Парагвайский вариант (джен)

Шины старенького «Мерседеса» времён холодной войны, переданного в парагвайское дипломатическое представительство из гаража аргентинского посольства, шуршали по горячему асфальту. Ехать было далеко. Четыреста пятьдесят километров от столицы до Национального парка Серро-Кора, где сегодня, 1 марта 2010 года, состоится общенациональное мероприятие, посвящённое годовщине последней битвы Парагвайской войны. Запланированы торжественные речи и возложение венков. Президент, бывший шоумен, несомненно скажет одну из своих пафосных речей, красуясь перед камерами, пока за его спиной нужные люди делят между собой крохотный государственный бюджет.

«Приглашение получили все дипмиссии в Асунсьоне, но наверняка в ранге посла буду только я. Ну, может, ещё боливиец приедет. Прочих соседей ждать бесполезно. Ведь именно они так знатно загеноцидили своего соседа сто сорок лет назад, что он по сей день выбраться из нищеты не может».

Утреннее солнышко начало припекать, и водитель включил кондиционер, который добавил свой негромкий, но противный свист в общий шум машины.

«Новой от Москвы ждать бесполезно, — переключились мысли посла. — Парагвай, вероятно, возглавляет список приоритетов с нижней строчки. Дай бог, чтобы хоть аргентинский парк обновили. Тогда и нам перепадёт что-нибудь поновее этого барахла».

Кондиционер, хоть и старый, с жарой справлялся, и чрезвычайный и полномочный посол Российской Федерации в Республике Парагвай Иван Владимирович Долов расслаблялся и отдыхал перед протокольным мероприятием. Рядом посапывал третий секретарь посольства Игорь Палагин — молодой парень. Не дурак. И такой же технарь, как Долов в его годы.

«Самое начало карьеры. Сам таким был много-много лет назад», — усмехнулся старый дипломат.

Он ведь действительно не хотел идти по линии МИДа. Мечтал быть инженером и строить дома и мосты, и даже подал документы в Бауманку. Но мать прогнула тогда всех. И отца, и деда, и его самого. Неделя непрекращающейся истерики. Сама забрала документы, и они каким-то чудом оказались поданы в МГИМО с его подписью под заявлением. Идти наперекор матери было страшно. Её мечта, что сын будет послом в Великобритании или США, требовала жертв. И этой жертвой она без колебаний готова была сделать кого угодно.

Впрочем, учиться было интересно. И к языкам у Долова оказалась склонность. Но техника по-прежнему манила. Так что параллельно учёбе в МГИМО Иван бессистемно, но всегда с энтузиазмом копался в технических дисциплинах. Как оказалось, позже это пригодилось.

Будучи младшим сотрудником посольства в Мексике, он стал первым, кто оценил перспективы нового процесса прямого восстановления железа, разрабатываемого в недрах мексиканской компании HYLSA. Наши доблестные разведчики добыли внутренние документы, но сомневались, стоит ли их отправлять в Москву в том виде, что они достались. Атташе по научно-техническому сотрудничеству тогда в посольстве не было. И Иван за день обработал добычу и составил отчёт о перспективах нового метода, который позже получил имя HYL-II.

С тех пор и понеслось. Очень быстро Долов добрался до позиции того самого атташе по научно-техническому сотрудничеству, что было примерно равно первому секретарю посольства, и карьера застопорилась. Зато география работы разрослась. Боливия, Уругвай, Аргентина, Никарагуа, Гренада и даже Ангола — везде, где Советский Союз затевал помощь народным демократиям, посылали его для поддержания уровня технической компетенции посольства.

Кондиционер завыл на какой-то уж совсем неприятной ноте и вдруг замолчал.

— Да щоб його… — выругался Антип, природный малорос, который всегда сбивался на мову во время сильных эмоций. — Давайте тепер вікна відчиняти.

И первым закрутил ручку со своей стороны. Ветерок ворвался в салон и разбудил Игоря. Он похлопал глазами, кинул взгляд на наручные часы и потянулся, насколько это было возможно на переднем сидении.

— Ещё час ехать, — констатировал он очевидное. — Надеюсь, не спечёмся.

— Мы на мероприятии спечёмся, — ухмыльнулся Иван. — Меньше чем в два часа не уложимся. Когда президент — артист, вся страна превращается в театр.

— А если клоун, то в цирк, — фыркнул Палагин.

— А если чекист? — спросил водитель, но все вежливо промолчали.

* * *

— Граждане Парагвая! Братья и сестры! Сегодня мы склоняем головы перед священным огнём памяти. Пламя, которое не угасло даже в самые тёмные ночи нашей истории. Пламя, зажжённое кровью тех, кто отдал всё ради свободы этой земли — от последнего патрона до последнего вздоха.

Сто сорок лет назад пал Франсиско Солано Лопес! Но сегодня мы говорим не только о нём. Мы говорим о тех, чьи имена не вписаны в учебники, но чьи тени до сих пор шепчутся в листве лапачо.

Когда реки Параны окрасились в багрянец, именно они — матери, сёстры, дочери — встали на краю бездны. Они пахали поля под свист бразильских пуль, шили мундиры из последних лоскутов, а когда закончилась ткань — отдавали свои платья. Их руки, привыкшие к нежности, держали мачете. Их голоса, певшие колыбельные, превратились в боевой клич у Акоста-Нью, где дети сражались плечом к плечу с матерями.

Вы слышите их?

Топот копыт коней Тройственного Альянса заглушал их молитвы, но не сломил воли. Они шли в бой с младенцами на руках, чтобы враг не услышал плача. Они хоронили сыновей под звёздами, чтобы те не остались без неба. Их слёзы стали водой для посевов, их стоны — ветром, который нёсся над руинами Умайты.

На поле Серро-Кора до сих пор растут цветы, проросшие из пуль. Здесь лежат мальчики, которые так и не узнали, что такое седина. Десятилетние воины, чьи мечи были тяжелее их тел. Они шли в атаку с криком «¡Viva Paraguay!», а умирали, зовя мать. Их кости стали фундаментом нашей независимости. Их призраки до сих пор сторожат границы.

Кто посмеет сказать, что героизм измеряется возрастом? Они доказали: даже ребёнок, вооружённый лишь верой, страшнее армии с пушками.

Мы потеряли семьдесят процентов мужчин. Но мы не потеряли честь! Каждый погибший — это не цифра, а завет. Завет, который гласит: «Парагвай не преклонит колени!».

Когда пал Асунсьон, наши женщины сплели новое знамя — из волос, обрезанных в знак траура. Когда закончился порох, они бросали во врагов камни и проклятия. Когда не осталось сил — пели. Пели на гуарани, языке, который оккупанты не смогли убить.

Сегодня мы стоим на плечах титанов. Каждое здание в этой столице — это надгробие. Каждый вздох свободы — эхо их последнего дыхания.

Мы клянёмся:

— Никогда не забыть матерей, ставших солдатами.

— Никогда не предать детей, ставших легендами.

— Никогда не допустить, чтобы жертва Гуэрры Гранде оказалась напрасной.

Пусть бронза памятников говорит громче пушек. Пусть наши сердца станут крепостями, где живёт их дух.

Слава павшим! Слава Парагваю! ¡Vencer o morir!

* * *

Иван Владимирович сохранял невозмутимое выражение лица, хотя слова «эль президенте» всё же затронули его. За время, проведённое в Парагвае, он ознакомился с большим количеством материалов по истории той эпохи, и его душа очерствела. Никто не препятствовал его работе с архивами, и от скуки он начал писать книгу о войне «Тройственного альянса», где главным вопросом исследования было «Когда следует сдаваться, чтобы не стало слишком поздно?»

