Тишина на бойне (джен)

Это был худший страх каждого подростка в Десятом дистрикте — да и не только в Десятом — услышать своё имя на Жатве. Тонкс не была исключением; но когда действительно назвали её имя, она не услышала. Чарли, сын тётушки Молли, очень похоже изображал их капитолийского эскорта Златопуста Локонса, и смотреть на эту пародию было куда интереснее, чем на стоявший на сцене оригинал, разглагольствующий о цели Голодных Игр, — по крайней мере, Тонкс отвлеклась именно тогда, совершенно упустив момент, когда Локонс, игриво тряхнув чубчиком и ослепив публику безупречной капитолийской улыбкой, направился к первому из двух чанов с аккуратно сложенными карточками. Всего пять из них носили имя Тонкс — по одной записи на каждый год, минимум для шестнадцатилетней. Имена большинства её ровесников были внесены по десять-двадцать раз: менять свою удачу на еду было обычной практикой в бедных дистриктах, в том числе и в Десятом, но они с отцом в этом не нуждались — да и в любом случае, он бы ни за что не позволил ей.

Внезапный страх в глазах Чарли и тишина заставили её обернуться к сцене — и она с удивлением обнаружила, что все взгляды обращены на неё.

— Что?

Вопрос, вырвавшийся у Тонкс с её привычной чуть нагловатой интонацией, вызвал смех у Локонса.

— Давай, дорогуша, поднимайся. Мы знаем, что ты всегда ждала этого момента.

К ней уже приближались миротворцы — и она поняла, что, пожалуй, стоит начать идти к сцене.

Собственные ноги казались чужими. "Боже, я же даже не знаю, что надо делать", — подумала она. Отец запрещал ей смотреть Игры — потому что сам когда-то победил в них. В Семнадцатых — об этом Тонкс узнала от одноклассников. Говорили, что он вызвался добровольцем на Жатве, хотя в этом она сомневалась: поведение её отца, конечно, порой могло дать людям повод сомневаться в его вменяемости, но самоубийцей Тонкс бы его точно не назвала. Легенда гласила, что парень, вместо которого вышел Аластор Грюм, на следующий год тоже вызвался добровольцем, последовав его примеру, и тоже победил, но это звучало слишком уж в духе байки из Капитолия, призванной романтизировать Игры, — причём не самой реалистичной. Как бы там ни было, правда была в том, что вместо Тонкс точно никто не собирался вызываться добровольцем.

Поднимаясь на сцену, она споткнулась и чуть не упала, а затем, пытаясь понять, что от неё требуется дальше, нечаянно наступила на ногу Локонсу, который спешил назвать имя второго трибута. И когда белобрысый парень с загорелой кожей — Джон Долиш, кажется, — в таком же оцепенении вышел из первого ряда, чтобы пожать ей руку под отчаянные крики своей безутешной бабушки, и Локонс заставил их повернуться к зрителям, в голову Тонкс пришла странная мысль:

Хорошо, что больше не придётся ходить на Жатву.

И другая, ещё страннее:

Они думают, что у меня преимущество.

Повернув голову в сторону края сцены, она едва успела поймать краем глаза тень отца — а теперь и ментора — скрывшуюся за кулисами.

* * *

Аластор Грюм видел, как Тонкс выбирают на Жатве, уже тысячу раз — во сне, так что и теперь ему казалось, что всё происходящее — сон. Раньше ему снилось только прошлое: арена, вцепившийся в ногу мутант, смерти союзников... Но в основном Жатвы — его собственная последняя и все следующие, где он выступал ментором, то есть, молча стоял в углу сцены, наблюдая, как напуганные подростки выходят вперёд, чтобы отправиться туда, откуда вернутся в гробах. В последние несколько лет — с тех пор как Тонкс исполнилось двенадцать — добавился ещё один кошмар. После него он всегда будил её посреди ночи, бешено сверкая единственным глазом, и заставлял бежать вокруг дома или отжиматься от пола, параллельно выкрикивая вопросы, ответы на которые она должна была знать назубок:

Как развести костёр?

