Золотые Длани (джен)

«Каинга, герцогиня Ходаннская, — Фандоану, герцогу Вербанненскому, с сестринской любовью и почтением шлет привет.

Самым горячим желанием моим, милый брат, было бы обрадовать вас вестями. Вместо же этого мое послание причинит вам боль, но заодно предупредит, дабы вы знали, кто друг вам и Вербаннену, а кто враг, и откуда следует ждать подлого удара.

Вам известно, что супруг мой Лабайн, герцог Ходаннский, гневается на меня за мое бесплодие, и гнев его справедлив, ибо это обстоятельство также печалит и меня. Мнительная, как это свойственно женщинам, я начала подозревать, что мой муж готов совершить неслыханное — хотя и не невозможное: разорвать сожительство со мной и насильно заключить меня в монастырь, пусть это и противно воле Превысшего, после чего вступить в новый брак. Эти догадки, с каждым днем делающиеся все больше похожими на убежденность, побудили меня на недостойное дело — подслушивать разговоры мужа. Из них я узнала, что не ошиблась, но истинная причина оказалась много ужаснее.

Рука моя дрожит и с трудом выводит эти строки, ибо мне горько осознавать то, что случилось. Но мой сестринский долг — предупредить вас о грозной опасности. Так знайте, брат, что Ходанн вам более не союзник, но враг. Супруг мой намерен объединить силы с Кайбиганом и вести совместную войну против Вербаннена. Герцог Секлис хитер, он сумел отыскать лакомую приманку для моего мужа — предложил ему руку своей юной дочери, во много раз превосходящей вашу несчастную сестру красотой и прочими достоинствами. Я молю Превысшего и всех святых, чтобы разговоры эти не сделались ничем большим, нежели разговорами. Но по голосу мужа я могу судить, что он воспринял предложения всею душой и готов поддержать нового союзника. Из прочих бесед мне мало что было ясно, разве что посланцы упоминали Периллинен, вотчину графов ан Тойдре. Поскольку это приграничная крепость, возможно, ей суждено принять на себя первый удар…»

Склонившаяся над письмом герцогиня не услышала ни звука осторожно открытой двери, ни шагов. Петли всегда были отлично смазаны, а засов нетрудно поднять с помощью кинжала. Даже тень не выдала герцога, ибо солнце, уже не по-зимнему яркое, светило в окно справа от наклонного стола, за которым трудилась Каинга.

Стремительное движение — и унизанные перстнями пальцы Лабайна потянулись схватить незаконченное письмо.

— Нет!

Перо и серебряная чернильница полетели на пол. Герцогиня попыталась защитить письмо, в крайнем случае — бросить в огонь. Лабайн перехватил ее запястье, вывернул так, что суставы затрещали, а сама Каинга не сдержала глухого стона. Но она сумела перебросить смятое письмо в свободную руку. Комок тонкого белого пергамента в потеках непросохших чернил полетел к очагу — и упал в двух шагах от кованой решетки.

— Благодарю, сударыня. — Герцог Лабайн Ходаннский отпустил заломленную руку жены, стремительно шагнул к очагу. — Любопытно, что вы сочинили на сей раз и кому предназначена ваша ложь. Впрочем, об этом я догадываюсь.

Он принялся читать, порой хмуря рыжеватые брови. Герцогиня Каинга скорчилась на полу рядом с опрокинутым креслом. Пальцы ее теребили золотое шитье на платье, а на лице застыла маска унылой обреченности. Все было кончено, надежда тщетна. Брат так и не узнает о нависшей над ним опасности — над ним и над всем Вербанненом.

— Ах, вот оно что, — заговорил герцог, когда закончил чтение. Пергамент заскрипел под его пальцами. — Я и не знал, что пригрел на груди столь ядовитую гадину. Во имя Меча-Молнии! Так, значит, вы — шпионка своего брата!

Каинга поднялась на ноги и молча глядела ему в глаза. Лабайн же, бросив мимолетный взгляд на письмо, сложил его вместо того, чтобы вновь смять. На губах заиграла кривая улыбка.

— Что ж, я счастлив, что вовремя убедился в этом. — В голосе герцога звучало искреннее возмущение. — Но это подло и низко, сударыня! Вот так, исподтишка, действуют наемные убийцы, а не потомки благородных родов. Я бы мог простить вас, если бы вы изменили мне, как мужу, но измены государственной я не прощу никому — особенно вам.

— Вы не можете так поступить, — прошептала герцогиня, на глазах ее показались слезы. — Когда вы брали меня в жены, вы с моим братом поклялись во взаимной верности… И пускай я прогневала вас своим бесплодием… но это невольная вина! Неужели из-за меня одной вы готовы погубить мою родину?

— Отчего же погубить? — улыбнулся герцог. — Вербаннен нужен нам не погибшим, а покоренным.

— Вам? — перебила Каинга. — Кому — вам лично или Секлису? Или вы верите, что тот, кто тайно сманивает чужих союзников, станет держать свое слово и не предаст?

— Секлис Кайбиганский преследует великую цель, — произнес герцог, не отвечая на вопрос жены, — объединить разрозненные земли Аскеллы в единое государство, как было встарь. Можно сколько угодно молиться всем народом о единстве, но без решительных действий молитвы так и останутся пустыми словами. Так думает Секлис, и я разделяю его убеждения и готов разделить труды. Фандоан же, ваш брат, не пожелает понять этого, ибо увидит лишь угрозу своей неограниченной власти в Вербаннене.

— А вы не видите за красивой и возвышенной целью истину — жажду собственного величия! — бросила герцогиня. — Вы нужны ему не как союзник или даже наместник, но как покорный вассал. Секлис жаждет войны, потому что не может не воевать, мир скучен для него…

Герцог нахмурился, словно речь жены уязвила его или возбудила подозрения, на которые он всегда был скор. Но продлилось это недолго.

— Не стоит вам, женщине, лезть в дела, в которых вы ничего не смыслите, — перебил герцог. — Впрочем, вы уже в них влезли, вернее, попытались. Но вы проиграли, и брат ваш тоже. Это, — он взмахнул злополучным письмом, словно в насмешку, — ваше последнее послание в Вербаннен; увы, оно так и не попадет в руки того, кому предназначено. А сами вы на днях покинете двор и отправитесь в замок Икалтой в пригороде Накбоона. Там вы пробудете до тех пор, пока не настанет время удалиться в ваше новое пристанище. Вы верно угадали свое будущее, так что смиритесь со своей судьбой и молитесь Превысшему — скоро вам ничего другого не останется, раз вы не в силах исполнить обычный женский долг. А после победы — или даже раньше — юная герцогиня Вальде станет моей женой и непременно подарит мне наследника через год. Как я слышал, она уже свела с ума своей красотой немало мужчин. Недаром ее называют Золотой Зарей! Из-за нее случались поединки, а мне эта заря достанется без всяких усилий.

Герцогиня Каинга слушала — и не верила ушам.

— Да покарает вас… — Она осеклась, голос задрожал от слез, которые тотчас пролились, оставляя на расшитом наряде мокрые следы. — Воистину вы обезумели, если столь бесстыдно говорите мне такое! Но я последую вашему совету. Я стану молиться — о том, чтобы вас и вашего союзника постигла неудача!

— Вот она, ваша змеиная сущность! — воскликнул герцог, словно в отвращении. — Всего несколько дней назад, когда я соизволил разделить с вами ложе, вы клялись, что любите меня. А сегодня вы готовы меня проклинать. Но ваша злоба лишь будет напрасно тревожить небеса. Нас ждет успех, ибо двое сильных всегда одолеют одного. Теперь же прощайте и радуйтесь, что я не велел предать вас смерти, как изменницу. Я не желаю, чтобы по всему Ходанну потом болтали, что моя бывшая жена предала меня.

Герцог развернулся и вышел, захлопнув дверь, отчего взметнулись вышитые драпировки на стенах. Снаружи проскрипел засов, шаги стихли вдали. Вскоре эхо принесло новые звуки: твердую поступь воинов, замершую у самой двери, и лязг брони. Стража. Значит, поняла герцогиня, муж говорил правду.

Каинга с трудом подняла опрокинутое кресло — руки ее внезапно ослабели. Усевшись, она застыла почти недвижимо, только пальцы ее теребили русые косы, перевитые золотыми нитями.

Собственное будущее казалось не слишком пугающим: Каинга давно подозревала, что ее супружество может окончиться именно так. Все десять лет жизни с мужем она сетовала на свое бесплодие, понимая, сколь многое зависит от нее. Бесчисленные молитвы, обеты и паломничества не помогали, чуда не случилось. Даже недавно явившийся ко двору лекарь, наделенный даром Видящих, не мог ничего сделать, лишь призывал подождать. Но Лабайн ждать не умел и не желал.

Будь Каинга не герцогиней, а обычной женщиной, она лишь украдкой горевала бы о том, что не познала счастья растить своих детей. Сейчас же чисто женское горе грозило обернуться бедой для Вербаннена — а может, и для всей Аскеллы.

Во много крат больнее было иное: брат ничего не знает — и не узнает, пока враги не нападут.

Граф Ардар ан Тойдре стремительно шагнул назад. Меч одного из воинов прошел мимо, удар второго он отразил, при этом отбросив нападавшего, и вновь очутился вне досягаемости. Сзади послышался свист воздуха: третий. Граф шагнул в сторону, перехватив удар кинжалом. Дышать стало тяжеловато. На лбу выступил пот, скоро взмокнут под перчатками ладони. «Годы, — мысленно сокрушался граф. — Годы и бездействие». Но не в его правилах было отступать и не доводить дело до конца. Преимущество роста и длины рук пока выручало его.

— Не щадите меня, — приказал он. — Враги не пощадят.

Устроить сегодня тренировку на боевом, заточенном оружии было мудрым решением. Молодые воины не сыпали ударами наотмашь, не лезли вперед очертя голову. Мечи и кинжалы сделались осторожными: не хватало еще тяжко поранить или убить товарища в учебном бою — или же самому получить рану. Бесславная участь для воина.

Из рук того, что напал третьим, вылетели сперва кинжал, а потом меч. Граф отвел оружие оставшихся двух противников. Один потерял равновесие, и меч графа замер у самой его шеи. Второй застыл в трех шагах от него, в грудь ему нацелилось лезвие кинжала. Воин поневоле подобрался, но глаза его сияли радостью. Граф запоздало ощутил, что одежда его рассечена сбоку, и улыбнулся.

— Благодарю. Теперь продолжайте без меня — если не устали.

Последние слова подействовали на воинов, словно пощечина или удар кнутом. Они дружно принялись заверять своего господина, что бодры и полны сил для продолжения боя. Сам же граф отошел в сторону, передал меч и кинжал оруженосцу. Под привычно суровым, но довольным взглядом воины продолжили опасную игру: кто один на один, кто двое на двое, а некоторые — двое на одного.

Под звон оружия, глухой топот и тяжелые выдохи граф провел рукой по разрезу на боку. Славный удар: рассек на четыре пальца. Удар задержала кольчуга, которую граф носил под верхней одеждой, да и нанесен он был вполсилы. Ударить в полную — и ни одна кольчуга не устоит, и ни один лекарь, даже Видящий, не спасет. Граф мысленно улыбнулся, отмечая нанесшего удар воина — Маира. Стоит его запомнить, хорошо бьется. До сих пор этим приемом, кроме самого графа, овладел лишь его наследник. Радостно видеть, как растет мастерство защитников Периллинена.

Почти триста лет простоял этот замок, вотчина благородного дворянского семейства, на границе Вербаннена и Кайбигана, основанный в далекие и благословенные дни единой Аскеллы. Он никогда не был мощной заставой и с годами не стал ею — не чета тому же Эредеро, где служит сейчас сын графа под началом лорда Те-Сапари. Но рядом располагались две деревни, Мельто и Амневид, к югу — город Ирван, дорогу к которым и стерег Периллинен. Много лет герцоги Вербанненские принимали вассальную службу графов ан Тойдре, а те в свою очередь держали в замке воинов, порой даже наемных, и обучали тех, кто сам желал послужить мечом своему господину.

Передняя часть замкового двора была мощена камнем. Слева располагались конюшни и колодец, справа — свободное пространство, где обычно упражнялись воины. Еще правее, почти примыкая к донжону, стояла каменная молельня с невысоким куполом, неподалеку от нее жил священник с семьей. Большая часть слуг обитала в домах, выстроенных позади самого замка, рядом со своими мастерскими, кузницами и хлевами, которые давно полнились звуками и запахами труда. Те, кто обычно работал на хозяйских полях, жили в деревне Амневид, расположенной всего в алкейме⁽¹⁾ от Периллинена.

Четырехугольный каменный донжон был старейшей постройкой в замке. Его заложил сам Федеан Однорукий, первый граф ан Тойдре, получивший титул от великого государя Неватана. Заканчивал строительство уже его наследник, а спустя сто пятьдесят лет к донжону пристроили новое крыло, соединенное с ним галереей. Там жили не только граф и его домочадцы, но и воины, и замковая челядь.

Когда учебные бои закончились и довольные воины разошлись, предвкушая обед, граф поднялся в большую залу донжона, где обычно проводил дни. В зале располагались два очага, поэтому, несмотря на величину, там не было холодно. Из окон, забранных бело-желтыми узорными витражами, открывался вид на равнину и леса вдали, откуда было рукой подать до границы с Кайбиганом, хотя обзор до половины перекрывала крепостная стена. Граф задумчиво смотрел вдаль, по привычке сцепив руки за спиной и устало прищурив темно-серые глаза. На сердце тяжким камнем лежало предчувствие беды.

— Разведчики не вернулись? — спросил он вошедшего слугу, который принес вино и подбросил дров в оба очага.

— Вернулись, милорд, — ответил тот, забирая подбитый мехом верхний дублет, который граф снял, когда вошел в залу. — Они как раз направлялись к вам.

Разведчики принесли сносные вести: пока все было спокойно. С давних пор владельцы Периллинена стерегли северную дорогу и деревни, которые были хоть и невелики, но важны для Вербаннена. В Амневиде стоял крупный постоялый двор и жили сборщики податей, что взимали пошлину с купцов, торговцев и обычных путешественников. Сейчас, на исходе зимы, дорога еще не ожила, да и торгового люда на ней бывало не так много. Но порой случались разбойные нападения, хотя благодаря усилиям графа и его людей окрестные леса оставались чисты почти двенадцать лет. К самой же границе дозоры из Периллинена никогда не приближались.

«Быть может, следует исправить это?» — подумал граф.

— Сегодня же усилим разведку, — сказал он дожидающимся воинам. — Неусыпно следить за северными постами. Передайте мой приказ командирам, и пусть они оповестят всех. Я чувствую, это затишье перед бурей.

Воины лишь молча поклонились. Им ли было обсуждать или подвергать сомнению повеления графа? Разве не был его дед, Торнар ан Тойдре, Видящим? И пускай, не став воином, он прославился, как мудрый судья, читающий в сердцах и помыслах людей, разве не могли отголоски его дара воплотиться в потомках?

Лишь когда воины ушли исполнять приказ, граф позволил себе сесть в резное кресло из темной древесины кромита, изделие искуснейших мастеров Периллинена. Он пригубил вина — подогретого с пряностями, лучше разгоняющего по жилам стареющую кровь, — и развернул недавно полученное письмо. Оно заставило его слегка улыбнуться в седые усы, в глазах сверкнули скупые слезы радости и гордости. Граф скорее бы умер, чем позволил кому-нибудь — начиная от детей и кончая последним мальчишкой на побегушках — увидеть себя плачущим. И все же он отмечал, что быстрые, как горный ручей, годы не только подтачивают его телесную мощь, но и странно смягчают душу. Наедине с собой граф мог позволить себе слабость.

Отложив письмо, граф придвинул к себе наклонный столик с лежащей на нем книгой — читать при дневном свете ему было легче. В тот же миг за дверью послышались шаги и шуршание тяжелой ткани. «Что ж, с чтением придется повременить», — подумал граф, ничуть не огорчаясь тому, что его прервали. Щелкнули вновь застежки тяжелого переплета. Граф отодвинул столик с книгой и выпрямился в кресле, не опираясь больше на спинку. Он обернулся навстречу вошедшей.

С тех пор, как Эвлия достигла возраста невесты, графу всегда казалось, что она словно освещает все вокруг, где бы ни находилась. Возможно, она унаследовала этот дивный свет от матери, чей портрет, с любовью вытканный дочерними руками, сейчас смотрел на них обоих со стены залы. Или же столь велика была красота ее души, что в ней тонула и растворялась красота телесная.

— Да будет милость Превысшего с вами, отец, — произнесла Эвлия и склонилась, раскинув вокруг себя пышные алые юбки — словно цветок мака на солнечном лугу. Граф нагнулся к ней и поцеловал в лоб.

— Садись, милая. — В сдержанный голос графа поневоле проникла нежность. — Я рад видеть тебя. Должно быть, ты узнала о письме?

Эвлия кивнула с тихим: «Да», ее щеки, похожие на лепестки белых лесных первоцветов, зарделись. Глаза у нее были светлее, чем у отца и брата, — как небо ясным утром, когда румяное зарево начинает сменяться прозрачно-серой синевой. И сейчас они сияли от счастья. Когда же Эвлия устроилась на низкой скамье рядом с отцом, в них промелькнула тревога.

— Вы получили дурные вести, отец? — спросила она. — Сегодня занятия воинов длились дольше, чем обычно.

Граф вздохнул. Не стоило пугать дочь понапрасну, но она отличалась проницательностью и сама видела, что не все благополучно. Лучше будет отвлечь ее от ненужных тревог. Эвлия не из тех девиц, что любят лезть не в свое дело.

— Зима на исходе, идет весна, — ответил граф. — Дорога оживится, а значит, у воинов будет больше забот. Я всего лишь усилил наблюдения.

Дочь молча склонила голову — поняла, что большего ей не услышать. Граф мысленно улыбнулся: Эвлия превосходно умеет держать себя в руках, обуздывать любопытство, которого, увы, не лишена по своей женской природе.

— Ты желаешь знать, что пишет Ойнор? — Граф протянул дочери письмо. — Нет-нет, не читай вслух, я уже прочел. Он не сообщает ничего особенного.

— Он здоров, и в крепости все спокойно — это уже немало, — заметила Эвлия, когда закончила чтение. — Но кажется, что он… торопился с письмом, хотя мог бы написать больше. Или он не желает тревожить нас?

— Думаю, его занимали иные желания, — улыбнулся наконец граф. — Он не порадовал нас длинным посланием, потому что спешил перейти к другому. Не иначе, ему прислала весточку юная леди Ниера.

Эвлия заулыбалась. Дочь лорда Те-Сапари, командира Эредеро, была нареченной невестой ее брата, свадьбу намеревались сыграть по осени. Потому всю ушедшую зиму в Периллинене усердно трудились швеи под началом юной хозяйки, потому слугам и крестьянам предстояла весной и летом жаркая работа по заготовке припасов. Графскую свадьбу должно играть пышно и щедро, дабы ни один человек из окрестных селений не остался забыт весельем.

Но думы эти повлекли за собой и давнюю горечь. Граф заметил, как потускнел вдруг взор дочери, и поспешил утешить ее, что позволял себе нечасто:

— Не думай об этом, дочь моя. Пускай рана твоя глубока и болезненна, она не заживет, пока сама ты не позволишь ей. Видно, такова была воля Превысшего. И кто знает — не уберег ли Он тебя тем самым от худшей судьбы, уготовив тебе лучшую?

Эвлия ответила не сразу, лишь опустила глаза. Граф без слов угадал ее мысли, сердце его сжалось от горечи. Если невеста отказывает жениху, это скверно, зато не бросает на нее пятна. Когда же невесте возвращают слово, начинаются пустые и гнусные сплетни. Мало какой мужчина пожелает посвататься к такой девице, даже если она из столь благородной и славной семьи, как ан Тойдре. Сам граф страдал тогда не меньше дочери, но не подавал виду и даже удержал сына, совсем юного и горячего, от вызова «обидчику» сестры. Но время шло, Эвлии доходило восемнадцать, а за четыре минувших года не появилось ни одного жениха.

— Быть может, отец, я ищу не там? — тихо промолвила она, вновь подняв взор. — Быть может, замужество — не мой удел? Не лучше ли мне было бы удалиться в монастырь? Тетушка с радостью примет меня, и я найду, где применить мои знания…

— Недолжно тебе, графине, думать так, Эвлия, — прервал граф, нахмурившись. — Любой служитель Превысшего скажет тебе: в монастырь уходят не лечить разбитое сердце, но служить Высшей воле и ближним. Уходят по великой любви, а не в горе и отчаянии. Я не видел в тебе прежде подобных стремлений, не замечаю и теперь. Ты, как и твой брат, должна принести славу нашему роду.

