Парагвайский вариант (джен)

Шины старенького «Мерседеса» времён холодной войны, переданного в парагвайское дипломатическое представительство из гаража аргентинского посольства, шуршали по горячему асфальту. Ехать было далеко. Четыреста пятьдесят километров от столицы до Национального парка Серро-Кора, где сегодня, 1 марта 2010 года, состоится общенациональное мероприятие, посвящённое годовщине последней битвы Парагвайской войны. Запланированы торжественные речи и возложение венков. Президент, бывший шоумен, несомненно скажет одну из своих пафосных речей, красуясь перед камерами, пока за его спиной нужные люди делят между собой крохотный государственный бюджет.

«Приглашение получили все дипмиссии в Асунсьоне, но наверняка в ранге посла буду только я. Ну, может, ещё боливиец приедет. Прочих соседей ждать бесполезно. Ведь именно они так знатно загеноцидили своего соседа сто сорок лет назад, что он по сей день выбраться из нищеты не может».

Утреннее солнышко начало припекать, и водитель включил кондиционер, который добавил свой негромкий, но противный свист в общий шум машины.

«Новой от Москвы ждать бесполезно, — переключились мысли посла. — Парагвай, вероятно, возглавляет список приоритетов с нижней строчки. Дай бог, чтобы хоть аргентинский парк обновили. Тогда и нам перепадёт что-нибудь поновее этого барахла».

Кондиционер, хоть и старый, с жарой справлялся, и чрезвычайный и полномочный посол Российской Федерации в Республике Парагвай Иван Владимирович Долов расслаблялся и отдыхал перед протокольным мероприятием. Рядом посапывал третий секретарь посольства Игорь Палагин — молодой парень. Не дурак. И такой же технарь, как Долов в его годы.

«Самое начало карьеры. Сам таким был много-много лет назад», — усмехнулся старый дипломат.

Он ведь действительно не хотел идти по линии МИДа. Мечтал быть инженером и строить дома и мосты, и даже подал документы в Бауманку. Но мать прогнула тогда всех. И отца, и деда, и его самого. Неделя непрекращающейся истерики. Сама забрала документы, и они каким-то чудом оказались поданы в МГИМО с его подписью под заявлением. Идти наперекор матери было страшно. Её мечта, что сын будет послом в Великобритании или США, требовала жертв. И этой жертвой она без колебаний готова была сделать кого угодно.

Впрочем, учиться было интересно. И к языкам у Долова оказалась склонность. Но техника по-прежнему манила. Так что параллельно учёбе в МГИМО Иван бессистемно, но всегда с энтузиазмом копался в технических дисциплинах. Как оказалось, позже это пригодилось.

Будучи младшим сотрудником посольства в Мексике, он стал первым, кто оценил перспективы нового процесса прямого восстановления железа, разрабатываемого в недрах мексиканской компании HYLSA. Наши доблестные разведчики добыли внутренние документы, но сомневались, стоит ли их отправлять в Москву в том виде, что они достались. Атташе по научно-техническому сотрудничеству тогда в посольстве не было. И Иван за день обработал добычу и составил отчёт о перспективах нового метода, который позже получил имя HYL-II.

С тех пор и понеслось. Очень быстро Долов добрался до позиции того самого атташе по научно-техническому сотрудничеству, что было примерно равно первому секретарю посольства, и карьера застопорилась. Зато география работы разрослась. Боливия, Уругвай, Аргентина, Никарагуа, Гренада и даже Ангола — везде, где Советский Союз затевал помощь народным демократиям, посылали его для поддержания уровня технической компетенции посольства.

Кондиционер завыл на какой-то уж совсем неприятной ноте и вдруг замолчал.

— Да щоб його… — выругался Антип, природный малорос, который всегда сбивался на мову во время сильных эмоций. — Давайте тепер вікна відчиняти.

И первым закрутил ручку со своей стороны. Ветерок ворвался в салон и разбудил Игоря. Он похлопал глазами, кинул взгляд на наручные часы и потянулся, насколько это было возможно на переднем сидении.

— Ещё час ехать, — констатировал он очевидное. — Надеюсь, не спечёмся.

— Мы на мероприятии спечёмся, — ухмыльнулся Иван. — Меньше чем в два часа не уложимся. Когда президент — артист, вся страна превращается в театр.

— А если клоун, то в цирк, — фыркнул Палагин.

— А если чекист? — спросил водитель, но все вежливо промолчали.

* * *

— Граждане Парагвая! Братья и сестры! Сегодня мы склоняем головы перед священным огнём памяти. Пламя, которое не угасло даже в самые тёмные ночи нашей истории. Пламя, зажжённое кровью тех, кто отдал всё ради свободы этой земли — от последнего патрона до последнего вздоха.

Сто сорок лет назад пал Франсиско Солано Лопес! Но сегодня мы говорим не только о нём. Мы говорим о тех, чьи имена не вписаны в учебники, но чьи тени до сих пор шепчутся в листве лапачо.

Когда реки Параны окрасились в багрянец, именно они — матери, сёстры, дочери — встали на краю бездны. Они пахали поля под свист бразильских пуль, шили мундиры из последних лоскутов, а когда закончилась ткань — отдавали свои платья. Их руки, привыкшие к нежности, держали мачете. Их голоса, певшие колыбельные, превратились в боевой клич у Акоста-Нью, где дети сражались плечом к плечу с матерями.

Вы слышите их?

Топот копыт коней Тройственного Альянса заглушал их молитвы, но не сломил воли. Они шли в бой с младенцами на руках, чтобы враг не услышал плача. Они хоронили сыновей под звёздами, чтобы те не остались без неба. Их слёзы стали водой для посевов, их стоны — ветром, который нёсся над руинами Умайты.

На поле Серро-Кора до сих пор растут цветы, проросшие из пуль. Здесь лежат мальчики, которые так и не узнали, что такое седина. Десятилетние воины, чьи мечи были тяжелее их тел. Они шли в атаку с криком «¡Viva Paraguay!», а умирали, зовя мать. Их кости стали фундаментом нашей независимости. Их призраки до сих пор сторожат границы.

Кто посмеет сказать, что героизм измеряется возрастом? Они доказали: даже ребёнок, вооружённый лишь верой, страшнее армии с пушками.

Мы потеряли семьдесят процентов мужчин. Но мы не потеряли честь! Каждый погибший — это не цифра, а завет. Завет, который гласит: «Парагвай не преклонит колени!».

Когда пал Асунсьон, наши женщины сплели новое знамя — из волос, обрезанных в знак траура. Когда закончился порох, они бросали во врагов камни и проклятия. Когда не осталось сил — пели. Пели на гуарани, языке, который оккупанты не смогли убить.

Сегодня мы стоим на плечах титанов. Каждое здание в этой столице — это надгробие. Каждый вздох свободы — эхо их последнего дыхания.

Мы клянёмся:

— Никогда не забыть матерей, ставших солдатами.

— Никогда не предать детей, ставших легендами.

— Никогда не допустить, чтобы жертва Гуэрры Гранде оказалась напрасной.

Пусть бронза памятников говорит громче пушек. Пусть наши сердца станут крепостями, где живёт их дух.

Слава павшим! Слава Парагваю! ¡Vencer o morir!

* * *

Иван Владимирович сохранял невозмутимое выражение лица, хотя слова «эль президенте» всё же затронули его. За время, проведённое в Парагвае, он ознакомился с большим количеством материалов по истории той эпохи, и его душа очерствела. Никто не препятствовал его работе с архивами, и от скуки он начал писать книгу о войне «Тройственного альянса», где главным вопросом исследования было «Когда следует сдаваться, чтобы не стало слишком поздно?»

«Хороший он актёр, — подумал Долов. — Был. Но нынешняя роль, конечно, не для него. Дай бог, чтобы ничего катастрофичного с Парагваем не случилось. Такой президент только о красивой картинке заботится и о том, как он сам в ней выглядит, ибо в сути вещей ничего не понимает, как и большинство богемы.

Вот и Франсиско Лопес, которого он так славословит, таким же был. Пустышка, надутая отцом. Тот хоть уважения достоин как созидатель. А сынок у него — самовлюблённый идиот. Жаль, его в Крымской войне русская пуля не догнала, глядишь, и по-другому бы сложилось.

Ведь Парагвай тех лет обладал невероятным потенциалом. Можно было такого достичь! Дух захватывает. Но увы. Клоун оказался у руля государства — и государства не стало».

На обратном пути солнце старательно прожаривало затылок старого дипломата. Мероприятие, как он и предсказывал, длилось два с половиной часа, и всё это время пришлось провести на ногах в строгом чёрном костюме и шляпе-федоре. Строгий советский дресс-код сохранился и при смене строя на капитализм.

Игорю было проще. И костюм у него был светло-серый, и поля у шляпы вдвое шире. Водителю и вовсе ничего не мешало ходить в рубашке. Да и во время мероприятия он прятался в тени, глядя на это шоу со стороны.

И сейчас он был самым бодрым, и его потянуло порассуждать.

— Эх, яки люди тоди были. Герои. До останнього бились!

— А стоило? — грустно улыбнувшись, спросил Долов.

— Як це?! — чуть не подпрыгнул малорос. — А що, здаватись, чи що? Це ж Батьківщина. За неї треба до кінця воювати!

— А что, после поражения она куда-то делась?

— Но… — начал было Антип и замолчал.

— Иван Владимирович, — вступился Игорь, — по-вашему, СССР надо было сдаваться, когда немцы дошли до Волги?

— Ты не понимаешь. Это другое, — покачал головой Иван Долов, а молодой атташе чему-то усмехнулся. — Война СССР и тогдашнего Евросоюза — это война систем. Социализм бился с капитализмом, а не русские с немцами. А в Парагвае государственные земли к тому времени уже растащили по частным рукам, и получается, что помещичий Парагвай бился с помещичьими Аргентиной и Бразилией. Для народа Парагвая ничего бы не изменилось, войди их родина в состав любой из этих держав. Они как были в массе своей голозадыми крестьянами, так и остались бы ими.

— Та як же так?! — возмутился Антип. — Коли своя держава и все гроши в ней остаются, то и народ загали богатеет.

Долов поймал взгляд водителя в зеркале заднего вида и усмехнулся.

— Не буду спорить. Это действительно так, если власть в стране связывает с ней всю свою судьбу и судьбу детей. Иначе есть соблазн быстро распродать Родину и уехать туда, где светят витрины Сохо или огни Бродвея.

— От так! — удовлетворённо кивнул малорос. — И Лопес цей був саме таким. Він був героєм, який бився за свою країну аж до самого кінця.

— Лопес? Да идиотом он был! — взорвался Иван. — Идиотом, который жил в выдуманном мире, окружив себя подхалимами. Он настолько оторвался от реальности, что казнил собственных братьев только потому, что они были реалистами и пытались достучаться до его разума и совести. Лопес угробил почти всё мужское население страны. Он просто убил Парагвай как уникальное государство, любовно выращенное предыдущими правителями. Он не национальный герой, а мясник!

— Иван Владимирович, — смущённый Палагин всё-таки решился возразить шефу, — люди шли на войну сами. Не было уже никого, кто их мог бы заставить. Я сам скорблю, что так случилось, но это был их выбор.

Иван Долов потянул узел галстука, чтобы облегчить себе дыхание, которого стало не хватать.

— Ты изучал историю этого государства?

Игорь смутился. Его зачислили в штат посольства всего пару месяцев назад, и он ещё не успел погрузиться в контекст.

— Я Википедию почитал. И на лекциях в МГИМО о Парагвае говорили. Здесь сначала было государство иезуитов. Потом их прогнал испанский король. Во время наполеоновских войн Испанию завоевала Франция, а колонии быстро разбежались, пользуясь случаем. Парагвай тоже. После объявления независимости здесь тридцать лет правил диктатор Франсия. Его сменил Карлос Лопес, а того — сын Карлоса, Франсиско. Ну и про войну читал, конечно. Очень грустная история.

— Понятно, — хмыкнул посол. — По верхам, значит. Ну, чуть-чуть красок добавлю для понимания. Иезуиты не просто здесь государство строили. Они полтора века обрабатывали индейцев в духе верного и беззаветного служения. И не господу, а именно самим иезуитам. У этого духовного ордена опыта в этом деле — моё почтение! Они добились, чего хотели. Гуарани, местные, и без того были племенем более цивилизованным, чем соседи, но после иезуитов они практически стали полноценной нацией.

Долов сдвинулся на заднем диване «Мерседеса», чтобы ветерок обдувал его голову, и продолжил.

— При королях Парагвай это заурядная колония, непримечательная ничем. У неё даже экспорт в Европу отсутствовал. Там было нечего брать. Скот, кожа, хлеб и прочие дары природы было проще везти из низовьев Рио-Платы, то есть будущей Аргентины. Парагвай поставлял только листья йерба-матэ. Тебе, кстати, как? Нравится?

Палагин поморщился.

— Гадость лютая.

— Так ты не заваривай её как чай, дурашка. Мате надо особым образом употреблять. Покажу потом, как правильно. Но если уметь его пить, то он бодрит почище кофе. И весь юг Америки этот «иезуитский чай» пьёт как не в себя. Так что доходы у Парагвая были.

— А воно тільки тут росте? — уточнил водитель, тоже прислушивавшийся к разговору.

— Скажем так. Сейчас территории, на которых йерба растёт, есть у Аргентины и Бразилии. Но раньше, до поражения в войне, эти территории принадлежали Парагваю. Так что да. На тот момент у Асунсьона была монополия на торговлю этим листом.

Долов мысленно плюнул на условности и стянул галстук совсем, расстегнув рубашку. Жарило немилосердно.

— Ну да ладно. Что-то мы отвлеклись. В общем, после обретения независимости встал вопрос, как жить. Присоединяться к Аргентине, как правопреемнице испанской колониальной администрации? Или слать всех лесом и жить на свои. И вот тут-то всплывает фигура Франсии. Мужик, на самом деле, титан. И стоит наравне с Маратом и Робеспьером. Но только у тех была оппозиция, которая их съела, а вот Франсия очень быстро зачистил политический горизонт. Быстро, жестоко и решительно. Всё имущество политических противников конфисковывалось, любое недовольство каралось. Церковь начала шатать режим — и тут же огребла. Монашеские ордена запретили, монастыри закрыли, а Ватикан послали нафиг. Главой церкви Парагвая Франсия фактически сделал себя.

— Ох ты! — выдохнул в изумлении Игорь. — Да как народ это стерпел?

— А кто не стерпел, тот присел, — усмехнулся Иван. — Там репрессии бушевали нешуточные. Но они в основном затрагивали испанскую часть населения. Индейцам было очень даже неплохо. Их приходские церкви никто не трогал. Государство, наоборот, активно помогало: землю раздавали под символическую арендную плату. Регулярно случались раздачи ткани и инструментов.

— На халяву? — вскинулся водитель.

— Ну да, — подтвердил Долов. — Франсия к крестьянам был очень щедр и снисходителен. Угнетал он в основном помещиков и интеллигенцию. И преуспел в этом. За тридцать лет его правления страна стала похожа на английскую лужайку, посреди которой стоял один Супремо.

— В смысле? — не понял Игорь.

— Титул у диктатора был такой — «Верховный», по-испански «Супремо». Так его и называли. В общем, когда он умер, Лопесу-старшему достался идеально работавший государственный механизм с монополией на внешнюю торговлю. С гигантскими государственными землями, где хозяйство велось по плану. С поголовно грамотным мужским населением, фанатично преданным государству. Где ещё ты такое видел?

Игорь почесал голову и признался:

— По отдельности примеры найти можно. Но в таком сочетании нигде. Но почему такая преданность? В чём причина?

— Монополия государства на информацию — страшная сила. Всех десятилетиями убеждали, что вокруг враги. Что «портеньос», то есть Буэнос-Айрес, и «макакос», то есть бразильцы, точат ножи, желая поработить маленький и счастливый Парагвай. И только святое государство стоит между тихим счастьем крестьянина и смертельной угрозой. И это продолжалось шестьдесят лет. Вдумайся. Три поколения, думающих одинаково. Теперь ты понимаешь, почему на войну никого палками загонять было не надо?

Игорь кивнул.

— Да. Понимаю. Грустно, конечно. Такую энергию, да в мирное русло.

— Ну, так Лопес-старший как раз и использовал её в мирных целях. Хотя, на мой взгляд, меньше чем наполовину. Уж больно он увлёкся заботой о своём благополучии и о благе своей невероятно большой семьи. Но и при всём этом Парагвай бодро рванул вперёд в индустриальное будущее.

Дышать становилось всё тяжелее и тяжелее. Долов даже подумал попросить у водителя аптечку. Но разговор надо было закруглить.

— Под более мудрым руководством народ Парагвая мог превратить свою страну в маленькую Британию, в промышленное сердце Южной Америки. Но увы. Им не повезло с правителем-идиотом, который развязал войну, даже не дождавшись заказанных и уже оплаченных речных броненосцев, которыми его же потом и долбили бразильцы. Быть ещё более тупым, чем этот Лопес, просто невозможно. Чтобы его превзойти в бездарности надо быть… не знаю. Президентом-наркоманом, что ли…

Дышать стало невозможно. В груди что-то онемело, и это онемение расползалось по телу, постепенно захватывая руки и ноги. Последним, что ещё слушалось Ивана Долова, был мозг, и он горестно констатировал:

«Вот и меня добил этот фигляр. Найду его на том свете и горло перегрызу».

После чего осознанных мыслей больше не было.

На рассвете семейство Лопесов было разбужено криками старшего из сыновей. Четырнадцатилетний Франсиско сидел и ревел в своей кровати, растирая по лицу слёзы и сопли. Рядом сидела перепуганная мать. Служанка быстрым шагом вошла, неся широкую чашу с водой для хозяйки, и теперь смотрела, как донья Хуана холодной тряпкой вытирала лицо сына.

— Он меня ненавидит, — хлюпал носом мальчишка. — Он считает, что из-за меня все умрут…

И снова заливался слезами.

Хозяин семейства, сорокавосьмилетний Карлос Антонио Лопес, сидел на стуле и хмуро взирал на всю эту сцену. Пока что он ничего не понимал в произошедшем, но то, что это признак каких-то неприятностей, почуял сразу. Поэтому он распорядился, чтобы никого не впускали не только в дом, но и вообще во двор гасиенды без его команды. И даже сам прикрыл окна поплотнее, отчего в комнате стало особенно мрачно.

Скрипнула дверь, и в образовавшуюся щель просунулись испуганные, но любопытные мордашки, образовав аккуратную стопочку, которую венчала голова двенадцатилетнего Венансио, лежащая на макушке одиннадцатилетней сестры Хуаны Иносенсии. Она, в свою очередь, опиралась на сестричку-погодку Монику Рафаэлу, которую активно пихал маленький, шестилетний Анхель.

— Нанда, — скомандовал Карлос служанке на гуарани, — уведи детей. И присмотри за ними. Мы сами справимся.

Он пересел на кровать к сыну и произнёс:

— Ты в безопасности. Дома. Тебе просто что-то приснилось? Расскажи, что именно.

— Я мало что понял, — шмыгая носом, произнёс Франсиско. — Просто кто-то очень громко думал у меня в голове о том, какой я нехороший человек.

Пацан снова намылился было зареветь, но донья Хуана быстренько провела по его лицу холодной влажной тряпкой, и это помогло ребёнку собраться с духом для продолжения рассказа.

— Он думал о том, как погибли все мужчины Парагвая, потому что я по глупости начал войну с Бразилией и Аргентиной.

Карлос заулыбался.

— А ты не объявляй, и всё будет хорошо. Приснится же такое, — он потрепал волосы на макушке сына. — Слишком у тебя воображение богатое. Поменьше слушай байки старика Санчо. Он уже из ума выжил, а всё не навоевался.

— Но папа, это не про старые войны был сон, а про какую-то новую. Она шесть лет шла, а я был эль президенте после твоей смерти, — замирающим голосом закончил парень и снова заныл.

Мать опять машинально вытерла ему лицо и встревоженно посмотрела на мужа.

— Ну и когда это случится? — дрогнувшим голосом спросил Карлос.

Сын затравленно посмотрел по очереди на папу, на маму и ответил:

— В сентябре шестьдесят второго.

— А я? — прошептала донья Хуана.

— В семьдесят первом.

И он снова разревелся. Взрослые переглянулись. Увидев, что супруг собирается ещё что-то спросить, донья Хуана чуть слышно прошептала:

— Не надо.

Но муж упрямо качнул головой и спросил:

— Когда умрёт Супремо?

Франсиско отдышался и прошептал, ужаснувшись собственным словам:

— Он вчера умер. Вчера же было двадцатое.

* * *

От Асунсьона до Вилья-дель-Росарио, где в фактической ссылке жил Карлос Лопес с семьёй, было почти сто сорок миль. Новости, сколь бы срочными они ни были, добирались сюда в лучшем случае через день. Даже смерть не совершила чуда: подтверждение пророчеству сына пришло только на следующее утро.

Комендант городка, сеньор Рамирес, растерянно вертел лист бумаги с текстом разрешения на выезд и мучительно соображал, что ему теперь делать.

— Вам запрещено покидать место пребывания до личного приказа Супремо, — наконец промямлил он, вытирая пот несвежим платком.

Лопес вздёрнул бровь и предложил:

— Я могу устроить вам быструю встречу с Верховным. Но боюсь, вы не сможете после неё подписать бумагу.

Комендант посмотрел на Лопеса как побитая собака. Его стало даже как-то жалко. Ведь система координат, в которой жил этот усердный служака, только что сломалась.

— Выезд за пределы округа разрешён в ряде случаев. Один из них — похороны родни, — помог ему с принятием решения Карлос. — А у меня как раз дядя в Асунсьоне недавно умер.

И он кивнул на афишку с объявлением траура на стене «комиссарии» — резиденции местного начальства.

Комендант вздохнул, расписался на разрешении и протянул его Лопесу.

— Что теперь будет? — тихо спросил он, избегая его взгляда.

Карлос усмехнулся, но в его глазах не было ни капли веселья.

— Сначала небольшая заварушка. Потом всё утихнет. Вам нечего волноваться, сеньор Рамирес.

Успокоив бессменного надзирателя, под присмотром которого семья Лопеса провела последние восемь лет, Карлос отправился договариваться с лодочниками. Ему нужно было перевезти всю семью в Асунсьон. Там, в столице, сейчас решалась судьба Парагвая, и Карлос должен был быть в эпицентре событий.

Впрочем, и дома скучать не приходилось. С сыном было что-то явно не так. Пускай виде́ния будущей войны можно было списать на кошмарный сон. Но как объяснить его уверенный рассказ о том, что должно было произойти в столице прямо сейчас? Откуда пацан из глухой провинции мог знать, что командиров казарм Асунсьона зовут Агустин Каньете и Пабло Перейра? Сын откуда-то знал множество деталей, о которых не подозревал даже сам Карлос. И всё это можно было легко проверить.

Всё это было не смешно.

Слово «одержимость» никто из взрослых вслух не произнёс, но оно витало в воздухе. Карлос знал о таких вещах не понаслышке. В молодости он преподавал теологию в Королевской семинарии Сан-Карлоса, временно подменяя старых профессоров. Признаки вселения демонов он знал назубок, как и процедуры их изгнания. Правда, только теоретически. Теперь появилась вероятность познакомиться с этим на практике. И для этого стоило поторопиться в Асунсьон. Точнее, в городок Пирапью в тридцати милях от столицы. Там, в величественном храме Нуэстра-Сеньора-дель-Росарио, служил его старший брат Базилио Лопес Инсфран.

Ещё один брат, Мартин Лопес Инсфран, тоже избрал церковную стезю. Он служил викарием в городке Юти почти в двухстах милях от столицы. Если потребуется, он не откажет в помощи.

Дома Карлоса встретили радостные крики детей. Они с визгом носились по двору, размахивая странными деревянными игрушками. Каждая напоминала песочные часы, или два колеса, посаженных близко друг к другу. На оси была петля, позволяющая конструкции свободно вращаться. Дети наматывали на ось шнурок, бросали игрушку вниз, а затем ловко дёргали за верёвку, заставляя игрушку возвращаться в руку.

