилась одышкой и часто не могла даже приготовить себе еду. Рита, привыкшая быть опорой для всех, теперь разрывалась между младенцем, кричащим по ночам, и матерью, которой нужно было мерить давление и приносить лекарства.

Девяностые годы добавили к этим заботам новые беды. Страна разваливалась, а с ней рушилась и стабильность. Зарплату учителям, вроде Риты, задерживали на месяцы, а когда выдавали, то нередко не деньгами, а чем придётся — ящиками сгущёнки, пачками крупы или, что было совсем абсурдно, бутылками водки. Рита, не пившая, но умевшая торговать, быстро научилась обменивать эту «валюту» на продукты: водка шла на хлеб, масло или картошку у соседей, которые тоже выживали как могли.

Бывало, она возвращалась с базара с буханкой и парой морковок, чувствуя себя победителем, но в груди ныло от того, что Леночке не хватало молока, а матери — лекарств.

Дома было холодно — дрова стоили дорого, а уголь доставался с перебоями. Рита топила печь старыми досками, которые находила у заброшенных сараев, и кутала Леночку в несколько одеял, чтобы малышка не мёрзла. Ночами, пока дочь спала, а мать посапывала в соседней комнате, Рита сидела при свете свечи — электричество тоже отключали — и проверяла тетради или штопала одежду. Усталость накатывала волнами, но сдаваться было не в её характере.

Сергей, возвращаясь из рейсов, привозил деньги, которые спасали семью. Его заработки, хоть и нестабильные в те смутные годы, позволяли купить крупу, мясо, а иногда и ткань, из которой Рита шила платьица для дочки. Он привозил и истории — о штормах, о портах Вьетнама и Кореи, о звёздах над Тихим океаном. Рита слушала, укачивая дочь, и мечтала, что однажды они все вместе поедут туда, где тепло и нет этой бесконечной борьбы за выживание. Но переезд даже не обсуждался — их дом, их школа, их корни были здесь, на суровой, но родной земле.

В школе Маргарита Петровна оставалась маяком для учеников, несмотря на собственные трудности. Дети приходили голодные, в рваных ботинках, и она, сама едва сводя концы с концами, делилась с ними хлебом или яблоками из своего огорода. Она продолжала организовывать школьные праздники, находя старые ткани для костюмов и мастеря декорации из картона. Студенческий совет, её гордость, работал даже в эти годы: ребята собирали посылки для семей, где было совсем туго, и репетировали сценки, чтобы хоть на вечер забыть о пустых желудках. Потому как школа — это не только уроки, но и место, где дети должны чувствовать себя нужными.

А когда Сергей на ящик пива поспорил с друзьями, что из англо-русского словаря на восемь тысяч слов сможет перевести любое, и самое главное, что муж выиграл! Тогда то Рита и захотела попробовать также, плюс тренировка памяти не повредила, стихи учить уже надоело. С очередного рейса Сергей привёз кассету с песнями «Битлз», и женщина, несмотря на усталость, начала учить английский.

Это стало её отдушиной: пока Леночка спала, она шептала незнакомые слова, пытаясь разобрать тексты песен, а до этого она и вовсе завела подругу по переписке, на английском, после поездки в Италию, так что язык требовалось выучить.

Годы спустя, когда страна начала вставать на ноги, этот труд окупился. Маргарита Петровна организовала в школе факультативный кружок английского языка. Рассказывала о портах и странах, где бывал муж, учила детей здороваться на английском и смеялась вместе со всеми, когда кто-то вместо «hello» говорил «hallo».

Маргарита, или Рита, как ласково называли её близкие, прожила жизнь, похожую на море, которое так любил её муж: то спокойное и ласковое, то бурное, с волнами, грозящими всё унести.

Дни были наполнены заботой, любовью, трудом, но в то же время текли в ритме, который мог показаться однообразным: школа, дом, огород, снова школа. Иногда путешествия, больше всего ей понравилось в Италии, туда она возвращалась несколько раз.

