Снейп. Инструкция по применению: встряхнуть, но не смешивать (гет)

Примечания:

PG-13, гет, расставание

Дождь начался внезапно. Крупные тяжелые капли, словно свинцовые слёзы неба, захлестывали узкие улочки Ислингтона, превращая асфальт в бесконечное чёрное зеркало. Они барабанили по крышам старых георгианских домов, стекали по ржавым водосточным трубам и заставляли редких прохожих кутаться в плащи — а кого-то в мантии, — торопливо перебегая от одного козырька к другому в поисках укрытия. Ветер гнал по переулкам обрывки афиш и газет, приклеивая их к мокрым ступеням посеревших пабов, откуда доносился глухой гул голосов и звон бокалов.

В квартирке над старым книжным магазином, где скрипели половицы и вечно пахло типографской краской, переплётным клеем и влажным деревом, Гермиона сидела на подоконнике, прижав колени к груди. Холодное стекло щекотало босые ноги, но она не отодвигалась. Её каштановые кудри, обычно такие живые и непослушные, теперь казались еще более растрёпанными — будто отражение её невесёлых мыслей. Она машинально накручивала прядь на палец, глядя в окно, где по мутному стеклу стекали струйки воды, сливаясь в причудливые узоры.

На столе перед ней лежал серебряный сикль — старинный, потемневший от времени, с едва различимым драконом, будто стёртым тысячами прикосновений. Северус подарил его ей полгода назад, в день их первой ссоры, когда она, рыдая, собрала вещи, а он, не в силах сдержаться, сунул ей монетку со словами: «Носи при себе — говорят, это к удаче». Тогда она восприняла это как жест примирения, как обещание, что всё рано или поздно наладится. Теперь же монета казалась холодной и чужой, словно всё, что между ними было, превратилось в такой же потускневший металл.

Он стоял у камина, спиной к ней, затягиваясь дешёвой магловской сигаретой. Дым вился сизыми кольцами, смешиваясь с запахом старой бумаги и воска от потрескавшихся переплётов. Его чёрные волосы, отросшие до неприличия длинными прядями, сливались с тенями от книжных полок, где плотными рядами стояли потрёпанные тома. Худой, с резкими чертами лица, он и в тридцать девять выглядел измождённым — не годами, а той едкой желчью, что разъедала его изнутри, словно ржавчина стальное лезвие.

— Ты даже не пытаешься понять, — прошептала Гермиона, но в гробовой тишине комнаты её голос прозвучал оглушительно.

Северус резко выдохнул дым, прежде чем повернуться. Его обычно пронзительные глаза теперь казались плоскими и тусклыми, как потёртая монета.

— Понять что? — голос его скользил по краю сарказма. — Что ты упорно ведёшь себя как неразумный ребёнок?

Привычная раздражённая интонация сегодня обрела новое качество — в ней звенело откровенное презрение, острое и безжалостное, как хорошо отточенный нож.

Гермиона впилась ногтями в ладони, пока боль не пришла на смену онемению. Всё началось с невинного замечания — вчера, сидя у этого же окна, она обмолвилась о желании уехать в Париж. Слушать уличных музыкантов на Монмартре, бродить по набережным Сены, возможно, остаться там на несколько месяцев. «Писать. Рисовать. Просто дышать другим воздухом», — говорила она тогда, и в голосе её пульсировала надежда. Северус лишь фыркнул, не отрываясь от газеты: «Ты и понятия не имеешь, как устроен этот мир».

— Я не ребёнок, — выдохнула она сейчас, наблюдая, как сходятся его густые брови.

— Разумеется, — он с силой раздавил окурок в переполненной пепельнице, напоминавшей поле битвы с десятками побеждённых сигарет. — Тебе всего двадцать, Гермиона. В твоём возрасте ещё не знают, чего хотят.

Она встала, и ее маленькая фигурка в растянутом свитере (его свитере, который пах табаком и горькими травами — ароматом, который она когда-то любила) казалась ещё более хрупкой на фоне потемневших книжных шкафов.

— А ты знаешь? — голос её сорвался, но не от страха, а от ярости, которая наконец прорвалась наружу. — Ты хоть что-нибудь хочешь, кроме как сидеть в этой конуре и проклинать весь мир?

Северус замер. Его тёмные глаза вспыхнули, будто искры во тьме, но мгновение спустя потухли. Он не ответил.

Гермиона подошла к столу, сжала в ладони сикль. Металл обжёг пальцы холодом, будто впитал в себя весь ледяной мрак этих стен.

— Я ухожу.

— Прямо сейчас? В Париж? — прорычал он, но фальшивая насмешка в его голосе дала трещину.

— Хотя бы туда, где я смогу дышать свободно.

Она положила монету на самый край стола — так, чтобы он видел, как она дрожит на грани падения.

Дверь грохнула, словно крышка гроба.

Северус оцепенел. Лишь когда за окном мелькнула её фигурка — исчезающий силуэт в пелене дождя, — он судорожно дёрнулся, словно на привязи. Но руки его вместо этого схватили первое, что попалось — её зачитанный до дыр «Дэвид Копперфилд», — и со всей силы швырнули в сердце комнаты. Книга с треском разорвалась в клочья, выплеснув страницы на пол, будто предсмертный вздох.

Между обрывками бумаги сверкнул и замер серебряный сикль.

А за окном дождь лил без конца, стирая следы на тротуарах, словно пытаясь смыть саму память об этом мгновении. Где-то уже за поворотом Гермиона дезаппарировала, не чувствуя холода, унося с собой мечты о Париже — городе, где, ей верилось, даже ливень пахнет свободой.

Оставшись один, Северус впился взглядом в пустоту, и лишь когда по стеклу рядом с его бледным отражением скатилась новая капля, он содрогнулся, слишком поздно осознав, что это не просто дождь.