— Папа, смотри! — маленький Анхель подбежал к отцу первым, сжимая в руках своё сокровище.

— Откуда такая прелесть? — улыбнулся Карлос, подхватывая сына на руки.

— Дядька Санчо вырезал, — с гордостью ответил мальчик. — Это йо-йо называется.

Лопес кинул взгляд в хозяйственный угол двора, где у Санчо был устроен лучковый токарный станок. Ему вырезать такие фигурки из дерева не составляло никакого труда. Но до этого же надо было ещё додуматься.

— Ему наш Франциско подсказал, как делать надо, — вмешалась Моника, мгновенно рассеивая недоумение отца. — Но самый лучший йо-йо у меня!

— Нет, у меня! — возмущённо вскрикнул Венансио, и дети снова подняли шум.

Карлос, отпустив Анхеля на землю, задумчиво подошёл к супруге. Донья Хуана сидела на скамейке, её лицо было хмурым, а взгляд — отстранённым. Теперь ему стало понятно, почему её не радует новая забава детей.

— Завтра отплываем, — присел он рядом. — До полудня. Через день будем в столице.

Она молча кивнула, не отрывая взгляда от играющих детей.

— Не терзайся ты так, — мягко сказал Карлос. — Всё будет хорошо.

— Что будет хорошо? — её голос дрожал, хотя она старалась говорить тихо, чтобы не напугать детей. — Я не дура, Карлос. Я знаю, что это.

— Ничего ты не знаешь, — резко оборвал он её. — Иди собирайся в дорогу.

Не дожидаясь ответа, он поднялся и ушёл в дом, оставив её одну наедине с тревожными мыслями.

* * *

— Не надо больше ничего изобретать, — сказал Карлос, глядя на сына. — И никаких пророчеств. Никому. Кроме меня, разумеется.

Франсиско поднял на отца круглые от испуга глаза.

— В меня дьявол вселился, да? — прошептал он. — Но я ничего не чувствую. Просто стал знать много странного. Я хотел сделать хорошо братьям и сёстрам. В том сне я делал им очень плохо…

Он замолчал, отвернулся и сжал кулаки.

Карлос прижал его к себе и погладил по голове. И вроде бы надо оставить парня в покое, но любопытство просто разрывало Карлоса на части.

Верховный правитель Парагвая, пожизненный диктатор страны Хосе Гаспар Родригес де Франсия, прозванный в народе Эль Супремо, не допускал проникновения в страну никаких газет и книг. Исключение было сделано только для самого диктатора. А все образованные люди страны последние лет пять вынуждены были довольствоваться слухами, проникающими вместе с немногочисленными торговцами. Так что любопытство весьма учёного мужа легко заглушило голос совести. И он, испытывая некоторое смущение, попросил сына:

— Расскажи мне, что сейчас происходит в мире.

Франсиско почесал голову, глубоко задумался и слегка раскачался, словно пытаясь поймать в памяти нужные образы.

— Прямо сейчас англичане лупят китайцев как хотят. Потом эту войну назовут Первой опиумной. США собираются присоединить Техас. Больше ничего не всплывает.

— А что случится скоро?

— Скоро — это сколько? — переспросил Франсиско, хлопая глазами.

— Ну, например, в следующем году.

— Хм… — Парень задумался, а потом начал перечислять: — В Соединённых Штатах выберут президента, а тот умрёт через месяц после вступления в должность. Его заменит вице-президент. Британцы захватят Гонконг и будут удерживать его сто пятьдесят лет. А ещё они захватят Новую Зеландию и начнут воевать в Афганистане.

— А поближе?

— Боливия с Перу воевать будет. Там даже перуанский президент в битве погибнет.

Карлос удивлённо поднял бровь, но промолчал, давая сыну продолжить.

— В Аргентине много чего будет. Но прямо рядом, в Каагуасу, будет битва. И там портовых разгромят наголову.

— Хм! А когда это будет?

— В ноябре.

Дверь открылась, прерывая беседу. Вошла донья Хуана, её лицо было строгим, а взгляд — укоризненным.

— Идите кушать, — коротко сказала она, окинув мужа и сына взглядом, полным беспокойства.

* * *

В столицу Лопесы успели как раз к похоронам диктатора. Весь город был в трауре. Торжественно и методично били колокола на кафедральном соборе Успения Пресвятой Богородицы и церкви Иглесия-де-ла-Энкарнасьон — единственных культовых сооружениях в столице, не запрещённых доктором Франсией. Прямо с пристани была видна толпа, одетая преимущественно в чёрное, собравшаяся около собора.

Поручив Нанде и Санчо детей, супруги поспешили влиться в толпу скорбящих. Правда, с дороги они переодеться не успели, поэтому выглядели несколько неуместно — как две белые вороны.

Отпевание уже закончилось, и началась гражданская панихида. Члены хунты по очереди толкали речи о том, как много значил для Парагвая почивший правитель, и как все они будут верны его мудрой политике. Особенно красиво и эмоционально говорил Поликарпо Патиньо — человек, которого, вероятно, боялись и ненавидели все в Асунсьоне.

Верный пёс диктатора, готовый совершить что угодно ради него. Именно он руководил всеми репрессиями против знатных семей и священников. Он наладил систему доносительства и взаимной слежки. Он был главным инициатором и мотором раздражавшей всех чистокровных испанцев политики обязательного брака с аборигенами. Ему доставляло особое удовольствие присутствовать на свадьбах какого-нибудь идальго и девушки из гуарани.

Сам Патиньо был полукровкой, но не местным. Его предки из племени кечуа пришли в город из Боливии с одним из королевских отрядов, пытавшихся усмирить дикарей на пустошах Гран-Чако, раскинувшихся от Парагвая до Боливии и совершенно диких. Однако сам он был уже вполне цивилизованным человеком, получил неплохое воспитание и образование для жителя колонии. Он знал несколько языков индейцев, свободно говорил на французском и португальском. А уж каким он был оратором, когда это было нужно!

Прямо сейчас женщины рыдали, вслушиваясь в его эмоциональную речь. И даже мужчины на некоторое время забыли о своих проблемах, чувствуя, как осиротела земля без великого вождя.

Но речи кончились. Гроб возложили на артиллерийский лафет, и процессия проследовала в дворик церкви Иглесия-де-ла-Энкарнасьон, где уже была вырыта могила, устланная алой тканью. Четыре члена временной хунты опустили полированный гроб в землю и сами принялись закидывать яму свежей землёй. На изголовье водрузили временный крест из дерева, а могильный холмик обложили цветами.

Всё. Эпоха закончилась.

* * *

Дом Лопесов располагался в районе Реколета, старейшем квартале Асунсьона. Прямо напротив когда-то стоял францисканский монастырь, упразднённый во времена Франсии. Теперь там размещались казармы.

Дом выглядел простенько, как и большинство построек в Асунсьоне, и пребывал в заметном запустении. Слуги уже взялись за работу: выметали мусор, рубили буйную растительность, которая успела захватить весь дворик. Оценив масштаб беспорядка, глава семейства быстро нанял ещё десяток помощников. К вечеру дом преобразился, обретя вполне жилой вид. Теперь можно было начинать светскую жизнь — с визитами, приёмами и ответными приглашениями.

Но сначала — месса.

Солнце уже клонилось к закату, когда колокол на башне храма Успения Пресвятой Богородицы начал свой размеренный звон, созывая прихожан. День был будний, поэтому народу собралось немного. Семейство Лопесов вышло в полном составе, включая прислугу.

На пороге храма Карлос и его супруга украдкой наблюдали за Франсиско. Но подросток вёл себя как обычно: без тени сомнения окунул пальцы в святую воду, осенил себя крестным знамением и даже помог маленькому Анхелю, приподняв его, чтобы тот смог дотянуться до купели. Родители вздохнули с немалым облегчением.

Тихую, почти невесомую мелодию единственного в Парагвае оргáна разносило под сводами храма. Звуки, словно касаясь душ, настраивали на смирение и умиротворение. Семейство Лопесов заняло целую скамью. Донья Хуана шептала молитву, время от времени крестясь. Дети, разинув рты, разглядывали убранство собора — для половины из них это было первое посещение такого величественного места.

Заиграл вступительный гимн. Прихожане встали, приветствуя священника и его служителей. Хор запел интроит:

— Придите, поклонимся и припадём пред Ним, и восплачем пред Господом, сотворившим нас.

Священник подошёл к алтарю, склонился в почтительном поклоне и поцеловал столешницу — жест, символизирующий почтение к месту, где совершается таинство Евхаристии. Затем он повернулся к пастве и начал знакомые слова:

— Ин номинэ Патрис эт Филии эт Спиритуc Санкти…

— Аминь, — ответили прихожане.

На приветствие «доминус во́бискум» они хором ответили: «эт кум спириту туо».

Карлос украдкой наблюдал за Франсиско. Подросток повторял все молитвы и жесты, не выбиваясь из общего ритма. Литургия Слова сменилась Литургией Евхаристии. Прихожане подошли к алтарю для причастия. Каждому подавали облатку — тонкую лепёшку пресного хлеба — со словами:

— Корпус Кристи.

— Амэн, — отвечали причастники.

Франсиско спокойно принял облатку, сделал глоток разбавленного вина и перекрестился. Карлос и Хуана переглянулись. Ничего необычного. Ничего подозрительного.

После благословения священник произнёс:

— Итэ, мисса эст.

— Дэо гратиас, — ответила паства.

Священник и служители покинули зал, но прихожане не спешили расходиться. Наступило время для общения. Семейство Лопесов быстро смешалось с родственниками как капли ртути на ровной поверхности.

Среди собравшихся был и Франсиско де Паула Лопес Инсфран — родной брат Карлоса. Он был директором на казённом складе йерба-мате в Асунсьоне. На этот склад свозили листья со всех верховий Параны, и здесь их проверяли на качество и фасовали для экспорта. Так что от брата неизбежно пахло листьями, как бы он ни старался мыться. Сначала общались семьями. Дети заново знакомились, ибо семья Карлоса не была в Асунсьоне восемь лет. И когда женщины погрузились в общение между собой, пара мужчин, удивительно похожих друг на друга, отошли в сторону.

— Ну что, Карлос? Господь посылает нам новые возможности. Как будем ими пользоваться?

— Не стану отвечать, как дед: мол, не забрал бы Господь старые. Соглашусь — перемены нужны. Но давай обсудим это не в церкви.

— Конечно. Приходите в гости. Всегда рад.

— Где остальные братья? Где сестры? Что слышно?

— Сестры с мужьями по поместьям сидят. Мартин и Базилио там, где и раньше — окормляют паству. Хосе здесь, в Асунсьоне. Получил шпоры и теперь не расстаётся с ними. Думаю, не сегодня-завтра он тебя навестит. Хуан в Итапуа с «макакос» торгует.

— Таможню ещё не возглавил?

— Вот теперь, после смерти Супремо, возможно, и получится, но пока нет. Там человек Франсии сидит на руководстве. Впрочем, теперь многое поменяется. Может, поменяется и это.

Карлос кивнул.

— Это точно. Надо будет выдернуть брата сюда. В столице всё решается. Нечего ему там москитов кормить и тюки йербы считать.

— Что-то задумал, брат? — с полуслова понял Франсиско.

— Конечно. Но надо будет поработать с людьми. И мне здесь каждый верный человек нужен.

— Не вопрос. Завтра же пошлю курьера в Итапуа. У меня есть такие полномочия даже без визы городской администрации.

— Вот и хорошо. И ещё. Одолжи пролётку. Я в Пирайю к брату съезжу.

— Сегодня же пришлю.

* * *

Поездку пришлось отложить.

Вереница встреч и визитов заняла весь следующий день. Первым с визитом явился Хосе Доминго Лопес — самый воинственный из братьев.

Лопесы, надо сказать, были многочисленным кланом. У Карлоса насчитывалось шесть родных братьев и две сестры. А если добавить сюда мужей сестёр и многочисленных кузенов разной степени родства и возраста, то получалась внушительная толпа. И все они, к слову, были отнюдь не крестьянами.

Лейтенант Хосе Доминго вошёл, звеня шпорами и слегка задевая саблей мебель. Усы лихо закручены вверх, бородка аккуратным клинышком — настоящий бравый кавалерист.

Братья обнялись и некоторое время с искренним интересом расспрашивали друг друга о личной жизни и здоровье семьи. Пока они беседовали, под навесом во дворе накрыли стол с лёгкими закусками. Санчо, слуга Карлоса, приготовил местный напиток из кашасы (разновидности рома), сока лайма и сахара. В соседней Бразилии это называли «кайпиринья», но Санчо презрительно именовал его «пойлом на весь вечер». Чтобы растянуть удовольствие, рядом поставили кувшин с холодной водой из колодца. Доливая воду, снижали градус, и начальный алкогольный эффект плавно переходил в лёгкое расслабление, не доходя до неадекватного состояния.

— Ну, рассказывай, что тут происходит, — наконец перешёл к делам Лопес-старший.

— Ты же был на похоронах? Видел, как Патиньо изображает нового эль Супремо? Вот это и происходит. Он пытается возглавить хунту, но ему активно мешает бывший мэр Ортис. Остальные члены этого «правительственного совета» просто наслаждаются жизнью без Хозяина. Это плохо кончится.

Хосе отхлебнул из бокала и долил воды из кувшина.

— Завтра еду со своими людьми по распоряжению хунты. Оцени формулировку: «Немедленно доставить в надёжную тюрьму бандита Хосе Артигаса».

— Зачем? — удивился Карлос. — Он же старик. Ему уже за семьдесят. Живёт себе на ранчо, и слава богу.

Вместо ответа капитан лишь развёл руками.

— Будь с ним как можно вежливее, брат, — попросил Карлос. — Всё-таки он легенда. Вместе с ним в Парагвай сотни старых соратников переселилось. Человек, создавший Уругвай. Если он и опасен, то только своим наследникам в Монттивидео, а не асунсьонской хунте.

— Я думаю так же. Мы доставим его в столицу со всеми почестями. Не сомневайся. Но за временщиков я бы не поручился.

Они подняли бокалы за героев былых времён.

— Расскажи, кто есть кто. Ты же тут всё про всех знаешь. И всегда знал. Этого у тебя не отнять.

Хосе улыбнулся и целый час рассказывал о правящей верхушке. В общем, власть сейчас делили четыре старших офицера асунсьонского гарнизона и мэр города Мануэль Антонио Ортис. К ним активно примазывался Патиньо, и избавиться от него они не могли: после смерти Франсиа именно он стал хранителем большей части информации о том, как работает государство.

Франсиа правил железной рукой, решая лично всё — от планов посевов и проверки товаров на таможне до назначений начальства в деревнях и текста учебников. Никакой канцелярии при этом не существовало. Диктатор полагался на свою феноменальную память, и ему этого хватало. Но после его смерти система начала впадать в кому. Экономика, державшаяся на его воле, потихоньку расползалась, грозя развалом. Вот тут-то и выросла цена Патиньо. Он был одним из немногих, кто знал, как всё устроено.

Хунта, подхватив власть, пообещала созвать конгресс и избрать законное правительство. Но пока что никаких шагов в этом направлении не было.

— Впрочем, времени прошло мало, — пожал плечами Хосе. — Может, ещё одумаются. А то ситуация скользкая: исполнение приказов самозванцев — это нарушение закона. Тебе ли не знать.

Карлос понимал это лучше многих. Бо́льшую часть жизни он занимался юриспруденцией, что и стало причиной его опалы при диктаторе. Тогда он отделался ссылкой, хотя другие получали пожизненное.

— Кстати, — отвлёкся Карлос от своих мыслей. — А как там с узниками? Некоторые уже семнадцать лет сидят без суда и следствия. Не планируется ли амнистия?

— Не слышал, — нахмурился Хосе. — Боюсь, как бы сидельцев, наоборот, не прибавилось. Откровенно говоря, умных людей в хунте почти нет. Ну, кроме Патиньо и мэра. Так что ждать нечего. Нужен конгресс и законная власть.

— Конечно, — согласился Лопес-старший. — Остаётся ждать.

— Ты не жди, — усмехнулся брат. — Действуй. Мы тебя поддержим, если что.

— «Нас» не так много, как хотелось бы. Нужно время.

Повозка была рассчитана на двоих. Карлос, переодевшись в мещанина, накрыл голову соломенной шляпой и сам взял в руки вожжи. Ослик, послушно повинуясь командам, поцокал копытами, увозя отца и сына из города.

Дорога была долгой. Ослик с периодическими остановками проходил за час пару миль, так что времени для разговоров у пассажиров было предостаточно.

— Ты сегодня во сне чему-то улыбался, — заметил Лопес-старший. — Что снилось?

Франсиско смешно сморщил нос и ответил:

— Мне снилась зима в каком-то далёком городе. Помнишь, как-то раз мы видели иней? Так там его столько, что люди по колено проваливаются. Все одеты в толстую одежду, а на головах — шапки из шкур животных.

— Надо же, — удивился отец. — А ещё что там происходило?

— Ну, я с кем-то разговаривал, и у него изо рта вылетало маленькое облачко, как из чайника. Это было так смешно. И город мне понравился. Он огромный. В нашем Асунсьоне нет ни одного такого дома, какими он был застроен. Людей там ходит вдоль дорог множество.

— А почему вдоль дорог, а не по дороге? — удивился отец.

— А по дорогам повозки без лошадей мчатся. Много.

Сын ещё некоторое время рассказывал детали сна: о повозках, о ярких огнях повсюду, о какой-то крепости с высокими башнями, над которыми светились красные звёзды. И это было интересно. Жгуче интересно.

Карлос ловил себя на мысли, что будет очень жаль, если у братьев священников получится сделать свою работу. Сын, наполненный чужими знаниями, ему нравился куда больше, чем просто сын.

Лопес коротко перекрестился, стыдясь столь греховных мыслей.

— А как ты сам относишься к тому, что с тобой происходит? — поспешил он отвлечься. — Неужели больше укоры от этой непонятной сущности тебя не угнетают, как в тот первый день?

Франсиско пожал плечами.

— Я теперь себе говорю: «Это не я», «Это не со мной было», «Я не такой». И как-то легче становится.

— Это хорошо, — решился вдруг Лопес. — Давай-ка ты возьмёшь вожжи и расскажешь мне подробно, пока всё помнишь, как именно я стану консулом и диктатором. Ты же знаешь?

— Конечно, папа, слушай, — ответил Франсиско и принял из рук отца управление осликом.

Карлос выудил из походной сумы специально припасенный блокнот, свинцовый карандаш и принялся записывать имена, даты, события. Чужая память хранила их во множестве. И было даже удивительно, почему. Ведь всё это — малозначащие события. Подозрительное всеведение.

Но тем не менее слушать о широчайших экономических реформах, которые сам Карлос, по мнению сына, уже когда-то совершил, было интересно. Они выглядели разумными и вполне осуществимыми. Кое-что можно начать и пораньше, чтобы благоприятные результаты наступили быстрее. Например, тот же завод по выплавке чугуна и стали. Воистину, без него хоть помирай.

Конечно, в каждом крупном населённом пункте Парагвая имелись кузнецы, и они без особого труда перерабатывали в маленьких горнах небольшие количества железа для гвоздей и подков. Но всё это было примитивно.

— Где ты говоришь, завод Ла-Росада построили?

— В Ибикуи. Там, оказывается, и руда есть, и вода для механизмов, и дерева много. Давай его поскорее построим!

— Построим. Построим. Сворачивай давай.

На ночёвку расположились в апельсиновой роще рядом с городком Ипакарай. Гамаки были припасены заранее, а погоды стояли настолько комфортные, что мысль спать где-то в доме даже не пришла отцу в голову. Звёзды. Тепло. Искры костра улетают в небо. И вместо того чтобы рассказывать разные истории сыну, он, наоборот, внимательно его слушал.

— Представляешь, папа, есть такое место на берегу Парагвая, где можно перекрыть все дороги. На запад через реку — там джунгли и болота. И на восток — тоже непроходимые болота на сто миль. И узкий участок суши, через который дорога от Корриентеса идёт. Вот там ты крепость Умаиту и заложил. И два года враг не мог её пройти.

— А как прошёл всё-таки? — спросил Карлос.

— Было очень жаркое лето, и болото подсохло. Там появились проходимые участки. Враг настелил гати, перевёл пушки и кавалерию, и крепость оказалась в кольце. А в окружении уже не особо повоюешь. Так что продержались сколько могли и ушли на правый берег Парагвая. Там секретная дорога была проложена.

Но дальше про эту войну сын вспоминать не хотел. Буркнул, что всё там было плохо, и даже разревелся, признавшись, что голос из сна обвинял его в том, что Франсиско приказал пытать и расстрелять братьев.

Отец поспешил прекратить расспросы и начал рассказывать какую-то смешную историю. А потом и вовсе совершил страшное — потребовал от сына повторить латинские глаголы и прочитать наизусть то, что он должен был выучить ещё неделю назад. Этим вечер и закончился.

Сон у сына, растревоженного столь длительным погружением в эту странную память, оказался тревожным. Он метался во сне и чуть не выпал из гамака.

Утром он хмуро рассказал, что снилось ему, будто в него стреляли. Пуля пробила грудь, и было очень больно.

— То есть там, во сне, тебя убили? — ужаснулся Карлос.

— Нет, — покачал головой сын. — Меня там долго несли куда-то в горы, уговаривая не умирать, а потом меня лечил настоящий шаман. Он нездешний, не гуарани.

«Хм. А вот это уже интересно, — подумал Лопес. — Здесь есть какая-то связь».

— Шаман тебя вылечил?

— Не знаю. Я только помню, что он обещал вылечить, и я уснул во сне, выпив какой-то отвар. А потом проснулся уже здесь.

Лопес покачал головой и принялся собираться в дорогу. За день можно было легко добраться до Пирайю, но Лопес-старший по-прежнему не торопился. Ещё один полноценный день интересных разговоров с сыном и половина исписанного блокнота. В нём появились даже рисунки.

Например, Франсиско нарисовал какой-то невероятный мост, который он видел там, в чужой памяти. От берега до берега была перекинута тонкая стальная дуга, висящая на тросах. Тут же он нарисовал другой мост, тоже подвесной, но с другим принципом подвески.

— Первый называют вантовым. Тросы — это ванты. А второй называют просто подвесным или цепным.

Ещё он с удовольствием рисовал самобеглые телеги и летающие аппараты. И военной техники тоже коснулся. А потом принялся рассказывать совсем уж далёкие события. Про войну между Пруссией и Францией. Про мировую войну. Про революцию в России и её последствия. Рассказал, что одним из её последствий стало то, что очень много русских офицеров эмигрировали в Парагвай и помогли выиграть войну с Боливией за контроль Гран-Чако.

— А зачем было воевать за эти пустоши? — удивился отец.

— Там рассчитывали найти нефть.

— Это так важно?

— Конечно! Это кровь экономики того мира.

— И как? Нашли?

— Нет, — покачал головой Франсиско. — Она оказалась на том кусочке, который по мирному договору отходил к Боливии. А на парагвайском Чако ничего не нашли.

Лопес-старший грустно усмехнулся.

— А может, ты знаешь, где здесь у нас залежи золота или алмазов есть? Нам бы пригодилось.

— Увы, папа. В Парагвае нет ничего.

— Как ничего? Совсем?! — удивился Карлос.

— Вообще. Ни единого месторождения, заслуживающего больших вложений капитала. Ну, как бы у нас есть и железо, и медь, и цинк со свинцом, но залежи маленькие. Крупным корпорациям неинтересные.

«Ну это им неинтересно, а мне лично очень даже интересно», — подумал отец и как мог разузнал у чужой памяти сына, где что лежит. Хотя бы примерно.

Солнце уже начинало клониться к закату. Можно было и сегодня доехать до монастыря, но Карлос решил устроить ещё одну ночёвку. И тут на пути показалась маленькая деревушка гуарани. Дорогу пересекал ручей, и картинка, увиденная в нём, могла бы шокировать добропорядочных европейцев. В неглубокой водичке дружно и весело мылись мужчины, женщины и подростки всех возрастов. Голышом.

