Цена спасения (гет)

Дом на площади Гриммо, 12, задыхался от тишины. Это была не та умиротворяющая тишина, что царит в библиотеке, и не та сонная, что окутывает спящий дом. Эта тишина была тяжелой, плотной, как саван. Она давила на уши, забивалась в легкие с каждым вдохом и оседала на языке привкусом старой пыли и несвежего горя. Уже второй день она держала в плену обитателей штаб-квартиры Ордена Феникса, и никто не находил в себе сил её разорвать.

Гарри Поттер сидел на скрипучей кровати в комнате, которую делил с Роном, и смотрел в стену. Облезлые обои с узором из тусклых, переплетающихся лоз казались ему картой его собственного отчаяния. Он не слышал, как Рон вошел и неловко замер у двери. Не замечал ничего, кроме гулкого, ритмичного стука собственного сердца, отбивавшего такт всепоглощающей пустоте.

Новость пришла не с совой и не из «Ежедневного пророка». Её принес обезумевший от горя Артур Уизли, вернувшийся из Министерства. Его слова, произнесенные сдавленным шепотом на кухне, донеслись до Гарри, сидевшего на лестнице. «Нападение на дом Грейнджеров… Авроры на месте… Родители в порядке, только заклятие забвения… Её забрали… На стене Метка…»

Каждое слово было ударом молота по стеклу. Сначала пошли тонкие трещины отрицания. Этого не может быть. Ошибка. Они перепутали. Гермиона — самая умная, самая осторожная, она бы никогда не позволила…

А потом стекло разлетелось на миллионы острых осколков, и каждый впился в его плоть. Гермиона. Его Гермиона.

Первым чувством была не ярость. Первым был ледяной, парализующий ужас, который сковал его изнутри, выморозив все мысли. Он помнил, как спустился на кухню, как увидел заплаканное лицо миссис Уизли, окаменевшее лицо Сириуса и мрачную тень, лежавшую на лице Люпина. Он что-то спросил. Наверное. Не помнил, что именно. Помнил только ответ Дамблдора, который появился из камина мгновением позже. Его голос был спокойным, слишком спокойным, и от этого спокойствия Гарри хотелось кричать.

— Мы делаем всё возможное, Гарри. Но мы должны действовать осторожно. Любое неосторожное движение может поставить под угрозу не только жизнь мисс Грейнджер, но и всю нашу операцию.

Осторожно. Это слово стало для Гарри синонимом бездействия. Пока они «действуют осторожно», Пожиратели Смерти держат в плену его лучшую подругу. Девушку, которая стояла рядом с ним против тролля, василиска и дементоров. Девушку, чей голос вытаскивал его из самых тёмных закоулков отчаяния, чей ум спасал их десятки раз, чьё присутствие было таким же естественным и необходимым, как воздух.

Любовь? Гарри никогда не думал об этом в таких терминах. Его чувства к Гермионе были чем-то более глубоким и фундаментальным. Это была не та трепетная влюбленность, о которой он читал в книгах или которую испытывал к Чоу. Это была уверенность. Уверенность в том, что пока Гермиона рядом, мир не может окончательно рухнуть. Она была его якорем, его компасом, его совестью. И теперь этот якорь сорвали с чудовищной жестокостью. И та часть его души, что была связана с ней, кровоточила.

— Гарри? — голос Рона был тихим, неуверенным. — Мама зовет ужинать.

Гарри медленно повернул голову. Лицо его друга было бледным, веснушки казались на нем темными пятнами. В глазах Рона плескались страх и растерянность. Он тоже страдал, Гарри это понимал. Но страдание Рона было страданием друга, потерявшего сестру. Страдание Гарри было другим. Оно было яростным, собственническим, эгоистичным. Оно требовало действия.

— Я не голоден.

— Ты не ел со вчерашнего дня, — Рон сделал шаг вперед. — Тебе нужно…

— Что мне нужно, Рон? — оборвал его Гарри, и в его голосе прорезался металл. — Сидеть и ждать, пока они её убьют? Или пока Дамблдор решит, что действовать «осторожно» — это уже не вариант?

Рон вздрогнул от яда в его тоне.

— Они ищут её, Гарри. Снейп… он пытается что-то узнать. И Люпин с Тонкс…

— Они ничего не находят! — Гарри вскочил на ноги, и комната, казалось, сжалась от исходящей от него волны гнева. — Два дня! Два дня они держат её где-то, а мы сидим здесь и пьем чай! Что они с ней делают, Рон? Ты думал об этом?

Рон попятился. Он думал. Конечно, думал. И эти мысли были настолько ужасны, что он гнал их прочь. Но Гарри, казалось, купался в них, подпитывая свою ярость.

— Я не могу… я не могу просто сидеть, — выдохнул юноша, проводя рукой по волосам. — Я сойду с ума.

Он выскочил из комнаты, оставив Рона стоять посреди комнаты. Спустившись по лестнице, гриффиндорец услышал приглушенные голоса с кухни. Очередное собрание Ордена. Он прижался к двери, вслушиваясь.

— …никаких следов трансгрессии, кроме тех, что оставили сами Пожиратели, — говорил усталый голос Люпина. — Они использовали портал. Отследить его невозможно.

— Северус говорит, что в их кругах молчат, — добавил Сириус. Его голос был напряжен, как натянутая струна. — Либо рядовые Пожиратели не в курсе, либо боятся говорить. Волдеморт держит это дело под личным контролем.

