Красное внутри (джен)

Кирилл:

1942, Тихое

Изначально мне понравилось, как звучит название этого места — Тихое. Словно этот никому ненужный поселок где-то в глуши обещал спокойствие. А затем сюда начали привозить эвакуированные семьи из Ленинграда. Петербурга. Бедный мой город — в нем снова повсюду смерть, хоть и совсем не такая, как в 1917. В году, когда я навсегда остался пятнадцатилетним подростком.

Я смотрю на свое отражение в пыльном тонком стекле. Вранье, что вампиры не отражаются в зеркалах. Я на свое смотрю довольно часто, пытаясь отыскать хоть какие-то изменения. Но их уже как двадцать пять лет не видно. Не считая проявлений голода, конечно. Не такого, как у всех этих несчастных, но выгляжу я так же изможденно, как они.

А вот те двое немецких солдатиков, которые прятались в заброшенном доме напротив, выглядят и того хуже. Я вижу, как несколько вояк вытаскивает их на улицу, швыряя об асфальт. Они почти дети, едва старше шестнадцати, испуганные, лепечут что-то на своем, а тучный мужчина бьет одного из них прикладом по лицу.

— Молчать, тварь фашистская! Что тут затеяли, гады?! Засаду готовили?! — еще удар, вскрик. Я закрываю глаза, но не отхожу от окна.

— Нихт ферштейн русски… — кое-как хрипит один из немцев.

— А это ферштейн? — я слышу щелканье оружия и сильнее сжимаю пальцами подоконник. Сейчас прольется кровь. Я не ел уже два дня. Я почувствую это слишком остро. — Прикажете расстрелять немчуру, командир?

— Нет, — вдруг раздается другой голос. Спокойный, ровный. Из небольшой толпы выходит высокий мужчина в простом пальто. Он останавливается напротив испуганно жмущихся друг к другу солдатиков, смотрит, как один вытирает полившую из носа кровь, а второй цветом лица слился с серостью вокруг, как оба поднимают руки, сдаваясь. — Зачем вы пришли сюда?

— П-прятаться… еда искать… не убивать никого…

Мужчина смотрит на них секунду, другую, а затем приказывает:

— Опустить оружие.

— Но как так-то?! Приказано врага не щадить!

— Они сдались. Безоружны. Ты хочешь казнить мальцов за страх? Тогда чем мы отличаемся от них, Борисов?

Я не вижу, но чувствую, как лицо Борисова перекосилось. Как у пса, которому не дали наброситься. Люди вокруг смотрят зло, испуганно, недоуменно. Среди них и женщины и дети. И я знаю, что командир только что подписал себе приговор: человечность сейчас не просто не в цене — она стала преступлением.

Я отворачиваюсь от окна, сажусь за старое пианино с растрескавшимся корпусом и провожу пальцами по клавишам. Они отзываются неправильно и заунывно, нехотя заполняя пыльное помещение старого школьного класса.

А уже этой ночью командира вытаскивают из дома и заталкивают в черную машину. За ним выбегает женщина в ночной сорочке и подросток лет пятнадцати.

— Саша, нет! Не увозите! Не губите его! — кричит женщина, бросаясь к мужу, но ее грубо отталкивают.

— Пошла прочь! За предателя просить — следом пойдешь, и сынок твой!

Подросток неловко, но крепко прижимает к себе мать, смотря на то, как уводят отца. Лицо у него застывшее, но глаза выдают, как в них рушится мир.

Я отхожу от окна — не хочу смотреть, как ненависть в очередной раз побеждает.

На утро тех двух немцев найдут с простреленными головами. Всё, как полагается.

Юра Горелов:

Я не устал. Просто немного сел — рука занемела от носилок и ворочанья больных и раненых. Мама с ребятней помогает, я — с взрослыми, да и по хозяйству, где скажут. Мы ж теперь, после предательства отца, который нас и Родину на фашистов променял, живем при лазарете, должны пользу приносить, иначе какой с нас прок?

Я сижу под порогом палаты на полу, мотаю остаток старого бинта на ладонь — так рука сильнее и нет мешающей дрожи.

— Ты что, Вовка, не знаешь? Одному тут ночью ходить вообще нельзя! Чудовище схватит и всю кровь высосет! — доносится голос Петьки, пацана, младше меня года на три.

Нас всех привезли из Ленинграда, но младшие, ясен пень, медленнее на поправку идут. Зато уже какие-то страшилки напридумывали. Я продолжаю мотать рвущийся бинт, а они не умолкают:

— А кто-то это чудовище видел? Какое оно? Страшное? — кто-то из совсем мелких спрашивает.

— Страшное, конечно! Помнишь, Анечку с двумя хвостиками?

— Анечку… да… она ну… умерла, — последнее слово прозвучало совсем тихо, а я невольно не удерживаюсь от кривой усмешки.

Война идет уже второй год, каждый день умирают люди. В том числе и такие Анечки. Слишком хилые — не выживают.