Обычное дело после окончания дневных сельскохозяйственных работ. Никого из участников это не смущало и не возбуждало. Просто рядовая ситуация для людей, живущих в гармонии с природой и собой. Лопеса эта картина тоже оставила равнодушным. Он видел это множество раз и воспринимал, как должное. А вот Франсиско было любопытно. Некоторые девушки среди купающихся были очень симпатичными, и он их жадно рассматривал.

Вообще народ гуарани немного отличался от прочих обитателей Амазонии. У них были достаточно приятные черты лица. Ростом они тоже в среднем выше лесных индейцев. Язык гуарани очень богат лексически и довольно сложен грамматически, что свидетельствовало о лучшем развитии ума у этого племени. Они выносливы, спокойны и неэгоистичны. Коллективизм у гуарани был глубоко укоренившимся, и режим доктора Франсии их совершенно не угнетал.

Хотя нищета их была просто ужасающей. Лопеса это не удивляло. Он знал об этом факте. Как-то в своей практике ему попалось завещание «разбогатевшего» гуарани, в котором он оставлял родственникам железные гвозди — поштучно.

Все мужчины носили только набедренную повязку и соломенную шляпу и только один щеголял полями от широкополой фетровой шляпы. Именно полями. Тульи у неё не было, и сквозь дыру торчала собственная индейская шевелюра. Женщины носили юбки, и грудь была закрыта только у тех, кому размер желёз мешал работе по дому. Обуви не было вообще.

Гостей индейцы встретили радушно и до отвала накормили всякими вкусностями — жареным мясом с бататом, фруктами и орехами. Пока гости ели, их гамаки пристроили под навесом на случай внезапного дождя.

А потом деревенская молодёжь принялись петь и танцевать, просто так, используя гостей в качестве хорошего повода. Старшее поколение поддержало праздник игрой на немудрёных инструментах, главным из которых была большая арфа, украшенная лентами (1). Карлос ограничил своё участие хлопаньем в ладоши и подпеванием слов на гуарани. А Франсиско с удовольствием напрыгался в кругу сверстников и сверстниц, купаясь в потоке их внимания. Всё-таки новое лицо.

Довольный и уставший, он уснул очень быстро, и даже дикие крики обезьян-ревунов ему не помешали.

* * *

Дурной сон настиг его под самое утро. Отец уже проснулся, собирал пожитки и наблюдал, как сын опять ворочался и всхлипывал. Проснувшись, он схватился за живот, а потом вскочил и побежал к ручью. Его плечи дрожали, а глаза были полны слёз. Он долго и резко макал голову в прохладную воду, словно пытаясь смыть с себя что-то.

Вернувшись, он, не дожидаясь расспросов отца, буркнул:

— Мне снилось, как я в бой посылал тысячи мальчишек моего возраста. И они все погибли. Раненые пытались спрятаться в густом кустарнике, но бразильцы со всех сторон подпалили его. Там прятались и женщины тоже, и раненые солдаты. Они все горели там, кричали и задыхались в пламени.

Отец хотел остановить говорящего в надрыв сына, но тот упорно мотнул головой.

— Меня там убил бразилец. Я остался почти один, потеряв всю армию, и меня окружили. Я отказался отдать саблю этой обезьяне, и он меня просто проткнул. А потом меня хоронила моя женщина.

— Жена? — не понимая, переспросил отец.

— Нет, — нахмурился Франсиско. — Её звали Эванна Линч, и она родила мне шестерых детей, но я, скотина, так и не женился на ней. Уже после моей смерти они убили и старшего сына на её глазах. Он пытался её защитить. Она копала могилу обломком штыка и руками — для меня и для сына.

Остаток пути до монастыря темы чужих знаний больше не поднимали.

* * *

Орден францисканцев был запрещён приказом Супремо. Формально — упразднён. Но за толстыми стенами монастыря жизнь продолжала течь по старому руслу, будто ничего не случилось. Монахи молчаливо подчинялись светским властям, а взамен их оставили в покое. Свой вклад в экспортные грузы они вносили исправно. Так и пережили своего гонителя — без лишнего шума. Как тени.

В тот день ворота монастыря были распахнуты настежь. Повозка, влекомая отдохнувшим осликом, беспрепятственно въехала во двор. Поиски брата Базилио не заняли много времени, а обмен любезностями был краток и сдержан. Франсиско, оставленный присматривать за осликом, гладил его взъерошенную шерсть, пока взрослые скрылись в библиотеке.

— Общим счётом уже неделю это происходит, — начал Карлос, опускаясь в кресло. — По ночам он порой спит тревожно, ворочается, бормочет что-то непонятное. Но днём, когда бодрствует, никаких изменений в его характере незаметно. Всё тот же спокойный, послушный мальчик. Я бы и не стал тревожиться, но жена боится. Она настаивает на твоём вмешательстве. По-семейному, без лишней огласки.

Базилио, высокий и суровый мужчина с проницательным взглядом, побарабанил пальцами по столу. Он молча достал из шкафа бутыль с вином, налил в глиняные кружки. Одну он пододвинул брату.

— На мессе был? Вода святая? Причастие?

— Всё как всегда. Молился, крестился. Даже не поморщился, когда окропили. — Карлос хрипло рассмеялся. — Брат, я ведь не слепец. Ни голос не изменился, ни глаза. Даже характер… Только знания. Да эти прокля́тые пророчества о будущих битвах.

Базилио усмехнулся, но в его улыбке не было тепла.

— Уловки и личина, — произнёс он. — Обман — излюбленное орудие нечистого. Он же тебе посулил власть и возвышение? Так что «Ему» стоит подождать малость, пока ты не войдёшь в силу и не удобришь землю для всходов посеянного для зла семени.

Карлос нахмурился, но промолчал. Он не хотел спорить, но и соглашаться не мог.

— Ты пытался узнать его имя? — спросил Базилио, прерывая молчание.

— Спрашивал пару раз, — ответил Карлос. — Но он говорит, что не знает. Я не стал усердствовать.

— Правильно. Узнав имя, узнаем и намерения. С этого и начнём.

— Прямо сейчас? — удивился Карлос.

— Нет, конечно, — отмахнулся Базилио. — Ни он, ни я пока не готовы. Сначала строгий пост и молитвы. Думаю, через неделю мы поговорим. Пока что я хочу сам убедиться в изменениях. Приведи его.

Франсиско робел перед дядей. Базилио, облачённый в строгое церковное одеяние, выглядел внушительно и даже пугающе. Сначала вопросы были простыми: «Что снится?», «Голос говорит или пишет?». Потом в ход пошли книги. Базилио начал доставать их из шкафов и предлагать Франсиско прочитать текст в них.

Испанские — мальчик читал легко. Латинские — спотыкаясь, но внятно. Это было ожидаемо и объяснимо домашним обучением. Но вот когда он, покраснев, свободно прочитал текст на французском, Базилио побледнел.

— Откуда? — спросил он, сжимая плечо племянника.

— Не знаю… Будто всегда знал.

Монах метнулся к стеллажам и выхватил протестантскую библию на немецком. Но этот текст парень понять не смог. Только отдельные слова различал с латинским корнем. Но это было не то. На стол легла книга светского содержания, изданная в Лондоне. И снова взрослые испытали шок. Франциско читал английский текст легко, как родной.

Потного от волнения и напряжения подростка снова отправили во двор, а разговор между братьями продолжился.

— Он одержим, — безапелляционно заявил Базилио. — Двух мнений быть не может. То, что он не творит зла, не означает, что он его не замышляет. Надо бы запросить разрешение на экзорцизм, но это займёт слишком много времени. Я сделаю это сам.

Карлос вздрогнул.

— Ты уверен, что это необходимо? Он же не причиняет никому вреда...

— Пока что, — прервал его Базилио. — Зерно прорастёт в удобренной почве. Завтра же начнём подготовку.

* * *

Целую неделю Франциско держали взаперти в келье. Ему приносили одну маисовую лепёшку в день и простую воду. С утра до вечера он читал молитвы под присмотром сменяющихся братьев францисканцев. Стены кельи казались ему всё уже, а свет из узкого окна — всё тусклее.

Наконец, настал момент, и его провели под своды церкви. Кроме отца и его брата-пресвитера, присутствовали несколько монахов. Хоть Лопес и просил сохранить тайну, брат-священник безапелляционно потребовал их присутствия — и как свидетелей, и как духовной поддержки, если демон окажется слишком силён. Кроме того, если экзорцизм затянется надолго, например, на сутки и более, они будут сменять его самого и меняться между собой.

На кафедре перед Базилио лежала раскрытая книга с текстом Rituale Romanum. Убедившись, что всё готово, он начал с молитвы, призывая благодать Божью и защиту от зла. Святой водой он окропил и помещение, и одержимого, и даже собратьев. Капли воды блестели на полу, словно роса на камнях.

После этого под сводами церкви зазвучали отрывки из Священного Писания: Псалмы, Евангелие от Марка. Голос Базилио звучал громко и властно, но с Франциско не происходило ровным счётом ничего. Мальчик только дрожал от смеси страха и голода, и испуганными глазами смотрел на отца, ища у него поддержки. Отец кусал губы, но сделать ничего не мог. Он только пытался как-то жестом или улыбкой успокоить сына.

Базилио после каждой молитвы спрашивал мальчика, как его зовут, но тот неизменно отвечал, что зовут его Франсиско Солано Лопес.

Через два часа исступлённых молитв, поддержанных братией, и бесполезных вопросов Базилио прибег к знанию тайному. Методика, переданная ему учителем ещё в годы послушничества, требовала точности: он велел Франциско закрыть глаза и представить лестницу, уходящую в темноту.

— Каждый шаг — после «Отче наш», — приказал он, прижимая ладонь ко лбу мальчика.

Голос священника стал монотонным, как стук метронома. Франциско мысленно шагал вниз, повторяя молитву. Сперва сбивчиво, потом автоматически. Его дыхание замедлилось, веки задрожали, пальцы вцепились в край скамьи. К десятому шагу он уже не слышал братии — только голос Базилио, ведущий его вглубь.

Когда мальчик обмяк, будто кукла, священник наклонился к его уху:

— Тот, кто сидит в этом отроке, именем Господа, говори!

Молчание.

— Кто ты и каково твоё имя?

Молчание.

— Франциско, ты слышишь меня. Задай мой вопрос ему!

Франциско очень тихим голосом, едва разборчиво, отвечает:

— Никого во мне нет. Я просто знаю чужие знания и помню чужую память.

— Хорошо. Найди в чужой памяти, как его зовут.

— Его зовут Иван Долов, — на выдохе сказал Франциско.

Один из братьев тут же начал листать книгу и водить по ней пальцем. А потом подошёл к пресвитеру Базилио и указал куда-то на текст. Лицо старого священника исказилось.

— Значит, Айвен, несущий Боль (2).

Он захлопнул книгу и воззрился на мальчика как-то по-новому.

— Ну что же, Айвен. Мы с тобой ещё поговорим. Хочешь ты этого или нет, — пробормотал он и начал выводить подростка из того состояния, в котором тот пребывал.

Когда Франсиско стал осознавать реальность, его увели обратно в келью. Шаги парня были неуверенными, будто он только что проснулся. Братья-францисканцы шли рядом, напряжённые, как перед прыжком.

— Что там? — в нетерпении спросил Карлос, указывая на гримуар.

— Читай сам, — ткнул пальцем в книгу священник и отошёл от кафедры.

Карлос Лопес встал на его место и сначала взглянул на титульный лист. Там было отпечатано на латыни: «Pseudomonarchia Daemonum» Иоганна Вейера. Издано с дополнениями в 1608 году — Франкфурт-на-Майне(3).

Закладка указывала на текст:

«Айвон, великий герцог ада, имеющий под своей властью тридцать шесть легионов духов. Он появляется в виде прекрасного юноши верхом на чёрном коне, держащего змею в руке. Его власть заключается в том, чтобы вызывать любовь между мужчиной и женщиной, а также приносить ненависть и раздоры. Он раскрывает секреты прошлого, настоящего и будущего, а также может предсказать исход битв».

Лопес бессильно опустил голову и закрыл лицо руками.

Сзади на плечо легла рука брата.

— Поезжай домой. Оставь сына нам. Я клянусь Господом, что не успокоюсь, пока не изгоню нечестивую тварь.

Примечания:

(1) Арфа действительно является национальным инструментом в Парагвае.

(2) Иван Долов — имя звучит как Айвен, а фамилия созвучна с «Dolor» (боль).

(3) «Pseudomonarchia Daemonum» (Ложная монархия демонов) трактат, написанный швейцарским врачом, алхимиком и философом Иоганном Вейером (Johann Weyer), впервые опубликован в 1577 году. Этот труд входит в состав более обширного произведения Вейера под названием «De Praestigiis Daemonum» (О проделках демонов). Трактат Вейера многократно переиздавался и оказал значительное влияние на развитие европейской демонологии и стал важным источником информации для последующих исследователей этой темы. Несмотря на то что сам автор осуждал практику вызывания демонов и колдовства, его работа стала популярной среди тех, кто интересовался оккультизмом и магическими практиками.

Карлос развил кипучую деятельность, которая позволила ему немного отвлечься от беспокойства по поводу сына. Он публично объявил о возобновлении своей юридической практики и тут же получил клиентов в лице родственников тех узников режима Франсии, что томились в тюрьмах. Зачастую у заключённых не было даже формального обвинительного документа. За что они сидели, порой знал лишь покойный диктатор. Или, что ещё хуже, все точно знали, что никакой вины за этими людьми нет. Например, восемнадцать торговцев из провинции Санта-Фе. По приказу Франсии их схватили и посадили в тюрьму в ответ на захват властями провинции Санта-Фе корабля с грузом оружия, следовавшего в Парагвай. И поскольку ни корабль, ни груз так и не были возвращены Парагваю, они сидели в тюрьме по сей день. То есть уже 17 лет. Здесь не было ни тени законности, даже революционной.

Но диктатор не только сажал без суда, он и выпускал на свое усмотрение. Шестого января прошлого года по случаю своего дня рождения Франсия распорядился отпустить сразу сто заключённых. Увы, торговцам из Санта-Фе не повезло попасть в их число.

Так что Лопесу удалось освободить тех из них, кто дожил до этого дня. Это не осталось незамеченным, хотя заслугу поспешили приписать себе главари хунты.

Карлос продолжил начатое. За совершенно символическую сумму он составлял прошения об амнистии, пересмотре или хотя бы ознакомлении с материалами дела и шёл на Пласа-де-ла-Консепсьон в здание «Кабильдо» — официальную резиденцию верховной власти.

Несколько десятков узников освободить удалось. Но очень скоро он начал раздражать хозяев жизни своими требованиями. Ведь именно они сажали тех, на кого укажет Супремо. Офицеры хунты относились не к армии, а к полиции, как и глава города. В конце концов Карлоса перестали пускать в здание, и по городу эта новость тут же распространилась.

Лопес, довольный этим, начал новый процесс. На этот раз он стал добиваться выплаты долгов, которые имелись у казны перед служащими и накопились ещё при жизни Франсии. Так как его больше не пускали в Кабильдо, он поставил стол и стул прямо напротив дверей, и все его клиенты могли быстро выбегать к нему за консультациями.

С точки зрения результативности результат был ничтожен: всего несколько удовлетворённых исков. Но с точки зрения повышения известности и популярности ход оказался удачный. Весь Асунсьон судачил.

Так прошёл октябрь и ноябрь. От Базилио не было ни слуху ни духу. Дважды в Пирапью посылали Санчо, но тому не дали пообщаться с Франциско, уверив, что прогресс в излечении очевиден, и что вскоре он вернётся в семью. И вот уже настал декабрь, и терпение Лопеса иссякло. Он снова одолжил двуколку, но запряг не ленивого ослика, а нормальную лошадку, и доехал до Пирапью за день.

Подоспел он как раз к вечерней мессе, которую вёл брат, и не скрываясь зашёл в зал. Брат его, очевидно, заметил, судя по тому как он сбился, когда читал очередной стих из Евангелия. Когда служба закончилась, он махнул рукой, зовя Карлоса проследовать за ним.

— Здравствуй, — просто сказал Базилио. — За сыном?

— Надеюсь, он жив? Ты его не сжёг на костре? — несмешно пошутил Карлос.

— Жив, — сухо ответил священник и уверенно зашагал к кельям.

Подойдя к одной из дверей, он остановился, собираясь что-то сказать, но, видимо, передумал и просто открыл дверь.

«Она не заперта, — отметил про себя Карлос. — Значит, брат больше демона не боится».

В полумраке кельи, в углу на табурете, сидел Франциско. Свет лампы в руке Базилио осветил лицо мальчишки, оставляя всё помещение в тени.

— Сын! — позвал Карлос. Но фигура оставалась неподвижной.

— Франциско, — повторил он, подошёл ближе и присел на корточки.

Ужас начал заполнять душу Карлоса Лопеса. Взгляд сына не выражал ничего. Он был абсолютно пустым, без проблеска узнавания или каких-либо эмоций. Он не реагировал на прикосновения и никак не отреагировал на объятия, в которые схватил его отец.

— Что ты с ним сделал? — глухо прорычал Карлос.

Базилио внешне был спокоен и отвечал ровно, без эмоций:

— Битва была тяжёлой. Демон заставлял твоего сына лгать и притворяться. Его не беспокоило, что будет с вместилищем, и оно пострадало.

Карлос гневно вперился в брата.

— В чём был виновен мой сын? За что ты сделал его таким?

— Такова была воля Господа. Как сказано в Евангелии от Петра: «Как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуйтесь». Его страдания полностью очистили его душу. Он сейчас для Господа нашего подобен ангелу.

Губы Карлоса дрожали от сдерживаемых слёз и богохульств. Он снова обнял сына и сильно прижал его к себе. А потом поднял на руки и понёс в бричку.

— Подожди до завтра, — предложил Базилио. — Темно уже.

— Ноги моей больше не будет здесь.

При свете лампы и луны Карлос увидел то, чего не заметил в темноте кельи. На запястьях подростка были отчётливые отпечатки кандалов. С замиранием сердца Карлос задрал рубашку и увидел следы ещё красных рубцов на коже ребёнка. Тихий вой сам собой вырвался из груди мужчины. Он рывком усадил равнодушного сына в кузов брички и взялся запрягать лошадь, которую добрые францисканские братья уже выпрягли и поставили в стойло. Лошадка была недовольна тем, что её оторвали от кормушки и брыкалась. Но Лопесу надо было сорвать на ком-то свою злость, и не повезло как раз коняшке.

— Он не всегда такой, — произнёс стоявший с неизменно непроницаемым лицом Базилио. — Как правило, он может вполне обслуживать себя и даже общаться. Но такие состояния, как сейчас, у него часты. Так что следи за ним. И если дух злой проявит себя ещё раз — дай знать.

Карлос затянул ремешки на недоуздке, расправил вожжи и уселся рядом с сыном. Из его души рвалось множество слов, но он волевым усилием заставил себя молчать. Он скажет всё, что надо, потом, когда разум его будет холодным и ясным. А пока темнота тропической ночи встретила его за воротами обители криками обезьян и запахами трав.

Ущербной луны едва хватало, чтобы различать ленту дороги перед собой. Через час показался знакомый мост над ручьём, где не так давно купались голые гуарани. Лопес свернул с дороги и направил бричку в знакомую деревушку.

Перепуганная собачка тут же разбудила всех поселенцев, и многие любопытные жители выглянули посмотреть, что случилось. Увидев недавнего знакомца, все расслабились, а староста тут же увёл гостей в свой дом, где и предоставил место для сна.

Долго не мог уснуть Карлос. Он разнуздал лошадь, дал ей вволю пощипать сочной травы, а сам всё сидел и смотрел на Млечный Путь, мысленно вопрошая Бога.

Тот ничего не ответил.

* * *

Домашние были в ужасе от того, что случилось. Мать винила себя в произошедшем, ибо она помнила, что сама настаивала на экзорцизме. Братья и сёстры смотрели на бесчувственного и неподвижного Франциско со страхом и непониманием. Вот именно сейчас он им казался одержимым демоном, а не тогда, когда делал игрушки и рассказывал новые, необычные сказки.

С тяжёлым сердцем Карлос вернулся к своим заботам.

Спустя неделю подвернулся ещё один повод пошатать правящую хунту. На этот раз с помощью Убальды Гарсия де Франсия — незаконнорождённой дочери диктатора. Которую тот никогда не признавал официально, но всегда выделял из всех и баловал, насколько мог это делать столь бессердечный человек. Он даровал её матери свой старый дом в пригороде Асунсьона, местечке Ибирай.

Но одному члену хунты захотелось прибрать к рукам имущество Супремо, и двум женщинам велено было убираться из дома в течение пяти дней. Три уже прошли, и женщины не знали, что делать.

— Убальда, — усмехнулся Карлос. — У тебя же хорошие отношения со всеми, кто носит золотой гребень?

— Конечно, — удивилась Убальда, которая была негласной покровительницей всех парагвайских проституток.

Однажды, по молодости, она, не в силах утихомирить свою страсть, начала торговать своим телом чуть ли не на ступенях его резиденции, совершенно не стесняясь всемогущего Супремо. Наверное, это был своего рода бунт против отца, который отказался её признать. Ханжи тут же донесли ему, чем занимается его «служанка» — кем она числилась официально. На что Супремо, видимо, в пику недобитой тогда ещё испанской оппозиции, объявил, что проституция — это благородное и достойное занятие. И повелел всем дамам лёгкого поведения носить в качестве отличия золотой гребешок в волосах.

Цинизм распоряжения был в том, что такой гребень был традиционным знаком отличия благородных испанских дам, так что из их причёсок он исчез мгновенно. А девки ужасно веселились по поводу такого признания своей профессии, и Убальду чтили как свою покровительницу. Та уже давно перебесилась и не практиковала такой род заработка, но в памяти сестёр по опасному бизнесу по-прежнему жила.

— Я честно тебе скажу. Пока эти тупицы у власти, ни о какой законности можно и не мечтать, — улыбнувшись, продолжил мысль Карлос. — Но у тебя есть невероятная сила, способная их заставить себя уважать.

Карлос замолчал, наслаждаясь удивлением клиентки.

— Объясни ситуацию девочкам и попроси их прекратить обслуживание хунты и всех их подпевал. Всех вообще. Пусть тот, кто хочет платной любви, каждый раз произносит фразу: «Я не поддерживаю правительственный совет Ортиса». Вот увидишь. К тебе прибегут уже через пару дней с извинениями.

Убальда расхохоталась от всей души. Она даже запрокинула голову, и вся её пышная грудь ходила ходуном от хохота.

Отдышавшись и оттерев слёзы с покрасневшего лица, женщина поднялась из-за стола.

— Я сделаю именно так, как ты сказал. Спасибо, Карлос. Буду рада оказать тебе какую-нибудь услугу.

И она бросила на него характерный блудливый взгляд.

Карлос поднял ладони в шутливом испуге.

— Ты ничего мне не должна.

И тут в кабинет влетел Венансио и быстро оглядел все углы.

— Что случилось? — нахмурился отец.

— Франсиско пропал, — хлюпнул носом сын.

— Как пропал! — удивился отец, позабыв о клиентке. — Что ты такое говоришь?

— Он сидел под навесом, как всегда, а потом мы побежали за собакой, и когда вернулись, его уже не было.

Лопес вскочил и помчался было во двор, но, увидев Санчо, ведущего за руку Франциско, успокоился.

— Шёл по улице, — ответил на невысказанный вопрос слуга. — Куда глаза глядят.

Франциско усадили на стул, и тот равнодушно сел, бессмысленно уставившись в одну точку.

— Дева Мария! — послышался испуганный возглас за спиной Карлоса. — Что с ним?

Лопес обернулся, и тень недовольства промелькнула по его лицу. Он не хотел бы, чтобы о его семейных проблемах судачил весь Асунсьон. Но отдавал себе отчёт, что шила в мешке не утаишь.

— Болен он, — коротко пояснил Карлос. — Перестал что-либо чувствовать. Обычно просто сидит или лежит молча. Кататония. Врачи ничего не могут сделать. (1)

Он развёл руками.

— Такие дела.

Убальда присела на корточки рядом с подростком. Погладила его по голове, провела рукой по щеке, пристально глядя в глаза. А потом, неожиданно, чувственно поцеловала его в губы.