— Он выманивает Гарри, — заключил Грозный Глаз Грюм. — Это очевидно. Он ждет, что мальчишка сорвется. Поэтому постоянное наблюдение — наш главный приоритет!

— А Гермиона? — в голосе миссис Уизли звенели слезы. — Она что, просто приманка? Мы оставим её там?

— Мы не оставим её, Молли, — мягко, но непреклонно произнес Дамблдор. — Но мы не можем поддаваться на провокацию. Это именно то, чего он ждет.

Гарри отшатнулся от двери, словно его ударили. Приманка. Они говорили о ней, как о пешке в своей игре. Они больше беспокоились о том, чтобы он, Гарри, не сорвался, чем о том, чтобы спасти её. В груди вспыхнул пожар такой силы, что на мгновение перехватило дыхание. Ненависть к Волдеморту, к Пожирателям, к бездействию Министерства — всё это смешалось с горьким разочарованием в тех, кому он доверял.

Он развернулся и бросился вверх по лестнице, пролетая мимо своей комнаты, мимо портрета Вальбурги Блэк, которая спросонья что-то прошипела ему вслед. Он бежал, пока не уперся в дверь на самом верху, на чердаке. Дверь была заперта, но гнев придал ему сил. Он навалился на неё плечом раз, другой, и старое дерево с треском поддалось.

Внутри царил мрак и пахло веками. Лунный свет, пробивавшийся сквозь единственное грязное окно, выхватывал из темноты силуэты старой мебели, накрытой белыми простынями, словно ряды надгробий. Воздух был спертым, неподвижным. Это было место забвения, идеальное отражение его душевного состояния.

И тогда его прорвало.

С глухим рыком он швырнул ближайший стул в стену. Тот разлетелся с сухим треском. Затем он перевернул стол, с которого посыпались какие-то старые фолианты, поднимая облако пыли. Он рвал ткань простыней, пинал сундуки, вымещая всю свою боль, ярость и бессилие на мертвых вещах. Он крушил всё, до чего мог дотянуться, но это не приносило облегчения. Пустота внутри лишь разрасталась, поглощая его.

В какой-то момент, обессиленный, он навалился на массивный книжный шкаф, забитый покрытыми плесенью книгами. Шкаф качнулся и с оглушительным скрипом отошел от стены, открывая за собой то, чего там быть не должно — небольшую, аккуратную нишу в стене, словно вырезанную в кирпичной кладке. В отличие от всего вокруг, в нише не было ни пылинки. На обивке из выцветшего чёрного бархата покоилась она.

Шкатулка.

Она была небольшой, размером с две его ладони. Сделанная из чернёного, почти матового серебра, она не отражала скудный свет, а словно впитывала его. Вся её поверхность была покрыта тончайшей, невероятно сложной гравировкой, изображавшей переплетение терновых ветвей. Шипы казались настолько острыми, что можно было порезаться, просто взглянув на них. В центре крышки ветви сходились, образуя подобие искаженного, страдающего сердца. От шкатулки веяло древностью и глубокой, затаенной скорбью.

Гарри протянул к ней руку, сам не зная почему. Пальцы замерли в сантиметре от холодной поверхности. Он не слышал голоса, не видел видений. Но в его разум, словно капля чернил в стакан чистой воды, проникла мысль. Мысль, которая не была его собственной.

«Боль… Я чувствую твою боль…»

Это было не слово, а ощущение. Понимание. Холодное, ясное, как зимняя ночь. Гарри замер. Он инстинктивно понял, что это тёмная магия. Очень тёмная. Та, от которой его всегда предостерегали. Та, что погубила его родителей. Но страха не было. Страх сгорел дотла, оставив лишь выжженную землю отчаяния. А на этой земле любое семя могло дать всходы.

Он коснулся шкатулки. Холод был не просто физическим. Он был глубинным, проникающим под кожу, в самые кости. Он словно пробовал его на вкус, измерял его горе.

«Ты хочешь найти её. Ты хочешь покарать их», — снова возникло это чужое понимание в его голове. Это не было вопросом. Это было утверждение.

«Да», — подумал Гарри, и его собственная мысль прозвучала в сознании оглушительно громко.

«Они сильны. У них есть знания, которых нет у тебя. У них есть жестокость, на которую ты не способен».

«Я буду способен», — ответил Гарри, и его кулаки сжались.

Наступила пауза. Гарри чувствовал, как сущность внутри шкатулки словно взвешивает его решимость. А затем пришло предложение. Простое, лишённое всяких уловок.

«Я дам тебе то, что нужно. Я направлю твою руку. Я обострю твои чувства. Я покажу тебе их слабости. Ты найдешь её. Ты отомстишь. Мне не нужна твоя душа. Мне нужна лишь твоя скорбь. Раздели её со мной. Прими мою помощь».

Гарри смотрел на шкатулку. Он видел перед глазами лицо Гермионы — смеющееся, когда он сказал что-то глупое; сосредоточенное, когда она искала ответ в книге; испуганное, но решительное, когда они стояли перед лицом опасности. Он представил её сейчас — в тёмном, сыром подвале, напуганную, одинокую, страдающую. И где-то рядом Пожиратели Смерти, те, кто наслаждается чужой болью. Беллатриса Лестрейндж. Фенрир Сивый. Другие.

Выбор был сделан задолго до этой минуты. Он был сделан в тот момент, когда он услышал слова Артура Уизли.

— Да, — прошептал Гарри в пыльную тишину чердака.

