Внутри зеркала (джен)

Хогвартс спал. В этих стенах ночь всегда казалась чуть длиннее, чем положено, будто само время — живое, тягучее — нехотя продвигалось сквозь камень и тишину. Слизеринская гостиная давно опустела, даже портрет ведьмы у камина захрапел, уронив вино.

Калеб Морриган шёл по коридору пятого этажа, пряча под мантией тусклый свет палочки. «Lumos» дрожал в его пальцах, отбрасывая неестественные тени на стены. Сквозняк трепал полы мантии, и каждый шаг отдавался в груди, будто сердце билось не в теле, а где-то под полом — глухо и тревожно.

Он не был самым прилежным учеником. И не самым общительным.

Зато был одним из самых одиноких.

Слизеринцы не любят говорить о чувствах — это считается слабостью. А Калеб чувствовал слишком много. Чувства были для него как яд, медленно растекающийся под кожей. Он научился улыбаться, когда нужно. Молчать, когда просили. И исчезать, когда становился лишним.

Именно поэтому он бродил по ночам. Чтобы хоть на миг избавиться от собственной тени.

Сегодня он снова оказался в библиотеке. Не в главном зале, а там, куда даже Пивз не заглядывал. Дальний архив, за металлической решёткой, где книги были связаны не заклинаниями, а проклятиями.

Мадам Пинс туда не пускала. Но Калеб давно научился открывать старый замок с помощью простого «Alohomora» и тихого «пожалуйста». Иногда — всё, что нужно волшебству, это вежливость.

Он шагал между высокими полками, где книги спали, словно мёртвые. Некоторые — с цепями, другие — с запечатанными ртами. Было тихо, как в склепе.

Шорох.

Он остановился. Показалось? Или кто-то прошептал его имя?

«Калеб…»

Он повернулся. Никого. Только пыль кружила в луче света, словно пробуждённая мысль.

И тогда он увидел её.

На нижней полке, в углу, за отставленной в сторону книгой по теории временных искажений, обнаружилась ниша — узкая, почти невидимая. Он на ощупь достал оттуда коробку. Деревянную, обгоревшую с одного края. На крышке — вырезанное пером слово:

"Ненаписанное"

Внутри — тетрадь.

Тонкая, тёмно-зелёная, с обложкой, потемневшей от времени. Калеб осторожно развернул первую страницу. Там — аккуратный, тонкий, женский почерк.

«Томас…

Ты снова снился мне. На этот раз ты не говорил ничего. Только смотрел. И я снова проснулась с мыслью, что тебя можно было спасти…»

Он затаил дыхание.

Томас.

Не имя — предупреждение. История, которую пытались забыть. Он знал его. Каждый знал. Но не в таком контексте. Не как «Тёмного Лорда». А как... образ. Призрак юности.

Он перевернул ещё одну страницу. Затем ещё.

Письма — все были адресованы ему. Томасу. Но они не были поклонением. В них чувствовалась боль. Надежда. И что-то ещё — почти материнское отчаяние, желание вернуть что-то ускользающее.

Строка на обложке внутри:

"Мириэль Морриган. Слизерин. 1979"

Он замер. Рука дрогнула. Почерк — он уже где-то его видел. Только однажды — в школьной хронике, на старой фотографии, где юная девушка стояла возле зельеварни, держа в руках тетрадь.

Мать.

Мириэль.

Ту, которую он почти не помнил. Которую ему всегда описывали как «жертву войны». Её история была туманной, короткой, как недописанная сказка.

И вот — след. Настоящий, живой.

Её голос, заключённый в чернильные линии.

Её тайна.

И — возможно — его.

Калеб оглянулся.

Он спрятал тетрадь под мантию, погасил палочку и вышел из архива. Впервые за долгое время он чувствовал не пустоту — а зов.

Что-то ждало его. Или кто-то.