Карлос опешил и хотел было вмешаться, но его остановили слова:

— Я попытаюсь вернуть ему чувства. Дайте мне место и время.

— Сейчас? — растерянно спросил Карлос.

— А чего тянуть? — грустно улыбнулась Убальда. — Или получится, или нет. Но надо попробовать.

Карлос резко выдохнул и двинулся на выход из кабинета, подталкивая Санчо и Венансио.

— Попробуй, — бросил он и закрыл дверь.

Дверь оставалась закрытой довольно долго. Лопес всех разогнал, объяснил жене, что происходит, и уселся ждать. Он испытывал странные чувства, в которых совершенно не мог разобраться. Примерный католик в нём боролся с каким-то анархистом и победа была неочевидна.

Наконец дверь скрипнула, и из отцовского кабинета вышел удивлённый и взъерошенный Франциско.

— Папа? — медленно, словно во сне, произнёс он.

Это были первые слова с момента возвращения из Пирапью. Отец бросился к нему и стиснул в объятиях.

— Франциско, родной мой. Как ты себя чувствуешь?

Мальчик и хотел бы ответить, но не мог. Ему не хватало воздуха в лёгких, столь сильны были объятия. Ответ пришёл со стороны.

— По крайней мере, он себя чувствует, — улыбаясь, заверила радостного отца Убальда, поправляя одежду и застёгивая монисто.

— Ты просто наша спасительница, — выпустил наконец отец из своих объятий Франциско. — Я для тебя всё что угодно готов сделать.

Убальда повторила его давешний жест ладонями и тоже сделала испуганный взгляд.

— Ты ничего мне не должен.

В зал торопливо вошла жена и недоверчиво посмотрела на Франциско, который с удивлением озирался по сторонам. Поняв, что терапия женской лаской помогла, она тоже бросилась тискать сына и благодарить гостью. И её не отпустили, пока не отметили радостное событие выздоровления Франциско большим и шумным застольем.

* * *

Но радость была преждевременной.

Франциско всё равно вёл себя ненормально. Все его реакции были заторможенными. Между вопросом и ответом иногда проходили часы. Проявились странные привычки. Например, он мог есть только сидя за конкретным участком стола и нигде иначе. Очень часто он совершал монотонные движения — раскачивался всем телом или покачивал рукой или ногой. Мог ходить по кругу или неподвижно стоять. Но при этом откликался и не сопротивлялся, когда его куда-то вели или меняли ему позу. Он был послушен, как комок тёплого воска.

В церковь он ходил без особого удовольствия. Напрягался и сильно сжимал руку отца при входе в храм. Молитвы он не произносил, но крестился без остановки всё время, пока шла служба. Это сначала вызывало недоумение у соседей, но потом слухи просочились, и все стали взирать на это с сочувствием.

И вроде бы семейство Лопесов начало привыкать к такому положению дел, как на Рождественской мессе приступ случился снова. Стоило семье прийти на богослужение и занять скамейку, как Франциско тихо и незаметно одеревенел.

Женские чары Убальды на этот раз не помогли, как она ни старалась.

— Может, это я стала холодной коровой? — вопрошала она, плача на плече у Хуаны Карлос. — Я найду для него самую огненную девчонку Асунсьона!

Но Карлосы решили, что пока не надо. Пусть время поработает над сыном. То, что он не безнадёжен, они уже узнали, и это немного примиряло их с действительностью.

В январе хунта разразилась указом об отмене запрета на въезд иностранцев.

Вроде бы благое дело, но подоплёкой было желание членов хунты красиво потратить деньги казны. Это было понятно всем без пояснений. Особенно солдатам, которым на месяц задерживали жалование. Что оказалось большой глупостью со стороны хунты. В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое января капитан Хосе Доминго Окампос и его друг — лейтенант Ромуальдо Дуре — подняли своих солдат и арестовали членов хунты прямо в их домах. Асунсьон встретил утро уже с новой хунтой, в которую в течение дня вошли: текущий мэр города Хуан Хосе Медина и судья Хосе Габриэль Бенитас. Кстати, тоже родственник. Бенитас был из семьи Каррильо и приходился дядей Хуане, жене Карлоса Лопеса.

Первый же декрет новой хунты, оглашённый с балкона Кабильдо, извещал о преступлениях предыдущей власти. Их обвинили в растрате тридцати тысяч песо. Сумма огромная при фактическом бюджете страны примерно в двести тысяч. Правда, на что можно было потратить такие деньги в городе, было непонятно. Тем не менее у жителей новая хунта вызвала некоторый энтузиазм, и люди с интересом принялись ждать.

Карлос был несколько раздосадован. Этот переворот случился раньше предсказанного сыном и поломал его собственные планы. Он буквально на три дня опередил заговор офицеров армии во главе с Мариано Роке Алонсо, с которым Лопес поддерживал тесную связь через брата-кавалериста. Путч пришлось отложить. Народ бы не понял такой чехарды.

А пока что Лопес принял участие в судебном процессе над предыдущими узурпаторами в качестве адвоката Поликарпо Патиньо. А случилось это так.

Через неделю после переворота Карлосу передали записку с просьбой прибыть в казармы, где под замком сидели сами деятели бывшей хунты и несколько десятков человек из их окружения, взятых под арест деятельным судьёй Бенитасом.

Как оказалось, старый законник решил соблюсти процедуру, и каждому было предоставлено право на защиту в суде. Разумеется, за свой счёт. До общественной защиты юридическая практика не только испанских колоний, но и метрополии ещё не доросла. Патиньо от предложения не отказался и выбрал Лопеса.

В одиночной камере кроме топчана ничего не было. Поликарпо Патиньо вскочил при звуке отпираемой двери и замер, увидев Карлоса. Они не были друзьями. Их ничто не объединяло, даже возраст. Поликарпо было всего тридцать лет, а Лопесу почти пятьдесят. Впрочем, лично Лопесам Патиньо ничего плохого не сделал, так что выбор защитника для него был оправдан. Вот только стоит ли самому Карлосу возиться? Пока непонятно.

После формальных приветствий начал говорить Поликарпо:

— Я знаю, что у вас нет оснований мне помогать, по крайней мере, делать это искренне и нелицемерно. Но я надеюсь на ваше чувство справедливости. Ведь в предъявленных обвинениях я не виновен. Через мои руки не проходили деньги, хотя да, я признаю, что именно я начислял штрафы и размеры компенсаций тем, кто вызвал гнев Супремо. Прошу, помогите мне. Мне не на кого больше надеяться.

— Наивно было думать, что Супремо бессмертен, — пожал плечами Карлос. — Не рядись в белые одежды, Поликарпо. Конфискованные поместья удивительным образом иногда становились твоими, или твоих людей.

— Я не крал их. Да, я пользовался своим положением и брал их в аренду. Но они не моя собственность, — возразил Патиньо. — А то, что есть у меня, подарено Супремо. Я имею подтверждающие бумаги на имущество.

— Это аргумент, — кивнул Карлос. — Но если я и возьмусь за твою защиту, я не буду делать этого бесплатно. Надеюсь, ты сделал себе заначку на чёрный день? Он настал.

— Некоторые накопления у меня есть. Я их отдам вам, ибо мёртвому они мне не пригодятся, — сел на топчан Патиньо и уткнулся лицом в ладони. — А меня терзает чувство, что я отсюда не выйду.

«Чувства тебя не обманывают», — подумал Лопес, вспоминая пророчество сына о судьбах всех путчистов. По его словам, Поликарпо сам повесится в камере на ремне от гамака.

«Но здесь нет гамака. Неужели сын ошибался в пророчестве? Или это уже я чуть изменил ход событий своими действиями? Те же даты переворота не совпали...»

Наконец, Лопес отвлёкся от своих мыслей.

— Деньги — это, конечно, хорошо, — произнёс он вслух. — Но, право слово, я не нуждаюсь. И политический аспект защиты вас на суде меня волнует больше. Так что я ещё не решил.

Патиньо взглянул на него с грустной улыбкой.

— Ну да. Я жалею, что вы с Алонсо опоздали.

Лопес вопросительно выгнул бровь.

— Многие мои люди по-прежнему мне верны. А многие информаторы по-прежнему готовы сообщать мне маленькие тайны своих хозяев. Я готов передать тебе всю мою сеть как будущему правителю Парагвая. Хотите знать, кто был ушами и глазами Супремо в вашей семье?

Карлос замер. Неприятное чувство холодком обдало его. Круг подозреваемых был невелик, но никто не казался предателем.

— Ну, — наконец произнёс он. — Скажи мне это.

— Обязательно! Как только окажусь на свободе, — усмехнулся Патиньо, видя, что вопрос этот собеседника задел. — Таких полезных людишек у меня сотни. Даже тысячи. Вся эта сеть может стать вашей…

— Я сомневаюсь, что сеть эта уцелеет, — перебил его Карлос. — Твой дом уже обыскали и все твои бумаги уже изъяли. Если ты рассчитывал передать их мне, то ты опоздал.

— Ну не полный же я дурак, чтобы хранить всё в записях, — усмехнулся Поликарпо. — Если бы всё было организовано таким образом, то я лично имел бы для Супремо меньшую ценность, чем если бы всё это хранилось здесь.

И Патиньо постучал себя по голове.

— Разумеется, доносы в моём архиве лежали. И очень много. Но, как правило, это письма не от моих людей, а от тех, кто пытался решить свои мелочные вопросы руками Диктатора. И моими руками. И среди адресатов — много уважаемых людей города. Сам судья Бенитос в том числе. Так что, думаю, бумаги уже сгорели. Но я могу для вас, уважаемый дон Карлос, составить списочек кураторов в регионах, которые уже непосредственно общались с информаторами. Этого знания ни у кого нет.

Лопес задумался. Всё это выглядело как предложение испачкаться в той же субстанции, которой были смазаны шестерёнки власти в Парагвае последние двадцать лет. И нельзя сказать, что эта смазка не нужна. Но стоит ли использовать старую? Может, лучше создать свою? С нуля.

Видя колебания собеседника, Патиньо решил разыграть козырь.

— Я знаю подлинную историю, произошедшую с вашим сыном, — произнёс он негромко, — и сочувствую вам.

— Что мне от вашего сочувствия? — напрягся Лопес.

— А если я предложу решение проблемы? Я по крови кечуа. И не просто кечуа, а потомок касиков и шаманов. Я знаю, как и кого надо просить, чтобы не отказали и помогли по-настоящему. Даже испанцу. В горах всё ещё есть очень сильные пако. Они знают, что делать, когда дух забывает дорогу домой. Это то, что случилось с твоим сыном.

Лопес яростно взглянул на Поликарпо и воскликнул:

— Мне недосуг слушать байки. Ты ничего не знаешь и пытаешься меня обмануть.

Он развернулся, чтобы выйти.

— Дух твоего сына говорит тебе о будущем и прошлом? Заблудшие духи иногда умеют это.

Лопес невольно остановился.

— Его можно отпустить. Это делали и раньше. Смогут и сейчас, хотя знатоков с каждым поколением становится всё меньше.

— Ты думаешь, я доверю своего несчастного сына такому проходимцу, как ты?

— Зачем? — удивился Поликарпо. — Я только помогу найти нужного человека. Сына пусть везут твои люди. Они же есть у тебя? Ну или у твоей родни. Я выполню обещание и больше в Парагвай не вернусь. Так что всё останется тайной для любителей бичевать детей под разговоры о боге.

Лопес, не ответив, вышел из камеры.

Подозрения и сомнения терзали душу Лопеса, пока он шёл домой. Хоть и мало кто знал в полном объёме суть произошедшего с сыном, но остановиться на ком-то конкретно Карлос не мог. Каждый мог быть предателем. Даже жена. А успокоить душу порцией правды мог только приговорённый к смерти Патиньо.

Кроме того, предложение Патиньо было одним из тех вариантов, которые Карлос сам обдумывал неоднократно. Он был наслышан о таинственных практиках шаманов империи Инков. Но как до них добраться, он не знал и планировал заняться этим сильно позже. Но случай представился прямо сейчас. Если он не воспользуется им, то будет жалеть. Франциско заслуживает того, чтобы ему помогли поскорее.

На следующий день Патиньо принесли записку:

«Я выступлю в твою защиту. Но не гарантирую результата».

* * *

Карлос оказался прав.

Несмотря на то что улик против Патиньо не было никаких, он всё равно оставался главным обвиняемым в исчезновении пяти бочек серебра на сумму 14 250 песо. Почему? Потому что, как выяснилось, деньги пропали ещё до смерти Супремо. Работники казначейства указывали, что по письменному приказу Хозяина эти средства были выданы именно Патиньо. А то, что диктатор их получил, известно только со слов самого обвиняемого. В доме Хозяина денег так и не нашли.

По словам Патиньо, эти деньги предназначались для подкупа губернатора соседней аргентинской провинции Корриентес Педро Ферре. Однако проверить это не представлялось возможным.

Разбирательства длились неделю и завершились довольно мягким приговором. Все члены хунты были приговорены к конфискации имущества на сумму растрат и к пожизненной ссылке в деревни. Но вот с Патиньо разговор был далёк от завершения. Лопес видел огонь в глазах судьи и понимал: с Патиньо «снимут кожу» в поисках денег Супремо и в жажде мести. Об этом Карлосу уже намекали, объясняя, что его красноречие бесполезно.

«Видимо, если не вмешаться, Поликарпо действительно повесится, — думал Лопес. — А это во-первых, несправедливо. А во-вторых — мне невыгодно».

И Лопес решил действовать.

Через несколько дней трое гаучо нагло похитили Патиньо прямо по пути из казарм к Кабильдо. Солдат охраны они сбили своими рослыми лошадьми и, перекинув заключённого через седло, скрылись без следа за окраинами Асунсьона.

Розыск ничего не дал.

В тот же день беглеца переправили на правый берег Параны и спрятали на одном из государственных коневодческих поместий, где директором работал муж одной из сестёр Карлоса Лопеса. Через неделю маленький конвой — трое гаучо, сам беглец, мальчик и старик Санчо — тронулся в путь. С собой у каждого было по две вьючные лошади: они везли не только припасы, но и подарки шаманам кечуа.

А в оставленном городе продолжали бурлить страсти. И, опять нарушая предсказание, 3 февраля, во время праздника в честь святого покровителя страны — святого Бласа, вторую хунту свергла третья — в составе Мариано Роке Алонсо и Карлоса Лопеса. Народ действительно воспринял это с недоумением, но новая хунта сразу же зашла с козырей: объявила дату Национального конгресса и начала сбор депутатов. Так что приближалось окончание периода беззакония. И это всех радовало.

(1) Кататония — это психопатологический синдром, который характеризуется нарушением двигательной активности и поведения пациента. Она может проявляться как в форме ступора, так и в форме возбуждения.

(2) Во времена правления Хосе Гаспара Родригеса де Франсии из конфискованных латифундий были созданы «estancias de la patria» (государственные поместья). Они использовались для выращивания сельскохозяйственных культур, таких как хлопок, табак и кукуруза, а также для разведения скота. Согласно данным из исторических источников, к моменту смерти Франсии в 1840 году в Парагвае насчитывалось около 400 государственных латифундий.

(3) Праздник Сан-Блас (Fiesta de San Blas) отмечается в Парагвае 3 февраля в честь святого покровителя страны, Святого Бласа (San Blas). Согласно легенде, он был епископом Себастии (современная Турция) в IV веке и известен своими чудесами исцеления. В Парагвае его почитают как защитника от болезней горла и покровителя ремесленников.

Гран-Чако делился на две зоны — словно два разных мира, соединённых одной картой.

Бахо-Чако, или Нижний Чако — это царство зелёного удушья. Оно питалось водами рек Пилькомайо, Бермехо, Ураменто и множества других, стекавших с Анд. Это был мир густых джунглей, где полог леса почти не пропускал солнечный свет, а воздух был тяжел от запахов сырости, цветов и разложения. Под этими деревьями обитали племена — дикие, воинственные, чуждые цивилизации. Путешествовать здесь — значит рисковать жизнью. Ни один караван не мог передвигаться по рекам и тропам без опаски: стрелы могли вылететь из любой тени.

Но чем дальше на север от Пилькомайо, тем реже становился лес. Деревья мельчали, а потом и вовсе исчезали. Земля выгорела и покрылась трещинами, как старая кожа. Реки превратились в пересохшие борозды, по которым когда-то текла вода. Этот край называли Альто-Чако — Верхнее Чако. Здесь не было ни тени, ни прохлады, только бескрайние просторы степи, переходящие в полупустыню. В сезон дождей эти земли на время оживали, покрывались жалкой травой и даже мелкими лужами. Но летом они были мертвы.

Пройти через этот ад в разгар жары — самоубийство. Поэтому маленький караван двигался по самой границе двух миров. Он осторожно ступал между жизнью и смертью, между людьми и пустотой, стараясь не приближаться к населённым пунктам и не попадать в ловушку жары.

Движение начиналось, когда солнце уже клонилось к закату. Тогда воздух становился чуть мягче, и можно было идти долго — до тех пор, пока глаза ещё различали дорогу. Если же ночь была безоблачной то караван шёл всю ночь. Луна освещала дорогу, а звёзды охраняли их с высоты.

Но утром, когда солнце начинало «припекать», искали укромное место, останавливались и растягивали большой тент на бамбуковых шестах, под которым могли укрытся не только люди но и лошади. Это было жизненно необходимо ибо даже в тени жара была невыносима.

Воду находили по чутью и опыту — гаучо умели читать землю так же, как другие читают книги. Но уверенности никогда не было. Поэтому на каждой лошади висели бурдюки — скудный запас, рассчитанный на сутки пути. Этого должно было хватить, чтобы добраться до следующего источника. Хотя, если он окажется сухим… тогда придётся молиться и идти дальше, полагаясь на инстинкты и удачу.

Где-то на середине пути Франциско неожиданно пришёл в себя. Теперь он мог ехать самостоятельно и не было нужды привязывать мальчика к седлу позади Санчо. Впрочем общаться Франциско не начал и ехал молча, равнодушно глядя на красоты прерий.

После месяца изнурительного перехода они наконец достигли обжитой земли — города Санта-Крус-де-ла-Сьерра, столицы департамента. Побеленные глинобитные дома под черепичными крышами, пыльные улицы, буйная зелень садов за глиняными заборами. На главной площади скромная церковь с колокольней соседствовала с одноэтажными административными зданиями. После бескрайнего Чако даже этот бедный по сравнению с Асунсьоном городок казался путникам земным раем.

Первоначальный план — остановиться на постой в монастыре Сан-Франциско — сорвался из-за Лопеса-младшего. Он при виде монастырских построек впал в тихую панику и всё время порывался убежать. Гаучо были в недоумении, а Санчо и Поликарпо поняли всё правильно и уговорили всех остановиться в «Тамбос» — местном постоялом дворе для торговцев. Благо в это время ярмарок не было, и заведение было почти пусто. Им выделили одну комнату с земляным полом и без каких-либо удобств. В качестве еды был только один вариант: кукурузная похлёбка «локро» и жареное мясо.

Несколько дней путники отсыпались, отъедались и отмывались. Потиньо и Санчо расспрашивали местных о предстоящей дороге и пришли к общему мнению.

— Нам надо обменять лошадей на мулов, — заявил Потиньо вечером второго дня.

Гаучо изумлённо воззрились на него, не зная, как прокомментировать подобную глупость. Но Санчо поддержал:

— Ну, не обязательно их продавать или обменивать. Можно оставить их при монастыре. А мулов купить. Деньги у нас есть.

— Да зачем?! — воскликнули гаучо практически хором. Им мысль обменять любимых криолло на крестьянских мулов казалась кощунственной.

— Амиго, — успокаивающе поднял ладони Поликарпо. — Мы идём в горы, где равнинные лошади просто умрут. Они лягут на полпути, и мы их уже не поднимем. И дальше пойдём пешком. Только мулы, выращенные в горах, легко выносят такую дорогу.

— Да не может быть! — послышались восклицания. — Наши чакские криолло — самые выносливые лошади в мире!

— Это правда, — хмуро подтвердил Санчо. — Пятнадцать лет назад генерал Андрес де Санта-Крус потерял почти всю конницу при переходе отсюда в Ла-Пас. Там тоже были отличные кони.

Гаучо выглядели растерянными и подавленными.

— Тут как раз из Уюни в Санта-Крус караван соли пришёл. Тамошние погонщики — аррьерос — скоро пойдут обратно и почти без груза. Можно недорого у них выкупить несколько мулов.

— Так может, просто с ними пойти? — нахмурился Санчо.

— Нам не по пути, — развёл руками Поликарпо. — Они пойдут через Сукре и Потоси, а нам надо в Кочабамбу.

— А почему туда? — удивился Санчо. Они ещё маршрут не обсуждали, собирая информацию, и такая уверенность удивляла.

— Мне подсказали, как найти тамошнего пако. Возможно, он нам сразу и поможет, и дальше идти не придётся.

Гаучо и Санчо повеселели от такой новости и согласились с планом.

Мулов купили без труда и не слишком дорого — всего по 40 песо. Но вот беда: они были приучены идти в караване, а потому добиться от них резвости было невозможно. Они шли очень ровно, плавно и очень неспешно — не быстрее обычного пешехода.

Второй этап пути оказался куда утомительнее и гораздо страшнее. Почти триста миль плохой дороги, петляющей меж скал, где камни под ногами мулов то и дело срывались в пропасть. Она то поднималась в гору, то спускалась. Хотя в гору — чаще. С каждым днём воздух становился разрежённее, холоднее, а небо — неестественно синим. Ведь до Кочабамбы, конечной точки их маршрута, нужно было преодолеть перевал, вознёсшийся выше облаков. Когда путники оглядывались назад, под ними клубилась молочно-белая пелена — казалось, будто они шагнули за край мира.

Дорога, проложенная ещё инками, казалось, с их времён и не ремонтировалась ни разу. Подвесные мостики вызывали в душах гаучо ужас — они скрипели и раскачивались над бездной, где внизу, в сизой дымке, серебрились ниточки рек. А узкие карнизы вдоль скал ещё долго потом преследовали их в снах.

Воздух становился всё разреженнее. С каждым шагом вверх он словно исчезал, оставляя в груди лишь жгучую пустоту. «Сороче», как называли эту муку горцы, не щадила никого — ни молодых, ни старых. Голова кружилась, ноги подкашивались, дыхание становилось прерывистым и беспокойным. Местные рассказывали, что это духи гор хватают за горло и не пускают выше, другие же говорили о ядовитых испарениях из глубин земли. На самом же деле просто не хватало кислорода.

Усталость стала постоянным спутником и не отпускала даже после ночёвки. Сны были тревожные и не приносили отдыха. Две недели такого пути вымотали больше, чем месяц в Чако. А ещё путников раздражала бесконечная болтовня Патиньо на непонятном языке.

Всю дорогу он подыскивал попутчиков из местных кечуа и без умолку болтал с ними. Всё это он делал, чтобы восстановить навыки языка, на котором не говорил с детства. Заодно он узнавал больше о местной жизни и настроениях коренных народов. Ведь Патиньо солгал Карлосу о своих связях. Он никогда не бывал в Андах и никого там не знал. Его отец всю жизнь прожил в Парагвае, так что даже старых знакомств не было. Но ищущий да обрящет, и Патиньо изо всех сил старался вникнуть в местные дела.

В Кочабамбе пришлось вскрыть запас вещей, заготовленных для подарков. Патиньо не без труда нашёл местного пако и договорился с ним о лечении мальчика. Но тот, едва взглянув на пациента, отказался даже пытаться.

— Я лечу тела, — пояснил он на ломаном испанском. — Но твой мальчик... его тело пусто. Ищи того, кто разговаривает с духами. — Он сделал жест в ту сторону, где лежало озеро Титикака. — Ищите там на островах Амантани или Такиле пако Атау и просите его. Он сильный. Если он захочет вам помочь, то он поможет.

* * *

8 марта в Асунсьоне наконец собрался новый конгресс — первый за 24 года. Его созывали в соответствии с прежним регламентом. Число депутатов составило 250 человек, из которых горожан было человек пятьдесят.

