В свете свечей (гет)

Дождь барабанил по высоким окнам дома номер двенадцать на площади Гриммо, отбивая сложный, меланхоличный ритм. Его капли стекали по стёклам, искажая огни Лондона до размытых акварельных пятен. Внутри, в преображённой гостиной, было тепло и тихо. Лишь потрескивали поленья в массивном камине, бросая пляшущие золотистые отсветы на стены, больше не увешанные ухмыляющимися головами домовиков.

Гарри сотворил с этим домом настоящее чудо. Мрачное, пропитанное тёмной магией и отчаянием логово Блэков превратилось в элегантное и уютное жилище. Тёмные, давящие обои сменились глубоким, насыщенным бордовым цветом с тонким золотым узором, а тяжёлая мебель из чёрного дерева была отреставрирована и расставлена так, что пространство наполнилось воздухом и светом. Это место перестало быть памятником боли; оно стало символом новой жизни. Символом самого Гарри.

Гермиона сидела в глубоком кресле, подтянув под себя ноги. На коленях у неё лежал тяжёлый, облачённый в кожу том — «Принципы трансмутации материи высшего порядка», — но уже добрый час она не перевернула ни страницы. Её взгляд был прикован к огню, но мысли были далеко. Они были наверху, на втором этаже, где хозяин дома разбирал старые вещи, оставшиеся от Сириуса.

Она приехала помочь ему с библиотекой — благородный предлог, который они оба использовали уже несколько месяцев. Официально — для каталогизации и очистки опасных фолиантов. Неофициально — чтобы просто побыть вместе в этой обретённой тишине, которая наступила после многих лет хаоса. Отношения с Роном давно перетекли в спокойное русло братской дружбы. Их юношеская влюблённость, рождённая в пылу сражений, не выдержала проверки мирным временем. Они оба поняли это без лишних слёз и обвинений, оставшись друг для друга самыми близкими людьми. Кроме Гарри.

Гарри всегда был категорией вне всяких сравнений.

Лёгкий вздох сорвался с губ Гермионы. Она снова и снова прокручивала в голове эту поразительную, почти пугающую метаморфозу, случившуюся с её лучшим другом. Это началось не сразу после войны. Первые год-два он был всё тем же — потерянным, измученным мальчиком в теле юноши, с вечной тенью в глубине зелёных глаз. А потом он поступил в Аврорат.

Сначала Гермиона была против. Ей казалось, что он достаточно навоевался на всю жизнь. Но очень скоро девушка поняла: для него это была не война. Это была терапия. Жестокая, изнурительная, но необходимая. Годы, проведённые в страхе, унижении и постоянной борьбе, оставили в нём клокочущую ярость и боль, которым нужен был выход. И он нашёл его в тренировках.

Она помнила, как впервые увидела его в тренировочном зале Министерства. Он был без рубашки, и пот блестел на коже, подчёркивая каждый мускул, каждую напряжённую вену. Тощий, угловатый подросток, которого она помнила, исчез. На его месте был молодой мужчина, чьё тело стало идеальным инструментом, выкованным из боли и воли. Широкие плечи, узкие бёдра, рельефный пресс, который казался броней, высеченной из камня. Он двигался с хищной, отточенной грацией, парируя и нанося удары с такой сосредоточенной мощью, что у неё перехватывало дыхание. Это было не просто развитие — это было перерождение. Он подчинил себе своё тело, обрёл над ним полный контроль — то, чего ему так отчаянно не хватало всю его жизнь.

Но физические изменения, какими бы впечатляющими они ни были, были лишь верхушкой айсберга. Самая глубокая, самая важная трансформация произошла внутри. Гермиона, с её аналитическим умом, долго размышляла над этим феноменом. И пришла к выводу, который одновременно пугал и восхищал её своей логичностью.

Крестраж.

Этот паразитический осколок души Волдеморта десятилетиями жил в Гарри, отравляя его, подавляя его собственную магическую сущность. Он был постоянным фоновым шумом в его душе, источником необъяснимой тоски и гнева. Когда он был уничтожен, Гарри не просто избавился от части Тёмного Лорда. Он освободил себя.

Его собственная магия, мощная, светлая, унаследованная от Поттеров, веками славившихся своими талантами, наконец-то смогла вздохнуть полной грудью. Она, словно затравленный источник, пробившийся сквозь каменные завалы, хлынула наружу, заполняя каждую клетку его естества. Эта сила исцеляла его изнутри. Она сглаживала острые углы его посттравматического синдрома, наполняла его жизненной энергией, которой у него никогда не было в полной мере.

Это отразилось во всём. В его взгляде, который из вечно настороженного и усталого стал глубоким, ясным и спокойным. В его голосе, который обрёл бархатные, уверенные нотки. В его магии, которая стала не просто сильной, а… элегантной. Он больше не полагался на один лишь «Экспеллиармус». Его чары были точными, почти интуитивными. Он стал целостным.

Да, именно это слово лучше всего описывало нового Гарри Поттера. Целостный. Словно разбитая драгоценная ваза, которую не просто склеили, а переплавили заново, сделав ещё более прочной и прекрасной, чем прежде.

И эта целостность сводила Гермиону с ума.

Её любовь к нему тоже трансформировалась. Та, прежняя любовь, была полна желания защитить, уберечь, подставить плечо. Она любила измученного мальчика-героя, которому была нужна её помощь. Но этот мужчина… этот спокойный, уверенный в себе, дьявольски привлекательный мужчина вызывал в ней совершенно иные чувства. Смесь благоговейного трепета, робости и такого всепоглощающего, почти животного желания, что ей порой становилось страшно.

Когда он смотрел на неё, ей казалось, что её сердце пропускает удар. Когда он случайно касался её руки, передавая книгу, по её телу пробегала электрическая дрожь. Она тонула в его зелёных глазах, в которых больше не было тени Волдеморта, а была лишь глубина его собственной, обретённой души.