Гарри подцепил ногтем крышку шкатулки. Она открылась беззвучно. Внутри не было ничего. Лишь гладкая, отполированная до зеркального блеска внутренняя поверхность. Из шкатулки не вырвался ни дым, ни свет. Лишь волна того же пронизывающего холода ударила ему в грудь, заставив его судорожно вздохнуть. Он почувствовал острую, ледяную боль в руке, державшей шкатулку, словно невидимые иглы вонзились ему под кожу.

Гарри опустил взгляд. На тыльной стороне его ладони, там, где кожа соприкасалась с гравировкой, проступил тонкий, тёмный узор. Он был похож на те самые терновые ветви, и они медленно, мучительно расползались по его коже, словно ядовитые корни, ищущие путь к его сердцу.

Он захлопнул крышку. Боль мгновенно утихла, оставив после себя лишь ноющее онемение. Но узор остался. И что-то ещё изменилось.

Гулкая паника, сжигавшая его изнутри, исчезла. На её место пришло ледяное, кристально чистое спокойствие. Эмоции не ушли, но они словно оказались за толстым стеклом. Он видел свою боль, свой гнев, свою любовь к Гермионе, но они больше не ослепляли его. Они стали инструментами. Топливом для холодного огня, что разгорался в его груди.

И вместе с этим спокойствием пришло знание. Он не знал, откуда, но он вдруг увидел карту магической Англии не как географический объект, а как паутину тёмной магии. Он чувствовал её узлы, её средоточия. И один из этих узлов пульсировал болью и страхом, который он узнал бы из тысячи.

Гермиона.

Он знал, где она. Примерно. Направление. И он знал, что нужно делать.

Гарри спрятал шкатулку за пазуху, под мантию. Её холод приятно студил кожу. Он вышел с чердака, аккуратно прикрыв за собой сломанную дверь. Он спустился по лестнице, и его шаги были бесшумными, выверенными. Мимо него прошмыгнул Кикимер, что-то бормоча себе под нос, но Гарри даже не взглянул на него.

Он вошел в свою комнату. Рон спал, свернувшись калачиком. Лицо его во сне было тревожным. Гарри посмотрел на друга без капли тепла. Сейчас Рон был лишь помехой.

Юноша подошел к своему сундуку. Достал мантию-невидимку, палочку, карту Мародеров. Всё как обычно. Но он сам был другим. Мальчик, который выжил, умер на пыльном чердаке дома Блэков. На его месте стоял кто-то другой. Что-то другое. Существо, ведомое одной-единственной целью.

Перед тем как уйти, он подошел к окну и посмотрел на свою руку. Тёмные, похожие на вены узоры уже добрались до его запястья. Они не болели. Они были частью него. Ценой, которую он заплатил, не раздумывая.

Он спасёт Гермиону. А потом он заставит их заплатить. Всех до единого. За каждую её слезу, за каждую секунду её страха. Он принесет им такую скорбь, по сравнению с которой его собственная покажется лишь тенью.

И эта мысль, холодная и острая, как шип на серебряной шкатулке, впервые за два дня принесла ему подобие мира.

* * *

Ночь накрыла Лондон, но для Гарри Поттера она была не темнее, чем его собственная душа. Он двигался по спящему дому на площади Гриммо с бесшумной грацией хищника. Каждый его шаг был выверен, каждое движение — экономно. Исчезла подростковая угловатость, неуклюжесть, свойственная мальчишке, который всё ещё не до конца привык к своему телу. На её месте появилась смертоносная целеустремленность.

Он скользнул мимо портрета Вальбурги Блэк, не удостоив её даже взглядом. Шипение ведьмы затихло, не успев начаться, словно даже портрет почувствовал ледяную ауру, исходившую от юноши, и предпочел не связываться. На кухне тускло светилась палочка, оставленная кем-то из Ордена. Гарри прошел мимо, невидимый и неслышимый под мантией своей прапрабабки, которая теперь казалась ему не просто укрытием, а второй кожей.

Выйдя на крыльцо, он вдохнул холодный ночной воздух. Мир за пределами дома Блэков казался чужим, приглушенным. Шкатулка, лежавшая под рубашкой, холодила грудь, и этот холод был единственным, что Гарри по-настоящему чувствовал. Это было не просто знание направления. Это был зов. Резонанс. Его скорбь тянулась к её страху, и эта невидимая нить стала его компасом.

Первый прыжок трансгрессии был почти инстинктивным. Он не целился в конкретное место, он просто позволил тяге шкатулки увлечь себя. Мир сжался в урагане цвета и звука, а затем выплюнул его в тихой, заросшей бурьяном роще где-то в центральной Англии. Воздух здесь был другим — чистым, пахнущим влажной землей и прелой листвой. Но нить не оборвалась. Она лишь стала отчетливее, указывая на северо-восток.

Еще один прыжок. На этот раз он оказался на краю пустынного торфяного болота. Над головой висела огромная, безразличная луна, заливавшая всё вокруг мертвенно-бледным светом. Зов стал почти невыносимым, как низкочастотный гул, от которого вибрировали кости. Он был близко.

Третий прыжок был коротким, всего на пару миль. Гарри приземлился за полуразрушенной каменной оградой, и перед ним, на вершине невысокого холма, предстало его место назначения.

Розье-Мэнор.

Поместье было кошмаром из готического романа. Черный, щербатый силуэт на фоне лунного неба, с пустыми глазницами окон и острыми, словно сломанные кости, башенками. Когда-то оно, должно быть, было величественным, но теперь от него веяло запустением и злобой. Сад зарос чертополохом и ядовитым плющом, статуи ангелов покрылись мхом, придававшим их лицам страдальческое выражение. Над всем этим висело плотное, почти осязаемое марево темной магии — защитные чары, такие старые и многослойные, что они казались живыми.