Какие ягоды съедобны, а какие ядовиты?

Кому можно доверять?

Никому. Никому нельзя. Постоянная бдительность. Выслушав ответы, он отпускал её — и ни слова не говорил о тренировках наутро. Когда она сама спрашивала его об Играх, он молчал или уходил от темы. На все "А что, если..." у него был один ответ: "Тебя не выберут".

И всё же...

"Нимфадора Тонкс!" — странное имя, прозвучавшее ещё страннее голосом Златопуста Локонса с его капитолийским акцентом.

Грюм понятия не имел, что оно означает и как правильно произносится, поэтому звал её Тонкс — по фамилии её настоящего отца, восемнадцатилетнего юноши Теда Тонкса, чьё имя Локонс так же бодро и весело произнёс шестнадцать лет назад — и этим обрёк его на смерть на арене. Невеста Теда, глубоко беременная на момент Жатвы, угасла почти сразу после родов, успев дать дочери имя, но не успев её воспитать; эту роль, не сумев сохранить жизнь настоящим родителям Тонкс, взял на себя Грюм.

В их странной семье Игры были табу. Каждый раз, уезжая в Капитолий, он брал её за плечи и просил поклясться, что она не будет смотреть. Тонкс клялась, хотя он по-прежнему не был уверен, что она выполняла эту клятву. Невозможно было пропустить что-то столь масштабное, когда ходишь в школу: все только и говорят о событиях Игр, болеют за своих, а потом плачут, когда их убивают. Если повезёт, то в первый же день, если не очень — промучаются дольше, весь дистрикт отравляя пустой надеждой. Чудес не бывает. Бог исчерпал свой лимит для Десятого дистрикта тридцать лет назад. Если бы их просто расстреливали прямо на сцене, было бы проще. Но проще ли?

Грюм взял Тонкс к себе, пытаясь искупить вину перед её родителями, которых не успел спасти. Только поэтому — чтобы спасти хотя бы её. Хотя бы ей дать достойную жизнь. Вряд ли, конечно, достойной можно было бы назвать жизнь с отцом-калекой, которому снятся кошмары каждую ночь и которого весь дистрикт за глаза зовёт Мясником (иронично, учитывая, что добрая половина Десятого так или иначе мясники по роду деятельности), но по крайней мере с ним она не будет голодать — так он думал тогда. Девочке нужна семья, и он попытается её заменить — так он думал тогда. Оказалось, что ему семья нужна была не меньше. Попытки вырастить младенца в целости и сохранности впервые за много лет остановили Грюма у края алкогольного омута, в который он ежегодно погружался после Игр, хороня очередных трибутов, которых не смог спасти. Конечно, один бы он не справился: Молли и Артур Уизли, чей второй сын Чарли родился за пару месяцев до Тонкс, помогали ему советами; Молли кормила Тонкс вместе с Чарли — в благодарность за это Грюм кормил всю семью Уизли. Впервые за четырнадцать лет он не был одинок — благодаря Тонкс.

В середине сцены Локонс повторял имена трибутов, с неестественным воодушевлением зачитывая им смертный приговор. Нет, это был не сон; это была Жатва. Аластору Грюму предстояло вести на убой новых детей, как каждый год в последние тридцать лет; как когда-то в детстве — телят. Разница была в том, что одной из этих детей сегодня оказалась его дочь.

Когда к горлу подступила волна тошноты, он скрылся за кулисами — Капитолий и так наверняка обсмакует Жатву дочери победителя, незачем давать им дополнительный повод для злорадства.

* * *

— ...сногсшибательный успех! Нам всем не терпится увидеть вашу первую арену, расскажите, какие подводные камни ожидают наших трибутов?

Капитолийская ведущая Рита Скитер выжидающе выгнула бровь, глядя на главного распорядителя. По залу прокатился смешок, будто в вопросе затесался каламбур, но Тонкс его не поняла; видимо, потому что пропустила начало интервью. Главный распорядитель не улыбнулся, в его стылых жёлтых глазах не отразилось никакой эмоции. По правде говоря, его густо загримированное для телевидения лицо настолько напоминало маску, что Тонкс удивилась, когда он, с бесстрастностью манекена выслушав смех и аплодисменты зала, всё-таки заговорил.