И вместе с этим новым чувством пришёл новый страх.

Что, если для него она так и осталась «просто Гермионой»? Боевой подругой, сестрой, умницей-заучкой, которая всегда была рядом. Он стал таким… совершенным. А она? Она по-прежнему боролась со своими вечно непослушными волосами, которые так и не научилась укладывать в элегантную причёску. Её нос всё так же был чуть длиннее, чем хотелось бы. Её величайшей страстью по-прежнему оставались пыльные фолианты и запах старого пергамента.

Она чувствовала себя реликтом из его прошлого. Важным, нужным, но всё же — прошлым. Якорем, который был необходим его кораблю во время шторма. Но теперь его корабль был отремонтирован, оснащён новыми парусами и готов плыть в открытый океан. Нужен ли такому кораблю старый, ржавый якорь?

Эта мысль больно резанула по сердцу. Гермиона плотнее закуталась в плед, словно пытаясь защититься от собственных мыслей. Она была счастлива за него, безмерно, до слёз счастлива. Но рядом с ним она всё чаще чувствовала себя… недостаточной. Недостойной. Простой смертной рядом с божеством, сошедшим с Олимпа. И мысль о том, чтобы признаться в своих чувствах и услышать в ответ вежливое, но твёрдое: «Миона, ты же мне как сестра», — была страшнее любого Круциатуса. Поэтому она молчала, храня свою любовь как горькую, драгоценную тайну.

Внезапно тишину нарушил звук. Не громкий стук или скрип, а едва уловимое движение в коридоре за дверью гостиной. Шаги. Лёгкие, босые, размеренные. Они не приближались — они уже были здесь, у самой двери.

Сердце Гермионы замерло, а потом пустилось вскачь с бешеной скоростью. Она знала эту походку. Это была не тяжёлая поступь аврора, привыкшего носить форменные ботинки. Это была мягкая, бесшумная походка охотника. Походка Гарри, когда он был у себя дома.

Она не успела даже вдохнуть, как медная ручка двери медленно, почти беззвучно повернулась. Дверь приоткрылась, впуская в комнату узкую полоску света из коридора и фигуру, которая заслонила этот свет.

Он стоял на пороге, и в этот момент время для Гермионы остановилось.

Это был оживший арт из самых смелых, самых тайных её фантазий. Он был бос, и его ступни уверенно стояли на тёмных дубовых половицах. Чёрные брюки сидели на нём идеально, подчёркивая длинные, сильные ноги. Белая рубашка была расстёгнута почти до пояса, открывая вид на рельефные мышцы груди и чёткие кубики пресса, по которым скользили и играли отблески каминного пламени. Его волосы, как всегда, находились в живописном беспорядке, словно он только что провёл по ним рукой. На лице — тонкие круглые очки, за стёклами которых пара невероятных зелёных глаз смотрела прямо на неё. Взгляд был серьёзным, сосредоточенным, лишённым всякой игривости. Это был взгляд мужчины, пришедшего с определённым, не терпящим возражений намерением.

А в его левой руке, опущенной вдоль тела, была одна-единственная красная роза. Её бархатные лепестки казались почти чёрными в полумраке комнаты, и лишь алый отблеск выдавал их истинный цвет.

Гермиона почувствовала, как воздух застрял у неё в лёгких. Книга соскользнула с её колен и глухо упала на ковёр, но ни один из них не обратил на это внимания. Весь мир сузился до этого дверного проёма и мужчины, стоявшего в нём. Мужчины, который смотрел на неё так, словно видел не подругу детства, не всезнайку Грейнджер, а единственную женщину во вселенной. И в этом взгляде было всё: годы общей истории, невысказанная нежность и обещание чего-то нового, головокружительного и абсолютно неизбежного.

Он шагнул внутрь, и тяжёлая дубовая дверь закрылась за его спиной с мягким, но окончательным щелчком. Этот звук, такой обыденный, в оглушающей тишине прозвучал как выстрел, отсекая их от всего остального мира. От коридора, от лестницы, от дождя за окном. Теперь были только они. И огонь в камине.

Гермиона сидела не дыша, её пальцы вцепились в мягкую ткань пледа. Её разум, привыкший находить логическое объяснение всему, лихорадочно метался в поисках зацепки. Шутка? Не в его стиле, не теперь. Последствия какого-то зелья, найденного в вещах Сириуса? Но его глаза за стёклами очков были кристально чистыми, без малейшего намёка на помутнение. В них плескалась лишь решимость, тёмная и глубокая, как ночное озеро.

Гарри двинулся к ней. Неспешно, с той плавной, хищной грацией, которую она видела в тренировочном зале. Каждый его шаг по скрипучим половицам был выверенным и бесшумным. Он не смотрел по сторонам, его взгляд был прикован к ней одной, и от этой безраздельной концентрации у Гермионы по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего со страхом. Это было предвкушение. Опасное, пьянящее, запретное.

Гарри остановился прямо перед её креслом. Так близко, что она могла бы, протянув руку, коснуться его коленей. Воздух между ними загустел, заряженный электричеством невысказанных слов и сдерживаемых лет. Гермиона чувствовала его тепло, смешанное с едва уловимым запахом озона после дождя, чистого мыла и чего-то ещё — терпкого, мускусного, принадлежащего только ему. Она заставила себя поднять голову и встретиться с ним взглядом.

— Для тебя, — его голос был низким, чуть хриплым, и эти два слова прозвучали не как любезность, а как клятва.

Он протянул ей розу.