— Это удел Ойнора, он — воин и может преуспеть на этом поприще, — сказала Эвлия. — Но какой славы, каких подвигов ждать от женщины? Скорее, это подобает мужчинам.

— Ты сказала верно, дочь, и все же ошиблась. — Хмурая складка меж бровей графа разгладилась. Он любил вести беседы с Эвлией, хотя старался не показывать этого. — Да, слава и почести — удел мужчин. Но обрели бы они эту славу, не будь у них надежного, крепкого тыла, который не предаст и не рухнет в годину опасности? Что было бы с нами без сильных и нежных матерей, которые в муках подарили нам жизнь, зная, какой удел нас ждет? Без верных и мудрых жен, которые идут с нами рука об руку, какая бы напасть ни обрушилась на нас? И, — глаза графа просияли, — без прекрасных дочерей, которые станут кому-то женами и матерями — и которые служат великим утешением и опорой своим стареющим родителям? Разве в книгах и хрониках, которые ты так любишь читать, мало описано подобных незримых, а порой и явных подвигов?

Эвлия не ответила, но улыбнулась. Граф порадовался, что дочь отвлеклась от тягостных размышлений, и поспешил перевести беседу на другое.

— Чем ты занята сейчас? — спросил он. — Я имею в виду, помимо твоих обычных занятий по ведению хозяйства.

— Простите, отец, но я еще не взялась за ту книгу, которую вы велели мне прочесть, — ответила Эвлия. — Я перечитываю старое. — Лицо ее приняло мечтательное выражение. — Мне по душе истории о Неватане, ничто иное не увлекает меня так. Думается мне, со времен его правления не было в Аскелле государя, подобного ему. Да и как можем не чтить его мы, графы ан Тойдре? Разве не был наш предок Федеан Однорукий его любимым приближенным?

— В тебе говорит голос крови, дочь моя, — произнес граф, не скрывая одобрения. — Не знаю, может ли быть честь выше, нежели стоять в бою плечом к плечу с великим завоевателем Аскеллы — и прикрыть его собственной грудью от подлого удара.

— Я читала его воспоминания, — подхватила Эвлия. — И, к своему стыду, не сразу поняла это. Он не говорит прямо о своих подвигах, словно избегает похвалы за них… А меня слишком увлекли битвы и величие. И, лишь прочтя второй раз, я увидела, что же он хотел сказать своим потомкам.

— Мы гордимся нашими предками, — ответил граф, — пусть и они гордятся нами. Хорошо жить, имея перед собой образец истинного величия. Читай, дочь моя, но не увлекайся. Как только закончишь со «Сказаниями о Неватане», принимайся за то, что я тебе велел. Пусть ум твой, как и тело, никогда не пребывает в праздности, тогда будет некогда печалиться и воображать себе то, чего не случилось. И зажигай больше свечей, когда сидишь допоздна за рукоделием.

Граф взял руку дочери, провел по исколотым в работе пальцам. Эвлия владела иглой, как искусный воин — мечом, оставляя позади лучших мастериц всего северо-западного Вербаннена, и любила рукодельничать не меньше, чем читать. Об этом красноречиво говорили и ее собственный наряд, и одеяние графа.

— Меня так увлекла эта история, отец, — пояснила Эвлия, — что я решила вышить картину — как та, старинная, что висит в библиотеке. Работы предстоит много, но я желала бы закончить ее сама, без помощи Нельте и служанок. Надеюсь, я смогу преподнести ее Ойнору ко дню свадьбы… это был бы чудесный подарок.

Нежность и гордость за свое дитя взметнулись волной в душе графа. Как всегда, он не подал виду, но ответил ровным голосом:

— Ты добра и великодушна, Эвлия, и я не боюсь говорить тебе это в лицо, ибо ты лишена пустой надменности и гордыни. И похвала моя не означает, что тебе больше нет надобности трудиться над собой. С тех, кто одарен скупо, незачем требовать многого; с тех, кто одарен щедро, судьба берет во сто крат больше. И чем больше ты отдаешь, тем больше приобретаешь. — Граф поднялся, дочь тоже. — Ступай, дитя мое, и не тревожься ни о чем. Превысший Создатель не напрасно одарил тебя многими милостями. Молись, и Он укажет тебе путь.

— Благодарю вас, отец. — Эвлия вновь подставила графу лоб для поцелуя, сама коснулась губами его руки и присела в глубоком поклоне. — Я могу написать Ойнору?

— Да, пиши — и не упрекай его за малое внимание, — улыбнулся граф. — Когда юноша влюблен и ждет свадьбы, для него меркнет и теряет смысл все, кроме его возлюбленной. Не скажу, что это хорошо, но так уж устроены мужчины.

— Неужели и вы были таким, отец? — осмелилась спросить Эвлия с легкой улыбкой удивления.

Граф бросил взгляд на гобелен с портретом покойной жены — и ответил честно:

— И я тоже.

Когда дочь ушла, граф вновь опустился в кресло, но не вернулся к чтению, а устремил взор на стену с гобеленами. Рядом с длинным синим штандартом, на котором был вышит золотом герб графов ан Тойдре — трезубый венец между ладонями, держащими его снизу и сверху, — располагались семейные портреты: это чужеземное новшество, недавно подхваченное дворянами Аскеллы, пришлось по душе графу. Один из гобеленов изображал его самого — в расцвете лет, без единой серебряной ниточки в черных волосах и бороде, в боевой броне и с мечом наголо. На другом же сияла неземным светом покойная графиня Мерите, чье отражение он видел в своих детях.

Граф не лгал, когда говорил Эвлии о предопределенном ей лучшем будущем, ибо сам когда-то обрел счастье нежданно. У него, проведшего годы юности и молодости в боях на востоке, у границ с Лунгисскими княжествами, не было нареченной невесты, и с будущей супругой он встретился далеко не юношей — ему шел тридцатый год. И замок Периллинен принял под свой кров девушку из малоизвестного дворянского рода, почти бесприданницу, зато обладающую поистине золотым сердцем, которое превыше любых сокровищ.

Не было с тех пор дня, когда граф не признавался бы себе: годы, проведенные рядом с женой, стали счастливейшими в его жизни. Через три года после свадьбы Мерите подарила ему наследника, еще через два — красавицу-дочь. Следующие трое детей, увы, родились мертвыми, а последние роды стоили жизни не только младенцу, но и матери. Граф скорбел втайне, ибо считал недостойным предаваться горю на глазах у всех. У него оставались двое детей, для которых он отныне стал и отцом, и матерью. Порой ему даже казалось, что ему едва хватает любви для них обоих, и, будь у него еще дети, кто-то остался бы обделенным.

Не желая, чтобы сын повторил его судьбу, граф заранее обручил его с малолетней дочерью старого друга: пусть женится юным и успеет вдоволь испить из кубка житейских радостей, пока душа не зачерствела и не утратила способность острее переживать любые наслаждения — как, впрочем, и невзгоды. Зато нежной и рассудительной Эвлии, готовой принять и полюбить того супруга, которого предложит ей отец, судьба предназначила суровое испытание. Граф так и не сумел узнать доподлинно, из-за чего молодой лорд Летаар вернул слово его дочери, и хотя она была дивной красавицей, истинным образцом девичьей добродетели и умелой хозяйкой, не говоря о достоинствах разума, честь ее серьезно пострадала. «Это испытание воли, дочь моя, — говорил Эвлии отец, утешая не столько ее, сколько себя самого. — Ни один из графов ан Тойдре не склонился еще под ударами судьбы, сколь бы тяжки они ни оказались». Возможно, Эвлия ждала иного утешения; будь жива ее мать, она справилась бы лучше. Но та стойкость, с которой дочь несла все эти годы незаслуженную тень позора, говорила о ее нраве лучше любых слов.

«Превысший Создатель, благослови моих детей! — думал граф, не сдерживая скупых слез. Взор его обратился к высеченному в стене образу Всевидящего ока. — Праведная Мельтана, святая покровительница нашего дома, убереги их от бед! Они не могут оказаться недостойными того имени, которое носят. А если окажутся, то лучше бы им не родиться на свет!»

Это был не собственный голос, но незримая, необъяснимая тревога, что нарастала и ширилась повсюду. Граф не был Видящим, как дед, — не мог заглядывать в будущее, властвовать над умами более слабых и заставлять саму смерть отступать. И все же не раз к нему приходило это ощущение опасности, и оно никогда не оказывалась пустым звуком. Недобрые предчувствия всегда сбывались.

«Благослови и сохрани! — повторил граф мысленно и вновь устремил взор на прекрасное лицо покойной жены. — И ты, радость моя на земле и душа моя на небесах, охрани их своей материнской любовью, которую не успела отдать им».

Возможно, это была тоже слабость. Но сам граф так не считал.

* * *

— Какие новости, Теман? Все спокойно?

— Да, милорд. — Молодой десятник поклонился, с наслаждением расправил плечи: как ни был воин привычен к холоду, в тепле все-таки лучше. — Разведчики принесли добрые вести, вот только от этих вестей мы скоро помрем со скуки. А еще вас желал видеть милорд Те-Сапари.

— Он не сказал, для чего? — Ойнор, сын и наследник графа ан Тойдре, встрепенулся.

— Нет, милорд, просто велел вам явиться. — Теман не скрывал добродушной усмешки: будучи сверстником и скорее другом, чем слугой своему господину, он знал доподлинно все его сердечные тайны, которые и тайнами-то не были.

Ойнор с улыбкой кивнул. За вызовом старшего командира могла крыться обычная военная необходимость — а могло нечто большее, на что он и рассчитывал. Теман отправился восвояси, перед тем получив приказ назначить на утро обычные боевые учения для всей сотни. Сам же Ойнор набросил теплый дублет и плащ — не подобает являться к командиру небрежно одетым, да и на улице не жарко, — и поспешил на зов.

Приграничная застава Эредеро могла бы смело называться не просто крепостью, но небольшим городом. Две каменные стены защищали ее: за первой располагались хозяйственные постройки, кузницы, конюшни и прочие службы; там же стояли воинские казармы и несколько кварталов жилых домов — слугам, мастерам, работникам, да и самим воинам не запрещалось держать при себе семьи. За второй же стеной, более прочной, находилась цитадель, где жил сам лорд Те-Сапари и младшие командиры. Но молодой граф ан Тойдре не желал пользоваться привилегией и предпочитал жить вместе со своей сотней, в одной из казарм за первой стеной, разве что в отдельной комнате.

Стоял пертроа, первый месяц весны и нового года. Вновь побежденная зима отступала, но налетающий порывами ветер пронизывал до костей. Талый снег мешался с грязью, и, чтобы ноги не вязли, по приказу лорда Те-Сапари дороги посыпали смесью щебня и золы. Кутаясь в плащ, Ойнор пересек широкую площадь перед вторыми воротами, где обычно упражнялись воины, — в памяти сразу всплыли изнурительные, но полезные занятия в отчем доме. Двое часовых у ворот отдали поклоны, получив не менее учтивый ответ. Высокое каменное крыльцо показалось Ойнору одной-единственной ступенькой. Сердце колотилось в предвкушении неизвестного.

Молодому графу шел двадцатый год. Ростом и сложением он пока уступал отцу, но превышал многих сверстников, да и в воинских умениях мало кто мог сравниться с ним. Как все мужчины дома ан Тойдре, он отличался гордой, суровой красотой, которую слегка смягчал юный возраст. Нередко останавливались на нем жгучие взоры молодых горожанок, замужних и девушек, и он не мог не порадоваться тому, что в крепости их не слишком много. Уже почти пять лет он не думал ни о какой другой женщине, кроме Ниеры, юной дочери командира, нареченной своей невесты и единственной любви.

Луч солнца, скользнув по стенам небольшой светлой комнаты и вышитым штандартам на них, замер на резном изображении Всевидящего ока, заключенного в многолучевую звезду. В обложенном камнями очаге трещали дрова. Лорд Те-Сапари как раз закончил умываться после утренних занятий, которыми не пренебрегал никогда, и надевал дублет и пояс с оружием. Нетерпеливым знаком он отослал слугу, и тот с поклоном вышел, унося лохань с водой, полотенце и грязную рубаху.

Лорд Те-Сапари принял Ойнора по обыкновению тепло — как будущего зятя, а не просто подчиненного. Но пока не спешил начинать заветный разговор, которого молодой граф так ждал, усиленно стараясь скрыть нетерпение за внешней сдержанностью. К слову, получалось у него все лучше.

— Мне уже сообщили, что на границе все спокойно, — произнес лорд Те-Сапари и сел в простое деревянное кресло. — Возможно, тебе есть что прибавить к этому.

— Нет, милорд, — поклонился Ойнор. — Разве что воины томятся от безделья. Учения достаточно занимают их, но не заменят настоящего боя.

Он рассуждал, как зрелый, опытный воин, хотя лишь однажды участвовал в настоящем бою, не считая двух поединков: в первом он победил, во втором, несмотря на тяжелое ранение, сумел отнять у противника победу. Лорд Те-Сапари кивнул ему с легкой усмешкой, скрытой в рыжеватых усах. Но улыбка его тотчас исчезла, как вспышка пищального выстрела в ночи.

— Возможно, вскоре многие станут мечтать о передышке и тешиться воспоминаниями о днях затишья, — произнес лорд в ответ. Ойнор не успел спросить, что это значит, когда командир продолжил: — Да, с тобой я могу говорить откровенно, ты не пустишь сплетен и не станешь сеять напрасные страхи. Молодые воины рвутся в бой, словно на пиршество или праздник, это будоражит их кровь и заставляет мечтать о великих свершениях. И лишь те, кто не раз переживал целый день кровопролитного сражения и встречал живым новый рассвет, знают, что такое на самом деле война.

— Неужели наши разведчики недостаточно бдительны, милорд? — удивился Ойнор. — Или… вы получили дурные известия?

— Пока нет, — ответил командир и поднялся. — Только слухи — но я более чем склонен поверить им.

Лорд Те-Сапари умолк, огладив бороду. Ойнор ощутил, что по жилам словно пронесся ледяной ветер Мендритских гор: командир делал так, когда не на шутку тревожился.

— До меня дошли вести, — медленно продолжил он, — что его светлость сомневается в верности герцога Ходаннского.

— Но это невозможно! — Ойнор шагнул вперед, сцепив руки. — Как посмеет герцог изменить давнему союзу? Ведь он женат на сестре его светлости, леди Каинге.

— Ты не хуже меня знаешь историю Аскеллы, — вздохнул лорд Те-Сапари, — и тебе известно, что в случае нужды — настоящей или мнимой — предают не только зятьев, но и отцов, братьев, супругов и детей. Секлис Кайбиганский собирает силы. Если он вправду отыскал, чем зацепить Лабайна Ходаннского, то нас зажмут с двух сторон: с севера и с востока. А, как ты сам знаешь, восточные рубежи Вербаннена защищены много хуже, чем северные.

— Кайбигану сейчас не до войны, они еще зализывают раны, — с долей недоверия заметил Ойнор. — Не прошло и полугода с неудачной кампании Секлиса против мендритских горцев. Я думал, поражение остудило его честолюбие. Но зачем ему воевать с Вербанненом? — Он усмехнулся в недавно отпущенные черные усы — совсем по-отцовски. — Или он мечтает сравниться славой с великим Неватаном, а то и превзойти его?

Лорд Те-Сапари не разделял его веселья.

— Ты напрасно смеешься, Ойнор. Именно в этом и кроется истинная причина поступков Секлиса. Ты знаешь, зачем он пошел войной на горцев?

— А зачем обычно идут войной? Захватить земли или ограбить.

— Дело в том, что Мендритские горы перекрывают выход на запад, к Хиризийскому морю — вот куда ведет Секлиса его честолюбие. Возможно, я ошибаюсь, хотя его светлость считает так же. Секлис потерпел неудачу. Но не желает отступаться.

— Значит, ему нужно больше сил для войны с горцами… — подхватил Ойнор, чувствуя, как в душе мешаются жажда сражений и славы — и необъяснимая тревога. — А Вербаннен хотя и мал, но богаче Кайбигана и Ходанна. И если то, что вы сказали об их возможном союзе, — правда…

— Лабайн предоставит Секлису то, чего ему сейчас недостает: воинов, оружие, коней и припасы. Как я слышал, ходаннские литейщики почти сравнялись в умениях с нашими, их пушки ничем не хуже. А захватив богатства Вербаннена, они смогут собрать достаточно сильную армию. Золота и серебра хватит, чтобы привлечь наемников хоть из Элласона, хоть из Магидды или даже из самой Хиризии.

— И все-таки, милорд, — произнес Ойнор после недолгого раздумья, — пока это лишь измышления.

— Дай-то Превысший, чтобы мои слова остались измышлениями, — ответил лорд Те-Сапари. — Но, как командир приграничной крепости, я должен понимать: первый удар придется сдерживать нам.

— Вы уверены, милорд, что нам? — спросил Ойнор не без страха, хотя уверял себя мысленно, что не боится. И все же он боялся, пускай не за себя.

Командир понял его без лишних вопросов.

— Ты давно получал известия из Периллинена?

— Нет, милорд, последнему письму не будет и семи дней. Отец пишет, что все благополучно, Эвлия тоже. Но она умеет написать между строк, а я — прочесть. Отца что-то тревожит.

Лорд Те-Сапари задумчиво кивнул, лицо его помрачнело. Ойнор тщетно пытался угадать, о чем размышляет командир; недавний вихрь чувств вновь вцепился когтями в его душу. Он даже позабыл, с какими мыслями шел сюда.

— Возможно, стоит усилить гарнизон Периллинена, — задумчиво проговорил лорд Те-Сапари. — Сколько сейчас воинов у твоего отца?

— Около восьмидесяти, — ответил Ойнор. — Не считая слуг, которые уступают воинам разве что умением. В случае опасности подойдет подкрепление из соседних деревень.

— Мало, — отрезал командир и вновь задумался, покусывая длинные усы. — Но, если я отошлю туда несколько наших сотен, это ослабит Эредеро. Мы не можем знать, куда именно ударит Секлис — если ударит.

— Разведчики трудятся без устали, милорд. И наши, и отцовские.

— Да, трудятся и всегда трудились. И все же внезапные нападения происходили и будут происходить. — Лорд Те-Сапари вздохнул. — Нет, я напишу его светлости. Пусть присылает поддержку нам на север и укрепляет восток. В крайнем случае, будем набирать людей в городах и деревнях, через которые пройдем.

— Они не воины…

— У Секлиса тоже не все воины. Ему достаточно будет упомянуть о грабежах наших земель, и в его армию стекутся все наемники, разбойники и нищие бродяги Кайбигана и Ходанна. Другое дело, что их окажется намного больше, чем нас.

— Пусть так, во имя Золотых Дланей. — Ойнор тряхнул волосами. — Придет подкрепление или нет, мы примем на себя первый удар. И тогда поглядим, чьи воины чего стоят.

— Ты жаждешь боев и славы, как все молодые, — с затаенной печалью в голосе произнес лорд Те-Сапари. — Или желаешь сделать мою дочь вдовой прежде, чем она станет супругой? Вижу по лицу, что нет. Помни о клятве, которую ты принес его светлости и Вербаннену, и пусть жажда подвигов не заглушит в тебе голос разума. И не поминай всуе свой герб, это не делает чести дворянину.

Ойнор стоял перед командиром, слегка склонив голову. Лорд Те-Сапари говорил с ним, как отец с сыном, ибо не имел собственных. Каждое его слово, казавшееся со стороны упреком, дышало искренней любовью. Ойнор, чей отец по природе своей был скуп на похвалы, принимал слова командира с подобающей покорностью. Но упоминание невесты заставило его отвлечься от размышлений о своих недостатках, о заговорах, интригах и войнах, хотя усилило ту странную, смутную тревогу.

— Простите меня, милорд, я несдержан на язык и плохо слежу за своими словами. Но, если позволите спросить… — Он взглянул командиру в глаза. — Как же Ниера и леди Те-Сапари? Если ваши предположения правдивы и Секлису удастся вторгнуться в наши пределы… Кто защитит их?

— Не будем тревожиться прежде времени, Ойнор, — ответил командир. — Если случится худшее, поверь — я не оставлю мою семью без защиты. Да и леди Те-Сапари знает все, что положено знать и уметь благородной даме в отсутствие супруга. И, раз уж ты заговорил о моих домочадцах… — Лорд вынул из деревянной шкатулки изящно свернутое письмо с печатью белого воска, изображающей миртовую ветвь. — Думаю, именно этого ты ждал, когда шел сюда.

Ойнор сумел сдержать себя и спокойно взять драгоценное послание из рук командира, а не порывисто выхватить и прижать к губам. Последнее он еще успеет сделать — когда окажется у себя, наедине с возлюбленной, одновременно далекой и близкой. Но темно-серые глаза его просияли, а лицо, еще не утратившее юношеской округлости черт, озарилось внутренним светом — совсем как у сестры.