Любой другой волшебник, даже член Ордена, потратил бы часы на то, чтобы найти в них брешь. Гарри не понадобилось и минуты. Шкатулка не давала ему инструкций. Она просто меняла его восприятие. Он смотрел на барьер и видел не сплошную стену энергии, а переплетение нитей. Большинство из них были натянуты до предела, но некоторые провисали, истёртые временем и небрежностью. Он увидел слабое место — у основания ограды, там, где корни старого тиса за десятилетия подточили фундамент.

Под мантией-невидимкой гриффиндорец проскользнул сквозь барьер. Воздух внутри был еще холоднее и плотнее, с тошнотворным привкусом гниения и застарелого страха. Он был на вражеской территории. Охота началась.

Первого Пожирателя он почувствовал раньше, чем увидел. Тот стоял у главного входа, лениво прислонившись к колонне. Шкатулка не просто указала на него. Она словно приоткрыла для Гарри черепную коробку этого человека, показывая не мысли, а самые глубинные, первобытные страхи. Этот человек, Корбан Яксли, панически боялся утонуть. Воспоминание из детства — ледяная вода, сжимающая легкие, беспомощность…

Гарри поднял палочку. Никаких «Экспеллиармусов» или «Петрификус Тоталусов». Слишком шумно, слишком просто. С его губ сорвался тихий, едва слышный шепот, заклинание, которого он никогда не знал, но которое само легло на язык.

— Phobetor Animus.

Яксли замер. Его глаза, до этого лениво озиравшие окрестности, расширились от ужаса. Он закашлялся, хватаясь за горло, словно пытаясь вытолкнуть невидимую воду. Его лицо начало синеть. Он не кричал. Он просто беззвучно открывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыба, а его тело сотрясала крупная дрожь. Через несколько секунд он рухнул на каменные плиты, свернувшись в позу эмбриона. Он был жив, но его разум утонул в ледяном кошмаре, из которого он не вынырнет еще много часов.

Гарри перешагнул через него, не чувствуя ни жалости, ни удовлетворения. Лишь холодную констатацию факта: одна преграда устранена.

Внутри поместье было еще более гнетущим. Величественная зала с двойной лестницей была покрыта слоем пыли, но на ней виднелись свежие следы и пятна от пролитого вина. В воздухе висел запах дыма и жареного мяса. Пожиратели обживали это место, как паразиты.

Из боковой гостиной доносились голоса и грубый смех. Гарри заглянул внутрь. Двое, которых он не знал по именам, сидели у камина, в котором слишком жарко горел огонь. Они пили огневиски прямо из бутылки и о чем-то спорили.

— …Белла совсем свихнулась. Мучает девчонку уже второй день, а та молчит, как немая. Упертая грязнокровка.

— Лорд велел не убивать. Пока. Ждет, когда Поттер клюнет. А я бы на её месте уже давно всё рассказал. Пара хороших Круциатусов…

— Да пробовали уже. Эта только зубы сжимает. Крепкая, зараза.

Кровь в жилах Гарри, казалось, превратилась в лёд. Его пальцы так сильно сжали палочку, что костяшки побелели. Шкатулка в его груди завибрировала, и в его разум хлынули новые образы. Тот, что покрупнее, до смерти боялся быть похороненным заживо. Второй, худой и вертлявый, страдал инсектофобией.

Гарри поднял палочку. Он мог бы справиться с ними и в открытом бою. Но это было бы неэффективно. Он был охотником, а не гладиатором.

Сначала бесшумное, невербальное Иммобулус. Оба Пожирателя замерли с глупыми выражениями на лицах, один с занесенной ко рту бутылкой. Затем Гарри сделал шаг в комнату. Он подошел к первому, крупному, и прошептал ему на ухо заклинание, похожее на шорох сухой земли. Разум Пожирателя провалился в темноту. Он ощущал на себе вес сотен фунтов земли, чувствовал, как грязь забивается в рот и ноздри, как легкие отчаянно пытаются найти кислород в плотной, удушающей массе. Его парализованное тело не могло даже дрогнуть, но в его глазах застыл невыразимый ужас.

Второму досталась иная участь. Гарри лишь слегка взмахнул палочкой, и для Пожирателя комната ожила. Из теней, из трещин в полу, из-за картин на стенах поползли тысячи пауков, жуков, многоножек. Он чувствовал их скользкие лапки на своей коже под мантией, их шевеление в волосах, их укусы. И хотя на самом деле на нем не было ни одного насекомого, его мозг кричал от омерзения и боли.

Гарри оставил их в их личных адах и двинулся дальше. Зов вел его вниз, к подвалам. Лестница была сырой и скользкой. Чем ниже он спускался, тем сильнее становился запах плесени, отчаяния и крови. Он прошел мимо нескольких запертых камер, из которых не доносилось ни звука. Наконец, в конце коридора, он увидел тусклый свет, пробивавшийся из-под тяжелой дубовой двери.

Она была здесь.

Сердце, которое, казалось, превратилось в кусок льда, пропустило один удар. Он толкнул дверь.

Камера была маленькой и сырой. Единственным источником света была одинокая, коптящая свеча на ржавом столике. У противоположной стены, прикованная за запястья к стене так, что едва могла сидеть на полу, была она.

Гермиона.