Её рука дрогнула, когда она потянулась за цветком. Пальцы Гермионы были ледяными, и прикосновение к прохладному, упругому стеблю показалось почти обжигающим. Алые, бархатные лепестки, туго скрученные в бутон, казались каплей застывшей крови на фоне его белой рубашки. Девушка осторожно взяла розу, боясь уколоться об острые, как кинжалы, шипы. Она поднесла цветок к лицу, вдыхая его тонкий, сладкий аромат, который смешивался с запахом Гарри, создавая головокружительный коктейль. Этот жест был инстинктивной попыткой спрятаться, выиграть несколько драгоценных секунд, чтобы унять бешено колотящееся сердце.

— Гарри… что это? — её собственный голос прозвучал слабо и неуверенно, совсем не так, как ей хотелось бы. Она попыталась вернуть на лицо маску невозмутимой подруги. — Что-то случилось? Ты нашёл что-то опасное наверху? Может, нужна моя помощь? Я как раз закончила с разделом по трансфигурации и…

Гермиона говорила быстро, сбивчиво, цепляясь за привычные, безопасные темы, как утопающий за соломинку. Слова лились сами собой, создавая защитный барьер из болтовни, который всегда спасал её в неловких ситуациях. Но сейчас он не работал.

Гарри не перебивал. Он просто ждал, позволяя ей выговориться, и от его терпеливого, внимательного молчания становилось только хуже. Когда её словесный поток наконец иссяк, он сделал то, чего она боялась и желала одновременно.

Он опустился на одно колено перед её креслом.

Теперь их лица были на одном уровне. Гарри больше не возвышался над ней, и эта перемена положения была оглушительной. Он не доминировал, он предлагал себя. Он делал себя уязвимым. Гермиона видела вблизи каждую чёрточку его лица: упрямую линию подбородка, покрытую лёгкой щетиной, родинку над верхней губой, которую она замечала сотни раз, но никогда не осмеливалась рассмотреть так близко. И его глаза… Мерлин, его глаза. В них больше не было мальчика, выжившего в битве. В них был мужчина, который выиграл свою главную войну — войну с самим собой.

Он мягко накрыл своей ладонью её руку, всё ещё сжимавшую стебель розы. Его ладонь была горячей и чуть шершавой от мозолей, оставленных тренировками и рукоятью волшебной палочки. Тепло мгновенно хлынуло по её венам, разгоняя кровь и заставляя щёки вспыхнуть.

— Гермиона, — произнёс он её имя так, словно пробовал его на вкус. Тихо, почти благоговейно. И этот звук заставил её замолчать окончательно. — Посмотри на меня.

Она послушалась.

— Ничего не случилось. Ничего опасного, — продолжил Гарри, и в его голосе проскользнула тень улыбки. — И мне не нужна твоя помощь с книгами. По крайней мере, не сегодня.

Его большой палец медленно, почти лениво, поглаживал костяшки её пальцев. Простое движение, но оно вызвало цепную реакцию по всему её телу. Дыхание сбилось, а внизу живота зародился сладкий, тянущий узел.

— Тогда… зачем всё это? — прошептала она, кивнув на розу.

Взгляд Гарри стал ещё серьёзнее. Он забрал свою руку, и Гермионе на мгновение стало холодно и пусто. Но он лишь для того, чтобы снять очки и положить их на столик рядом с креслом. Без них его лицо стало ещё более открытым, беззащитным и невероятно красивым. Зелень его глаз стала ярче, глубже, почти сверхъестественной в свете пламени.

— Потому что я устал, — сказал он просто.

Сердце Гермионы ухнуло. Устал? От чего? От неё? От её постоянного присутствия? Паника ледяной змеёй скользнула по позвоночнику.

— Устал? — переспросила она, и в её голосе зазвенел страх.

Он уловил эту нотку и его лицо смягчилось. Гарри снова взял её руку, на этот раз сжав крепче, словно успокаивая.

— Нет, не так, — он покачал головой. — Я устал ходить вокруг да около. Устал делать вид, что ничего не изменилось. Устал притворяться, что ты для меня просто… подруга.

Каждое слово падало в тишину комнаты, как камень в воду, создавая круги, которые расходились по самой её душе. Гермиона слушала, боясь поверить. Этого не могло быть. Это был сон, иллюзия, созданная её отчаявшимся сердцем. Она сейчас моргнёт, и он будет стоять у камина, неловко улыбаясь и говоря о квиддиче.

— Гарри, я… я не понимаю, — честно призналась она. Её мозг, способный вместить сотни сложнейших заклинаний и исторических фактов, отказывался обрабатывать эту информацию.

— А я, кажется, впервые в жизни начал понимать, — он усмехнулся, но в этой усмешке не было веселья, а была лишь горькая ирония над самим собой. — Все эти годы, Миона… всё моё детство, всю юность, я жил не своей жизнью. Я был символом. Оружием. Жертвой. Мальчиком-Который-Выжил. Всё, что я делал, было продиктовано долгом, пророчеством, необходимостью. Я не знал, кто я такой без всего этого. Я даже не знал, чего я хочу. По-настоящему. Для себя.

Гарри говорил тихо, но каждое слово было наполнено такой выстраданной искренностью, что у Гермионы защипало в глазах. Она видела, как тяжело ему даются эти признания. Ему, который всегда прятал свои чувства за сарказмом или молчанием.

— Когда всё закончилось… когда он исчез не только из мира, но и отсюда, — Гарри коснулся свободной рукой своего лба, там, где когда-то был шрам-молния, теперь почти невидимый, — наступила пустота. И тишина. Впервые в моей голове стало тихо. И в этой тишине я начал слышать себя. Свой собственный голос. И он говорил мне вещи, которые я раньше не мог разобрать.

Он замолчал, вглядываясь в её лицо, словно пытаясь прочесть её мысли, убедиться, что она слушает, что она понимает. Гермиона не отрывала от него взгляда, её собственное сердце билось в такт его словам. Она понимала. О, Мерлин, как же она понимала.