— Благодарю вас, милорд, — шепнул он, голос едва не сорвался, а руки заметно дрогнули.

— Ступай, — улыбнулся лорд Те-Сапари. — Наслаждайся дарами небес, пока они щедро льются на тебя. Кто знает, что случится с нами завтра? Цени то, что есть сейчас, и борись за свое счастье.

Ойнор церемонно поклонился, придерживая рукоять меча, и вышел. По дороге к казарме на него налетел новый порыв ветра, растрепал волосы и раздул плащ. С ветром пришло удивительное воодушевление, словно сердце его не могло вместить нахлынувшего счастья. Хотелось рассмеяться в голос, запрокинуть голову к бледному весеннему небу и восславить Превысшего Создателя, хотелось обнять весь мир. Кипучая радость рвалась наружу, но он выпустил ее сдержанно, как подобает наследнику графа ан Тойдре.

Он шел и с улыбкой кивал всем, кто встречался ему на пути: воинам, ремесленникам, горожанам. И они отвечали на кивки и улыбки, словно не в силах были противостоять той радости, которую воплощал сейчас Ойнор. Стайка мальчишек лет десяти, что увлеченно рубились на палках у вторых ворот, бросили игру и уставились на него, любуясь оружием и расшитым нарядом. «Это наша смена, новое поколение воинов», — подумал Ойнор и приветливо кивнул им.

Неподалеку от казармы он заметил под навесом какой-то лавки парочку. Он знал их: парень был подмастерьем у оружейника, а девушка — дочерью швеи. Влюбленные держались за руки и, казалось, не видели никого вокруг, кроме друг друга. Чужое счастье нашло отклик в душе Ойнора, и все же в сердце прокралась тоска. Впрочем, у него имелось лекарство от нее.

«Как бы хотелось мне, любовь моя и душа моя, чтобы уже настала осень, — писала Ниера — примерно так же, как в прошлых своих посланиях. — Быть может, отцы наши смилостивятся и сократят нам срок? Мы и так слишком долго ждали. Приданое мое готово, и свадебную рубаху для тебя я уже сшила. Матушка порой бранит меня за нетерпение, хотя я вижу, что сама она желает нашего счастья не меньше, чем мы сами. Я просила отца дозволить мне приехать к тебе в Эредеро, хотя бы на день, но он отказал. Не знаю, правдивы ли слухи о возможной войне, которые дошли и до нашего замка. Всей душой я молю Превысшего и праведного Эрсинена Миротворца, чтобы ее не случилось! Если же нет, я стану молиться, чтобы святые небеса сохранили тебя. Что бы ни случилось с нами, Ойнор, я буду тебя ждать и верить, что ты непременно вернешься. В войну же и смерть я не хочу верить — сейчас, в последнюю весну моего девичества…»

Пока Ойнор читал измятое горячими поцелуями письмо Ниеры, ему будто слышался ее нежный голос, похожий на пение жаворонка по весне. Прочтя раз, он перечитывал вновь и вновь, и настоящее сливалось с будущим, и приближало заветный день, до которого оставалось всего шесть месяцев… Всего — или целых? Счастливец этот парень из кузницы, он может видеть свою любимую, слышать ее, держать в объятиях. Разве это не дороже всех почестей и всей славы мира?

Впервые Ойнор задумался всерьез: так ли ему хочется, чтобы началась война? Кровь благородных предков бурлила в жилах и призывала к подвигам, да и сам он был бы счастлив доказать на поле брани, что достоин своей возлюбленной. Вот только нужны ли ей, Ниере, эти доказательства? Если он падет в бою, она будет гордиться им, но сердце ее окажется разбито. Не лучше ли — он содрогнулся от неожиданной мысли — мирно пройти жизненный путь об руку с любимой супругой?

«Чему быть, того не миновать», — сказал он себе. Будет нужда сражаться — он станет сражаться, даже если придется пожертвовать жизнью. Удастся удержать мир — он порадуется миру. Но, что бы ни случилось, он не выпустит из рук свое счастье.

1) Алкейм — традиционная мера расстояния в Аскелле, около 1,5 км. Напрямую связана с измерением времени: алкейм — расстояние, которое мужчина проходит пешком в среднем за один переворот малых песочных часов (примерно 15 минут)

Вернуться к тексту

Герцог Секлис Кайбиганский выслушал своих людей, нахмурив брови.

— Стало быть, они отказываются говорить? Оба? — уточнил он.

— Да, ваша светлость, — ответил один из командиров сотен. — Но мне показалось, что один вот-вот дрогнет и сдастся. От второго же мы вряд ли добьемся чего-то.

— Что ж, — протянул герцог, — лучше убедиться самому. Ведите меня к ним. Впрочем, — он с легкой улыбкой прислушался, — найти дорогу будет нетрудно.

Герцог откинул расшитую полу багряного походного шатра и в сопровождении командира и двух телохранителей зашагал по бурой прошлогодней траве — рыхлый снег в лагере был тщательно расчищен. Утомленные ожиданием и снедаемые предвкушением воины усердно кланялись и славили своего государя, что вызывало на устах последнего довольную улыбку. Он шел сквозь звуки и запахи военного лагеря, мимо тугих палаток, пушек и обозных подвод, звона оружия, ржания коней и треска сучьев в кострах. Длинный плащ стелился следом, и герцог думал о том, сколь часто путь к величию идет через грязь, смрад и кровь. Но это не означает, что путь неверен.

Крики становились все громче. Вскоре герцог увидел тех, кто их издавал. Его воины трудились усердно, так, что Секлис едва не зажал уши, а запах стоял такой, словно кто-то позабыл на открытом очаге тушу кабана или оленя. Одному из пленников жгли в костре ноги — ступни уже обгорели до костей, пламя весело лизало щиколотки и голени. Пленника держали трое воинов, он отчаянно дергался, но выкрикивал только оскорбления, честя кайбиганцев трусами, ублюдками и предателями. Второй же, которому палили горящей головней живот и грудь, просто орал, исступленно, хрипло, по его бороде стекала кровавая слюна.

— Неплохо, — произнес герцог, хотя слегка поморщился. — Но глупо — и напрасно. — Он посмотрел по очереди на каждого пленника. — Отвечайте. Мне важно знать все: сколько в Периллинене воинов, сколько припасов, сколько орудий, ждет ли граф подкрепления и откуда. И главное — уязвимые места замка.

— У Периллинена их нет! — выкрикнул лежащий на земле пленник. Глаза его сверкали, точно костер, пожирающий его ноги, боль растворялась в ярости. — И воинов у нас много! Ты никогда не возьмешь наш замок, предатель, щеррево отродье! Чтоб тебе самому гореть в огненной преисподней, как всем подлым убийцам!

Один из воинов пнул его под ребра, но герцог поднял руку.

— Не надо, оставь его. — Он обернулся ко второму пленнику, обвисшему в руках держащих его воинов. — А ты что скажешь? Отвечай, и тебя не будут больше мучить.

Пленник вскинул на герцога запавшие глаза. Сквозь обреченность и нечеловеческую усталость пробилась вдруг надежда. Пленный воин попытался заговорить, задохнулся в сухом кашле. Но совладал с собой и набрал в грудь побольше воздуха, намереваясь ответить.

— Ты что, поверил? — закричал его товарищ. — Молчи, не говори ничего! Нас все равно убьют рано или поздно…

— Заткните его, — кивнул Секлис своим. — О, щеррь вас разорви, я же сказал заткнуть, а не убить! — с досадой выдохнул он, когда ближайший воин замахнулся на мужественного пленника кинжалом. Воин тотчас остановился и стянул пленнику рот веревкой. — Вот так, — кивнул герцог, — пусть слушает и не мешает нам. А ты, — он вновь обернулся ко второму, едва живому от боли и страха, — отвечай, если хочешь спасти себя и товарища.

Второй открыл было рот, чтобы ответить, — и отвернулся, не в силах смотреть на товарища, чей взор говорил красноречивее слов. Герцог устало вздохнул.

— Выжечь ему глаза. Медленно.

Воины вздернули пленника повыше, схватили за волосы, чтобы не вырывался. Пылающая головня приблизилась к лицу, закурчавились волоски опаленной бороды, потекла обожженная кожа.

— Нет! — отчаянно завопил пленник. — Я скажу! Все скажу, только не… — Он задохнулся, по щекам полились слезы.

Герцог сделал знак убрать огонь от его лица. Второй же пленный по-прежнему лежал на земле и мучился — не столько от боли, сколько от предательства товарища.

— Я слушаю.

* * *

Теперь Секлис знал все. Знал, что в Периллинене восемьдесят воинов («Уже семьдесят восемь», — усмехнулся он мысленно), что в случае опасности подойдет подкрепление из соседних деревень, Мельто и Амневида, — около полутора сотен человек, а если дело будет совсем плохо, граф ан Тойдре пошлет за подмогой на заставу Эредеро. Но до нее — два дня пути верхом, если мчаться во весь опор, загоняя коня. Знал герцог и еще одно: никогда прежде замок Периллинен не осаждали и тем паче не брали.

Все однажды случается впервые.

Долгая осада ему не нужна — тем более, по словам пленника, припасов и воды в замке довольно. Серьезной угрозой могут стать орудия на стенах, но их немного, они бьют недалеко и способны не более чем на шесть выстрелов в сутки. Поскольку кайбиганское войско в шестьдесят раз превышает численностью противников, самым лучшим выходом станет измотать малый гарнизон бесконечными приступами — пока не погибнут все. Вернее, почти все.

— Отправьте три сотни и окружите Периллинен со всех сторон, — распорядился герцог, когда созвал всех лордов-командиров и сотников в свой шатер и выслушал доклад, что оба пленника убиты и похоронены. — Держитесь поодаль, к стенам не приближаться. Если вас кто-то заметит, пленных не берите, убивайте всех — благо, сейчас не лето, и никто не косит луга и не ходит по лесам за ягодами. Кстати, что сталось с конями убитых?

— Их тоже поймали, ваша светлость, — доложил старший командир, лорд Кампис. — Так что они не поднимут в Периллинене тревогу раньше времени. Но граф ан Тойдре не глуп и может заподозрить неладное, когда его разведчики не вернутся.

— Справедливо, — кивнул Секлис. — Значит, нельзя медлить. Окружайте замок, как я велел вам. Не пропускайте никого — ни туда, ни оттуда. Если граф заподозрит что-то, он пошлет за подмогой. Но не дождется ее. — Он еще раз оглядел всех, наслаждаясь преданностью в глазах военачальников. — Пусть три ваших сотни, — он указал на командиров, — выступают немедленно. Мы же выдвинемся завтра поутру, за один переворот больших часов до рассвета. Объявите это воинам. И да поможет нам Превысший в нашем славном деле.

Командиры поклонились и один за другим покинули герцогский шатер. Задержался лишь лорд Кампис. Подыскивая нужные слова, он хмурил темные брови, на лице его с обманчиво мягкими чертами застыло недоумение.

— Позвольте мне спросить, ваша светлость, — начал он с дозволения государя. — Почему Периллинен? Это не единственная и не важнейшая северная твердыня Вербаннена. Тот же Эредеро куда значительнее, ибо стережет дорогу на столицу. Так отчего же…

— Все эти твердыни, дороги и столицы и так вскоре будут нашими, — ответил герцог. — И пусть Периллинен — не великая крепость, она ценна другим. Придет время, и все в Кайбигане поймут это. Сейчас же важнее одержать победу — первую победу, за которой последуют новые.

— Периллинен падет, ваша светлость, — произнес лорд Кампис, удовольствовавшись ответом. — Посланные сотни отрежут малейшую возможность попросить помощи. А как только мы уничтожим пушки, непрерывные приступы сломят сопротивление.

Секлис с благостной улыбкой кивнул. Его лицо с характерным орлиным профилем, красивой линией рта и глубоко посаженными глазами озарилось торжеством.

— И помните, милорд: Периллинен понадобится нам захваченным, а не уничтоженным. Он станет нашей первой крепостью в Вербаннене. Истребите всех защитников до последнего, но слуг не трогайте. Что до графа ан Тойдре, то он мне нужен живым. Никто не смеет причинить ему вред, пусть все воины знают это. Ступайте.

Лорд Кампис поклонился, придерживая меч, и вышел. Секлис же погрузился в раздумья насчет своих последних слов.

Он поставил себе великую цель — и не мог свернуть с пути, не достигнув ее. Правители восходят на престол и умирают, но кто-то остается лишь одной строкой в летописях, что переписывают в своих библиотеках ученые монахи, а кто-то гремит славой в последующих поколениях. Таким хотелось стать Секлису Кайбиганскому. Самая же заветная его мечта была еще более дерзновенной — военной силой или словесной хитростью завоевать себе право зваться не «ваша светлость», но «ваше величество».

Не одно лишь честолюбие влекло Секлиса. С тех пор, как около двухсот лет назад распалась могучая держава Неватана — сыновья и внуки не сумели удержать наследство великого отца и сохранить его заветы, — герцогства Аскеллы жили в шатком мире. Династические браки помогали мало, и за примером не стоило ходить далеко. Разве сам он не прельстил Лабайна Ходаннского своей золотоволосой Вальде, хотя тот женат на сестре Фандоана Вербанненского? Но это было лишь предлогом. Когда два сильнейших герцогства поглотят третье, границы между ними сделаются зыбкими, пока вовсе не исчезнут. И тогда он, Секлис, воссядет на престол единой Аскеллы.

Единое государство — вот что занимало все его помыслы, думы, надежды и мечты. Который год, который век вся Аскелла возносит в первый день осени — день памяти великого Неватана — горячие мольбы Превысшему Создателю и всем святым о восстановлении былого единства. Но много ли стоят молитвы без дел? А небеса чаще помогают тем, кто действует, а не сидит на месте, ожидая высшего чуда.

Только единство послужит вящей славе Аскеллы — объединенными силами преодолеть упрямых мендритских горцев и пробиться к морю. А море — это новые торговые пути, новое богатство, это источник как могущества, так и угрозы. До Секлиса доходили слухи о воинственных народах, язычниках и еретиках, что живут по ту сторону Хиризийского моря, и народы эти умеют строить корабли и водить их. Если эти завоеватели высадятся на восточном берегу, силой или хитростью одолеют горцев или, что еще хуже, вступят с ними в союз и ударят по разрозненным герцогствам, Аскеллу ждет гибель. Но если упредить удар, самим выйти к морю и покорить его, это умножит могущество державы.

Секлис одернул себя: никогда прежде он не заходил так далеко — и высоко — в своих мечтах. Однако всем известно, что тот, кто не дерзает, так и остается ни с чем. Любой подвиг, любое великое деяние начинается с замысла, с мечты. Его же великое деяние начнется с Периллинена.

Единственной загвоздкой был и оставался владелец замка — граф Ардар ан Тойдре. Он славился не только достоинствами, но и упрямством, и вряд ли решился бы сменить сюзерена и перейти на службу Кайбигану. Ах, что бы ни дал Секлис за такого союзника и вассала! Возможно, величие его замыслов заставит графа передумать. Если же нет… Секлис понимал, что граф не из тех, кто способен сломаться под пытками, как один из его воинов сегодня. И все же в случае нужды, как ни прискорбно, придется прибегнуть и к такому.

Все былые сомнения по поводу целей и средств Секлис давно преодолел. Разве есть на свете хоть один великий человек, за которым не тянулся бы кровавый след? В древние времена, когда жившие в Аскелле народы еще не были просвещены светом истинной веры, они жгли на священных кострах своих детей и считали это угодным богам. И пусть сейчас мир изменился, но так ли изменились люди? Пламя этих костров по-прежнему гудит в их душах. Если священной цели нужны жертвы, они сгорят в ее пламени.

* * *

— Значит, не вернулись… — Граф ан Тойдре заложил руки за спину. — И кони тоже?

— Да, милорд, ни коней, ни всадников. Мы искали весь вечер и даже ночь, но все напрасно. Следов мы тоже не нашли.

— И сами ничего не видели?

— Нет, милорд, не видели и не слышали. Правда, мы не приближались к границе, как вы велели.

— Что ж… — Граф пристально посмотрел на начальника разведчиков. — Следите за подступами к Периллинену. Если что заметите — сразу докладывайте. Но в бой не вступать. Гораздо больше пользы наши разведчики принесут, если вернутся живыми и сообщат вести, чем если погибнут в неравной битве или попадут в плен. Выполняйте.

Когда разведчики ускакали — один к границе, другой к северной дороге, — граф отправил двух гонцов: в обе деревни, Мельто и Амневид, и в Эредеро за подкреплением. Чуть только стих звон копыт их коней, граф невольно поднял глаза к ясному сегодня небу. Ни единого облачка не пятнало бледную синеву, но угроза сгустилась над Периллиненом, словно тяжелая туча.

Никто не объявлял войны. И все же граф знал — теперь точно, — что она будет и уже готова начаться. Настало время испытать прочность стен, которые еще ни разу не осаждали, и доблесть их защитников.

Граф следил, как воины готовятся к обороне замка, изредка отдавая приказы. Во дворе складывали груды дров и хвороста, несли из кухни котлы — кипятить на кострах воду и смолу. К батареям на всех шести углах стены поднимали каменные и чугунные ядра, бочонки с порохом, ведра воды для охлаждения орудий. Оружейники же давно принялись за работу, которая грозила затянуться до самой ночи.

Снаружи стены замка окружал земляной вал, укрепленный изнутри плетенными из веток щитами, которые подновляли по мере осыпания вала. Такая защита сдержит любой пушечный огонь, а, чтобы целиться выше, пушкарям придется задрать стволы орудий едва ли не вверх. Ворота Периллинена, сработанные из прочнейшего дуба, окованные железом, способны были выдержать любой таран.

«И все же нас так мало», — думал граф, обходя укрепления. Удар оказался неожиданным. Кто мог бы подумать, что враги начнут нападение с малозначительного замка, а не с более важной твердыни? Впрочем, нет, пусть лучше Периллинен, чем Эредеро. Граф подумал о сыне: несомненно, Ойнор ан Тойдре не посрамил бы памяти предков, но мог бы пасть в безнадежном бою или, того хуже, оказаться в плену. Сердце графа сжалось. Тот, кто способен на подлые нападения, вряд ли почтил бы священное право любого дворянина предложить за себя выкуп.

Думая о возможной участи сына, граф содрогнулся внутренне от новой мысли. Что будет с Эвлией? Ойнор, как и он сам, — мужчина и воин, обязанный и способный вынести все невзгоды войны, буде понадобится: поражения, раны, плен и даже позор. Но что может ожидать невинную девушку? Если для Кайбигана ничего не значит дворянская честь, то еще меньше он должен ценить честь женскую. Подобного граф, как отец, не мог допустить. Как бы ни было это тяжко для него, дочь придется отослать.

Граф отправил было за Эвлией одну из пробегавших мимо служанок, но дочь опередила его. В простом платье темного сукна она вышла на высокое каменное крыльцо и застыла, словно изваяние, глядя на царящую кругом суету. В руках она сжимала связку ключей — видимо, только что отдавала распоряжения слугам. Граф зашагал к ней, и она поспешила навстречу. Ее тяжелый шерстяной плащ, подбитый мехом, ибо день выдался холодным, шуршал и шелестел.

— Отец, неужели… — Эвлия поддалась порыву, но заставила себя умолкнуть, встретив взгляд графа. Тот взял ее за руки и поцеловал в лоб.

— Да, дитя мое. Вчерашние разведчики не вернулись, и это может означать лишь одно: нам грозит нападение. — Граф говорил спокойно, зная, что от дочери не придется ожидать криков, слез и пустого отчаяния. — Не тревожься, Периллинен выстоит. Однако тебе самой, увы, здесь не место.

— Вы желаете отослать меня?

Вопрос Эвлии прозвучал столь же спокойно, и все же граф ощутил, как жаждет она остаться, присоединиться к защитникам, предложить посильную помощь, какую обычно оказывают женщины во время осады. Эвлия умела повиноваться отцовской воле, но в ней, как и во всех графах ан Тойдре, жило упрямство, способное порой брать верх над голосом разума и движением души.

— Ради твоего же блага.

В любой другой миг граф не стал бы вдаваться в разъяснения, но просто приказал бы дочери слушаться. Сейчас же он чувствовал, что не может отпустить ее без прощальной беседы, без напутствия. Поневоле графа пробрала дрожь. Отчего он вдруг решил, что слышит голос Эвлии в последний раз?

— Ты уедешь к тетке, в Мельтанский монастырь, — продолжил граф, скрывая душевные терзания, — и останешься там, пока все не закончится. После же я пришлю за тобой. Не бойся ничего, Эвлия… хотя ты и так не боишься. И ты знаешь свой долг.

— Да, отец, как прикажете.

