Внутри зеркала (джен)

Хогвартс спал. В этих стенах ночь всегда казалась чуть длиннее, чем положено, будто само время — живое, тягучее — нехотя продвигалось сквозь камень и тишину. Слизеринская гостиная давно опустела, даже портрет ведьмы у камина захрапел, уронив вино.

Калеб Морриган шёл по коридору пятого этажа, пряча под мантией тусклый свет палочки. «Lumos» дрожал в его пальцах, отбрасывая неестественные тени на стены. Сквозняк трепал полы мантии, и каждый шаг отдавался в груди, будто сердце билось не в теле, а где-то под полом — глухо и тревожно.

Он не был самым прилежным учеником. И не самым общительным.

Зато был одним из самых одиноких.

Слизеринцы не любят говорить о чувствах — это считается слабостью. А Калеб чувствовал слишком много. Чувства были для него как яд, медленно растекающийся под кожей. Он научился улыбаться, когда нужно. Молчать, когда просили. И исчезать, когда становился лишним.

Именно поэтому он бродил по ночам. Чтобы хоть на миг избавиться от собственной тени.

Сегодня он снова оказался в библиотеке. Не в главном зале, а там, куда даже Пивз не заглядывал. Дальний архив, за металлической решёткой, где книги были связаны не заклинаниями, а проклятиями.

Мадам Пинс туда не пускала. Но Калеб давно научился открывать старый замок с помощью простого «Alohomora» и тихого «пожалуйста». Иногда — всё, что нужно волшебству, это вежливость.

Он шагал между высокими полками, где книги спали, словно мёртвые. Некоторые — с цепями, другие — с запечатанными ртами. Было тихо, как в склепе.

Шорох.

Он остановился. Показалось? Или кто-то прошептал его имя?

«Калеб…»

Он повернулся. Никого. Только пыль кружила в луче света, словно пробуждённая мысль.

И тогда он увидел её.

На нижней полке, в углу, за отставленной в сторону книгой по теории временных искажений, обнаружилась ниша — узкая, почти невидимая. Он на ощупь достал оттуда коробку. Деревянную, обгоревшую с одного края. На крышке — вырезанное пером слово:

"Ненаписанное"

Внутри — тетрадь.

Тонкая, тёмно-зелёная, с обложкой, потемневшей от времени. Калеб осторожно развернул первую страницу. Там — аккуратный, тонкий, женский почерк.

«Томас…

Ты снова снился мне. На этот раз ты не говорил ничего. Только смотрел. И я снова проснулась с мыслью, что тебя можно было спасти…»

Он затаил дыхание.

Томас.

Не имя — предупреждение. История, которую пытались забыть. Он знал его. Каждый знал. Но не в таком контексте. Не как «Тёмного Лорда». А как... образ. Призрак юности.

Он перевернул ещё одну страницу. Затем ещё.

Письма — все были адресованы ему. Томасу. Но они не были поклонением. В них чувствовалась боль. Надежда. И что-то ещё — почти материнское отчаяние, желание вернуть что-то ускользающее.

Строка на обложке внутри:

"Мириэль Морриган. Слизерин. 1979"

Он замер. Рука дрогнула. Почерк — он уже где-то его видел. Только однажды — в школьной хронике, на старой фотографии, где юная девушка стояла возле зельеварни, держа в руках тетрадь.

Мать.

Мириэль.

Ту, которую он почти не помнил. Которую ему всегда описывали как «жертву войны». Её история была туманной, короткой, как недописанная сказка.

И вот — след. Настоящий, живой.

Её голос, заключённый в чернильные линии.

Её тайна.

И — возможно — его.

Калеб оглянулся.

Он спрятал тетрадь под мантию, погасил палочку и вышел из архива. Впервые за долгое время он чувствовал не пустоту — а зов.

Что-то ждало его. Или кто-то.