— Все эти тренировки, этот дом… это не просто способ забыться. Это способ построить себя заново. Из тех обломков, что остались. Собрать себя в единое целое. И чем более цельным я становился, тем яснее становилась одна вещь. Самая важная.

Гарри снова замолчал, и напряжение в комнате достигло своего предела. Оно вибрировало в воздухе, смешиваясь с запахом воска от догоравших свечей и ароматом розы в её руке. Гермиона чувствовала, что стоит на пороге чего-то грандиозного, чего-то, что изменит её жизнь навсегда.

— И что же это за вещь? — её голос был едва слышным шёпотом.

Гарри Поттер, герой магического мира, сильнейший аврор своего поколения, посмотрел на неё взглядом, полным такой нежности, тоски и обожания, что у неё перехватило дыхание.

— То, что единственное, чего я хочу в этой новой, собранной по кусочкам жизни… это ты, Гермиона. Всегда была только ты. Но я не имел права даже думать об этом, пока не стал тем, кто достоин стоять рядом с тобой.

Слова Гарри повисли в воздухе, густые и тяжёлые, как расплавленное золото. Они впитались в обивку кресла, в ворс ковра, в самую душу Гермионы, и там начали медленно, но необратимо рушить все те стены, которые она годами возводила вокруг своего сердца.

«Всегда была только ты».

Эта фраза эхом отдавалась в её сознании, заглушая стук дождя, треск поленьев и даже её собственное сбивчивое дыхание. Неверие. Первой реакцией было острое, болезненное неверие. Это было слишком хорошо, слишком идеально, чтобы быть правдой. Словно страница, вырванная из самого сокровенного романа, о котором она и мечтать не смела.

— Нет… — вырвалось у неё шёпотом, и это был не протест, а мольба. Мольба не играть с ней, не давать ложную надежду, которая разобьёт её на миллион осколков. — Гарри, ты не понимаешь. Ты… посмотри на себя. Ты изменился. Ты стал…

Она запнулась, не находя слов. Как описать его? Герой, Аврор, мужчина, от одного взгляда на которого у ведьм подкашивались колени. А она? Она по-прежнему была той же девочкой из библиотеки с вечно растрёпанными волосами.

— Я стал собой, — тихо закончил он за неё, и в его голосе не было ни капли гордыни, только констатация факта. — Гермиона, я изменился не для кого-то. Я делал это для себя. Чтобы перестать быть призраком, тенью Мальчика-Которого-Выжил. Я хотел стать человеком, у которого есть право на собственное будущее. Все эти годы я сражался, чтобы выжить. А теперь… теперь я отчаянно хочу научиться жить. И я не представляю этой жизни без тебя.

Его большой палец всё так же поглаживал её руку, и это простое, монотонное движение было единственным якорем в бушующем море её эмоций.

— Но почему?.. — прошептала она, и первая слеза, горячая и солёная, всё-таки скатилась по её щеке. — Почему ты молчал? Все эти годы… я думала…

— Что я вижу в тебе сестру? — он горько усмехнулся. — Я и сам пытался себя в этом убедить. Потому что тот, прежний я… сломленный, неполноценный, с частью чужой души внутри… я не имел права желать тебя. Ты заслуживала целого мира, Гермиона. А я был лишь его руинами. Я не мог предложить тебе ничего, кроме своих кошмаров и своего бремени. Было бы верхом эгоизма потянуть тебя за собой в эту тьму.

Его слова были как бальзам и как яд одновременно. Они объясняли всё, оправдывали его отстранённость, но вместе с тем подчёркивали, сколько времени они потеряли из-за его благородства и её страхов.

— А я… — её голос дрогнул, и она уже не пыталась сдержать слёзы, которые теперь свободно текли по щекам. — Я думала, что я для тебя недостаточно хороша. Что я просто… книжный червь. Подруга, которая полезна в трудную минуту. Я смотрела, как ты меняешься, как становишься сильнее, увереннее… и чувствовала, как между нами растёт пропасть. Я боялась, что ты никогда не увидишь во мне… женщину.

Признание сорвалось с её губ, и вместе с ним ушёл последний страх. Она была полностью обнажена перед ним, её самая глубокая, самая болезненная неуверенность была высказана вслух.

Гарри смотрел на неё, и во взгляде его зелёных глаз промелькнуло что-то похожее на боль. Он медленно поднял свободную руку и осторожно, почти благоговейно, стёр слезу с её щеки подушечкой пальца. Его прикосновение было нежным, как крыло бабочки.

— Недостаточно хороша? — его голос был тихим, но в нём звенела сталь. — Гермиона, ты когда-нибудь смотрела на себя моими глазами? Ты — самый сильный, самый умный и самый прекрасный человек, которого я когда-либо знал. Ты была моим светом в самой непроглядной тьме. Ты была моим компасом, когда я терял путь. Ты была моей совестью, когда я готов был сдаться. Не видеть в тебе женщину? Мерлин, да я все эти годы только и делал, что заставлял себя не видеть в тебе женщину, потому что иначе я бы просто сошёл с ума от желания.

И это было всё. Последняя плотина рухнула.

Гермиона подалась вперёд, а он, предугадав её движение, поднялся с колен и наклонился к ней. Их губы встретились.

Это не было похоже ни на один поцелуй, который она могла себе представить. Он не был неловким, как первый поцелуй с Виктором, или отчаянным, как с Роном в пылу битвы. Этот поцелуй был… возвращением домой. Он был наполнен нежностью и голодом, облегчением и тоской. Губы Гарри были мягкими, но настойчивыми, он целовал её так, словно утолял жажду, мучившую его много лет.