Дочь низко склонилась, спрятав руки в рукавах плаща, хотя в глазах ее граф заметил блеск тщетно скрываемых слез. Когда она выпрямилась, лицо ее вновь сделалось спокойным.

— Я должна выехать немедленно?

— Я дам тебе немного времени на сборы, но медлить не стоит. — Граф оглядел дочь, помолчал, прислушиваясь к чему-то, словно ожидал услышать далекий звон брони и поступь вражеского воинства. — Служанки тебе не нужны — ни в дороге, ни в монастыре. Одеждой тебя там снабдят, чтения ты получишь вволю, как и рукоделия. Теперь ступай, я прикажу конюхам оседлать твою Дангу.

Эвлия вновь поклонилась и ушла, позвав с собой одну из служанок. Пока конюхи седлали серую кобылу, граф оглядывал своих воинов и размышлял, кому доверить охрану дочери. Большой отряд не послать — в Периллинене каждый воин на счету. Но если в пути их подстерегут враги, без надежной защиты Эвлия погибнет или же окажется в плену. Граф вглядывался в суровые лица, молодые и не очень, и в памяти всплыло кое-что, вызывая легкую улыбку. Да, это будет лучшее решение — и надежнейшие из всех рук, которым граф мог доверить свою дочь, не считая ее брата.

— Маир! — окликнул он.

Воин тотчас обернулся и подошел, отдав поклон. Девятнадцати лет от роду, Маир был младшим сыном Сармеана, вассала графа ан Тойдре и наследственного владельца поселения Неас близ Ирвана, что в шестнадцати алкеймах от Периллинена. А еще он был одним из лучших воинов в замке — что доказал недавний учебный бой, в котором он умудрился задеть графа. В преданности же мало кто мог с ним сравниться. Кроме того, он, как и все прочие обитатели замка, любил юную графиню — как порой казалось графу, больше, чем мог воин, пускай даже благородной крови, любить дочь своего господина. Но чувства свои Маир умело скрывал от всех, кроме графа. Лучшего защитника для Эвлии не найти.

— Я желаю отослать графиню Эвлию в Мельтанский монастырь, — сказал граф, ответив на поклон воина. — Ты будешь сопровождать ее, потом вернешься и доложишь мне. Выбери себе еще троих спутников, возьмите нужные припасы и готовьтесь выезжать немедленно. Графиня сейчас подойдет.

— Как прикажете, милорд.

Маир поклонился сдержанно, и все же граф заметил, как сверкнули его глаза и слегка зарумянились щеки: молодой воин был счастлив взяться за такое поручение. На сердце сделалось немного легче.

Недолго подумав, Маир вызвал трех воинов, своих сверстников или чуть старше, показавших себя в учебных боях не хуже его самого. Не без удовольствия граф следил, как одному Маир поручил заняться лошадьми, второму — припасами в дорогу, третьему — оружием. Сборы закончились в тот миг, когда на крыльце вновь показалась Эвлия в дорожном платье синего бархата, куньей шапочке и теплом плаще с капюшоном. Служанка несла за нею небольшой мешок, который велела конюхам приторочить к седлу госпожи.

Граф сердечно обнял дочь, стараясь не думать о том, что, возможно, держит ее в объятиях в последний раз.

— Прощай, дитя мое, да хранит тебя Превысший Создатель, святой Эрсинен-Миротворец и праведная мать наша Мельтана, — произнес он, голос его не дрожал. — Кланяйся от меня тетке. Будь спокойна и не тревожься ни о чем. Всегда помни, из какого рода ты происходишь, и пусть будет тебе примером образ наших предков.

— Прощайте, отец. — Эвлия столь же успешно поборола слезы, и граф поневоле ощутил прилив гордости. — Я стану молиться, чтобы Превысший со всеми святыми сохранил вас и Периллинен и даровал нам победу. Что бы ни случилось, я постараюсь быть достойной памяти тех, кого чту.

Эвлия легко взобралась в седло без помощи слуг, расправила юбки и плащ. Ее кобыла, Данга, радостно встрепенулась, почуяв хозяйку. Та ласково потрепала серебристую гриву рукой в перчатке.

— Будьте осторожны, — сказал граф Маиру и его товарищам, с усилием отведя взор от дочери, — и торопитесь. Следуйте западной дорогой, избегайте лесов и прочих мест, где хорошо устроить засаду. Если же вдруг случится беда — защищайте ее до последнего.

— Милорд, любой из нас с радостью отдаст жизнь за миледи. — Маир не осмелился взглянуть на Эвлию, но слегка покраснел. — Мы доставим госпожу графиню в монастырь, а потом вернемся, как вы приказали.

— Поезжайте, — кивнул граф. — Да помогут вам Превысший Создатель и праведная Мельтана.

Не было нужды затягивать прощание, сдерживаться графу становилось все труднее. Да и не стоило терять время.

Всадники выехали в ворота, после чего тяжелые скрипучие створы вновь заперли. Граф успел заметить, как Эвлия обернулась и махнула ему платком. Поднявшись на стену, словно желая проверить одно из орудий, граф долго смотрел вслед удаляющимся фигурам, пока они не сделались маленьким темным пятном на западной дороге. Вскоре исчезло и оно.

Теперь оставалось только ждать. Граф ан Тойдре не понаслышке знал, что для воина нет ничего тяжелее. Но пока защитники Периллинена, покончив с основной работой, гадали, вернутся ли сегодняшние разведчики и посланные за помощью, граф вспомнил еще об одном деле. Если час его настал, если ему суждено пасть в грядущей войне, следует завершить все земные дела. Он уже исполнил свой долг по отношению к дочери — отослал ее в безопасное место. Оставался лишь долг по отношению к сыну и наследнику.

Разговор о завещании состоялся давно — перед отъездом Ойнора в Эредеро. Того, о чем беседовали отец и сын, не знал никто, даже Эвлия. Граф же, расставаясь с сыном, указал ему, где следует искать драгоценные записи, сохранившиеся со времен первых графов ан Тойдре.

Сейчас граф взял эти записи — две небольшие рукописные тетради, переплетенные в кожу. Прежде записи хранились в библиотеке Периллинена. Но, если враги захватят замок, они не должны заполучить реликвии и тем более — прочесть их.

Давно устроенный искусными мастерами тайник в каменной стене открылся без единого скрипа. Граф положил в небольшую нишу рукописи, прибавив только что написанное письмо сыну. Возможно, Ойнору не придется его читать. Если же придется, пусть получит последние наставления отца, пусть услышит голос поколений предков. В этих думах граф не заметил, как на письмо капнула одна-единственная слеза. Когда же тайник бесшумно закрылся, граф ощутил, что стоит на пороге открытого склепа, готовый спуститься в могилу.

Теперь — в самом деле готовый. Он исполнил все, что велели ему любовь к детям, отцовский долг и дворянская честь.

* * *

Под вечер никто из посланных не вернулся. Граф вздохнул: еще четверо погибших воинов, еще четыре осиротевшие семьи. Прежде он не задумывался об этом, но с годами осознал, что за каждым погибшим — неважно, как, — воином всегда кроется отчаяние вдов и сирот или же горе престарелых, немощных супругов, потерявших единственное утешение и опору. Однако и на эти скорбные раздумья у него не было времени. Мысли его поглотило иное.

Воины Секлиса Кайбиганского могли не просто убить его людей, но захватить и допросить. И хотя каждый воин Перилиннена обязан был, несмотря ни на что, молчать, граф хорошо знал, что силы человеческие не беспредельны. Как ни горько это признавать, дрогнуть может любой, несмотря на храбрость, силу и клятвы. В молодости граф презирал таких «отступников», как он называл их. С годами же понял, что не вправе осудить кого-либо за то, что выпавшее испытание оказалось превыше его сил.

Если кто-то из пленных воинов Периллинена правда не выдержит допроса и выдаст военные тайны крепости, Секлису будет во много раз легче одержать победу. Помощи защитникам замка не дождаться. Но, если так, вряд ли враги станут долго осаждать их — напротив, попытаются взять побыстрее и с наименьшими потерями для себя. И, если догадка графа верна, Периллинен нужен Секлису невредимым. А сам он, граф ан Тойдре, владелец замка, хранитель его сокровенных тайн, — живым.

Тайну эту, запрятанную ныне в укромной каменной нише, знал в полной мере один только граф. Ойнор лишь слышал о ней от отца, но без подробностей. Тем лучше — чем меньшему числу людей известен секрет, тем дольше он останется секретом. А уж граф позаботится о том, чтобы враг не узнал ни слова.

Вырвавшись из плена дум, граф поднялся на стену, где несли дозор воины. На смену вечеру уже спешила ночь, тьма одела Периллинен, ни одна звезда не могла разогнать хмурые облака. Подходящая пора для тайных дел, подлости и вероломства. В такую ночь особенно тяжко бороться со сном, но у защитников замка был перед глазами достойный пример.

Граф приказал часовым прикрыть фонари и непрерывно наблюдать за каждой пядью окрестностей. Любое движение во тьме, любой промельк далекого огня, любой шорох, звон брони или топот ног будет ночью заметнее для тех, кто вырос на этой земле, кто знает ее и готов защитить. Дабы воины не истомились непрерывным бодрствованием, граф велел чаще сменять часовых. Отдав приказы, он медленно прошел к ближайшему углу стены, остановился у массивной кованой пушки, рука его легла на шершавый ствол. Графа передернуло, и вовсе не от холода орудия.

Если никто из посланцев не вернулся, значит, Секлис уже догадался перекрыть все подступы к Периллинену. И что же тогда с Эвлией? Успела ли она миновать опасные участки дороги? Если нет, если она очутилась в руках врагов, то грядущее испытание станет для них обоих еще тяжелее. Секлис Кайбиганский не был бы собой, если бы не попытался воздействовать на отца, угрожая дочери.

Что же выходит — желая спасти Эвлию, он сам погубил ее? Нет. Останься она в замке, ей грозила бы та же опасность. И ему, графу ан Тойдре, пришлось бы жертвовать жизнью и честью дочери ради сохранения тайны. Что ж, если эту жертву необходимо принести, он ее принесет. А дочь — примет, хотя и не будет знать, ради чего.

Граф убрал руку с пушки — ладонь заледенела, ибо ночи, несмотря на скорую весну, еще стояли холодные. Пока он растирал озябшие пальцы, взор его охватил все окрестности Периллинена, что были видны с этого участка стены.

Лесов поблизости было немного. Один — к востоку от замка и от северной дороги: направляясь в Эредеро, никак не минуешь его. Второй, Алатийский лес, был поменьше и расстилался к северо-западу от замка, почти у границы с Кайбиганом. Южнее тянулись плодородные равнины, где раскинулись Амневид и Мельто. В предгорье Мендритского хребта стоял рудничный городок Ирван, там добывали металлы и дробили камень для построек и дорог. Все это пребывало под давней защитой Периллинена — но теперь, если замок падет, окажется брошенным на волю судьбы.

— Милорд, — послышался сзади тихий голос.

Граф обернулся. На каменной лестнице, кутаясь в мантию от легкого ночного ветра, стоял Апастан, священнослужитель скромной периллиненской молельни. Ладонью он прикрывал дрожащий огонек свечи.

— Погасите огонь, отец, — сказал граф. — Нас могут заметить, если есть, кому.

Апастан тут же задул свечу, слегка вздрогнул — должно быть, капли жидкого воска попали на руку. Глубоко вздохнув, он заговорил:

— Милорд, я знаю, что вы сегодня получили дурные вести…

— Я не получил их вообще, — ответил граф, — и это само по себе — худшая из вестей.

— Если наши воины… не смогли привести помощь, — Апастан чуть склонил голову, — позвольте мне это сделать. Наши враги, кем бы они ни были, могут быть жестокими и убивать воинов. Но не зачерствели же их души настолько, чтобы решиться на убийство служителя Превысшего…

— Боюсь, отец мой, что зачерствели, — печально промолвил граф, с трудом сдерживая порыв восхищенного преклонения перед благородной жертвой священника: он знал, что Апастан — отнюдь не храбрец. — И вас постигнет та же участь, что и прочих. — Священник попытался возразить, и граф остановил его движением руки. — Да, судьба всех обитателей Периллинена — от меня до младенца, которого родила вчера судомойка Ойга, — в руках Превысшего. Но, пока я граф ан Тойдре, ваши жизни также и в моих руках. И мне решать, кому жертвовать своей жизнью, а кому — нет.

— Нельте уговорила меня, и она понимает, чем может грозить такой поступок, — попытался еще раз Апастан. — Она сперва предложила отправиться сама или послать наших мальчишек — кто заподозрит детей? Но я решил пойти сам. Если бы меня остановили, я мог бы сказать, что иду напутствовать умирающего в соседнюю деревню…

— Воистину, не одни только воины обладают мужеством, — произнес граф. — Я благодарен вашей жене, отец Апастан, и вашим сыновьям, но, повторяю, я не приму этой жертвы, ибо она окажется напрасной. Если мои подозрения верны и Секлис Кайбиганский оцепил Периллинен, пройти не удастся никому — ни мужчине, ни женщине, ни ребенку. Подумайте о той участи, что ожидает их в плену.

— Если бы это помогло нам выстоять… — Апастан отступал, но неохотно. Это был единственный человек в Периллинене, чьи возражения не возмутили бы сейчас графа.

— Не мне говорить вам о святой воле Создателя, — мягко прервал он. — Если Периллинену суждено пасть, он падет, невзирая на нашу доблесть. Если суждено устоять — он устоит, как бы ни были враги сильны и коварны. Вам одному я могу сказать такие слова, ибо воинам не стоит слышать их. Будем сражаться, предаваясь на волю Превысшего Судии. Не одному лишь мне хотелось бы, чтобы в эти тяжкие минуты вы были рядом и возносили за нас молитвы.

— Как прикажете, милорд. — Апастан вновь склонил голову и едва не оступился на узкой лестнице, но граф успел удержать его. — Возможно, вы правы, и я не гожусь ни на что иное. Если же вы пожелаете…

— Вы угадываете мои намерения без слов, отец Апастан. — Граф принялся осторожно спускаться, по-прежнему держа под руку своего спутника. — Вряд ли мне удастся вкусить отдых нынешней ночью. Лучше провести ее с пользой для души. Откройте молельню.

Невысокая молельня у западной стены примыкала к древнему склепу графов ан Тойдре. Вход в нее за кованой решеткой искусной работы перекрывали тяжелые синие занавеси, вышитые золотом, — работа Нельте, самой умелой швеи в округе, жены Апастана, которая после смерти графини Мерите продолжила обучать маленькую Эвлию пению и рукоделию. Когда священник отпер решетку, пропуская вперед своего господина, граф поневоле замер. В последнее время, в отличие от дочери, он нечасто бывал здесь.

Здесь, перед этим резным алтарем с изображением Всевидящего ока Создателя, он когда-то преклонил колени об руку с юной невестой и принес обет вечной любви. Здесь нарекли имена его сыну и дочери — прочие дети не дожили до наречения имени. Сюда в положенный срок Ойнор ввел бы Ниеру Те-Сапари, сюда принесли бы потом их детей. А когда настал бы час — много позже, как надеялся граф, — здесь вознесли бы молитвы об упокоении его души.

В молельне не было никого, кроме самого графа и священника. Едва заметно дрожали огоньки двух серебряных лампад, что горели здесь все время — на алтаре и перед каменной статуей праведной Мельтаны. Звонкую тишину, похожую на хрупкий лист древнего свитка, не хотелось нарушать. Даже нежные голоса юных близнецов, сыновей Апастана, которые обычно пели во время богослужений, были бы сейчас лишними. Послышался только легкий шорох, когда колени обоих мужчин коснулись вытертых, сколотых кое-где каменных плит.

Никогда прежде граф ан Тойдре не радовался тому, что неспособен заглядывать в будущее. Но сейчас он не желал его знать. Он не стал молиться о даровании победы, не стал призывать Высший гнев на головы врагов. Он молился о том, чтобы ему достало сил вынести то, что ожидает впереди, — и о сохранении драгоценной тайны, которую следует знать лишь государю, способному сравниться хотя бы с тенью великого Неватана.

«Если дела мои на земле еще не окончены, — говорил он мысленно, — пошли мне силы посрамить замыслы врагов. Если же время мое настало — сохрани моих детей. Пусть они обретут заслуженное счастье, ибо они оба чисты сердцем. Пусть послужат на благо своей земли и своего государя. И пусть сбережется тайна, если не родился еще тот, кто достоин ею обладать».

Граф провел в молитве всю ночь, изредка забываясь коротким сном. Когда же небо за узкими окнами посерело, а по каменным плитам пола пробежал предрассветный холод, граф поднялся с колен и, пока Апастан запирал решетку молельни, направился в свои покои. Немолодое, затекшее тело молило об отдыхе, и граф подчинился этой слабости. Ему предстоит нелегкий день. Не годится хозяину замка стоять во главе своих воинов сонным и усталым. Душа его получила успокоение — пусть и тело получит.

* * *

Утро принесло новые потери: не вернулись двое слуг, посланные командиром за дровами в ближайшую рощу. Хотя запасов топлива в Периллинене хватало, в преддверии возможной осады не помешало бы припасти еще. Граф молча выслушал печальные вести, вновь убеждаясь в собственной правоте. Итак, замок уже оцеплен со всех сторон, вражеские разведчики убивают или хватают каждого, кого заметят. Теперь дело осталось за малым — дождаться, когда враги объявятся открыто.

Солнце не успело подняться над зубчатым верхом периллиненского донжона, где трепыхалось на ветру синее знамя с золотым гербом, когда эти скорбные чаяния сбылись.

Секлис Кайбиганский смотрел на величавые каменные стены, на плещущий стяг с гербом графов ан Тойдре — золотыми ладонями и венцом, — и не мог не предаваться приятным размышлениям. Скоро, очень скоро над этой башней взовьется его собственное знамя. И, хочется верить, не без участия нынешнего владельца замка.

Сам герцог ехал во главе своего воинства, окруженный телохранителями и знаменосцами. Всего насчитывалось пять тысяч воинов — считая с теми тремя сотнями, которые сейчас оцепили Периллинен; к слову, весьма разумное решение. Из них тысяча конных и четыре тысячи пехотинцев. На конницу Секлис не слишком рассчитывал: вряд ли Ардар ан Тойдре решится на открытый бой у стен своего замка. Скорее, гордый граф запрется и будет надеяться на прочность стен. Но они недолго прослужат ему защитой.

Следом за войсками могучие лошади-тяжеловозы, чьи копыта почти полностью утопали в весенней слякоти, волокли орудия и телеги с ядрами и бочонками пороха. Герцог искренне надеялся, что в грядущем сражении пушки не понадобятся, — было бы неразумно разрушать стены замка, который нужен невредимым. В крайнем случае, слегка повредить верх стен и угловые башни, где засядут упрямые защитники. Благо, новые, литые орудия, привезенные ему из Ходанна, оказались много прочнее тех, что ковали в Кайбигане, и, поскольку они обладали более устойчивой опорой, их стволы можно было поднимать выше.

Секлис приказал разбить лагерь на расстоянии пятисот шагов от Периллинена — теперь он знал, как далеко бьют замковые орудия. Обустройство лагеря он поручил командирам, сам же не стал обходить его и следить за работой. Как только на заботливо выровненном месте вырос герцогский шатер, подоспели гонцы от сторожевых сотен.

— Четверо вчера, двое сегодня, ваша светлость, — доложили гонцы. — Из вчерашних четверых один направлялся на восток, другой — на юг: не иначе, граф ан Тойдре послал за подмогой. А сегодня утром были двое слуг, они рубили дрова и первыми заметили нас. Один так и крикнул: «Бежим в замок!», но мы подстрелили обоих.

— Хорошо, — кивнул Секлис. «Стало быть, граф ан Тойдре вовсю готовится к обороне Периллинена и не приемлет иного пути. Жаль. Но, возможно, найдется нечто такое, отчего он передумает». — Возвращайтесь к командирам и передайте: держать оцепление по-прежнему. Если понадобится стянуть кольцо, я извещу их.

Некоторое время после ухода гонцов Секлис просидел в задумчивости. Сожалению он предавался недолго, ибо вскоре оно обратилось в кипящий гнев — а гнев требует действий. Герцог вышел из шатра, впечатывая подошвы в едва оттаявшую землю, и направился к позициям пушкарей. Они тем временем наводили стволы орудий на верх стен Периллинена.

— Расположите основные орудия напротив ворот, — приказал Секлис старшим пушкарям, — и по два — у всех стен. Первый залп дадим одновременно, потом — по мере необходимости. По угловым орудиям Периллинена пока не бить. Когда же силы защитников истощатся, ударим по воротам.

Пушкари принялись подводить под станки орудий клинья, поднимая стволы на нужную высоту. Вновь затопали тяжеловозы, напрягли могучие спины, потянули прочие пушки к другим стенам замка. Сам же он пока молчал, хотя Секлис замечал порой мелькающие за зубцами стен фигуры в кольчугах и шлемах.

