Золотые Длани (джен)

«Каинга, герцогиня Ходаннская, — Фандоану, герцогу Вербанненскому, с сестринской любовью и почтением шлет привет.

Самым горячим желанием моим, милый брат, было бы обрадовать вас вестями. Вместо же этого мое послание причинит вам боль, но заодно предупредит, дабы вы знали, кто друг вам и Вербаннену, а кто враг, и откуда следует ждать подлого удара.

Вам известно, что супруг мой Лабайн, герцог Ходаннский, гневается на меня за мое бесплодие, и гнев его справедлив, ибо это обстоятельство также печалит и меня. Мнительная, как это свойственно женщинам, я начала подозревать, что мой муж готов совершить неслыханное — хотя и не невозможное: разорвать сожительство со мной и насильно заключить меня в монастырь, пусть это и противно воле Превысшего, после чего вступить в новый брак. Эти догадки, с каждым днем делающиеся все больше похожими на убежденность, побудили меня на недостойное дело — подслушивать разговоры мужа. Из них я узнала, что не ошиблась, но истинная причина оказалась много ужаснее.

Рука моя дрожит и с трудом выводит эти строки, ибо мне горько осознавать то, что случилось. Но мой сестринский долг — предупредить вас о грозной опасности. Так знайте, брат, что Ходанн вам более не союзник, но враг. Супруг мой намерен объединить силы с Кайбиганом и вести совместную войну против Вербаннена. Герцог Секлис хитер, он сумел отыскать лакомую приманку для моего мужа — предложил ему руку своей юной дочери, во много раз превосходящей вашу несчастную сестру красотой и прочими достоинствами. Я молю Превысшего и всех святых, чтобы разговоры эти не сделались ничем большим, нежели разговорами. Но по голосу мужа я могу судить, что он воспринял предложения всею душой и готов поддержать нового союзника. Из прочих бесед мне мало что было ясно, разве что посланцы упоминали Периллинен, вотчину графов ан Тойдре. Поскольку это приграничная крепость, возможно, ей суждено принять на себя первый удар…»

Склонившаяся над письмом герцогиня не услышала ни звука осторожно открытой двери, ни шагов. Петли всегда были отлично смазаны, а засов нетрудно поднять с помощью кинжала. Даже тень не выдала герцога, ибо солнце, уже не по-зимнему яркое, светило в окно справа от наклонного стола, за которым трудилась Каинга.

Стремительное движение — и унизанные перстнями пальцы Лабайна потянулись схватить незаконченное письмо.

— Нет!

Перо и серебряная чернильница полетели на пол. Герцогиня попыталась защитить письмо, в крайнем случае — бросить в огонь. Лабайн перехватил ее запястье, вывернул так, что суставы затрещали, а сама Каинга не сдержала глухого стона. Но она сумела перебросить смятое письмо в свободную руку. Комок тонкого белого пергамента в потеках непросохших чернил полетел к очагу — и упал в двух шагах от кованой решетки.

— Благодарю, сударыня. — Герцог Лабайн Ходаннский отпустил заломленную руку жены, стремительно шагнул к очагу. — Любопытно, что вы сочинили на сей раз и кому предназначена ваша ложь. Впрочем, об этом я догадываюсь.

Он принялся читать, порой хмуря рыжеватые брови. Герцогиня Каинга скорчилась на полу рядом с опрокинутым креслом. Пальцы ее теребили золотое шитье на платье, а на лице застыла маска унылой обреченности. Все было кончено, надежда тщетна. Брат так и не узнает о нависшей над ним опасности — над ним и над всем Вербанненом.

— Ах, вот оно что, — заговорил герцог, когда закончил чтение. Пергамент заскрипел под его пальцами. — Я и не знал, что пригрел на груди столь ядовитую гадину. Во имя Меча-Молнии! Так, значит, вы — шпионка своего брата!

Каинга поднялась на ноги и молча глядела ему в глаза. Лабайн же, бросив мимолетный взгляд на письмо, сложил его вместо того, чтобы вновь смять. На губах заиграла кривая улыбка.

— Что ж, я счастлив, что вовремя убедился в этом. — В голосе герцога звучало искреннее возмущение. — Но это подло и низко, сударыня! Вот так, исподтишка, действуют наемные убийцы, а не потомки благородных родов. Я бы мог простить вас, если бы вы изменили мне, как мужу, но измены государственной я не прощу никому — особенно вам.

— Вы не можете так поступить, — прошептала герцогиня, на глазах ее показались слезы. — Когда вы брали меня в жены, вы с моим братом поклялись во взаимной верности… И пускай я прогневала вас своим бесплодием… но это невольная вина! Неужели из-за меня одной вы готовы погубить мою родину?

