Здрасьте, приехали (джен)

Маргарита Петровна всю свою жизнь посвятила другим. Не потому что прям хотела, а потому что выбора особенно не было.

Её история началась в посёлке, который потом стал посёлком городского типа — типичный такой: город не город, деревня не деревня, а ветер гуляет, как у себя дома. Пятьдесят километров до цивилизации, но ощущение, будто до МКС ближе. Запах свежескошенной травы тут вечно смешивался с дымом из печных труб — и побеждал не всегда.

Дом, где росла Рита, был уютным в стиле, как сейчас сказали бы её школьники, «винтажный трэш»: полы скрипели от одного взгляда, а окна даже в марте напоминали витражи — только вместо святости там были морозные узоры. Здесь Рита училась быть старшей — в свои-то пять лет. Ещё ребёнок, но уже начальник смены.

Мама, вечно уставшая после колхоза, оставляла её с братьями: трёхлетним Мишей и двухлетним Колей, ещё была Оля. Отец умер ещё в прошлом году, а мать теперь гнула спину на полях, а Рита гнула нервы — на младших.

С тонкими косичками и в платье, которое заштопали столько раз, что оно могло бы участвовать в конкурсе «Лоскут года», она была и нянькой, и матерью, и старшей сестрой.

Умела разводить огонь в печи, варить кашу из одной горсти крупы и петь колыбельные, которых сама толком не знала. Миша был гиперактивный ещё до того, как это стало диагнозом, а Коля — как будто вышел из артхаусного кино: молчаливый, и его нужно было укачивать на руках, пока он не заснёт, уткнувшись в её худенькое плечо.

Рита бегала между ними, как могла: то утирая слёзы, то перевязывая разбитые коленки, то рассказывая сказки, которые придумывала на ходу.

Её младшая сестра, Оленька, жила совсем другой жизнью. Бабушка, женщина строгая и гордая, забрала девочку к себе в город. Говорили, что в её жилах текла капля дворянской крови, хотя никто толком не знал, правда ли это. Оленька росла в уютной квартире с высокими потолками, где стол накрывали белоснежной скатертью, а еду подавали на фарфоровых тарелках с серебряными ложками. Её платья были выглажены, а ленты в косах — всегда свежие. Рита видела сестру редко, но каждый раз, когда Оленька приезжала в деревню, её чистенькие туфельки и аккуратный вид вызывали у Риты странное чувство — не зависть, а скорее удивление, что жизнь может быть такой разной.

Школа для Риты была мечтой, которая всегда оставалась на втором плане. Она любила книги, запах чернил и скрип пера по бумаге, но времени на уроки почти не было. Утром она провожала братьев к соседке, если мать была на работе, а после уроков бежала домой, чтобы накормить их, постирать или зашить их рваные штанишки. Учителя жалели девочку, но требовали прилежности, которой она не могла дать. Пятёрки сменялись тройками, а иногда и двойками, потому что вместо склонения прилагательных Рита думала, где взять дров на вечер или как уговорить Мишу не лезть на старую яблоню.

Её тетрадки, аккуратно подписанные, часто оставались пустыми. Но в редкие тихие вечера, когда братья засыпали, а мать ещё не вернулась, Рита садилась у керосиновой лампы и читала. Она проглатывала страницы, будь то потрёпанный томик Пушкина или старый учебник географии, и мечтала о далёких странах, где реки текут под тёплым солнцем, а дети не знают, что такое холодный дом.

К четырнадцати Рита уже была не просто взрослая — она была бюджетный комбайн: торговалась на базаре, штопала так, что швы были почти не видны, и управлялась с хозяйством лучше иной взрослой женщины. Братья подрастали, но всё ещё нуждались в ней, хотя тоже уже что-то понимали: Миша научился помогать (иногда даже не ломая ничего), а Коля таскал из школы книги, которые они иногда читали вместе с сестрой.

И вот, когда пришло время решать, куда поступать, Маргарита не мудрствовала: будет учить детей. Уж это она умела — с пелёнок. Педагогическое училище в районном центре стало её целью. Она видела себя учительницей, той, кто будет не только объяснять дроби и глаголы, но и вытирать слёзы, завязывать шнурки и давать детям тепло.

Но дорога к мечте оказалась тернистой. Аттестат — тройки, глаза — честные, карманы — пустые. Комиссия смотрела на неё, как будто она пришла с ведром картошки вместо документов. Тут работали другие законы: хочешь поступить — приноси сало, самогон и знакомого дядю в администрации. Взятки были обычным делом.

Ей пришлось столкнуться с бюрократией, которая казалась лабиринтом без выхода. Документы терялись, сроки сдачи экзаменов менялись без предупреждения, а списки поступивших обрастали слухами о тех, кто «заплатил». Один из преподавателей, пожилой мужчина с густыми бровями, намекнул, что «хорошая девочка должна знать, как благодарить». Рита, сжав кулаки, молча вышла из кабинета, чувствуя, как горят щёки от унижения. Плакать не стала — слёзы дороже сала.

Но она не сдавалась. Ночами, при свете той же керосиновой лампы, Рита зубрила учебники, которые брала у соседки, старенькая мать которой была учительницей. Днём ездила в город и бегала по инстанциям, уточняя, какие справки ещё нужны, и подрабатывала, помогая соседям с огородом, чтобы собрать деньги на дорогу и скромную одежду для экзаменов.

Измотанная борьбой за место в педагогическом училище, девчушка уже почти отчаялась. Взятки, бюрократия и равнодушие приёмной комиссии подтачивали её веру в справедливость. И вот, когда казалось, что надежда упорхнула с последним автобусом, судьба — коварная, но иногда щедрая дамочка — подкинула ей встречу, которая всё изменила.

Елизавета Павловна, немолодая преподавательница, была живой легендой в районном центре, старая гвардия, последняя из магикан. За плечами у неё было больше девяти десятков лет и ни капли старческой немощи, она сохранила ясный ум и зоркий взгляд, будто время решило обойти её стороной. Родилась она ещё при царе, в эпоху, когда женщинам, мечтавшим о серьёзном образовании, приходилось пробиваться сквозь стену предрассудков.

Училища для девушек тогда больше походили на школы благородных девиц, где учили музицированию, вышиванию и умению вести светскую беседу, а совать нос в серьёзное образование не женское было дело. Но Елизавета Павловна, как пробка из бутылки, вырвалась из всех «приличных» рамок. Она поступила на бестужевские курсы, обойдя все препоны, и всю жизнь посвятила обучению других, беря учеников на дом даже в преклонном возрасте. Говорили, что она до сих пор может продекламировать наизусть всего «Евгения Онегина», не сбившись ни на строчке, а её байки про дореволюционные порядки звучали живее любых сегодняшних подкастов.

Рита познакомилась с Елизаветой Павловной почти случайно, когда соседка, у которой она банки закручивала, упомянула, что маме её нужна помощь на даче, а сама дочь уже не молодая. Дача — громкое слово для маленького домика с покосившимся крыльцом, утопающего в зарослях малины и яблоневых деревьев.

А девчонка, привыкшая к тяжёлой работе, приехала туда с утра, вооружённая лопатой и ведром. Она полола грядки, таскала воду из колодца и чинила штакетник, пока солнце не начало клониться к закату. Елизавета Павловна, сидя в плетёном кресле под старой липой, наблюдала за ней, изредка задавая вопросы: откуда Рита, кто её родители, почему такая молодая, а уже с мозолями на руках?

К вечеру, когда работа была закончена, старушка пригласила Риту на чай. Внутри домик был уютным, но скромным: выцветшие обои, полки, заставленные книгами, и старый самовар, пыхтевший на столе. За чашкой травяного чая, пахнущего мятой и летом, Рита, сама не заметив как, разговорилась. Она рассказала о своих братьях, о матери, гнущей спину в колхозе, о мечте стать учительницей и о том, как её надежды рушатся под тяжестью равнодушия и про то, как эта мечта с каждым днём выглядит всё глупее. Голос её дрожал, но она держалась, не позволяя слезам пролиться — слишком привыкла быть сильной.

Елизавета Павловна слушала молча, постукивая пальцами по фарфоровой чашке. Её лицо, испещрённое морщинами, словно карта прожитой жизни, оставалось спокойным. Когда Рита замолчала, старушка откинулась в кресле и начала рассказывать свою историю. Она говорила о временах, когда женщинам запрещали мечтать о чём-то большем, чем замужество, о том, как ей пришлось притворяться, что она из семьи побогаче, чтобы её вообще допустили к экзаменам, и как она ночами переписывала учебники, чтобы не отстать от мужчин-студентов.

— Мир всегда ставит препоны, девочка, — сказала она, глядя Рите прямо в глаза. — Но если ты знаешь, чего хочешь, и готова работать, то эти препоны — просто ступени.

Елизавета Павловна решила помочь. Она не обещала чудес, но предложила приходить к ней на занятия. Каждое утро, пока другие абитуриенты спали или искали, кому бы сунуть конверт, девчонка ехала на скрипучем автобусе к домику у реки. Там, за шатким столом, заваленным книгами, Елизавета Павловна учила её всему, что знала сама: как отвечать на экзаменах уверенно, как писать сочинения, которые заденут за живое, как держать голову высоко, даже если сердце колотится от страха. Она заставляла Риту читать вслух, исправляла её произношение, учила разбирать стихи, чтобы чувствовать их ритм, а не просто заучивать. Иногда, когда Рита уставала, старушка вдруг начинала декламировать Блока или Ахматову, и её голос, дрожащий, но сильный, наполнял комнату теплом.

Кроме знаний, Елизавета Павловна дала нечто большее — веру в себя. Она написала рекомендательное письмо для приёмной комиссии, и хотя её имя уже не имело былого веса, оно всё ещё вызывало уважение у старых преподавателей. На экзаменах Рита держалась так, как учила её наставница: отвечала чётко, не опуская глаз, и даже когда вопросы были каверзными, находила в себе силы улыбнуться. Её сочинение о том, почему она хочет стать учительницей, заставило одного из экзаменаторов, сурового мужчину в потёртом костюме, отложить очки и задумчиво кивнуть.

Когда Маргарита узнала, что поступила, она первым делом побежала к Елизавете Павловне. Старушка встретила её с той же спокойной улыбкой, но в уголках её глаз блестели слёзы.

— Ты сделала это сама, девочка, — сказала старая женщина, сжимая её руки. — Я только показала тебе дорогу.

Рита хотела возразить, сказать, что без неё ничего бы не вышло, но слова застряли в горле. Вместо этого она обняла Елизавету Павловну, чувствуя, как тонкие старческие плечи дрожат под её ладонями.

Учёба в училище была нелёгкой: бесконечные зачёты, придирающиеся преподаватели, а порой и откровенная несправедливость, когда оценки ставились не за знания, а за умение угодить. Были моменты, когда Рита, сидя над учебниками до полуночи, чувствовала, как силы тают, а сомнения подкрадываются: справится ли она? Но память о братьях, которых она тянула на себе, и о Елизавете Павловне, чьи слова о ступенях-препонах звучали в голове, заставляла её вставать и идти дальше.

Она закончила училище не с красным дипломом, но с твёрдой уверенностью, что её место — среди детей, которым нужна не только математика, но и вера в себя.

Мысли об отъезде, о том, чтобы искать лучшей доли в городе или где-то ещё, никогда не посещали Маргариту. Её корни были здесь, в родной деревне, где каждый дом, каждая тропинка хранили воспоминания о её детстве, о братьях, о матери, чья спина так и осталась согнутой от труда. Возвращаться туда, где всё начиналось, было для неё не просто выбором, а долгом. И когда перед ней встал вопрос, куда просить распределение, она без колебаний попросила ту же школу, где когда-то сама сидела за партой, сжимая в руках потрёпанные учебники. Теперь она стояла по другую сторону — у доски, с мелом в руках, готовая делиться тем, что знала, и тем, что чувствовала.

Маргарита Петровна стала учителем математики. Её уроки были не только про дроби, уравнения и теорему Пифагора — они были про терпение, про умение видеть в каждом ребёнке искру, даже если она еле тлеет. Школа, деревянная, с облупившейся краской на стенах и скрипучими полами, была её полем битвы. Здесь учились дети из таких же семей, как её собственная: простые, часто бедные, с родителями, которые либо вкалывали с утра до ночи, либо, увы, спивались, оставляя детей на произвол судьбы. Рита знала их жизнь не понаслышке, и это делало её не просто учителем, а человеком, которому доверяли.

Она оставалась после уроков с неуспевающими, не жалуясь на усталость. В маленьком классе, где пахло мелом и сырым деревом, она сидела рядом с учениками, терпеливо объясняя одно и то же по сто раз. Были ребята, которых другие учителя давно махнули рукой, называя лентяями или, того хуже, «безнадёжными». Родители некоторых и вовсе отрекались, бросая в сердцах: «Идиот, ничего из тебя не выйдет». Но Маргарита Петровна верила. Она видела в каждом из них не оценки в журнале, а живых людей, которым просто нужно чуть больше времени, чуть больше внимания.

Был, к примеру, Ваня, долговязый парнишка с вечно растрёпанными волосами, которого считали чуть ли не умственно отсталым. Он путался в таблице умножения, краснел и молчал, когда его вызывали к доске. Маргарита не отмахнулась от него. После уроков она усаживала его за парту, рисовала на листочке простые примеры, объясняла, шутила, чтобы развеять его страх.

— Ты не глупый, Ваня, — говорила она, глядя ему в глаза. — Ты просто ещё не понял, как это работает. Но мы разберёмся.

И они разбирались — неделя за неделей, пока Ваня не начал решать уравнения, а его робкая улыбка не стала появляться чаще. К концу года он сдал экзамен на твёрдую тройку, и для Риты это было победой.

Или Маша, девочка из многодетной семьи, где на неё, старшую, взвалили заботу о младших, как когда-то на саму Риту. Маша часто пропускала уроки, приходила сонная, с синяками под глазами, а её тетрадки были испещрены ошибками. Вместо того чтобы отчитывать, Маргарита Петровна звала её на чай в учительскую, угощала смородиновым вареньем из своих скудных запасов и ненавязчиво расспрашивала о жизни. А потом садилась с ней разбирать пропущенные темы, находя способы объяснить алгебру так, чтобы девочка не чувствовала себя глупее других. К выпускному Маша не только догнала одноклассников, но и написала итоговую работу лучше многих, а её мать, впервые придя в школу, со слезами благодарила Риту, сжимая её руки.

Маргарита Петровна не просто учила — она вытягивала детей, от кого отказывались другие. Её класс был прибежищем для тех, кто чувствовал себя ненужным. Она не повышала голос, даже когда дрались в коридоре и мальчиков нужно было разнимать, не ставила двоек из вредности, а только по необходимости, и умела быть строгой, когда нужно, дети научили. По молодости то она была божьи одуванчиком.

А в итоге ученики уважали её не за страх, а за то, что она видела в них больше, чем они сами. Её вера в детей была заразительной: даже самые отчаянные «троечники» начинали стараться, чтобы не подвести свою учительницу.

Годы шли, а Маргарита Петровна оставалась в той же школе, с той же доской и мелом, который пачкал её пальцы. Её волосы начали седеть, но глаза всё так же горели, когда она объясняла новую тему или сидела с учеником после уроков. Она не искала славы или наград, хотя благодарные письма от родителей и робкие цветы от выпускников. Для неё наградой были моменты, когда бывший «безнадёжный» ученик, уже взрослый, приходил в школу и говорил:

— Спасибо, Маргарита Петровна. Если бы не вы, я бы не справился.

И она, смущённо улыбаясь, отвечала.

— Ты сам всё сделал. Я только помогла.