Взлёты — детский смех на школьных праздниках, успехи Леночки, редкие поездки с Сергеем — сменялись падениями, которые оставляли шрамы на сердце. И теперь, когда её жизнь оборвалась, она вспоминала её, словно листая старую книгу, где каждая страница пахла мелом, морем и домашним теплом.

Годы ведь шли, и судьба не щадила порой, хотя какая судьба, когда в целом, мы рождаемся чтобы умереть, приговор этот окончателен и обжалованию не подлежит.

В 2001 году, тихо, во сне, от старости и остановки сердца ушла её мать. Маргарита, привыкшая быть сильной, держалась на похоронах, но у мамы дома, откуда нужно было собрать вещи, в пустой комнате, где ещё висел мамин платок, дала волю слезам. Она вспоминала, как её мамочка, несмотря на усталость, гладила её по голове в детстве, и как сама Рита, уже взрослая, кормила её с ложки в последние годы. Эта утрата стала второй глубокой трещиной.

В 2005 году беда пришла снова, неожиданно и остро. Её младшая сестра Оленька, та самая, что росла в городе с серебряными ложками, покончила с собой. Красивая, но хрупкая, она не справилась с жизнью, которая, несмотря на внешний лоск, оказалась полна одиночества. Она оставила мужа и маленького сына, Сашу, одних.

Рита, узнав о трагедии, поехала в город, обняла плачущего мальчика и пообещала быть рядом. Сердце разрывалось — она винила себя, что не заметила, как сестра тонула в своей боли. Саша стал для неё почти сыном, и она старалась заменить ему мать, но расстояние и её собственные заботы не всегда позволяли быть рядом столько, сколько хотелось.

Брат Николай, молчаливый и такой добрый Коля из детства, тоже начал ускользать. Крепкий мужчина, которого она когда-то укачивала на руках, в 2000-х поддался водке. Афганистан, а затем и работа в военном училище, стала невыносимой, сейчас бы ему приписали ПТСР, а тогда такое слово знали, наверное, только в Америке.

Рита пыталась вытащить его: приезжала, уговаривала, возила к врачам, но Коля, словно стыдясь своей слабости, всё глубже уходил в бутылку. Она не сдавалась, но каждый его пьяный звонок был как удар, напоминая, что не всех можно спасти, покуда они не хотят спасаться сами.

И дети росли, а с ними приходили новые тревоги. Леночка, её гордость, умная и целеустремлённая, уехала учиться на ветеринара в другой город. Рита радовалась за дочь, но тосковала, слыша её голос только по телефону. А вот племянник Саша, сын Оленьки, пошёл по кривой дорожке. В подростковом возрасте он связался с дурной компанией, а к двадцати годам стал наркоманом. Рита, узнав об этом, плакала ночами, но не опускала руки. Она ездила к нему, уговаривала лечь в клинику, платила за лечение из своих сбережений, ругаясь с Сергеем:

— Моя пенсия и я решаю, куда тратить!

Иногда Саша обещал завязать, и в его глазах мелькала надежда, но потом снова пропадал. Это была боль, с которой Рита так и не смогла примириться.

Кризисы 2008 и 2014 годов тоже прошли не без следа. Зарплаты снова задерживали, цены росли, а огород и умение Риты экономить стали спасением. Сергей, всё ещё ходивший переодически в рейсы, привозил деньги, но его здоровье начало сдавать — море забирало последние силы.

Школа оставалась для Риты островом стабильности: там, среди дробей, уравнений и детских лиц, она находила смысл. Вела классное руководство, организовывала праздники, учила английский на своём факультативе.

В 2020 году ковид унёс мужа. Он вернулся из рейса с кашлем, который не проходил, как раз самое начало пандемии, а через две недели его не стало, лёгкие сдали, курил муж много. Рита, сидя у больничной койки, держала его руку, пока он и вовсе не перестал дышать, Лена приехать не смогла даже на похороны, все рейсы отменяли, попрощалась с отцом много позже.

Дом без Сергея опустел: не было его шуток, его рассказов о море, его тёплых объятий и кофе по утрам. Леночка, уже взрослая, звала мать переехать к ней в Москву, где она устроила свою жизнь.