Новый приказ получили стрелки, вооруженные арбалетами и недавно изобретенными ручными пищалями, — оружие это, пока несовершенное, бывало порой непредсказуемо, зато урон причиняло верный. От ран, нанесенных тяжелыми свинцовыми пулями, не было спасения.

— Следите за бойницами и особенно за орудийными батареями на углах, — велел герцог. — Последние обстреливайте непрерывно. Никто из пушкарей Периллинена не должен уцелеть.

Секлис отдавал приказы, следил за тем, как командиры строят войска, хотя намеревался начать вовсе не с боя. Возможно, вид превосходящей силы заставит дрогнуть гордое сердце графа ан Тойдре. По мнению Секлиса, в смене сюзерена не было ничего дурного или необычного. Например, дворянские семейства, что живут на границе Кайбигана и Ходанна, который век не могут определиться, какому государю служить, из-за чего раз в год, а то и чаще, вспыхивают распри. Но Секлис сумел обернуть это себе на пользу, ведь именно бесконечные приграничные стычки подвигла его присмотреться к Лабайну Ходаннскому, как к возможному союзнику. Что же касается обедневших дворян, каковых полно во всех трех герцогствах, так те охотно приносят клятву любому господину, который пожелает эту клятву принять.

— Прикажете начинать, ваша светлость? — спросил лорд Кампис, ибо имел свои причины для нетерпения.

Герцог оглядел выстроенные войска и плещущие над ними знамена, хмуро посмотрел на сверкающий над башнями Периллинена золотой венец между ладонями. Затем взгляд поневоле устремился на тяжелый багряный стяг, что шуршал на ветру над его головой, с изображением сидящего на дубу ворона. Воистину, не пройдет и дня, самое большое, двух, как он взовьется над гордой крепостью.

— Отправьте герольда, — приказал герцог. — Пусть объявит им мою волю: открыть ворота и перейти на службу Кайбигану. Если же они откажутся, пусть пушкари готовятся.

Дорога, ведущая к воротам Периллинена, была отлично вымощена, и по ней могли бы проехать в ряд четверо всадников. Посланники герцога Секлиса тронулись вперед, их кони высекали подковами искры из серых камней. Впереди ехал трубач, за ним — герольд, на груди его красовался герб Кайбигана, а над головой реяло белое знамя с изображением ивовой ветви — знак мира во всей Аскелле. Позади герольда сверкали броней три конных воина в полном вооружении.

Коротко пропела труба, но звук ее неожиданно утонул в густой, настороженной тишине. Секлис нахмурился: это могли счесть дурным знаком. От всей души он взмолился Превысшему Создателю о ниспослании графу ан Тойдре должного разумения. Само посольство его красноречиво говорило без всяких слов: нам ничего не стоит уничтожить вас, но мы предпочтем решить дело миром.

Если бы только упрямец осознал это!

— Его светлость герцог Секлис Кайбиганский моими устами обращается к владельцу замка Периллинен графу ан Тойдре! — раздался голос герольда. Секлис расслышал его без труда, несмотря на царящий вокруг привычный шум военного лагеря. — Пусть он выйдет и ответит мне, как ответил бы моему государю!

— Я здесь, — был ответ. В тот же миг между зубцов над воротами замка показалась фигура графа.

Слова его прозвучали негромко, но налетевший ветер донес их до ставки Секлиса. Не без любопытства герцог смотрел на возможного вассала — или же возможного врага. Он слышал о графе немало — в молодости тот отважно сражался на севере и востоке Аскеллы, — однако ни разу не видел воочию.

Хотя графу ан Тойдре, по-видимому, шел шестой десяток, статью и телесной крепостью он мог бы поспорить с молодыми воинами. На груди его сверкала кольчуга, из-под шлема виднелись концы длинных седых волос. Сам вид его послужил Секлису безмолвным ответом: Периллинен уже готов сражаться, прежде, чем выслушает слова Кайбигана.

— Граф ан Тойдре, — заговорил герольд, отвесив пожилому дворянину учтивый поклон, — ваша доблесть известна не только в Вербаннене, но и за его пределами. Мудрость же вашу превозносят не меньше, чем воинские умения. Мой государь повелевает вам открыть ворота Периллинена, принести присягу и перейти на службу Кайбигану. Его светлость не желает напрасно проливать кровь достойнейших воинов Вербаннена и потому надеется на ваше благоразумие. Ныне же мой государь в моем лице ждет вашего ответа. Буде вам потребуется время для размышления, вы его получите.

— Я дам ответ, — промолвил граф, медленно, чеканя каждое слово, и они вылетали будто не из человеческих уст, а из-под молота кузнеца. — Но сперва пусть даст мне ответ ваш государь. По какому праву пересек он с войском границу Вербаннена? По какому праву убил или захватил в плен воинов и мирных жителей Периллинена? И по какому праву требует от меня предательства моего государя, коему я принес присягу, когда сам герцог Секлис был еще младенцем?

— Его светлость не обязан давать ответы о том, что он совершает, ведомый высокой целью, — гордо заявил герольд после короткого промедления. — Его воля — объявить замок Периллинен своей собственностью, а ваша воля — повиноваться. Если же вассал не повинуется приказам сюзерена, последний вправе поступить с ним по своему усмотрению.

Граф выпрямился, опираясь на зубцы стены.

— Герцог Секлис — не сюзерен мне. — При этих словах Секлису почудилось, что глаза Ардара ан Тойдре отыскали его и пронзили, словно острые мечи. — И при этом он мнит, что вправе на законных основаниях грозить чужим вассалам. Но даже явись он с миром и предложи мне то, о чем ведется речь, я бы отверг эти предложения, что бы ни сулили они мне и Периллинену. Впрочем, я хорошо вижу, насколько его намерения мирные. — Граф указал на выстроенные войска. — Если герцог Секлис желает устрашить меня и моих воинов, то напрасно. Ворота Периллинена не откроются перед ним, разве что их сокрушит огонь ваших орудий, и Золотые Длани не уступят место Дубу и Ворону, разве что наше знамя сорвет нечистая рука захватчика. По доброй же воле никто из нас не сложит оружие и не предаст своего герцога.

— Уверены ли вы, граф, что не измените своего решения? — произнес герольд, голос которого слегка задрожал, словно от сдерживаемого гнева. — Мой государь не пощадит никого из воинов Периллинена, даже тех, кто сам пожелает сдаться, и не возьмет ни за кого выкупа. Вам же придется склониться перед его светлостью — по доброй воле или против нее.

— Тогда пусть кровь наша падет на голову Секлиса, как на разбойника падает кровь его жертв. Ибо дело, которое он задумал, ничуть не лучше разбоя, но много опаснее. И пусть Превысший Создатель судит герцога Секлиса, если он желает облечься славой, выступив с пятью тысячами против неполной сотни, и мнит это достойным деянием. Мы же предадим себя Высшей воле. Мне будет радостнее пасть в бою, нежели склониться перед предателем и клятвопреступником, подло поднявшим оружие против родича и давнего союза.

При этих словах Секлис поневоле скрежетнул зубами. В груди жгло от горького разочарования, которое тотчас сменилось справедливым гневом. «Клянусь всеми демонами огненной и ледяной преисподней, ты ответишь за свою дерзость, старый наглец! Никто не позволит тебе погибнуть в бою — с оружием в руках, овеянным славой, как ты мечтаешь. Нет, тебя приведут ко мне в цепях, и ты склонишься передо мною — даже если для этого придется сломать каждую кость в твоем теле и содрать с тебя кожу до последнего клочка!»

— Значит, вы обрекли Периллинен и своих людей на гибель, граф, — молвил тем временем герольд. — Только на вашу голову падет их кровь. Но его светлость милостив. Буде вы перемените свое решение и сдадите свой замок, герцог, возможно, пощадит уцелевших.

— Я все сказал, — ответил граф ан Тойдре. — Мне известна цена милости Секлиса Кайбиганского. Передайте ему мой ответ и не трудитесь больше предлагать Периллинену сдаться.

Граф ан Тойдре умолк и скрылся за стеной. Герольд оглядел своих спутников. По долгу службы ему не подобало выказывать своих чувств, хотя по резким движениям его было видно, что он возмущен. Исполняя до конца свой долг, он вынул из седельного чехла короткое копье с широким наконечником.

— Быть по сему, — произнес герольд. — Если так, Периллинен будет взят силой и покорится государю вопреки неразумным защитникам. Тому свидетельством — слово его светлости моими устами и первый его удар моей рукой!

Сказав это, герольд метнул копье в ворота Периллинена. На миг оно воткнулось в прочное, потемневшее от времени дерево, не удержалось и звякнуло на мощеной дороге. Это можно было счесть как добрым, так и дурным предзнаменованием, воины зашептались, глядя то на небо, то на валяющееся у ворот копье. Сам же Секлис отбросил ненужные сейчас думы. Знамения, истинные или ложные, — это лишь плод людских суеверий, убеждал он себя. Они не даруют победу и не обрекают на поражение.

Вновь пропел звонкий голос трубы, посланники пришпорили коней, разворачиваясь. Стяг мира в руках знаменосца заплескался на бешеном ветру и обвился вокруг древка. Секлис услышал, как вновь зашептались неподалеку воины и командиры: многие увидели в этом очередной недобрый знак — или же убедились, что решить дело миром не удастся.

— Прикажите бить по стенам, — распорядился Секлис, пресекая пустые разговоры, — но не из всех орудий сразу. Они попытаются уничтожить наши пушки — пускай. Как только их орудия выстрелят, бейте вновь, затем отправляйте стрелков и пехоту.

Ветер, несущий яростный дух весны, усилился так, что багряное знамя над головой Секлиса захлопало и едва не сорвалось с древка, а самому герцогу пришлось плотнее закутаться в плащ, чтобы не упасть. Из-за стен упрямого Периллинена слышалась перекличка голосов: граф ан Тойдре собирал воинов для отражения первой атаки. «Посмотрим, что вы скажете, глупцы, — мрачно улыбнулся Секлис, — когда увидите, на что способны мои пушки».

И пушки загрохотали. Прицел первой оказался слишком высоким: ядро перелетело через стену замка, зато, судя по шуму и крикам во дворе, нанесло немалый урон. Две другие ударили точнее, повредив зубцы стены. Пробить мощную кладку с первого раза не удалось, но выстрелы наверняка сбили с ног или покалечили защитников замка, что оказались поблизости. В тот же миг началась суета около угловых орудий Периллинена.

Кайбиганские стрелки приготовились бить по вражеским пушкарям. Тех защищали невысокие каменные башни, стены которых прорезали бойницы, куда и прицелились стрелки. Некоторые из смертоносных кованых болтов нашли свои цели, но орудия Периллинена не смолчали. Обе угловые пушки ответили на вражеский огонь.

Вглядевшись в замковые батареи с помощью хитроумного изобретения магиддских ученых — трубы с выпуклыми стеклами, позволявшей видеть то, что вдалеке, — Секлис заметил, что под пушки подведены клинья, как у него. Должно быть, из-за этого вражеские ядра полетели дальше, чем он рассчитывал. Первое упало в двух шагах от одной из кайбиганских батарей, сбило с ног воинов и вышибло клинья из-под станка пушки. Второе не долетело до другой батареи шага на четыре, но взрыло землю так, что орудие засыпало едва ли не до половины.

Герцог мысленно улыбнулся. «Не старайся, не достанешь. Зато твои орудия будут молчать до полудня, а мои могут стрелять чаще». С той же улыбкой глядя в свою трубу, он смотрел, как командиры отдают приказы пехоте идти на штурм. Наготове были арбалеты и пищали стрелков, засевших за прочными передвижными щитами, и новые орудия, наведенные на стены. Секлиса слегка смущало молчание надвратных орудий замка — впрочем, они не успеют подать голос.

— Пускай! — отдали приказ командиры стрелков.

— Вперед! — откликнулись командиры пехотинцев.

Защитники Периллинена ответили тучей стрел и дротиков, навстречу ей взлетела еще одна, пущенная кайбиганскими стрелками. Выстрел из пищали сразил одного неосторожного воина, который замешкался между зубцами стены. Следом громыхнули пушки, разбивая надвратные батареи и каменную кладку около них.

Одна из башенок разлетелась на части. Некоторые камни упали внутрь замкового двора, некоторые — снаружи. Из-за стен Периллинена донесся грохот, будто от железа по камню, и страшные вопли. Секлис вновь заулыбался: не иначе, разбитая пушка опрокинула котел с кипятком или смолой, который должен был обрушиться на головы его воинов.

Впрочем, таких котлов защитники припасли довольно. С яростным криком: «Золотые Длани!» несколько воинов выплеснули смертоносное содержимое еще из двух. Строй пехотинцев, почти достигших стен замка, дрогнул и распался, стремясь избежать гибели. Удалось это не всем, и вопли их смешались с криками раненых за стенами. В тех местах, где земля уже просохла, загорелась от смолы буро-желтая трава. Там же, где лежал еще снег, появились грязные проталины.

Кайбиганские стрелки усилили натиск. У противников, как видно, стрелков было мало — или же им сейчас пришлось заняться другим, если они не погибли от пушечного огня. Защитники старались не показываться между порушенных кое-где зубцов и башен, скупо отстреливаясь. Немало выпущенных ими стрел и болтов осталось в передвижных деревянных щитах, за которыми прятались кайбиганские воины. Некоторые же из этих снарядов отыскали цели.

Несмотря на усилия защитников, штурмовой отряд с лестницами наготове подобрался к крепостному валу. Со стен на них летели дротики, стрелы, камни, лилась смола и кипяток — уже из котлов поменьше. Не раз и не два кайбиганские воины заметили мелькающие меж зубцов фигуры и цветные покрывала женщин: те помогали защитникам, как могли, и порой осыпали врагов насмешками и оскорблениями — пока одна не упала, пораженная в горло арбалетным болтом.

— Замолчите! — послышался из-за стены голос графа ан Тойдре, перекрывающий шум битвы. — Если у вас закончились камни и прочее, лучше сойдите вниз. Брань — неважное оружие. Они уже поднимаются.

Лестницы вытянулись вверх, глухо брякнули о камень стен. Кайбиганские воины устремились по ним под прикрытием стрелков, которые расположились за щитами почти у самого вала. Защитники, опасаясь их, предпочитали не показываться лишний раз между зубцами. В ход пошли длинные рогатины, которыми они пытались свалить лестницы.

Одна упала, на другой воины попали под струю смолы. Но прочие добрались до самого верха стен, где схватились врукопашную с защитниками. Обстрел прекратился, чтобы не задеть своих, хотя некоторые стрелки взобрались по лестницам с арбалетами наготове.

Кайбиганские воины оказались удивлены. Защитников уцелело больше, чем казалось со стороны, хотя во дворе лежало десятка полтора трупов и раненых. Теперь все, кто был на стене, бросились на захватчиков. С поддержкой стрелков тем, возможно, удалось бы взять верх, если бы не сам владелец замка.

— Стой, Периллинен! Рази во имя Золотых Дланей! — прогремел над осажденным замком оглушительный клич, который тотчас подхватили уставшие воины.

Граф ан Тойдре устремился в бой, как орел на добычу. Ни один из воинов — и своих, и вражеских — не мог сравниться с ним ростом и силой. В его щите торчали с десяток болтов, ибо он прикрыл от предательских выстрелов нескольких своих воинов. Меч же его разил, как молния, и ни один из его противников не поднялся больше. С небывалым для своего возраста проворством он бросался в самую гущу сражения, приходил на помощь тем, кто готов был дрогнуть и отступить. Врагам же он казался воплощенным духом войны, неуязвимым для клинков и стрел.

Синий щит с золотым гербом раскололся от очередного тяжелого удара. Граф левой рукой выхватил из ножен кинжал и продолжил биться. Прочная броня хранила его от мечей и стрел, хотя он то и дело подавался назад и утирал пот с лица. Выбившиеся из-под шлема волосы промокли насквозь. Как бы ни были велики силы и воинские умения графа, сейчас главным его врагом сделался собственный возраст.

Воодушевленные примером предводителя, периллиненские воины собрали последние силы. Несмотря на приказ графа, на стену взбежали несколько женщин покрепче с копьями и рогатинами. Сквозь звон стали, крики, стоны и грохот падающих тел пробивался порой голос Апастана, возносящего молитвы Превысшему, и пение его сыновей, которые стояли в затянутом дымом от костров дворе замка, не боясь ни стрел, ни пушечных ядер, рядом с отцом. Мать же их, Нельте, вместе с другими женщинами, кто не участвовал в бою на стене, взяла на себя заботу о раненых.

Те из кайбиганцев, кто уцелел во время штурма, вынуждены были отступить. Уставших воинов прикрывали стрелки — напрасная предосторожность, ибо Периллинен тоже умолк, изнуренный первой атакой. Зато, размышлял Секлис, глядя на своих отступающих бойцов, графу ан Тойдре некем будет заменить своих убитых, раненых и утомленных воинов. Тогда как у него самого людей предостаточно.

И все же гордость Кайбигана оказалась жестоко уязвлена. Секлис рассчитывал взять стены Периллинена с первого же приступа и сейчас немного жалел, что замок нужен ему неповрежденным. В противном случае он поступил бы по-другому: велел бы сделать подкоп под стену в нескольких местах и заложить там мины, после чего гордая твердыня взлетела бы на воздух вместе со своими упрямыми защитниками. Но тогда погиб бы граф ан Тойдре, а с ним — его тайна.

— Щеррь с ними, бейте по батареям, — приказал герцог командирам. — Отправить гонцов: пусть орудия бьют со всех сторон по стенам и углам. И не прекращайте атаки ни на миг. Их воины уже утомлены — надолго ли хватит их сил? Но граф ан Тойдре должен быть жив. Того из командиров, кто возьмет его в плен, я сделаю наместником Периллинена, рядовой же воин получит за это в награду надел земли. Если же кто убьет его случайно, тот будет повешен.

Командиры молча поклонились, выслушав приказы, и отправились к своим отрядам. Лорд Кампис чуть задержался, скрывая досаду, ибо герцог давно обещал Периллинен ему. Что ж, придется доказать в бою, что он достоин держать этот замок. Если для этого нужно взять в плен нынешнего владельца, он так и сделает.

Второе нападение Периллинен выдержал с трудом. Одну из пушек на углах повредили выстрелы кайбиганских орудий, но вторая осыпала штурмовой отряд каменным и железным крошевом, ломая лестницы. На стены, кроме воинов, вышли все, кто мог сражаться: слуги, служанки, мальчишки-подростки. Они бились и гибли наравне с воинами, пока граф ан Тойдре, едва стоящий на ногах, в залитой кровью броне, не приказал им сойти вниз.

Не один кайбиганский воин, надеясь заслужить почести и награду, бросался на графа, дабы захватить его. Владелец Периллинена отбивал эти нападения, стоял твердо, как и его замок, хотя понимал, что после очередного приступа никто из его воинов не увидит завтрашнего рассвета. С каждым мгновением их становилось все меньше, несмотря на доблесть и выучку. И все же вторая атака была отбита.

Вновь отступившие воины принесли герцогу Секлису радостную весть: без сомнения, третий штурм окажется успешным — и роковым для Периллинена. После двух жесточайших боев у графа ан Тойдре осталось не больше трети его людей, к тому же, почти все они ранены и измождены. Если бросить все силы на ворота замка, он падет.

После недолгих раздумий Секлис изменил свои планы. Прежде он желал, чтобы ворота Периллинена сами открылись перед ним — неважно, кем, — а не пали под ударами кайбиганских ядер. Сейчас же это казалось ему пустой гордыней и напрасной тратой времени. Разбитые ворота нетрудно восстановить, если взяться за дело умеючи. И, разумеется, не ему тратиться на дерево, железо и мастеров.

— После передышки будем атаковать со всех сторон, — велел Секлис. — Пусть наши орудия выбьют уцелевшие батареи замка и ударят по воротам. Потом мы обрушимся на них. Клянусь, — прибавил он, сжав кулак, — прежде, чем настанет полночь, над Периллиненом взовьется наше знамя!

Слова герцога воодушевили воинов. Пока лекари хлопотали над теми ранеными, которых удалось доставить в лагерь, прочие подкреплялись, точили оружие и готовились к решающей битве. Несколько стрелков несли дозор в пределах арбалетного выстрела от стен крепости, укрывшись за деревянными щитами. За стенами же пока все было спокойно, как будто защитники Периллинена тоже готовились принять последний бой. Стрелки скучали в засаде, порой перебрасываясь несколькими словами.

— Ну и что, что ближе бьет, — защищал свое оружие воин с пищалью, — зато после такой пули не встанешь. Куда до нее вашим болтам!

