Парагвайский вариант (джен)

Шины старенького «Мерседеса» времён холодной войны, переданного в парагвайское дипломатическое представительство из гаража аргентинского посольства, шуршали по горячему асфальту. Ехать было далеко. Четыреста пятьдесят километров от столицы до Национального парка Серро-Кора, где сегодня, 1 марта 2010 года, состоится общенациональное мероприятие, посвящённое годовщине последней битвы Парагвайской войны. Запланированы торжественные речи и возложение венков. Президент, бывший шоумен, несомненно скажет одну из своих пафосных речей, красуясь перед камерами, пока за его спиной нужные люди делят между собой крохотный государственный бюджет.

«Приглашение получили все дипмиссии в Асунсьоне, но наверняка в ранге посла буду только я. Ну, может, ещё боливиец приедет. Прочих соседей ждать бесполезно. Ведь именно они так знатно загеноцидили своего соседа сто сорок лет назад, что он по сей день выбраться из нищеты не может».

Утреннее солнышко начало припекать, и водитель включил кондиционер, который добавил свой негромкий, но противный свист в общий шум машины.

«Новой от Москвы ждать бесполезно, — переключились мысли посла. — Парагвай, вероятно, возглавляет список приоритетов с нижней строчки. Дай бог, чтобы хоть аргентинский парк обновили. Тогда и нам перепадёт что-нибудь поновее этого барахла».

Кондиционер, хоть и старый, с жарой справлялся, и чрезвычайный и полномочный посол Российской Федерации в Республике Парагвай Иван Владимирович Долов расслаблялся и отдыхал перед протокольным мероприятием. Рядом посапывал третий секретарь посольства Игорь Палагин — молодой парень. Не дурак. И такой же технарь, как Долов в его годы.

«Самое начало карьеры. Сам таким был много-много лет назад», — усмехнулся старый дипломат.

Он ведь действительно не хотел идти по линии МИДа. Мечтал быть инженером и строить дома и мосты, и даже подал документы в Бауманку. Но мать прогнула тогда всех. И отца, и деда, и его самого. Неделя непрекращающейся истерики. Сама забрала документы, и они каким-то чудом оказались поданы в МГИМО с его подписью под заявлением. Идти наперекор матери было страшно. Её мечта, что сын будет послом в Великобритании или США, требовала жертв. И этой жертвой она без колебаний готова была сделать кого угодно.

Впрочем, учиться было интересно. И к языкам у Долова оказалась склонность. Но техника по-прежнему манила. Так что параллельно учёбе в МГИМО Иван бессистемно, но всегда с энтузиазмом копался в технических дисциплинах. Как оказалось, позже это пригодилось.

Будучи младшим сотрудником посольства в Мексике, он стал первым, кто оценил перспективы нового процесса прямого восстановления железа, разрабатываемого в недрах мексиканской компании HYLSA. Наши доблестные разведчики добыли внутренние документы, но сомневались, стоит ли их отправлять в Москву в том виде, что они достались. Атташе по научно-техническому сотрудничеству тогда в посольстве не было. И Иван за день обработал добычу и составил отчёт о перспективах нового метода, который позже получил имя HYL-II.

С тех пор и понеслось. Очень быстро Долов добрался до позиции того самого атташе по научно-техническому сотрудничеству, что было примерно равно первому секретарю посольства, и карьера застопорилась. Зато география работы разрослась. Боливия, Уругвай, Аргентина, Никарагуа, Гренада и даже Ангола — везде, где Советский Союз затевал помощь народным демократиям, посылали его для поддержания уровня технической компетенции посольства.

Кондиционер завыл на какой-то уж совсем неприятной ноте и вдруг замолчал.

— Да щоб його… — выругался Антип, природный малорос, который всегда сбивался на мову во время сильных эмоций. — Давайте тепер вікна відчиняти.

И первым закрутил ручку со своей стороны. Ветерок ворвался в салон и разбудил Игоря. Он похлопал глазами, кинул взгляд на наручные часы и потянулся, насколько это было возможно на переднем сидении.

— Ещё час ехать, — констатировал он очевидное. — Надеюсь, не спечёмся.

— Мы на мероприятии спечёмся, — ухмыльнулся Иван. — Меньше чем в два часа не уложимся. Когда президент — артист, вся страна превращается в театр.

— А если клоун, то в цирк, — фыркнул Палагин.

— А если чекист? — спросил водитель, но все вежливо промолчали.