«Хороший он актёр, — подумал Долов. — Был. Но нынешняя роль, конечно, не для него. Дай бог, чтобы ничего катастрофичного с Парагваем не случилось. Такой президент только о красивой картинке заботится и о том, как он сам в ней выглядит, ибо в сути вещей ничего не понимает, как и большинство богемы.

Вот и Франсиско Лопес, которого он так славословит, таким же был. Пустышка, надутая отцом. Тот хоть уважения достоин как созидатель. А сынок у него — самовлюблённый идиот. Жаль, его в Крымской войне русская пуля не догнала, глядишь, и по-другому бы сложилось.

Ведь Парагвай тех лет обладал невероятным потенциалом. Можно было такого достичь! Дух захватывает. Но увы. Клоун оказался у руля государства — и государства не стало».

На обратном пути солнце старательно прожаривало затылок старого дипломата. Мероприятие, как он и предсказывал, длилось два с половиной часа, и всё это время пришлось провести на ногах в строгом чёрном костюме и шляпе-федоре. Строгий советский дресс-код сохранился и при смене строя на капитализм.

Игорю было проще. И костюм у него был светло-серый, и поля у шляпы вдвое шире. Водителю и вовсе ничего не мешало ходить в рубашке. Да и во время мероприятия он прятался в тени, глядя на это шоу со стороны.

И сейчас он был самым бодрым, и его потянуло порассуждать.

— Эх, яки люди тоди были. Герои. До останнього бились!

— А стоило? — грустно улыбнувшись, спросил Долов.

— Як це?! — чуть не подпрыгнул малорос. — А що, здаватись, чи що? Це ж Батьківщина. За неї треба до кінця воювати!

— А что, после поражения она куда-то делась?

— Но… — начал было Антип и замолчал.

— Иван Владимирович, — вступился Игорь, — по-вашему, СССР надо было сдаваться, когда немцы дошли до Волги?

— Ты не понимаешь. Это другое, — покачал головой Иван Долов, а молодой атташе чему-то усмехнулся. — Война СССР и тогдашнего Евросоюза — это война систем. Социализм бился с капитализмом, а не русские с немцами. А в Парагвае государственные земли к тому времени уже растащили по частным рукам, и получается, что помещичий Парагвай бился с помещичьими Аргентиной и Бразилией. Для народа Парагвая ничего бы не изменилось, войди их родина в состав любой из этих держав. Они как были в массе своей голозадыми крестьянами, так и остались бы ими.

— Та як же так?! — возмутился Антип. — Коли своя держава и все гроши в ней остаются, то и народ загали богатеет.

Долов поймал взгляд водителя в зеркале заднего вида и усмехнулся.

— Не буду спорить. Это действительно так, если власть в стране связывает с ней всю свою судьбу и судьбу детей. Иначе есть соблазн быстро распродать Родину и уехать туда, где светят витрины Сохо или огни Бродвея.

— От так! — удовлетворённо кивнул малорос. — И Лопес цей був саме таким. Він був героєм, який бився за свою країну аж до самого кінця.

— Лопес? Да идиотом он был! — взорвался Иван. — Идиотом, который жил в выдуманном мире, окружив себя подхалимами. Он настолько оторвался от реальности, что казнил собственных братьев только потому, что они были реалистами и пытались достучаться до его разума и совести. Лопес угробил почти всё мужское население страны. Он просто убил Парагвай как уникальное государство, любовно выращенное предыдущими правителями. Он не национальный герой, а мясник!

— Иван Владимирович, — смущённый Палагин всё-таки решился возразить шефу, — люди шли на войну сами. Не было уже никого, кто их мог бы заставить. Я сам скорблю, что так случилось, но это был их выбор.

Иван Долов потянул узел галстука, чтобы облегчить себе дыхание, которого стало не хватать.

— Ты изучал историю этого государства?

Игорь смутился. Его зачислили в штат посольства всего пару месяцев назад, и он ещё не успел погрузиться в контекст.

— Я Википедию почитал. И на лекциях в МГИМО о Парагвае говорили. Здесь сначала было государство иезуитов. Потом их прогнал испанский король. Во время наполеоновских войн Испанию завоевала Франция, а колонии быстро разбежались, пользуясь случаем. Парагвай тоже. После объявления независимости здесь тридцать лет правил диктатор Франсия. Его сменил Карлос Лопес, а того — сын Карлоса, Франсиско. Ну и про войну читал, конечно. Очень грустная история.

— Понятно, — хмыкнул посол. — По верхам, значит. Ну, чуть-чуть красок добавлю для понимания. Иезуиты не просто здесь государство строили. Они полтора века обрабатывали индейцев в духе верного и беззаветного служения. И не господу, а именно самим иезуитам. У этого духовного ордена опыта в этом деле — моё почтение! Они добились, чего хотели. Гуарани, местные, и без того были племенем более цивилизованным, чем соседи, но после иезуитов они практически стали полноценной нацией.

Долов сдвинулся на заднем диване «Мерседеса», чтобы ветерок обдувал его голову, и продолжил.

— При королях Парагвай это заурядная колония, непримечательная ничем. У неё даже экспорт в Европу отсутствовал. Там было нечего брать. Скот, кожа, хлеб и прочие дары природы было проще везти из низовьев Рио-Платы, то есть будущей Аргентины. Парагвай поставлял только листья йерба-матэ. Тебе, кстати, как? Нравится?

Палагин поморщился.

— Гадость лютая.

— Так ты не заваривай её как чай, дурашка. Мате надо особым образом употреблять. Покажу потом, как правильно. Но если уметь его пить, то он бодрит почище кофе. И весь юг Америки этот «иезуитский чай» пьёт как не в себя. Так что доходы у Парагвая были.

— А воно тільки тут росте? — уточнил водитель, тоже прислушивавшийся к разговору.

— Скажем так. Сейчас территории, на которых йерба растёт, есть у Аргентины и Бразилии. Но раньше, до поражения в войне, эти территории принадлежали Парагваю. Так что да. На тот момент у Асунсьона была монополия на торговлю этим листом.

Долов мысленно плюнул на условности и стянул галстук совсем, расстегнув рубашку. Жарило немилосердно.

— Ну да ладно. Что-то мы отвлеклись. В общем, после обретения независимости встал вопрос, как жить. Присоединяться к Аргентине, как правопреемнице испанской колониальной администрации? Или слать всех лесом и жить на свои. И вот тут-то всплывает фигура Франсии. Мужик, на самом деле, титан. И стоит наравне с Маратом и Робеспьером. Но только у тех была оппозиция, которая их съела, а вот Франсия очень быстро зачистил политический горизонт. Быстро, жестоко и решительно. Всё имущество политических противников конфисковывалось, любое недовольство каралось. Церковь начала шатать режим — и тут же огребла. Монашеские ордена запретили, монастыри закрыли, а Ватикан послали нафиг. Главой церкви Парагвая Франсия фактически сделал себя.

— Ох ты! — выдохнул в изумлении Игорь. — Да как народ это стерпел?

— А кто не стерпел, тот присел, — усмехнулся Иван. — Там репрессии бушевали нешуточные. Но они в основном затрагивали испанскую часть населения. Индейцам было очень даже неплохо. Их приходские церкви никто не трогал. Государство, наоборот, активно помогало: землю раздавали под символическую арендную плату. Регулярно случались раздачи ткани и инструментов.

— На халяву? — вскинулся водитель.

— Ну да, — подтвердил Долов. — Франсия к крестьянам был очень щедр и снисходителен. Угнетал он в основном помещиков и интеллигенцию. И преуспел в этом. За тридцать лет его правления страна стала похожа на английскую лужайку, посреди которой стоял один Супремо.

— В смысле? — не понял Игорь.

— Титул у диктатора был такой — «Верховный», по-испански «Супремо». Так его и называли. В общем, когда он умер, Лопесу-старшему достался идеально работавший государственный механизм с монополией на внешнюю торговлю. С гигантскими государственными землями, где хозяйство велось по плану. С поголовно грамотным мужским населением, фанатично преданным государству. Где ещё ты такое видел?