Члены хунты не стали предлагать ничего радикального. Они просто стряхнули пыль с проекта государственного устройства, принятого ещё в 1813 году, а депутаты зафиксировали статус-кво. Верховная власть и командование вооружёнными силами официально вручались двум консулам — Роке Алонсо и Карлосу Лопесу. По примеру Древнего Рима консулы были равноправны между собой. Согласно регламенту, они должны были управлять страной по очереди, по четыре месяца каждый.

Роке Алонсо просто поблагодарил народ Парагвая за доверие, а вот Лопес после слов благодарности произнёс давно продуманную речь:

— Уважаемые делегаты! Граждане Парагвая! Сегодня мы стоим на пороге новой эпохи. Всего лишь несколько месяцев прошло с тех пор, как наш Верховный руководитель, доктор Хосе Гаспар Родригес де Франсия, закрыл свои глаза навсегда. И хотя его тело уже не среди нас, его дух продолжает жить в каждом камне этой земли, в каждом сердце парагвайца.

Он был одиноким стражем нашего суверенитета. Он стоял между нашим народом и внешним миром, готовым поглотить нас. Он закрыл границы, чтобы защитить наше будущее. Он сделал нас нацией, которая знает своё имя, свою силу и своё предназначение.

Наша задача — не повторять ошибки прошлого, но сохранить лучшее из него. Наш долг — развивать страну, которую он создал, не теряя её духа. Парагвай должен стать не только свободным, но и сильным. Не только независимым, но и процветающим.

Парагвай должен научиться строить свои заводы, добывать свои ресурсы, обучать своих людей. Мы не можем зависеть от милости Европы или соседей. Мы должны сами ковать своё будущее!

Образование станет фундаментом нашей новой мощи. Наука и труд — инструментами прогресса. И каждый гражданин этой страны — участником великого дела.

Я, Карлос Антонио Лопес, даю вам слово: под моим руководством Парагвай не будет стоять на месте. Мы будем двигаться вперёд — с уважением к прошлому, с ответственностью за настоящее и с верой в будущее.

Земля наша богата. Народ наш трудолюбив. Воля наша едина.

Время действовать!

За Парагвай!

За будущее!

За величие!

Аплодисменты делегатов стали благословением новому курсу на интенсификацию. Но для начала предстояло разобраться с наследием.

* * *

Пятнадцать дней по безжалостному Альтиплано — и перед ними, наконец, засинело озеро. В прибрежной деревушке касик долго разглядывал Франсиско, потом кивнул: «Ладно. Лодку дадим». Но только трое — мальчик, Санчо и Поликарпо — отправились на Амантани. Остальные остались ждать и присматривать за лошадьми.

Лодка из тростника тотора шуршала под ногами как живая. Санчо вполголоса ругался на это плавсредство, называя его «убогим пучком соломы». Тем не менее на остров Амантани они добрались благополучно.

Однако встречи с шаманом пришлось ждать почти неделю. За это время Поликарпо стал местной знаменитостью: его с радостью приглашали в разные деревушки, разбросанные по острову, где он развлекал местных рассказами о большом мире. Он даже посетил плавучие острова племени уру, но, к своему огорчению, там все говорили на аймару, и нормального диалога не получилось.

Пако Атау был ещё не стар и больше походил на воина, чем на служителя культа. Но в его силу на озере и окрестностях верили все. Шаман внимательно выслушал историю мальчика и назначил обряд на утро следующего дня.

Когда солнце окрасило вершины гор в золотистый свет, раздетого Франсиско уложили на маленький тростниковый плот. Его тело покрывали таинственные знаки, а кисти рук, ступни и сгибы суставов были перевязаны пёстрыми ленточками. Сам шаман, наигрывая сложную мелодию на дудочке из кости кондора, вошёл в воду по грудь и, не прерывая игры, приник лбом к голове мальчика. Так он простоял в воде, пока солнце не поднялось над горными зубцами. Когда первые лучи осветлили воду, музыка смолкла, и пако выпрямился. Осторожно подтолкнув плот к берегу, он вышел из воды, его лицо было хмурым.

— Ваши утири думают, что душу можно загнать в угол, как перепуганную мышь? — произнёс он, обращаясь к спутникам. — Тот, кто оставил эти раны, выжег анчо мальчика, как испанцы жгут наши ваки! Он пропах дымом чужого бога, и Хозяйка Озера отворачивается от него.

Атау указал на Франсиско.

— Что же делать, пако? — почтительно склонив голову, спросил Поликарпо.

— Придётся звать Того, Кто не боится крестов, — ответил шаман, накидывая пончо. — Сегодня ночью.

Ночной ритуал отличался от дневного. В кругу слабо горящих костров лежал мальчик, а шаман, не переставая насвистывать в костяную дудку, двигался вокруг него странным танцем, подбрасывая в пламя зерна кукурузы. Из темноты доносился глухой ритм барабана ванкар, а звяканье колокольчиков из копыт ламы на ногах шамана добавлял хаотичности действу.

Кукурузные зёрна трещали и взрывались в огне. Шаман, прислушиваясь к этим звукам, задавал вопросы на непонятном языке. Внезапно он остановил танец и швырнул в костёр один из принесённых в дар кусков ткани.

— Учитель отказался говорить со мной, но не отказал мальчику. Отвезите его к Кураку Акуллек, чьё сердце из чистого горного хрусталя. Только через его чистоту рука Виракочи сможет коснуться этого тела и вновь зажечь анчо.

Шаман резко ткнул пальцем в грудь Санчо и Поликарпо:

— И не смейте везти туда свои кресты, если не хотите лететь с обрыва. Там, где живёт Кураку Акуллек, до сих пор правит дух Великого Инки.

По пути к деревне, где остались лошади и спутники, Поликарпо и Санчо долго спорили.

— Надо бросить всю эту дьявольщину и возвращаться, — ворчал Санчо, топорща усы. — Зря только подарки везли. Толку никакого.

— Нам дали шанс добраться до самого сильного шамана во всех Андах, — возразил Поликарпо. — Это как если бы епископ сказал, что сам не может помочь, и послал тебя к самому Папе Римскому.

И Патиньо покачал амулетом, привязанным к запястью.

— Бесполезно всё это, — упрямился Санчо. — Ещё месяц пути почти. И ради чего? Чтобы очередной туземный знахарь развёл руками? Дескать, не смог?

— Не попробуем — не узнаем. Или ты думаешь, у цивилизованных врачей всегда есть ответы? Дома нам уже не помогут, а здесь ещё есть шанс.

— Какой? Один из тысячи?

— Да хоть один. Но если мы откажемся, то не узнаем даже этого. И что мы потом расскажем сеньору Лопесу, что нам просто… надоело?

Санчо злобно засопел.

— Доедем до местного Ватикана, и там всё станет ясно. Если уж Кураку Акуллек не поможет, тогда совесть наша будет чиста, и мы вернёмся.

— Но я не сниму креста, — поджал губы старик.

— Будем ехать, пока будет можно, а потом я повезу Франциско один.

— Не верю я тебе.

— Зря. Твой хозяин спас мне жизнь. Долги надо отдавать.

На этом споры прекратились. Вскоре отряд двинулся на север — к Саксайуаману.

* * *

Карлос Лопес избрал своей резиденцией «дом губернатора», в котором жил, работал и скончался Франсия. Сделал он это не только потому, что дом был удобен, но и чтобы подчеркнуть преемственность своей власти с диктатором. Кроме того, здесь остались записи самого Супремо и находилась самая большая коллекция книг в Асунсьоне — даже больше, чем в публичной библиотеке, открывшейся четыре года назад.

Первый месяц ушёл на то, чтобы разобраться в текущей ситуации. Очень не хватало Поликарпо Патиньо, ведь никакого аппарата государственной власти у Франсии не существовало. Все важнейшие вопросы он решал единолично с 1824 года, когда была проведена реформа, упразднившая сенат (кабильдо) и правительство, состоявшее из него самого и трёх министров. На практике они были лишь исполнителями его воли. Министр финансов без его разрешения не мог даже выдавать деньги на казённые нужды.

Страна была разделена на 20 округов (делегаций), возглавляемых делегатами или комендантами — начальниками гарнизонов. Округа делились на партидос, а те — на селения, где власть принадлежала старостам. Местные народные собрания составляли списки кандидатов, из которых Франсия лично назначал всех чиновников.

Судеб в Парагвае также почти не было. Дела о наиболее серьёзных преступлениях рассматривал сам Франсия. В Асунсьоне функции судей первой инстанции по гражданским и уголовным делам выполняли два алькальда; в округах судебные полномочия имели делегаты, а для мелких споров существовали мировые и третейские суды. Соответственно, практически не было и судебного аппарата. Выборы не проводились, а значит, не требовался и аппарат для их организации. Поэтому расходы на содержание чиновников были минимальны. Таким образом, Франсии удалось воплотить идеал «дешёвого государства».

Экономия государственных расходов не касалась системы образования. Франсия ввёл обязательное и бесплатное начальное обучение для мальчиков до четырнадцати лет. В каждом селении имелась школа, и один учитель приходился примерно на тридцать-сорок учеников. Существовали как частные школы, так и государственные интернаты для воспитания детей-сирот и подкидышей. Школьникам выдавалась униформа за счёт государства.

В результате почти все парагвайцы-мужчины были грамотными. Однако грамотность распространялась именно среди мужчин; женщины оставались неграмотными, включая зажиточные семьи. С этим яростно боролась мать Карлоса Лопеса — Петрона Реголада Родригес де Франсия, старшая сестра диктатора. Она открыла в своём доме школу для девочек и стала первой женщиной-педагогом в истории Парагвая.

Её привилегированный статус позволял ей многое. Например, она первой отбирала книги из конфискованного имущества осуждённых семей для своей школы. Когда в 1836 году государству потребовалось сшить новую форму для армии, Петрона добилась издания декрета, официально разрешающего нанимать женщин на эту работу с оплатой, равной зарплате государственных чиновников.

«Матушка уже очень стара, — с грустью подумал Карлос. — А то лучшего кандидата в министры образования не стоило бы и искать».

Он вздохнул и продолжил анализировать ситуацию.

Газет в Парагвае не издавалось. Поскольку политика Франсии не менялась, он зафиксировал её в «Катехизисе патриотической реформы» и довёл до сведения каждого парагвайца через школьных учителей. Идеологическая работа на этом заканчивалась. Если возникала необходимость сообщить что-либо дополнительно, информация передавалась по административной пирамиде вплоть до каждого поселения.

Церковь, как потенциальный конкурент на идеологическом поле, была разгромлена и подчинена государству. В 1819 году был смещён последний епископ Асунсьона — Гарсия де Панес, и фактически во главе церкви встал сам Франсия. В 1820 году был издан декрет, ограничивший деятельность религиозных братств и потребовавший от них полной поддержки независимости Парагвая от Испании и других иностранных держав. Все священники обязаны были давать присягу на верность Республике и воздерживаться от любых действий, направленных против её суверенитета.

В 1824 году были закрыты все монастыри Асунсьона. Из четырёх мужских монастырей один был разрушен, второй превращён в приходскую церковь, третий использовался как артиллерийский парк, а четвёртый — как казармы. Три женских монастыря также были переоборудованы в казармы. Часовни стали караульными будками, а церковные облачения и хоругви пошли на пошив красных мундиров для улан.

Но народ ничуть не возмущался. В стране исчезли нищие и разбойники. Первые получили возможность заработать себе на хлеб, а вторых истребили совершенно безжалостно. Франсия вменил местным властям обязанность компенсировать украденное за свой счёт. Коменданты, делегаты и старосты сочли свои деньги более ценными и в кратчайшие сроки очистили свои территории от всех нетрудовых элементов, которые затем стали государственными рабами на «эстансиях Родины».

В налоговой системе Франсия сделал многое, чтобы снизить нагрузку на рядового труженика. Церковную десятину, взимаемую государством, заменили 5%-ным подоходным налогом. Были отменены налоги на производство йербы-мате и военный налог. Размер алькабалы (налога с продаж) сократили с 4% до 1%, а прочие мелкие сборы уменьшили хотя бы немного.

И тем не менее доходы государства значительно превышали расходы. Это позволяло закупать за рубежом оружие для армии — самую крупную и болезненную статью бюджета.

Регулярные войска Парагвая насчитывали около пяти тысяч человек всех родов войск. Они делились на батальоны и роты. Ротами командовали лейтенанты, а высшим военным званием в Парагвае было звание капитана. Офицеры готовились в специальной военной школе, куда принимали кадетов в возрасте 12-14 лет. Солдат набирали на добровольной основе, и срок службы не фиксировался. Карлос знал одного сержанта, который служил уже пятнадцать лет. Жалование было небольшим: офицеры получали от шестнадцати до тридцати песо в месяц, рядовые — шесть. При этом почти половина жалованья удерживалась за питание и обмундирование.

Небольшая по численности армия обеспечивала лишь караульную службу в городах и охрану пограничных гарнизонов. Основу вооружённых сил составляло ополчение — все взрослые и боеспособные мужчины. Его численность составляла от двадцати до тридцати тысяч человек. В каждом партидо формировались роты. Ополченцы собирались несколько раз в год на учения и несли пограничную службу. Каждый должен был явиться со своим оружием; тем, у кого его не было, выдавали пики с государственных складов. Ружей катастрофически не хватало.

«Надо решить эту проблему, — подвёл итог Лопес. — И тогда вместо дыры в бюджете это станет ещё одним источником прибыли».

* * *

Границу между Боливией и Перу они пересекли почти без приключений. Обозначена она не была никак — просто деревеньки, что раньше платили дань Сукре, теперь отдавали свои скромные урожаи и пряжу Лиме. А некоторым не повезло, и их донимали поборами обе стороны.

В одной из таких пограничных деревенек караван нарвался на подобие патруля. Пятеро оборванцев в остатках формы перегородили дорогу, а их «офицер» верхом на муле потребовал у опешивших путешественников документы.

— У нас всё в порядке, сеньор, — широко улыбаясь, выехал вперёд Поликарпо. — Вот, пожалуйста. Официальное разрешение на пересечение границы для нашей компании.

Предводитель пограничников растерянно принял официального вида бумагу, уставился на неё, шевеля губами, и покосился на подчинённых. Через какое-то время он вернул документ и махнул рукой:

— Всё в порядке. Проезжайте.

Когда «застава» осталась позади, Санчо, наконец, дал волю удивлению:

— Откуда у тебя такое разрешение? Где ты его взял?

Поликарпо расхохотался, глядя на изумлённые лица спутников:

— Вы что, всерьёз думали, что эти олухи читать умеют? Это же дезертиры. Они тут поборами промышляют. Мне о них мои спутники-кечуа рассказывали. А бумагу эту мне на всякий случай сеньор Лопес выписывал. Она действительно разрешает пересекать границу… Парагвая!

И снова захохотал. Теперь его смех подхватила вся компания.

До земель народа керо, известного как «ткачи света», они добирались двадцать дней. В общей сложности прошло уже три месяца с момента их отъезда из дома. Усталость накопилась, но все бодрились, поддерживая себя надеждой: это последнее путешествие, а потом — только домой.

Последний отрезок пути оказался непростым. Поликарпо приходилось без конца показывать местным шаманам и касикам свой амулет, демонстрировать больного мальчика и говорить, говорить, говорить. В конце концов они добрались до последней деревни перед целью. Там амулет пришлось отдать — быстроногий гонец умчался с ним куда-то вверх по склону, а им велели ждать разрешения.

К удивлению путников, разрешение пришло уже на следующее утро вместе с тем же гонцом. Староста деревни выделил им проводника и указал тропу.

Один гаучо с мулами остался внизу. Остальные начали восхождение, неся подарки на себе. Каждый шаг давался с трудом. Лёгкие рвались от недостатка воздуха, в ушах стучало, будто кто-то бился в далёкой горнице, зовя на помощь. Франсиско снова впал в странное забытьё и больше не мог идти сам — его пришлось нести. Поликарпо завидовал проводнику: тот, словно горный козёл, легко прыгал по камням, не задыхаясь и не спотыкаясь. А вот им приходилось останавливаться очень часто.

Проводнику это наконец надоело. Он присел на камень рядом с «равнинными», достал из поясного мешочка свёрток с листьями и маленькую тыкву-попоро с сероватым порошком.

— Вам надо жевать листья, — сказал он на ломаном испанском, протягивая каждому горсть сушёных листьев. — Иначе не дойти до ночь.

— Что это? — нахмурился Санчо.

— Жуйте. Вот так. — Проводник снисходительно усмехнулся, видя, как равнинные люди боятся того, что для него было привычнее воды.

Он сунул листья в рот, не спеша разжёвывая их в плотную массу. Потом приоткрыл губы, достал из попоро щепотку золы и ловко вмял её в сердцевину зелёного шарика.

— Видеть? Зола — внутрь! Не на язык. Иначе рот жечь. Язык жечь. Больно.

Поликарпо сомнений не испытывал. О коке он слышал и в её чудодейственные свойства верил. Он старательно разжевал листья, потом добавил льипту и, морщась от горечи, продолжил жевать (1). Проводник одобрительно хмыкнул:

— Не глотать. Держи за щекой. Скоро станет лучше.

Санчо и гаучо наблюдали, как у Поликарпо постепенно расслабляются плечи, а взгляд становится яснее.

— Ну как, работает?

Поликарпо кивнул. Во рту было горьковато, но тепло, а в груди — будто распахнули окно в душной комнате. Сил резко прибавилось, а боль в теле куда-то испарилась.

— Воистину волшебное средство! — в восторге заявил Поликарпо. — Жуйте, не сомневайтесь.

С «допингом» до убежища верховного шамана добрались засветло. Но нательные кресты действительно стали камнем преткновения на границе тайного поселения. Местный касик решительно запретил им пересекать линию, обозначенную двумя каменными ваками. Так что гаучо и упрямо не желавший снимать крестик Санчо остались разбивать лагерь, а Поликарпо понёс мальчика на встречу с верховным шаманом.

Кураку Акуллек был очень стар. Глубокие морщины изрезали его лицо, словно горные тропы Анд. Подарки ему даже не показали — их забрал недовольный вторжением чужаков касик. Но амулет на руке Патиньо старец осмотрел особенно внимательно, тихо шепча что-то себе под нос и временами усмехаясь.

— Молодец Атау. Всё правильно сделал, — наконец произнёс шаман. — Положи осколок сюда. — Он указал на мальчика и на шерстяной коврик у своих ног.

Поликарпо с облегчением выполнил указание. Франсиско лежал неподвижно, как покойник, лишь едва заметное движение груди выдавало, что он жив. Сам же Поликарпо дышал тяжело, его рёбра ходили ходуном, будто кузнечные меха.

Шаман положил иссохшую ладонь на лоб мальчика и покачал головой:

— Чужая кровь. Плохо.

Затем он пристально посмотрел на Патиньо:

— Насколько ты кечуа?

— Мой отец был полукровкой — кечуа и гуарани. Я рождён креолкой. Так что во мне четверть крови кечуа.

— Ну хоть на четверть, — хмыкнул Кураку Акуллек. — Будешь ключом. Без ключа я не открою дверь. Тем более такую сломанную.

Он сделал знак помощникам:

— Унесите его и приготовьте чакану. А ты иди к своим. Завтра продолжим.

Когда Поликарпо попытался что-то спросить, касик решительно взял его за локоть и направил к выходу. Сопротивляться не имело смысла.

На следующий день за ним пришли уже после полудня. Сначала накормили странной кашей, от которой во рту пересохло, будто он пробежал десять лиг под палящим солнцем. Затем подали глиняный жбан с густым настоем коки и велели выпить.

Поликарпо послушно осушил сосуд почти до дна. Вскоре мысли начали путаться, руки двигались сами по себе, а тело стало чужим и непослушным. Его усадили перед ритуальным ковром с замысловатым узором и велели ждать.

Он уставился на переплетения линий, водя по ним взглядом, будто пытаясь разгадать лабиринт. Внезапно его созерцание прервали — прямо на узор положили мальчика. Поликарпо успел заметить свежую татуировку между лопаток — чакану, священный андский крест, окружённый воспалённой красной кожей.

В этот момент вошёл шаман. Его многослойные одеяния шелестели при каждом движении. На поясе болтались кости и священные семена, на голове красовалась белая пуховая повязка — символ связи с небесами. Что-то произнеся на кечуа, он жестом велел Патиньо взять мальчика за руку.

Раздались пронзительные звуки свирелей, напоминающие крик ягуара. Глухой рокот барабана отозвался в груди, словно пульс самой горы. И тогда шаман запел — его голос гремел, как гром, рождённый в человеческом горле.

Поликарпо смотрел, не отрываясь, и постепенно всё вокруг перестало существовать — только старец, контуры гор и спирали, дрожащие в раскалённом воздухе.

И тогда он ухнул в пропасть. Сердце сжалось от ужаса. Он ждал, что в любой момент ударится о скалы, что его разобьёт, разметёт, как пыль. Но он летел… и летел…

Казалось, время растянулось в бесконечность. Мимо него промелькнуло нечто огромное, свитое в кольца, покрытое чёрной обсидиановой чешуёй. Он понял — это змей. Не просто зверь, а держатель путей, страж перехода. Какой же он огромный...

Полёт замедлился. Мысли стали яснее. И в этот момент он увидел ЕГО.

(1) Льипта — это зола растения. В Перу её используют в качестве компонента, раскрывающего максимальный эффект от особых листьев пепси.

Иван летел по туннелю, прекрасно осознавая, что это смерть.

«Надо же, — думал он, — про туннель не врали. Интересно, куда он выведет?»

Страха не было — лишь изрядное любопытство. Ведь загадка жизни после смерти оставалась неразрешимой, и каждому предоставлялся единственный случай узнать её на своём опыте. Жаль только, что сообщить результаты пока никому не удавалось.

Туннель, начавшийся прямым как стрела, постепенно начал загибаться, а потом и вовсе превратился в нечто вроде мистического аквапарка. Сгусток того, что когда-то было старым русским дипломатом, мотало и крутило. Но закончилось всё неожиданно резко: хлоп — и Иван вылетел из чего-то огромного и сразу замер, будучи пойманным…

Щупальцами? Языком?

Ну да. Иван явственно ощущал себя как в коконе, окружённым со всех сторон влажной плотью с маленькими присосками. Вскоре кокон распался, и он узрел циклопическую змеиную морду. Долов восседал на одном из кончиков раздвоенного языка. Тело змея выглядело как уходящий в бесконечность клубок, а вокруг была чернильная пустота, в которой ярким пятном выделялась мелкая птичка. Она приближалась, и Иван узнал в ней колибри. Та металась вокруг него и второго кокона на другом конце змеиного языка.

«Ну, значит, в ад попал, — мелькнула первая мысль. — В принципе, есть за что. И убийства на мне висят, и прелюбодеяния имеются. Что там ещё? Зависть и чревоугодие? Ну, бывало. Уныние и гордыня? Тоже случались. Так что формально всё сходится. Но почему именно змей?»

Кожа змея дрогнула, приоткрыв один глаз. В голове зазвучал голос, глубокий, как раскат грома:

«Приветствую тебя, человек, отмеченный печатью моей воли. Здоровья не пожелаю — здесь такие понятия тленны. Есть только сила и знание. Ты — лишь искра в потоке бытия».

«Ух ты! Говорящая рыба!» — мелькнула в голове дурацкая ассоциация.

«Почему — рыба?» — Змей был явно удивлён, и его голос зазвучал с лёгким удивлением. Условную голову кольнула боль, а потом голос раздался снова, уже мягче, почти по-отечески:

«А, это ты шутишь. Хорошо. Юмор — признак разума. А мне безумный слуга не нужен».

«А я, значит, тебе нужен?» — сразу ухватил главное Иван.

«Я не скрываю. Разве стал бы я тратить свою силу, чтобы удержать тебя на пути в небытие? Теперь мне предстоит решить: стоит ли тратить ещё больше, чтобы вернуть тебя в мир живых».

«А что нужно сделать?» — перспектива немного отсрочить смерть заинтересовала Долова.

«Мне нужно остановить угасание моих культов. Если ты сможешь умножить число тех, кто чтит моё имя, я буду помогать тебе».