— Я думаю, дорогая Рита, вам будет неинтересно смотреть Игры, если я расскажу о всех секретах арены.

Спокойный тон его голоса, контрастирующий с резким, наигранно возбуждённым тоном ведущей, вряд ли предполагал юмор, но публика приняла за шутку и слова главного распорядителя; Рита Скитер, поддерживая настроение зрителей, фальшиво рассмеялась в микрофон. Камера пролетелась по залу, показывая всеобщее веселье...

— Эй, я вообще-то смотрела!

Грюм бросил пульт на диван.

— Нечего там смотреть.

— Но они говорили про арену, — возразила Тонкс. — На которую мне придётся выйти, если ты забыл. Я должна знать, что меня ждёт.

— Узнала?

— Он ещё не сказал.

— И не скажет. Они никогда не говорят, это просто шоу для капитолийцев, чтобы подогреть интерес. Ты сказала "он"?

— Главный распорядитель. Манекен какой-то, честно говоря. А что, в прошлом году была женщина?

— Да. Капитолий меняет их, как вывески, — буркнул Грюм. — Слушать надо меня, ясно?

— Да, сэр, так точно, сэр, — передразнила его Тонкс, вылезая из кресла, чтобы последовать за отцом и ментором туда, где их ждали Долиш и Локонс.

Время в поезде прошло как лихорадочный бред — испуганные глаза Долиша, бесконечные наставления Грюма, его срывы на слишком уж жизнерадостного Локонса, ворчание Локонса на Долиша и Тонкс за плохие манеры и недостаточно бережное отношение к дорогой мебели. Тонкс попыталась поговорить с Долишем, но тот тут же отсел от неё, видимо, заподозрив, что она собирается выведать у него сверхсекретную информацию (только какую?), которой потом воспользуется против него на арене, — так на Долиша влияло общение с Грюмом. Было забавно наблюдать, как он почти не отходит от ментора, будто пытается нагнать Тонкс по количеству проведённого с ним времени; впрочем, Тонкс не возражала. Возможно, она бы так же себя вела, если бы осознала в полной мере, что её ждёт в ближайшем будущем, но несмотря на то, что она отдавала себе отчёт в том, что едет на Голодные Игры, где с наибольшей вероятностью погибнет, часть её по-прежнему отказывалась в это верить.

Капитолий встретил их буйством красок, которое Тонкс никогда не видела в родном Десятом; как будто самую яркую радугу спустили на землю и перекрасили в неё одежды и волосы людей. Даже дома были не просто домами: статуи, узоры, фонтаны на крыше, где-то — окна во всю стену, где-то — подробные барельефы, изображающие сцены из истории. Наверное, если бы у дистриктов было столько денег, они бы тоже, хотя бы от скуки, украшали всё вокруг, включая себя. А может и нет. Тонкс задумалась, хотела бы она перекрасить волосы — скажем, в синий? Или в розовый? Возможно, ей бы пошло. Но Грюм бы точно не оценил.

Он с отвращением щурил единственный глаз, наблюдая за разноцветной толпой капитолийцев. Не нарушая правил, требующих, чтобы менторы "выглядели прилично", он намеренно надел чёрный жилет — и не с брюками, а с килтом, выставляя напоказ свой самодельный протез. Капитолий предлагал ему куда лучшую ногу на замену, когда он победил, — высокотехнологичную, подвижную, лёгкую, со списком достоинств длиннее самой конечности. Грюм от столичной милости отказался, предпочтя собственноручно обстругать себе деревяшку, — одними этот поступок был расценен как бунт, другими — как чудачество. Капитолий, разумеется, продвигал второе объяснение, хотя и первое имел в виду, о чём не раз напомнил, как бы говоря: "За тобой наблюдают, и не только чтобы посмеяться над твоими выходками".