Её мантия была порвана и испачкана. Спутанные волосы падали на лицо, но даже сквозь них Гарри видел синяки на скуле и рассеченную губу. Она была худой, измученной, но в её глазах, когда она подняла голову на скрип двери, не было покорности. В них была сталь.

Увидев его, она замерла. Её глаза расширились, и на мгновение в них вспыхнула такая всепоглощающая, отчаянная радость, что даже сквозь ледяной барьер Гарри почувствовал её укол.

— Гарри… — её голос был хриплым, едва слышным шепотом. Это было и утверждение, и вопрос, и молитва.

Он шагнул вперед, выходя из тени. И тогда радость на её лице сменилась недоумением, а затем — медленно подступающим ужасом. Она смотрела не на синяки или порванную одежду. Она смотрела ему в глаза. В холодные, пустые, безэмоциональные глаза, в которых не было ни тени того Гарри, которого она знала. Она смотрела на его лицо, лишенное всякого выражения, кроме мертвенного спокойствия. А потом её взгляд скользнул ниже, к его шее, где из-под воротника рубашки выползали тонкие, черные линии, похожие на терновые ветви.

— Гарри… — повторила она, и в её голосе теперь звенел страх. — Что ты с собой сделал?

Он не ответил. Эмоции были роскошью, которую он не мог себе позволить. Не сейчас. Он поднял палочку, и кандалы, державшие её, с громким щелчком рассыпались в пыль. Гермиона рухнула бы на пол, если бы он не подхватил её. Её тело было почти невесомым.

В этот момент дверь позади них с грохотом распахнулась.

— Ах, посмотрите-ка, кто у нас тут! Птенчик прилетел спасать свою грязнокровку!

На пороге стояла Беллатриса Лестрейндж. Её глаза горели безумным огнем, а на губах играла хищная усмешка. Рядом с ней, молчаливый и смертоносный, стоял Антонин Долохов, его лицо было непроницаемой маской.

Гарри осторожно опустил Гермиону на пол, заслонив её своим телом.

— Как трогательно, — пропела Беллатриса, медленно входя в камеру. — Он даже пытается её защитить. Ты думал, мы тебя не заметим, Поттер? Этот старый дом поет, когда в нем чужая кровь. Особенно такая знаменитая.

— Оставь его в покое, Белла, — сказал Долохов тихим, ровным голосом. — Лорд хотел его живым.

— Лорд получит его живым! — взвизгнула ведьма. — Но сначала мы немного поиграем!

Она взмахнула палочкой.

— Круцио!

Но Гарри был готов. Шкатулка показывала ему намерение Беллатрисы за долю секунды до того, как она начала произносить заклинание. Он не ставил щит. Он атаковал. Его палочка метнулась вперед, и с неё сорвалось темное, шипящее проклятие, которое врезалось в пол у ног Беллатрисы, заставив её отскочить с удивленным визгом.

В то же мгновение атаковал Долохов. Никаких предупреждений, никаких криков. Лишь взмах палочки и фиолетовый всполох, летящий прямо в грудь Гарри. Гриффиндорец увернулся, и проклятие ударило в стену позади него, оставив на камне дымящуюся борозду.

— Он стал быстрее, — констатировал Долохов, и в его голосе впервые прозвучало удивление.

— Он просто отчаялся! — рассмеялась Беллатриса. — Давай, Поттер, покажи мне, чему тебя научил старый дурак Дамблдор! Конфринго!

Взрывное заклятие ударило в каменный пол перед Гарри, осыпав его осколками. Он ответил серией быстрых, точных проклятий, которые он сам не знал, откуда берет. Они были невербальными, инстинктивными. Одно заставило факел на стене взорваться дождем искр, заставив Долохова прикрыть лицо. Другое превратило воздух вокруг Беллатрисы в вязкую, липкую массу, замедлив её движения.

Он сражался не как студент. Он сражался как палач. Холодно, расчетливо, используя каждую возможность. Он видел их страхи, их слабости. Беллатриса боялась забвения, боялась стать никем. Долохов боялся потерять контроль.

— Смотри, Тонин, он даже не кричит! — Беллатриса, вырвавшись из вязкого воздуха, была в восторге. — В нём есть тьма! Тёмный Лорд это увидит! Может, он даже…

Она не договорила. Гарри направил палочку на цепь, свисавшую с потолка, и с помощью чар левитации метнул её, как хлыст, в сторону ведьмы. Та с трудом увернулась, но потеряла равновесие.

Этого мгновения хватило Долохову. Его палочка снова взметнулась, и фиолетовый луч опять устремился к Гарри. Юноша попытался уклониться, но был слишком близко. Заклятие задело его по касательной, вспоров плечо.

Боль.

Острая, огненная, чужеродная. Она пробила ледяной кокон, в который он себя заключил. На секунду мир пошатнулся, холодное спокойствие дало трещину. Он зашипел, прижав руку к ране. Кровь тут же пропитала рубашку.

— Ага! — торжествующе взвыла Беллатриса. — Больно, да, Поттер?

Но эта боль не сломила его. Она лишь подстегнула. Кровь, текущая из раны, казалось, питала шкатулку. Ледяная ясность вернулась, но теперь она была острее, злее.

Он должен уходить. Сейчас.

Не говоря ни слова, он развернулся, схватил ослабевшую Гермиону за руку, прижал к себе. Её глаза были расширены от ужаса и непонимания, она смотрела то на его рану, то на приближающихся Пожирателей.

— Ты никуда не уйдешь! — крикнула Беллатриса, бросаясь к ним.