— Известное дело, всякий кулик станет хвалить свое болото, — ответил не без обиды рябой арбалетчик по имени Тандиг. — А все же, Лимм, пока твоя дура остынет после выстрела, я успею выпустить не меньше пятидесяти болтов. Да и попасть мне всяко легче, чем тебе.

— Ха! Ставлю двадцать серебром, — Лимм, стрелок с пищалью, худощавый, но крепкий, сдернул с руки перчатку и протянул товарищу раскрытую ладонь, — что я спокойно попаду отсюда в любого на стене.

— Идет, — кивнул Тандиг. — Тем более, нам приказано держать под прицелом их батареи. Если кто шевельнется, стреляй, а там посмотрим.

В ожидании прошло не меньше двух переворотов малых песочных часов. Воины в лагере успели отдохнуть после боев и предвкушали новый — а заодно и грабеж замка, как велит негласный воинский обычай. Здесь были бы бессильны даже приказы герцога: то их законная добыча. Они ведь не разбойники какие, а честные бойцы.

— Смотрите! — крикнул один из дозорных. — Кто-то прошел по стене к правой батарее… вон там, за щитом!

Стрелки поглядели в указанную сторону. За деревянным, истыканным стрелами щитом, которым защитники замка укрепили разбитую угловую башню, промелькнуло движение: двое или трое человек подошли к батарее. Лимм просиял и вскинул оружие.

— Теперь и вы смотрите! — Он запалил фитиль, кое-как прицелился под сдержанные шепотки товарищей. Спустя несколько мгновений громыхнул выстрел.

Пищальная пуля пробила щит насквозь. Ветер донес со стены крики и шум, но вскоре они стихли. За щитом и уцелевшими зубцами стен показались фигуры уходящих воинов. На батарее не осталось никого, лишь ветер загудел в новой дыре.

— Что я говорил? — приосанился Лимм. — Насквозь пробило. А если кто стоял по ту сторону, то ему точно не поздоровилось.

— Это еще как сказать, — буркнул проигравший спор Тандиг. — А деньги я тебе отдам потом, когда окажемся внутри.

Победитель кивнул. Никто из воинов не высказал вслух обычных опасений, которые приходили к каждому из них перед битвой: «Если только мы останемся в живых». Приятно было побеждать и потом жадно рвать плоды победы, но не раз воины видели гибель в бою товарищей, которые незадолго до того так же мечтали о добыче и мысленно делили ее.

Одинокий выстрел словно разорвал воцарившееся затишье. К позициям стрелков подошел командир:

— Кто стрелял?

— Государь приказал следить за их батареями и обстреливать, если кто подойдет, господин, — ответил Лимм. — Мы заметили движение, я и выстрелил. Похоже, задел кого-то, остальные ушли.

Командир устремил задумчивый взор на стену Периллинена, за которой пока было тихо.

— Стало быть, вы вовремя спугнули их, — заключил он. — Я доложу государю. Думаю, он прикажет возобновлять атаку. Будьте наготове.

Герцог Секлис, пережидающий затишье в шатре, выслушал доклад командира с явным удовольствием.

— Должно быть, они намеревались вновь обстреливать нас, — сказал он. — Что ж, пора покончить с их щерревым упрямством. Опередим их.

Он поднялся и вышел из шатра — только плеснули на ветру тяжелые расшитые полы. Тот же ветер трепал длинные светло-русые волосы Секлиса и его багряный плащ. Опираясь левой рукой на рукоять меча, герцог шел вперед, к позициям воинов. Он ловил на себе их взгляды, и сердце его преисполнилось гордости. Если есть на свете подлинное счастье, подумал он, то вот оно. Не так ли чувствовал себя великий Неватан, когда вел своих воинов к очередной победе?

— Время настало, — провозгласил Секлис, обращаясь к отрядам бойцов, которым предстояло сейчас идти на штурм. — Наши враги почти сломлены. Последний удар уничтожит их. Ступайте вперед и не щадите никого из воинов, кроме самого графа ан Тойдре. Все припасы, женщин и ценности, которые не принадлежат лично графу, я отдаю вам. Осталось лишь пойти и взять все это.

Герцога перебил восторженный гул голосов, сменившийся стуком мечей о щиты. Секлис поморщился мысленно: пускай это старый языческий обычай, зато действенный. Воодушевить атакующих воинов, вселить страх и смятение в сердца ослабевших защитников замка. С радостью слушал он грохот железа о дерево, дружные выкрики: «Кайбиган!», «Дуб и Ворон!», которые вскоре сменило его имя.

Секлис поднял руку, и воины умолкли.

— Победа близка, — произнес он, затем голос его взлетел высоко в небеса и словно сотряс плывущие неспешно облака: — Вперед, во славу Кайбигана и Аскеллы!

Сотни глоток подхватили клич. Громыхнули пушки, поражая уже разбитые зубцы стен, ворота и уцелевшие батареи. Били все кайбиганские орудия — в том числе те, что стояли по периметру стен Периллинена. Туда же перебросили во время недавней передышки штурмовые отряды, которым выпала пускай не самая почетная, но важная миссия: ударить с тыла, пока защитники замка бросят все свои силы на оборону ворот.

И последний приступ начался.

Солнце низко висело над осажденным Периллиненом, словно желая укрыться за его стенами, и бросало на них тускло-алые отсветы. Умирающий диск цвета свежей крови будто потемнел, когда кайбиганские стрелки выпустили свои стрелы, болты и пули. Ответа они почти не получили — отвечать было некому. Двое периллиненских пушкарей попытались пробраться к последнему уцелевшему орудию, но их сразили недавние спорщики-стрелки, Лимм и Тандиг. Саму же пушку тотчас уничтожили кайбиганские орудия — лишь камни загрохотали, падая вниз.

Теперь можно было не бояться огня замковых орудий. Секлис восседал на коне, под сенью знамени, окруженный отрядом телохранителей, герольдов и трубачей. До ворот Периллинена оставалось не больше трехсот шагов, и они трещали под натиском чугунных ядер. Еще немного — и некогда мощные створы падут, внутрь ворвется кайбиганская конница, сокрушая остатки сопротивления. И тогда победитель войдет в замок — в свой замок.

«Ты сам этого пожелал, Ардар ан Тойдре! — говорил Секлис, словно его собеседник присутствовал здесь же и мог его слышать. — Ты заставил меня проявить жестокость и пролить кровь твоих — и моих — людей. Но ты заблуждаешься, говоря, что она падет на мою голову. Ты сам — виновник всех сегодняшних смертей. И ты ответишь за них».

Герцог вновь взялся за зрительную трубу. То, что приставленные к стенам лестницы никто не опрокидывает, было видно и без нее, но Секлис высматривал своего врага — и не находил. Казалось бы, гордый граф ан Тойдре должен был до последнего защищать ворота своего замка, даже понимая, что это безнадежно. Где же он? На мгновение в душу Секлиса закралось страшное подозрение: что, если граф ранен — или, того хуже, убит? Но нет, тогда над Периллиненом стоял бы такой скорбный вой, что его услышали бы не только в Мендритских горах, но и в северных Форвантанских, и на восточном побережье Хиризийского моря. Да и сами воины, оставшиеся без предводителя, не стали бы погибать напрасно и открыли бы ворота.

Атака конницы и нежданное нападение с тыла рассеяло последних защитников Периллинена. Кайбиганские воины переливались через разбитые стены, как речные волны через борта лодки. Большая же часть их хлынула в ворота. Воины не щадили никого из противников — впрочем, те не искали пощады. Они стояли насмерть и гибли с неизменным: «Ан Тойдре!» или «Золотые Длани!» на устах. Ветер нежданно стих, и величавый синий стяг с золотым венцом уныло обвис на башне. Секлиса это зрелище несказанно обрадовало: в груди затлел, разгораясь, могучий костер тщеславия. Воистину, это знак, воля Превысшего Создателя. Периллинен сам склоняется перед новым властителем.

Солнце не успело окончательно скрыться за Мендритскими горами, когда над воротами Периллинена развернулся кайбиганский стяг. Стены сотряслись от дружного крика: «Победа! Секлис и Кайбиган!» Спустя несколько мгновений, показавшихся герцогу длиною в год, сине-золотое знамя над башней соскользнуло с древка.

Свершилось.

— Вперед!

Герцог пришпорил коня и первым направился к разбитым воротам. Шум битвы понемногу стихал, лишь изредка долетали до слуха победителя горестные крики. Они были маслом для огня его тщеславия: отличная возможность проявить великодушие к уцелевшим. Он же обещал, что не станет убивать слуг, — и сдержит слово. Пусть отныне служат ему и тем, кому он доверит владеть Периллиненом: к слову, лорд Кампис своей доблестью в битве вполне заслужил обещанную награду. А если кто-то попробует взбунтоваться, горько пожалеет об этом.

Когда Секлис въехал во двор захваченного замка, небо потемнело, алый отблеск заката медленно тускнел за израненными стенами. Воины-победители запалили множество факелов и торжественно встречали своего повелителя.

— Слава Секлису Кайбиганскому, завоевателю Аскеллы! Многие лета государю! Дуб и Ворон!

Секлис знаком остановил ликующих воинов, огляделся вокруг. Не такой вид он воображал себе еще сегодняшним утром, когда оцеплял непокорный Периллинен. Впрочем, это вина не его, но гордого хозяина, возомнившего себя владыкой чужих жизней и смертей. Что еще может видеть победитель в захваченной твердыне? Изувеченные трупы, обломки рухнувших стен и пушек, пустые котлы и прогоревшие кострища, трещины от ядер, клочья смрадного дыма, выпавшее из мертвых рук оружие. И тех, кто остался в живых.

Рыже-алые блики пламени метались по броне кайбиганских воинов, у многих помятой и залитой кровью — своей и вражеской. Усталые лица — молодые, средних лет, зрелые — сияли торжеством. Угрюмая толпа слуг во дворе глядела исподлобья на своего завоевателя. Из самого замка и прочих построек доносились порой голоса — в основном, брань. Воины, которым поручили обыскать жилище графа ан Тойдре, то и дело выталкивали из всех дверей новых челядинцев, пока двор не оказался запружен людьми. Но того, кого Секлис так жаждал увидеть, по-прежнему не было.

— Где ваш бывший хозяин — граф ан Тойдре? — громогласно произнес он, мысленно сокрушаясь, ибо его вновь постигло разочарование. Неужели граф столь низок, что не в силах предстать перед своим победителем? Или же он попытался бежать через какой-нибудь потайной лаз, не известный никому?

— Мы обыскали все, ваша светлость, — доложил лорд Кампис, склонив наспех перевязанную голову. — Графа нигде нет: ни среди убитых, ни среди пленных.

— Где он? — повторил Секлис, обращаясь к толпе слуг, по-прежнему безмолвной. — Отвечайте, или я прикажу вешать вас по очереди, пока кто-нибудь не заговорит…

— Вы желаете знать, где наш господин, ваша светлость? — Вперед шагнул невысокий человек лет сорока в измятом, окровавленном облачении священнослужителя: белом одеянии до пят и короткой, до груди, накидке. — Следуйте за мной, и вы увидите.

Священник повернулся и зашагал сквозь толпу, что расступилась перед ним, к западной стене крепости, за донжоном.

— Что это значит? — Секлис нахмурился, но спрыгнул с коня, чьи поводья тут же схватил один из телохранителей. — Куда вы ведете меня, отец?

— Меня зовут Апастан. — Священник оглянулся через плечо. — Идите за мной, ваша светлость, если желаете увидеть графа ан Тойдре.

В душе Секлиса разразилась буря. Вихрем он промчался мимо слуг и воинов, расталкивая тех, кто не успел убраться с дороги. Страшная догадка сделалась уверенностью, так что герцог не слишком удивился, когда священник Апастан привел его к скромной каменной молельне. Слегка помедлив, завоеватель вошел внутрь.

Молельню освещали два факела на стенах, не считая толстых восковых свечей и двух серебряных лампад. В этом свете боевая броня графа ан Тойдре казалась неестественно яркой, будто выкованной из чистого золота. Владелец Периллинена лежал на широкой, крытой ковром лавке, головой ко входу, ногами к алтарю. Его седые волосы, как и обнаженный меч в мертвых руках, тоже сверкали тусклым золотом, в заострившихся чертах лица навеки застыло выражение гордости и непреклонности, неуместной под смиренными сводами молельни. В ногах лежал иссеченный в недавних боях синий щит с гербом — держащими венец ладонями. Шею графа стягивал платок, насквозь пропитанный потемневшей уже кровью.

Герцог Секлис всегда свято хранил положенные обычаи, пускай только внешне, хотя не считал себя особо набожным человеком. Вырвавшееся у него в тот миг богохульство потрясло его самого не меньше, чем священника, который едва не выронил из рук серебряную кадильницу. Победа была украдена — украдена из-под самого его носа. Мертвый граф ан Тойдре унесет свою тайну в фамильный склеп.

— Как… как это случилось? — с трудом выговорил герцог. Взор его метался между священником и погибшим графом.

— Незадолго до последней атаки, ваша светлость, — ответил Апастан. — Господин граф направился на стену проверить поврежденное орудие, и его сразил выстрел из… Простите, ваша светлость, я забыл, как называется это новое оружие…

— И после этого вы не сдались?

Секлис сам не знал, почему спрашивает. В голове металось: «Повесить! Немедленно отыскать и повесить этого стрелка, если он не погиб в бою!» И печально отвечал голос разума: «Разве смерть виновника вернет графа к жизни? Разве откроет навеки погибшие тайны?» Потрясенный герцог почти не расслышал ответа Апастана:

— Господин граф приказал стоять насмерть, ваша светлость. Вот мы и стояли, как могли и сколько могли. Видно, такова была воля Превысшего, чтобы граф ан Тойдре погиб не в бою, а от случайного…

— Замолчи!

Секлис резко развернулся и выскочил из молельни, задев каменный косяк ножнами меча. Плащ взвился за его спиной сердитым вихрем.

Первую ночь в захваченном Периллинене герцог Секлис провел без сна, весьма далекий от привычного настроения победоносного завоевателя. Крики со двора и из коридоров замка, шум бесчинств, которые творили его воины согласно обычаям, не могли утишить его смятенный дух. Расположившись в графских покоях, сидя в кресле, в котором еще вчера сидел покойный Ардар ан Тойдре, Секлис повсюду видел насмешку над собой — насмешку старого упрямца, сумевшего даже смертью своей взять верх над победителем.

Виновника, стрелка из пищали по имени Лимм, по приказу герцога предали казни. После гибели всех до единого периллиненских воинов никто из слуг не попытался сопротивляться, но кайбиганцы на всякий случай собрали все имеющееся в замке оружие в одном из складов и приставили охрану. Теперь оставалось дождаться подкрепления, гонцов от Лабайна Ходаннского и сообща решить, как действовать дальше. Секлис намеревался ударить с двух сторон — с севера и востока, зажимая основные дороги Вербаннена и его столицу, Маннискор, в клещи. Это должно удаться. И все же недоставало главного — того, что герцог ставил превыше любых захваченных крепостей, городов, богатой добычи и воинской славы.

В самый разгар тягостных ночных размышлений, пока во дворе Периллинена пылали костры, нестройно звучали песни и лилось рекой пиво и вино, к герцогу прибыл изможденный, забрызганный дорожной грязью гонец и принес ему любопытную весть.

— Ты что-то видел, Эстав? — спросил Маир только что вернувшегося с разведки товарища.

Разведчик поневоле оглянулся на залитую закатным светом поляну, где сидела на снятом с лошади седле графиня Эвлия, а рядом двое их товарищей пасли коней.

— Не хочу пугать миледи, — сказал Эстав, — но по нашим следам кто-то идет, причем уже давно. Не один и не двое — человек десять, не меньше.

— Для нас это не угроза, если только у них нет с собой арбалетов, — заметил Маир. — Но почему они не нападают? Хотят увидеть, куда мы направимся? Или загоняют в ловушку?

— Что бы ни приказал господин граф, Алатийского леса нам не миновать. А там прекрасное место для засады, если она в самом деле ожидает нас. Не иначе, хотят взять всех живыми.

— Что-то случилось, Маир?

Оба воина не ожидали, поглощенные беседой, что графиня так незаметно приблизится к ним. Пугать ее в самом деле не следовало, но разве может быть пугливой наследница рода ан Тойдре? Поколебавшись мгновение-другое, Маир ответил начистоту:

— Да, миледи. — Он поклонился, сдерживая дрожь в голосе. — Нас кто-то выследил. Мы пока не знаем, кто они такие и что им нужно, но…

— Но следует отправляться дальше, так? — мягко прервала графиня. — Не тревожьтесь, я не слишком устала и могу продолжать путь. — Она улыбнулась. — Все-таки моя Данга устает много больше меня.

— Тогда в дорогу, миледи. — Маир подал ей руку и помог сесть верхом, когда его товарищи вновь закрепили седло на спине Данги.

Небольшой отряд тронулся в путь, несмотря на сгущающиеся сумерки. Оставалась надежда добраться до селения Васант, что лежало в трех алкеймах от Алатийского леса. Там имелся крупный постоялый двор, где часто останавливались путники и особенно паломники, желающие почтить праведную Мельтану в ее обители. Только будет ли гостиница им защитой от возможных врагов? И не навлекут ли они сами беду на ее хозяев и постояльцев?

Воины окружили свою госпожу: Маир впереди, двое по бокам и один сзади. То и дело они оглядывались, порой поправляя рукояти мечей и кинжалов на поясах. Это не укрылось от взора графини Эвлии.

— Маир, — окликнула она воина, — прошу, скажите мне правду. Вы ожидаете нападения?

Воин придержал коня, пристально посмотрел в глаза своей госпоже. Его истинные чувства к ней не увидел бы сейчас только слепой. Ответ же прозвучал просто и сдержанно:

— Да, миледи, ожидаем. И, если оно случится, вы можете быть уверены: любой из нас с радостью отдаст за вас жизнь, лишь бы вы спаслись.

— Нет… — Графиня в ужасе качнула головой. — Я не могу этого допустить. Вы не должны погибать за меня.

— Миледи, — твердо сказал Маир, — мы живем ради этой жертвы. А вы, как и ваш отец, граф ан Тойдре, обязаны принять ее. Если подозрения господина графа верны и нам предстоит война, вы не должны попасть живой в руки врагов вашего отца.

По лицу графини пробежала тень — будто облако закрыло солнце в ясный полдень. Голос крови и осознание собственного долга взяли верх над нежным сердцем. Вздохнув, графиня склонила голову.

— Если так, — произнесла она, — то я готова принять вашу жертву. Но сперва сделаем все, чтобы избежать ее.

Всадники пришпорили коней. К глухому топоту их копыт вскоре прибавился отдаленный отзвук погони, с каждым ударом сердца делающийся громче. Преследователи больше не таились по рощам и оврагам — теперь они открыто выехали на дорогу, чтобы легче было коням. Отдохнувшие скакуны графини и ее спутников мчались по дороге во весь опор, словно почуяли опасность. И не напрасно.

— Там засада, Маир! — крикнул Эстав, который ехал обок с графиней.

До кромки Алатийского леса, что казался в сгущающейся темноте расплывчатым черным пятном, оставалось около трети алкейма. Но враги расположились ближе и ехали навстречу, не таясь. Их было человек пятнадцать, трое держали в руках только что зажженные факелы. В свете дрожащего на ветру пламени было видно, что все воины прекрасно вооружены и не имеют нужды сходиться врукопашную: у пятерых имелись арбалеты, у прочих — луки. Графиня Эвлия и ее спутники поневоле нахмурились, когда разглядели вышитый на верхних туниках врагов герб Кайбигана — ворона на дубу. Все подозрения рассеялись без следа. Значит, герцог Секлис решил играть в открытую.

— Отец был прав… — едва слышно прошептала графиня. — Это война.

— Спасайтесь, миледи, — обернулся к ней Маир, уже держа в руке обнаженный меч и прикрываясь щитом. — Эстав, отправляйся с госпожой. Мы прикроем.

Он бросил взгляд на оставшихся двух товарищей, те молча кивнули. Эстав же повиновался приказу без единого возражения.

— Едем, миледи.

Графиня обернулась к трем своим защитникам. Губы ее тихо прошептали: «Да сохранит вас Превысший», она пришпорила Дангу и понеслась вслед за Эставом. Тот свернул с дороги, устремившись по пустым сейчас лугам, на которых человек среднего роста мог летом чуть ли не полностью скрыться в густой траве. Под копытами коней вязко чавкала грязь или хлюпал талый снег.

Из-за тяжелого капюшона графиня не увидела, что от вражеского отряда отделились несколько человек и поскакали вслед за ними. Кони у преследователей были отдохнувшие, тогда как Данга начала спотыкаться. Эстав обернулся к госпоже, словно раздумывая, не взять ли ее к себе на седло. Впрочем, конь с двойной ношей тоже не ушел бы далеко.