В школе Маргарита Петровна организовала студенческий совет, где ученики учились брать ответственность за школьные дела. Её инициатива привела к тому, что каждый месяц теперь ученики сами устраивали мероприятия: то литературный вечер, где читали стихи и разыгрывали сценки, спортивные соревнования, которые итак были в ходу, приобрели общешкольный характер и многие приходили поддержать своих. Новый год, День Победы, Последний звонок — всё превращалось в праздник с большим размахом. Она шила костюмы, рисовала афиши вместе с детьми, репетировала с ними же до позднего вечера.

Что же до личной жизни, то в портовом городе на Дальнем Востоке, в пятидесяти километрах от посёлка, где дул солёный ветер с моря, Маргарита встретила Сергея. Он был студентом мореходного училища, высокий, с открытой улыбкой и руками, уже огрубевшими от работы.

Его мечты о море и далёких странах завораживали Риту, которая в детстве листала учебники географии, представляя океаны и чужие берега. Он рассказывал ей про всё на свете, а она слушала.

Сначала они жили порознь. Рита всё ещё ютилась в материнском домике — тесном, но тёплом, где в шкафах прятались старые тетрадки, пахло вареньем и воспоминаниями, а стены помнили детский смех и усталый голос матери, зовущей ужинать. Сергей обитал в казённой душегубке — общежитии для курсантов, где вечерами гремели маты, кипел чай в эмалированных кружках и вечно кто-то забывал выключить свет в коридоре. Братья Риты — Миша и Коля — к тому времени уже уехали учиться — один в технический институт, другой в военное училище, и в доме стало непривычно тихо.

Денег — кот наплакал, зато было много надежды. Им хватало кружки горячего чая, пары аккордов под гитару, билетов в старенький кинотеатр, где они держались за руки, будто мир мог исчезнуть, если отпустить руку другого.

Когда Сергей окончил училище и пошёл по профессии — сперва механиком, они поженились.

Свадьба была скромной, но душевной: стол накрыли у матери Риты, друзья пели под баян, а невеста в простом белом платье, сшитом соседкой, светилась от счастья. Через какое-то время молодоженам выделили участок на окраине. Сначала это был маленький домик, продуваемый ветрами, но с годами, благодаря упорству и умелым рукам Сергея, дом оброс пристройками. Появилась веранда, где по вечерам пили чай, глядя на закат, беседка, увитая виноградом, и огород, где Рита с любовью выращивала помидоры, огурцы и душистые травы, сейчас на старости лет никакой картошки или огурцов — лишь цветы, розы, родондендрон. Пока Сергей был в рейсах, она возилась в земле.

После долгих лет попыток, у них родилась Леночка и рождение это пришлось на 90-е годы, и первое время было сложно, особенно когда, теперь уже муж, уходил в рейс, а она оставалась дома с матерью и ребенком. Её мать, уже немолодая и ослабленная годами тяжёлой работы, тоже нуждалась в уходе: она плохо ходила, мучилась одышкой и часто не могла даже приготовить себе еду. Рита, привыкшая быть опорой для всех, теперь разрывалась между младенцем, кричащим по ночам, и матерью, которой нужно было мерить давление и приносить лекарства.

Девяностые годы добавили к этим заботам новые беды. Страна разваливалась, а с ней рушилась и стабильность. Зарплату учителям, вроде Риты, задерживали на месяцы, а когда выдавали, то нередко не деньгами, а чем придётся — ящиками сгущёнки, пачками крупы или, что было совсем абсурдно, бутылками водки. Рита, не пившая, но умевшая торговать, быстро научилась обменивать эту «валюту» на продукты: водка шла на хлеб, масло или картошку у соседей, которые тоже выживали как могли.

Бывало, она возвращалась с базара с буханкой и парой морковок, чувствуя себя победителем, но в груди ныло от того, что Леночке не хватало молока, а матери — лекарств.

Дома было холодно — дрова стоили дорого, а уголь доставался с перебоями. Рита топила печь старыми досками, которые находила у заброшенных сараев, и кутала Леночку в несколько одеял, чтобы малышка не мёрзла. Ночами, пока дочь спала, а мать посапывала в соседней комнате, Рита сидела при свете свечи — электричество тоже отключали — и проверяла тетради или штопала одежду. Усталость накатывала волнами, но сдаваться было не в её характере.

Сергей, возвращаясь из рейсов, привозил деньги, которые спасали семью. Его заработки, хоть и нестабильные в те смутные годы, позволяли купить крупу, мясо, а иногда и ткань, из которой Рита шила платьица для дочки. Он привозил и истории — о штормах, о портах Вьетнама и Кореи, о звёздах над Тихим океаном. Рита слушала, укачивая дочь, и мечтала, что однажды они все вместе поедут туда, где тепло и нет этой бесконечной борьбы за выживание. Но переезд даже не обсуждался — их дом, их школа, их корни были здесь, на суровой, но родной земле.

В школе Маргарита Петровна оставалась маяком для учеников, несмотря на собственные трудности. Дети приходили голодные, в рваных ботинках, и она, сама едва сводя концы с концами, делилась с ними хлебом или яблоками из своего огорода. Она продолжала организовывать школьные праздники, находя старые ткани для костюмов и мастеря декорации из картона. Студенческий совет, её гордость, работал даже в эти годы: ребята собирали посылки для семей, где было совсем туго, и репетировали сценки, чтобы хоть на вечер забыть о пустых желудках. Потому как школа — это не только уроки, но и место, где дети должны чувствовать себя нужными.

А когда Сергей на ящик пива поспорил с друзьями, что из англо-русского словаря на восемь тысяч слов сможет перевести любое, и самое главное, что муж выиграл! Тогда то Рита и захотела попробовать также, плюс тренировка памяти не повредила, стихи учить уже надоело. С очередного рейса Сергей привёз кассету с песнями «Битлз», и женщина, несмотря на усталость, начала учить английский.

Это стало её отдушиной: пока Леночка спала, она шептала незнакомые слова, пытаясь разобрать тексты песен, а до этого она и вовсе завела подругу по переписке, на английском, после поездки в Италию, так что язык требовалось выучить.

Годы спустя, когда страна начала вставать на ноги, этот труд окупился. Маргарита Петровна организовала в школе факультативный кружок английского языка. Рассказывала о портах и странах, где бывал муж, учила детей здороваться на английском и смеялась вместе со всеми, когда кто-то вместо «hello» говорил «hallo».

Маргарита, или Рита, как ласково называли её близкие, прожила жизнь, похожую на море, которое так любил её муж: то спокойное и ласковое, то бурное, с волнами, грозящими всё унести.

Дни были наполнены заботой, любовью, трудом, но в то же время текли в ритме, который мог показаться однообразным: школа, дом, огород, снова школа. Иногда путешествия, больше всего ей понравилось в Италии, туда она возвращалась несколько раз.

Взлёты — детский смех на школьных праздниках, успехи Леночки, редкие поездки с Сергеем — сменялись падениями, которые оставляли шрамы на сердце. И теперь, когда её жизнь оборвалась, она вспоминала её, словно листая старую книгу, где каждая страница пахла мелом, морем и домашним теплом.

Годы ведь шли, и судьба не щадила порой, хотя какая судьба, когда в целом, мы рождаемся чтобы умереть, приговор этот окончателен и обжалованию не подлежит.

В 2001 году, тихо, во сне, от старости и остановки сердца ушла её мать. Маргарита, привыкшая быть сильной, держалась на похоронах, но у мамы дома, откуда нужно было собрать вещи, в пустой комнате, где ещё висел мамин платок, дала волю слезам. Она вспоминала, как её мамочка, несмотря на усталость, гладила её по голове в детстве, и как сама Рита, уже взрослая, кормила её с ложки в последние годы. Эта утрата стала второй глубокой трещиной.

В 2005 году беда пришла снова, неожиданно и остро. Её младшая сестра Оленька, та самая, что росла в городе с серебряными ложками, покончила с собой. Красивая, но хрупкая, она не справилась с жизнью, которая, несмотря на внешний лоск, оказалась полна одиночества. Она оставила мужа и маленького сына, Сашу, одних.

Рита, узнав о трагедии, поехала в город, обняла плачущего мальчика и пообещала быть рядом. Сердце разрывалось — она винила себя, что не заметила, как сестра тонула в своей боли. Саша стал для неё почти сыном, и она старалась заменить ему мать, но расстояние и её собственные заботы не всегда позволяли быть рядом столько, сколько хотелось.

Брат Николай, молчаливый и такой добрый Коля из детства, тоже начал ускользать. Крепкий мужчина, которого она когда-то укачивала на руках, в 2000-х поддался водке. Афганистан, а затем и работа в военном училище, стала невыносимой, сейчас бы ему приписали ПТСР, а тогда такое слово знали, наверное, только в Америке.

Рита пыталась вытащить его: приезжала, уговаривала, возила к врачам, но Коля, словно стыдясь своей слабости, всё глубже уходил в бутылку. Она не сдавалась, но каждый его пьяный звонок был как удар, напоминая, что не всех можно спасти, покуда они не хотят спасаться сами.

И дети росли, а с ними приходили новые тревоги. Леночка, её гордость, умная и целеустремлённая, уехала учиться на ветеринара в другой город. Рита радовалась за дочь, но тосковала, слыша её голос только по телефону. А вот племянник Саша, сын Оленьки, пошёл по кривой дорожке. В подростковом возрасте он связался с дурной компанией, а к двадцати годам стал наркоманом. Рита, узнав об этом, плакала ночами, но не опускала руки. Она ездила к нему, уговаривала лечь в клинику, платила за лечение из своих сбережений, ругаясь с Сергеем:

— Моя пенсия и я решаю, куда тратить!

Иногда Саша обещал завязать, и в его глазах мелькала надежда, но потом снова пропадал. Это была боль, с которой Рита так и не смогла примириться.

Кризисы 2008 и 2014 годов тоже прошли не без следа. Зарплаты снова задерживали, цены росли, а огород и умение Риты экономить стали спасением. Сергей, всё ещё ходивший переодически в рейсы, привозил деньги, но его здоровье начало сдавать — море забирало последние силы.

Школа оставалась для Риты островом стабильности: там, среди дробей, уравнений и детских лиц, она находила смысл. Вела классное руководство, организовывала праздники, учила английский на своём факультативе.

В 2020 году ковид унёс мужа. Он вернулся из рейса с кашлем, который не проходил, как раз самое начало пандемии, а через две недели его не стало, лёгкие сдали, курил муж много. Рита, сидя у больничной койки, держала его руку, пока он и вовсе не перестал дышать, Лена приехать не смогла даже на похороны, все рейсы отменяли, попрощалась с отцом много позже.

Дом без Сергея опустел: не было его шуток, его рассказов о море, его тёплых объятий и кофе по утрам. Леночка, уже взрослая, звала мать переехать к ней в Москву, где она устроила свою жизнь.

Но Рита категорически отказывалась.

— Доча, моё место здесь, — настаивала женщина, глядя на розы за окном, посаженные ею же, на цветущее вишневое дерево. — Здесь школа, здесь наш дом, здесь твой отец.

Жизнь текла дальше, но теперь с тихой грустью. Она продолжала учить детей, помогать Саше, когда он ненадолго появлялся, и писать длинные бумажные письма Леночке. С другим братом общались редко, но в основном тепло. Он, кстати, открыл недавно ещё одну автомастерскую, а две его дочери постоянно сбегали от проблем с мужьями под крыло любимой тёти, и последнее время почти каждые выходные с маленькими детьми приезжали в посёлок.

Её кружок английского языка всё ещё собирал учеников, и она с улыбкой учила их петь «Imagine», хотя голос её дрожал. Школьные праздники, которые она организовывала, были такими же тёплыми, как раньше, но в глазах Риты появилась тень — от потерь, от усталости, от времени, которое неумолимо шло вперёд.

А вспоминала она это всё, потому как, в один из дней, её сердце остановилось. Она сидела в своём классе, проверяя тетради, когда всё вдруг потемнело.

Наверное, давление, таблетки забыла принять, вот и упало, последнее что пронеслось в голове, а перед глазами — аккуратные строчки в ученической тетради и солнечные лучи, падающие на парту.

В целом, было о чём жалеть: о несказанных словах сестре, которые могли бы удержать её от рокового шага; о Николае, которого она не смогла вытащить из плена бутылки и тот умер от цирроза печени в проплаченною ею палате; о Саше, племяннике, чья жизнь скатилась в пропасть, несмотря на её усилия; о том, что так и не решилась поехать с доченькой в Москву. Деньги были, чтоб купить квартиру поближе к центру, чай не бедствовали уже, и чего только, старая рухлядь, не согласилась то? Завещание, слава Богу, лежало подписанным, всё основное дочери, какие-то деньги племянникам.

А с собой ничего и не забрала. Ни денег, ни здоровья, ни мужа, ни детей. Опыт, наверное, да и только.

С одной стороны, хотелось исправить ошибки, или пожить ещё. Какой её возраст, она думала попутешествовать, но теперь, когда время остановилось, жалеть казалось бессмысленно. Всё, что осталось, — это странное, лёгкое чувство свободы и желание в последний раз взглянуть на мир, который она строила.

Рита смотрела на своё тело, неподвижно лежащее у парты, с тетрадью, раскрытой на последней проверенной странице. Меловая пыль оседала в солнечных лучиках, а тишина в классе была почти осязаемой. В этот момент дверь скрипнула, и в класс вошла Сашка Осинькина — педантичная, всегда первая на уроках, с аккуратно заплетённой косой и стопкой книг в руках. Она пришла на подготовку к ЕГЭ, хотела поступать в МГУ, а миллионов на обучение у семьи не было, оставалось надеяться только на баллы.

Девочка замерла, её глаза расширились, а учебники с глухим стуком упали на пол.

— Ох, Осинькина, прости, — прошептала Рита, хотя знала, что Сашка её не услышит.

Вскрик девочки разорвал тишину, и в класс начали сбегаться другие — учителя, ученики, директор. Рита не стала смотреть дальше. Ей не хотелось видеть суету, слёзы, неизбежные формальности. Незадолго до этого умерла ещё одна учительница, по биологии, и на её похоронах было так тоскливо, что одной своей ученице, Зориной Вике, Маргарита сказала, что на её похоронах пусть та играет на гитаре и не даёт, по возможности, сильно расстраиваться другим.

Рита повернулась и вышла из класса, чувствуя себя лёгкой, как ветер, который когда-то трепал её волосы на городской набережной. Её шаги — если это можно было назвать шагами — не издавали звука, и она решила прогуляться по школе, которую помогла построить.

Та преобразилась за годы, и в этом была немалая заслуга её самой и директора, старого друга, с которым они делили мечты о лучшем будущем для детей. Когда-то это было обшарпанное здание с протекающей крышей, а теперь — светлые коридоры, просторные классы, стены, украшенные детскими рисунками и грамотами. Рита шла, касаясь пальцами — или тем, что казалось пальцами — афиш школьных праздников, которые предстояли в ближайшее время.

Вот уголок с цветами, которые она поливала каждое утро, вот аудитория, где она вела свой кружок английского, напевая «Let It Be» с учениками, которые путали ударения, но старались изо всех сил.

Она остановилась у окна, глядя на школьный двор, где росли липы, посаженные её выпускниками. Весна только начиналась, и почки на ветках набухали, обещая скоро раскрыться. Рита улыбнулась, вспоминая, как учила детей сажать деревья, объясняя, что корни — это как мечты, которые нужно беречь. Её мысли прервал голос — мягкий, но с лёгкой насмешкой, такой знакомый, что сердце, которого уже не было, дрогнуло.

— Вас-то я и искал, дорогуша.

Рита обернулась и замерла. Перед ней стоял Сергей, её Сергей, таким, каким она запомнила его в лучшие годы: высокий, с лукавой улыбкой, в тёмной капитанской фуражке, которую он всегда снимал, входя в дом. Его глаза, тёплые, как море в августе, смотрели на неё с той же любовью, что когда-то заставила её сердце биться чаще.

— Серёжа… — выдохнула она, не веря. — Ты… здесь?