Гарри сосредоточился. Не на месте, а на чувстве. На ощущении безопасности, которое когда-то давали ему стены дома на площади Гриммо. Он влил в это чувство всё, что осталось от его воли.

Мир вокруг сжался с оглушительным треском. Последнее, что он видел — искаженное яростью лицо Беллатрисы Лестрейндж.

Следующий миг был агонией. Трансгрессия с ранением и пассажиром была мучительной. Его словно протащили сквозь мясорубку. А затем — удар. Он рухнул на деревянный пол, и тьма, которую он так долго держал на расстоянии, наконец, поглотила его.

Он успел почувствовать, как его голова ударилась о половицы, услышать испуганный вскрик Гермионы и торопливые шаги откуда-то сверху. А потом всё исчезло, растворившись в тишине.

Первым в коридор выбежал Сириус. За ним — Люпин и миссис Уизли. Они замерли на пороге, увидев картину, от которой у них остановилось сердце. На полу, в луже собственной крови, лежал без сознания Гарри. Рядом с ним, дрожа всем телом, сидела Гермиона, живая, но с выражением абсолютного ужаса на лице. Она смотрела не на Пожирателей, которых здесь не было. Она смотрела на своего спасителя. На его бледное лицо и на зловещие черные узоры, расползшиеся по его шее и руке, словно терновый венец, который он добровольно возложил на себя.

Спасение свершилось. Но настоящая битва только начиналась.

* * *

Пробуждение было похоже на всплытие из вязкого, черного ила. Гарри не открывал глаза. Он просто лежал, ощущая мягкость кровати под собой и тупую, ноющую боль в плече. Но это была не та боль, что имела значение. Настоящая боль была в другом — в её отсутствии.

Мир вокруг него существовал. Он слышал приглушенные, встревоженные голоса за дверью. Чувствовал на руке чью-то теплую ладонь. Ощущал запах бадьянового зелья. Он знал, что должен чувствовать облегчение, радость от того, что он жив и находится в безопасности. Знал, что тепло ладони, сжимающей его руку, должно приносить утешение. Но между знанием и чувством выросла ледяная стена. Он был зрителем в театре собственной жизни, наблюдающим за происходящим сквозь толстое, звуконепроницаемое стекло.

Шкатулка, которую кто-то, должно быть, забрал у него, больше не холодила грудь. Но её лед теперь был внутри. Он стал частью его крови, его костей, его души. Сделка была исполнена, цена — уплачена сполна.

Он открыл глаза.

Первое, что юноша увидел, было лицо Гермионы. Она сидела у его кровати, и выглядела так, словно не спала несколько суток. Её глаза были красными от слез, но сейчас в них не было ни капли влаги, лишь бесконечная, выжженная тревога. Она сжимала его руку обеими ладонями, и при виде его открытых глаз её губы дрогнули.

— Гарри…

Её голос был хриплым шепотом. Он смотрел на неё, на девушку, ради которой прошел через ад, и не чувствовал ничего. Абсолютно ничего. Лишь холодное, отстраненное удовлетворение от выполненной задачи. Он узнавал её лицо, каждую родинку, изгиб бровей, но тепло, которое всегда разливалось в его груди при взгляде на неё, исчезло.

— Ты в порядке? — спросил он, и его собственный голос показался ему чужим. Ровный, безэмоциональный, как у автоматона.

Вопрос ударил по ней сильнее, чем любое проклятие. Она вздрогнула, словно от удара, и отняла руки, будто обжегшись.

— Я? Гарри, это ты… посмотри на себя!

Гриффиндорец перевел взгляд на свою руку. Черные, похожие на вены узоры терновника теперь покрывали её почти до самого локтя. Они не болели, не причиняли неудобств. Они просто были. Зловещее клеймо, напоминание о его выборе.

Дверь в комнату открылась, и вошли Сириус и Люпин. Их лица были мрачнее тучи. Сириус держал в руках шкатулку из чернёного серебра, держал её с помощью толстых перчаток из драконьей кожи, словно это был кусок раскаленного металла.

— Что это такое, Гарри? — голос Сириуса был тихим, но в нем слышались стальные нотки гнева и страха. — Где ты это взял?

Гарри молча смотрел на него. Что он мог сказать? Что отчаяние заставило его заключить сделку с древним, темным артефактом из их собственного дома? Что он не жалеет об этом?

— Это Шкатулка Скорби, — раздался тихий голос из угла комнаты.

Все обернулись. В дверях стоял Северус Снейп. Его лицо, как всегда, было непроницаемой маской, но в его черных глазах плескалось что-то похожее на мрачное понимание. Он медленно вошел в комнату, его взгляд был прикован к Гарри.

— Редкий и очень мерзкий артефакт. Он не убивает. Он… высасывает. Питается сильными положительными эмоциями — любовью, радостью, надеждой, — оставляя взамен лишь холодную пустоту и скорбь, которой он был создан. В обмен он дает силу и знания, основанные на боли и страхе. Идеальное оружие для мести.

Слова Снейпа падали в тишину комнаты, как камни в глубокий колодец. Гермиона ахнула, закрыв рот рукой. Теперь она понимала. Понимала причину этой ужасающей пустоты в глазах Гарри. Это была не просто травма. Это было проклятие.

— Как это снять? — голос Люпина был напряженным.

Снейп медленно покачал головой.

— Это не простое проклятие, которое можно снять контрзаклятием. Это симбиотическая связь. Она будет питаться им, пока не высосет досуха, пока от Поттера не останется лишь оболочка, неспособная ни на что, кроме как на холодный расчет и жестокость.