Ночь снова упала на замок. Вода стекала по оконным стёклам слизеринской спальни, будто само озеро прислушивалось. Калеб сидел у своего столика, спиной к кровати, лицом к тетради.

В комнате дремали трое сокурсников. Один — храпел. Другой — говорил во сне. Никто не замечал, как Калеб, склонившись к свечному огню, медленно переворачивает страницы, будто боится что-то потревожить.

Буквы были ровные, как будто писались в трансе. Почерк не старел, не дрожал — будто слова сохраняли в себе дыхание самой пишущей.

Он начал с начала.

Он читал вслух — шёпотом.

Каждое письмо было как исповедь.

«Ты был не таким, как все. Я не верила в ту правду, которую шептали. Ты говорил — мир боится слабых. А я боялась только тебя. Но и тебя — любила. Больше, чем себя.»

Некоторые письма были наполнены страхом, некоторые — почти нежностью. Он не понимал: кем была она для Тома Реддла? Возлюбленной? Последовательницей? Жертвой? Или… предателем?

На одной странице был засохший отпечаток капли — чернило растеклось, как слеза.

«Ты говорил мне смотреть в зеркало. Что только в нём можно увидеть правду. Я не верила. До тех пор, пока оно не заговорило со мной...»

Калеб замер. Перечитал.

Сердце отбило два быстрых удара.

Зеркало.

Он знал, о каком зеркале идёт речь. Оно стояло в запретном зале под северным крылом, куда никого не пускали после войны. Его называли Зеркалом Эиналеж — зеркало желания.

О нём рассказывали шёпотом, как о проклятом предмете.

Калеб слышал, что в нём погибали души.

Что оно запоминает тех, кто смотрит слишком долго.

Что некоторые… остаются по ту сторону.

«…в зеркале ты не был чудовищем. Ты был мальчиком. Твоё лицо было моим утешением. Я писала тебе, будто могла достучаться — сквозь отражение. И оно отвечало. Медленно, не словами. Но ты был там. Ты слышал меня. Я знаю.»

Калеб отложил тетрадь. Комната вдруг показалась слишком тесной. Словно стены слушают, как бьётся его сердце.

Он встал, подошёл к зеркалу над умывальником и посмотрел на себя.

Бледное лицо. Серые глаза. Волосы — как у неё. Веки — как у отца, которого он не знал. Он не узнал себя. Или не хотел.

Он прошептал:

— Ты там?

Тишина. Только капля с потолка упала в таз, как запятая.

Калеб вернулся к столу.

На последней странице, которую он прочёл, была приписка, тонкой линией в самом низу:

«Если кто-то найдёт это… иди к зеркалу. Но только если готов увидеть не то, что хочешь — а то, что уже внутри.»

Он закрыл тетрадь.

Свет свечи колыхнулся.

Он знал: завтра он пойдёт туда. Даже если никто не пойдёт за ним. Даже если... он не вернётся.

Коридоры Хогвартса вели не туда, куда ты хочешь, а туда, где ты должен оказаться.

Калеб не спал. Он не ел с утра, едва заметил, как прошли занятия. В голове всё смешалось — слова из писем, взгляд собственного отражения, тишина между строк.

Он двигался почти бессознательно, будто кто-то другой вёл его, подталкивал лёгким прикосновением за плечо.

Под плащом — тетрадь.

Внутри — голос. Или его тень.

Зеркало Эиналеж давно убрали с глаз. После войны его сочли слишком опасным — не из-за того, что показывало желания. А из-за того, что оно само начинало желать.

Говорили, его закрыли в бывшем зале артефактов, заколдовав дверной проём и запретив упоминать.

Но Калеб знал, куда идти.

Он нашёл карту у Филча — старая, разорванная, с перечёркнутыми путями и стрелкой на северо-запад.

Он ждал, пока замок уснёт.

И пошёл.

Третий этаж, северное крыло. За статуей безымянного гоблина — лестница. За ней — зал с чернёными окнами.

Запах там был странный: пыль, железо, сухие цветы.