Игорь почесал голову и признался:

— По отдельности примеры найти можно. Но в таком сочетании нигде. Но почему такая преданность? В чём причина?

— Монополия государства на информацию — страшная сила. Всех десятилетиями убеждали, что вокруг враги. Что «портеньос», то есть Буэнос-Айрес, и «макакос», то есть бразильцы, точат ножи, желая поработить маленький и счастливый Парагвай. И только святое государство стоит между тихим счастьем крестьянина и смертельной угрозой. И это продолжалось шестьдесят лет. Вдумайся. Три поколения, думающих одинаково. Теперь ты понимаешь, почему на войну никого палками загонять было не надо?

Игорь кивнул.

— Да. Понимаю. Грустно, конечно. Такую энергию, да в мирное русло.

— Ну, так Лопес-старший как раз и использовал её в мирных целях. Хотя, на мой взгляд, меньше чем наполовину. Уж больно он увлёкся заботой о своём благополучии и о благе своей невероятно большой семьи. Но и при всём этом Парагвай бодро рванул вперёд в индустриальное будущее.

Дышать становилось всё тяжелее и тяжелее. Долов даже подумал попросить у водителя аптечку. Но разговор надо было закруглить.

— Под более мудрым руководством народ Парагвая мог превратить свою страну в маленькую Британию, в промышленное сердце Южной Америки. Но увы. Им не повезло с правителем-идиотом, который развязал войну, даже не дождавшись заказанных и уже оплаченных речных броненосцев, которыми его же потом и долбили бразильцы. Быть ещё более тупым, чем этот Лопес, просто невозможно. Чтобы его превзойти в бездарности надо быть… не знаю. Президентом-наркоманом, что ли…

Дышать стало невозможно. В груди что-то онемело, и это онемение расползалось по телу, постепенно захватывая руки и ноги. Последним, что ещё слушалось Ивана Долова, был мозг, и он горестно констатировал:

«Вот и меня добил этот фигляр. Найду его на том свете и горло перегрызу».

После чего осознанных мыслей больше не было.

На рассвете семейство Лопесов было разбужено криками старшего из сыновей. Четырнадцатилетний Франсиско сидел и ревел в своей кровати, растирая по лицу слёзы и сопли. Рядом сидела перепуганная мать. Служанка быстрым шагом вошла, неся широкую чашу с водой для хозяйки, и теперь смотрела, как донья Хуана холодной тряпкой вытирала лицо сына.

— Он меня ненавидит, — хлюпал носом мальчишка. — Он считает, что из-за меня все умрут…

И снова заливался слезами.

Хозяин семейства, сорокавосьмилетний Карлос Антонио Лопес, сидел на стуле и хмуро взирал на всю эту сцену. Пока что он ничего не понимал в произошедшем, но то, что это признак каких-то неприятностей, почуял сразу. Поэтому он распорядился, чтобы никого не впускали не только в дом, но и вообще во двор гасиенды без его команды. И даже сам прикрыл окна поплотнее, отчего в комнате стало особенно мрачно.

Скрипнула дверь, и в образовавшуюся щель просунулись испуганные, но любопытные мордашки, образовав аккуратную стопочку, которую венчала голова двенадцатилетнего Венансио, лежащая на макушке одиннадцатилетней сестры Хуаны Иносенсии. Она, в свою очередь, опиралась на сестричку-погодку Монику Рафаэлу, которую активно пихал маленький, шестилетний Анхель.

— Нанда, — скомандовал Карлос служанке на гуарани, — уведи детей. И присмотри за ними. Мы сами справимся.

Он пересел на кровать к сыну и произнёс:

— Ты в безопасности. Дома. Тебе просто что-то приснилось? Расскажи, что именно.

— Я мало что понял, — шмыгая носом, произнёс Франсиско. — Просто кто-то очень громко думал у меня в голове о том, какой я нехороший человек.

Пацан снова намылился было зареветь, но донья Хуана быстренько провела по его лицу холодной влажной тряпкой, и это помогло ребёнку собраться с духом для продолжения рассказа.

— Он думал о том, как погибли все мужчины Парагвая, потому что я по глупости начал войну с Бразилией и Аргентиной.

Карлос заулыбался.

— А ты не объявляй, и всё будет хорошо. Приснится же такое, — он потрепал волосы на макушке сына. — Слишком у тебя воображение богатое. Поменьше слушай байки старика Санчо. Он уже из ума выжил, а всё не навоевался.

— Но папа, это не про старые войны был сон, а про какую-то новую. Она шесть лет шла, а я был эль президенте после твоей смерти, — замирающим голосом закончил парень и снова заныл.

Мать опять машинально вытерла ему лицо и встревоженно посмотрела на мужа.

— Ну и когда это случится? — дрогнувшим голосом спросил Карлос.

Сын затравленно посмотрел по очереди на папу, на маму и ответил:

— В сентябре шестьдесят второго.

— А я? — прошептала донья Хуана.

— В семьдесят первом.

И он снова разревелся. Взрослые переглянулись. Увидев, что супруг собирается ещё что-то спросить, донья Хуана чуть слышно прошептала:

— Не надо.

Но муж упрямо качнул головой и спросил:

— Когда умрёт Супремо?

Франсиско отдышался и прошептал, ужаснувшись собственным словам:

— Он вчера умер. Вчера же было двадцатое.

* * *

От Асунсьона до Вилья-дель-Росарио, где в фактической ссылке жил Карлос Лопес с семьёй, было почти сто сорок миль. Новости, сколь бы срочными они ни были, добирались сюда в лучшем случае через день. Даже смерть не совершила чуда: подтверждение пророчеству сына пришло только на следующее утро.

Комендант городка, сеньор Рамирес, растерянно вертел лист бумаги с текстом разрешения на выезд и мучительно соображал, что ему теперь делать.

— Вам запрещено покидать место пребывания до личного приказа Супремо, — наконец промямлил он, вытирая пот несвежим платком.

Лопес вздёрнул бровь и предложил:

— Я могу устроить вам быструю встречу с Верховным. Но боюсь, вы не сможете после неё подписать бумагу.

Комендант посмотрел на Лопеса как побитая собака. Его стало даже как-то жалко. Ведь система координат, в которой жил этот усердный служака, только что сломалась.

— Выезд за пределы округа разрешён в ряде случаев. Один из них — похороны родни, — помог ему с принятием решения Карлос. — А у меня как раз дядя в Асунсьоне недавно умер.

И он кивнул на афишку с объявлением траура на стене «комиссарии» — резиденции местного начальства.

Комендант вздохнул, расписался на разрешении и протянул его Лопесу.

— Что теперь будет? — тихо спросил он, избегая его взгляда.

Карлос усмехнулся, но в его глазах не было ни капли веселья.

— Сначала небольшая заварушка. Потом всё утихнет. Вам нечего волноваться, сеньор Рамирес.

Успокоив бессменного надзирателя, под присмотром которого семья Лопеса провела последние восемь лет, Карлос отправился договариваться с лодочниками. Ему нужно было перевезти всю семью в Асунсьон. Там, в столице, сейчас решалась судьба Парагвая, и Карлос должен был быть в эпицентре событий.

Впрочем, и дома скучать не приходилось. С сыном было что-то явно не так. Пускай виде́ния будущей войны можно было списать на кошмарный сон. Но как объяснить его уверенный рассказ о том, что должно было произойти в столице прямо сейчас? Откуда пацан из глухой провинции мог знать, что командиров казарм Асунсьона зовут Агустин Каньете и Пабло Перейра? Сын откуда-то знал множество деталей, о которых не подозревал даже сам Карлос. И всё это можно было легко проверить.

Всё это было не смешно.