«А культ кого? — задал Иван вопрос, на который сам ответа найти не мог. — И как это работает? В смысле, ты и твои последователи?»

«Имён много. Для тебя важны связанные с землёй, которой ты служил: Виракоча, Кукулькан, Кецалькоатль. Эти культы ещё живы, но слабеют. Ты должен дать им новую силу. Возроди их — и я позабочусь о твоём посмертии».

«Вот это я понимаю — вербовка, — промелькнула мысль. — От таких предложений не отказываются. Но как я в двадцать первом веке смогу возродить культ Виракочи? На это жизни не хватит, а моё старое тело протянет недолго, даже если снова оживёт».

«Ты прав, — подтвердил голос, и в нём проскользнуло сожаление. — Там, откуда ты пришёл, для меня всё потеряно. Но есть иной путь. У людей есть сила в последнем желании, в предсмертном проклятии. Ты связал себя с тем, о ком думал в последний миг. Эта связь теперь — твой шанс. Ты заменишь того, кто вызвал твою ярость».

«Лопеса-младшего?» — изумился Иван.

«Да, — пророкотал голос змея. — Он здесь».

Иван почувствовал лёгкий толчок и обратил внимание на второй кончик языка. Тот раскрылся, обнажив сжавшийся светящийся силуэт подростка. Над ним металась колибри.

«Ты станешь им и выполнишь мою волю», — безапелляционно заявил Змей.

«Лопес помер? — удивился Долов. — Не было такого! Это что, отменит всю историю? Или это какой-то альтернативный мир? Как это вообще работает?»

«Тебе не положено знать ответы на эти вопросы. Ты не бог. Ты человек. И твоя задача — действовать».

«Но если мои действия отменят историю, то и меня самого не будет. Как тогда я её отменю, если меня нет?»

«Ты стремишься к знанию, которое отделяет богов от смертных. Ты не получишь его. Слушай и запоминай. На земле тебе помогут те, кто чтит моё имя. Те, кто умеет слышать меня, узна́ют в тебе моего посланника».

«А божественных сил каких-нибудь ты мне не дашь?» — удивляясь высокой художественности своего бреда, спросил Долов, ожидая, что сейчас ему начнут отсыпать «плюшек» по законам жанра фэнтези.

«Это не игра, — с оттенком раздражения пророкотал Змей. — Я не дарую силу. Используй то, что у тебя есть».

«Но у меня ничего нет!» — удивился Долов.

«Твои знания, твой опыт — вот твой инструмент. Твоё оружие. Сейчас ты — это твои мысли, твоя память, твоя воля. Всё это ещё не растворилось в пустоте. И этого достаточно».

«И что, ты не наделишь меня каким-нибудь даром? Ну хотя бы способностью понимать все языки народов, чтящих тебя», — попытался выторговать хоть какой-то бонус Иван.

«Выучишь», — прозвучало безапелляционно.

«Хорошо. А как же он?» — Иван мысленной рукой указал на скрюченного подростка.

«Он останется с тобой. Я не могу изгнать его — это нарушит связь. Но он не будет тебе мешать. Пользуйся его памятью, как он пользовался твоей».

«Ух ты! Лопес как-то умудрился мне в голову залезть. Ничего не понимаю».

«Ты не должен понимать. Ты должен действовать. Но помни: если умрёшь раньше, чем выполнишь мою волю, это будет плохой работой. Цена плохой работы — плохое посмертие. Это я тебе обещаю. А теперь — вперёд».

«Постой, а как же христианство? — вдруг осознал перспективу Иван. — Если я изменю историю, не вздумается ли богу христиан вмешаться?»

Но ответа не было. Два светящихся силуэта смялись в один шарик и ушли в гигантскую пасть. Следом всосалось и колибри.

* * *

Иван разлепил глаза и непроизвольно застонал. Голова раскалывалась от невыносимой боли. Мир куда-то летел, крутился и покачивался. За всю жизнь он так напивался считаные разы. Глубины организма, следуя освящённой традицией программе, пытались вывернуться наружу, но результат был мизерным — лишь испачканный желчью рот.

Кто-то суетился вокруг, но глаза отказывались фокусироваться на деталях. Однако руку с чашкой они разглядели, и Иван благодарно приник к холодной, чистой воде. Очищающий ручеёк прохлады прокатился по пищеводу, добравшись до самых мозгов — в метафизическом смысле. Мир стал раскачиваться чуть меньше, и голова начала кое-что соображать, пусть и с КПД паровоза.

Пережитый посмертный опыт всплыл в памяти как свежепросмотренный ролик: полёт, змей, сделка. Бред это был или реальность?

Открыв глаза в очередной раз, Иван уже осмысленно огляделся. Низкий потолок из неошкуренных переплетённых прутьев, покрытых какой-то растительностью, равномерно потемнел от копоти. Но чёрт с ним, с потолком — такое и в XXI веке можно увидеть в нищем Парагвае. Другое дело — кечуанский жрец в полном боевом облачении, размахивающий пернатым жезлом и что-то гудящий на непонятном языке. Такое вдоль автотрассы просто так не встретишь.

Рядом с шаманом сидел человек с наполовину индейскими, наполовину европейскими чертами лица. Он-то и держал чашку с водой и, заметив взгляд Ивана, снова протянул её. Иван с удовольствием сделал несколько глотков.

— Хозяин? — произнёс полукровка на кечуа. — Как вы себя чувствуете?

— Хреново, — прошептал Долов по-русски и по удивлённым лицам понял свою ошибку.

— Плохо, — повторил он на кечуа. — Что со мной?

— Твой могучий анчо разгорелся в этом слабом теле. Оно не готово принять его полностью, — вместо полукровки ответил шаман, закончив гудеть и размахивать жезлом.

Только сейчас Иван обратил внимание на собственное тело. Вернее, на руку, которой придерживал чашку. Это была рука ребёнка.

— Твою мать! — тихо выругался он по-русски.

«Значит, история со змеем не привиделась, — с изумлением подумал он. — Но я же не верю во всё это! Этого не может быть!»

Осмотревшись ещё раз, Иван убедился: окружающая действительность упорно подтверждала факт свершившегося чуда.

— Какой сейчас год? — спросил он полукровку, который выглядел куда более цивилизованным, чем шаман, по чьему внешнему виду определить эпоху было решительно невозможно.

— Тысяча восемьсот сорок первый от Рождества Христова, — не задумываясь ответил мужчина, глядя на Ивана с восторгом, как фанат на поп-звезду.

— Где я и... — Иван запнулся, подбирая слова, — кто я?

Как ни странно, вопрос никого не удивил, и его поняли правильно.

— Вы в общине народа керо, в доме уважаемого Кураку Акулека, — полукровка поклонился шаману. — А для всех, кроме нас, вы — Франсиско Лопес, сын Карлоса Лопеса, одного из правителей Парагвая, господин.

Долов закрыл глаза и откинулся на циновку.

«Сорок первый. Мне… то есть Лопесу сейчас лет четырнадцать-пятнадцать. В зависимости от того, какую дату его рождения считать верной (1). В любом случае возраст крайне несолидный. Зато вся жизнь впереди и здоровье ещё не растрачено. Хм… Но почему же так болит голова?»

Иван снова открыл глаза и посмотрел на шамана.

— Старик. Мне сейчас очень плохо. Можешь мне помочь чем-нибудь?

— Скоро всё пройдёт. Тебе надо просто отдохнуть и набраться сил.

— И поесть нормально, хозяин, — вставил свои три сентаво Поликарпо, который уже для себя всё решил. Он был сейчас счастлив. Жизнь сделала оборот и снова привела его к тому, кто способен возвысить его. И на этот раз масштаб поражал воображение.

— Вы в пути очень плохо ели и сейчас очень слабы.

Долов прислушался к ощущениям и уловил, что действительно ужасно голоден. И раз уж все здесь считают его важным господином и даже хозяином, то он решил, что не стоит людей разочаровывать.

— Так позаботься о пище. И расскажите мне всё, что здесь было.

Метис метнулся прочь из хижины, а шаман начал рассказ:

— Тебя принёс, — начал было старик, но сбился. — Твоё нынешнее тело, господин, принёс сюда этот человек со смешанной кровью. Я согласился призвать Виракочу, чтобы он помог вернуть в него родное анчо. Но Владыка Знаний и Творец Земли счёл иначе. Я слышал его слова. Человек со смешанной кровью был там моими ушами и глазами. Я знаю, что Творец и Владыка поручил тебе. Это великое дело. И все мы, служители Отца мира, будем помогать тебе, если ты объяснишь нам, как выполнить его волю.

Шаман замолчал в немом ожидании. Он явно ждал ответа.

«А как восстановить эти культы?» — в больной голове повис тот же вопрос. Иван попытался подумать на эту тему, но стало только хуже.

— Возможности всегда есть, — ответил он уклончиво. — Но быстро не получится. Мне понадобится помощь всего твоего народа.

— Не могу говорить лжи и обещать помощь всех. Многие из моего народа утратили веру и обратились в рабов креста. Но все, кто слушает голоса наших богов, будут слушать и тебя.

Вернулся Поликарпо с парящей глиняной плошкой и лепёшками из маиса. Иван прислушался к себе. Тошнота уже прошла. Наоборот, аромат, заполнивший хижину, разбудил зверский аппетит. Тёплая похлёбка из неопознанных овощей с кусочками мяса была очень быстро съедена. После еды Ивана потянуло в сон, и он не стал этому сопротивляться. Его укрыли шкурами и оставили одного.

Когда избранник Виракочи уснул, шаман и метис отошли в сторону от хижины к краю отвесной скалы.

— Если бы я мог оставить его здесь в надёжном укрытии, — начал шаман, — я бы обучил его общению с духами. Но боюсь, что избранный не прислушается к моим словам. Будет горем для всех нас, если он погибнет раньше, чем выполнит свою миссию. Потому ты должен охранять его жизнь. И не дай ему снова вернуться домой. Служители распятого бога на этот раз просто убьют его.

— Да, пако! — склонился Патиньо. — Я думал об этом. Но я думаю, что Избранный должен сам решить, как быть дальше. И если он согласится с твоими страхами, то потребуется помощь твоих людей. Мои спутники видят в нём только мальчика, которого надо вернуть домой. Мне одному не совладать с ними.

— Помощь ты получишь. И не только от людей моего селения. Я сплету для тебя амулет, который заставит каждого пако, принявшего посвящение от меня, помогать тебе как мне самому. Не подведи меня.

— Не подведу, — снова склонился Поликарпо. — И прошу, если на мне есть следы от веры в Распятого, очисти меня. Я хочу быть целиком и полностью слугой Творца и Учителя Виракочи.

Шаман одобрительно кивнул и увёл Поликарпо за собой.

(1) Франсиско Солано Лопес Каррильо родился 24 июля. По одним данным в 1827 году, по другим в 1826. И скорее всего вторая дата точнее. Но позже (уже в ХХ-м веке) дату поменяли поскольку (вот незадача) Карлос Лопес женился на Хуане Каррильо 22 июля 1826 года то есть за два до родов. Вот такие латиноамериканские страсти.

* * *

Иван Долов проснулся, с шумом втянул в себя воздух и рывком сел на кровати. Девчушка, сидевшая у его ложа, испуганно подпрыгнула и выбежала из хижины.

«Так это не сон? — озадаченно оглядел он убогую обстановку. — Сначала меня стегал плетью какой-то тип в рясе, потом меня сожрал гигантский говорящий змей. Неужели это всё было наяву?»

Сомнения развеялись, когда он взглянул на свои руки и ноги. Это были конечности подростка — худые и грязные. Иван откинулся на ложе, пытаясь привести мысли в порядок, но в этот момент полог у входа откинулся, и в хижину вошёл Патиньо.

— Хозяин, как вы себя чувствуете? — с тревогой спросил он. — Вам что-то приснилось?

— Да, — медленно ответил Иван. — Меня приковали к каменной стене и били кнутом. Что это было? Предсказание?

— Нет, — покачал головой метис. — Это воспоминания тела, в котором вы теперь находитесь. Франсиско заподозрили в одержимости. Парагвайские священники пытались изгнать из него дьявола. По словам его отца, они превратили его в бессмысленное животное. Именно поэтому мы здесь. Это была попытка вернуть душу в тело. Но вместо Франсиско в него вошли вы, хозяин.

Иван снова поморщился от этого обращения.

— Кстати, как тебя зовут?

— Поликарпо Патиньо, хозяин, — почтительно поклонился он.

— Погоди, ты секретарь Супремо? — удивился Иван, внимательно разглядывая мужчину.

— Да, хозяин. Доктор Франсия умер полгода назад. А я теперь в бегах.

«Поликарпо Патиньо был правой рукой Франсии последние десять лет его диктатуры, — подумал Долов. — В моей ситуации просто бесценный кадр. Кто-то же должен мотаться по горам, сколачивая организацию. Я теперь слишком несерьёзно выгляжу для этого. Патиньо подходит как нельзя лучше».

— Знаешь, не надо называть меня «хозяин». Разве я твой господин?

— Я был бы счастлив, если бы вы считали меня своим слугой! — воскликнул Патиньо. — Я был там. Я видел Его. Я слышал, что Он говорил с вами. И я готов служить вам на пути, который Он вам предначертал.

— А разве ты не христианин? — удивился Иван.

— Я отринул Христа. Это была ошибка. Я теперь понимаю это.

Иван задумался, а затем медленно произнёс:

— Поликарпо, я не хочу, чтобы ты был моим слугой. Слугам нужен надсмотрщик. Они работают из-под палки, а не по велению сердца. Я хочу, чтобы ты был моим соратником, единомышленником и другом. Чтобы дело, порученное Виракочей, ты воспринимал как своё собственное. Только тогда я смогу полностью доверять тебе. Поэтому называй меня с этого момента «камрад Франциско». И я буду звать тебя «камрад Поликарпо». Мы с тобой перевернём всю Америку. И ты будешь во главе этого дела. Ведь я пока слишком молод, чтобы вызывать доверие. А ты — образованный человек, бывший секретарь самого Супремо. Так что я буду только направлять тебя, а действовать будешь ты. Когда-нибудь я разделю с тобой этот груз, но пока всё зависит от тебя.

— Жизни не пожалею, — с жаром ответил Патиньо, ударив себя в грудь. — Я счастлив быть вашим камрадом, хозяин!

«Опять двадцать пять! — вздохнул Иван. — Ладно, со временем привыкнет».

— Я тебе не хозяин. Уже забыл?

Патиньо задумался и предложил:

— Тогда позвольте мне на людях называть вас «сеньор Солано». Всё-таки я не могу не проявлять уважения к вам. А ваше второе имя лучше подходит вам, чем имя прежнего хозяина тела. Оно символизирует восход солнца для моего народа. (1)

— Какого из двух? — переспросил Долов, удивляясь такой поэтичной аргументации.

— Мой народ — это кечуа, — решительно заявил метис.

— А вот это ты зря, — покачал головой Иван, усаживаясь по-турецки. — Без доброй воли наших креолов, метисов и самбо мы не выполним миссию. Нам нужны не только индейцы, но и все, кого мы сумеем увлечь за собой.

— Они вряд ли уверуют в Виракочу, — с сомнением возразил Поликарпо.

— И не надо. Пусть они будут с нами по приземлённым причинам, но зато они не будут нашими врагами. Поверь мне. У нас их будет столько, что будет глупостью умножать их число. Так что будь кечуа с кечуа и креолом с креолами. Быть испанцем не предлагаю. У тебя не получится, камрад Поликарпо, — улыбнулся Иван.

— Получится у вас, камрад Солано, — в ответ улыбнулся Патиньо.

«Сработаемся», — подумал Иван.

* * *

Санчо и его спутников решили пока держать в неведении, чтобы они не торопили с обратной дорогой. Для этого Ивану пришлось предстать перед ними, изображая дауна. Парагвайцы покачали головами и согласились ждать дальше.

А время было нужно для того, чтобы согласовать ближайшие планы Ивана с местным Далай-ламой. Долов изложил свой взгляд на то, как следует расширять паству Виракочи.

— Берите пример с других успешных религий: христианства, иудаизма, ислама или даже индуизма и буддизма. Там везде есть корпус текстов, чёткие заповеди, каноничные обряды и правила. Что из этого есть у веры в богов кечуа? Практически ничего. Даже письменности своей вы не удосужились создать. Именно поэтому Христос оказался сильнее.

Вещал Долов, игнорируя недовольные гримасы Кураку Акуллек.

— Раз нет своей письменности, берите испанские буквы и пишите священные тексты ими.

— Но кто их прочитает? — наконец высказался шаман. — Надо, чтобы этот язык знали другие шаманы, а я уверяю тебя, даже волей Виракочи не заставить таких стариков, как я, учиться писать.

— Верю, — кивнул Иван. — Значит, надо от каждого шамана потребовать парочку толковых мальчиков и собрать их всех вместе. В Европе есть такая форма обучения — «интернат». Там ученики живут годами, постигая науки, и только на несколько месяцев отлучаются домой. Вот и мы создадим подобное.

— Это сколько же времени займёт? — почесал голову Патиньо, который, в отличие от шамана, вполне представлял масштаб предприятия.

— Если только чтению, письму и счёту, то, наверное, в год можно уложиться, — подумав, ответил Иван. — Но по-хорошему, нам надо обучать не просто писарей при шаманах, а слой грамотных кечуа, которые смогут впоследствии стать костяком обновлённой религии. А для этого образование нужно расширить и давать специальные дисциплины для будущих поводырей народа. А значит, потребуются годы.

— И учителя, — кивнул Поликарпо.

— И деньги, — проскрипел Кураку Акуллек.

Они переглянулись и кивнули почти синхронно. Можно сказать, что эта часть плана была принята единогласно.

— Пако, — обратился к шаману Иван. — Сколько посвящённых откликнутся на твой призыв?

— Больше пятидесяти, но меньше ста. Точнее не скажу. Не все пако способны к путешествию.

— Тогда сделай в своём призыве возможность отослать вместо старца его ученика, поспособнее. Да и те, кто сами приедут, пусть тоже возьмут с собой того, кого оставят тебе на обучение.

— Мне? — удивился Кураку Акуллек.

— Ну, формально тебе. Но фактически учить будет камрад Поликарпо, а за его спиной буду я. В таком виде, как сейчас, меня никто всерьёз воспринимать не сможет, — развёл руками Иван.

— Зря ты сомневаешься в воле Виракочи. Он направит мысли отроков к служению и послушанию, — покачал головой шаман.

— Это будет великолепно, но давай рассчитывать, что приедут обычные парни, которые, кроме своей деревни, ничего в этой жизни не видели. И что они с молоком матери впитали правило: такие молокососы, как я, не имеют права голоса при разговоре мужчин.

— Ну, бывают и исключения, — возразил Поликарпо. — Надо их хорошенько впечатлить, и они станут тебя слушать. Ты же сможешь?

Два хроноаборигена уставились на пришельца.

Иван глубоко задумался, перебирая в голове варианты. И всё, о чём он думал, было либо банально, как фейерверки, либо неосуществимо, как саундтрек и лазерное шоу. Но здесь он вспомнил одно своё увлечение молодости, и губы его растянулись в улыбке.

— Хорошо. Будет вам изумление и впечатление. А где будет мероприятие?

— В старые времена, чтобы служить Виракоче, все собирались у его храма в Ракчи. Но храм теперь разрушен. Статуя бога разбита. Его голову увезли за море, чтобы потешить владыку испанцев.

— Ракчи? Хорошо, — согласился Иван. — Очень символичное место для возрождения культа. А мы далеко сейчас от него?

— Неделя пути пешком, — ответил Кураку Акуллек. — Но там есть селение рядом. Власти могут испугаться большого собрания кечуа.

— Значит, первые прибывшие должны качественно оцепить селение и не дать им послать гонца. Можно даже просто повязать там всех перед собранием. Потом отпустить.

— Это сочтут мятежом, — прокомментировал Поликарпо. — Лучше купить лояльность местных. Но у нас денег нет.

— Денег можно заработать, — задумчиво протянул Иван. — Какой тут рядом есть большой город?

— Куско, — ответил Патиньо. — Он примерно на полпути до Ракчи.

— Это мы что, сейчас около Ольянтайтамбо? — припомнил географию Перу Иван Долов.

— Да, — кивнул Кураку Акуллек и махнул куда-то на закат. — Это за той горой. В другой долине.

— Замечательно. Значит, пока что план таков. Избавиться от парагвайцев…

— Убить? — встрял Патиньо.

Иван поморщился.

— Ну зачем! Пойдём с ними домой, и по пути я сбегу и оставлю им письмо, дескать, не ищите, я должен посетить сто священных мест кечуа, иначе снова вернётся болезнь. Ну или что-то в этом духе.

— Сомневаюсь, что они вернутся домой без тебя, — возразил Патиньо. — Скорее всего, они вернутся сюда и будут бузить.

— Пусть что хотят, то и делают. Нам надо остаться в Куско и приготовиться к мероприятию. И денег заработать желательно.

— Вы знаете как, камрад Солано?

— Есть некоторые соображения, камрад Патиньо.

* * *

Иван-Солано замучил Кураку Акуллек вопросами по текущему состоянию культов вообще и культа Виракочи в частности. Всё было, конечно, очень печально. На уровне этнографической диковины. Сплошные боги Солнца, Луны, гор и озёр. Что-то вроде синтоизма у японцев. И всему этому предстояло придать форму и структуру, позволяющую создать ни много ни мало, а мировую религию. Честно говоря, задача казалась Долову нерешаемой. Надо было как-то аккуратно отринуть весь этот массив примитивных верований и выйти на нормальный монотеизм с местной спецификой.

Но это дело не дней и даже не месяцев, а лет. А пока надо было решать оперативные задачи и двигаться в обратный путь.

Вышли через три дня. Дорога была знакомой. Тела уже акклиматизировались, так что особых трудностей не возникало. Иван, принял решение из образа молчаливого и замкнутого подростка не выходить. Так было меньше вероятности проколоться на мелочах. Впрочем, некоторый успех лечения он обозначил. Отчего Санчо и гаучо были в полном восторге.

— Батюшка ваш будет счастлив, — мечтал он на привалах. — За месяц с небольшим мы до Санта-Круса дойдём. Всяко теперь под горку быстрее будет. Оттуда ещё месяц до Асунсьона. И к середине июля вернёмся домой, даст бог. Как раз к вашему дню рождения и поспеем. То-то все рады будут…

Иван кивал, соглашался и думал совсем о другом.

Как ему совместить задачу, поставленную древним индейским богом, и его нынешний несолидный статус. Формально совершеннолетие наступало в 21 год, что соответствовало нормам испанского права, унаследованного всеми молодыми республиками южной Америки. В некоторых случаях юридическая дееспособность могла наступать раньше — например, в 18 лет при вступлении в брак, начале военной службы или получении специального решения властей. Но не в пятнадцать же.

Для всех чиновников и дельцов он просто сбежавший из дома пацан. Так что роль Патиньо в построении организации велика. А Иван должен снабдить камрада достаточной и удобной для работы базой знаний. Здесь Виракоча, конечно, прав. Этого добра в голове Ивана Долова было много. Очень много. Ведь он впитал не только историю революционных движений в России и Европе. Он был свидетелем социалистических революций и контрреволюций в Южной и центральной Америке. А кое-где даже участником.

Дипломатический статус и должность атташе по научно-техническому сотрудничеству, это идеальное прикрытие для агента разведки, коим Долов и стал. Началось это с Мексики и сопровождало, ускоряло и направляло всю его карьеру. Ему даже воинские звания регулярно присваивали, и к концу СССР он дорос до полковника. Хотя военную форму он никогда не надевал.

Так что знаний у старого дипломата и агента было много, в том числе и весьма специфических. Оставалось их применить к новым условиям. С одной стороны, это будет сложно из-за ужасно медлительных средств коммуникации. А с другой — легко, ибо нынешние власть имущие ещё не выработали иммунитет. Неорганизованные бунты, конечно, случаются регулярно, но революционное движение с идеологией это продукт позднего времени.

И да. Решение задачи Виракочи Долов видел именно через социалистическую революцию. Именно на её волне можно было разгромить христианский клерикализм в головах аборигенов и тихой сапой предложить нуждающимся в божественной поддержке Виракочу. Но не старую языческую религию «раскрашенных туземцев», а новую, достаточно привлекательную даже для образованных европейцев. Которую ещё предстоит выдумать.