Она обвила руками его шею, зарываясь пальцами в его густые, непослушные волосы. Он оказался именно таким, как она и представляла — мягким, шёлковым, живым. Гарри углубил поцелуй, и Гермиона ответила ему со всей страстью, на которую была способна, вкладывая в этот ответ всю свою невысказанную любовь, все годы ожидания, все тайные надежды. Его руки переместились с её ладоней на талию, притягивая её ближе, поднимая из кресла.

Гермиона встала на цыпочки, прижимаясь к нему всем телом, чувствуя, как его твёрдые, рельефные мышцы напрягаются под тонкой тканью рубашки. Он был таким сильным, таким тёплым, таким настоящим. Это был катарсис, очищение огнём, в котором сгорали все их прошлые страхи и сомнения.

Когда им обоим стал необходим воздух, они оторвались друг от друга. Их лбы соприкасались, дыхание было тяжёлым и сбивчивым. Гарри смотрел на неё сверху вниз, его зелёные глаза потемнели от желания, а на губах играла лёгкая, победная улыбка.

— Пойдём, — прошептал он, и это был не вопрос.

Не дожидаясь ответа, он подхватил её на руки так легко, словно она была невесомой. У Гермионы вырвался удивлённый вздох, и она инстинктивно крепче обхватила его за шею. Гарри нёс её из гостиной, вверх по лестнице, в свою спальню, и каждый его шаг был уверенным и твёрдым. Сердце девушки колотилось о рёбра, как пойманная птица, но в этом не было страха — лишь предвкушение чуда.

Его спальня встретила их таким же полумраком, как и гостиная. Единственным источником света были несколько свечей, которые он, очевидно, зажёг заранее. Они парили в воздухе, бросая мягкие, трепетные тени на большую кровать с тёмно-красным покрывалом и на стены, отделанные тёмным деревом. Дождь всё так же стучал в окно, создавая уютный, уединённый фон для того, что должно было произойти.

Гарри осторожно опустил её на кровать, на мягкое, прохладное покрывало. Он не навис над ней, а снова опустился на колени у кровати, глядя на неё снизу вверх. В его взгляде было столько поклонения, столько нежности, что Гермиона почувствовала себя не просто желанной — она почувствовала себя богиней.

Его руки медленно, почти нерешительно, потянулись к пуговицам на её блузке. Он расстёгивал их одну за другой, и его пальцы слегка дрожали. Эта дрожь от мужчины, который голыми руками мог одолеть тёмного мага, тронула её до глубины души. Он не торопился, давая ей возможность в любой момент остановить его, но она лишь заворожённо смотрела, как он обнажает её.

Когда блузка была расстёгнута, он так же медленно помог ей снять её, а затем и остальную одежду, пока она не осталась лежать перед ним в одном лишь свете свечей. Она инстинктивно хотела прикрыться, смущённая своей наготой, но взгляд Гарри остановил её. В нём не было похоти или оценки. В нём было чистое, незамутнённое восхищение.

— Ты прекрасна, — прошептал он, и эти слова были абсолютной истиной.

Затем настала её очередь. Она села на кровати. Движение было плавным, почти инстинктивным. Вся робость, сковывавшая её ледяными тисками ещё мгновение назад, испарилась, растопленная жаром его признания и нежностью его взгляда. В этой залитой светом свечей комнате, в кольце его обожания, она впервые в жизни не чувствовала себя «просто Гермионой». Она чувствовала себя женщиной. Желанной. Единственной.

И эта женщина протянула руки к нему.

Её пальцы, привыкшие к шероховатости старого пергамента и гладкости волшебной палочки, теперь познавали иную текстуру. Они скользнули по его напряжённым плечам, ощущая под кожей живую мощь мышц, и легли на тонкую ткань его рубашки. Пуговицы поддавались легко. Одна за другой, они освобождали его тело из белого плена, открывая её взору то, что она до этого видела лишь мельком, издалека.

Кожа Гарри была горячей, словно он вобрал в себя всё тепло камина. От неё исходил едва уловимый пар. Гермиона провела ладонью по его груди, чувствуя жёсткий шёлк тёмных волос и твёрдый рельеф мускулов под ними. Это было тело воина, тело мужчины, который каждый день испытывал себя на прочность. Но под этой силой билось сердце, которое она знала всю свою жизнь. Его ритм — учащённый, гулкий — отдавался в её ладони, и она поняла, что он волнуется не меньше её.

Её взгляд упал на тонкие белые линии, пересекавшие его торс — следы старых заклятий, почти зажившие, но всё ещё видимые. Карта его битв. Не раздумывая, она наклонилась и коснулась губами самого заметного шрама, оставшегося после клыка василиска, который теперь был лишь бледным напоминанием на его предплечье.

Гарри не вздрогнул. Он лишь глубоко, шумно выдохнул, и его пальцы впились в покрывало рядом с ней. Гермиона подняла на него глаза. Его лицо было напряжено, скулы очерчены так резко, словно их высекли из мрамора. В зелёных глазах плескался огонь, смешанный с такой уязвимостью, что у неё снова сжалось сердце. Он позволил ей увидеть его таким. Не героя, а просто мужчину, с его шрамами, с его прошлым.

Она стянула с него рубашку окончательно, отбрасывая её в сторону. Затем её руки легли на пряжку его ремня. Гарри не помогал ей, но и не мешал. Он отдал ей полный контроль, позволяя утолить её собственное любопытство, её собственное желание. Когда и последняя преграда в виде тёмных брюк пала, он предстал перед ней во всём своём великолепии, освещённый лишь трепетным пламенем свечей.

Идеальный. Целостный. И полностью её.

Теперь он снова взял инициативу. Гарри накрыл её руку своей, переплетая их пальцы, и мягко потянул её на себя, заставляя лечь обратно на прохладные простыни. Он навис над ней, опираясь на локти, чтобы не давить своим весом. Его тело было раскалённой тенью на фоне мерцающих огней.

— Моя, — прошептал он, и это слово было не утверждением права, а констатацией чуда.