Слово «одержимость» никто из взрослых вслух не произнёс, но оно витало в воздухе. Карлос знал о таких вещах не понаслышке. В молодости он преподавал теологию в Королевской семинарии Сан-Карлоса, временно подменяя старых профессоров. Признаки вселения демонов он знал назубок, как и процедуры их изгнания. Правда, только теоретически. Теперь появилась вероятность познакомиться с этим на практике. И для этого стоило поторопиться в Асунсьон. Точнее, в городок Пирапью в тридцати милях от столицы. Там, в величественном храме Нуэстра-Сеньора-дель-Росарио, служил его старший брат Базилио Лопес Инсфран.

Ещё один брат, Мартин Лопес Инсфран, тоже избрал церковную стезю. Он служил викарием в городке Юти почти в двухстах милях от столицы. Если потребуется, он не откажет в помощи.

Дома Карлоса встретили радостные крики детей. Они с визгом носились по двору, размахивая странными деревянными игрушками. Каждая напоминала песочные часы, или два колеса, посаженных близко друг к другу. На оси была петля, позволяющая конструкции свободно вращаться. Дети наматывали на ось шнурок, бросали игрушку вниз, а затем ловко дёргали за верёвку, заставляя игрушку возвращаться в руку.

— Папа, смотри! — маленький Анхель подбежал к отцу первым, сжимая в руках своё сокровище.

— Откуда такая прелесть? — улыбнулся Карлос, подхватывая сына на руки.

— Дядька Санчо вырезал, — с гордостью ответил мальчик. — Это йо-йо называется.

Лопес кинул взгляд в хозяйственный угол двора, где у Санчо был устроен лучковый токарный станок. Ему вырезать такие фигурки из дерева не составляло никакого труда. Но до этого же надо было ещё додуматься.

— Ему наш Франциско подсказал, как делать надо, — вмешалась Моника, мгновенно рассеивая недоумение отца. — Но самый лучший йо-йо у меня!

— Нет, у меня! — возмущённо вскрикнул Венансио, и дети снова подняли шум.

Карлос, отпустив Анхеля на землю, задумчиво подошёл к супруге. Донья Хуана сидела на скамейке, её лицо было хмурым, а взгляд — отстранённым. Теперь ему стало понятно, почему её не радует новая забава детей.

— Завтра отплываем, — присел он рядом. — До полудня. Через день будем в столице.

Она молча кивнула, не отрывая взгляда от играющих детей.

— Не терзайся ты так, — мягко сказал Карлос. — Всё будет хорошо.

— Что будет хорошо? — её голос дрожал, хотя она старалась говорить тихо, чтобы не напугать детей. — Я не дура, Карлос. Я знаю, что это.

— Ничего ты не знаешь, — резко оборвал он её. — Иди собирайся в дорогу.

Не дожидаясь ответа, он поднялся и ушёл в дом, оставив её одну наедине с тревожными мыслями.

* * *

— Не надо больше ничего изобретать, — сказал Карлос, глядя на сына. — И никаких пророчеств. Никому. Кроме меня, разумеется.

Франсиско поднял на отца круглые от испуга глаза.

— В меня дьявол вселился, да? — прошептал он. — Но я ничего не чувствую. Просто стал знать много странного. Я хотел сделать хорошо братьям и сёстрам. В том сне я делал им очень плохо…

Он замолчал, отвернулся и сжал кулаки.

Карлос прижал его к себе и погладил по голове. И вроде бы надо оставить парня в покое, но любопытство просто разрывало Карлоса на части.

Верховный правитель Парагвая, пожизненный диктатор страны Хосе Гаспар Родригес де Франсия, прозванный в народе Эль Супремо, не допускал проникновения в страну никаких газет и книг. Исключение было сделано только для самого диктатора. А все образованные люди страны последние лет пять вынуждены были довольствоваться слухами, проникающими вместе с немногочисленными торговцами. Так что любопытство весьма учёного мужа легко заглушило голос совести. И он, испытывая некоторое смущение, попросил сына:

— Расскажи мне, что сейчас происходит в мире.

Франсиско почесал голову, глубоко задумался и слегка раскачался, словно пытаясь поймать в памяти нужные образы.

— Прямо сейчас англичане лупят китайцев как хотят. Потом эту войну назовут Первой опиумной. США собираются присоединить Техас. Больше ничего не всплывает.

— А что случится скоро?

— Скоро — это сколько? — переспросил Франсиско, хлопая глазами.

— Ну, например, в следующем году.

— Хм… — Парень задумался, а потом начал перечислять: — В Соединённых Штатах выберут президента, а тот умрёт через месяц после вступления в должность. Его заменит вице-президент. Британцы захватят Гонконг и будут удерживать его сто пятьдесят лет. А ещё они захватят Новую Зеландию и начнут воевать в Афганистане.

— А поближе?

— Боливия с Перу воевать будет. Там даже перуанский президент в битве погибнет.

Карлос удивлённо поднял бровь, но промолчал, давая сыну продолжить.

— В Аргентине много чего будет. Но прямо рядом, в Каагуасу, будет битва. И там портовых разгромят наголову.

— Хм! А когда это будет?

— В ноябре.

Дверь открылась, прерывая беседу. Вошла донья Хуана, её лицо было строгим, а взгляд — укоризненным.

— Идите кушать, — коротко сказала она, окинув мужа и сына взглядом, полным беспокойства.

* * *

В столицу Лопесы успели как раз к похоронам диктатора. Весь город был в трауре. Торжественно и методично били колокола на кафедральном соборе Успения Пресвятой Богородицы и церкви Иглесия-де-ла-Энкарнасьон — единственных культовых сооружениях в столице, не запрещённых доктором Франсией. Прямо с пристани была видна толпа, одетая преимущественно в чёрное, собравшаяся около собора.

Поручив Нанде и Санчо детей, супруги поспешили влиться в толпу скорбящих. Правда, с дороги они переодеться не успели, поэтому выглядели несколько неуместно — как две белые вороны.

Отпевание уже закончилось, и началась гражданская панихида. Члены хунты по очереди толкали речи о том, как много значил для Парагвая почивший правитель, и как все они будут верны его мудрой политике. Особенно красиво и эмоционально говорил Поликарпо Патиньо — человек, которого, вероятно, боялись и ненавидели все в Асунсьоне.

Верный пёс диктатора, готовый совершить что угодно ради него. Именно он руководил всеми репрессиями против знатных семей и священников. Он наладил систему доносительства и взаимной слежки. Он был главным инициатором и мотором раздражавшей всех чистокровных испанцев политики обязательного брака с аборигенами. Ему доставляло особое удовольствие присутствовать на свадьбах какого-нибудь идальго и девушки из гуарани.

Сам Патиньо был полукровкой, но не местным. Его предки из племени кечуа пришли в город из Боливии с одним из королевских отрядов, пытавшихся усмирить дикарей на пустошах Гран-Чако, раскинувшихся от Парагвая до Боливии и совершенно диких. Однако сам он был уже вполне цивилизованным человеком, получил неплохое воспитание и образование для жителя колонии. Он знал несколько языков индейцев, свободно говорил на французском и португальском. А уж каким он был оратором, когда это было нужно!

Прямо сейчас женщины рыдали, вслушиваясь в его эмоциональную речь. И даже мужчины на некоторое время забыли о своих проблемах, чувствуя, как осиротела земля без великого вождя.

Но речи кончились. Гроб возложили на артиллерийский лафет, и процессия проследовала в дворик церкви Иглесия-де-ла-Энкарнасьон, где уже была вырыта могила, устланная алой тканью. Четыре члена временной хунты опустили полированный гроб в землю и сами принялись закидывать яму свежей землёй. На изголовье водрузили временный крест из дерева, а могильный холмик обложили цветами.

Всё. Эпоха закончилась.