* * *

До Куско добрались через пять дней.

Город открылся с перевала, слева от которого виднелись руины Саксаумана. Как бы инкской крепости, которая на практике никого ни от кого не защищала. Куско лежал в обширной долине, которую заполнит к концу двадцатого века. А пока что это был тот самый «старый город», древнеиндейский и колониальный вперемежку — туристическая Мекка позднейших времён.

В городе остановились на том же постоялом дворе, что и по пути к Куракку Акуллек. Заведение было чистым и сравнительно комфортным. И вместо одной комнаты на всех предоставляла раздельные комнаты на двух своих этажах и сносную кормёжку.

Там-то и произошёл побег. Утром Санчо проснулся первым с совершенно больной головой. Было такое ощущение, что он надирался ромом весь вчерашний день, что было решительно не так. Рядом с собой Санчо обнаружил листок с текстом следующего содержания:

«Прости, дядька Санчо. Я вынужден был усыпить всех вас, иначе вы бы меня не отпустили. Я не совсем вылечился. Мне надо совершить несколько паломничеств в священные места. Тогда моя душа снова будет прочно привязана к телу. А пока что моя болезнь может вернуться в любой момент. Если я вернусь сейчас, то снова стану подобным животному, а я этого не хочу.

Не прошу вас идти со мной. Вас всё равно не пустят туда, куда мне надо попасть. Меня проводит Поликарпо. Он надёжный проводник. Не беспокойтесь и не ищите меня. Возвращаться к старому шаману бесполезно, меня там нет и не будет очень долго. Может, и никогда я туда больше не вернусь.

Возвращайтесь домой. Передайте письмо отцу. Со мной всё будет хорошо.

Франциско Солано Лопес Каррильо. 15 мая 1841 года».

Под этим листком лежал ещё один, сложенный и запечатанный воском.

— Ах ты ж, маленький ублюдок! — выругался старик и принялся будить спутников.

Выяснилось, что все они проспали почти сутки. За это время беглецы помимо своих личных вещей и мулов, украли тромблон одного из гаучо и увели мула, навьюченного тентом и бамбуковыми шестами к нему. Прочие вещи остались не тронутыми.

От Куско расходилось несколько дорог. Великая дорога инков шла с востока на запад по долине между гор. И ещё три дороги шли через перевалы на север и юг. И хоть за прошедшее время парочка могла улизнуть довольно далеко, попытку найти его гаучо сделали. Они разделились и опрашивали всех на пути, не видел ли кто испанского мальчика и полукровку на мулах. Поиски, как и ожидалось, были безуспешны.

— Езжайте домой, парни, — решился наконец Санчо через несколько дней. — Передайте письмо сеньору Лопесу и расскажите всё. А я буду искать пацана и этого язычника Патиньо.

— Ты же не пройдёшь Чако в одиночку!

— Пусть сеньор Лопес пришлёт ещё троих парней вроде вас в Санта-Крус, в монастырь Сан-Франциско. Я или буду там с парнем, или оставлю для них письмо у настоятеля. Но без Младшего Лопеса я в Асунсьон не вернусь.

Пока люди Лопеса-старшего искали беглецов на дорогах вокруг города, Лопес-младший фактически не покидал Куско. Он обосновался в доме торговца шерстью — земляка шамана Кураку Акуллек, чьи родственники поставляли тончайшую шерсть альпак и викуний со всей долины. В этом убежище, пропитанном запахом овечьей шерсти и дубильных веществ, рождалось чудо.

Три пары глаз — Поликарпо Патиньо и двух кечуанских юношей из рода Акуллек Супно и Руми — следили за руками Ивана-Солано с благоговением, словно за ритуалом жреца.

— Видите шнурок? — колдовским полушёпотом спросил он, заставляя верёвку извиваться змеёй между пальцев. — Я пропихиваю её в этот полый стебель. Вот, он свисает с обеих сторон. Смотрите внимательно. Я складываю тростинку пополам и разрезаю её ножом. Что должно случиться со шнурком?

Индейцы переглянулись и неуверенно ответили:

— Он тоже будет разрезан.

— Правильно, — кивнул Солано, манипулируя тростинками в руке. — Но магия Виракочи сильнее стали! Смотрите.

Он сложил тростинки вместе в пучок, произвёл магические манипуляции! И вытащил из разрезанной тростинки совершенно целый шнур.

Индейцы несмело приняли его из рук Солано и проверили. Он действительно был цел и невредим. В глазах кечуа вспыхнул священный трепет. Иван уловил этот момент — теперь они готовы были поверить в любое чудо.

— Теперь я покажу вам, как сила, дарованная мне Виракочей, позволяет мне игнорировать боль.

Солано накинул на кисть руки с оттопыренным больши́м пальцем кусок ветхой тряпки и принялся протыкать палец старыми ржавыми гвоздями. На лицах индейцев, и Поликарпо в том числе, застыл ужас. Насладившись эффектом, безмятежный фокусник выдернул все железные предметы, сделал магические пассы и сдёрнул тряпку. Палец был совершенно цел и невредим.

— Но чёрт возьми, как! — потрясённо произнёс Патиньо, сам не заметив, что фраза была в рамках христианской парадигмы, от которой он так принципиально отказался.

— Элементарно мой дорогой Поликарпо, — усмехнулся Солано. — Я протыкал вовсе не палец, а вот эту морковку, которой я незаметно для вас палец подменил. Она была спрятана в тряпке, когда я накрывал руку.

Зрители с изумлением смотрели на повреждённый корнеплод и чесали затылки.

— А верёвку я и не разрезал вовсе, — продолжил сеанс разоблачения фокусник. — Тростинка, в которую я её пропихивал, имела продольный разрез, не видимый для вас. Когда я складывал тростинку, то потянул за концы верёвки, и она по этому разрезу сместилась мне в ладонь. Вы видели, как я резал пустую тростинку, а то место, где было видно верёвку, я скрывал пальцами. Так что никакой магии. Только ловкость рук.

Лица индейцев демонстрировали разочарование. Им хотелось совсем другого.

— Чего раскисли? Если бы я вам не рассказал секрет, что бы вы думали обо мне?

Вопрос был задан индейцам и подкреплён наставленным указательным пальцем.

— Вот как ты считаешь, Супно, наделил ли Виракоча тебя своей силой?

Рослый индеец пожал плечами и отрицательно помотал головой.

— А мне кажется, он только что это сделал. У европейцев есть поговорка: «Знание — сила». И они совершенно правы. Именно знание их сделало сильнее вас, народа империи великого Инки. И даже сейчас, когда через меня вам досталось немножко знаний самого́ Виракочи, вы не принимаете его дар и готовы его отбросить. Не глупцы ли вы? Не зря ли я пытаюсь помочь вам?

В глазах индейцев зажёгся огонь понимания. В таком аспекте они не привыкли думать.

— Сила — это знания в первую очередь. Их я и могу вам дать. Те из вас, что примут этот дар, в веках прославят своё имя, — закрепил понимание Солано. — Вот вам тростник и морковки. Вот шнур, тряпки и по гвоздю на брата. Упражняйтесь друг перед другом. Добивайтесь, чтобы движения были естественными и со стороны ничего заметно не было. Когда научитесь этим трюкам, я покажу вам другие.

Иван Долов ни в коем случае не был фокусником в своей прошлой жизни. Но в детстве, как и любой мальчишка был очарован искусством иллюзий и кое-что читал по этой теме. А много позже, в девяностых, на телеканалы всего мира вышел увлекательный телесериал «Тайны великих магов», который Долов не без удовольствия посмотрел. Теперь этот видеоряд служил ему подспорьем в задуманном предприятии.

Индейцев же он учил простым фокусам для того, что бы они быстрее прониклись чувством собственной исключительности. Быстрее привыкли внимательно слушать то, что он говорит.

А пока ученики тренировались, Солано вернулся к реализации своей идеи, как сразить наповал целую толпу уважаемых шаманов. Он решил на их курултай — прилететь! Да, именно так. Спуститься с небес. Что может быть эффектнее для этого времени и для этих людей? А помочь ему в этом должен был самый обыкновенный дельтаплан. И не беда, что до дюралюминия и синтетических тканей ещё сто лет. Отто Лилиенталь прекрасно обходился парусиной и ивовыми ветками. Да к тому же немецкий пионер воздухоплавания не имел никакой теории и опыта предшественников. А у Солано всё это было.

Мысль о полёте пришла ему в голову ещё в гостях у Кураку Акуллек. И, убегая от парагвайских спутников, он забрал то, что должно было помочь ему в этой задумке, а именно набор бамбуковых шестов и большое, выгоревшее на солнце полотнище из хлопчатобумажной ткани, чем-то пропитанное для водонепроницаемости. Воздух ткань тоже почти не пропускала. По крайней мере, хозяин дома, обладатель могучей грудной клетки, не сумел продуть ткань, прижав её к губам. А простимулированная древним богом память Солано подсказывала, что человек своими лёгкими может создать давление полтора-два фунта на квадратный дюйм, что чудесным образом совпадало с расчётной нагрузкой на поверхность крыла дельтаплана.

Но тряпок и палок было недостаточно. Нужны были металлические узлы креплений конструкции и предельно прочные и надёжные расчалки. А таковыми Иван считал только шёлковые шнуры. На кузнечно-слесарные работы и на покупку фурнитуры требовались деньги, и начать надо было с их заработка.

* * *

Хосе Фейхоо, ректор Колледжа наук и искусств, потирал лысину и собирался с мыслями, чтобы начать писать очередное письмо с мольбой о материальной помощи своему учебному заведению. Да только кому?

Креольская элита всё не может успокоиться и делит власть. Нынешний президент Перу Агустин Гамарра строит планы аннексии Боливии. Откуда здесь взяться деньгам на Новый Университет, открытый с фанфарами и речами о «свете разума для новой нации». Он теперь походил на старую библиотеку: пыльные аудитории, облупившаяся позолота на портретах, и два профессора-пенсионера, которым просто некуда идти, бормотали лекции двадцати студиозусам, чьи потрёпанные камзолы красноречивее слов говорили о выборе между философией и ужином.

— Отец Хосе, к вам посетитель, — просунулась в дверь голова Бенито — сынишки дворника, который исполнял роль курьера, бегая по городу.

«Кого там чёрт принёс? Прости, Господи!» — подумал ректор, не ожидая от визита ничего хорошего.

В дверь вошли двое: мужчина в выцветшем сюртуке — явно метис, чьи предки смешали кровь конкистадоров и инкских князей, — и худощавый мальчишка, чей взгляд странно сочетал детскую любознательность с холодной расчётливостью взрослого.

— Мы бы хотели арендовать у вас аудиторию, — после приветствий пояснил цель своего визита мужчина. — Для публичной демонстрации возможностей человеческого разума.

— Балаганщикам место на площади Майор! — возмутился ректор. — Здесь храм знаний, сеньор!

— Это не балаган или театр. Мы хотим продемонстрировать высокое искусство иллюзии и невероятные способности человека. Это ли не роднит нас с задачей, стоя́щей перед вашим колледжем?

Ректор посмотрел на них и недоверчиво переспросил:

— Что вы собираетесь показывать?

— Я могу запомнить сто любых слов, названных на любом языке, — вклинился в разговор мальчик. — И повторить их в любом порядке и последовательности.

Хосе Фейхоо несколько мгновений переводил взгляд с одного посетителя на другого, а потом потребовал:

— Докажите.

— Загадывать слова будете вы? — уточнил мальчик.

— Вот ещё, — усмехнулся ректор. — У меня здесь есть кому проверить вас. Идёмте.

И он повёл странных посетителей за собой по галерее, обрамлявшей внутренний дворик университета. Дворик был квадратным, со сторонами по двадцать метров. Большие окна аудиторий выходили как раз во двор, и было видно, что практически все они пусты. За одним исключением.

Ректор извинился перед профессором и прервал лекцию.

— Докажите свои слова, и мы поговорим об аренде.

— Хорошо, — кивнул мужчина и обратился к студиозусам. — Амиго, я вижу, у вас есть грифельные доски. Напишите на них нумерованный список ста любых предметов на любых языках, и мой ассистент продемонстрирует вам свою феноменальную память. Он без труда запомнит их и повторит в любой последовательности. Прошу.

Ректор кивнул, подтверждая просьбу, и студенты зашумели, перекрикиваясь и толкаясь. Наконец, пять досок, исписанных по двадцать строк, были готовы, и сами студенты их громко и чётко зачитали. Половина слов была на латыни, были и немецкие, и французские, и даже на кечуа и аймара.

Аудитория испытала настоящий шок, когда мальчик, совершенно не напрягаясь, повторил их все и потом спокойно отвечал на выкрики: «С семидесятого до сорокового в обратном порядке! Каждое третье! Все числа, кратные пяти!»

Хосе Фейхоо вынужден был признать правоту посетителей, и они вернулись к переговорам в ректорский кабинет.

— Вы меня впечатлили, юноша, — обратился он к феномену. — Не желаете поступить в наш университет, когда придёт время?

— Я подумаю, — скромно потупился мальчик.

— Итак, — вернул разговор к теме визита мужчина. — Я полагаю, пяти процентов с выручки за каждое представление вам будет достаточно?

— Да вы что, издеваетесь?! — возмутился ректор. — Не меньше половины. Вы же не на базаре, а на территории почтенного учебного заведения.

— Вот именно из почтения к профилю вашего заведения я и предлагаю десять процентов, — кивнул мужчина. — Даже церковь не берёт со своих прихожан больше.

— Церковь не несёт света образования в массы, а нам приходится преодолевать немыслимые препятствия на этом пути. Сорок.

— Наше представление только подчеркнёт, какие способности таятся в человеке, что несомненно привлечёт к вам новых абитуриентов и жертвователей. Двадцать.

— О боже! Да куда нам ещё студентов? — взмолился ректор. — Я не могу найти средства, даже чтобы поддержать текущую работу колледжа. Тридцать.

— Хорошо, я согласен на двадцать пять и печать афиш на вашей типографии.

— Работу типографии вы оплатите отдельно, но на двадцать пять я согласен.

На том и договорились. Мальчишка всё это время смотрел на торгующихся мужчин и явно получал от всего этого удовольствие.

— И пусть ваши студенты поработают зазывалами, — внезапно предложил он. — Они уже получили бесплатное представление и вполне могут отработать такой аванс.

Ректор посмотрел на мальчика и внезапно спросил:

— Девяносто третье слово?

— Друкерай, — ответил мальчик не задумываясь. — Но я понятия не имею, что это такое.

Ректор потёр подбородок и пробормотал:

— Это типография по-немецки. Ну что же. Какую аудиторию вы хотите занять?

— Я думаю, что мы займём весь двор, — улыбнулся в ответ мужчина.

* * *

Куско — город очень необычный. Не сказать, что красивый. Чего красивого в хаосе кривых и узких улочек, застроенных весьма простыми строениями, у которых на первом этаже традиционно не делали окон.

Но этот колониальный городок стоял на месте старой столицы империи Инков. Он как бы раздавил её, но куски прошлого выглядывали из-под гнёта настоящего. Улочки шли там, где их проложили прежние владыки города. Камни под ногами когда-то были обтёсаны и уложены в рамках обязательных государственных работ — «миты». И конечно же, полигональная кладка. Таинственная и неповторимая. Которая намекала на загадочное прошлое андского региона.

Солано и Патиньо шли по Кордоба дель Тукуман, как раз такой улочке, узкой и кривой, мощёной инкским булыжником и обрамленной стенками из причудливых камней, подогнанных друг к другу с немыслимой точностью.

— И всё-таки это нечестно — выдавать божественный дар твоей памяти за обычные человеческие способности, — проговорил Поликарпо, замедляя шаг. — Ты говорил, что всему этому можно научить других. Создать группу, которая будет разъезжать по окраинам и внушать уважение и трепет перед нашей организацией. Но я не верю, что найдётся хоть один человек, равный тебе.

Солано прищурился от лучей солнца, точно попавших в створ домов на перекрёстке.

— Согласен. Повторить мой трюк в полном объёме невозможно. Но если сузить задачу до одного испанского языка — сотню слов запомнить реально. Нужна лишь система.

— Какая система?! — Поликарпо, резко замер.

Солано усмехнулся, взял его за руку и потянул дальше, будто ведя ученика через лабиринт знаний:

— В испанском шесть гласных и двадцать три согласных. Каждой цифре присвоим пару согласных. Ноль — «С» или «Z» (cero), единица — «N» (uno). Логика вторична — главное, чтобы ассоциации стали рефлексом. Например, десять — «Nuez» (орех). «N» — единица, «Z» — ноль. Если под десятым номером дано слово «топор», представляешь, как орех раскалывают топором. Так запоминаешь связь. (1)

Поликарпо молчал, но в его взгляде читался скепсис, смешанный с любопытством.

— Дома потренируемся, — Солано хлопнул его по спине как равного. — Детские мозги схватывают это мгновенно. Наберём группку мальчишек — убедишься, что я прав.

Они зашли домой, поели и отправились в квартал, который облюбовали для себя кузнецы. Воздух здесь пах угольной гарью и окалиной. Первому кузнецу они принесли искорёженный ствол от мушкета — реликвию Войны за независимость.

— Чинить? — с сомнением переспросил кузнец, разглядывая разорванный сварной шов районе казённой части. — Это будет сложно.

— Напротив, — улыбнулся Поликарпо. — Нужно превратить казённик в правильный цилиндр. И тщательно проковать так, чтобы выдерживал нагрузку.

Кузнец нахмурился, но кивнул.

У второго мастера Патиньо заказал замысловатую «кочергу» с необычно изогнутой рукояткой и загнутым концом круглого сечения, по диаметру как раз входящему в ствол.

В этих железной трубе и кочерге скрывался ключ к иллюзии «левитации». Просто? Да. Но для зрителей, не знающих физики — чистая магия.

* * *

Через три дня настал час первого представления. Афиши, напечатанные на университетской бумаге, висели на стенах таверн и у входа в собор. Текст их гласил:

«Спешите! Впервые в Куско!

Удивительные и невероятные способности к запоминанию! Мальчик 14 лет повторит сто случайных слов в любой последовательности!

Его наставник, обученный шаманами народа кечуа, приоткроет частичку тайны своих наставников. Исчезновения, неуязвимость, полёты предметов!

Приходите 23 мая в воскресенье после дневной мессы во двор университета. Вход платный. Три песо с человека».

Объявление дополнили восхищённые студенты своими восторженными рассказами. Им было обещано по одному песо со сборов, поэтому старались они искренне. Скучающий по развлечениям город оживился и ждал назначенного времени с предвкушением.

В городских церквях и соборах отслужили мессу, и народ потянулся к старому королевскому университету. Давно он не видел такого наплыва посетителей. Узкая улочка перед университетом уже заполнилась народом, а посетители всё ещё не заканчивались.

— Что делать будем? — спросил ректор, выглядывая с балкончика на толпу, медленно просачивающуюся во входную дверь. — Боюсь, все не влезут.

— Видимо, три песо — это даром, — задумчиво ответил Поликарпо Патиньо, разглядывая группу работяг-подёнщиков. — Надо было брать по десять.

Опыта в устроении шоу у Патиньо и ректора не было и они поняли, что явно продешевили. Цена в три песо была сравнима с дневным заработком квалифицированного ремесленника в Куско. И примерно столько стоил дешёвый ножик английской выделки. Оказывается, что на мимолётное развлечение масса народа готова отдать такую сумму.

Мощёный каменный двор университетского патио, уставленный скамейками, вытащенными из аудиторий, вполне вместил любопытных. Беглый подсчёт по головам давал цифру примерно в триста зрителей разных социальных слоёв. От господ в цилиндрах до индейцев-кечуа в домотканных пончо. У всех нашлись лишние песо на зрелище.

Наконец, двери захлопнулись. Раскланялся гитарный дуэт из студентов, что развлекал публику во время ожидания начала, и на сцену, сколоченную из досок и драпированную старыми университетскими гардинами, поднялся Патиньо.

Его одеяние было дикой смесью костюмов из разных культур и народов Америки. Здесь были и расписные пончо, и амулеты, и перья. Верхнюю часть лица скрывала маска с клювом кондора, через прорези в которой метис созерцал плотную толпу.

За задником сцены зарокотали барабаны, и он начал:

— В своём непостижимом могуществе творец мира и великий учитель Виракоча даровал мне и моему ученику величайшие возможности. Они вызывают удивление и восхищение у всех, кто их видел. Сегодня настал этот день и для жителей Куско — узреть невероятное.

Патиньо оказался прирождённым шоуменом. Публика была всецело во власти его голоса. На сцену тем временем вынесли два стула с высокими спинками, на них уложили доску и сверху водрузили Лопеса-младшего, который по такому поводу тоже носил маску и бесформенный балахон. Патиньо подошёл к мальчику и вогнал в специальное отверстие в полу конец старого мушкета, загримированного под жезл, после чего снова отвлёк внимание публики, пока Солано вставил в ствол этого мушкета конец кованой кочерги. Она была ремнями прочно привязана к телу и легко, не сгибаясь, принимала на себя вес мальчишки. Поэтому, когда стулья убрали — толпа ахнула! Мальчик завис в воздухе бедром прикасаясь к жезлу. Патиньо специально несколько раз взмахнул рукой над Лопесом и под ним, доказывая, что ни верёвок, ни подпорок нет.

Люди в толпе крестились или хватались за амулеты. Либо и то, и то одновременно. Равнодушных не было. Даже у студентов, стоявших в первом ряду оцепления, отвисли челюсти.

После такой демонстрации Патиньо приступил к заявленной программе первой части и предложил загадывать слова. Трое студентов с карандашами и бумагой пошли по толпе, с трудом пробиваясь сквозь людей. Дальнейшее действо отличалось от давешней сцены в аудитории только тем, что Солано отвечал на вопросы, лёжа на воздухе, как на невидимой кровати. Первый акт на этом завершился.

Снова выскочили гитаристы, и четверть часа занимали паузу. А народ бурлил и обсуждал увиденное, едва ли обращая внимание на старания музыкантов.

Вторая часть началась с простых фокусов на левитацию черепа незаметной проволочкой, разрезание верёвки, протыкание пальца, исчезновение платка и игр с железными кольцами, которые то сцеплялись друг с другом, то расцеплялись по воле фокусника. После чего настала кульминация шоу. На сцену вынесли столик и поставили сверху обычную с виду корзину из тростника.

— То, что моя плоть неуязвима для железа, это ничто по сравнению с неуязвимостью моего ученика. Сейчас вы все убедитесь в этом.

Корзина была невелика, и все видели, что мальчик поместился в ней с трудом. После чего крышку закрыли, и Патиньо принялся пронзать её всевозможным холодным оружием из личной коллекции ректора. Финальным аккордом было втыкание здоровенного двуручника вертикально в крышку корзины.

Чей-то истошный крик: «Он мёртв!» — едва не спровоцировал давку. В толпе раздавались крики. Кому-то стало плохо. Толпа напирала на цепочку студентов, прижимая их к сцене. Всё могло закончиться печально, но Патиньо вовремя это пресёк зычным:

«Тихо все!»

И начал вытаскивать клинки под завораживающий монолог и рокот барабанов. Разумеется, в конце из корзины вылез живой и невредимый Солано.

Толпа облегчённо выдохнула и разразилась аплодисментами. Толпа орала "¡Olé!"

Секрет был очень прост — корзина не была такой уж тесной, как казалось. Кроме того, у неё было разрезанное на сегменты дно, которое позволяло телу провалиться в пространство стола, задрапированное скатертью. Так что лезвия пронзали только воздух.

На этом выступление и закончилось.

На прощанье Патиньо объявил о выступлении в следующее воскресенье и о повышении цены до десяти песо. Толпа вместо возмущения зааплодировала — как будто дорожающий билет делал чудо истиннее.

Пока взбудораженный народ под неутомимый гитарный дуэт неспешно расходился, ректор и Патиньо считали кассу. За один вечер удалось выручить чуть меньше тысячи песо. Из них четверть причиталась университету, а из оставшейся суммы надо было выплатить обещанное студентам, гитаристам и типографии.