Он шагнул ближе, и Рита почувствовала тепло, хотя ни он, ни она уже не были из плоти.

— А где ж мне быть, Ритка? — он усмехнулся, как в те дни, когда возвращался из рейса и находил её в огороде, с землёй на руках. — Ты думала, я тебя одну оставлю бродить по этой школе?

Рита хотела рассмеяться, заплакать, обнять его, но всё, что она могла, — это смотреть и чувствовать, как боль утрат, которую она несла годы, растворяется в его присутствии.

— Я так скучала, — прошептала она. — И… прости, что не всё сделала, как надо. За Оленьку, за Колю, за Сашу, и…

Сергей покачал головой, его рука — или тень руки — коснулась её плеча.

— Ты сделала больше, чем кто-либо, дорогуша. Ты была их светом. И моим. А теперь пойдём, я тебя провожу.

Рита, замерла, глядя на фигуру, что назвала себя Сергеем. Его голос, его улыбка, тёплый взгляд — всё было таким родным, но что-то в его словах, в лёгкой насмешке, сквозившей в тоне, заставило её насторожиться. Она знала своего Серёжу, знала каждый его жест, и этот… это был не совсем он. Школа вокруг них была вдруг неожиданно пуста, коридоры гудели тишиной, и только свет, почему-то луны, лившийся через окна, рисовал серебристые узоры на полу.

— Серёжа? — тихо спросила Рита, отступая на шаг. — Ты… это правда ты?

Фигура, похожая на Сергея, усмехнулась, но улыбка была не той, что грела её годы назад, сейчас то она видела. Глаза, которые она любила, на миг сверкнули чем-то чужим — не злым, но хитрым, словно за ними прятался кто-то, кто знал больше, чем говорил.

— Ну, почти, дорогуша, — ответил он, и голос его стал чуть ниже, с лёгким эхом, будто доносился издалека. — Назови меня… посредником. У нас мало времени, Рита, так что слушай.

Он шагнул к ней, и Рита невольно отступила к стене, где висела доска с выцветшими рисунками её учеников. Фигура, всё ещё в облике Сергея, не стала подходить ближе.

Вместо этого он повел её обратно по коридору, к её кабинету. Дверь открылась без звука, и Рита вошла, чувствуя, как знакомый запах мела и старых книг обволакивает её, даже в этом странном, посмертном состоянии.

На столе лежал потрёпанный томик «Гарри Поттера» в переводе Росмэна — подарок от выпускников, её маленькая слабость.

Рита любила книги, а история о мальчике-волшебнике, с его борьбой и верой в добро, стала для неё отдушиной в трудные годы. Она перечитывала её, когда Леночка уехала, когда Сергей ушёл, когда одиночество становилось слишком тяжёлым.

Фигура, теперь уже не скрывавшая своей инаковости, бросила взгляд на книгу и хмыкнула.

— Хороший выбор, — сказал он, постукивая пальцем по обложке в том месте, где значилась строчка с издательством. — Там, знаешь, не так уж далеко от правды. И у нас, — он поднял глаза, и в них мелькнула искра, — там сейчас кое-какие проблемы, нужны вот такие же, как ты.

Рита нахмурилась, пытаясь осмыслить слова. Её разум, всё ещё цепляющийся за логику жизни, искал подвох.

— Какие это «такие»? Куда? И… кто ты? — её голос был твёрже, чем она ожидала.

Фигура склонила голову, словно раздумывая, как ответить. Облик Сергея начал таять, сменяясь чем-то неуловимым — не то тенью, не то сгустком света, но глаза остались прежними, цепкими и внимательными.

— Назови меня… проводником. Или лучше сказать, управляющим, много имён, понимаю так и запутаться можно, — он пожал плечами, и в этом жесте было что-то почти человеческое. — Но я не из тех, кто тянет души в ад, не бойся. У нас есть место, где твои таланты пригодятся. Мир, похожий на этот, — он кивнул на книгу, — только реальный. Школа, дети, магия. Но всё не так гладко, как в сказке. Нужен кто-то, кто умеет тянуть тех, от кого все отказались. Кто верит в них. Ты ведь это умеешь, дорогуша, лучше всех!

Она молчала, глядя на книгу. «Гарри Поттер» был её убежищем, миром, где добро побеждало, где даже самые слабые находили в себе силы. Мысль о том, что нечто подобное может быть правдой, казалась безумной, но… она уже умерла. Что ещё могло быть безумнее?

— И что ты предлагаешь? — спросила она, скрестив руки, как делала, когда подозревала ученика в шалости. — Жить заново? Там?

— Пожить ещё, — поправил он, и его голос стал серьёзнее. — Не здесь, не в этом мире. Там. Учительницей. Память твою оставим — всё, что ты знаешь, всё, что любишь. Детей там хватает, и они… скажем так, сложные. Но ты ведь таких любишь, правда? Ваня, Маша, вон Сашка Осинькина — ты их всех вытаскивала. С этими тоже справишься.

Рита посмотрела на стол, на тетради, которые так и не успела проверить. Где-то за окном выли сирены скорой помощи. А она подумала о Леночке, о Сергее, о том, что её жизнь, полная потерь и побед, всё же была её. Но мысль о детях, о тех, кто ждёт где-то там, в незнакомом мире, шевельнулась внутри. А вдруг, им правда нужна помощь? Ну и кто она такая, чтобы вот так отказывать? Но…

— А если я откажусь? — спросила она, прищурившись.

Проводник — или демон, что более вероятно, — улыбнулся, но теперь без насмешки.

— Тогда пойдёшь дальше. К покою. К Сергею, настоящему. К тем, кто ждёт. Выбор твой, Рита. Но, — он сделал паузу, глядя ей в глаза, — ты ведь никогда не умела бросать тех, кто в тебе нуждается, правда?

Она молчала, чувствуя, как слова проникают в неё, и как «этот» смотрит на неё почти умоляюще, точнее может и не хочет, чтоб это видели, но взгляд так и кричит: «соглашайся, соглашайся, соглашайся!» Школа, дети, возможность учить, верить, помогать — это было то, ради чего она когда-то жила. И если где-то, в мире, похожем на её любимую книгу, есть те, кому она нужна… разве! Разве могла она сказать «нет»?

— Хорошо, — наконец согласилась, выпрямилась. — Я пойду. Но, — женщина ткнула пальцем в сторону проводника, — если ты меня обманешь, я найду способ тебя достать!

Он рассмеялся, и смех его был похож на звон колокольчиков, далёкий и странный.

— Договорились, Маргарита Петровна. Пойдём, — он протянул руку, и на этот раз она не отступила. — Хогвартс ждёт. Или что-то вроде него.

Однако, последние слова были сказаны слишком тихо.

Дверь кабинета директора с грохотом распахнулась, и профессор Помона Спраут влетела внутрь, словно подхваченная порывом ветра с Запретного леса. До общего собрания оставалось ещё десять минут. Обычно спокойное, пухлое лицо Спраут сейчас пылало, как свежесобранный огнецвет, а в её руках дрожал помятый лист пергамента, будто это был не документ, а свежеотловленный мерлюид, отчаянно пытающийся вырваться.

— Альбус! — воскликнула она, даже не подумав постучаться или понизить голос. — Вы только посмотрите на это!

Дамблдор, до этого задумчиво разглядывавший портрет Финеаса Найджелуса, который, к слову, недовольно поджал губы от внезапного шума, медленно повернулся к ней. Его глаза за полумесячными очками блеснули неподдельным интересом, хотя тон оставался неизменно спокойным

— Помона, моя дорогая, что-то случилось? — спросил он, слегка наклонив голову. — Неужели мандрагоры снова отказываются расти? Или, быть может, корневики устроили бунт?

— Мандрагоры? — Спраут чуть не задохнулась от возмущения, её голос сорвался на высокую ноту, от которой портреты на стенах синхронно поморщились. — Это гораздо хуже, чем мандрагоры! Это… это… — она яростно взмахнула пергаментом перед носом Дамблдора, едва не задев его длинную серебристую бороду. — Это наш новый «план» бюджета от Совета попечителей!

Альбус поднял бровь, и в этом жесте промелькнула тень удивления, словно он искренне не понимал, как кто-то мог назвать действия Совета «планированием». Его губы тронула мягкая улыбка, которая, впрочем, не обманула Спраут.

— Ну что ж, позвольте мне взглянуть, — сказал он, протягивая руку.

Женщина, фыркнув, шлёпнула пергамент ему в ладонь, после чего сложила руки на груди и принялась сверлить его взглядом. Её дыхание всё ещё было тяжёлым, а щёки пылали так, что, казалось, могли бы осветить полумрак кабинета. Дамблдор аккуратно развернул лист, поправил очки и начал читать, время от времени издавая тихое «хм» или слегка кивая.

— Ах, да, — произнёс он наконец, аккуратно складывая бумагу. — Я уже говорил с Флитвиком об этом. Они решили перераспределить некоторые средства…

— Перераспределить?! — взорвалась Спраут, её голос достиг таких высот, что Фоукс, дремавший на своей жёрдочке, встрепенулся и издал недовольный кряк. — Они выделили на кафедру травологии меньше, чем на ремонт Большого зала! Меньше, чем на новые метлы для команды Слизерина! И знаете что? — Она сделала театральную паузу, её глаза сузились, а голос стал ядовито-саркастичным. — Даже меньше, чем на новое оборудование для Трелони! Наверное, теперь все наши ученики будут предсказывать судьбы мандрагор вместо того, чтобы их выращивать!

Дамблдор вздохнул, как человек, которому уже не впервой сталкиваться с подобными вспышками. Он поднялся из-за стола, его длинная мантия тихо шелестела, и направился к маленькому столику в углу, где стоял серебряный чайник, украшенный тонкой гравировкой в виде звёзд. Несколькими ловкими движениями он заварил чашку ромашкового чая, аромат которого тут же наполнил кабинет мягкими, успокаивающими нотами. Протянув чашку Спраут, он сказал:

— Вот, выпейте. Ромашка всегда помогает успокоиться.

Женщина смерила его тяжёлым взглядом, но чашку всё же взяла. Сделала глоток, продолжая сверлить глазами поверх края чашки огромную дыру в мантии директора.

— Помона, — мягко заговорил Дамблдор, возвращаясь к своему креслу и усаживаясь с лёгким скрипом старого дерева. — Я понимаю ваше беспокойство. Но вы должны понять, что сейчас у нас особенный год. Попечители, вероятно, решили уделить внимание другим аспектам…

— Аспектам? — переспросила Спраут, чуть не поперхнувшись чаем. Она поставила чашку на стол с таким стуком, что несколько капель выплеснулось. — Каким аспектам? Мадам Трюфель требует новую скатерть для своего стола, а мои саженцы голодают! У меня в теплице номер три уже три недели нет нормального удобрения, а вы говорите об аспектах? У нас не утеплена крыша в…

— Это не совсем так, — попытался урезонить её Дамблдор. — Просто в этом году мы решили инвестировать в долгосрочные проекты. Например, замена старых труб в подземельях.

Спраут открыла рот, чтобы возразить, но на мгновение замерла, словно переваривая его слова. Затем её глаза сузились, и она ткнула пальцем в сторону Дамблдора.

— Только знайте: если мои мандрагоры начнут чахнуть, я лично приду и спущу всех паразитов корневиков на вашу голову.

Дверь хлопнула с такой силой, что портреты на стенах снова зашушукались, а Финеас Найджелус пробормотал что-то вроде: «В мои времена профессора вели себя с большим достоинством». Дамблдор остался один в полумраке кабинета. Он долго сидел молча, его взгляд скользил по догорающим углям в камине, где искры танцевали, словно крошечные звёзды. Наконец, его глаза остановились на свитке, лежащем на краю стола — списке будущих первокурсников, который он изучал до прихода Спраут.

«Никогда не было просто», — подумал он, качая головой. Его пальцы машинально коснулись старого шрама на ладони, скрытого под мантией. — «И, возможно, этот год станет одним из самых сложных».

Дверь кабинета скрипнула, отворяясь вновь, и на пороге появились две фигуры. Первой была Минерва Макгонагалл, чья осанка была, как всегда, безупречной, а губы плотно сжаты, выдавая сдерживаемое раздражение. За ней следовал Северус Снейп, чья чёрная мантия, казалось, поглощала свет, а лицо выражало привычную смесь сарказма и усталости.

— Альбус, — начала Макгонагалл, не тратя времени на приветствия. Её шотландский акцент стал ещё резче, что было верным признаком надвигающейся бури. — Надеюсь, вы уже в курсе этого абсурдного бюджета? Потому что если нет, у меня есть несколько слов для Совета, и ни одно из них не будет вежливым!

Снейп, стоявший чуть позади, скрестил руки и бросил на Дамблдора взгляд, в котором читалось: «Я же говорил, что это закончится катастрофой».

Дамблдор откинулся в кресле, его глаза снова блеснули, но на этот раз в них было что-то похожее на предвкушение.

— Минерва, Северус, присаживайтесь, — сказал он, указывая на кресла. — Похоже, нам предстоит долгий вечер. Чай?

* * *

Я зажмурилась, мир вокруг мигнул и в следующее мгновенье уже оказалась в какой-то комнате, где в ряд стояло что-то наподобие больничных коек, но я не успела толком оглядеться — кто-то крепко взял меня под руку и потащил на выход и по коридорам. Крутила головой, пытаясь рассмотреть всё вокруг. Было слишком реально для сна, но всё равно часть сознания цеплялась за мысль, что, может, это просто очень яркий бред. «А вдруг мне всё это снится?» — подумала я, и, к своему ужасу, услышала, как эти слова слетают с моих губ.

— Нет, дорогуша, к моему большому неудовольствию, это твоя новая реальность, — раздался знакомый голос, бархатный, с лёгкой насмешкой.

— Я сказала это вслух, да? — пробормотала, чувствуя, как щёки горят. Ну, хоть не про телевизоры ляпнула. Ой, так это же портреты, точно! Шевелятся! И наблюдают?

Мой проводник только кивнул, с той же проклятой улыбкой, а я продолжала пялиться по сторонам. Коридоры Хогвартса были как из прочитанной сказки: факелы, которые загорались сами, портреты, шепчущиеся между собой, и где-то вдалеке — гул детских голосов. Даже если это был сон, он был чертовски интересным. Но одна мысль не давала мне покоя.

— Так а кто, всё-таки, умер? — спросила я, глядя на проводника.

И когда мне раскрыли, в чьё тело я попала… то, честно признаться, сначала замерла, а потом разразилась смехом. Смех был громким, почти истеричным, от которого, будь ещё жива, слёзы бы потекли.

Смеялась над абсурдом ситуации, над тем, что меня, простую учительницу с Дальнего Востока, закинуло в мир, который я знала только по страницам любимого «Гарри Поттера», да по прочитанным электронным фанатским книжкам. И смеялась над тем, что моей новой оболочкой стала не кто иная, как Чарити Бербидж — женщина, с которой я, оказывается, когда-то гуляла по солнечным улочкам Италии.

Италия осталась в памяти как яркое пятно. Это был отсроченный медовый месяц, в 1989 году, незадолго до развала СССР. Они впервые вырвались за границу, я, привыкшая к суровым ветрам Дальнего Востока, влюбилась в эту страну бесповоротно. Тёплый воздух, пропитанный ароматом олив и моря, древние камни Рима, смех уличных торговцев — всё казалось ожившей мечтой. На одной из экскурсий, среди пёстрой толпы туристов, познакомилась с Чарити, женщиной тогда примерно одного со мной возраста.

Новая знакомая, с её живыми глазами и лёгкой улыбкой, рассказывала, что родилась в Англии, но уехала учиться в итальянскую частную школу, где изучала что-то связанное с химией — подробностей не уточняла, а я и не стала расспрашивать.