— Так вот… она говорила, что глаза в темноте видела — жуткие! Светящиеся! А на следующий день ее нашли всю белую… мертвую… и ее тело было… обескровлено! Совсем!

— А еще сторож, дядь Вася…

— Вот-вот! Взрослые молчат, но знают, что его вовсе не белка сгубила, а он… тварь эта.

— Это… вампир? Тот, кто ночью ходит и кровь пьет…

Я резко затягиваю бинт. Вампир! Вот же выдумки! Пока вокруг фашисты атакуют, мелкие сказки напридумывали! Меня аж злит, и я вскакиваю на ноги.

— Довольно чушь нести! — восклицаю я, высовываясь в дверной проем.

— Юрка? — младшие оборачиваются на меня, а я стою и смотрю на них: тощие, в застиранных обносках, под глазами синяки, волосы торчат клочками. Вот, что с нами враг делает!

— Ага, слушаю, как вы тут себе ерунды напридумывали. Заканчивайте — и по койкам.

— Это не ерунда! Аня же видела — и умерла! И дядя Вася и я в темноте тоже… видел! — вызвался возражать Петька, аж подскочив с койки.

— Да что ты там видел, сопляк?! — я подхожу к нему, оказываясь напротив замерших на своих постелях мелких. — Выдумал себе страшилку и другим головы морочишь!

— Я не выдумал! — огрызается Петя и упрямо смотрит на меня снизу вверх. — Он ходит по лазарету! Я тень видел вот… вот вчера! И музыка из брошенной школы напротив доносится!

— Прекрати врать! — Я в секунду хватаю его за шиворот и встряхиваю.

— Я не вру! Не вру! — в его глазах такая убежденность, страх, вера. Неуместная, детская. И я не отдаю себе отчета, когда замахиваюсь и с размаху бью его по щеке, отбрасывая на жалко скрипнувшую койку.

— Горелов! Ты что вытворяешь?! — вдруг раздается резкий женский возглас, пока Петька, распластавшись на худом матрасе, зажимает щеку ладонью. — А ну пошел отсюда, паршивец! — санитарка Мария Григорьевна замахивается на меня грязной тряпкой, попадая по лицу, и пинками выставляет за дверь. — Совсем распоясался! Я тебе сейчас устрою!

Вытолкав в коридор, она хватает меня за воротник и тащит вглубь облезлых коридоров, ругая на все лады. Я пытаюсь увернуться, а она хватает крепче. Она — тучная, высокая, пахнет потом и спиртом. Сопротивление — бесполезно.

— Пошли, Горелов, сейчас же! Матери твоей покажу, кого вырастила!

— Пустите, сам пойду!

— Ишь ты, какой самостоятельный! Герой нашелся, воспитатель младших! Так мальчишке по лицу дал, что чуть зубы не выбил — ай молодец! Пошел, говорю!

Дотащив меня до дальней палаты, Мария Григорьевна распахивает дверь и вталкивает меня внутрь. Мама там, склонилась над едва заметным тельцем под тонким одеялом.

— Тише, Юленька, тише… засыпай, во сне не больно.

Она поднимает голову на резкий шум, пока девочка едва слышно всхлипывает и стонет, что «больно».

— Мария Гр…?

— Вот, полюбуйся на своего сынка, Надежда! — санитарка толкает меня вперед, и приходится придержаться за край койки с изможденной девочкой. — Только что оттащила его от Пети Синицина — набросился на ребенка, ударил со всей силы!

Мама в миг становится еще бледнее, спешно поправляя край одеяла.

— Мария Григорьевна, оставьте нас, пожалуйста. Здесь дети, им нужен покой.

— На твоем месте я бы высекла его как следует! — фыркает санитарка и разворачивается к двери. — Ну ничего, паршивец, завтра с утра до ночи работать будешь, чтоб руки некогда распускать было!

Дверь со скрипом закрывается, а мама подходит ко мне, и смотрит так, что я смотреть на нее не хочу!

— Юрочка… — она зовет так ласково, не ругает. Касается плеча. — Как же так?

А я сжимаю кулаки, стою, как вкопанный, и смотрю в угол.

— Зачем ты ударил Петю? Он же ребенок совсем…

— Да потому что задолбал бред нести! — восклицаю я и дергаю плечом, чтобы сбросить ее слишком заботливую руку. — Придумал себе сказку и всех убеждал. А сказок не существует!

— Ты так обозлился, Юра… остановись. Ты ведь не такой…

— А какой я?! Такой же слабак и предатель, как отец?!

— Юра, не говори так! — я вижу, как дергаются ее губы, а голос становится надломленным. — Твой отец…

— Враг народа и предатель! И я таким никогда не стану! Никогда, слышишь, мам?!

Я разворачиваюсь и иду прочь, иначе не смогу остановить крик, или… хуже. Ведь мама… я просто не могу смотреть на нее, на то, как в ее глазах застыли слезы. Это слабость, а слабым быть нельзя.