— Отчего же погубить? — улыбнулся герцог. — Вербаннен нужен нам не погибшим, а покоренным.

— Вам? — перебила Каинга. — Кому — вам лично или Секлису? Или вы верите, что тот, кто тайно сманивает чужих союзников, станет держать свое слово и не предаст?

— Секлис Кайбиганский преследует великую цель, — произнес герцог, не отвечая на вопрос жены, — объединить разрозненные земли Аскеллы в единое государство, как было встарь. Можно сколько угодно молиться всем народом о единстве, но без решительных действий молитвы так и останутся пустыми словами. Так думает Секлис, и я разделяю его убеждения и готов разделить труды. Фандоан же, ваш брат, не пожелает понять этого, ибо увидит лишь угрозу своей неограниченной власти в Вербаннене.

— А вы не видите за красивой и возвышенной целью истину — жажду собственного величия! — бросила герцогиня. — Вы нужны ему не как союзник или даже наместник, но как покорный вассал. Секлис жаждет войны, потому что не может не воевать, мир скучен для него…

Герцог нахмурился, словно речь жены уязвила его или возбудила подозрения, на которые он всегда был скор. Но продлилось это недолго.

— Не стоит вам, женщине, лезть в дела, в которых вы ничего не смыслите, — перебил герцог. — Впрочем, вы уже в них влезли, вернее, попытались. Но вы проиграли, и брат ваш тоже. Это, — он взмахнул злополучным письмом, словно в насмешку, — ваше последнее послание в Вербаннен; увы, оно так и не попадет в руки того, кому предназначено. А сами вы на днях покинете двор и отправитесь в замок Икалтой в пригороде Накбоона. Там вы пробудете до тех пор, пока не настанет время удалиться в ваше новое пристанище. Вы верно угадали свое будущее, так что смиритесь со своей судьбой и молитесь Превысшему — скоро вам ничего другого не останется, раз вы не в силах исполнить обычный женский долг. А после победы — или даже раньше — юная герцогиня Вальде станет моей женой и непременно подарит мне наследника через год. Как я слышал, она уже свела с ума своей красотой немало мужчин. Недаром ее называют Золотой Зарей! Из-за нее случались поединки, а мне эта заря достанется без всяких усилий.

Герцогиня Каинга слушала — и не верила ушам.

— Да покарает вас… — Она осеклась, голос задрожал от слез, которые тотчас пролились, оставляя на расшитом наряде мокрые следы. — Воистину вы обезумели, если столь бесстыдно говорите мне такое! Но я последую вашему совету. Я стану молиться — о том, чтобы вас и вашего союзника постигла неудача!

— Вот она, ваша змеиная сущность! — воскликнул герцог, словно в отвращении. — Всего несколько дней назад, когда я соизволил разделить с вами ложе, вы клялись, что любите меня. А сегодня вы готовы меня проклинать. Но ваша злоба лишь будет напрасно тревожить небеса. Нас ждет успех, ибо двое сильных всегда одолеют одного. Теперь же прощайте и радуйтесь, что я не велел предать вас смерти, как изменницу. Я не желаю, чтобы по всему Ходанну потом болтали, что моя бывшая жена предала меня.

Герцог развернулся и вышел, захлопнув дверь, отчего взметнулись вышитые драпировки на стенах. Снаружи проскрипел засов, шаги стихли вдали. Вскоре эхо принесло новые звуки: твердую поступь воинов, замершую у самой двери, и лязг брони. Стража. Значит, поняла герцогиня, муж говорил правду.

Каинга с трудом подняла опрокинутое кресло — руки ее внезапно ослабели. Усевшись, она застыла почти недвижимо, только пальцы ее теребили русые косы, перевитые золотыми нитями.

Собственное будущее казалось не слишком пугающим: Каинга давно подозревала, что ее супружество может окончиться именно так. Все десять лет жизни с мужем она сетовала на свое бесплодие, понимая, сколь многое зависит от нее. Бесчисленные молитвы, обеты и паломничества не помогали, чуда не случилось. Даже недавно явившийся ко двору лекарь, наделенный даром Видящих, не мог ничего сделать, лишь призывал подождать. Но Лабайн ждать не умел и не желал.

Будь Каинга не герцогиней, а обычной женщиной, она лишь украдкой горевала бы о том, что не познала счастья растить своих детей. Сейчас же чисто женское горе грозило обернуться бедой для Вербаннена — а может, и для всей Аскеллы.

Во много крат больнее было иное: брат ничего не знает — и не узнает, пока враги не нападут.