* * *

— Граждане Парагвая! Братья и сестры! Сегодня мы склоняем головы перед священным огнём памяти. Пламя, которое не угасло даже в самые тёмные ночи нашей истории. Пламя, зажжённое кровью тех, кто отдал всё ради свободы этой земли — от последнего патрона до последнего вздоха.

Сто сорок лет назад пал Франсиско Солано Лопес! Но сегодня мы говорим не только о нём. Мы говорим о тех, чьи имена не вписаны в учебники, но чьи тени до сих пор шепчутся в листве лапачо.

Когда реки Параны окрасились в багрянец, именно они — матери, сёстры, дочери — встали на краю бездны. Они пахали поля под свист бразильских пуль, шили мундиры из последних лоскутов, а когда закончилась ткань — отдавали свои платья. Их руки, привыкшие к нежности, держали мачете. Их голоса, певшие колыбельные, превратились в боевой клич у Акоста-Нью, где дети сражались плечом к плечу с матерями.

Вы слышите их?

Топот копыт коней Тройственного Альянса заглушал их молитвы, но не сломил воли. Они шли в бой с младенцами на руках, чтобы враг не услышал плача. Они хоронили сыновей под звёздами, чтобы те не остались без неба. Их слёзы стали водой для посевов, их стоны — ветром, который нёсся над руинами Умайты.

На поле Серро-Кора до сих пор растут цветы, проросшие из пуль. Здесь лежат мальчики, которые так и не узнали, что такое седина. Десятилетние воины, чьи мечи были тяжелее их тел. Они шли в атаку с криком «¡Viva Paraguay!», а умирали, зовя мать. Их кости стали фундаментом нашей независимости. Их призраки до сих пор сторожат границы.

Кто посмеет сказать, что героизм измеряется возрастом? Они доказали: даже ребёнок, вооружённый лишь верой, страшнее армии с пушками.

Мы потеряли семьдесят процентов мужчин. Но мы не потеряли честь! Каждый погибший — это не цифра, а завет. Завет, который гласит: «Парагвай не преклонит колени!».

Когда пал Асунсьон, наши женщины сплели новое знамя — из волос, обрезанных в знак траура. Когда закончился порох, они бросали во врагов камни и проклятия. Когда не осталось сил — пели. Пели на гуарани, языке, который оккупанты не смогли убить.

Сегодня мы стоим на плечах титанов. Каждое здание в этой столице — это надгробие. Каждый вздох свободы — эхо их последнего дыхания.

Мы клянёмся:

— Никогда не забыть матерей, ставших солдатами.

— Никогда не предать детей, ставших легендами.

— Никогда не допустить, чтобы жертва Гуэрры Гранде оказалась напрасной.

Пусть бронза памятников говорит громче пушек. Пусть наши сердца станут крепостями, где живёт их дух.

Слава павшим! Слава Парагваю! ¡Vencer o morir!

* * *

Иван Владимирович сохранял невозмутимое выражение лица, хотя слова «эль президенте» всё же затронули его. За время, проведённое в Парагвае, он ознакомился с большим количеством материалов по истории той эпохи, и его душа очерствела. Никто не препятствовал его работе с архивами, и от скуки он начал писать книгу о войне «Тройственного альянса», где главным вопросом исследования было «Когда следует сдаваться, чтобы не стало слишком поздно?»

«Хороший он актёр, — подумал Долов. — Был. Но нынешняя роль, конечно, не для него. Дай бог, чтобы ничего катастрофичного с Парагваем не случилось. Такой президент только о красивой картинке заботится и о том, как он сам в ней выглядит, ибо в сути вещей ничего не понимает, как и большинство богемы.

Вот и Франсиско Лопес, которого он так славословит, таким же был. Пустышка, надутая отцом. Тот хоть уважения достоин как созидатель. А сынок у него — самовлюблённый идиот. Жаль, его в Крымской войне русская пуля не догнала, глядишь, и по-другому бы сложилось.

Ведь Парагвай тех лет обладал невероятным потенциалом. Можно было такого достичь! Дух захватывает. Но увы. Клоун оказался у руля государства — и государства не стало».

На обратном пути солнце старательно прожаривало затылок старого дипломата. Мероприятие, как он и предсказывал, длилось два с половиной часа, и всё это время пришлось провести на ногах в строгом чёрном костюме и шляпе-федоре. Строгий советский дресс-код сохранился и при смене строя на капитализм.

Игорю было проще. И костюм у него был светло-серый, и поля у шляпы вдвое шире. Водителю и вовсе ничего не мешало ходить в рубашке. Да и во время мероприятия он прятался в тени, глядя на это шоу со стороны.