Общались через Сергея, который, благодаря своим рейсам и тем, что сам учил английский, выступал переводчиком. Но женщины, как это часто бывает, быстро нашли общий язык, даже и без слов.

Мы понимали друг друга на каком-то интуитивном уровне, обмениваясь жестами, смехом и взглядами. Вместе бродили по Колизею, ели джелато, сидя на ступенях старых фонтанов, и танцевали под уличных музыкантов, пока Сергей с улыбкой наблюдал за нами.

Когда поездка закончилась, мы с ней обменялись адресами, пообещав писать. И я, вернувшись домой, действительно писала — сначала длинные письма, потом всё короче. Чарити отвечала, рассказывая о своей жизни в Англии, о работе, о книгах, которые любила. Эти письма стали одной из причин, почему я так упорно учила английский, разбирая словари и повторяя фразы по ночам.

Но к 1998 году письма приходить перестали. Вот так и думала, что Чарити не просто занята, или переехала, или вышла замуж. И что это не жизнь закрутила, и память о подруге потускнела. Где-то в глубине души ведь чувствовала, что с ней что-то случилось. Но кто же сопоставит давнюю подругу и персонажа из книги?

А вот теперь я стою в своём новом школьном кабинете, но уже в ином мире, и когда только успели дойти? Смотрюсь в материализованное для меня зеркало в пол, в резной раме. Оттуда на меня в ответ смотрит вполне молодая женщина, тридцать девять лет по словам некоторых нечеловеческих личностей, правда запустила себя чуть-чуть, и больше походила на меня ближе к шестидесяти годам, когда я уже померла. Бровь медленно поднялась.

— Чайку бы, с мятой. И корвалолом. — пробормотала тихо, как будто кроме меня самой и этого тут кто-то был.

Я всё ещё переваривала сказанное Проводником. Или, как он себя назвал, «управляющий миром, ответственный за территорию Англии, магической Британии и дальнейшей судьбы этого бренного мира». То ли демон, то ли начальник отдела кадров на пенсии — пока было неясно.

— Вы хотите сказать, — произнесла, уставившись на него, — что теперь я живу в теле своей давней подруги из отпуска тридцатилетней давности, которая, к слову, как выяснилось, была преподавателем маггловедения в волшебной школе?

Проводник кивнул, лениво опираясь на учительский стол. Теперь он выглядел как жутко симпатичный юноша с тёмными волосами, острыми скулами и глазами, в которых плясали искры озорства. Такой, знаете, тип, что случайно сводит с ума и увозит на метле куда-нибудь в закат. Но я слишком долго проработала с детьми, чтобы уметь не купиться на красивую мордашку.

— Именно так, Маргарита. Или мне теперь звать тебя Чарити? — спросил он, приподняв бровь.

— Зови меня просто «смертельно уставшая женщина средних лет». Или Рита, так и быть.

Пальцы скользнули по корешкам, и я ощутила запах пыли, старой бумаги, чего-то до боли знакомого. Всё было слишком реальным: скрип половиц, портреты на стенах, которые пялились на меня с плохо скрываемым любопытством. Один старик в мантии даже подмигнул, и я едва сдержалась, чтобы не показать ему язык.

— Скажи, это всё же какой-то извращённый отпуск после смерти? — пробормотала я, больше для себя, чем для него.

— Скорее, командировка, — ответил проводник, усаживаясь в кресло и закидывая ногу на ногу. Его непринуждённость раздражала, но в то же время что-то в нём внушало доверие. — Чарити умерла раньше срока. Не по плану, даже в должность толком вступить не успела. А ты… ты подходишь, баланс твоя стихия. Подоспела как раз вовремя. Педагог от Бога. Или от кого там вас посылают?

— Ха! Если я от Бога, то он точно с чувством юмора, — я громко расхохоталась. Если бы наш завуч услышала меня сейчас, точно списала бы на нервное истощение и отправила пить валерьянку. — Баланс? Да ты меня в нашей учительской видел? Я держала баланс между братом Осинькиной, который жрал клей, и Маришкой, которая мечтала стать ведьмой. И вот теперь, пожалуйста: я сама ведьма. О, ирония судьбы!

— Кстати, Женя поступил бы в Слизерин, — невозмутимо заметил юноша. — Там любят таких… экспериментаторов.

Я прищурилась, скрестив руки.

— И всё же… Почему я? Ты мог найти кого-то поближе. Я хотя бы без акцента говорю?

— Ну, почти, — он расплылся в улыбке, от которой, признаюсь, у меня в душе что-то дрогнуло. Демонюга, не иначе. — Но твой стиль… он неподражаем, да и кого будет волновать твой акцент, ты из Италии.

Я посмотрела на стол, где лежал мой потрёпанный томик «Гарри Поттера» в переводе Росмэна. Тот самый, с заметками на полях, который мне подарили выпускники. Он выглядел так, будто его вытащили прямиком из моей квартиры.

— Вы ещё и мои вещи таскаете? Надеюсь, бельё не тронули?

— Только носки с мишками. Себе забрал. Умилительно, кстати, в твоём-то возрасте, — подмигнул он.

Я не выдержала и хихикнула, он-то детские забрал, но тут же взяла себя в руки. Этот красавчик явно умел заговаривать зубы, но я не из тех, кто теряет голову от комплиментов. Взяла книгу, повертела в руках. История о мальчике, который находил свет в самые тёмные времена, напоминала мне, зачем я встаю каждое утро и иду в школу.

— Ладно, — сказала, возвращаясь к разговору. — Допустим, я поверила. Чарити умерла, я в её теле, Хогвартс реален. Что дальше? Учить маггловедению? И как, прости Господи, я должна объяснять волшебникам, что такое телевизор, если я сама с трудом разбираюсь в сотовых телефонах?

Проводник — или демон, как я его про себя окрестила — откинулся в кресле, явно наслаждаясь моим скептицизмом.

— О, ты справишься. Просто сменились декорации. Тут свои дети. Они боятся, — он сделал паузу, и его взгляд стал серьёзнее, — потому как растут в тени войны. Им нужен кто-то, кто не просто учит, а показывает, что есть свет. Память твою и реципиента мы оставим — всё, что ты знаешь, всё, что любишь, как и обещал. Даже твой «Гарри Поттер». Будет весело, обещаю.

Я вспомнила Чарити — её лёгкий смех, как она учила меня правильно держать ложку с джелато, её рассказы о книгах, которые она читала в своей итальянской школе. Тогда, в 1989 году, в Италии, я и подумать не могла, что наша встреча была не случайной. Мы переписывались годы, пока её письма не перестали приходить в 1998-м. Я думала, она просто занята, или замуж вышла, или переехала. Но теперь, узнав, что она умерла в 1991-м из-за какой-то глупой случайности, я чувствовала укол вины. Могла бы написать ещё раз, могла бы узнать…

— Ты сказал, её смерть была «не по плану», — я посмотрела на него, пытаясь поймать взгляд. — Что за план? И не ври мне, демонюга. Я знаю, когда мне лапшу на уши вешают.

Он улыбнулся, но теперь без той насмешки. В его глазах мелькнуло что-то… усталое, что ли.

— Скажем так, Чарити… перестаралась. А ты в её теле, потому что ты — идеальная замена. Баланс, дорогуша. План. И по этому Плану у этого мира есть свои нити. Роли, судьбы, которые должны сойтись. Чарити была важной, хоть и незаметной персоной. Её уход всё запутал. Найти замену — та ещё головная боль. А ты… ты как будто создана для этого. Упрямая, как дракон.

— Сравнил с драконом, — буркнула я, но уголки губ предательски дрогнули. — И что, я теперь должна влезть в её мантию и притворяться, что знаю, как тут всё устроено? А если я всё испорчу?

— Испортишь? — он рассмеялся, и его смех был похож на звон ветра в соснах у нашего дома. — Рита, ты всю жизнь чинила то, что другие ломали. Дети, семьи, школа. Здесь то же самое, только с палочками и парой заклинаний. А если что, — он подмигнул, — я подскажу, так и быть, всё равно вмешался уже.

— Если я соглашусь, — сказала я, глядя ему прямо в глаза, — никаких игр за моей спиной. Я учу по-своему, как сумею. И если ты, демонюга, начнёшь мутить мне воду — я тебе устрою такое родительское собрание, что сам Господь Бог явится с объяснительной.

Он поднял руки, словно сдаваясь, но в его улыбке было что-то чертовски обаятельное.

— Договорились, Маргарита. Никаких игр. Ты — учительница, я — просто… организатор, что мимо проходил. — Он щёлкнул пальцами, и вокруг нас начал сгущаться свет, мягкий, но манящий, как утренний туман над морем. — Ну что, готова? Хогвартс ждёт. И, поверь, там будет, о чём рассказать Леночке и Сергею.

— А скажи ещё вот что…

Мы обговорили последние детали, я глубоко вдохнула — или подумала, что вдохнула, — и кивнула. Не знаю, что ждёт впереди, но если там есть дети, которым нужна моя вера, я справлюсь. Крепче сжав томик «Гарри Поттера», я шагнула в зеркало, по подсказке мальчишки, чувствуя, как мир вокруг меняется.

* * *

Плохо было — так отвратительно, что аж зубы сводило. Очнулась, лёжа на жёсткой койке, с ощущением, будто меня пропустили через мясорубку, а потом заботливо собрали обратно, но как-то криво. Голова гудела, в висках стучало, а во рту привкус чего-то металлического, словно лизнула старую ложку. Открыла глаза — потолок высокий, каменный, с арками, как в каком-то соборе. Свет лился через высокие и длинные окна. Лазарет Хогвартса, не иначе. Память — моя, но теперь ещё и не совсем моя — тут же подкинула подтверждение: да, дорогуша, ты именно тут, и чуть не померла.

Ох, эта память! Она вливалась в меня, как вода в треснувший кувшин, смешивая всё в кашу. Мои воспоминания теперь соседствовали с чужими. Я теперь знала, как заваривать зелье от простуды, умела махать палкой (палочкой, прости, Господи), чтобы зажечь свечи, и помнила, как Чарити Бэрбридж, чьё тело я теперь занимала, читала лекции о… неожиданно, алхимии, в каком-то итальянском магическом колледже, или как-то так. Это было так странно, будто я одновременно и Рита, и Чарити, и ни одна из них до конца. Голова кружилась, и я крепко зажмурилась, надеясь, что это просто дурной сон. Но нет, запах травяных настоек и скрип кровати подо мной были слишком реальными.

— Ну здрасьте, приехали, — пробормотала я, пытаясь сесть. Тело отреагировало с энтузиазмом пьяного студента на физкультуре: руки трясутся, грудь ноет, голова не соображает. Память Чарити услужливо подсказала: я чуть не умерла из-за какого-то заклинания, которое пошло не по плану. Что-то связанное с экспериментом на её последней лекции перед отъездом в Англию. Детали были мутными, но ясно одно — Чарити, то есть теперь я, вляпалась по уши. И вот я здесь, в лазарете, с телом, которое ещё не привыкло к моему упрямству, и с демоном-проводником, который, похоже, решил, что это всё очень весело.

Я огляделась. Лазарет был пуст, только в углу стоял столик с пузырьками, от которых пахло мятой и чем-то едким. На соседней койке лежала аккуратно сложенная мантия — чёрная, явно не моя привычная юбка и блузка. Я потянулась к ней, но тут дверь скрипнула, и в помещение вошла женщина — высокая с волосами, убранными в тугой пучок. Её лицо было знакомым, хотя я не сразу сообразила, откуда. Память Чарити шепнула: мадам Помфри, местный медик. Она посмотрела на меня с той смесью облегчения и раздражения, которую я так хорошо знала по глазам нашей школьной медсестры.

— Мисс Барбейдж, вы наконец очнулись, — сказала она, подходя ближе. Голос был резкий, но в нём чувствовалась забота. — Три дня в отключке, и всё из-за вашей дурацкой склянки.

— Прошу прощения, — вырвалось у меня автоматически, хотя я понятия не имела, о чём она. — Случайно вышло.

Мадам Помфри прищурилась, сунула мне в руки пузырёк с чем-то ярко-синим и велела выпить. Напиток отдавал черникой и жёг горло, но через минуту я почувствовала себя чуть лучше. Голова прояснилась, и я смогла сесть, не боясь рухнуть обратно.

— Где… где я? Ну, кроме того, что в лазарете, — спросила я и звучала вполне уверено. — И что вообще произошло?

Мадам Помфри вздохнула, как будто я задала самый глупый вопрос в мире.

— Вы в Хогвартсе, мисс Барбейдж. Прибыли сюда, чтобы занять пост преподавателя маггловедения, но решили, видимо, для начала устроить фейерверк в своей комнате. Подробностей я не знаю, но сказали, одна из ваших склянок взорвалась. Хорошо, что вас вовремя нашли. Ещё бы немного, и… — она замолчала, но её взгляд сказал всё.

Я кивнула, чувствуя, как внутри поднимается знакомое чувство: «Рита, ты опять вляпалась, но надо держать лицо». Память Чарити подкидывала обрывки — она была талантливой, но импульсивной, любила экспериментировать, и это её и подвело. А теперь я должна была разобраться в этом магическом хаосе.

— И где этот… организатор? — буркнула я, вспоминая проводника с его хитрой улыбкой. — Обещал, что будет весело, а я чуть не сыграла в ящик второй раз.

Мадам Помфри посмотрела на меня, как на сумасшедшую, и я поняла, что лучше не упоминать демонов в её присутствии. Она велела мне лежать и отдыхать, а сама ушла, пробормотав что-то о том, что Дамблдор хочет меня видеть, как только я очнусь и как это безответственно, ведь мне надо отдыхать. Ох, вот это уже было слишком. Я откинулась на подушку и попыталась собрать мысли в кучу.

Память Чарити говорила, что я — то есть она — должна учить волшебников, как работают маггловские штуки, вроде электричества. Что ж, и правда, дети — они везде дети, с палочками или без. А уж как переходить дорогу, я их научу.

С этими мыслями открыла глаза, усталость отступала, но медленно, как будто кто-то тянул её за ниточки, не давая мне свалиться. Кое-как накинула мантию — тяжёлую, чёрную, которая сидела на мне непривычно, будто я нарядилась в костюм для школьного спектакля, но времени разбираться не было.

Чувствовала себя крокодилом в детском саду: вроде часть сюжета, а вроде все вокруг напряжены, ожидая, что я сейчас либо начну петь, либо кого-нибудь съем. Ноги несли сами, будто память Чарити знала дорогу лучше меня, хотя оно и ясно. Даже логично, наверное.

Коридоры были бесконечными, с движущимися лестницами, которые, клянусь, хихикали, когда я спотыкалась. Портреты на стенах глазели, один даже подсказал: «Направо, дорогуша, не туда!» Другой бородатый волшебник в золотой раме предложил мне конфету, но я, вспомнив про всякие магические шутки, вежливо отказалась. Мало ли, вдруг отращу рога или чего хуже.

Наконец добралась до каменной горгульи. Всё та же память Чарити услужливо шепнула: «Вишнёвый шербет». Пробормотала пароль, чувствуя себя полной дурой, но горгулья, окинув меня взглядом, кивнула и отъехала в сторону. Ступени за ней закрутились вверх, как эскалатор в каком-то готическом торговом центре, и я, вцепившись в перила, поехала.

Кабинет Дамблдора был именно таким, каким я его представляла, читая книги, только ещё безумнее. Полки ломились от книг и странных приборов, которые жужжали и мигали, будто готовились к запуску ракеты. На столе стояли пузырьки с булькающими жидкостями, от которых пахло то ли мёдом, то ли чем-то, что лучше не пробовать. В углу, на золотой жердочке, сидел феникс — яркий, как закат, и смотрел на меня так, будто знал все мои секреты. В воздухе витал запах старого шоколада, терпкого чая и пыли, а свет из высоких окон заливал всё мягким сиянием.