— Думаю, в следующее воскресенье будет ещё больше народа, — уверенно заявил Хосе Фейхоо. — Сейчас публика такую рекламу вам сделает. Да и по второму разу многие из них придут.

— Надо было цену ещё выше назначать, — покачал головой Патиньо.

— Народ обидится, — возразил Солано. — Не надо так. Просто учтём на будущее, что страдающий и угнетённый народ Перу при необходимости вполне себе платёжеспособен.

* * *

Появление денег позволило заказать сложные железные конструкции для будущего дельтаплана и накупить у старьёвщиков всяких мелочей для новых иллюзий. Например, удалось купить за гроши спиральную пружину от часов — необходимый элемент фокусов с исчезновением. В каретной мастерской нашлась лишняя пластина слюды, из тех, что использовали в качестве окошек. Ну и, конечно, шелковые ленты, шнуры и нити. Одной бобиной всё это хозяйство было не купить, не те времена, потому пришлось брать ассорти в разных местах.

Всерьёз за постройку дельтаплана Солано решил взяться после второго выступления, а пока занялся новым реквизитом. К прочим трюкам добавился «летающий столик», весь секрет которого состоял в лёгкой бальсовой конструкции и тонких стальных штырях, спрятанных в рукавах мага. А вместо протыкания корзины Солано решил исполнить классику жанра — распиливание человека.

Это должно стать бомбой!

Но требовалось привлечь к трюку помощника. И таковым стал Бенито, сын дворника. С помощью его отца соорудили хитрый ящик, в котором счастливый Бенито должен был прятаться до выступления. В момент, когда Солано залезал в этот ящик, Бенито должен был выставить в прорези свои ноги, чтобы все считали их ногами Солано. А дальше дело техники.

* * *

В воскресенье, 30 мая 1841 года, сбылось предсказание Хосе Фейхоо. Десять песо ни кого не отпугнули. Двор университета не только заполнился до предела. Пришлось допускать публику даже на галерею второго этажа. Но не на всю. Солано волновался, что сверху окажется видны некоторые секреты фокуса, так что галерею открыли только наполовину.

Впрочем, без сюрпризов не обошлось. Хосе Фейхоо пришлось вступить в пререкания с заместителем префекта города.

— А я требую, чтобы с суммы сборов был уплачен налог в городскую казну, — верещал чиновник, похожий на голодную крысу.

— Можете требовать сколько угодно! Университет — это самоуправляемая территория, и я уже взыскал упомянутый вами налог в пользу нашего учебного заведения. Спасибо вам, — с сарказмом добавил ректор. — Я хоть так сумел получить поддержку от города.

— Это возмутительно! Я этого так не оставлю!

— Я полностью с вами солидарен, любезнейший, — кивнул ректор. — Это действительно возмутительно — оставлять без денег единственное высшее учебное заведение Куско. Ах, чтобы сказал об этом Боливар!

Покрасневший чиновник с трудом протиснулся на выход сквозь непрерывный поток публики под смешки студентов и ректора. Но как оказалось, его угрозы были не пустым звуком. Во второй части представления во двор ворвались альгвасилы — городская стража.

— Прекратить шабаш! — Краснорожий коррехидор, начальник городской полиции, тыкал шпагой в сцену. — Арестовать негодяев!

Но куда там. Возмущённая толпа вовсе не спешила расступаться, и служителям закона пришлось силой прокладывать себе путь к цели.

А тем временем на сцене Солано, скрючившись, уже сидел в одном ящике, просунув голову и руки, а во втором сын дворника также скрючившись, шевелил ногами. А посередине стоял с пилой в руке раздосадованный Патиньо. Ему и парочке студентов-ассистентов пришлось срочно утаскивать ящики за кулису, оставив публику в недоумении о дальнейшей судьбе распиленного мальчика.

О! Какую волну слухов породило это событие. Много лет спустя, давясь от смеха, Солано слушал целый цикл историй о распиленном мальчике, который искал свою половину. А в Куско этот случай вошёл в любимейшие городские легенды.

Альгвасилы так и не успели. Патиньо и Солано, ведо́мые парой студентов, покинули университет через крышу соседнего здания. Сценические костюмы и реквизит пришлось бросить.

Через пару дней от ректора приехал один из профессоров в сопровождении дворника и привёз почти сто килограммов денег в дерюжных мешках. Записка, приложенная к посылке, гласила:

«Передаю вам вашу часть выручки в 3777 песо. Долю университета и гонорары студентам и ассистентам я из вашей доли вычел. Никогда не видел, чтобы за один раз можно было заработать столько денег. Поневоле призадумаешься — а тем ли делом я занят. Впрочем, это шутка.

А вот что не является шуткой, так это враждебное отношение к вашему выступлению со стороны городского головы и церковных властей. Я не понимаю, что на них нашло, но ваше выступление объявлено языческим ритуалом, и теперь будет преследоваться во всех городах Перу. Учтите это.

Тем не менее ко мне обратилась группа состоятельных горожан с просьбой организовать выступление для узкого круга зрителей. Оплата будет соответствующей, и если вас это интересует, то я могу свести вас инициаторами этого предложения.

В любом случае я вам благодарен и за развлечение, и за неплохие деньги, так вовремя пришедшие в казну университета. Напоминаю таинственному юноше, что двери колледжа открыты перед ним, и желаю вам удачи.

Хосе Фейхоо, ректор Коллежа наук и искусств.

P.S. Наша типография по-прежнему к вашим услугам».

— М-да, — протянул Солано. — Фокусами в Перу больше не заработать.

— Мы не будем давать частных вечеринок? — вопросительно приподнял бровь Патиньо.

— Нет, — покачал головой Солано. — Там слишком высока вероятность засветить свои подлинные личности. И не забывай, что является нашей истинной целью. Не увлекайся деньгами ради денег. Нам пока и этого достаточно.

Солано обвёл рукой кучку мешочков на столе комнаты.

— Но если они нам понадобятся, то можно и устроить, — упрямо подытожил метис. — Наверное, не надо было нажимать на индейскую тему, — вздохнул он. — Можно было изобразить европейцев или индусов.

— Век живи — век учись, — глубокомысленно произнёс Солано и про себя добавил:

«И дураком помрёшь».

(1) Смотри подробности в книге Якова Перельмана «Фокусы и развлечения», изданной в 1935 г.

Надёжность дельтаплана была вопросом жизни и смерти для Солано. Умирать до срока не входило в его планы, ведь его особо предупредили о печальной участи в случае неудачи. Однако полёт был необходим ему как воздух. Возможно, эта мысль превратилась в навязчивую идею, но кто осмелится спорить с человеком, которого считают посланником самого бога?

Запасы бамбука оказались более чем достаточными. Восемь шестов длиной в три метра и диаметром около четырёх-пяти сантиметров идеально подходили для задуманного. Если бы Солано строил свободнонесущий планер, такой материал вряд ли выдержал бы нагрузку, но для дельтаплана этого было вполне достаточно, учитывая прочные расчалки, которые возьмут на себя бо́льшую часть нагрузки.

В торцы бамбуковых шестов загнали на клею цилиндры из твёрдых пород дерева и обмотали проволокой. Сопряжения были железными, проверенными многократным избыточным грузом. Полотно использовали изначально запланированное — хлопчатобумажные пропитанные тенты, хотя Солано теперь мог позволить себе шёлк. Но экономия средств была важнее, впереди предстояли большие расходы, а будет ли ещё возможность столь удачно заработать — оставалось неизвестным. Впрочем, на алую кошенильную пропитку для полотнищ деньги Солано не пожалел.

После того как каркас был собран, его аккуратно разложили поверх растянутых полотнищ, по которым мелом нанесли разметку будущих крыльев. Сложная выкройка не требовалась, однако места наибольшей нагрузки, такие как передняя кромка крыла и средняя часть, соединяющаяся с килевой балкой, были усилены дополнительными полосами ткани и швами.

Через неделю дельтаплан был полностью готов к первому полёту, но Солано решил провести полноценные статические испытания, как самый настоящий авиаконструктор. Лучший на планете в данный момент.

Далеко за городом нашли подходящее место, где росло дерево с нужным уклоном, и на него подвесили дельтаплан вверх ногами. Затем стали равномерно сыпать на полотно землю и песок. Смысл этого действия пришлось разъяснить своим помощникам:

— Когда крыло находится в полёте, оно словно опирается на воздух всей своей массой, а воздух, в свою очередь, оказывает давление на крыло снизу вверх. Таким образом, переворачивая и нагружая полотно, мы фактически воспроизводим эффект воздействия воздуха во время полёта.

Судя по выражению глаз присутствующих, Солано понял, что его слова цели не достигли.

«Поймут позже, во время процесса», — решил он про себя и продолжил испытания.

К сожалению, подходящего безмена найти не удалось, поэтому нагрузка оценивалась «на глаз», по количеству высыпанной земли. Когда на ткань накидали около трёхсот килограммов, Солано решил, что этого достаточно. Ведь сам он вместе с конструкцией весил не больше ста пятидесяти, а двукратный запас прочности его вполне устраивал. К тому же дерево начало угрожающе трещать. Не хотелось рисковать своим, с таким трудом созданным летательным аппаратом.

Почти целый час дельтаплан висел под тяжестью груза, пока Солано внимательно изучал состояние каждой расчалки и каждого шва. Ничего не вызывало опасений. Следующим этапом стали динамические испытания. Солано пристегнулся карабином к точке подвеса и совершил несколько коротких пробежек, слегка отрываясь от земли. Конструкция была, конечно, слишком тяжёлой, особенно для несовершеннолетнего пилота. Но, как говорится: «Тяжесть — это хорошо. Тяжесть — это надёжно».

Первый взлёт произошёл в тот же день. Ветер отсутствовал. Солнце как раз начало припекать выбранный склон, и Солано решил, что условия идеальны для пробы. Да и не терпелось уже.

Его спутники, Патиньо и двое кечуа из рода Аккулек, наблюдавшие за происходящим, восторженно закричали, когда после короткого разбега дельтаплан поднялся в воздух, унося Солано в небеса. Аппарат отвечал на движения пилота медленнее, чем тот, на котором Иван Долов летал по молодости и в совсем другое время. И неудивительно. В высокогорье Анд воздух был разряженный, и для того чтобы это скомпенсировать, пришлось в полтора раза увеличивать площадь крыла. Соответственно, вырос и вес всей конструкции. Так что ощущался дельтаплан очень необычно. Но тем не менее управлялся он достаточно уверенно и держал тело пилота в воздухе без особых проблем.

Сам Солано заорал от восторга и поддался искушению. Он начал карабкаться в небо, совершая круг за кру́гом, ловя тёплые потоки воздуха, поднимающиеся от прогретого солнцем склона. Мимолётный страх исчез, уступив место ощущению свободы и лёгкости, словно он превратился в птицу.

Но вскоре птица поняла, что скоро замёрзнет и рухнет. Холодный встречный ветер быстро лишил его тепла, заставляя дрожать даже под плотной одеждой. Голова, прикрытая лишь вязаной шапочкой, быстро замёрзла, и уши начали болеть от холода. Осознавая опасность, Солано завершил свой полёт и, совершив широкий круг, плавно приземлился туда, откуда стартовал.

Когда Солано освободился от ремней и направился к своим спутникам, те неожиданно опустились перед ним на колени.

— Что это вы делаете? — удивлённо спросил он.

— Мы наконец полностью осознали твоё могущество, — ответил за всех Патиньо. — И мы последуем за тобой, куда бы ты ни повёл нас.

Солано глубоко вздохнул, но ничего не сказал.

«Они сами помогали мне строить этот планер, — думал Иван Долов, разбирая дельтаплан на части. — Я подробно объяснил им принцип работы каждого элемента этой конструкции. И всё-таки они продолжают видеть во всём волшебство. Ну что же, пусть так. Зато я могу быть уверенным, что на старых пердунов это тоже произведёт неизгладимое впечатление, и мой возраст в их глазах перестанет иметь значение. Чего я и добиваюсь».

* * *

Санчо был стар, а это значило, что он был достаточно опытен. И его опыт подсказывал, что единственная ниточка к сбежавшему Франциско — это прокля́тый шаман язычников. Что бы там ни писал пацан в своей записке. Через неделю после побега Санчо остановился на постой в деревне, откуда можно было контролировать дорогу к той долине, где жил Кураку Акуллек. Семья, предоставившая ему кров, была креольской, и потому он не особо опасался, что за ним будут следить.

Он не только платил за постой, но и помогал хозяевам и их соседям по плотницкой и столярной части. Вечерами он развлекал их многочисленными байками из своей бурной молодости. Так прошли две недели, когда местные мальчишки доложили ему, что «хрустальное сердце» спустился с гор и поехал куда-то в сторону Куско. Санчо понял, что это именно то, чего он ждал, и, к огорчению хозяев, покинул гостеприимный кров.

Чтобы не спугнуть добычу, он ехал на почтительном расстоянии, отставая от маленького каравана язычников на полдня пути. Потеряться они не могли, поскольку встречные путники исправно сообщали Санчо о караване, который он якобы старался нагнать. Так он и сопровождал их до Куско.

В большом городе он чуть не потерял их из виду, но старый уважаемый шаман — это не иголка в стоге сена. Вскоре о его местонахождении стало известно, и Санчо начал расспрашивать вокруг дома какого-то торговца шерстью: не мелькал ли здесь неизвестный мальчик месяц назад. К досаде Санчо, оказалось, что мальчик не только мелькал, но и жил здесь весь месяц. Однако недавно съехал куда-то с тремя спутниками и навьюченными лошадьми.

«Опять они ускользают! Как будто сам дьявол помогает им!» — в отчаянии подумал Санчо.

Раздражённый Санчо решил утопить своё горе в алкоголе и зашёл в кабак на улице Триумфа, что отходила от Главной площади. Там-то он и услышал восторженный рассказ одного из зрителей недавнего выступления заезжего мага и его юного помощника.

— Он висел в воздухе! Понимаешь? — размахивал руками плюгавый мужичок в помятом сюртуке.

— Да висел он, наверное, на чём-то, — возразил его собутыльник, значительно превосходящий его в толщину.

— Над ним небо было. Там в принципе не могло быть никаких верёвок. А под ним стулья убрали, — возразил первый. — А потом парень стал загаданные слова по памяти называть.

— Эка невидаль, — фыркнул второй. — У меня тёща слово в слово может повторить то, что я на прошлой неделе ей сказал.

— Да тёще-то и напрягаться не надо, — усмехнулся третий. — Ты всё время одно и то же говоришь.

Он подлил первому и попросил:

— Ты давай продолжай.

— Ну так вот, — благодарно кивнул первый, опрокинув в себя выпивку. — После перерыва у колдуна на сцене столик стоял. Он подходит к нему, в одной руке, значит, череп у него, вторую кладёт, а столик возьми и давай от колдуна улетать. Он за ним по всей сцене бегал, пока успокоил. Положил он череп, накрыл его платком, чёрным, и тот тоже полетел! Маг платок за углы держит, а череп под ним беснуется и наружу рвётся!

— Дева Мария! — перекрестился толстяк. — Что за ужас ты рассказываешь?

— Так и было! — воскликнул первый. — Потом, после черепа, он показывал, как может верёвку разрезать пополам, а она от его магии снова срастается.

— Ох ты! — выдохнул третий.

— А под конец снова мальчишка тот появился. Маг его в тростниковую корзину засунул и давай саблями да шпагами протыкать. Утыкал корзину, как баба — клубок шерсти спицами. Крышку открыл, а парню хоть бы хны. Жив-здоров.

— Брешешь! — выдохнули оба собутыльника.

— Господом Иисусом клянусь. Там во дворе несколько сотен человек было. У любого спроси!

— Эх, — выдохнул толстяк. — Жаль, я не сходил.

— А я звал тебя, — усмехнулся рассказчик. — Так нет! Три песо пожалел. Надо было хоть через неделю сходить.

— Так, там вход уже десять песо стал стоить, — огорчённо протянул толстяк и почесал затылок.

Санчо нервно влил в себя стакан с крепким пойлом местного винокуренного завода и закинул в рот кусок мяса. Интуиция вопила, что неизвестные колдуны — это Франциско и Патиньо. И чертовщина, которую они творили, говорила сама за себя.

«Нет, это не может быть правдой. Он не мог так быстро пасть... Или мог?» — с ужасом думал он.

Какое-то мрачное предчувствие наполнило его душу. Он вышел из кабака и сразу же направился в Кафедральный собор, где молился с истовостью верующего, но нетрезвого человека. Увидев первого попавшегося священника, Санчо поспешил к нему и упал перед ним на колени.

— Святой отец, я хочу просить тебя о совете. О моих грехах говорить нет смысла — скоро их рассмотрит высший судья.

— Рано себя хоронишь, немолодой сын мой, — в голосе священника прозвучала насмешка, но Санчо не обиделся. — Ну что же. Поведай свои тревоги, и я подумаю, чем можно помочь тебе.

Удивлённый священник взмахом руки отправил своих спутников туда, куда они и шли, а сам предложил незнакомому кастильцу занять место в исповедальне.

— Святой отец, — начал Санчо, — полгода назад один юноша, сын господина, которому я служу, стал одержим злым духом. Священник из ордена францисканцев взялся провести обряд экзорцизма и, казалось, добился успеха. Но каким-то образом и дух самого юноши оказался почти изгнан, и он превратился в подобие молчаливого дурачка, неспособного обеспечить свою жизнь. Безутешные родители не смогли принять такое испытание, ниспосланное Господом, и поступили опрометчиво, как я теперь понимаю. Они прибегли к помощи местных колдунов, дабы те вылечили мальчика. Но произошло именно то, чего я боялся. Злой дух, торжествуя, занял тело юноши, и теперь он полностью дееспособен, оставаясь лишь личиной невинного мальчика.

Священник за занавеской тяжело вздохнул.

— Сын мой, давай ты придёшь ко мне в другой день, когда винные пары не будут отравлять твой разум.

— Святой отец, я совершенно трезв. Те колдуны, что выступали в университете, — это и есть тот самый демон в теле мальчика и один из моих спутников, полукровка кечуа, принявший его волю. Господом клянусь. Они затевают что-то ужасное.

— Сын мой, давай на сегодня закончим. Приходи в другой раз. Мне кажется, ты напрасно отнимаешь моё время.

Падре встал и решительно вышел из исповедальни. А Санчо уткнул лицо в ладони. Он не знал, что ему делать.

Старый шаман ненадолго задержался в Куско, и вскоре его караван двинулся дальше по дороге инков в сторону великого озера. Теперь его сопровождало ещё пять повозок и почти полсотни индейцев. Санчо по-прежнему следовал за ними на расстоянии, делая вид, что никуда не торопится. Через пять дней стала понятна цель этого движения. Санчо узнал об этом, когда очередной встречный путник не смог рассказать об идущем впереди караване индейцев. Это означало, что они куда-то свернули на этом участке пути.

Короткий опрос о местных индейских святынях сразу же указал направление.

Рядом с местечком Ракчи, оказывается, существовал большой разрушенный храм языческого бога. Со всех сторон последние дни туда стягивались старики народа кечуа с молодыми спутниками. Местные даже обеспокоились таким нашествием, но по слухам, это кечуанские христиане решили вместе отпраздновать 24 июня — День святого Иоанна Крестителя — в приходской церкви Ракчи.

Санчо, конечно, ни на секунду не поверил этому объяснению и, сохраняя осторожность, двинулся к цели. Незамеченным, по склону горы он добрался до удобной площадки для наблюдения за долиной. Прямо перед ним стояли руины огромного храма, от которого осталась только одна стена и основания колонн по сторонам от неё.

Справа от руин виднелось маленькое поселение с непропорционально крупной церковью, судя по всему, сложенной из обломков этого самого языческого храма. Слева от руин правильными рядами стояли многочисленные круглые постройки без крыш. У каждой был виден вход, но не было ни намёка на окна. Внутри этих круглых построек и нашли себе временное пристанище сотни индейцев.

Прямо на глазах у Санчо одна группа свернула с дороги инков и зашла в этот импровизированный лагерь, расположившись в двух свободных постройках. Общее их число Санчо определил в сто пятьдесят, и свободными оставались только половина.

До самого вечера Санчо наблюдал за лагерем индейцев, но ничего не происходило. Они общались, перемещались и, видимо, чего-то ждали. Единственное, что было необычно — это их активность в явно избыточной заготовке хвороста и дров. Вереницы индейцев несли отовсюду вязанки хвороста в сторону руин храма и выкладывали их в какую-то фигуру. Санчо пришлось даже сменить укрытие, поскольку в его сторону направилась большая группа, собирающая сухие по зимнему времени ветки кустов.

Переночевал Санчо прямо на склоне, закутавшись в два тёплых пледа из шерсти ламы. И, как оказалось, правильно сделал. Ещё не рассвело, как началось оживление в лагере индейцев. Около руин загорелось несколько костров. Очевидно, скоро должно было начаться какое-то событие, ради которого все они сюда съехались. Санчо решил, что надо подобраться поближе, ибо с нынешнего его места он почти ничего не различал.

«Я должен увидеть это своими глазами. Я должен знать, с чем имею дело» — думал он, спускаясь по тёмному склону. Незамеченным он затаился в кустах прямо напротив торца храмовой стены.

Как только солнце коснулось заснеженных вершин, начались пляски и песни, которые прервал знакомый уже санчо Кураку Акуллек. Он вещал недолго, и после его речи несколько молодых индейцев торопливо подожгли весь разложенный хворост. Когда он разгорелся, все аборигены начали скандировать, призывая какого-то Инти, и смотреть в небо.

Санчо тоже стал туда поглядывать и вскоре остолбенел так же, как и участники ритуала. В небе, подсвеченная восходящим солнцем, парила огромная красная птица, в когтях которой болталась маленькая чёрная фигура человека. Долетев до храма, птица существенно снизилась, но вдруг, не делая взмахов крыльями, начала наворачивать круги над костром и подниматься всё выше и выше к небу. Где её снова осияло солнце.

Приглядевшись, Санчо понял, что маленький чёрный человек с огромной головой вовсе не сжат когтями. Он сам держался за них. Да и птица была больше похожа на парус корабля. Да, чёрт побери, это и был парус! Санчо ясно видел, как раздувается ткань под напором воздуха.

«Что за дьявольщина это? Как он может летать? Это колдовство, чистое колдовство!» — в ужасе думал Санчо.

Тем временем, забравшись высоко в небо, крылатый человек стал снижаться, делая ещё большие круги, чем раньше. Толпа индейцев, как заворожённая, следила за ним, крутя головами. Наконец, рукотворная птица скользнула к земле, и перед самым приземлением задрала свой тупой треугольный нос. Человек под этим крылом пробежал несколько шагов и остановился, отстёгивая замысловатую сбрую. Ткань сразу же провисла, как парус, потерявший ветер.

Практически одновременно солнце поднялось над гребёнкой гор и залило своим светом долину. Человек в чёрном костюме прошествовал к Кураку Акуллек, а вокруг на колени опускались язычники. Когда он снял свой большой чёрный шлем, Санчо с мрачным удовлетворением узнал в нём Франциско. Именно этого он ждал и боялся.

Парень произнёс горячую речь на кечуанском языке, которого в принципе не мог знать до этого дня. Даже выучить его за месяц с небольшим было невозможно. Тот, кто говорил ртом Лопеса, знал этот язык не хуже Патиньо, который обнаружился рядом с одержимым и шаманом Кураку Акуллек.

Горячие слова юнца нашли отклик в толпе. Она раз за разом взрывалась криками одобрения в ответ на его, судя по интонации, вопросы. И каждый раз он продолжал речь, всё больше и больше распаляя толпу. По ощущениям Санчо, лже-Франциско говорил больше часа. Уже костры прогорели, когда он наконец закончил. После него снова выступил Кураку Акуллек, и по его слову все индейцы снова встали на колени перед лже-Франциско и многократно ему кланялись. И даже подлец Патиньо делал это вместе со всеми.

Санчо был раздавлен этим зрелищем. Ведь это было именно то, чего так боялась госпожа Хуана и с чем сражался отец Базилио — пришествие Сатаны.