Наступила тяжелая тишина. Гарри слушал их, как будто они говорили о ком-то другом. Он спас Гермиону. Это было главным. Остальное — лишь побочные эффекты.

— Я сделал то, что должен был, — ровным голосом произнес он. — Вы ничего не делали.

Сириус вздрогнул, словно от пощечины.

— Мы искали её, Гарри! Мы не могли рисковать…

— Вы рисковали ей! — оборвал его юноша, и в его голосе впервые с момента пробуждения прорезался холодный металл. — Вы сидели и совещались, пока они её пытали. Я привел её назад. Цена не имеет значения.

Гермиона не выдержала. Она тихо всхлипнула, и этот звук был единственным живым проявлением эмоций в этой комнате, полной отчаяния. Она смотрела на него, и её сердце разрывалось на части. Её роль «сестры», её попытки смириться с тихой, безнадежной любовью — всё это обратилось в прах. Он сделал это. Ради неё. Он пожертвовал своей душой, своей способностью чувствовать, чтобы спасти её. И мысль об этом была невыносимой.

— Уходите, — прошептала она, не глядя на мужчин. — Пожалуйста, оставьте нас.

Сириус и Люпин переглянулись. Снейп, с едва заметным кивком, развернулся и вышел первым. Люпин положил руку на плечо Сириуса и мягко увлек его за собой. Дверь тихо закрылась.

Они остались одни. Гарри и Гермиона. Спаситель и спасенная. Пустой сосуд и разбитое сердце.

Гермиона снова села на край кровати. Она взяла его руку, ту, что была покрыта черными узорами. Кожа была холодной, как мрамор.

— Гарри… Посмотри на меня.

Он подчинился. Его взгляд был прямым, но пустым.

— Это имеет значение, — тихо сказала она, и её голос дрожал. — Цена всегда имеет значение. Ты не можешь… ты не можешь так жить.

— Я могу, — ответил он. — Это не так уж плохо. Нет боли. Нет страха.

— Нет и радости! — воскликнула она, отчаяние прорвалось в её голосе. — Нет любви, Гарри! Ты спас меня, но ты убил себя. Я не хочу такой жертвы! Я не просила об этом!

Она ждала ответа. Ждала вспышки гнева, обиды, чего угодно. Но он лишь смотрел на неё с тем же ледяным спокойствием.

— Это был мой выбор.

И тогда Гермиона поняла. Спорить с ним бесполезно. Он был заперт в своей ледяной тюрьме, и у неё не было ключа. Она не могла докричаться до него сквозь эту стену. Но она не собиралась сдаваться. Она была Гермионой Грейнджер. Она всегда находила ответы в книгах. И она найдет ответ и на этот раз.

* * *

Следующие несколько дней превратились для Гермионы в лихорадочный, отчаянный поиск. Она почти не спала и не ела. Библиотека Блэков стала её полем боя. Она перерывала фолианты по темным искусствам, игнорируя предупреждения Сириуса и косые взгляды Снейпа. Она искала любое упоминание о Шкатулке Скорби, о подобных артефактах, о способах разорвать симбиотическую связь.

Рон и Джинни пытались ей помочь, но они не понимали всей глубины проблемы. Они видели, что Гарри стал тихим и отстраненным, но списывали это на посттравматический шок. Только Гермиона, видевшая его в том подвале, знала истинную, ужасающую правду.

Гарри тем временем медленно восстанавливался физически. Рана на плече заживала, но пустота внутри никуда не делась. Он двигался по дому, как призрак, вызывая страх у миссис Уизли и неловкость у всех остальных. Он был здесь, но его не было.

Наконец, на третий день, когда надежда уже почти оставила её, Гермиона нашла то, что искала. Это была не книга заклинаний. Это был тонкий, обтянутый кожей дневник, спрятанный за фальшивой обложкой книги о разведении книжных червей. Дневник принадлежал Изольде Блэк, женщине, жившей в семнадцатом веке. И на первых же страницах Гермиона увидела изящный рисунок шкатулки.

Она читала, затаив дыхание. Дневник был написан на грани безумия. Изольда создала шкатулку после того, как её возлюбленного предали и убили его же соратники. Она вложила в артефакт всю свою скорбь и жажду мести. Шкатулка дала ей силу, и она уничтожила всех, кто был виновен. Но когда месть свершилась, Изольда поняла, что осталась пустой. Она описывала то же самое состояние, в котором сейчас находился Гарри.

«…она не забирает душу, но похищает её свет. Она пьёт радость и любовь, утоляя ими вечную жажду, что породила её. Она оставляет лишь скорбь, которой была рождена. Проклятие нельзя снять обычным способом, ибо оно стало частью носителя. Его можно лишь… вытеснить. Заполнить сосуд до краёв тем, что он не может переварить. Тем, что является его полной противоположностью. Чистой, бескорыстной, жертвенной любовью. Не воспоминанием о ней, но самой её сутью, переданной добровольно. Но цена такой жертвы может быть страшна. Шкатулка, неспособная поглотить такой дар, может либо уничтожить его, либо разрушиться сама, забрав с собой и дар, и дарителя…»

Гермиона закрыла дневник. Её руки дрожали. Вот он, ответ. Ужасный, рискованный, но единственный. Она должна была отдать шкатулке свою любовь к Гарри. Не просто признаться в ней. А буквально вырвать её из своей души и скормить артефакту. Она могла остаться такой же пустой, как Гарри. Могла умереть. Но это был единственный шанс. И она знала, что должна им воспользоваться.