Он вошёл.

И увидел его.

Высокое, как дверь, зеркало стояло в конце зала. Покрыто серым покрывалом, как могильной пеленой. Вокруг — никого. Только свет луны, прорывавшийся сквозь паутину.

Он подошёл.

Каждый шаг отзывался в груди.

Он дрожал. Не от холода.

Он протянул руку — и снял покрывало.

Стекло вспыхнуло слабым светом.

И тут же — поглотило всё остальное.

Он увидел себя. Но не сразу. Сначала — тень. Затем — лицо. Но искажённое.

В отражении Калеб стоял по-прежнему, но глаза его были темнее. Взгляд — твёрже. Улыбка — хищная. За его спиной — высокая фигура в чёрном, расплывчатая, как дым.

— Я знал, что ты придёшь. — сказал голос. Тихий. Тёплый.

Калеб отступил. Но отражение не повторило движение.

— Ты не боишься.

— Кто ты? — выдохнул он.

— Я — ты. Или тот, кем ты станешь, если пойдёшь дальше.

Отражение приблизилось к стеклу. Его пальцы дотронулись изнутри. Стекло не дрогнуло, но Калеб почувствовал холод на коже.

— Прочти дальше. Там — начало. Но не конец.

— Это ты… Ты знал мою мать.

— Я знал многих. Но она… верила, что может меня изменить.

— А могла?

— А ты можешь?

Тишина. Только сердце Калеба билось слишком громко.

Он закрыл глаза. Сделал шаг назад.

Открыл — отражение снова было обычным. Только он. Один.

Он натянул покрывало обратно.

Зал стал холодным. Мир — реальным.

Он не знал, сколько стоял там.

Но когда вышел, то знал точно: это было не видение.

Зеркало помнило.

И теперь — ждало.

Калеб начал писать на третий день после визита к зеркалу. Не сразу. Сначала он просто сидел у него — по ночам, один, в той же холодной зале. Смотрел. Молчал. Иногда отражение было обычным. Иногда — нет.

Один раз он увидел за своим плечом тонкую, высокую тень, которая стояла слишком прямо. У неё не было лица — только свет в месте, где должны быть глаза. Другой раз отражение шептало беззвучно, и он ловил на губах вкус пепла. Это нельзя было объяснить, но и забыть — тоже. Он чувствовал: зеркало слушает. Но не отвечает. Ещё нет.

Он принёс с собой ту же тетрадь. Ту самую. Ту, что пахла лавандой и страхом. Последняя страница, которую он прочёл, была написана рукой матери с особой сдержанностью. Как будто она знала, что дальше никто не прочтёт. Но он прочёл. И теперь её голос звучал у него в голове всё чаще.

Он перевернул страницу — чистую, нетронутую.

Долго смотрел на неё. Потом — опустил перо.

"Томас. Я не знаю, слышишь ли ты меня. Не знаю, ты ли это был в зеркале, или нечто, что только носит твоё лицо. Но ты знал мою мать. И, возможно, она знала тебя лучше, чем кто-либо."

Он замолчал. Написал ещё строчку. Затем вырвал страницу, скомкал и бросил в камин, который уже не горел. Только пепел взметнулся и рассыпался, как память.

Он начал снова. Уже без вступлений. Без вежливости.

"Ты знал мою мать. Ты вёл её — как теперь ведёшь меня. Она оставила письма, ты оставил — зеркало. Ты говоришь из него, или я только слышу то, что хочу. Но ты отвечаешь. Пусть не вслух. Пусть только взглядом. Но я чувствую — ты слышишь."

Он подписал просто: К.

В ту ночь отражение снова изменилось. На стекле проступила едва заметная надпись, как от дыхания:

"Пиши дальше."

Он прижался лбом к холодному стеклу. Слышал, как из глубины зеркала идёт еле различимый гул, как будто множество голосов шепчутся одновременно. Некоторые из них звучали знакомо. Один — напоминал голос матери.