— Заранее в трауре, Грюм? — хихикнул Локонс, возвращаясь из кружка эскортов к ментору Десятого, когда парад трибутов подошёл к концу и им вместе следовало проводить Тонкс и Долиша в комнаты. Первые колесницы уже возвращались: трибуты Восьмого, обмотанные километрами лиловой ткани, трибуты Девятого в золотых трико, видимо, символизирующих ростки пшеницы... Колесница Долиша и Тонкс — в чёрно-белой коже — появилась прежде, чем Локонс успел осознать, что его шутка неудачная, но, к счастью для него, внимание Грюма переключилось — и не на трибутов Десятого: когда Тонкс ему помахала, он не ответил. Грюм смотрел в сторону, где открылась незаметная прежде дверь — и откуда, в сопровождении миротворца и безгласой, вышел человек. Слезая с колесницы, Тонкс увидела его тоже — и по тонкому силуэту и седоватой гриве безукоризненно зачёсанных волос узнала главного распорядителя.

На нём был приталенный костюм цвета мокрого камня — абсолютно ничем не примечательный, не считая чересчур широких брюк. Единственной яркой деталью выделялся алый галстук, расшитый золотыми нитями — под стать трости с позолоченной рукоятью. Главный распорядитель почти на неё не опирался, хотя заметно прихрамывал; но при каждом шаге под одной из его штанин что-то механически кликало.

На трибутов и их менторов он даже не взглянул, однако обернулся к миротворцу, чтобы что-то сказать — и Тонкс увидела его лицо. Так же, как и на телеэкране, лишённое всякого выражения, в этот раз это лицо было без грима, и Тонкс поняла, что ошиблась, сравнив главного распорядителя с манекеном; это был скорее труп.

Как будто услышав её мысли, труп перевёл свой стылый взгляд на колесницу Десятого. Тонкс почувствовала, как он резанул по костюму Долиша, прежде чем остановиться на её лице. Долиш, кажется, вздрогнул — или ей просто показалось? Не успев вовремя отвести глаза, Тонкс на секунду обнаружила себя пойманной, лишённой способности дышать, парализованной пустым и при этом неподъёмно тяжёлым взглядом главного распорядителя. "Так вот что значит смотреть в лицо смерти", — пронеслось у неё в голове.

Секунда наваждения закончилась с глухим звуком удара — и последующим вздохом толпы. Неизвестно, когда именно Грюм на своей деревяшке успел подобраться так близко к главному распорядителю; миротворцы, очевидно, не среагировали вовремя — возможно, не ожидая, что чудак-Мясник из Десятого дистрикта действительно атакует неприкосновенного капитолийца. Тонкс, не раз видевшая отца и пьяным, и разозлённым, даже не предполагала, что в нём может быть столько отчаянной, неконтролируемой ярости. Впервые за много лет, помня, что он в своё время победил на Играх, она вдруг осознала, что он и правда убивал — и всё ещё был способен на убийство; более того — именно сейчас он хотел убить. Главный распорядитель тщетно пытался встать при помощи трости; из его неестественно смещённого носа, куда пришёлся кулак Грюма, хлестала кровь, заливая ворот рубашки. Если бы он стоял удобнее, если бы Грюм не спешил, подгоняемый злостью, если бы удар не получился смазанным и пришёлся в висок, он вполне мог бы быть мёртв. Понимал ли он это? Что-то промелькнуло в стылых жёлтых глазах главного распорядителя, когда он поднял взгляд на Грюма; не страх — узнавание. Когда Грюм замахнулся для ещё одного удара, он не сделал ни малейшего движения, чтобы закрыться или увернуться, — впрочем, на этот раз миротворцы опомнились и набросились на нападавшего все разом.

Трибуты, менторы, капитолийцы — все замерли, наблюдая за сценой, которой никогда не должно было произойти; в ушах у всех звучал голос Грюма: "Чёртов убийца, Скримджер, ты был там!"

В ушах у Грюма, сквозь звон от дубинок миротворцев, звучал голос главного распорядителя Скримджера, глухой и булькающий из-за сломанного носа: "Оставьте. Он просто пьян".