Я стояла, пытаясь не выдать волнения, неожиданно негаданно откуда-то взявшееся. Хотя если вот так рассудить, я почти час назад проверяла контрольную работу, а сейчас уже в другом мире, теле и должна понимать и говорить на другом языке. Главное — не ляпнуть ничего лишнего и не начать спрашивать, где тут розетки или как включить Wi-Fi.

В помещении было полно народу, и, слава богу, моё появление почти никто не заметил — все были слишком заняты, перекрикивая друг друга. Гвалт стоял такой, что я на миг почувствовала себя на педсовете перед проверкой РОНО, когда все спорят, кто виноват в пропавших журналах. Я вспомнила вот такие же сборы: учителя в лёгких летних платьях, рубашках с коротким рукавом и шлепанцах томятся от жары. На столе — стаканчики с тёплым компотом, печенье «Юбилейное» и ваза с конфетами «Каракум». Вентилятор на тумбе гудит, но почти не спасает.

Здесь же кто-то размахивал пергаментной бумагой, покрытой непонятными закорючками, маленький волшебник — Флитвик, память подсказывала его имя — чуть не свалился со стула, пытаясь доказать свою точку зрения, а женщина в цветастых шалях что-то бормотала о звёздах и роковом дне, когда тучи заволокут землю и придёт конец. Всем.

Я тихонько проскользнула к свободному стулу, стараясь не задеть подозрительно булькающий котёл на полу, и затаилась, надеясь, что меня не сразу заметят, но даже сесть не успела.

Посреди этого хаоса сидел Дамблдор. Его длинная борода струилась по мантии, которая переливалась, как звёздное небо. Руки он сложил на столе, и, несмотря на весь этот бедлам, выглядел так спокойно, будто просто пил чай, пока детишки играют в песочнице.

Но его глаза — те самые, что, кажется, видят тебя насквозь — остановились на мне, и я похолодела. Он знал? Или просто так смотрел?

— Мисс Бербидж, добро пожаловать, — произнёс он и его мягкий голос разом перекрыл шум. Все разом замолчали, и больше пятнадцати пар глаз уставились на меня. Я почувствовала себя так, будто с корабля — или из лазарета, где я очнулась полчаса назад — попала прямиком на бал.

Осторожно кивнула, стараясь не выдать, как колотится моё сердце — или сердце Чарити, я ещё не понимала, где заканчиваюсь я и начинается она. Мантия сидела криво, и я, наверное, выглядела как огородное пугало, которое забрело в замок с грядок, но отступать было некуда.

— Здравствуйте, — старалась звучать уверенно, как на первом уроке в новом классе. — Чарити Бэрбридж. Рада быть здесь. — улыбнулась, надеясь, что это звучит естественно, а не как «простите, я вообще не понимаю, что тут делаю». Ещё, кажется, и фамилию свою исковеркала!

— …наши деканы и преподаватели…— продолжил Дамблдор, поднимаясь и обводя рукой собравшихся.

Он перечислял имена, а я пыталась не утонуть в этом потоке. И явно прервала что-то важное. На столе лежали пергаменты, чернильницы, и в воздухе витало напряжение. Дамблдор жестом предложил мне сесть, и я, стараясь не споткнуться о подол мантии, плюхнулась на стул. Надо ещё сказать, что язык я понимала прекрасно, по крайней мере незнакомых конструкций ещё не было.

— Мы рады, что вы с нами, мисс Бербидж, — сказал он. — Ваше… приключение в Больничном крыле, надеюсь, останется лишь досадным недоразумением. Мы как раз обсуждали новый учебный год.

— Да, и я в корне не согласна с решением Совета!

— Минерва, я знаю. Мы просто пытаемся найти баланс между текущими потребностями и будущими инвестициями. — очевидно, старый спор продолжился.

— Баланс? — переспросил Снейп, его голос был холоднее ледника. — Или вы решили, что кафедра зельеварения может обойтись без новых ингредиентов, потому что мандрагоры, видите ли, нуждаются в особом внимании?

— Ах, Северус, никто не говорит, что ваша кафедра не важна! — попытался успокоить его Дамблдор, но Снейп уже вошёл в раж.

— Не важна? — процедил он, подходя ближе. — Мои ученики работают с материалами, которые теряют свойства через неделю после сбора. Если вы думаете, что я буду использовать годовалые крысиные хвосты и высохший аконит, то вы ошибаетесь. Мои ученики варят зелья из ингредиентов, которые по возрасту могли бы учиться здесь вместе с Бинсом!

— О, наконец-то мы услышали от Северуса что-то новое! — воскликнул Флитвик, потирая руки. Гном, он же гном? В общем, он фыркнул, но тут же спрятал усмешку в бороду, когда Снейп повернулся к нему.

— Вы что-то хотели добавить, Филиус?

— О, нет-нет! — защебетал профессор чар, поднимая руки. — Просто вспомнил, как в прошлом году вы требовали чёрный жемчуг для «экспериментального антидота». Который, кажется, так и не сработал?

Снейп побледнел.

— Это потому что жемчуг был поддельный!

— Достаточно! — Дамблдор постучал пальцем по столу, и на мгновение воцарилась тишина.

— Знаете, коллеги, что меня волнует больше, так это обветшалые чары периметра, — заговорил Квирелл, только вот заикой он не был. Его голос звучал уверенно, почти дерзко. — Нам бы артефактора какого в пару к профессору Флитвику, защиту подновить. А то в том году даже баргестмифическое существо из английского фольклора. Может выглядеть по-разному, но чаще всего принимает вид чёрного пса с горящими глазами, огромными когтями и клыками прошёл, как к себе домой. Погрелся у теплушки и ушёл.

Дамблдор чуть привстал, пожевал нижнюю губу, как будто пробовал на вкус мысль, и спокойно произнёс:

— Обсудим позже, Квиринус.

— Да конечно, — буркнул тот, откидываясь на спинку кресла и скрещивая руки, в его тоне сквозила горечь. — Обсудим, как в прошлом июне. Только сначала кентавры пожаловали к границам, потом всю осень садовых гномов выводили, теперь вот с баргестами подружились. Прекрасно. А я думаю, что лучше перестраховаться, чем потом сожалеть. Особенно когда речь идёт о детях.

Трелони вдруг подняла голову и пробормотала:

— Я видела это в хрустальном шаре… тёмная тень у границ… знак беды…

— Сивилла, пожалуйста! — оборвала МакГонагалл, на что предвещательница вздрогнула телом и уткнулась в свою чашку чая, держа её двумя руками. МакГонагалл закрыла глаза, будто молясь о терпении.

Голос профессора Бинса (который зачем-то явился на собрание, хотя давно был призраком) монотонно пробормотал:

— В 1492 году аналогичный инцидент с гиппогрифом привёл к сокращению финансирования астрономической башни…

— ПОТОМУ ЧТО ГИППОГРИФ РАЗНЁС ЕЁ ПО КИРПИЧИКАМ! — не выдержала Хуч.

Кентавры, гномы, баргесты какие-то… Это что, поэтому, Хогвартс — проходной двор? Чужая память лезла в голову, как непрошеный гость, но была полезной и подсказывала, что чары периметра — это сложная сеть заклинаний, защищающая школу от незваных гостей. Но как и всё в этом мире — штука не вечная.

— Квиринус, ваши опасения обоснованы, — произнёс, наконец, директор. — Мы усилим меры безопасности. Но давайте не будем пугать друг друга раньше времени. Хогвартс стоит веками, постоит ещё.

— В 1723 году профессор Ульмрид также протестовал против перераспределения средств в пользу защиты от драконов… — монотонно бубнил профессор Бинс, призрак, который непонятно зачем явился на собрание. Его голос был как жужжание мухи, застрявшей в банке, и я почти видела, как он парит над стулом, листая невидимый учебник.

— Да при чём тут 1723 год, Катберт?! — взорвалась мадам Хуч, стукнув кулаком по столу так, что котёл с чем-то зелёным звякнул и выпустил облачко пара. Её жёлтые глаза сверкнули, как у ястреба, готового кинуться на добычу.— У нас на поле детские смерти, а ты про Ульмрида! У меня ученики падают с мётел — и не от страха, а от того, что «Чистомёты» трескаются под ногами, как сухари!

О, снова про деньги!

— О, конечно, мётлы важнее, чем зелья для Больничного крыла! — Снейп резко обернулся к Хуч, и его голос был как лезвие. Он встал, нависая над столом, и его чёрные глаза буравили её с такой силой, что я сама невольно вжалась в стул. — Хотя, полагаю, для кого-то главное, чтобы квиддич прошёл красиво, даже если дети сдохнут после.

— Северус, прошу, — Минерва медленно, с опасным спокойствием, поставила чашку чая на блюдце. — Если ты ещё раз намекнёшь, что мы ставим спорт выше безопасности, я…

— Ты что, превратишь меня в кресло? Как в восемьдесят девятом? — перебил Снейп, и его губы искривились в холодной, почти ядовитой улыбке. — Да, помню. Очень профессионально, Минерва.

— А ты всё ещё обижен, потому что тебя тогда лишили премии за «экспериментальное зелье», от которого у учеников росли жабры! — рявкнула тучная профессор влетевшая в разговор, на мантии у неё были комья земли. — Может, если бы ты не тратил бюджет на свои сомнительные опыты, у нас были бы нормальные мётлы!

— Ах, давайте вспомним всё! — Снейп вскочил. — Может, обсудим, как профессор Трелони каждый год пророчит смерть всему преподавательскому составу, и ей всё равно платят?! Или как Флитвик тратит средства на фейерверки в Рождество, потому что «это поднимает дух»!

— Ну, извините, что я стараюсь делать атмосферу праздничной! — возмутился Флитвик, взобравшись на скамеечку, чтобы его было видно. Его крошечные ручки дрожали от негодования, а усы топорщились, как у кота перед дракой. — А твои уроки, Северус, можно проводить в морге — по настроению то же самое!

— А хотя бы в морге тихо! — рявкнула мадам Помфри, вставая с такой решимостью, что её белый чепец чуть не слетел. — У меня в Больничном крыле нет нормального запаса перевязок, потому что кто-то решил, что «магическая ткань — это роскошь»! А вы, мисс Барбейдж, — она повернулась ко мне, и я, право слово, даже почувствовала себя первоклассницей, пойманной за шалость, — должны были лежать! Вам после такого покой нужен, а не эти вопли!

— Это Дамблдор сказал, — мрачно буркнул Филч, появляясь из угла, как тень. Его тощее лицо было сморщено, как сушёное яблоко, а глаза горели обидой. — А теперь вы все орёте, как те пиявки из подземелий, мормолюды. А у меня уши не заколдованные и радикулит!

— А у тебя вообще здесь какое право голоса, Аргус?! — взвилась Хуч. — Ты даже не волшебник!

— Я здесь дольше, чем твои все метлы вместе взятые! — его кошка, Миссис Норрис, высунулась из-за его ног, шипя на Хуч.

БАМ! — МакГонагалл со всей силы опустила палочку на стол, и от удара по комнате прошла магическая вибрация, от которой свечи дрогнули, а артефакт на полке издал обиженный писк.

— ХВАТИТ! — рявкнула она, и её голос был как раскат грома. Тишина упала, как заклятие «Империус». Даже Бинс, застывший с открытым ртом на середине фразы, резко его захлопнул, и его призрачная борода затрепетала, будто от ветра.

— Мы не на базаре, — произнесла она, и каждое слово падало, как камень. — И не в зале дуэлей. Если кто-то хочет выяснять старые обиды — пожалуйста, после заседания, на заднем дворе. Сейчас же мы решаем, как обеспечить безопасность и нормальные условия обучения. А если вам важнее самолюбие, чем работа, — вы можете покинуть эту комнату!

МакГонагалл встала, и её глаза блестели опасным стальным огнём, как у кошки, готовой выпустить когти. Она обвела всех взглядом, и я почувствовала, как мурашки бегут по спине.

— Я повторю только один раз: мы либо работаем вместе, либо не работаем вообще.

После секундной тишины мадам Хуч кашлянула и, глядя в стол, пробормотала:

— Я… предлагаю перераспределить часть средств из фонда новых кафедр в пользу защиты и медицины. Если мы не выживем — кафедры никому не понадобятся.

— Согласен, — сухо кивнул Снейп, скрестив руки. — Но мётлы — за мой счёт не покупайте.

— Тогда на следующее собрание принеси детям шлемы. Или сразу гробы, — бросила Хуч, в ответ Снейп бросил ядовитый взгляд.

— Нам придётся сократить расходы на праздничные ужины, — добавила МакГонагалл, уже спокойнее. — Возможно, на трансфигурационные турниры.

— Ужины — это святое, — прогундосил Хагрид с другого конца стола. Его громоздкая фигура едва умещалась на стуле, а борода шевелилась, как живая, пока он говорил. — Как они будут чувствовать себя в безопасности, если еда — как в осаждённом замке?

— Придётся найти баланс, — спокойно сказал Дамблдор, поднимая руку. — Нам нужно и защищать, и воспитывать, и сохранять надежду. Всё сразу. Деньги — лишь инструмент.

Он взял свиток, переданный от Макгонагалл, и быстро пробежал глазами цифры.

— Я согласен на сокращение праздничных бюджетов. Но квиддич и безопасность остаются приоритетом. А ещё…

Он замолчал, переводя взгляд на всех за столом.

— Я попрошу каждого из вас подумать, кто из старших учеников может быть наставником для младших, списки передайте деканам. Мы должны показать пример доверия. И если мы, взрослые, сможем работать вместе — у них появится шанс тоже это научиться.

— Тогда, возможно, — медленно сказал Снейп, глядя куда-то мимо всех, — этот год не станет катастрофой.

— Или хотя бы не начнётся ею, — тихо добавила Макгонагалл.

— Я собрал вас, впрочем, обсудить нечто другое. Мы все знаем, какой год нас ждёт, — начал Альбус, спокойно, но твёрдо, ведь тема бюджета исчерпалась. Ненадолго, так как была бесконечной, но всё же. — Магический мир трещит по швам, и наши стены… более не гарантируют тишины и покоя.

Он на секунду замолчал, переводя взгляд на Макгонагалл, затем — на Снейпа.

— В этом году у нас будут учиться дети тех, кто служил Ордену. И дети тех, кто служит Неназываемому человеку в этих стенах. У нас и сейчас есть старшие курсы, но как изменится ситуация в этом году, сложно предугадать, поэтому…

Легкий шорох прошёл по столу, как дыхание ветра по воде. Флитвик поёрзал на своём возвышении, Макгонагалл нахмурилась. Только Северус не шевельнулся.

— Я прошу вас быть внимательными, но… беспристрастными, — продолжил Дамблдор, теперь уже медленнее. — Хогвартс — это единственное место, где у них всех ещё может быть шанс на мир, пусть временный. Не разжигайте старой вражды. Особенно в ваших личных классах.

Он посмотрел прямо на Снейпа. Долгий, пронзительный взгляд.

— Северус… Поттер тоже здесь. И я прошу тебя — постарайся сдерживаться. Гарри не его отец. И не ты.

Снейп слегка прищурился. Его губы дрогнули, будто он хотел что-то сказать, но передумал. Только холодный кивок.

— Конечно, директор.

Но под маской спокойствия внутри его зашевелилось что-то старое. Что-то, что не умирало, сколько бы лет ни прошло.

— Нам нужно быть выше личных обид, — добавил Дамблдор, теперь уже обращаясь ко всем. — Потому что дети будут смотреть на нас. И от нас зависит, кем они вырастут — защитниками или палачами.

Тишина в зале сгустилась.

— Мы не можем закрывать глаза на то, кто к нам идёт в этом году. У нас на руках — дети бывших Пожирателей. Некоторые из них носят те же фамилии, которые мы видели в списках приговорённых.