— Остановитесь, именем Секлиса Кайбиганского! — послышался сзади оклик.

— Нам не уйти! — выдохнула графиня Эвлия.

— Скачите, миледи, я задержу их, сколько смогу.

Эстав приготовился развернуть коня, но графиня удержала его.

— Это бесполезно — Данге не тягаться с ними. — Она умолкла на мгновение и продолжила слегка дрожащим голосом: — Вы воин, Эстав, но я не могу сражаться. Прошу вас, окажите мне последнюю услугу…

— Нет, миледи! — Воин в ужасе отшатнулся.

— Это лучше, чем позор, — продолжала настаивать Эвлия. — Отец мой предпочел бы смерть плену у бесчестного врага. Самой же мне не достанет решимости.

Эстав не успел ответить, каков бы ни был его ответ. В тот же миг ему в шею, чуть выше ворота кольчуги, вонзился арбалетный болт. Воин лишь издал короткий вскрик и рухнул на шею коня, который прянул в сторону. Мельком Эвлия заметила, что кто-то из преследователей бросился ловить его.

Графиня содрогнулась. У нее имелось последнее средство — длинный кинжал в ножнах, притороченных к седлу. Но в ней с ранних лет жило отвращение к самоубийству, и оружием она не умела владеть, да и не училась никогда. Это было редкостью среди благородных дам, хотя в аскелльских хрониках не раз упоминались имена отважных воительниц, порой превосходивших доблестью и умом своих современников-мужчин. Такой была герцогиня Йаллафана Вербанненская, отнявшая престол у слабовольного мужа и едва не объединившая Аскеллу через сто лет после распада державы Неватана. Ее жизнь и деяния оборвал кинжал подлого наемника, ибо немало гордецов в Аскелле не желали склоняться перед властью женщины. Эвлия вздохнула, пальцы ее выпустили рукоять. Увы, она совсем не такова, как воительницы былых времен.

Когда двое врагов — один с факелом в руке — направились к Эвлии, она все же схватилась вновь за кинжал и выдернула его из ножен. По клинку пробежали алые блики — будто кровь брызнула. Время словно застыло, графиня смотрела в лица врагов, заметила испуг в их глазах. Всего на мгновение она промедлила — а потом подоспел один из воинов и выкрутил ей кисть, заставляя бросить оружие.

— Кто вы такая, сударыня? — спросил он на скелле — диалекте, что был в ходу во всех трех герцогствах, с характерным отрывистым кайбиганским выговором.

Эвлия не ответила. «Быть может, если они не узнают, кто я, они сами убьют меня. Так было бы лучше…» Додумать она не успела — ее перебил другой воин:

— Это дочь графа ан Тойдре! — Он приблизил факел к лицу Эвлии, его товарищ откинул ее капюшон. — Да, точно она. — Воин указал на пряжку плаща графини, на котором сверкал золотом герб владельцев замка Периллинен. — Вот их герб, да и без него видно, что не простая девчонка.

— Если так, его светлость будет доволен, — улыбнулся другой воин, свет факела заплясал по его рябому, заросшему лицу. — Гордый граф мигом сдастся, стоит лишь пригрозить его дочери.

Эвлия поняла, что запираться бессмысленно. Промолчать же она не смогла: мысль о том, что отцу придется поступиться родовой гордостью ради спасения ее жизни, вызвала ужас и отвращение.

— Вы напрасно надеетесь, — произнесла Эвлия и вновь накинула капюшон, — что граф ан Тойдре падет столь низко, чтобы жертвовать Периллиненом ради жизни дочери.

— Помолчите, миледи, — оборвал ее воин с факелом, — и следуйте за нами.

Он поскакал обратно, не выпуская из руки поводьев Данги. Его товарищ ехал рядом, остальные звенели оружием позади. Один из них вел в поводу коня, на шее которого остывал труп Эстава. Данга зафыркала, задергалась, почуяв мертвое тело, — она не была боевой лошадью. Эвлия успокоила ее прикосновением и несколькими ласковыми словами и бросила из-под капюшона последний взгляд на верного воина, погибшего из-за нее. Новая мысль заставила ее содрогнуться: «А как же Маир и прочие?» Ответ на безмолвный вопрос не заставил себя долго ждать.

Отряд, сопровождающий пленницу, вернулся на дорогу. К тому времени слабые крики и звон оружия давно стихли. Эвлия взглянула на лежащие на дороге три трупа, пронзенные стрелами и арбалетными болтами; из тела Маира их торчало не меньше двенадцати. У кайбиганских воинов тоже были потери: двое убиты, двое ранены. Видно, они не снизошли до честного боя, но расстреляли защитников графини издалека. Как бы ни были храбры и искусны воины Периллинена, в этой перестрелке они не могли победить.

Эвлия подавила тихий всхлип и мысленно обратилась к Превысшему с просьбой упокоить души храбрых воинов в небесных чертогах. Одно утешало: они погибли быстро, без мучений, которые наверняка ожидали бы их в плену. О своей судьбе она старалась не думать — и так было понятно, что ничего доброго ее не ждет.

— Возвращаемся к Периллинену, — приказал кайбиганский командир. — Завтра его светлость намеревается начать бои. Думаю, наша добыча ему пригодится. — Он поглядел на Эвлию, потом на тела погибших. — Трупы возьмем с собой и похороним в той роще. А теперь в путь — нужно поспеть в лагерь к рассвету, если не хотите пропустить все сражение и дележ добычи.

— Смотрите, какой туман расстилается, — указал один из воинов, пока вместе с несколькими товарищами грузил на свободных лошадей трупы. — Даже необычно для ранней весны. Сейчас затянет всю дорогу так, что мы собственной руки не увидим.

Командир пробормотал что-то сквозь зубы — выругался, как решила Эвлия, — но кивнул.

— Хорошо, тогда заночуем в роще. Вперед! И приглядывайте за девицей, чтоб не сбежала.

Дружным строем отряд направился по дороге. Туман в самом деле сгущался, окрашивая ночь мутно-белым, и факелы теперь были бесполезны. Эвлия с трудом различала круп коня переднего воина и руку того, кто ехал рядом с нею и по-прежнему сжимал поводья Данги. Становилось холодно, и Эвлия несколько раз украдкой дышала на сжатые руки в перчатках, чтобы хоть немного согреться. Ноги тоже зябли, и плащ не слишком защищал от ночного морозца. Ехали молча, лишь глухой стук копыт по сырой дороге, фырканье коней, тихое бряцанье оружия и порой шумное дыхание продрогших воинов слегка оживляли холодную тишину.

Роща оказалась неподалеку — разглядеть ее в тумане тоже удалось с трудом. С похоронами возиться не стали, отложив их до утра, и Эвлия с горечью отметила, как кайбиганцы наспех побросали на землю тела ее верных защитников. С них сняли броню, сапоги и одежду получше, забрали оружие и все ценное, что нашли, — это зрелище оказалось еще горше. Коней воины привязали к деревьям, а сами принялись устраиваться на неуютный ночлег. Тем временем командир подошел к Эвлии.

— Вот, миледи. — Он бросил на землю снятое седло, на котором лежали два походных воинских плаща. — Седло под голову, один плащ постелите на землю, другим укроетесь поверх своего — все теплее будет. И не вздумайте бежать — все равно не отыщете дорогу в таком тумане. Мне бы не хотелось обращаться грубо с благородной дамой, но, если попытаетесь сбежать, привяжу к дереву. Вряд ли вам это понравится.

— Благодарю вас, сударь, — произнесла Эвлия и подняла плащи, от которых разило человеческим и конским потом. — Не беспокойтесь, я не доставлю вам хлопот. Вы правы, я бы не нашла дорогу в тумане, да и не ушла бы далеко пешком — ведь вы расседлали мою лошадь.

Эвлия коротко поклонилась и принялась устраивать себе постель из седла и плащей. Повозившись так и сяк, она решила не укладываться спать на холодную землю, но поставила седло у подножия ближайшего дерева и оперлась спиной на ствол. Толстые косы, уложенные на затылке, послужили ей подушкой, плащи же оказались теплыми, хотя и грубыми. Командир же хмуро следил за пленницей, словно ожидал подвоха, но, как только она уселась под деревом и прикрыла глаза, он отошел, так и не сказав больше ни слова.

Пока воины рядом бряцали оружием, перебирали добычу, шуршали жесткой прошлогодней травой и тихо переговаривались о чем-то, Эвлия задумалась. Знавшая о войне из книг и скупых рассказов отца и брата, она не могла представить себе в полной мере, какая участь ждет Периллинен. Будет ли он захвачен или разрушен до основания? Впрочем, кайбиганский командир сказал, что она, графиня ан Тойдре, пригодится герцогу Секлису — зачем? Не затем ли, чтобы вынудить ее отца сдать замок?

Эвлия качнула головой, слегка усмехаясь. Нет, скорее солнце повернет вспять и взойдет на западе, чем граф ан Тойдре согласится сдаться или выполнить любые условия врага. Даже если бы его дочь жестоко казнили у него на глазах, он защищался бы до последнего воина и сам бы пал в бою. Или же Секлис желает добиться именно добровольной сдачи? Почему? Что ему нужно от графа ан Тойдре?

«Превысший Создатель, молю, дай мне силы вынести то, что суждено, — произнесла мысленно Эвлия, стараясь не воображать картины возможных испытаний и не пугать себя понапрасну. — Жизнь моя в Твоих руках. Если будет на то Твоя воля, укажи мне путь к спасению».

С этими мыслями Эвлия уснула, несмотря на неудобную позу и ночной холод, от которого в полной мере не спасали ни плащи, ни разведенный кайбиганцами костер. Кто знает, сумела бы она уснуть, если бы слышала, о чем ведут сейчас свою тихую беседу ее спутники-чужестранцы?

* * *

— Говорю вам, больше возни, — стоял на своем командир по имени Онодиг. — Щеррь с нею, с этой графиней. Если герцог вправду решит держать ее заложницей, она должна быть невредима.

— А кто ее спросит? — ухмыльнулся один из воинов — самый горячий сторонник ночного развлечения. — Девка есть девка, хоть десять раз графиня. Пригрозим, запугаем, и будет молчать. Думаете, кто-то станет проверять, целая она или нет?

— Холодно страсть, будто в зимнюю стужу, — поддержал другой. — Хоть согрелись бы, раз уж повезло раздобыть бабу. А чтоб не кричала, заткнем рот. Ежели кто не хочет — не надо, нам больше достанется…

— Если вы все разом накинетесь на нее, она не доживет до утра, — отрезал Онодиг, которому до смерти надоел этот разговор. Да и что ему делать, если все воины воспротивятся его решению? — Есть такие женщины, которым насилие — хуже смерти. Эта, видно, из таких — гордая, как все графы ан Тойдре, хотя с виду кажется этакой смиренницей, тихоней. А вы потерпите до Периллинена — мало там баб и девок, что ли? Завтра он уже будет наш. Сами знаете, герцог никого не обделит добычей.

Несколько воинов неожиданно поддержали командира — не из жалости к пленнице, а из практичности: «С этими недотрогами-дворянками возиться — себе дороже». Некоторые испугались гнева герцога — заложники в самом деле должны быть неприкосновенны, иначе они теряют свою ценность. Все кайбиганцы хорошо знали, что его светлость в равной мере щедр на награду и скор на расправу.

Пришлось оставить споры и улечься спать, предвкушая завтрашнее сражение, к которому нужно еще поспеть вовремя. Онодиг, слегка сомневаясь в своих воинах, предпочел сам бодрствовать до утра, поддерживать огонь и заодно следить за пленницей, чье внешнее спокойствие вызывало у него недоумение и странную досаду. Он словно сердился на графиню ан Тойдре за ее храбрость, которой мало кто мог ожидать от женщины в подобном положении. «Просто она еще не знает, что ждет ее впереди», — подумал Онодиг, смутно различая сквозь молочную пелену тумана темную фигуру графини, сжавшейся у дерева под походными плащами.

Проклятый туман испортил следующее утро — никак не желал рассеиваться, дорога тонула в белых клубах, и разглядеть что-то дальше собственной вытянутой руки было невозможно. После рассвета, едва заметного во мгле, пришлось бы трижды перевернуть большие песочные часы, прежде чем солнце наконец разогнало туман. Холодная земля поддавалась с трудом, да и времени оставалось немного. Воины кое-как вырыли на том месте, где горел ночью костер, неглубокую могилу, в которую уложили трупы убитых — и своих, и графских.

— Вы собираетесь похоронить их, словно собак, без молитвы? — прервал занятых работой воинов голос пленницы.

— Это потребует времени, миледи, — сурово ответил Онодиг. — У нас его нет — из-за тумана, щеррь бы его побрал!

Он осекся, глядя на графиню. Она между тем спокойно прошла мимо него, словно не заметила брани, и опустилась на колени в весеннюю грязь рядом с могилой.

— Эй, сударыня, что вы делаете?

— Я желаю помолиться за души тех, кто погиб, защищая меня, — ровным голосом ответила графиня. — Вы не смеете отказывать в этом ни им, ни мне, если в самом деле уважаете доблесть врагов, как подобает воинам. И странно, что вы не желаете почтить память даже своих погибших товарищей.

Онодиг открыл рот, чтобы ответить, — и тут же закрыл. Нужно было взять эту упрямую девчонку за шкирку, точно непослушного ребенка, поднять на ноги и продолжить путь. А он-то еще вздумал защищать ее нынче ночью! Пожалуй, ей бы не помешал хороший урок, пусть даже столь суровый. Будет знать, что ее дело — повиноваться, а не перечить.

И все же он не тронул пленницу. Она так и стояла на коленях, словно не замечая, что испачкала юбки и плащ сырой землей. Губы ее тихо шевелились, лицо оставалось спокойным, хотя в глубине серо-голубых глаз сверкали непролитые слезы. Пока воины зарывали могилу, графине достало времени, чтобы исполнить то, что она мнила своим долгом перед убитыми.

— Вы сделали это нарочно, графиня? — сказал ей Онодиг, когда она поднялась с колен, закончив молитву, а воины принялись седлать коней. — Желаете затянуть время?

— Неужели у герцога Секлиса каждый воин на счету, если вы так торопитесь поспеть к битве? — спросила эта непостижимая девушка. — Или же вас привлекает военная добыча? Напрасно…

— У его светлости достаточно воинов, чтобы взять один за другим десять таких замков, как ваш Периллинен, — перебил Онодиг, с трудом сдерживая злость. — Вам не на что надеяться. Не успеет зайти солнце, как твердыня графов ан Тойдре откроет ворота Кайбигану. Тогда и вы, и ваш отец горько пожалеете о своем высокомерии.

Графиня не ответила, но направилась к своей уже оседланной кобыле. Перед тем она вручила одному из воинов аккуратно сложенные плащи, под которыми ночевала сегодня, с поклоном и несколькими словами благодарности. Онодиг заметил, как тот вытаращился на нее во все глаза, словно на чужеземную диковину. Это был тот самый человек, который громче всех предлагал надругаться над пленницей минувшей ночью.

«Проучить тебя как следует, маленькая гордячка, тогда будешь знать! — бросил Онодиг мысленно. — Но ничего — кто знает, вдруг именно сегодня это случится. Когда мы возьмем Периллинен, твоя гордыня разлетится на куски!» Он отбросил пустые мысли и повел свой отряд по дороге, ведущей на юго-восток, к осажденному замку.

Как ни спешили кайбиганские воины, как ни подгонял их доносящийся издали гром пушек — и своих, и вражьих, — Онодиг понял, что они поспеют в Периллинен только к вечеру. «С таким численным перевесом герцог возьмет замок и без нас, — мысленно сокрушался он, хотя и прикидывал размер награды, которую они получат за пленную графиню. — Но зачем нам тогда будет нужна эта девчонка? Или же у его светлости свои планы?»

Онодиг слышал от своего начальника, лорда Камписа, что герцог поставил непременное условие всем своим воинам — захватить графа ан Тойдре живым. Он не привык размышлять над приказами, но предпочитал повиноваться без вопросов. И все же любопытство снедало его — и не его одного в кайбиганском войске. Зачем граф нужен живым? Брать с него выкуп ни к чему, ибо герцог Секлис и так завладеет всем его имуществом, движимым и недвижимым. Неужели желает переманить его на свою сторону? Что ж, если молва не лжет, проще сдвинуть с места Мендритские горы или вычерпать шлемом Хиризийское море, которое Онодиг видел один раз в жизни во время неудачной кайбиганской кампании против горцев. И если так, заложница окажется как нельзя кстати.

Сама же графиня по-прежнему держалась бесстрастно — молчала, ни на что не жаловалась и не требовала постоянных остановок, якобы ссылаясь на усталость. Так они и ехали, останавливаясь разве что по нужде, даже есть пришлось в седлах. Графиня тоже получила свою долю походной пищи и приняла ее без капли недовольства.

Порой Онодигу казалось, что девушка украдкой вытирает слезы под своим капюшоном, и тогда его снедало странное чувство. Как ни было это непривычно, он ощущал жалость к пленнице, хотя старался подавить ее. Последнее удавалось не всегда.

Когда отряд преодолел то же расстояние, что и вчера, пока следил за беглецами, уже начало смеркаться. Грохот пушечной пальбы усилился, словно заговорили одновременно все орудия Кайбигана. Стены Периллинена вырисовывались вдали темно-серым массивом, над ним по-прежнему трепетало на ветру крохотное сине-золотое знамя. Значит, твердыня еще держится.

Онодиг заметил, как вглядывается вдаль из-под руки графиня ан Тойдре. В глазах ее сияла тайная надежда — не иначе, девушка верила, что родовое гнездо устоит в жестоком бою. Лицо ее так преобразилось при виде полыхающего в закатном зареве стяга, что Онодиг вновь ощутил знакомую жалость. Он был воином и привык сражаться с воинами привычным оружием — мечом и щитом. Но не безвинными юными девицами, оказавшимися в самом сердце громадного костра, имя которому — война.

«На войне без жертв не обойтись», — сурово сказал он себе и отвернулся от пленницы. До Периллинена оставалось не так далеко — как раз поспеют к последнему бою. Но тут воинам пришлось отвлечься на очередного лазутчика — крестьянского парня лет двадцати, который тайком пробирался за пригорками и голыми кустами к той самой дороге, по которой ехал сейчас кайбиганский отряд.

Парень умер, не успев крикнуть, — арбалетный болт вонзился ему точно в горло. Не было причин брать его в плен: и так ясно, откуда он шел и зачем, ничего нового он бы не рассказал. С похоронами возиться не стали, просто оттащили тело в нерастаявший еще сугроб и зарыли там. Несколько недель — и никто не сможет узнать, отчего погиб незадачливый лазутчик.

Графиня этого не видела. Ей дозволили ненадолго спешиться, но расседлывать ее кобылу не стали. Когда посланные воины вернулись и доложили, что с лазутчиком покончено, Онодиг задумался. Далекий грохот орудий стих.

— Не иначе, дело сделано, — сказал он своим, так, чтобы не слышала пленница. — Герцог уже взял замок или вот-вот возьмет. Нам нет особой нужды торопиться.

— А как же графиня? — спросил один из воинов. — Если она нужна герцогу…

— Она и так устала, пусть отдохнет, — ответил Онодиг. — А ты, Лейм, скачи в Периллинен и доложи его светлости, что мы захватили графиню ан Тойдре. А дальше — как он прикажет. Велит доставить к нему — доставим, даже если снова поднимется такой же туман, как накануне. Хотя это вряд ли, здесь места повыше, чем те низины близ Алатийского леса.

Цокот копыт коня посланца растворился в вечерней тишине. Прочие же воины во главе с Онодигом продолжили свой путь неспешно, пока не добрались до перекрестка. Южная дорога вела к Периллинену, северная — в Кайбиган, к крепости Каннатан, ближайшей приграничной твердыне Секлиса, что держала путь на столицу.

* * *

Известия, которые принес гонец, вновь растравили рану в душе герцога Кайбиганского.

— Значит, вы захватили его дочь, — медленно повторил он.

Больше слов не было. Горечь жгла сердце каленым железом, в голове тупо билось: «Слишком поздно». Всего несколькими переворотами больших часов раньше, до того рокового выстрела — и у ныне покойного графа не осталось бы пути к отступлению. Но теперь…

Но теперь — кто может хранить тайну?

Граф ан Тойдре был не тем человеком, чтобы не позаботиться о сохранности. Кому еще мог он передать сберегаемый с давних времен секрет, как не своим детям? Вероятнее всего, сыну, но и дочь может что-то знать. Открыть же это можно одним лишь способом.

— Тем лучше, — произнес наконец Секлис и одобрительно поглядел на усталого гонца. — Я сам допрошу ее. Вряд ли женщина станет запираться.