И сейчас он был самым бодрым, и его потянуло порассуждать.

— Эх, яки люди тоди были. Герои. До останнього бились!

— А стоило? — грустно улыбнувшись, спросил Долов.

— Як це?! — чуть не подпрыгнул малорос. — А що, здаватись, чи що? Це ж Батьківщина. За неї треба до кінця воювати!

— А что, после поражения она куда-то делась?

— Но… — начал было Антип и замолчал.

— Иван Владимирович, — вступился Игорь, — по-вашему, СССР надо было сдаваться, когда немцы дошли до Волги?

— Ты не понимаешь. Это другое, — покачал головой Иван Долов, а молодой атташе чему-то усмехнулся. — Война СССР и тогдашнего Евросоюза — это война систем. Социализм бился с капитализмом, а не русские с немцами. А в Парагвае государственные земли к тому времени уже растащили по частным рукам, и получается, что помещичий Парагвай бился с помещичьими Аргентиной и Бразилией. Для народа Парагвая ничего бы не изменилось, войди их родина в состав любой из этих держав. Они как были в массе своей голозадыми крестьянами, так и остались бы ими.

— Та як же так?! — возмутился Антип. — Коли своя держава и все гроши в ней остаются, то и народ загали богатеет.

Долов поймал взгляд водителя в зеркале заднего вида и усмехнулся.

— Не буду спорить. Это действительно так, если власть в стране связывает с ней всю свою судьбу и судьбу детей. Иначе есть соблазн быстро распродать Родину и уехать туда, где светят витрины Сохо или огни Бродвея.

— От так! — удовлетворённо кивнул малорос. — И Лопес цей був саме таким. Він був героєм, який бився за свою країну аж до самого кінця.

— Лопес? Да идиотом он был! — взорвался Иван. — Идиотом, который жил в выдуманном мире, окружив себя подхалимами. Он настолько оторвался от реальности, что казнил собственных братьев только потому, что они были реалистами и пытались достучаться до его разума и совести. Лопес угробил почти всё мужское население страны. Он просто убил Парагвай как уникальное государство, любовно выращенное предыдущими правителями. Он не национальный герой, а мясник!

— Иван Владимирович, — смущённый Палагин всё-таки решился возразить шефу, — люди шли на войну сами. Не было уже никого, кто их мог бы заставить. Я сам скорблю, что так случилось, но это был их выбор.

Иван Долов потянул узел галстука, чтобы облегчить себе дыхание, которого стало не хватать.

— Ты изучал историю этого государства?

Игорь смутился. Его зачислили в штат посольства всего пару месяцев назад, и он ещё не успел погрузиться в контекст.

— Я Википедию почитал. И на лекциях в МГИМО о Парагвае говорили. Здесь сначала было государство иезуитов. Потом их прогнал испанский король. Во время наполеоновских войн Испанию завоевала Франция, а колонии быстро разбежались, пользуясь случаем. Парагвай тоже. После объявления независимости здесь тридцать лет правил диктатор Франсия. Его сменил Карлос Лопес, а того — сын Карлоса, Франсиско. Ну и про войну читал, конечно. Очень грустная история.

— Понятно, — хмыкнул посол. — По верхам, значит. Ну, чуть-чуть красок добавлю для понимания. Иезуиты не просто здесь государство строили. Они полтора века обрабатывали индейцев в духе верного и беззаветного служения. И не господу, а именно самим иезуитам. У этого духовного ордена опыта в этом деле — моё почтение! Они добились, чего хотели. Гуарани, местные, и без того были племенем более цивилизованным, чем соседи, но после иезуитов они практически стали полноценной нацией.

Долов сдвинулся на заднем диване «Мерседеса», чтобы ветерок обдувал его голову, и продолжил.

— При королях Парагвай это заурядная колония, непримечательная ничем. У неё даже экспорт в Европу отсутствовал. Там было нечего брать. Скот, кожа, хлеб и прочие дары природы было проще везти из низовьев Рио-Платы, то есть будущей Аргентины. Парагвай поставлял только листья йерба-матэ. Тебе, кстати, как? Нравится?

Палагин поморщился.

— Гадость лютая.

— Так ты не заваривай её как чай, дурашка. Мате надо особым образом употреблять. Покажу потом, как правильно. Но если уметь его пить, то он бодрит почище кофе. И весь юг Америки этот «иезуитский чай» пьёт как не в себя. Так что доходы у Парагвая были.