Но Рита категорически отказывалась.

— Доча, моё место здесь, — настаивала женщина, глядя на розы за окном, посаженные ею же, на цветущее вишневое дерево. — Здесь школа, здесь наш дом, здесь твой отец.

Жизнь текла дальше, но теперь с тихой грустью. Она продолжала учить детей, помогать Саше, когда он ненадолго появлялся, и писать длинные бумажные письма Леночке. С другим братом общались редко, но в основном тепло. Он, кстати, открыл недавно ещё одну автомастерскую, а две его дочери постоянно сбегали от проблем с мужьями под крыло любимой тёти, и последнее время почти каждые выходные с маленькими детьми приезжали в посёлок.

Её кружок английского языка всё ещё собирал учеников, и она с улыбкой учила их петь «Imagine», хотя голос её дрожал. Школьные праздники, которые она организовывала, были такими же тёплыми, как раньше, но в глазах Риты появилась тень — от потерь, от усталости, от времени, которое неумолимо шло вперёд.

А вспоминала она это всё, потому как, в один из дней, её сердце остановилось. Она сидела в своём классе, проверяя тетради, когда всё вдруг потемнело.

Наверное, давление, таблетки забыла принять, вот и упало, последнее что пронеслось в голове, а перед глазами — аккуратные строчки в ученической тетради и солнечные лучи, падающие на парту.

В целом, было о чём жалеть: о несказанных словах сестре, которые могли бы удержать её от рокового шага; о Николае, которого она не смогла вытащить из плена бутылки и тот умер от цирроза печени в проплаченною ею палате; о Саше, племяннике, чья жизнь скатилась в пропасть, несмотря на её усилия; о том, что так и не решилась поехать с доченькой в Москву. Деньги были, чтоб купить квартиру поближе к центру, чай не бедствовали уже, и чего только, старая рухлядь, не согласилась то? Завещание, слава Богу, лежало подписанным, всё основное дочери, какие-то деньги племянникам.

А с собой ничего и не забрала. Ни денег, ни здоровья, ни мужа, ни детей. Опыт, наверное, да и только.

С одной стороны, хотелось исправить ошибки, или пожить ещё. Какой её возраст, она думала попутешествовать, но теперь, когда время остановилось, жалеть казалось бессмысленно. Всё, что осталось, — это странное, лёгкое чувство свободы и желание в последний раз взглянуть на мир, который она строила.

Рита смотрела на своё тело, неподвижно лежащее у парты, с тетрадью, раскрытой на последней проверенной странице. Меловая пыль оседала в солнечных лучиках, а тишина в классе была почти осязаемой. В этот момент дверь скрипнула, и в класс вошла Сашка Осинькина — педантичная, всегда первая на уроках, с аккуратно заплетённой косой и стопкой книг в руках. Она пришла на подготовку к ЕГЭ, хотела поступать в МГУ, а миллионов на обучение у семьи не было, оставалось надеяться только на баллы.

Девочка замерла, её глаза расширились, а учебники с глухим стуком упали на пол.

— Ох, Осинькина, прости, — прошептала Рита, хотя знала, что Сашка её не услышит.

Вскрик девочки разорвал тишину, и в класс начали сбегаться другие — учителя, ученики, директор. Рита не стала смотреть дальше. Ей не хотелось видеть суету, слёзы, неизбежные формальности. Незадолго до этого умерла ещё одна учительница, по биологии, и на её похоронах было так тоскливо, что одной своей ученице, Зориной Вике, Маргарита сказала, что на её похоронах пусть та играет на гитаре и не даёт, по возможности, сильно расстраиваться другим.

Рита повернулась и вышла из класса, чувствуя себя лёгкой, как ветер, который когда-то трепал её волосы на городской набережной. Её шаги — если это можно было назвать шагами — не издавали звука, и она решила прогуляться по школе, которую помогла построить.