— Что ты предлагаешь, Филиус? — ледяным голосом спросила Минерва. — Отделить их от остальных? Повесить таблички на шею? У нас и так просто прекрасная идея, совместить классы, чтоб они поубивали друг друга! — женщина повернулась. — Альбус, и ты не хуже меня знаешь, что недопустимо ставить совместные занятия у факультетов! Слизерин и Гриффиндор, да они же поубивают друг друга прямо там, в аудиториях, кстати, о самих аудиториях! — её голос был резким, а тон жёстким. — Придётся искать новые, побольше, обустраивать их. Это создаст хаос в расписании, мне снова его переделывать?

Трелони что-то бормотала про «неблагоприятное положение Сатурна», но её никто не слушал. Дамблдор развёл руками, и в этом жесте было столько усталой мудрости, что я почти поверила, что он всё держит под контролем.

— К сожалению, Минерва, — начал он, — Министерство так и не смогло подобрать специалиста на должность ритуалиста. Миссис Теренс всё ещё не оправилась от проклятия. Квиринус, — он кивнул в сторону мужчины с тюрбаном, — согласился взять на себя должность профессора Защиты от Тёмных искусств, а также дополнительную нагрузку в виде ритуалистики. Сделаем это факультативно. Вместо него маггловедение будет вести мисс Бербидж. Что же до иностранных языков и арифмантики… — он вздохнул, — их, боюсь, придётся отложить. Из хороших новостей, миссис Бабблинг хоть и отказалась от предмета, древние руны оставила и вернётся к нам в предстоящем учебном году.

Вот вроде другая вселенная, а всё также знакомо!

Часов нет, бюджет ограничен. Давайте оптимизировать текущие уроки.

Нигде ничего не меняется, удивительно! Дамблдор спросил, может ли также Вектор взять в нагрузку арифмантику, вместо Бабблинг, но та не захотела, сославшись на занятость и научные работы для некой Гильдии. Северус Снейп, как я заметила, на данное замечание хмыкнул.

А тем временем старые спор разгорелся с новой силой. МакГонагалл настаивала, что совместные занятия — это катастрофа, Снейп ядовито заметил, что «некоторые факультеты» — явно имея в виду Гриффиндор — вообще не умеют себя вести, а Флитвик пытался всех примирить, предлагая какие-то заклинания для расширения аудиторий.

— Не утрируй, — влезла мадам Помфри. — Но ты знаешь, что у детей может быть наследственная травма. Или… не только травма.

— У детей? — тихо хмыкнул Снейп. — Или у вас, уважаемые коллеги? Может, боитесь, что кто-то снова напомнит вам о том, как вы стояли на стороне победителей, когда стало безопасно?

— Ты сейчас про кого? — резко спросила Спраут, вцепившись в подлокотник стула.

— Я про всех, кто любит говорить, что «Дамблдор всегда был прав», но при этом под столом дрожал, когда в школу входил Волдеморт.

— Северус, — строго сказал Дамблдор, — я напомню тебе, что мы здесь обсуждаем детей. Не твои старые раны.

— И всё же раны важны, — вступила Трелони, поправляя огромные очки. — Магическая аура этих детей может быть нестабильна. Я предсказываю всплеск агрессии и конфликтов. Лунные дома в крайне неблагоприятной позиции…

— Ну хватит уже с астрологией! — воскликнула Минерва, — Давайте говорить как взрослые. У нас действительно будет разделённый курс: дети Орденовцев и дети Пожирателей. И если мы не придумаем, как их объединить, и я не про совместные уроки, это ужасная идея, — они уничтожат друг друга.

— А может, нам и не стоит их объединять? — вмешалась профессор Бабблинг. — Простите, но… мы сами не можем простить. Почему мы требуем этого от них?

— Потому что они — будущее, — твёрдо сказала Спраут. — Не мы. Не вы. Они. Если мы не научим их жить по-другому — мы обречены.

Снейп, сидящий с чуть опущенной головой, заговорил почти шепотом:

— Дайте мне этих детей. Пусть идут в Слизерин. Я знаю, как с ними говорить. Я знаю, что с ними делать. Вы не справитесь — я справлюсь.

Минерва прищурилась. Всем было очевидно, о каких детях он говорил.

— Это не армия, Северус. Это дети. Ты собираешься воспитывать их или дрессировать?

— А ты, Минерва, собираешься их гладить по голове и давать баллы за хорошие манеры, когда они варят тёмные зелья в подземельях?

И снова — тишина. В ней — и правота, и страх, и много лет боли.

Дамблдор вздохнул, встал и прошёлся вдоль стола, как будто не чувствовал тяжести всех этих слов на своих плечах.

— Никто из нас не выйдет отсюда героем, — сказал он. — Но если мы не будем хотя бы пытаться быть людьми, не важно, на какой мы стороне. Я надеюсь, что в этом году каждый из вас вспомнит, ради чего мы остались здесь. Не ради власти. Не ради прошлого. А ради тех, кто ещё не выбрал свою сторону

Я сидела молча. Тут в разговор ворвался Квиррелл — тот самый, с тюрбаном, которого я помнила по книгам как нервного заику.

В конце концов, выводы всё же были сделаны. Дамблдор, выслушав всех, подвёл итог:

— Мы увеличим количество проходимых пролётов на ночных дежурствах, — сказал он, и его голос звучал так, будто это уже решённый вопрос. — Профессор Флитвик и профессор Снейп, вы займитесь чарами периметра до решения вопроса, я подам прошение в Совет, посмотрим, что нам ответят. Минерва, составьте новое расписание с учётом совместных занятий — я уверен, мы найдём выход. — директор ещё говорил с минуту, а затем закончил. — Это всё, коллеги.

Кабинет Дамблдора опустел, и гул споров сменился тишиной, нарушаемой лишь потрескиванием свечей и тихим жужжанием какого-то странного прибора на полке.

Преподаватели расходились, переговариваясь и шурша мантиями. Некоторые, проходя мимо, кивали мне. Флитвик, улыбаясь, произнёс: «Рад буду теперь поработать с вами, мисс Бербидж!» Спраут крепко пожала мне руку, от чего на моей ладони остался лёгкий запах земли, и сказала: «Добро пожаловать в нашу семью!» Даже МакГонагалл, строгая, как наш завуч, бросила короткое и усталое: «Надеюсь, вы справитесь», — что для неё, похоже, было высшей похвалой. Снейп лишь фыркнул, скользнув по мне взглядом, будто я была пятном на его котле.

Я стояла, не зная, куда себя деть, и честно говоря, даже не подумала, куда мне теперь идти. Хогвартс — это вам не обычная школа, где после педсовета можно просто пойти в учительскую и заварить чай.

— Мисс Бербидж, задержитесь, пожалуйста.

Дверь кабинета с тихим скрипом закрылась за последним преподователем. Мы остались вдвоём, если не считать феникса.

— Благодарю, что согласились преподавать у нас, — начал директор, складывая руки на столе. Его очки-полумесяцы блеснули в свете свечей. — И рад, что вы вернулись в родные стены. Надеюсь, вам уже лучше.

Я чуть не поперхнулась. Родные стены? А, да, Чарити училась в Хогвартсе на первом и втором курсе, но потом её родители — по какой-то причине, которую я не успела осмыслить — забрали её и переехали в Италию. Там она продолжила образование в магической школе, где изучала что-то связанное с алхимией. Но почему они уехали? Что-то важное крутилось на краю сознания, но Дамблдор не дал мне времени копаться в воспоминаниях.

— Да, чувствую себя хорошо. — Поспать бы, часов двадцать.

— Скажите, в сентябре вы хотели бы переехать в отдельные покои в школе или остаться в деревне? — продолжил он. — После… инцидента мы привели всё в порядок в вашем домике.

Я замерла. Домик? Деревня? Хогсмид, магическая деревушка неподалёку, где был небольшой коттедж. И «инцидент» — это, похоже, тот самый эксперимент с заклинанием, который чуть не отправил её (то есть меня) на тот свет.

Инцидент. Конечно. Так это теперь называется. Но даже отлично, я узнала, что у меня есть где жить. Но вот вопрос Дамблдора поставил меня в тупик. И главное — я понятия не имела, что бы выбрала Чарити.

— Я могу дать ответ чуть позже?

— Конечно, — кивнул Дамблдор, и его улыбка стала чуть шире, будто он ждал именно такого ответа. — У вас есть время до начала учебного года. Если понадобится помощь с переездом или… с чем-то ещё, дайте знать.

Я кивнула, чувствуя, как напряжение в груди чуть отпускает.

— Спасибо. Я… постараюсь не подвести.

— Уверен, вы справитесь, Чарити, — ответил старик. — Маггловедение — предмет, который сейчас особенно важен. Наши ученики должны понимать, что миры не так уж далеки друг от друга.

Я снова кивнула. Он говорил о магглах и волшебниках, но я не могла отделаться от чувства, что за этим кроется что-то большее. Если ваши ученики такие же, как мои, — справлюсь. А если они с палочками начнут клей жрать, то тоже разберёмся.

В тесной комнате, где я обосновалась, пахло сыростью, старым деревом и чем-то неуловимо сладким, как будто кто-то когда-то пролил здесь мятный сироп и не удосужился вытереть. Свет от единственного окна, забранного мутноватым стеклом, лился скупо, рисуя на потёртом полу узоры.

Комната была скромной, почти аскетичной: узкая кровать с продавленным матрасом, комод, скрипящий, как старик с радикулитом, да пара полок, заваленных книгами и свитками. То ли келью монаха-аскета, то ли каморка дворничихи.

Стола, как на зло, не было — видимо, прежняя хозяйка помещения считала, что профессору маггловедения достаточно и коленей. Зато в разобранных вещах нашлись тетрадка в потрёпанном переплёте и ручка с пером, которое норовило оставлять кляксы, словно издеваясь над моими попытками писать аккуратно, да уж, привыкла к шариковой — получай теперь фашист гранату. Пришлось сооружать импровизированную подставку из доски, некогда служившей разделочной. Пахла деревяшка плесенью и луком.

«Потом сожгу», — подумала я, разглаживая страницу. «А сейчас пусть послужит. Всё лучше, чем на коленках корябать, как в очереди за колбасой».

— Итак, дети мои, — пробормотала я, выводя буквы на русском, потому что так было привычнее, хотя, к моему удивлению, если не задумываться, я могла писать и на английском, и даже на итальянском, — если вы вдруг попали… ну, туда, куда не планировали, держите себя в руках и слушайте.

Я, Маргарита Петровна, советская бабушка с тридцатью годами за школьной доской, теперь была Чарити Барбейдж, профессором маггловедения в Хогвартсе. Попаданка, как сказали бы в тех книжках, что я иногда читала взахлёб. И вот, вместо того чтобы мирно пить чай с ромашкой у себя на кухне…

Первое, что бьёт по глазам, — это обстановка. Не та, к которой привыкла. Никаких тебе тут телевизоров с турецкими сериалами, никаких кофеен, где молодёжь сидит с этими своими ноутбуками, никакого шума машин за окном, который в последние годы стал фоном моей жизни. Вместо этого — свечи, которые не коптят, книги, которые шевелят страницами, когда им скучно.

Далее, всё ещё непривычно видеть не свои морщинистые отёкшие обрубки со старческими пятнами, ручка у меня всегда была маленькой, а сама я, скорее миниатюрной. В последние годы вот, располнела. А теперь вот гляжу на изящные длинные пальчики.

Следовало бы, наверное, повспоминать привычки, болезни, мимику. Я знала, что она моя подруга из отпуска, преподаватель маггловедения, училась в Хогвартсе на первых двух курсах, потом уехала в Италию. Но почему? Это как пазл, где половины кусочков нет. Её манеры, привычки, болезни — всё это надо вспомнить. Я, например, заметила ещё в прошлой жизни, что Чарити любила чай с мятой и всегда теребила кончик косы, когда нервничала. Все эти привычки сложно подделать, но Англии она не была давно, и это мне на руку — меньше шансов, что кто-то заметит.

Но моя память — как решето: часть воспоминаний Чарити ясные, как будто я сама их прожила, часть — мутные, как вода в луже, а часть крутится на языке, но не вспоминается. Я помню, как она читала лекции в Италии, как смеялась над моими рассказами о школе, но что-то важное — например, почему её семья уехала из Англии — ускользает. Мои собственные воспоминания — Леночка, Сергей, школа — тоже мешаются, и иногда я не понимаю, чья жизнь перед глазами.

Поэтому сижу сейчас и выписываю в многострадальную тетрадку. Разберёмся. Всё по порядку. Сначала обустроиться, потом вспомнить, что к чему, а уж затем — паниковать, если останется время, но молча. Лучше поплакать под одеялом, только не забыть бы ещё потом его просушить. Оно тут одно.

Моя рука — или, точнее, её рука, с мелкими мозолями, — периодически тёрла подушечки пальцев друг о друга.

И чего с дуру ляпнула то? Зачем согласилась. Честно, лучше б померла спокойно! А тут, видите ли, захотелось приключений на старости лет. Но с другой стороны — сколько всего интересного, это же целый магический мир, его и себя в нем можно исследовать бесконечно, плюс, считай, вторая молодость! А что морщины рано появились, так это не беда, любить себя нужно такой, какая есть, и из этого что-то делать посильное.

Ну ладно, разбираемся по мере поступления проблем. Из того, что хорошо. Крыша над головой имеется. Только, надо сказать, прям как в прошлой жизни, только три этажа, если считать чердак. На первый этаж заходишь — попадаешь сразу в гостиную, возле входа коврик, видавший лучшие времена. На стене — крючки для куртки, на которых ключи весели. Перед глазами — продавленный диван с накидкой, рядом маленький столик с чайными кружками и засохшими кольцами от предыдущего чая, камин. У стены книжный стеллаж (незаполненный), и рядом маленькая непонятная кухня. Ну разве что газовая плита есть, на ней чайник медный, а холодильника нет. И как только продукты хранят?!

На полках была кое-какая посуда, сковородка, ложки, вилки там, да и только, из еды — ничего, ну не страшно.

Была ещё дверь, ведущая, очевидно, на задний дворик. Но туда пока не заходила. Поднялась на второй этаж. Кровать, комод, немного перекошенный, с зеркалом. Пара шкафчиков, которые не закрываются до конца. Настольная лампа с обрезанным абажуром.

Ванную комнату посмотрела украдкой. Облупившаяся эмаль, умывальник с двумя кранами. Покрутила — оказалось отдельно холодная и отдельно горячая вода. Что за издевательство, невозможно же так! И стиральной машинки тоже нет. Значит, надо найти мыло, будем по старинке. А можно горчицей или уксусом.

Над умывальником — зеркало. Высокие скулы, серо-зелёные глаза. Волосы — светлые, жёсткие, собранные в неряшливый пучок, который я тут же поправила, потому что не люблю бардак. Несколько морщин — слишком много для женщины, которой почти сорок. У меня столько в шестьдесят было! Я попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой, как у человека, который не уверен, принадлежит ли ему собственный рот.

— Чарити, ты где была? И почему у тебя такие круги под глазами?

Лицо в зеркале было в целом… потрёпанным. Морщины, о которых я подумала сначала, оказались не такими уж глубокими, но они выдавали годы стресса. Глаза — умные, но будто потухшие.

— Бэридж. Нет, Бербиж, — поправила я себя, чувствуя, как имя цепляется за язык, будто я учила его для школьного спектакля. — Не Брэджип, не Бёрбиж… Чарити Бербидж. Профессор изучения магглов? Господи, как я вообще согласилась!

Надо записать, а то ещё раз ляпну при ком-нибудь. Зеркало, надо отдать ему должное, не стало комментировать мои мучения. Оно просто отражало. Умыла руки, лицо, всё холодной водой, потому как из второго крана лился кипяток. Нет уж, первым делом переделаю кран, как обустроюсь тут, это же невозможно!