* * *

Дом Лопесов располагался в районе Реколета, старейшем квартале Асунсьона. Прямо напротив когда-то стоял францисканский монастырь, упразднённый во времена Франсии. Теперь там размещались казармы.

Дом выглядел простенько, как и большинство построек в Асунсьоне, и пребывал в заметном запустении. Слуги уже взялись за работу: выметали мусор, рубили буйную растительность, которая успела захватить весь дворик. Оценив масштаб беспорядка, глава семейства быстро нанял ещё десяток помощников. К вечеру дом преобразился, обретя вполне жилой вид. Теперь можно было начинать светскую жизнь — с визитами, приёмами и ответными приглашениями.

Но сначала — месса.

Солнце уже клонилось к закату, когда колокол на башне храма Успения Пресвятой Богородицы начал свой размеренный звон, созывая прихожан. День был будний, поэтому народу собралось немного. Семейство Лопесов вышло в полном составе, включая прислугу.

На пороге храма Карлос и его супруга украдкой наблюдали за Франсиско. Но подросток вёл себя как обычно: без тени сомнения окунул пальцы в святую воду, осенил себя крестным знамением и даже помог маленькому Анхелю, приподняв его, чтобы тот смог дотянуться до купели. Родители вздохнули с немалым облегчением.

Тихую, почти невесомую мелодию единственного в Парагвае оргáна разносило под сводами храма. Звуки, словно касаясь душ, настраивали на смирение и умиротворение. Семейство Лопесов заняло целую скамью. Донья Хуана шептала молитву, время от времени крестясь. Дети, разинув рты, разглядывали убранство собора — для половины из них это было первое посещение такого величественного места.

Заиграл вступительный гимн. Прихожане встали, приветствуя священника и его служителей. Хор запел интроит:

— Придите, поклонимся и припадём пред Ним, и восплачем пред Господом, сотворившим нас.

Священник подошёл к алтарю, склонился в почтительном поклоне и поцеловал столешницу — жест, символизирующий почтение к месту, где совершается таинство Евхаристии. Затем он повернулся к пастве и начал знакомые слова:

— Ин номинэ Патрис эт Филии эт Спиритуc Санкти…

— Аминь, — ответили прихожане.

На приветствие «доминус во́бискум» они хором ответили: «эт кум спириту туо».

Карлос украдкой наблюдал за Франсиско. Подросток повторял все молитвы и жесты, не выбиваясь из общего ритма. Литургия Слова сменилась Литургией Евхаристии. Прихожане подошли к алтарю для причастия. Каждому подавали облатку — тонкую лепёшку пресного хлеба — со словами:

— Корпус Кристи.

— Амэн, — отвечали причастники.

Франсиско спокойно принял облатку, сделал глоток разбавленного вина и перекрестился. Карлос и Хуана переглянулись. Ничего необычного. Ничего подозрительного.

После благословения священник произнёс:

— Итэ, мисса эст.

— Дэо гратиас, — ответила паства.

Священник и служители покинули зал, но прихожане не спешили расходиться. Наступило время для общения. Семейство Лопесов быстро смешалось с родственниками как капли ртути на ровной поверхности.

Среди собравшихся был и Франсиско де Паула Лопес Инсфран — родной брат Карлоса. Он был директором на казённом складе йерба-мате в Асунсьоне. На этот склад свозили листья со всех верховий Параны, и здесь их проверяли на качество и фасовали для экспорта. Так что от брата неизбежно пахло листьями, как бы он ни старался мыться. Сначала общались семьями. Дети заново знакомились, ибо семья Карлоса не была в Асунсьоне восемь лет. И когда женщины погрузились в общение между собой, пара мужчин, удивительно похожих друг на друга, отошли в сторону.

— Ну что, Карлос? Господь посылает нам новые возможности. Как будем ими пользоваться?

— Не стану отвечать, как дед: мол, не забрал бы Господь старые. Соглашусь — перемены нужны. Но давай обсудим это не в церкви.

— Конечно. Приходите в гости. Всегда рад.

— Где остальные братья? Где сестры? Что слышно?

— Сестры с мужьями по поместьям сидят. Мартин и Базилио там, где и раньше — окормляют паству. Хосе здесь, в Асунсьоне. Получил шпоры и теперь не расстаётся с ними. Думаю, не сегодня-завтра он тебя навестит. Хуан в Итапуа с «макакос» торгует.

— Таможню ещё не возглавил?

— Вот теперь, после смерти Супремо, возможно, и получится, но пока нет. Там человек Франсии сидит на руководстве. Впрочем, теперь многое поменяется. Может, поменяется и это.

Карлос кивнул.

— Это точно. Надо будет выдернуть брата сюда. В столице всё решается. Нечего ему там москитов кормить и тюки йербы считать.

— Что-то задумал, брат? — с полуслова понял Франсиско.

— Конечно. Но надо будет поработать с людьми. И мне здесь каждый верный человек нужен.

— Не вопрос. Завтра же пошлю курьера в Итапуа. У меня есть такие полномочия даже без визы городской администрации.

— Вот и хорошо. И ещё. Одолжи пролётку. Я в Пирайю к брату съезжу.

— Сегодня же пришлю.

* * *

Поездку пришлось отложить.

Вереница встреч и визитов заняла весь следующий день. Первым с визитом явился Хосе Доминго Лопес — самый воинственный из братьев.

Лопесы, надо сказать, были многочисленным кланом. У Карлоса насчитывалось шесть родных братьев и две сестры. А если добавить сюда мужей сестёр и многочисленных кузенов разной степени родства и возраста, то получалась внушительная толпа. И все они, к слову, были отнюдь не крестьянами.

Лейтенант Хосе Доминго вошёл, звеня шпорами и слегка задевая саблей мебель. Усы лихо закручены вверх, бородка аккуратным клинышком — настоящий бравый кавалерист.

Братья обнялись и некоторое время с искренним интересом расспрашивали друг друга о личной жизни и здоровье семьи. Пока они беседовали, под навесом во дворе накрыли стол с лёгкими закусками. Санчо, слуга Карлоса, приготовил местный напиток из кашасы (разновидности рома), сока лайма и сахара. В соседней Бразилии это называли «кайпиринья», но Санчо презрительно именовал его «пойлом на весь вечер». Чтобы растянуть удовольствие, рядом поставили кувшин с холодной водой из колодца. Доливая воду, снижали градус, и начальный алкогольный эффект плавно переходил в лёгкое расслабление, не доходя до неадекватного состояния.

— Ну, рассказывай, что тут происходит, — наконец перешёл к делам Лопес-старший.

— Ты же был на похоронах? Видел, как Патиньо изображает нового эль Супремо? Вот это и происходит. Он пытается возглавить хунту, но ему активно мешает бывший мэр Ортис. Остальные члены этого «правительственного совета» просто наслаждаются жизнью без Хозяина. Это плохо кончится.

Хосе отхлебнул из бокала и долил воды из кувшина.

— Завтра еду со своими людьми по распоряжению хунты. Оцени формулировку: «Немедленно доставить в надёжную тюрьму бандита Хосе Артигаса».

— Зачем? — удивился Карлос. — Он же старик. Ему уже за семьдесят. Живёт себе на ранчо, и слава богу.

Вместо ответа капитан лишь развёл руками.

— Будь с ним как можно вежливее, брат, — попросил Карлос. — Всё-таки он легенда. Вместе с ним в Парагвай сотни старых соратников переселилось. Человек, создавший Уругвай. Если он и опасен, то только своим наследникам в Монттивидео, а не асунсьонской хунте.

— Я думаю так же. Мы доставим его в столицу со всеми почестями. Не сомневайся. Но за временщиков я бы не поручился.

Они подняли бокалы за героев былых времён.

— Расскажи, кто есть кто. Ты же тут всё про всех знаешь. И всегда знал. Этого у тебя не отнять.