— А воно тільки тут росте? — уточнил водитель, тоже прислушивавшийся к разговору.

— Скажем так. Сейчас территории, на которых йерба растёт, есть у Аргентины и Бразилии. Но раньше, до поражения в войне, эти территории принадлежали Парагваю. Так что да. На тот момент у Асунсьона была монополия на торговлю этим листом.

Долов мысленно плюнул на условности и стянул галстук совсем, расстегнув рубашку. Жарило немилосердно.

— Ну да ладно. Что-то мы отвлеклись. В общем, после обретения независимости встал вопрос, как жить. Присоединяться к Аргентине, как правопреемнице испанской колониальной администрации? Или слать всех лесом и жить на свои. И вот тут-то всплывает фигура Франсии. Мужик, на самом деле, титан. И стоит наравне с Маратом и Робеспьером. Но только у тех была оппозиция, которая их съела, а вот Франсия очень быстро зачистил политический горизонт. Быстро, жестоко и решительно. Всё имущество политических противников конфисковывалось, любое недовольство каралось. Церковь начала шатать режим — и тут же огребла. Монашеские ордена запретили, монастыри закрыли, а Ватикан послали нафиг. Главой церкви Парагвая Франсия фактически сделал себя.

— Ох ты! — выдохнул в изумлении Игорь. — Да как народ это стерпел?

— А кто не стерпел, тот присел, — усмехнулся Иван. — Там репрессии бушевали нешуточные. Но они в основном затрагивали испанскую часть населения. Индейцам было очень даже неплохо. Их приходские церкви никто не трогал. Государство, наоборот, активно помогало: землю раздавали под символическую арендную плату. Регулярно случались раздачи ткани и инструментов.

— На халяву? — вскинулся водитель.

— Ну да, — подтвердил Долов. — Франсия к крестьянам был очень щедр и снисходителен. Угнетал он в основном помещиков и интеллигенцию. И преуспел в этом. За тридцать лет его правления страна стала похожа на английскую лужайку, посреди которой стоял один Супремо.

— В смысле? — не понял Игорь.

— Титул у диктатора был такой — «Верховный», по-испански «Супремо». Так его и называли. В общем, когда он умер, Лопесу-старшему достался идеально работавший государственный механизм с монополией на внешнюю торговлю. С гигантскими государственными землями, где хозяйство велось по плану. С поголовно грамотным мужским населением, фанатично преданным государству. Где ещё ты такое видел?

Игорь почесал голову и признался:

— По отдельности примеры найти можно. Но в таком сочетании нигде. Но почему такая преданность? В чём причина?

— Монополия государства на информацию — страшная сила. Всех десятилетиями убеждали, что вокруг враги. Что «портеньос», то есть Буэнос-Айрес, и «макакос», то есть бразильцы, точат ножи, желая поработить маленький и счастливый Парагвай. И только святое государство стоит между тихим счастьем крестьянина и смертельной угрозой. И это продолжалось шестьдесят лет. Вдумайся. Три поколения, думающих одинаково. Теперь ты понимаешь, почему на войну никого палками загонять было не надо?

Игорь кивнул.

— Да. Понимаю. Грустно, конечно. Такую энергию, да в мирное русло.

— Ну, так Лопес-старший как раз и использовал её в мирных целях. Хотя, на мой взгляд, меньше чем наполовину. Уж больно он увлёкся заботой о своём благополучии и о благе своей невероятно большой семьи. Но и при всём этом Парагвай бодро рванул вперёд в индустриальное будущее.

Дышать становилось всё тяжелее и тяжелее. Долов даже подумал попросить у водителя аптечку. Но разговор надо было закруглить.

— Под более мудрым руководством народ Парагвая мог превратить свою страну в маленькую Британию, в промышленное сердце Южной Америки. Но увы. Им не повезло с правителем-идиотом, который развязал войну, даже не дождавшись заказанных и уже оплаченных речных броненосцев, которыми его же потом и долбили бразильцы. Быть ещё более тупым, чем этот Лопес, просто невозможно. Чтобы его превзойти в бездарности надо быть… не знаю. Президентом-наркоманом, что ли…

Дышать стало невозможно. В груди что-то онемело, и это онемение расползалось по телу, постепенно захватывая руки и ноги. Последним, что ещё слушалось Ивана Долова, был мозг, и он горестно констатировал:

«Вот и меня добил этот фигляр. Найду его на том свете и горло перегрызу».

После чего осознанных мыслей больше не было.