Он пришёл на следующую ночь.

"Я не ищу силы. Мне не нужен дар. Я просто хочу знать правду. Почему она писала тебе? Почему ты отвечал? Если ты действительно был только чудовищем — зачем тогда ты слушал её слова?"

Ответа не было. Но зеркало больше не отражало свечу. Свет в нём становился иным — приглушённым, как будто оно больше не зеркало, а окно. Или дверь.

Так начались их письма. Он приносил новые страницы. Клал их перед зеркалом. Иногда — читал вслух. Отражение отвечало всё чаще. Никогда словами. Но искажениями. Присутствием. Светом. Иногда — чужим силуэтом в глубине.

Однажды он увидел своё отражение, одетое в мантию Тёмного Лорда. С белой кожей. С глазами, в которых не было зрачков.

Он не испугался.

Через несколько недель письма стали меняться. Он больше не писал "Томас". Он писал "ты". Или — вообще без обращения.

"Слизерин — не про тьму. Это про выбор. Про гордость. Про то, что ты не становишься меньшим только потому, что один. Ты это знал. И я — знаю."

"Ты говоришь со мной не словами. Но я всё понимаю. Это — как зелье. Его вкус не описать, но ты знаешь, что он действует. Так и ты. Ты проникаешь в мысли. Ты был во мне ещё до того, как я открыл тетрадь."

"Сегодня во сне я видел твоё детство. Комнату приютского подвала. Книги, по которым ты учился один. Я чувствовал не ужас — а пустоту. Я понимаю, как это было. И мне не страшно. Я на твоей стороне."

Он подписывался теперь полным именем:

Калеб Морриган

Преподаватели стали замечать перемены. Калеб молчал больше, чем раньше. Слизеринцы не дразнили его — он стал... иным. Спокойным. Холодным. Почти уважаемым.

Однажды профессор Синестра взглянула на него на лекции по астрономии и сказала:

— Ты не смотришь в звёзды. Ты смотришь сквозь них.

Он не ответил.

Однажды он пришёл к зеркалу — и нашёл своё письмо уже развёрнутым. Хотя он сам его не трогал. Рядом — ещё одно. Лист, которого он точно не приносил.

На нём — почерк, знакомый по письмам матери. Но это не её почерк. Он был... копией.

Как будто зеркало научилось её подражать.

"Калеб. Не доверяй первому лицу, которое узнаешь в отражении. Оно носит маску. Ты уже вошёл. Но ещё можешь выйти."

Он сжёг письмо. Даже не дочитал. Он не хотел сомневаться. Он знал, кто теперь с ним. Кто в нём.

И в ту ночь, впервые, он не написал — а спросил:

— Ты можешь быть во мне?

Ответа не было. Но из зеркала пошёл тёплый воздух. Как дыхание. Как согласие.

Так закончился месяц писем. Внутри тетради теперь были два почерка. Его. И отражённый.

И Калеб уже не был прежним. Он не искал ответов. Он слышал их до того, как задавал вопросы.

Он не писал больше: "почему". Он начал писать: "как".

"Как начать с начала?"

"Как стать тем, кого никто не может уничтожить?"

"Как продолжить то, что ты не успел завершить?"

В отражении снова появилось лицо. Теперь — не как у юного Реддла. А как у него самого. Только более взрослого. Уверенного. Молчаливого. Оно кивнуло.

Он кивнул в ответ.

Письма не были больше письмами. Они стали договором.

Калеб стоял перед зеркалом.

Хогвартс дышал глубокой ночью. В стенах звенела тишина, как ожидание. Где-то далеко поднимался ветер с озера, но в зале, где стояло зеркало, было абсолютно неподвижно. Только свеча, принесённая им самим, мерцала рядом, отбрасывая дрожащие блики на каменный пол.

Он стоял в том же месте, где стояли до него — мать, Альбус Дамблдор, Гарри Поттер, возможно, и сам Томас Реддл. Стоял, как последний в длинной линии тех, кто смотрел в зеркало в поисках правды — и слишком часто находил себя.