Хосе улыбнулся и целый час рассказывал о правящей верхушке. В общем, власть сейчас делили четыре старших офицера асунсьонского гарнизона и мэр города Мануэль Антонио Ортис. К ним активно примазывался Патиньо, и избавиться от него они не могли: после смерти Франсиа именно он стал хранителем большей части информации о том, как работает государство.

Франсиа правил железной рукой, решая лично всё — от планов посевов и проверки товаров на таможне до назначений начальства в деревнях и текста учебников. Никакой канцелярии при этом не существовало. Диктатор полагался на свою феноменальную память, и ему этого хватало. Но после его смерти система начала впадать в кому. Экономика, державшаяся на его воле, потихоньку расползалась, грозя развалом. Вот тут-то и выросла цена Патиньо. Он был одним из немногих, кто знал, как всё устроено.

Хунта, подхватив власть, пообещала созвать конгресс и избрать законное правительство. Но пока что никаких шагов в этом направлении не было.

— Впрочем, времени прошло мало, — пожал плечами Хосе. — Может, ещё одумаются. А то ситуация скользкая: исполнение приказов самозванцев — это нарушение закона. Тебе ли не знать.

Карлос понимал это лучше многих. Бо́льшую часть жизни он занимался юриспруденцией, что и стало причиной его опалы при диктаторе. Тогда он отделался ссылкой, хотя другие получали пожизненное.

— Кстати, — отвлёкся Карлос от своих мыслей. — А как там с узниками? Некоторые уже семнадцать лет сидят без суда и следствия. Не планируется ли амнистия?

— Не слышал, — нахмурился Хосе. — Боюсь, как бы сидельцев, наоборот, не прибавилось. Откровенно говоря, умных людей в хунте почти нет. Ну, кроме Патиньо и мэра. Так что ждать нечего. Нужен конгресс и законная власть.

— Конечно, — согласился Лопес-старший. — Остаётся ждать.

— Ты не жди, — усмехнулся брат. — Действуй. Мы тебя поддержим, если что.

— «Нас» не так много, как хотелось бы. Нужно время.

Повозка была рассчитана на двоих. Карлос, переодевшись в мещанина, накрыл голову соломенной шляпой и сам взял в руки вожжи. Ослик, послушно повинуясь командам, поцокал копытами, увозя отца и сына из города.

Дорога была долгой. Ослик с периодическими остановками проходил за час пару миль, так что времени для разговоров у пассажиров было предостаточно.

— Ты сегодня во сне чему-то улыбался, — заметил Лопес-старший. — Что снилось?

Франсиско смешно сморщил нос и ответил:

— Мне снилась зима в каком-то далёком городе. Помнишь, как-то раз мы видели иней? Так там его столько, что люди по колено проваливаются. Все одеты в толстую одежду, а на головах — шапки из шкур животных.

— Надо же, — удивился отец. — А ещё что там происходило?

— Ну, я с кем-то разговаривал, и у него изо рта вылетало маленькое облачко, как из чайника. Это было так смешно. И город мне понравился. Он огромный. В нашем Асунсьоне нет ни одного такого дома, какими он был застроен. Людей там ходит вдоль дорог множество.

— А почему вдоль дорог, а не по дороге? — удивился отец.

— А по дорогам повозки без лошадей мчатся. Много.

Сын ещё некоторое время рассказывал детали сна: о повозках, о ярких огнях повсюду, о какой-то крепости с высокими башнями, над которыми светились красные звёзды. И это было интересно. Жгуче интересно.

Карлос ловил себя на мысли, что будет очень жаль, если у братьев священников получится сделать свою работу. Сын, наполненный чужими знаниями, ему нравился куда больше, чем просто сын.

Лопес коротко перекрестился, стыдясь столь греховных мыслей.

— А как ты сам относишься к тому, что с тобой происходит? — поспешил он отвлечься. — Неужели больше укоры от этой непонятной сущности тебя не угнетают, как в тот первый день?

Франсиско пожал плечами.

— Я теперь себе говорю: «Это не я», «Это не со мной было», «Я не такой». И как-то легче становится.

— Это хорошо, — решился вдруг Лопес. — Давай-ка ты возьмёшь вожжи и расскажешь мне подробно, пока всё помнишь, как именно я стану консулом и диктатором. Ты же знаешь?

— Конечно, папа, слушай, — ответил Франсиско и принял из рук отца управление осликом.

Карлос выудил из походной сумы специально припасенный блокнот, свинцовый карандаш и принялся записывать имена, даты, события. Чужая память хранила их во множестве. И было даже удивительно, почему. Ведь всё это — малозначащие события. Подозрительное всеведение.

Но тем не менее слушать о широчайших экономических реформах, которые сам Карлос, по мнению сына, уже когда-то совершил, было интересно. Они выглядели разумными и вполне осуществимыми. Кое-что можно начать и пораньше, чтобы благоприятные результаты наступили быстрее. Например, тот же завод по выплавке чугуна и стали. Воистину, без него хоть помирай.

Конечно, в каждом крупном населённом пункте Парагвая имелись кузнецы, и они без особого труда перерабатывали в маленьких горнах небольшие количества железа для гвоздей и подков. Но всё это было примитивно.

— Где ты говоришь, завод Ла-Росада построили?

— В Ибикуи. Там, оказывается, и руда есть, и вода для механизмов, и дерева много. Давай его поскорее построим!

— Построим. Построим. Сворачивай давай.

На ночёвку расположились в апельсиновой роще рядом с городком Ипакарай. Гамаки были припасены заранее, а погоды стояли настолько комфортные, что мысль спать где-то в доме даже не пришла отцу в голову. Звёзды. Тепло. Искры костра улетают в небо. И вместо того чтобы рассказывать разные истории сыну, он, наоборот, внимательно его слушал.

— Представляешь, папа, есть такое место на берегу Парагвая, где можно перекрыть все дороги. На запад через реку — там джунгли и болота. И на восток — тоже непроходимые болота на сто миль. И узкий участок суши, через который дорога от Корриентеса идёт. Вот там ты крепость Умаиту и заложил. И два года враг не мог её пройти.

— А как прошёл всё-таки? — спросил Карлос.

— Было очень жаркое лето, и болото подсохло. Там появились проходимые участки. Враг настелил гати, перевёл пушки и кавалерию, и крепость оказалась в кольце. А в окружении уже не особо повоюешь. Так что продержались сколько могли и ушли на правый берег Парагвая. Там секретная дорога была проложена.

Но дальше про эту войну сын вспоминать не хотел. Буркнул, что всё там было плохо, и даже разревелся, признавшись, что голос из сна обвинял его в том, что Франсиско приказал пытать и расстрелять братьев.

Отец поспешил прекратить расспросы и начал рассказывать какую-то смешную историю. А потом и вовсе совершил страшное — потребовал от сына повторить латинские глаголы и прочитать наизусть то, что он должен был выучить ещё неделю назад. Этим вечер и закончился.

Сон у сына, растревоженного столь длительным погружением в эту странную память, оказался тревожным. Он метался во сне и чуть не выпал из гамака.

Утром он хмуро рассказал, что снилось ему, будто в него стреляли. Пуля пробила грудь, и было очень больно.

— То есть там, во сне, тебя убили? — ужаснулся Карлос.

— Нет, — покачал головой сын. — Меня там долго несли куда-то в горы, уговаривая не умирать, а потом меня лечил настоящий шаман. Он нездешний, не гуарани.

«Хм. А вот это уже интересно, — подумал Лопес. — Здесь есть какая-то связь».

— Шаман тебя вылечил?

— Не знаю. Я только помню, что он обещал вылечить, и я уснул во сне, выпив какой-то отвар. А потом проснулся уже здесь.