С дневником в руках она поднялась в комнату Гарри. Он сидел у окна, глядя на унылую площадь, но его взгляд был устремлен в никуда. Черные узоры на его руке, казалось, стали еще темнее и гуще, почти добравшись до плеча.

— Гарри.

Он медленно повернул голову.

— Я нашла способ, — сказала она, её голос был удивительно твердым. Она подошла и положила перед ним дневник, открыв его на нужной странице.

Он пробежал глазами по строчкам. Его лицо не изменилось.

— Нет, — сказал он. Просто и категорично. В его голосе не было эмоций, лишь холодная непреклонность.

— Это не тебе решать, — ответила Гермиона, глядя ему прямо в глаза.

И тогда, впервые за много дней, в его взгляде что-то дрогнуло. Ледяная поверхность подернулась рябью. Это был не гнев, не протест. Это был страх. Первобытный, глубинный страх. Страх за неё.

— Я не позволю, — повторил он, и его голос стал глухим. Он попытался встать, но слабость еще не до конца отпустила его.

— Ты спас мою жизнь, Гарри Поттер. Позволь мне спасти твою душу, — сказала она, и в её голосе прозвучала та же сталь, что была в нём самом несколько дней назад.

Она не стала дожидаться его согласия. Она сходила за шкатулкой, которую Сириус запер в сейфе, открыв его с помощью простых, но эффективных чар, которым её научил сам Гарри много лет назад. Она принесла артефакт, игнорируя его ледяной холод.

Гермиона села на кровать рядом с ним. Взяла его изуродованную проклятием руку и положила на неё шкатулку. Его кожа была ледяной. Затем она накрыла шкатулку своей ладонью.

— Гермиона, не надо… пожалуйста… — прошептал он, и в его голосе была настоящая, живая мольба. Это было больше, чем он проявлял за все эти дни.

Она лишь печально улыбнулась ему и закрыла глаза.

Она не стала вспоминать. Воспоминания были лишь тенями. Она сосредоточилась на самом чувстве. На тепле, которое разливалось в груди, когда он улыбался ей после удачного полета на гиппогрифе. На гордости, которую она испытала, когда он произвел телесного Патронуса. На отчаянии, когда она нашла его почти мертвым в Тайной комнате. На тихой радости их совместных занятий в библиотеке. На неуклюжем, но искреннем объятии после Святочного бала.

Она собрала всю эту любовь — нежную, яростную, преданную, жертвенную — в один сияющий шар в своей груди. Это было самое ценное, что у неё было. И она, не колеблясь, направила этот поток света и тепла через свою руку в холодное серебро шкатулки.

Артефакт отреагировал мгновенно. Он завибрировал, словно живой, и его холод сменился обжигающим жаром. Гермиона почувствовала, как её силы покидают её, как её собственная душа словно истончается, перетекая в ненасытную пасть проклятия. Но она не остановилась.

Тёмные узоры на руке Гарри вспыхнули нестерпимо ярким, белым огнём. Он закричал. Это был не беззвучный крик ужаса из ночных кошмаров. Это был настоящий, полный агонии крик человека, к которому возвращается способность чувствовать. Боль была невыносимой, словно его кожу сдирали раскаленными щипцами.

Шкатулка под их руками раскалилась добела. Она не могла переварить то, что давала ей Гермиона. Скорбь была её пищей, но чистая, бескорыстная любовь была для неё ядом. С оглушительным, высоким звоном, похожим на треск лопнувшего кристалла, шкатулка из чернёного серебра рассыпалась в горстку блестящей пыли, которая тут же погасла и смешалась с пеплом.

Гарри тяжело дышал, его грудь вздымалась. Белый огонь на его руке исчез. Он медленно поднял ладонь. На месте зловещих черных ветвей остались лишь тонкие, бледные шрамы, похожие на царапины от кошачьих когтей. Они будут с ним всегда, как и шрам на лбу, — вечное напоминание.

Он поднял глаза на Гермиону.

Ледяная пелена спала. Вся гамма чувств, которую он считал потерянной навсегда, обрушилась на него с силой цунами. Боль от раны. Облегчение от спасения. Ужас от того, что он натворил. И, перекрывая всё остальное, — любовь. Огромная, всепоглощающая любовь к девушке, сидевшей перед ним. Любовь, которая чуть не уничтожила его и которая только что спасла.

Её лицо было бледным, как полотно, по щекам текли слёзы, но она улыбалась слабой, измученной улыбкой.

— Получилось, — прошептала она, прежде чем её глаза закатились, и она начала валиться на бок.

Он поймал её, притянул к себе. Её тело обмякло в его руках. Паника, острая и настоящая, пронзила его. Но он чувствовал слабое биение её сердца. Она была жива. Она просто отдала слишком много.

Гарри прижал её к себе, зарываясь лицом в её пахнущие книгами и слезами волосы. Он не говорил ни слова. Не было таких слов, которые могли бы выразить то, что он чувствовал. Он просто держал её, как самое драгоценное сокровище в мире, и его собственные слезы, горячие и настоящие, капали на её волосы.

Они сидели так в тишине разрушенной комнаты, среди пыли проклятого артефакта. Два израненных человека, которые прошли через ад и обратно. Их детство закончилось. Впереди их ждала война, боль и потери. Но теперь они знали одно наверняка. Что бы ни случилось, они пройдут через это вместе. Не как брат и сестра. А как две половины одной души, которые только что спасли друг друга.