Та преобразилась за годы, и в этом была немалая заслуга её самой и директора, старого друга, с которым они делили мечты о лучшем будущем для детей. Когда-то это было обшарпанное здание с протекающей крышей, а теперь — светлые коридоры, просторные классы, стены, украшенные детскими рисунками и грамотами. Рита шла, касаясь пальцами — или тем, что казалось пальцами — афиш школьных праздников, которые предстояли в ближайшее время.

Вот уголок с цветами, которые она поливала каждое утро, вот аудитория, где она вела свой кружок английского, напевая «Let It Be» с учениками, которые путали ударения, но старались изо всех сил.

Она остановилась у окна, глядя на школьный двор, где росли липы, посаженные её выпускниками. Весна только начиналась, и почки на ветках набухали, обещая скоро раскрыться. Рита улыбнулась, вспоминая, как учила детей сажать деревья, объясняя, что корни — это как мечты, которые нужно беречь. Её мысли прервал голос — мягкий, но с лёгкой насмешкой, такой знакомый, что сердце, которого уже не было, дрогнуло.

— Вас-то я и искал, дорогуша.

Рита обернулась и замерла. Перед ней стоял Сергей, её Сергей, таким, каким она запомнила его в лучшие годы: высокий, с лукавой улыбкой, в тёмной капитанской фуражке, которую он всегда снимал, входя в дом. Его глаза, тёплые, как море в августе, смотрели на неё с той же любовью, что когда-то заставила её сердце биться чаще.

— Серёжа… — выдохнула она, не веря. — Ты… здесь?

Он шагнул ближе, и Рита почувствовала тепло, хотя ни он, ни она уже не были из плоти.

— А где ж мне быть, Ритка? — он усмехнулся, как в те дни, когда возвращался из рейса и находил её в огороде, с землёй на руках. — Ты думала, я тебя одну оставлю бродить по этой школе?

Рита хотела рассмеяться, заплакать, обнять его, но всё, что она могла, — это смотреть и чувствовать, как боль утрат, которую она несла годы, растворяется в его присутствии.

— Я так скучала, — прошептала она. — И… прости, что не всё сделала, как надо. За Оленьку, за Колю, за Сашу, и…

Сергей покачал головой, его рука — или тень руки — коснулась её плеча.

— Ты сделала больше, чем кто-либо, дорогуша. Ты была их светом. И моим. А теперь пойдём, я тебя провожу.

Рита, замерла, глядя на фигуру, что назвала себя Сергеем. Его голос, его улыбка, тёплый взгляд — всё было таким родным, но что-то в его словах, в лёгкой насмешке, сквозившей в тоне, заставило её насторожиться. Она знала своего Серёжу, знала каждый его жест, и этот… это был не совсем он. Школа вокруг них была вдруг неожиданно пуста, коридоры гудели тишиной, и только свет, почему-то луны, лившийся через окна, рисовал серебристые узоры на полу.

— Серёжа? — тихо спросила Рита, отступая на шаг. — Ты… это правда ты?

Фигура, похожая на Сергея, усмехнулась, но улыбка была не той, что грела её годы назад, сейчас то она видела. Глаза, которые она любила, на миг сверкнули чем-то чужим — не злым, но хитрым, словно за ними прятался кто-то, кто знал больше, чем говорил.

— Ну, почти, дорогуша, — ответил он, и голос его стал чуть ниже, с лёгким эхом, будто доносился издалека. — Назови меня… посредником. У нас мало времени, Рита, так что слушай.

Он шагнул к ней, и Рита невольно отступила к стене, где висела доска с выцветшими рисунками её учеников. Фигура, всё ещё в облике Сергея, не стала подходить ближе.

Вместо этого он повел её обратно по коридору, к её кабинету. Дверь открылась без звука, и Рита вошла, чувствуя, как знакомый запах мела и старых книг обволакивает её, даже в этом странном, посмертном состоянии.

На столе лежал потрёпанный томик «Гарри Поттера» в переводе Росмэна — подарок от выпускников, её маленькая слабость.

Рита любила книги, а история о мальчике-волшебнике, с его борьбой и верой в добро, стала для неё отдушиной в трудные годы. Она перечитывала её, когда Леночка уехала, когда Сергей ушёл, когда одиночество становилось слишком тяжёлым.