Лопес покачал головой и принялся собираться в дорогу. За день можно было легко добраться до Пирайю, но Лопес-старший по-прежнему не торопился. Ещё один полноценный день интересных разговоров с сыном и половина исписанного блокнота. В нём появились даже рисунки.

Например, Франсиско нарисовал какой-то невероятный мост, который он видел там, в чужой памяти. От берега до берега была перекинута тонкая стальная дуга, висящая на тросах. Тут же он нарисовал другой мост, тоже подвесной, но с другим принципом подвески.

— Первый называют вантовым. Тросы — это ванты. А второй называют просто подвесным или цепным.

Ещё он с удовольствием рисовал самобеглые телеги и летающие аппараты. И военной техники тоже коснулся. А потом принялся рассказывать совсем уж далёкие события. Про войну между Пруссией и Францией. Про мировую войну. Про революцию в России и её последствия. Рассказал, что одним из её последствий стало то, что очень много русских офицеров эмигрировали в Парагвай и помогли выиграть войну с Боливией за контроль Гран-Чако.

— А зачем было воевать за эти пустоши? — удивился отец.

— Там рассчитывали найти нефть.

— Это так важно?

— Конечно! Это кровь экономики того мира.

— И как? Нашли?

— Нет, — покачал головой Франсиско. — Она оказалась на том кусочке, который по мирному договору отходил к Боливии. А на парагвайском Чако ничего не нашли.

Лопес-старший грустно усмехнулся.

— А может, ты знаешь, где здесь у нас залежи золота или алмазов есть? Нам бы пригодилось.

— Увы, папа. В Парагвае нет ничего.

— Как ничего? Совсем?! — удивился Карлос.

— Вообще. Ни единого месторождения, заслуживающего больших вложений капитала. Ну, как бы у нас есть и железо, и медь, и цинк со свинцом, но залежи маленькие. Крупным корпорациям неинтересные.

«Ну это им неинтересно, а мне лично очень даже интересно», — подумал отец и как мог разузнал у чужой памяти сына, где что лежит. Хотя бы примерно.

Солнце уже начинало клониться к закату. Можно было и сегодня доехать до монастыря, но Карлос решил устроить ещё одну ночёвку. И тут на пути показалась маленькая деревушка гуарани. Дорогу пересекал ручей, и картинка, увиденная в нём, могла бы шокировать добропорядочных европейцев. В неглубокой водичке дружно и весело мылись мужчины, женщины и подростки всех возрастов. Голышом.

Обычное дело после окончания дневных сельскохозяйственных работ. Никого из участников это не смущало и не возбуждало. Просто рядовая ситуация для людей, живущих в гармонии с природой и собой. Лопеса эта картина тоже оставила равнодушным. Он видел это множество раз и воспринимал, как должное. А вот Франсиско было любопытно. Некоторые девушки среди купающихся были очень симпатичными, и он их жадно рассматривал.

Вообще народ гуарани немного отличался от прочих обитателей Амазонии. У них были достаточно приятные черты лица. Ростом они тоже в среднем выше лесных индейцев. Язык гуарани очень богат лексически и довольно сложен грамматически, что свидетельствовало о лучшем развитии ума у этого племени. Они выносливы, спокойны и неэгоистичны. Коллективизм у гуарани был глубоко укоренившимся, и режим доктора Франсии их совершенно не угнетал.

Хотя нищета их была просто ужасающей. Лопеса это не удивляло. Он знал об этом факте. Как-то в своей практике ему попалось завещание «разбогатевшего» гуарани, в котором он оставлял родственникам железные гвозди — поштучно.

Все мужчины носили только набедренную повязку и соломенную шляпу и только один щеголял полями от широкополой фетровой шляпы. Именно полями. Тульи у неё не было, и сквозь дыру торчала собственная индейская шевелюра. Женщины носили юбки, и грудь была закрыта только у тех, кому размер желёз мешал работе по дому. Обуви не было вообще.

Гостей индейцы встретили радушно и до отвала накормили всякими вкусностями — жареным мясом с бататом, фруктами и орехами. Пока гости ели, их гамаки пристроили под навесом на случай внезапного дождя.

А потом деревенская молодёжь принялись петь и танцевать, просто так, используя гостей в качестве хорошего повода. Старшее поколение поддержало праздник игрой на немудрёных инструментах, главным из которых была большая арфа, украшенная лентами (1). Карлос ограничил своё участие хлопаньем в ладоши и подпеванием слов на гуарани. А Франсиско с удовольствием напрыгался в кругу сверстников и сверстниц, купаясь в потоке их внимания. Всё-таки новое лицо.

Довольный и уставший, он уснул очень быстро, и даже дикие крики обезьян-ревунов ему не помешали.

* * *

Дурной сон настиг его под самое утро. Отец уже проснулся, собирал пожитки и наблюдал, как сын опять ворочался и всхлипывал. Проснувшись, он схватился за живот, а потом вскочил и побежал к ручью. Его плечи дрожали, а глаза были полны слёз. Он долго и резко макал голову в прохладную воду, словно пытаясь смыть с себя что-то.

Вернувшись, он, не дожидаясь расспросов отца, буркнул:

— Мне снилось, как я в бой посылал тысячи мальчишек моего возраста. И они все погибли. Раненые пытались спрятаться в густом кустарнике, но бразильцы со всех сторон подпалили его. Там прятались и женщины тоже, и раненые солдаты. Они все горели там, кричали и задыхались в пламени.

Отец хотел остановить говорящего в надрыв сына, но тот упорно мотнул головой.

— Меня там убил бразилец. Я остался почти один, потеряв всю армию, и меня окружили. Я отказался отдать саблю этой обезьяне, и он меня просто проткнул. А потом меня хоронила моя женщина.

— Жена? — не понимая, переспросил отец.

— Нет, — нахмурился Франсиско. — Её звали Эванна Линч, и она родила мне шестерых детей, но я, скотина, так и не женился на ней. Уже после моей смерти они убили и старшего сына на её глазах. Он пытался её защитить. Она копала могилу обломком штыка и руками — для меня и для сына.

Остаток пути до монастыря темы чужих знаний больше не поднимали.

* * *

Орден францисканцев был запрещён приказом Супремо. Формально — упразднён. Но за толстыми стенами монастыря жизнь продолжала течь по старому руслу, будто ничего не случилось. Монахи молчаливо подчинялись светским властям, а взамен их оставили в покое. Свой вклад в экспортные грузы они вносили исправно. Так и пережили своего гонителя — без лишнего шума. Как тени.

В тот день ворота монастыря были распахнуты настежь. Повозка, влекомая отдохнувшим осликом, беспрепятственно въехала во двор. Поиски брата Базилио не заняли много времени, а обмен любезностями был краток и сдержан. Франсиско, оставленный присматривать за осликом, гладил его взъерошенную шерсть, пока взрослые скрылись в библиотеке.

— Общим счётом уже неделю это происходит, — начал Карлос, опускаясь в кресло. — По ночам он порой спит тревожно, ворочается, бормочет что-то непонятное. Но днём, когда бодрствует, никаких изменений в его характере незаметно. Всё тот же спокойный, послушный мальчик. Я бы и не стал тревожиться, но жена боится. Она настаивает на твоём вмешательстве. По-семейному, без лишней огласки.

Базилио, высокий и суровый мужчина с проницательным взглядом, побарабанил пальцами по столу. Он молча достал из шкафа бутыль с вином, налил в глиняные кружки. Одну он пододвинул брату.

— На мессе был? Вода святая? Причастие?

— Всё как всегда. Молился, крестился. Даже не поморщился, когда окропили. — Карлос хрипло рассмеялся. — Брат, я ведь не слепец. Ни голос не изменился, ни глаза. Даже характер… Только знания. Да эти прокля́тые пророчества о будущих битвах.

Базилио усмехнулся, но в его улыбке не было тепла.

