Отец (джен)

Дублин, 1671 г.

Доктор Блад отворил дверь в комнату сына и вошел, стараясь ступать как можно тише.

Было раннее утро. Солнце, вынырнув из туманной дымки, мягко светило в большое окно… которое его беспечный сынок, разумеется, забыл закрыть. Вот почему воздух в доме был теперь сырым и холодным.

Птицы звонко чирикали в мокрых зарослях терновника. На подоконнике лежала роса. Но в целом день обещал быть свежим и солнечным.

Питер крепко спал, закутавшись в одеяло, так что виднелся один только нос, да часть вьющейся черной шевелюры.

Доктор не собирался его будить. Просто прикрыл окно и молча сел рядом, украдкой глядя на сына.

Его не было дома почти полгода. И отец сильно по нему соскучился, хоть и не мог сказать этого вслух. Во-первых, потому что в какой-то мере сам был виновен в этой разлуке, настояв, чтобы Питер все же учился в Тринити-колледже. А во-вторых, потому что знал — его сын не выносит подобной слабости. Никогда не выносил, даже когда был ребенком.

Для него-то, впрочем, он и сейчас, в свои девятнадцать лет, продолжал оставаться ребенком. И эту маленькую комнату на втором этаже, стоявшую большую часть года необитаемой, но все равно полную вещей Питера, его одежды и книг, доктор Блад про себя по-прежнему называл детской.

Только теперь все стало гораздо сложней, чем когда его сын был малышом, свято верившим любому его слову. Теперь за его внимание требовалось биться. А доктор не то чтобы это умел. Порой ему казалось, что мальчик его презирает. И что презрение это вполне им заслуженно.

Действительно, если подумать, чего он такого сделал в своей жизни, чтобы вызвать у парня восторг? Решительно ничего. Всего лишь жил, всего лишь лечил… порой не решаясь требовать денег за свою работу с сирот и бедняков, да и просто симпатичных ему людей. И ему не удалось сколотить хоть сколько-нибудь приличного состояния, которое он мог бы оставить своему сыну. Так чего же он ждал?

Даже его трижды проклятого братца Томаса Питер уважал за что-то, восхищался им. Тогда как родной отец, казалось, был для него никем. Питер хотел быть похожим на него — на этого бандита и проходимца! Только не на собственного отца. Как ни пытался доктор скрыть обиду, а все же это ранило больнее ножа. И с годами ситуация лишь ухудшалась.

Он с горечью перебирал в памяти дни и годы своей жизни, пытаясь понять, что же делал не так, в какой момент их отношения дали трещину… И, не находя ответа, отчаянно желал повернуть время вспять. Просто вернуть все как было. Чтобы его Питер снова был маленьким, а рядом снова была Розмари. Розмари, которая обоих их понимала, которая связывала их. Может, она знала, где он ошибся? Может, подсказала бы ему, как быть, он ведь всегда к ней прислушивался…

В глубине души он чувствовал, что и в этом случае не смог бы ничего изменить. Даже вновь обретя семью, он бы все сделал точно так же. Он бы точно так же… просто их любил. Так же честно работал. Так же старался не ругать своего мальчика, когда этого можно было избежать. И в конечном счете получил бы ровно то, что имел сейчас. Выходило, что он, Блад, банально был тряпкой. И, наверное, это даже хорошо, что Питер не такой.

Он был очень похож на Розмари. Иногда просто до дрожи. Особенно глаза. Такие же дерзкие и пронзительно синие, временами они заставляли доктора виновато теряться. А Питер даже не подозревал, насколько тяжело бывает выносить его взгляд.

С тихим всхрапом юноша шевельнулся, меняя позу и скидывая с головы одеяло, после чего дыхание его снова выровнялось.

Увидев наконец при свете дня смуглое мальчишеское лицо, которое не видел много месяцев, доктор вздохнул, досадуя на самого себя. Дурак ты, Джон. Какой же дурак, в самом деле… Мечтаешь вновь обрести семью, а между тем никогда ее не терял. Если вдуматься. Вот же она, твоя семья, перед тобою. Маленькая, но гордая. И самая лучшая, какую можно пожелать.