Продолжила исследование своего нового домишки, вернувшись в комнату. В комоде оказалось чистое постельное белье… почему-то красного цвета. Но о вкусах не судят? Рядом соседствовали скляночки, флакончики, некоторые были подписаны. Вот, например, бодроперцовое? А, поняла, что-то вроде зелий. Я даже смотрела и откуда-то знала для чего оно и, самое главное, как это всё готовить! Покопошилась ещё немного. Даже немного неудобно, что в чужих вещах роюсь, но по сути, теперь то это мои вещи, верно.

И судя по наполнению, подружка чем-то болеет, раз у неё такая обширная аптечка на все случаи жизни. А вот не просто для лечения мигрени или простуды. Некоторые из подписей — «Сон без снов», «Тишина разума» — звучали как названия стихов какого-нибудь декадента. Может, она варила их для кого-то другого? Или… для себя? От чего она пыталась убежать?

В нижнем ящике, под бельем, как будто спрятанная, лежала закрытая шкатулка. В ней тоже оказались зелья, но когда я «вспомнила», что это и что за них светит, убрала обратно и подумала, что лучше всего их спрятать получше, отодрать какую половицу и туда засунуть, или ещё куда, мало ли мест, куда не полезут. За задник ванны чугунной на ножках, скотчем присобачить, или под раковиной, тоже тем же скотчем. Можно ещё было бы в саду закопать, но там я ещё посмотрю, может садово-огородную историю сделаем, а пока, отложим, пусть лежит.

В шкафу одна часть вещей — балахоны, то есть, простите, мантии. Нужно сказать, что часть из них была рабочей одеждой, так как сама Чарити по основному своему образованию была, на удивление, зельеваром, как я успела догадаться и вспомнить. Ещё часть вещей — два простых платья-футляры из вискозы, земляного оттенка. Не очень подходит под тон волос. Трикотажные рубашки, юбка, штаны да и всё. Что ж, не густо. Тут даже не половина шкафа заполнена. Что тут ещё в комнате есть. Вон под кроватью, что там торчит? О, сундук. Посмотрим!

Не сундук, восьмое чудо света! Значит, на застёжках присутствовали «колесики». Обнаружила я их, когда пыталась разобраться, как закрыть сие творение. Закрыла крышку, и, видимо, случайно крутанула, и теперь вместо вещей (кажется, не успела подруга доложить все), теперь в сундуке вместо днища была… лестница!

— Боже ж мой, чудо то какое!

Я такое, честно, только в кино, наверное, и видела. Ну может ещё у фокусника один раз. Он тоже исчезал в своём чемоданчике. Засунула голову внутрь, придерживая рукой крышку, чтоб не захлопнулась. Темно, почти ничего не видно. Понятно только, что комната какая-то.

Интересно, а ещё тут что-то есть? И, действительно, оказалось, три режима. Вещи, какие-то совсем грустные платья, юбки в пол, да кофточки. Но хоть из натуральных материалов. Ну ничего, шить я ещё давно научилась. Думаю, тканей куплю и придумаю себе что-нибудь. В вещах же и оказался увесистый мешочек, в нём монетки. Ну вот, совсем без денег не останусь!

— Золото, значит? А потяжелее ничего не могли придумать? В кармане дыру протрёт, пока до магазина дойдёшь!

Золотая, тяжёлая, а на одной стороне какой-то старик с бородой. Мерлин, что ли? Или их банкир главный? Ну, лишь бы деньги настоящие были, а там хоть их короля гоблинова на монетке лепите. Красиво, конечно, но в кошельке таскать — спина отвалится. И зачем эти буковки мелкие на другой стороне? Чтоб я очки нацепила?

«One Galleon» и год чеканки (гоблины наверняка следят за такими деталями).

Ещё одна монетка, отличалась. Нет, конечно, и по книгам и по фильмам, помнилось про отличную от обывательской, валюту. Но то в книжках читать, а здесь — в живую рассматривать. На одной старик, на другой буква «М», и на третьей — сова! У последней, самой мелкой монеты, края гладкие, чтоб не цеплялись друг за друга в кошельке. У других с рельефом.

Золотых было меньше всего, но мучил другой вопрос. Сколько это всего в рублях то? Да и эта мелочь, а звякает, как консервная банка. Это что, теперь за хлеб кучей этой меди платить? Всё же, до чего удобен был прогресс. Пластик приложил и никаких проблем. Мешочек явно был больше, чем казался, все монеты высыпать не стала, так, поразглядывала, да обратно засунула. Кошель отправился обратно.

Второй отдел, если прокрутить — книжки, да пустые тетрадки. Вот в одной такой я как раз сидела, записывала всё.

Третий — повезло, кое какая еда. Живот жалобно заурчал, не первый раз за последнее время. Бутылка красного вина. Банки с травами, в основном всё понятное, мята, мелисса сушёные, приправы там, базилик и орегано. Сухие макароны, спагетти и другие макароны странной формы. Ну, это я понимаю, почти как наши «рожки». Только соуса бы к ним, да где ж его взять? Масла две бутылки. Помидоры сушёные, надо же! Как грибы, только красные. Ну, в похлёбку сгодятся, не пропадать же добру. Кусок пармезана. Уксус, да ещё и сладкий? Это что, теперь салаты как в загранице делать? Лучше б обычного, для стирки. Оливки, консервированная фасоль, сушёный инжир, как в компоте у бабки. Сладко, но жевать устанешь. Лучше б конфет. И вроде как печенье, но оказалось твёрдым, как камень! На упаковке написано — кантуччи. Что, оно таким и должно быть? Ну ладно, сухари мы тоже в детстве любили.

О, и кофе молотый! Кофе? Но это вам не «Жокей» из магазина! Пахнет, как в рекламе. Только как его варить без турки? Эх, Рита, выкручивайся.

Встала, потянулась, чувствуя, как хрустят суставы. Тело Чарити, хоть и моложе моего прежнего, было не сказать чтобы в идеальной форме. Лёгкая сутулость, слабость в запястьях, будто она годами таскала тяжёлые котлы или перебирала бумаги. Ну, зельевар же, чего я хотела? Котлы, ингредиенты, вечное стояние над бурлящими смесями.

Я подошла к окну, отодвинула тяжёлую штору, пахнущую пылью и чем-то травяным. За мутноватым стеклом открывался вид на Хогсмид — деревню, которая казалась одновременно уютной и чужой. Дома деревянные, дым из труб, пара волшебников вон, в мантиях, спешат куда-то по мощёной улице. Где-то вдалеке высились башни Хогвартса. Когда я уходила из замка, ноги сами вели меня через старый мост в деревню, и я, помнится, обернулась, чтобы ещё раз взглянуть на это чудо. Хогвартс, конечно, строили как крепость — суровые серые стены, зубцы, точно для лучников, а поздние пристройки, башни и переходы — чуть светлее

Я смотрела на все это великолепие, а сердце аж замирало. Интересно даже, как он ночью смотрится? Вот сейчас, тоже, солнце клонилось к закату, разукрашивая небо. Тут я вспомнила про более насущные дела. Электричества в доме, похоже, не было. Лампа на потолке? Пусто. Только у кровати торчала какая-то настольная с ободранным абажуром, да и та, поди, на магии работает. Это что, теперь только при солнце жить? А зимой как? В школе, помню, факелы на стенах горели, но в доме-то факелы не поставишь. Свечи, что ли, жечь? Вздохнула, отодвинула тяжёлую штору и решила, что пора заняться ужином.

Надо взять продукты, да как-то камин развести. Решение было принято — сварить макароны и съесть, в прикуску с сыром. Но тут нарисовалась проблема: камин то холодный, как мои надежды на нормальную плиту, а без огня ни чайник не вскипятить, ни макароны не сварить. Газ? Ха, забудь. Плита даже не подключена оказалась. Заклинания? Без палочки я как без рук, вот кстати, не было у меня главного магического инструмента. Разобраться следовало в самое ближайшее время, но завтра. Спички? Вот их-то и надо найти.

Я у камину, который выглядел так, будто в нём последний раз жгли дрова ещё при царе Горохе, там ничего рядом не было, кроме банки с золой. Или это их порох этот, летучий? Зола зато была в камине, пара прогоревших углей — и тишина.

Ну, Рита, ты ж не в пустыне, в доме профессора. Должны же быть спички!

Для начала решила ещё раз обшарить кухню. Открыла скрипящий ящик, где лежали ложки, вилки и нож с пятном ржавчины. Спичек нет. Полки — та же история: та же банка с мятой, пара мисок, сковородка, а спичек — как корова языком слизала.

Это что, всё магией поджигают? Я ворчал, роясь в следующем ящике.

— Ну не может быть, чтобы в доме ни одного коробка! Она ж магглов изучала, должна понимать, что спички — вещь первая!

Спичек, увы, не нашлось ни в комоде, ни в шкафу, где висели мантии. Даже в карманах старого плаща — пусто. Если спичек нет, попробую искру выбить. Но для этого нужен камень, а лучше кремень, и что-то металлическое. Нож на кухне есть, или та же ложка, а вот камень… Во дворе, поди, валяется. Я направилась к двери, ведущей на задний дворик. Открыла дверь, и в лицо ударил холодный ветер, пахнущий сыростью и хвоей. Дворик был маленький, заросший травой, с кривым заборчиком и кучей листьев в углу. Солнце уже почти село, и в полумраке я чуть не споткнулась о какой-то булыжник, торчащий из земли.

— Вот ты-то мне и нужен! — обрадовалась я, выковыривая камень. Он был гладкий, серый, с острыми краями — не совсем кремень, но сойдёт. — Только б искры дал, — бурчала я, — а то буду я тут, как пещерный человек, с камнями плясать. Камень отправился к камину, а новый осмотр показал в углу двора пристройку — низкую, деревянную, с покосившейся дверцей.

«Дровница, поди», — подумала и пошла проверять. Внутри аккуратно сложенные сухие дрова, пара охапок щепок и даже немного коры, рядом нашлась и стопка старых газет — пожелтевших, с готическим шрифтом, явно магических. «Ежедневный пророк». Полистала: что-то про квиддич, про какого-то министра, который опять что-то напортачил, ещё что-то не особо занимательное и реклама метёл. Ничего интересного, сплошной треп.

— Ну и ладно. В расход вас, голубчиков. Хоть какая-то польза от этой макулатуры. — Взяла газеты с собой — будут растопкой. Сгребла охапку поленьев, щепки для той же растопки и потащила всё в дом, оставляя за собой след из коры и листьев.

Вернувшись в гостиную, я занялась камином. Зола и прогоревшие угли лежали кучей, сгребла их в центр старой кочергой, что нашлась у стены. Поверх углей положила скомканные газеты — «Ежедневный пророк» пошёл на растопку без сожалений. Ни новостей толковых, ни спичек. Хоть бы рекламу спичек напечатали, что ли! Сверху на газеты — тонкие щепки из дровницы, потом пара поленьев, оставляя щели для воздуха. Главное, чтоб загорелось, а то я с этим камнем до утра провожусь.

Взяла нож и камень, присела у камина и начала тереть одно о другое, целясь в газеты. Искры посыпались, но слабые, еле заметные.

— Ну, давай, зараза, — шипела я, — не позорь меня перед самой собой! Я ж не для смеха тут сижу, макароны варить надо!

После десятка попыток одна искра попала на газету, и та занялась крохотным огоньком. Я даже взвизгнула от радости. Осторожно раздула пламя, подсовывая щепки, и через пару минут камин затрещал, наполняя комнату теплом и запахом горящего дерева.

Я, довольная собой, поставила медный чайник с водой прямо на угли. Не плита, конечно, но сойдёт. Главное, чтоб не опрокинулся. Вода закипела на удивление быстро — то ли магия, то ли дрова хорошие. Принесла пачку спагетти из сундука Чарити, сломала их пополам (ну не лезли они в чайник целиком!) и засыпала в кипяток. Соль видела на полке, в маленькой баночке. Там она и нашлась.

Посолила, помешала ложкой, чтобы спагетти не слиплись, и сидела, глядя, как они варятся. Запах горящего дерева смешивался с паром, и я почти почувствовала себя дома, на своей кухне, где Леночка любила подворовывать макароны прямо из кастрюли.

— Эх, Леночка, — вздохнула я, — видела бы ты меня сейчас. Сидит твоя мать в волшебном мире, макароны в чайнике варит. Сказка, а не жизнь.

Когда спагетти сварились (минут через десять, я проверяла, пробуя), слила воду в миску — пригодится ещё для чего-нибудь. Макароны вывалила на тарелку, плеснула сверху оливкового масла из бутылки. Пахло оно, как духи какие-то, но я решила, что сойдёт. Сыр — тот самый пармезан — тереть было лень да и не на чем, так что просто отломила кусок и покрошила его ножом прямо на макароны.

Уселась на продавленный диван, поставив тарелку на колени, и принялась за еду. Макароны были чуть переварены, но с маслом и сыром — вполне ничего. Огонь в камине потрескивал, бросая тёплые отсветы на стены, и я вдруг поймала себя на мысли, что, несмотря на весь этот бардак, что-то в этом есть. Новый мир, новые заботы, а я вот сижу, ем макароны, как будто не в Хогсмиде, а у себя на кухне. Только вместо телевизора с турецкими сериалами — тишина и далёкие башни Хогвартса за окном.

— Ладно, Рита, — сказала я себе, доедая последний кусок сыра. — Огонь развела, макароны сварила, не пропала. Теперь надо палочку найти или купить, а то без неё, наверное, нельзя и появляться — не поймут. И спички, спички бы купить и припрятать, а то в следующий раз опять с камнями мучиться.

Я встала, убрала тарелку на кухню и подбросила в камин ещё полено. Дом Чарити, конечно, был не дворец: сырость, скрипящий комод, кран с двумя водами — тьфу, издевательство! Но крыша над головой есть, а это уже половина дела.

Я вернулась к своей многострадальной тетрадке, где уже был список дел, и дописала:

«Пункт девятый: разузнать про Хогсмид — где еду брать, где спички, где кран чинить». Закрыла тетрадку и подумала, что завтра с утра пойду в деревню. Может, и соседей встречу, только бы не ляпнуть чего лишнего

Я поднялась на второй этаж, постелила то самое красное бельё из комода, которое выглядело, как будто его для цирка шили. Чарити, ну и вкус у тебя. Это ж не постель, а сигнал светофора. Матрас скрипнул, когда я легла, но усталость брала своё. За окном было ещё не совсем темно, где-то вдалеке пели цикады, а может, какие-то магические жуки. Хогсмид казался тихим, почти сонным, и я подумала, что, может, тут и не так плохо. По крайней мере, пока никто не требует лекций.

* * *

Утро пришло с солнцем, которое пробивалось через мутноватое окно (оно только притворялось прозрачным) и рисовало на полу узоры. Я проснулась, чувствуя, как ноют руки — то ли от вчерашнего махания ножом над камнем, то ли от таскания дров. Эх, Рита, в молодом теле, а всё равно как после субботника. Надела платье, да одну из мантий — тёмно-зелёную, которая выглядела не так вычурно, — и поправила волосы в зеркале. Лицо в отражении было не моим и всё ещё казалось чужим.

— Чарити, Чарити, — пробормотала я сама себе, — что ж ты в Англию-то попёрлась? Сидела бы в своей Италии, пила кофе, ела пасту. А теперь я тут с твоими макаронами и камином воюю.

Умылась, опять холодной водой! Перебрала монеты в мешочке, отложила себе два десятка галлеонов, горсть сиклей и кучку кнатов. Галлеоны, тяжёлые, со стариком, звенели солидно, но я всё равно не понимала, сколько это. Возьму всего понемногу, а там разберусь. Главное — не ляпнуть, что я их в рублях считаю.

В гостиной было прохладно — камин, что вчера так выручил с макаронами, давно потух, оставив лишь кучку серой золы. Я поёжилась, запахнула мантию и решила, что пора в Хогсмид.