Он не дрожал. Не сомневался. За последние месяцы он прожил больше жизней, чем казалось возможным. Он чувствовал не страх — только глубокое, почти нежное знание: это его выбор. Не потому, что он слабее. А потому что сильнее.

Он достал письмо. Оно было написано на той самой странице, что открыла всё. Там, где рукой матери были оставлены первые строки. Он продолжил, как будто она ждала именно этого.

"Ты получил всё, что хотел. Но я — получил тебя. Я знал, что не смогу победить тебя извне. Только изнутри. Как это пыталась сделать она. Только я пойду дальше. Я отдам то, что тебе так нужно. Меня. Но не ради тебя. Ради того, чтобы остановить — хоть кого-то."

Он положил письмо на постамент перед зеркалом. Оно не упало. Не шелохнулось. Ветер, казалось, даже не тронул бумагу.

Он посмотрел в отражение. Оно встретило его не искажением, не фантомом, а собой. Самым настоящим. Калеб видел себя — глаза полны решимости. Он кивнул. Его отражение — тоже.

И вдруг отражение заговорило.

— Последний шаг, Калеб. Ты уверен?

Он не испугался. Он знал этот голос. Он слышал его много раз в письмах, в зеркале, в снах. Он не знал точно, кто это — Томас, его собственная тень или нечто между. Но знал главное: это не важно. Важно — то, что он выбрал.

Он прошептал: — Я отдаю себя. Не чтобы жить вечно. А чтобы ты... наконец умер.

Зеркало вспыхнуло. Словно ледяное пламя охватило его. Стекло пошло трещинами. Сначала маленькими. Потом — широкими, как раны. И изнутри вырвался звук.

Не крик. Не рёв. Это было похоже на то, как кричит само пространство, когда его разрывают. Сотни голосов, переплетённых в один. Шёпот, боль, ярость, и — страх.

Он шагнул вперёд. Его ноги дрожали, но он не остановился. Он касался стекла — и оно было холодным, как снег. Его ладонь соприкоснулась с отражением, и в этот момент трещины вспыхнули. Из зеркала вырвался свет.

Он чувствовал, как что-то внутри него отделяется. Не уходит — а разъединяется. Как будто две нити, долгие годы спутанные, наконец разрываются. Он чувствовал каждую боль — но не отступал.

И тогда… зеркало втянуло его.

Он исчез. Без звука. Без следа.

Лишь мгновение спустя зеркало взорвалось изнутри — не в осколки, но в рассыпавшееся в воздухе серебро. Стекло не упало — оно испарилось. Тёмный камень зала содрогнулся, но не разрушился. Свет погас сам по себе.

И только тетрадь осталась.

Одинокая. Закрытая. На ней — едва заметная надпись: "Письма, которых не должно быть".

На следующее утро Калеба не нашли. Его имя исчезло с переклички, словно никогда и не существовало. Слизеринцы не говорили о нём. Но одна девочка с Рейвенкло, которая однажды видела его ночью у библиотеки, утверждала: "Он исчез, как отражение, когда ты закрываешь глаза."

Мадам Пинс нашла тетрадь. Принесла её директору. Он долго держал её в руках, потом сказал: "Закройте зал. Никто не должен туда входить. Не сейчас."

Тетрадь хранилась в архиве, где никто не открывает то, что само не просит быть прочитанным. Но однажды, в другой год, другой ученик, тоже из Слизерина, нашёл её. И на первой странице — неведомо откуда — увидел новое послание. Написанное другим почерком:

"Истина — не в отражении. Истина — в том, кто готов исчезнуть, чтобы её сохранить."

А зеркало?..

Оно больше не отражало. Ни лиц. Ни теней. Ни света.

Только пыль. Только тишину.

И пустоту. Настоящую, без остатка.

Ту, что оставляет только тот, кто ушёл навсегда.