Господи, как же он вырос! И когда только успел? Он же еще вчера шлялся по улицам с этими проклятыми О'Коннелами, убивая бесценное время разной вздорной ерундой, вроде лазания по окнам и сражений с протестантскими детьми. Доктор покачал головой, вспомнив, что сражения те велись не на жизнь, а на смерть, и были весьма кровопролитны. Он это знал, так как своими руками лечил боевые увечья… лечил когда-то, до поры… пока Питер ему это позволял. Но в последние несколько лет доктор Блад был лишен даже этого сомнительного утешения. Сын не давал ему до себя дотронуться. Он не терпел жалости. Не терпел элементарной ласки, воспринимая ее как что-то постыдное. Не понимая, упрямо не желая видеть, что для доктора его боль — как своя собственная. И что каждая его болячка, полученная в глупых пьяных потасовках, — это еще одна серебряная прядь в темных волосах его отца. Что ж… молодые люди часто бывают жестоки. А Питер в этом плане был даже хуже, чем большинство из них.

Глядя на его спокойные ресницы — длинные, совсем еще детские, — доктор прижал руку к груди. Хмурясь и прикрывая глаза, сделал несколько глубоких, медленных вдохов, пока боль, ставшая уже привычной, не отступила.

К черту! Питер мог думать и говорить все, что ему угодно. Но все равно это был его мальчик… его сын! Плоть от плоти его, кровь от крови. Как бы ужасно он себя ни вел.

Протянув руку, доктор Блад дотронулся наконец до теплого мальчишеского лба. Мягко провел ладонью по растрепанным черным волосам. Чувствуя, что все готов ему простить. Что прощает уже в эту минуту. Что ничего другого и не остается.

Нет, никогда ему не стать для этого мальчишки примером для подражания. Но все же он был счастлив. Необыкновенно счастлив и горд иметь такого сына. И пусть все идет, как идет.

Весь последний год ему писали из колледжа об успехах мальчика. Олдемейер, не скрывая удивления, сообщал, что Питер стал подозрительно много заниматься, не пропускает лекции и вообще сам на себя не похож. Отец даже опасался хвалить его, не понимая, чем вызвана такая перемена. У него ведь не было тяги к медицине. Так в чем же дело? Повзрослел? Взялся за ум? Или… Блад недоверчиво хмыкнул, продолжая осторожно гладить сына по голове. Возможно ли, чтобы Питер делал это только ради него, ради отца? Зная, как мечтает тот видеть его своим преемником? Внутренний голос безжалостно подсказывал доктору, что истинная причина скрыта в чем-то другом. Однако ему приятно было думать хотя бы пару минут, что его сын может делать что-то из любви к нему… или хотя бы из сострадания.

А солнце тем временем поднялось уже довольно высоко и, переливаясь через подоконник, заскользило по лицу Питера. Доктор Блад не отнял руки, даже видя, что мальчик начинает просыпаться, и отчаянно наслаждаясь последними секундами ласки.

Всего через мгновение его рука, естественно, была довольно грубо, пусть и бессознательно сброшена, а Питер уселся на постели, глядя на отца чуть опухшими со сна глазами.

— Пап, ну ты чего? — хрипло спросил он. — Ты что вообще забыл в моей комнате?

Доктор нахмурился.

— Окно-то ты опять не закрыл, молодой человек, — строго ответил он. — Пришлось мне это сделать. Ты же весь дом выстудил.

Питер рассеянно поглядел в сторону окна.

— Да? — просто переспросил он. — А я, наверное… забыл… — Он потянулся сладко, как умеют только дети. И тряхнул головой, расправляя плечи.

— Пить надо меньше, — усмехнулся отец, наблюдая за ним.

— Я не пил! — возмутился Питер настолько искренне, что человек, знавший его хуже, вполне мог поверить. — Просто я ненавижу спать в духоте!

— Да, правда, я и забыл, — сдержанно отозвался доктор и добавил, приподняв брови: — Соскучились, поди, твои ребята?

— Это не они, это все Оливер, скоти… — Парень вдруг осекся, осознав, что выдал себя с головой. — То есть, мой друг из колледжа, — закончил он, невинно улыбнувшись, удивительно похожий в этот момент на свою мать.

Отец покачал головой с явным неодобрением и, поднявшись, медленно отошел к окну.

Повисла неловкая пауза.

Питер беззаботно пожал плечами и скинул ноги с кровати. Но поскольку долго молчать в таких ситуациях он был неспособен, совсем как его покойная мать, то уже через минуту доктор снова услышал у себя за спиной его звонкий голос:

— Не хочешь расспросить меня про колледж, пап? Я же там… ну, вроде как делаю успехи!