Его губы снова нашли её, но на этот раз поцелуй был другим. Более глубоким, более требовательным. Он исследовал её рот с неторопливой, но уверенной настойчивостью, и Гермиона отвечала ему с полным забвением, растворяясь в его вкусе, в его силе.

А потом его поцелуи начали своё путешествие. Они скользили по её щеке, по линии челюсти, спускались к трепещущей жилке на шее. Гермиона запрокинула голову, открывая ему больше доступа, и с её губ сорвался тихий стон, когда его губы коснулись её ключицы.

Его ладони и губы стали картографами, изучающими её тело, которое она сама так часто считала несовершенным. Но под его прикосновениями оно расцветало. Гарри целовал изгиб её плеча, нежную кожу на сгибе локтя, впадинку на животе. Каждое его прикосновение было преисполнено благоговения и восхищения. Он не просто ласкал её — он поклонялся ей. Он словно смывал своими поцелуями все те годы неуверенности и тайных страхов, которые она носила на себе, как невидимую броню. И под этой бронёй обнаруживалась трепещущая, живая, жаждущая плоть.

— Гарри… — прошептала она, когда его губы опустились ещё ниже, к её бёдрам. Её пальцы запутались в его волосах, она сжимала их, пытаясь заземлиться в этом уносящем её вихре ощущений.

— Тшш, — прошептал он в ответ, не отрываясь от своего занятия. — Просто позволь мне. Позволь мне любить тебя.

И она позволила.

Она отпустила последний остаток контроля, последнюю мысль о том, как это должно быть, и просто погрузилась в то, что было. А было — волшебство. Чистое, первозданное, невербальное. Магия, которую не найти ни в одном учебнике.

Его губы и руки творили с ней нечто невероятное. Они не просто ласкали — они переписывали её историю. Каждый поцелуй на внутренней стороне её бедра стирал годы, когда она считала свои ноги слишком полными. Каждое прикосновение к её животу изгоняло призрак неуверенности, шептавший, что она недостаточно стройна. Он изучал её тело не как любовник, жаждущий скорейшего обладания, а как учёный-артефактор, которому в руки попал бесценный, единственный в своём роде артефакт. Он исследовал каждую родинку, каждый изгиб, каждую впадинку с таким трепетным вниманием, что у Гермионы по щекам снова покатились слёзы — на этот раз не от горя или страха, а от ошеломляющего, всепоглощающего чувства, что её видят. По-настоящему.

Мир сузился до ощущений. Прохлада простыней под её спиной, жар его рта на её коже, мягкий свет свечей, окрашивающий всё в медовые тона, и далёкий, убаюкивающий шум дождя за окном. Она выгнулась дугой ему навстречу, когда его ласки достигли своей цели, и с её губ сорвался стон — громкий, несдержанный, полный чистого, незамутнённого удовольствия. Этот звук, такой откровенный и принадлежащий только ей, окончательно освободил её.

В этот момент она перестала быть пассивным получателем его любви. Она стала её активным участником.

Собравшись с силами, Гермиона села и потянула его на себя, заставляя подняться с колен и лечь рядом с ней на кровать. Теперь они были равны. Её руки, уже более смелые и уверенные, начали своё собственное исследование. Она скользила ладонями по его широкой спине, ощущая тугую, рельефную мускулатуру. Её пальцы обводили лопатки, которые казались сложенными крыльями, и снова и снова возвращались к шрамам.

Она касалась их не с жалостью, а с пониманием. Вот этот, тонкий, как нить, — от проклятия Долохова в Отделе Тайн. Этот, более грубый, на боку — след от когтей дракона во время Турнира Трёх Волшебников. А вот россыпь мелких, почти незаметных — бесчисленные раны, полученные на тренировках в Аврорате. Это была не карта боли. Это была карта его пути. Пути к ней.

— Это всё… — прошептала она, проводя кончиком пальца по самому длинному шраму на его спине. — Это всё привело тебя сюда. Ко мне.

Гарри ничего не ответил. Он лишь притянул её к себе и снова поцеловал, но в этом поцелуе уже не было нежной разведки. В нём была страсть, голодная и яростная. Его руки блуждали по её телу уже не с благоговением, а с уверенностью собственника, который наконец-то обрёл своё сокровище. Её руки отвечали ему тем же, исследуя, сжимая, требуя. Они были как два пламени, которые, соприкоснувшись, слились в один огромный, всепожирающий костёр.

И когда напряжение стало почти невыносимым, когда воздух, казалось, звенел от их желания, Гарри одним плавным движением оказался над ней. Он посмотрел ей в глаза, и в его потемневшей зелени она увидела отражение своего собственного лица — раскрасневшегося, с растрёпанными волосами и приоткрытыми в ожидании губами. В этом взгляде было всё: вопрос, обещание и ответ.

Гермиона слегка повела бёдрами, безмолвно приглашая его, и Гарри понял.

Он вошёл в неё. Медленно, плавно, заполняя собой пустоту, о существовании которой она даже не подозревала до этой ночи. Для Гермионы это было подобно последнему недостающему фрагменту, вставшему на своё место в сложнейшей мозаике её души. Ощущение целостности, завершённости было таким ошеломляющим, что она ахнула, впиваясь ногтями в его плечи.

Гарри замер на мгновение, давая ей привыкнуть, его лоб прижимался к её лбу, а их дыхание смешалось в одно.

— Гермиона… — выдохнул он её имя, и оно прозвучало как молитва.

А затем он начал двигаться.

Это был танец, древний, как сам мир. Ритм, который находил отклик в каждой клетке их тел. Они двигались в унисон, как будто знали эти шаги всю свою жизнь. Вся их дружба, все их общие битвы, все недомолвки и тайные взгляды — всё это вплеталось в ткань их движений. Это было больше чем секс. Это было утверждение жизни. Праздник победы над смертью, над тьмой, над одиночеством.