— Уловки и личина, — произнёс он. — Обман — излюбленное орудие нечистого. Он же тебе посулил власть и возвышение? Так что «Ему» стоит подождать малость, пока ты не войдёшь в силу и не удобришь землю для всходов посеянного для зла семени.

Карлос нахмурился, но промолчал. Он не хотел спорить, но и соглашаться не мог.

— Ты пытался узнать его имя? — спросил Базилио, прерывая молчание.

— Спрашивал пару раз, — ответил Карлос. — Но он говорит, что не знает. Я не стал усердствовать.

— Правильно. Узнав имя, узнаем и намерения. С этого и начнём.

— Прямо сейчас? — удивился Карлос.

— Нет, конечно, — отмахнулся Базилио. — Ни он, ни я пока не готовы. Сначала строгий пост и молитвы. Думаю, через неделю мы поговорим. Пока что я хочу сам убедиться в изменениях. Приведи его.

Франсиско робел перед дядей. Базилио, облачённый в строгое церковное одеяние, выглядел внушительно и даже пугающе. Сначала вопросы были простыми: «Что снится?», «Голос говорит или пишет?». Потом в ход пошли книги. Базилио начал доставать их из шкафов и предлагать Франсиско прочитать текст в них.

Испанские — мальчик читал легко. Латинские — спотыкаясь, но внятно. Это было ожидаемо и объяснимо домашним обучением. Но вот когда он, покраснев, свободно прочитал текст на французском, Базилио побледнел.

— Откуда? — спросил он, сжимая плечо племянника.

— Не знаю… Будто всегда знал.

Монах метнулся к стеллажам и выхватил протестантскую библию на немецком. Но этот текст парень понять не смог. Только отдельные слова различал с латинским корнем. Но это было не то. На стол легла книга светского содержания, изданная в Лондоне. И снова взрослые испытали шок. Франциско читал английский текст легко, как родной.

Потного от волнения и напряжения подростка снова отправили во двор, а разговор между братьями продолжился.

— Он одержим, — безапелляционно заявил Базилио. — Двух мнений быть не может. То, что он не творит зла, не означает, что он его не замышляет. Надо бы запросить разрешение на экзорцизм, но это займёт слишком много времени. Я сделаю это сам.

Карлос вздрогнул.

— Ты уверен, что это необходимо? Он же не причиняет никому вреда...

— Пока что, — прервал его Базилио. — Зерно прорастёт в удобренной почве. Завтра же начнём подготовку.

* * *

Целую неделю Франциско держали взаперти в келье. Ему приносили одну маисовую лепёшку в день и простую воду. С утра до вечера он читал молитвы под присмотром сменяющихся братьев францисканцев. Стены кельи казались ему всё уже, а свет из узкого окна — всё тусклее.

Наконец, настал момент, и его провели под своды церкви. Кроме отца и его брата-пресвитера, присутствовали несколько монахов. Хоть Лопес и просил сохранить тайну, брат-священник безапелляционно потребовал их присутствия — и как свидетелей, и как духовной поддержки, если демон окажется слишком силён. Кроме того, если экзорцизм затянется надолго, например, на сутки и более, они будут сменять его самого и меняться между собой.

На кафедре перед Базилио лежала раскрытая книга с текстом Rituale Romanum. Убедившись, что всё готово, он начал с молитвы, призывая благодать Божью и защиту от зла. Святой водой он окропил и помещение, и одержимого, и даже собратьев. Капли воды блестели на полу, словно роса на камнях.

После этого под сводами церкви зазвучали отрывки из Священного Писания: Псалмы, Евангелие от Марка. Голос Базилио звучал громко и властно, но с Франциско не происходило ровным счётом ничего. Мальчик только дрожал от смеси страха и голода, и испуганными глазами смотрел на отца, ища у него поддержки. Отец кусал губы, но сделать ничего не мог. Он только пытался как-то жестом или улыбкой успокоить сына.

Базилио после каждой молитвы спрашивал мальчика, как его зовут, но тот неизменно отвечал, что зовут его Франсиско Солано Лопес.

Через два часа исступлённых молитв, поддержанных братией, и бесполезных вопросов Базилио прибег к знанию тайному. Методика, переданная ему учителем ещё в годы послушничества, требовала точности: он велел Франциско закрыть глаза и представить лестницу, уходящую в темноту.

— Каждый шаг — после «Отче наш», — приказал он, прижимая ладонь ко лбу мальчика.

Голос священника стал монотонным, как стук метронома. Франциско мысленно шагал вниз, повторяя молитву. Сперва сбивчиво, потом автоматически. Его дыхание замедлилось, веки задрожали, пальцы вцепились в край скамьи. К десятому шагу он уже не слышал братии — только голос Базилио, ведущий его вглубь.

Когда мальчик обмяк, будто кукла, священник наклонился к его уху:

— Тот, кто сидит в этом отроке, именем Господа, говори!

Молчание.

— Кто ты и каково твоё имя?

Молчание.

— Франциско, ты слышишь меня. Задай мой вопрос ему!

Франциско очень тихим голосом, едва разборчиво, отвечает:

— Никого во мне нет. Я просто знаю чужие знания и помню чужую память.

— Хорошо. Найди в чужой памяти, как его зовут.

— Его зовут Иван Долов, — на выдохе сказал Франциско.

Один из братьев тут же начал листать книгу и водить по ней пальцем. А потом подошёл к пресвитеру Базилио и указал куда-то на текст. Лицо старого священника исказилось.

— Значит, Айвен, несущий Боль (2).

Он захлопнул книгу и воззрился на мальчика как-то по-новому.

— Ну что же, Айвен. Мы с тобой ещё поговорим. Хочешь ты этого или нет, — пробормотал он и начал выводить подростка из того состояния, в котором тот пребывал.

Когда Франсиско стал осознавать реальность, его увели обратно в келью. Шаги парня были неуверенными, будто он только что проснулся. Братья-францисканцы шли рядом, напряжённые, как перед прыжком.

— Что там? — в нетерпении спросил Карлос, указывая на гримуар.

— Читай сам, — ткнул пальцем в книгу священник и отошёл от кафедры.

Карлос Лопес встал на его место и сначала взглянул на титульный лист. Там было отпечатано на латыни: «Pseudomonarchia Daemonum» Иоганна Вейера. Издано с дополнениями в 1608 году — Франкфурт-на-Майне(3).

Закладка указывала на текст:

«Айвон, великий герцог ада, имеющий под своей властью тридцать шесть легионов духов. Он появляется в виде прекрасного юноши верхом на чёрном коне, держащего змею в руке. Его власть заключается в том, чтобы вызывать любовь между мужчиной и женщиной, а также приносить ненависть и раздоры. Он раскрывает секреты прошлого, настоящего и будущего, а также может предсказать исход битв».

Лопес бессильно опустил голову и закрыл лицо руками.

Сзади на плечо легла рука брата.

— Поезжай домой. Оставь сына нам. Я клянусь Господом, что не успокоюсь, пока не изгоню нечестивую тварь.

Примечания:

(1) Арфа действительно является национальным инструментом в Парагвае.

(2) Иван Долов — имя звучит как Айвен, а фамилия созвучна с «Dolor» (боль).

(3) «Pseudomonarchia Daemonum» (Ложная монархия демонов) трактат, написанный швейцарским врачом, алхимиком и философом Иоганном Вейером (Johann Weyer), впервые опубликован в 1577 году. Этот труд входит в состав более обширного произведения Вейера под названием «De Praestigiis Daemonum» (О проделках демонов). Трактат Вейера многократно переиздавался и оказал значительное влияние на развитие европейской демонологии и стал важным источником информации для последующих исследователей этой темы. Несмотря на то что сам автор осуждал практику вызывания демонов и колдовства, его работа стала популярной среди тех, кто интересовался оккультизмом и магическими практиками.