Фигура, теперь уже не скрывавшая своей инаковости, бросила взгляд на книгу и хмыкнула.

— Хороший выбор, — сказал он, постукивая пальцем по обложке в том месте, где значилась строчка с издательством. — Там, знаешь, не так уж далеко от правды. И у нас, — он поднял глаза, и в них мелькнула искра, — там сейчас кое-какие проблемы, нужны вот такие же, как ты.

Рита нахмурилась, пытаясь осмыслить слова. Её разум, всё ещё цепляющийся за логику жизни, искал подвох.

— Какие это «такие»? Куда? И… кто ты? — её голос был твёрже, чем она ожидала.

Фигура склонила голову, словно раздумывая, как ответить. Облик Сергея начал таять, сменяясь чем-то неуловимым — не то тенью, не то сгустком света, но глаза остались прежними, цепкими и внимательными.

— Назови меня… проводником. Или лучше сказать, управляющим, много имён, понимаю так и запутаться можно, — он пожал плечами, и в этом жесте было что-то почти человеческое. — Но я не из тех, кто тянет души в ад, не бойся. У нас есть место, где твои таланты пригодятся. Мир, похожий на этот, — он кивнул на книгу, — только реальный. Школа, дети, магия. Но всё не так гладко, как в сказке. Нужен кто-то, кто умеет тянуть тех, от кого все отказались. Кто верит в них. Ты ведь это умеешь, дорогуша, лучше всех!

Она молчала, глядя на книгу. «Гарри Поттер» был её убежищем, миром, где добро побеждало, где даже самые слабые находили в себе силы. Мысль о том, что нечто подобное может быть правдой, казалась безумной, но… она уже умерла. Что ещё могло быть безумнее?

— И что ты предлагаешь? — спросила она, скрестив руки, как делала, когда подозревала ученика в шалости. — Жить заново? Там?

— Пожить ещё, — поправил он, и его голос стал серьёзнее. — Не здесь, не в этом мире. Там. Учительницей. Память твою оставим — всё, что ты знаешь, всё, что любишь. Детей там хватает, и они… скажем так, сложные. Но ты ведь таких любишь, правда? Ваня, Маша, вон Сашка Осинькина — ты их всех вытаскивала. С этими тоже справишься.

Рита посмотрела на стол, на тетради, которые так и не успела проверить. Где-то за окном выли сирены скорой помощи. А она подумала о Леночке, о Сергее, о том, что её жизнь, полная потерь и побед, всё же была её. Но мысль о детях, о тех, кто ждёт где-то там, в незнакомом мире, шевельнулась внутри. А вдруг, им правда нужна помощь? Ну и кто она такая, чтобы вот так отказывать? Но…

— А если я откажусь? — спросила она, прищурившись.

Проводник — или демон, что более вероятно, — улыбнулся, но теперь без насмешки.

— Тогда пойдёшь дальше. К покою. К Сергею, настоящему. К тем, кто ждёт. Выбор твой, Рита. Но, — он сделал паузу, глядя ей в глаза, — ты ведь никогда не умела бросать тех, кто в тебе нуждается, правда?

Она молчала, чувствуя, как слова проникают в неё, и как «этот» смотрит на неё почти умоляюще, точнее может и не хочет, чтоб это видели, но взгляд так и кричит: «соглашайся, соглашайся, соглашайся!» Школа, дети, возможность учить, верить, помогать — это было то, ради чего она когда-то жила. И если где-то, в мире, похожем на её любимую книгу, есть те, кому она нужна… разве! Разве могла она сказать «нет»?

— Хорошо, — наконец согласилась, выпрямилась. — Я пойду. Но, — женщина ткнула пальцем в сторону проводника, — если ты меня обманешь, я найду способ тебя достать!

Он рассмеялся, и смех его был похож на звон колокольчиков, далёкий и странный.

— Договорились, Маргарита Петровна. Пойдём, — он протянул руку, и на этот раз она не отступила. — Хогвартс ждёт. Или что-то вроде него.

Однако, последние слова были сказаны слишком тихо.