Свет свечей плясал на их сплетённых телах, создавая калейдоскоп движущихся теней на стенах. Дождь за окном усилился, его барабанная дробь стала аккомпанементом для нарастающего крещендо их страсти. Тихие стоны смешивались с шёпотом, они произносили имена друг друга снова и снова, словно это было единственное заклинание, которое имело значение.

Гермиона чувствовала, как волна удовольствия нарастает в ней, начинаясь где-то глубоко внутри и распространяясь по всему телу, делая его лёгким, почти невесомым. Она цеплялась за Гарри, за его реальность, за его силу, чувствуя, что вот-вот растворится, рассыплется на тысячи сверкающих частиц.

— Гарри! — её крик был одновременно и мольбой, и триумфом.

Он услышал её. Гарри почувствовал её приближение и ускорил ритм, ведя их обоих к краю пропасти. Последний толчок, глубокий и полный, и мир взорвался.

Для Гермионы это была вспышка сверхновой — ослепительный белый свет за закрытыми веками, каскад ощущений, стирающий границы между ней и им. Она содрогнулась в его объятиях, полностью отдаваясь волне экстаза. Почти в то же мгновение она почувствовала, как напряглось его тело, услышала его глухой, гортанный стон, и горячая волна его освобождения хлынула в неё, принося с собой окончательное чувство единения.

Мир медленно возвращался. Сначала звуки — их собственное тяжёлое дыхание, стук дождя, далёкий треск догорающего в гостиной камина. Затем ощущения — влажная кожа, прилипшая к коже, вес его тела на ней, приятная тяжесть и ноющая сладость в мышцах.

Гарри не отстранился. Он просто рухнул на неё, обессиленный, и зарылся лицом в её волосы у шеи. Его дыхание опаляло её кожу. Гермиона обняла его, её руки гладили его вспотевшую спину, успокаивая, утешая, благодаря.

Они лежали так долго, в тишине, окутанные теплом друг друга и запахом любви. Не было никакой неловкости, никакого сожаления. Лишь огромное, всеобъемлющее чувство правильности происходящего. Словно вся их жизнь вела их именно в эту комнату, в эту постель, в эти объятия.

Наконец Гарри пошевелился. Он приподнялся на локте, чтобы посмотреть на неё. Его волосы были влажными и растрёпанными, на губах играла тень усталой, но абсолютно счастливой улыбки. Он провёл рукой по её щеке, убирая прилипшую прядь волос.

Гарри долго смотрел на неё, и в его зелёных глазах, очищенных от всех теней, была целая вселенная нежности. А затем он наклонился и прошептал ей в самые губы одно-единственное слово, в котором заключалось всё:

— Наконец-то.

* * *

Первым, что вернуло Гермиону в реальность, был свет.

Не тот трепетный, медовый свет свечей, что провожал её в объятия сна, а другой — мягкий, жемчужно-серый, какой бывает только ранним лондонским утром после ночного дождя. Он просачивался сквозь щель между тяжёлыми шторами, ложился на пол тусклой полосой и рисовал на потолке причудливые узоры. Дождь прекратился. В наступившей тишине слышно было лишь два звука: далёкий, приглушённый гул просыпающегося города и ровное, глубокое дыхание у самого её уха.

Она не открывала глаз. Ещё несколько драгоценных секунд Гермиона позволила себе оставаться в этом пограничном состоянии между сном и явью, пытаясь удержать ускользающие обрывки сновидений. Но сны были не нужны. Реальность, в которую она медленно возвращалась, была в тысячу раз прекраснее.

Тяжёлая, тёплая рука лежала на её талии, надёжно прижимая к источнику тепла за спиной. Она чувствовала его всем телом: твёрдую грудь, упирающуюся в её лопатки, переплетение их ног под одеялом, его спокойное дыхание, щекотавшее её волосы. Запах его кожи — чистый, мужской, слегка терпкий — смешивался с ароматом свежих простыней и едва уловимой ноткой воска.

Это было реально.

Осознание этого факта не обрушилось на неё лавиной, а разлилось по венам медленно, согревающей волной. Каждая клеточка её тела помнила его прикосновения, его поцелуи, его шёпот. В мышцах всё ещё жила приятная, ноющая усталость. Это не было сном. Это не было иллюзией, порождённой её отчаявшимся сердцем.

Она осторожно, боясь его разбудить, перевернулась на другой бок, лицом к нему.

Гарри спал.

Гермиона замерла, боясь нарушить эту картину своим дыханием. Она видела его спящим сотни раз: в гостиной Гриффиндора у камина, в палатке во время их бегства, в больничном крыле. Но он никогда не выглядел так. Лицо его было расслабленным, умиротворённым, лишённым привычных теней и напряжения. Упрямая морщинка между бровями, казалось, сопровождавшая его с одиннадцати лет, разгладилась. Губы, которые вчера дарили ей такое немыслимое наслаждение, были слегка приоткрыты в безмятежной полуулыбке. Длинные тёмные ресницы отбрасывали тени на высокие скулы.

Он был невероятно красив. Не той холодной, отстранённой красотой, которая пугала её в нём в последнее время, а тёплой, живой, человеческой. Это был не Аврор Поттер, не Герой магического мира. Это был просто Гарри. Её Гарри. Наконец-то обретший покой.

Её взгляд скользнул выше, к его лбу. Знаменитый шрам-молния, теперь лишь бледный, серебристый росчерк, был почти не виден в утреннем полумраке. Он больше не был клеймом, проклятием. Он стал просто шрамом. Частью его истории, а не её сутью. Таким же, как и те, что покрывали его тело. Памятниками пережитых битв, а не вечно кровоточащими ранами.