Закрыв дверь, я шагнула на мощёную улицу Хогсмида. Деревня в утреннем свете выглядела живее, чем вчера: пара волшебников в ярких мантиях болтали у лавки, из трубы соседнего дома всё также вился дымок, а где-то вдалеке звенел колокольчик, будто кто-то открыл дверь магазина. Воздух пах свежей травой, цветами и чем-то сладким, как будто где-то пекли булочки.

Шагая по улице, я думала о собрании и о том, что мне предстоит. Дамблдор ясно дал понять, что от меня ждут лекций о магглах, но я пока не понимала, с чего начать.

«Про правила дорожного движения рассказывать? — прикидывала я, шагая по булыжникам. — Или про автобусы? А если спросят, как магглы без магии живут, что я скажу? Что в очередях за колбасой стояли и радовались?».

Надо ещё выяснить, сколько там времени на подготовку то осталось, чтоб потом не бегать в последний момент, как в жопу ужаленной. Ещё бы темы составить, планы подготовить, расписать бы. Как тут, интересно, всё у них устроено, точно не хуже, чему нас.

Деревня оказалась больше, чем я думала. Вчера, пока брела в задумчивости от моста, не особо обращала внимание, но теперь видела, что Хогсмид — не просто пара домов. Улицы вились, как в старой сказке, с лавками, пабами и домишками, утопающими в цветах. Большинство знакомых по книжкам мест — «Три метлы», «Ханидьюкс», «Зонко» — были ближе к выходу из деревни, где дорога вела к Хогвартсу.

Я решила, что сначала зайду в паб — поесть, познакомиться, представиться, мол, вот я, новая соседка, преподаватель. Заодно газету возьму, чтобы узнать число, месяц, год. Газеты из дровницы были старые, с заголовками про квиддич и какого-то министра, а мне нужно было что-то посвежее. «И магазины бы найти, — думала я. — А если чего не будет, рвану на Косую аллею. Погуляю, поброжу.

Деревянные столы, стулья. Камин, в котором весело потрескивал огонь, и стойка, за которой хлопотала женщина с пышными каштановыми волосами и добродушной улыбкой. Мадам Розмерта, точно она. Я её знаю? Несколько посетителей — старик с длинной бородой в углу да пара молодых волшебников у окна — мельком глянули на меня, но быстро вернулись к своим кружкам. Я выпрямилась, стараясь выглядеть уверенно, и подошла к стойке.

— Здравствуйте, я новая преподавательница в Хогвартсе. Только переехала, вот, знакомлюсь с деревней.

Розмерта прищурилась, будто пытаясь вспомнить что-то, и улыбнулась шире.

— Погоди-ка, ты, часом, не Чарити Бербидж? Слыхала, что ты из Италии вернулась. Альбус упоминал, что новый профессор маггловедения приедет. Это ж ты, верно?

Я кивнула, чувствуя, как щёки слегка краснеют. Вот тебе и конспирация, Рита. Уже вся деревня знает.

— Она самая. Только вчера сюда добралась, ещё толком не разобралась, где что.

— Ох, милочка, Хогсмид — место простое, освоишься в два счёта, — сказала Розмерта, вытирая руки о передник. — Садись, чего хочешь? Пирог с мясом? Тыквенный сок? Или, может, сливочное пиво? У тебя вид, будто с дороги не ела.

— Пирог, — кивнула я, чувствуя, как желудок одобрительно заурчал. — И… газету, если есть. Хочу понять, что тут творится. И, может, подскажете, где спички купить? А то дома ни одной, хоть камнями искры выбивай.

Она рассмеялась, будто я пошутила, и кивнула на полку у стойки, где лежал свежий «Ежедневный пророк».

— Спички? В хозяйственной лавке у Дервилла, через две улицы. А лучше огниво зачарованное возьми, они подольше служат. Газету бери, бесплатно, раз соседка. Садись, сейчас пирог принесу и чая. — буквально через несколько секунд, хозяйка паба вышла обратно. — А с магией что, палочку потеряла?

Я замялась, теребя кончик косы — вот и ещё одна привычка Чарити, чтоб её.

— Да не то чтобы потеряла… Просто ещё не разобралась с вещами. Переезд, сами понимаете. Сундуки, мантии, бардак.

— Ох, знаю я эти переезды, — кивнула Розмерта, ставя передо мной тарелку с горячим пирогом и кружку сливочного пива. — Когда я сюда из Лондона перебралась, неделю искала свои котлы. Газету бери, вон на полке свежий «Пророк», бесплатно для соседки. И расскажи, как там в Италии? Слыхала, ты там алхимию изучала. Небось, вино пила да пасту ела?

Я хмыкнула, откусывая кусок пирога. Корочка хрустела, начинка из говядины и картошки пахла так, что я чуть не застонала.

— Вино было, паста тоже, — ответила я, стараясь говорить так, будто всю жизнь в Италии провела. — Там тепло, солнце, рынки шумные. Магглы, знаете, без магии живут, но выкручиваются. Кофе-машины у них, машины эти… автомобили. А тут, смотрю, всё по-другому. Камины, метлы. И спичек нет, — добавила я, ворчливо.

Розмерта фыркнула, наливая кому-то пиво. — Спичек нет, зато магия есть. Хотя, говорят, магглы с их штуками тоже не промах. Ты в Хогвартсе про это рассказывать будешь? Альбус, поди, уже планы на тебя строит.

— Планы у него, похоже, всегда, — вздохнула я, вспоминая собрание.

— Ну, ешь, отдыхай, а потом к Дервиллу иди. И на Косую аллею загляни, если спичек или ещё чего не найдёшь. Там всё есть, только галлеоны готовь, — она рассмеялась и отошла к другому посетителю.

Я доела пирог, запивая сливочным пивом — сладким, с лёгкой пенкой, — и взяла газету. «Ежедневный пророк», 7 июля 1991 года. Заголовки про квиддич, про какой-то новый закон в Министерстве, ничего особенного. Полтора месяца до Хогвартса. Время есть

Попрощавшись с Розмертой, я расплатилась десятком кнатов — медных монет, которые звенели в моей жестяной коробке из-под чая, её я взяла вместо мешочка — и пошла к лавке Дервилла. Дети носились, взрослые тащили сумки, а где-то вдалеке играла музыка, будто ярмарка началась. Живо тут. Не Москва, конечно, но и не деревня глухая.

Лавка нашлась быстро — маленькая, с вывеской «Хозяйственные товары для дома и котла». Внутри пахло воском, металлом и травами. Хозяин, лысоватый волшебник с длинным носом, раскладывал какие-то блестящие штуковины за прилавком. Я кашлянула, чтобы привлечь внимание.

— Добрый день, — начала я. — Мне бы спички. И соль, если есть. И… может, что-то для крана? У меня там два, один кипяток, другой лёд, жить невозможно.

Дервилл хмыкнул, будто я попросила луну с неба, и полез под прилавок.

— Спички? Маггловские, что ли? Лучше огниво возьми, зачарованное. Искру даёт, пока не износится, лет десять прослужит. Соль — вот, полгалеона за фунт. А с краном… это тебе заклинание надо, или маггловский ключ, если сама хочешь возиться.

— Огниво давайте, — решила я, вспоминая вчерашний танец с камнем. — И соль. А с краном… потом разберусь. Сколько с меня?

Он назвал цену — два сикля за огниво и кнатов десять за соль. Я порылась в коробке, отсчитала монеты, радуясь, что не перепутала сикли с кнатами. Огниво оказалось маленьким, размером с зажигалку, из тёмного металла с выгравированной руной.

— Щёлкни, и искра пойдёт», — пояснил мужчина. Дома положила все покупки на место. Зажгла огниво — щёлк, и искра, как по заказу. Камин разгорелся быстро, и я, довольная, подбросила дров из вчерашней дровницы. Взяла щепотку золы из банки, и, чувствуя себя полной дурой, кинула и громко сказала: — Косая аллея!

Зелёное пламя взвилось, шагнула в него и меня закрутило. Чихая и кашляя, я вывалилась на улице из камина в каком-то шумном месте. Дрянь эта их порох. Лучше б метро. Огляделась: Косая аллея была в разгаре дня. Улица кишела волшебниками — дети тащили родителей к лавкам, взрослые спорили о ценах, а над всем этим гомоном возвышалась белая громада Гринготтса. Лавки пестрели вывесками.

Сперва зашла в хозяйственную лавку — не то чтобы Дервилл, но побольше. Продавец, худой парень с веснушками, выслушал мою тираду про кран и предложил зачарованный смеситель за пять галлеонов.

— Пять? — возмутилась я. — Да я за эти деньги полдома куплю!

Пять галлеонов за какой-то зачарованный смеситель! Продавец, худой парень с веснушками и лёгкой ухмылкой, будто привык к таким тирадам, пожал плечами и вернулся к своим блестящим побрякушкам.

Краны, конечно, надо было чинить или переделывать, но я решила, что зачарованные штучки — не мой путь. В обычном мире, в любом сантехническом магазине найду нормальный смеситель. За рубли, или что ту, фунты, а не за эти их золотые гири. Только не сегодня, а в другой день. Сперва разберусь, как в Лондон выбраться без этого их Летучего пороха, от которого я чихаю, как от перца.

Ладно, Рита! Сказала я себе, поправляя мантию Чарити, которая норовила сползти с плеча. Кран подождёт, а вот учебник по маггловедению нужен срочно. Если я в Хогвартсе начну про повозки, вместо автомобилей рассказывать, тамошние студенты будут ржать, что я в прошлом веке застряла, Дамблдор мне этого не простит. Я вспомнила собрание, где он смотрел на меня своими глазами-рентгенами и говорил про «неоценимые знания о магглах».

Так как я, точнее прошлая я, уже бывала здесь, то ближайший книжный нашёлся быстро. И вовсе это был не «Флориш и Блоттс», а лавка подержанных учебников. Внутри было тесно: полки до потолка, книги шевелились, шуршали и даже, кажется, переговаривались. Продавец, пожилой волшебник с очками на кончике носа, что-то записывал в огромной тетради.

— Добрый день. Мне б учебник по маггловедению. Для Хогвартса, я там… э-э, преподавать буду.

Мужчина поднял глаза, прищурился и кивнул, будто такие просьбы ему не в новинку.

— Маггловедение, значит? Есть пара книг, сейчас посмотрим. — Он махнул палочкой, и с верхней полки, шурша страницами, спустились два тома. Один назывался «Магглы: жизнь без магии», другой — «Технологии магглов для волшебников». — Вот, свежие издания. Для Хогвартса подойдут.

Я взяла первый том, пыльный, с потёртой обложкой, и открыла наугад. Страница гласила: «Магглы используют примитивные устройства, именуемые граммофонами, для воспроизведения музыки». Я перелистнула дальше: «Телеграф — основное средство связи магглов, позволяющее передавать сообщения на расстоянии». Ещё страница: «Электрические лампы, изобретённые недавно, начинают вытеснять газовые фонари». Дальше — ещё лучше: «Электрические лампы, недавно изобретённые, начинают вытеснять газовые фонари». Я почувствовала, как внутри закипает, и открыла другую страницу. «Магглы передвигаются на конных повозках, хотя в некоторых странах замечены самодвижущиеся экипажи, работающие на паре». Ещё одна: «Магглы верят, что Земля плоская, и используют астролябии для навигации по морям».

Я захлопнула книгу, чуть не уронив её на пол, и повернулась к продавцу.

— Здрасьте, приехали. Это что, по вашему, учебник? Да тут знания, как из прошлого столетия! Граммофоны, телеграфы! Магглы в космос летают, а вы мне про газовые фонари толкуете? Это что, я теперь детям в Хогвартсе должна рассказывать?

Продавец поправил очки, явно не ожидая такого напора.

— Ну… это стандартный учебник для Хогвартса. Маггловедение, знаете ли, не так часто обновляют. Волшебники не очень-то следят за маггловскими штуками.

— Не следят, — буркнула я, — а я теперь должна этот позор преподавать? Ладно, давайте оба, может, хоть что-то полезное найду. Сколько с меня?

— Галлеон и пять сиклей, — ответил он, заворачивая книги в коричневую бумагу.

Я отсчитала монеты из жестяной коробки, ворча про себя. Галлеон за макулатуру! Это ж как зарплата за месяц, а они мне граммофоны подсовывают. Сунула свёрток в карман мантии и вышла, прикидывая, что придётся самой лекции писать, раз учебники такие.

Косая аллея всё ещё гудела, но я решила, что раз уж я тут, надо решить главный вопрос — палочку. В Хогвартсе без магии точно не обойтись. Я, собравшись с духом, направилась к лавке. Вывеска не обманула и гласила: «Олливандер: изготовление волшебных палочек с 382 года до н.э.».

Старинное заведение. Только бы не пять галлеонов за палочку, как за кран.

Внутри было темновато, пыльно и тихо.

— Добрый день, мисс… или миссис? — начал он, прищурившись. — Пришли палочку поменять, да?

— Да, здравствуйте. — припираться не стала. Училась же здесь курс или два, вот и запомнил старик.

— Потеряли? Сломали? Или, — он понизил голос, — пришло время менять? Знаете, это нормально. Многие волшебники через лет десять-двенадцать меняют палочку. Она, как и хозяин, стареет, теряет силу. Или, бывает, характер меняется — у вас или у палочки. Был у меня один клиент, сменил палочку, потому что его старая, говорит, «слишком ворчливая стала». Что у вас с вашей?

Господи, Рита, что сказать? Что я палочку не теряла, а вообще не знаю, где она?

— Да… потеряла, похоже, — выдавила я. — Переезд, сундуки, бардак. Вот, думаю, новую взять. Сколько это… примерно?

— Потеряли, значит. Бывает. Цена — от семи до десяти галлеонов, зависит от дерева и сердцевины. Но сперва надо подобрать. Палочка сама выбирает волшебника, знаете ли. Давайте попробуем. — Он начал доставать коробки, вручил мне первую палочку — тонкую, из какого-то тёмного дерева. — Вишня, перо феникса, десять дюймов. Махните!

Я махнула, и с полки слетела стопка коробок. — Не то, — пробормотал Олливандер, забирая палочку.

Вторая — «клён, волос единорога» — при взмахе издала звук, похожий на мычание коровы. Третья — «ясень, чешуя дракона» — вообще ничего не сделала, только у меня рука онемела. После пятой попытки, когда я чуть не подожгла занавеску, Олливандер вдруг остановился.

— Хм, любопытно. Вы… не совсем та, кем кажетесь на вид, мисс Бербидж. Но палочка вас найдёт, не бойтесь.

Наконец, он вручил мне палочку — орех, перо феникса, одиннадцать дюймов, с лёгкой резьбой. Я взяла её, и по руке будто тёплый ток пробежал. Махнула — и из кончика вылетели золотые искры, мягко осевшие на пол. — Вот она, — улыбнулся Олливандер. — Ваша. Девять галлеонов.

Я отсчитала монеты, морщась: «Девять! Это ж как машина, поди». Но с палочкой в руке я чувствовала себя… почти волшебницей. Теперь хоть в Хогвартсе не опозорюсь. Если только не спалю чего.

По пути к камину я зашла в «Аптеку», где пахло так, будто кто-то смешал все травы мира. Купила пучок сушёных трав — для чая или похлёбки, а может, и для зелий. Продавщица, старушка с лицом, как сушёное яблоко, пробормотала:

— Хороший выбор, для зелий годится. Ты, поди, зельевар?

— Бывало, — уклончиво ответила я, вспоминая шкатулку с зельями в комоде. — Сколько?

— Три сикля, — ответила она, и я, отсчитав монеты, поспешила к выходу.

Дома камин тлел, и я, отряхнув мантию, вывалила покупки на стол, рядом оказались книги, травы, огниво, соль, главное, палочка. Зажгла огниво — щёлк, искра, камин затрещал. Поставила чайник для чая и достала тетрадку.

Ну, Хогвартс, жди.