Лёгкость, какой она не испытывала никогда прежде, разлилась по её венам. Словно с её плеч сняли невидимый, но неподъёмный груз, который она носила все эти годы — груз тревоги за него, груз своей невысказанной любви и неуверенности. Всё встало на свои места. Последний элемент сложнейшего механизма их судеб щёлкнул и зафиксировался в единственно верном положении.

Не в силах больше сдерживаться, Гермиона протянула руку и кончиками пальцев очень осторожно, почти невесомо, коснулась его щеки, ощущая под кожей лёгкую утреннюю щетину.

От этого прикосновения он пошевелился. Медленно, лениво, как большой, довольный кот, он моргнул, и в комнате стало на два изумруда больше. Его глаза, ещё затуманенные сном, сфокусировались на её лице. На мгновение в них промелькнуло удивление, словно он тоже пытался понять, не сон ли это. А затем его губы растянулись в улыбке. Не в той кривой, саркастической усмешке, которой он так часто защищался от мира. А в настоящей, широкой, тёплой улыбке, от которой в уголках его глаз собрались лучики морщинок.

Эта улыбка была ответом на все её невысказанные вопросы. В ней не было ни неловкости, ни сожаления. Только чистое, незамутнённое счастье.

— Доброе утро, — прошептала она, и её собственное сердце совершило тихий, довольный кульбит.

— Доброе, — его голос был хриплым ото сна, глубоким и бархатным. Гарри потянулся, и его рука, лежавшая у неё на талии, сжалась крепче, притягивая её ещё ближе, так что между их телами не осталось ни миллиметра свободного пространства. — Я уж было подумал, что ты мне приснилась.

— Я тоже, — честно призналась Гермиона, проводя пальцем по линии его челюсти. — Но это, кажется, самый лучший сон, который когда-либо становился явью.

Он тихо рассмеялся, и этот звук, такой родной и давно не слышанный в подобной беззаботной тональности, наполнил комнату уютом. Гарри наклонился и легонько поцеловал её в кончик носа.

— Для меня тоже.

Они молчали несколько минут, просто глядя друг на друга, впитывая этот момент, запоминая каждую его деталь. Тишина больше не была напряжённой или неловкой. Она была наполненной, комфортной, как старый, любимый плед. В этой тишине было больше слов, чем в любом диалоге.

Но всё же, один вопрос, тонкий, как заноза, всё ещё сидел в её сознании. Тень сомнения, оставшаяся от многолетней привычки к страху.

— Гарри… — начала она неуверенно. — То, что было вчера… это было…

Он сразу понял, о чём она. Его лицо посерьёзнело. Мужчина приподнялся на локте, заглядывая ей прямо в глаза, и его взгляд был твёрдым и ясным.

— Это было не просто одной ночью, Гермиона, — сказал он твёрдо, не давая ей даже закончить фразу. — Это не было всплеском эмоций или результатом долгого воздержания. Я не для того потратил годы, чтобы стать целым, чтобы потом разбить на осколки твоё сердце и своё собственное.

Гарри взял её руку в свою, переплетая их пальцы так же, как и прошлой ночью. Его ладонь была тёплой и сильной, и это простое прикосновение придавало вес каждому его слову.

— То, что было вчера, — он поднёс её руку к своим губам и поцеловал костяшки пальцев, — это было началом. Началом всего. Если ты, конечно, этого хочешь.

Последняя капля сомнения испарилась без следа. На её месте расцвела такая безграничная, всеобъемлющая радость, что, казалось, она вот-вот поднимется над кроватью. Гермиона смотрела на него — на этого невероятного мужчину, который прошёл через ад и вернулся, чтобы предложить ей своё исцелённое сердце, — и улыбнулась.

— Хочу, — её голос был твёрд, как никогда. — Больше всего на свете.

Облегчение, отразившееся на его лице, сказало ей, что, несмотря на всю его обретённую уверенность, он тоже боялся. И это сделало его ещё более родным и близким.

Гарри снова улыбнулся, той самой своей новой, настоящей улыбкой, и снова опустился на подушку, увлекая её за собой в свои объятия. Она положила голову ему на грудь, слушая ровный, сильный стук его сердца. Оно билось для неё. Этот ритм был музыкой их будущего. Они не говорили о свадьбе, о детях, о том, как расскажут всё Рону. Для этого будет время. Вся жизнь впереди. Сейчас было важно лишь это утро. Этот момент. Ощущение абсолютной правильности и бесконечной надежды.

Он поцеловал её в макушку, вдыхая запах её волос.

— Знаешь, о чём я сейчас подумал?

— О чём? — пробормотала Гермиона, чувствуя, как её снова клонит в сон в его тёплых, надёжных объятиях.

— О том, что я, кажется, ужасно голоден. И что завтрак в постели — это, наверное, гениальное изобретение магглов.

Гермиона тихо рассмеялась, и её смех отозвался вибрацией в его груди.

— Я всегда тебе это говорила.

Гарри наклонил голову, и его губы коснулись её, и это был поцелуй, не похожий на вчерашние. В нём не было ни голода, ни отчаяния, ни исступлённой страсти. Это был поцелуй-обещание. Нежный, глубокий и спокойный. Поцелуй, который говорил: «Я здесь. Я никуда не уйду. Мы дома».

Когда он оторвался от её губ, Гермиона посмотрела ему в лицо. И в этот момент она увидела его по-настоящему. Не героя со шрамом. Не могущественного аврора. Не Мальчика-Который-Выжил. Она видела просто своего Гарри. Наконец-то целого, наконец-то счастливого. И принадлежащего ей.

И она поняла, что их история не закончилась этой ночью. Она только началась. Словно прочитав последнюю страницу в длинной, полной опасностей и боли книге, она обнаружила, что это был лишь пролог к гораздо более захватывающему, светлому и бесконечному повествованию.