— Возможно, станет, ваша светлость, — поклонился гонец. — Насколько мы успели узнать ее за минувшую ночь и день, она не похожа на других женщин. Она кажется тихой и смиренной, но воля ее сильна. Она способна внушить уважение к себе любому.

— Этого следовало ожидать, если вспомнить, кто ее отец, — поморщился герцог. — И все-таки она женщина, а значит — слаба. Надеюсь, ей достанет благоразумия покориться мне, если она желает спасти свою жизнь.

— Прикажете доставить ее сюда, в Периллинен?

Герцог задумался. Это было бы самое простое и верное решение, и он чуть не кивнул гонцу, когда его осенила иная мысль: «Не взбунтуется ли периллиненская челядь, если увидит свою госпожу плененной?» С другой стороны, так будет легче пригрозить и слугам, и самой графине: вряд ли ей придется по нраву, если вместо нее пострадает кто-то другой. Но не пробудят ли в графине родные стены, захваченные врагом, то самое семейное упрямство? Вдруг, воодушевленная примером отца, она решит молчать, чем бы ей ни грозили и что бы с нею ни сотворили? Герцог не верил в стойкость и мужество женщин, однако в стойкость дочери Ардара ан Тойдре готов был поверить.

Кроме того, Секлис не намеревался задерживаться в Периллинене. Замок был важен для него только владельцем, но теперь, когда граф мертв, на счету несколько иное. Герцог ждал известий от союзника, Лабайна Ходаннского, дабы согласовать дальнейшие вторжения в Вербаннен. Путь на юг, к Маннискору, свободен. Деревни и город Ирван с рудниками и каменоломней они возьмут быстро, дорога на запад и на восток по-прежнему будет перекрыта, дабы никто в Вербаннене не узнал о случившемся раньше времени. Даже если узнают, Фандоан и его военачальники не станут посылать войско, чтобы отбить незначительную приграничную крепость. Все их силы сосредоточатся на столице — вот куда должно нанести основной удар.

Гонец же из Ходанна, как договорились, прибудет в Каннатан, крепость на южной границе Кайбигана, в двух сутках неспешного пути верхом от Периллинена. Там Секлису и следует ожидать вестей от союзника. И пленницу будет лучше доставить туда, ибо незнакомая, мрачная обстановка наверняка гнетуще подействует на дочь графа и сломит ее упрямство. И пусть никто из периллиненских слуг не узнает, что сталось с их молодой госпожой.

— Везите ее в Каннатан, — приказал Секлис. Гонец поклонился. — Я сам вскоре прибуду туда и встречусь с этой девицей. Можете пока ненавязчиво намекнуть ей, что ее ожидает, если она вздумает противиться моей воле. Если же она согласится ответить на мои вопросы, я возьму ее под свое покровительство и по окончании войны выдам замуж. У нее нет жениха?

— Не знаю, ваша светлость, но мы расспросим.

Секлис кивнул, размышляя. Если у девицы есть жених, ему придется заплатить изрядный выкуп за невесту. Если же она свободна, то в Кайбигане найдется немало охотников за ее рукой. Периллинен уже отошел Кампису, но у графов ан Тойдре имеются другие владения помимо него. Впрочем, у графини есть брат — что ж, быть может, он окажется мудрее отца.

Герцог отпустил посланца, наказав как можно скорее доставить пленную графиню в Каннатан. Сам же он покинул негостеприимные покои, словно пропитанные гордостью их недавнего владельца, и спустился в общую залу на первом этаже, где праздновали победу сотники и лорды-командиры. Десятники и простые воины почти все пировали во дворе, и отзвуки кровавого веселья окутали весь замок.

Завидев герцога, те воины, что еще могли стоять на ногах, поднялись и испустили торжествующий, не слишком дружный вопль:

— Многая лета победителю! Аскелла и Кайбиган!

Секлис знаком остановил их, призывая продолжать веселье. Он подозвал к себе лорда Камписа, который был трезв и следил за охраной захваченного замка. Лицо военачальника раскраснелось без всякого хмельного, глаза светились торжеством: волею герцога он наконец-то сделался наместником Периллинена. Заветный приказ, на котором едва просохли чернила, прятался у него на груди, под одеждой. Перешагивая через пьяных, раненых, предающихся разврату со служанками воинов, лорд Кампис подошел к герцогу.

— Вам известно, лорд наместник, где сейчас находится сын покойного графа ан Тойдре? — спросил герцог и, заметив недоуменный взгляд, продолжил: — Тогда расспросите этот сброд, — он указал на слуг, покорно подающих еду и напитки, — пригрозите им или выпорите, если понадобится, но узнайте. Завтра я намерен отправиться в Каннатан, и я должен знать это. Вы же останетесь здесь с гарнизоном. — Герцог слегка усмехнулся. — Жаль, что вы женаты, иначе я одарил бы вас богатой невестой — юной графиней ан Тойдре.

— Стало быть, графиня нашлась, ваша светлость? — удивился лорд Кампис. — Местная челядь уверяет, что девица уехала, и клянется, что не знает, куда.

— Зато я знаю, — был ответ. — И узнаю много больше, как только оба отпрыска дома ан Тойдре окажутся в моих руках. Надеюсь, волею Превысшего и всех святых, с детьми нам более посчастливится, нежели с отцом.

Следующий день герцог все же посвятил очередным поискам, надеясь, что в архивах Периллинена найдутся прямые упоминания тайны или намеки на нее. Покойный граф и здесь взял верх: даже если в библиотеке хранились нужные документы, он позаботился загодя спрятать их. На поиски тайников времени уже не оставалось, и раздосадованный Секлис в сопровождении двух сотен всадников отправился в Каннатан.

Все остальное войско осталось в Периллинене — с повелением по-прежнему стеречь границы захваченных владений и заодно отрезать примыкающие деревни и город Ирван, прежде чем двинуться на Маннискор. Секлис не сомневался, что лорд Кампис, как его наместник, выполнит эти приказы столь же успешно, как выполнил недавний.

Теперь кайбиганский герцог знал, что молодой граф Ойнор ан Тойдре несет службу на заставе Эредеро.

— Что там за шум? — спросил Ойнор рано поутру, как только поднялся и едва успел приготовиться к обычным воинским занятиям.

Теман вышел и тотчас вернулся. В его темных глазах читалось беспокойство.

— Стражники на рассвете подобрали у ворот какого-то беднягу, милорд, — ответил он. — Похоже, он пролежал там едва ли не всю ночь. Израненный весь, нет живого места…

— Идем. — Ойнор толкнул дверь, презирая утренний холод. Гораздо сильнее поразил его холод недоброго предчувствия.

Ойнор сбежал с крыльца и поспешил к главным воротам. Под ногами похрустывал весенний ледок, солнце медленно озаряло оживающие улицы, где уже трудились работники, равняющие дороги, скрипели колодезные цепи и слышался шум из мастерских. Навстречу шли от ворот двое стражников, которые несли на плаще человека. Ойнор бросился к ним. Стражники тотчас отдали поклоны и остановились, позволив взглянуть на свою ношу.

Несчастный был без сознания, окоченевший, точно мертвец. Одежда, некогда добротная, изорвана и перепачкана грязью и засохшей кровью — видно, выдержал нелегкий бой и столь же нелегкий путь, пока добрался сюда. Грудь еле заметно поднималась от дыхания. «Кто же он такой?» — подумал Ойнор, мысленно сочувствуя, и вдруг застыл сам, едва вгляделся получше в посиневшее, распухшее, окровавленное лицо.

— Утан!

Ойнор коснулся шеи раненого, пальцы его крепче впились в холодное тело, прежде чем ощутили биение крови. Он слегка встряхнул лежащего, но тот не пришел в себя, хотя веки чуть задергались.

— Вы знаете его, милорд? — спросил один из воинов, что несли раненого.

— Это Утан из Периллинена, он служил у нас старшим лесорубом...

Ойнор переглянулся с Теманом. Подошел еще один воин, просунул горлышко фляги меж сизых губ Утана и влил ему в горло немного перегнанной браги.

Раненый глотнул, закашлялся, с трудом облизнул губы. Туманным облачком вырвался изо рта глубокий вздох. Веки задрожали сильнее и поднялись, раздирая смерзшиеся ресницы. Мутными глазами Утан уставился на молодого хозяина.

— Ты слышишь меня, Утан? — произнес Ойнор, вновь хватая его за плечо. — Ты узнаешь меня?

— Ми…лорд… — еле слышно выдохнул раненый. — Перил…линен… — И он вновь лишился чувств, уставив в небо невидящий взор.

Ойнор открыл было рот, чтобы приказать воинам нести раненого к лекарям, но его перебил Теман:

— Лорд Те-Сапари!

Мерзлая дорога впрямь звенела от крепкой поступи командира. Так же, как и Ойнор, он вышел в одной рубахе, штанах и сапогах. Взгляд его мгновенно охватил всю сцену и задержался на раненом.

— Что такое?

— Милорд. — Ойнор отдал поклон и поспешно продолжил: — Сегодня утром в Эредеро прибыл человек из Периллинена. Я хорошо его знаю, он служил у нас много лет. Вы сами видите, что с ним случилось. Это означает одно: Периллинен в опасности.

— Несите к лекарям, — велел лорд Те-Сапари воинам, едва взглянув на Утана. — Сейчас мы от него ничего не добьемся, он тяжело ранен. Будем надеяться, он очнется и расскажет, что произошло в Периллинене.

— Мне думается, милорд, это и так ясно, — произнес Ойнор.

Лорд Те-Сапари взял его под руку и повел в цитадель, к своему дому. Ойнор повиновался, но перед тем незаметно сделал Теману условный знак: будь наготове. Тот коротко поклонился и тотчас исчез.

— Те опасения, которыми вы поделились со мной недавно, милорд, сбылись, — продолжил по дороге молодой граф. — Мой дом принял на себя первый удар.

— Я бы не спешил с выводами, Ойнор, — заметил командир. — Быть может, этот удар лишь нацелился на Периллинен. Ваш человек может оказаться посланцем графа ан Тойдре, прибывшим за помощью.

— Но кто мог столь жестоко изранить его, как не враги, намеревающиеся убить? — возразил Ойнор. — Это милость Превысшего Создателя, что он вообще добрался сюда живым. Что, если Периллинен уже захвачен? И те, кто захватил его, не желают, чтобы об этом стало известно?

Лорд Те-Сапари задумчиво кивнул. Тем временем они вдвоем вошли в просторную комнату, где обычно держали совет командиры, и подошли к недавно разожженному очагу. Ойнор с облегчением протянул к огню озябшие руки — лишь сейчас он понял, как сильно продрог в своей легкой одежде. Но стоило ему подумать об израненном, замерзшем почти до смерти Утане, которому доблесть и преданность могут стоить жизни, и кровь в его жилах словно сделалась кипящей смолой.

— Пошлите мою сотню, милорд, — прямо заявил Ойнор, глядя в глаза командиру. — Если мы сможем, то поддержим Периллинен. Если же… — он поневоле сглотнул, — если уже поздно, мы вернемся за подкреплением.

— Предположим, что ты прав: Периллинен захвачен и окружен, дабы никто не узнал об этом, — ответил лорд Те-Сапари. — Ты представляешь, сколько нужно воинов и орудий, чтобы взять такой замок, пусть даже с небольшим числом защитников? Если уже поздно, твоя сотня ничего не решит и не поможет. Секлис Кайбиганский — если он в самом деле наш враг — мог привести под стены Периллинена тысячи воинов.

— Я понимаю. — Ойнор не сумел продолжить, чувствуя, что гнев душит его. Он глубоко вздохнул, и незримая рука на горле разжалась. — Но там мой отец и сестра. Что, если они…

— Хорошо. — Лорд Те-Сапари сжал ладонями его плечи и отпустил. — Кто-то должен узнать, что же произошло, и вряд ли кто-нибудь справится лучше тебя, ведь дело касается твоего дома. Отправляйся на разведку — слышишь, только на разведку! Не бери с собой много людей. Разузнайте все как есть и возвращайтесь. Потом решим, что делать дальше. Возможно, придется послать к государю за подкреплением.

— Скорее всего, милорд, вам придется известить его, что слухи правдивы, — ответил Ойнор. — Я убежден, что это Секлис Кайбиганский. И я удостоверюсь в этом.

— Не забудь, — напомнил командир, качнув головой, — твоя задача — разведать. Не обязательно пробираться в замок.

По лицу Ойнора было ясно, что именно это он и намерен сделать.

— Мне мало будет увидеть чужое знамя над стенами Периллинена, — сказал он. — Во имя Золотых Дланей, я должен узнать, что с отцом и Эвлией.

— Держи в узде свою горячность, Ойнор, — сурово заметил лорд Те-Сапари. — Голос крови взывает к тебе, но пусть он не заглушит голос разума. Если, по воле Превысшего, сбылись наши худшие опасения, ты остался единственным наследником дома ан Тойдре. Тебе недолжно гибнуть понапрасну, как и попадать в плен к врагам.

— Я не верю, милорд. — Ойнор тряхнул длинными волосами. — Точнее сказать, не поверю, пока не увижу сам. Но даю вам слово, я не стану понапрасну подвергать опасности себя и моих людей. Если будет нужда в мести, не стоит спешить с ответным ударом.

Лорд Те-Сапари кивнул с печальной улыбкой. В его светлых глазах Ойнор прочел искреннее сочувствие.

— Возвращайтесь скорее, — напутствовал лорд Те-Сапари. — Если вам представится возможность разузнать что-нибудь, не упускайте ее, но берегитесь. А мы подождем, пока очнется твой слуга. Быть может, он расскажет нечто важное. Теперь поспешите, и да хранит вас Превысший Создатель.

Когда Ойнор приблизился к своему дому, его вороной жеребец по имени Берейм уже стоял оседланным и радостно бил копытом, словно предвкушая сражения и дороги. Рядом, тоже под седлом, дожидался серый мерин Темана. Сам же десятник, одетый для путешествия, заканчивал крепить мешки с припасами и без слов понял все по лицу своего господина.

— Лорд Те-Сапари приказал съездить на разведку, Теман, — сказал Ойнор. — Отправляемся немедленно. Возьмем твой десяток, этого будет довольно.

Теман поклонился, покончив с работой, и отправился собирать людей. Ойнор поглядел ему вслед: было видно, что парень тревожится, ведь в Периллинене остались и его родные. «Горе равняет всех», — с печалью подумал молодой граф ан Тойдре, не подозревая, что отныне он — единственный мужчина в Вербаннене, который носит это имя.

Огромное медное било у воинских жилищ не успело отметить очередной переворот больших песочных часов, когда посланные во главе с Ойнором выехали из крепости Эредеро.

Обычно путь до Периллинена занимал два дня, если ехать быстро, почти не останавливаясь, и три, если не спешить. Ойнор не терпел промедления, хотя не желал напрасно утомлять коней и всадников. Если дорога к вотчине графов ан Тойдре на самом деле перекрыта, их задачей будет разузнать все, что возможно, остаться незамеченными и вернуться живыми. Но молодой граф сомневался в собственных силах: как сможет он равнодушно смотреть на оскверненные стены отчего дома?

Какой бы страшной раной ни было это для семейной гордости, еще страшнее страдали его сыновние и братские чувства. Что с отцом, что с Эвлией? Если произошло неизбежное, отец — бывалый воин, сильный и мужественный человек — выдержал бы что угодно. Но сестра? Одна мысль о ее участи в захваченном замке приводила Ойнора в отчаяние и заставляла кипеть лютым гневом. "Если бы этот мерзавец Летаар не струсил тогда, — твердил он порой мысленно, — Эвлия пребывала бы сейчас вдали от войн, смертей и разорения, под защитой мужа!" Впрочем, таким ли хорошим мужем был бы он ей, если испугался ума и учености своей невесты?

Ойнор вздохнул. Горячая кровь гнала его вперед, рисовала самые жуткие картины. Он заставил себя не думать об этом. Не подобает мужчине и воину тревожиться, не убедившись в справедливости своих тревог. Когда он увидит собственными глазами, тогда и поймет, кого оплакивать и за кого мстить.

Пока же в мире не осталось ничего, кроме стелющейся вперед подмерзлой дороги. Конские копыта то звонко стучали по камням, высекая искры, то с глухим чавканьем топали по проселку. Вдали мелькали каменные и деревянные стены городков и замков, деревни с отдохнувшими за зиму полями, которые через месяц-другой будут готовы принять новые посевы. Ойнор содрогнулся от внезапной мысли: так ли это будет? Не окажутся ли эти поселения объяты вместо мирного труда пламенем войны?

Он знал, что война неизбежна. Он знал, что Периллинен пал. И знал, хотя все его существо противилось этому знанию, что отец его мертв. Как будто душа старого графа ан Тойдре незримо находилась рядом с сыном, не в силах заговорить с ним, лишь безмолвно возлагая на него надежду. Какую именно, Ойнор тоже знал, давно, и от этого его охватывало не прежнее волнение, но некий благоговейный трепет. Остаться единственным во всей Аскелле хранителем великой тайны казалось ему уделом тех, кто одарен превыше обычных смертных, — уделом таких, как его отец, как прадед-Видящий Торнар, как Федеан Однорукий. Себя же Ойнор не посмел бы равнять с ними даже в самых дерзких мыслях.

Почти все время всадники ехали молча, касаясь в редких разговорах только привалов и коней. Никто не предполагал вслух, что ждет их в конце пути, никто не обращался к командиру с напрасно обнадеживающими словами. Ойнор чувствовал, что воины тоже тревожатся, пускай не столь глубоко, как он сам. С каждым оставшимся позади алкеймом, с каждой краткой остановкой общее молчание делалось настороженным, плотным, как воздух перед яростной грозой.

На вторую ночь путешествия Ойнор поднял свой отряд еще до зари: ехать оставалось недолго. Когда же хмурый рассвет разогнал туман, впереди показался черный лес, что расстилался всего в половине алкейма от Периллинена, а следом и сам замок. Ветра не было, и обвившееся вокруг шпиля на башне знамя казалось темно-серым, как бы зорко ни вглядывался в него Ойнор.

У леса всадники спешились. Здесь можно было не бояться сторожевых разъездов, поскольку этот участок не просматривался ни с дороги, которая вела с севера на юг, ни со стен замка. Ойнор отправил двоих на разведку, а сам с прочими остался ждать на восточной опушке леса. Спустя почти два переворота больших песочных часов посланцы вернулись.

— В лесу никого, — доложили они, — но земля на западной опушке сильно истоптаны — конями и людьми, так, что снег почти весь сошел. Следы давнишние, не меньше семи-восьми дней. По южной дороге, что ведет к замку, дважды промчались всадники — видно, дозор, — но они нас не заметили.

— А что замок? — спросил Ойнор и тут же прибавил: — Хотя нет, я должен сам увидеть. — Он огляделся. — Теман, за мной, остальным ждать здесь.

Вместе с верным соратником Ойнор шел по сонному после зимы лесу. Сапоги обоих воинов то и дело проваливались в рыхлый снег, оставляя полные талой воды ямки. Путь преграждали упавшие сучья и ветки, в проталинах хлюпала грязь. Ойнор знал этот лес, сколько себя помнил: мальчишкой он любил убегать сюда, порой без разрешения, и потом получал заслуженные розги. А иногда — уже с дозволения отца, под незримым присмотром замковой стражи — он приводил сюда маленькую Эвлию и слушал ее пение, способное поспорить с голосами певчих птиц. Тогда сестра весело смеялась и носилась по лесу вместе с ним — еще до того, как незаслуженный позор опустил завесу печали на ее девичье счастье.

— Смотрите, милорд! — Теман коснулся его локтя.

Ойнор услышал, как дрогнул голос верного товарища. И сам уже увидел зрелище, которое сорвало с его уст один лишь возглас:

— Во имя Золотых Дланей!

Сине-золотой стяг больше не осенял стены Периллинена — во многих местах разбитые, с обрушенными угловыми и надвратными башнями. Налетевший вдруг ветер только что развернул над донжоном багряное кайбиганское знамя — ворон на дубу. Шелест тяжелой ткани, казалось, разносился по всей округе, и звук этот напомнил Ойнору шорох погребального савана.

* * *

— Нужно пробраться в замок, — сказал наконец Ойнор своим людям, собравшимся на восточной опушке рядом со стреноженными конями. — Узнать, сколько внутри врагов, что они замышляют и возможно ли нам отбить Периллинен обратно.

— Если вы пойдете, милорд, возьмите меня с собой, — вызвался Теман. — Хотя вам-то как раз не стоит лезть в пасть к волкам. Что, если там окажется засада? Я бы справился и сам, да взять любого из наших…

— Нет, должен пойти именно я, — прервал Ойнор. — Если отец погиб, мне следует забрать его завещание, а место известно мне одному, ты не найдешь, да и не достанешь. К тому же, тебя могут узнать слуги.

— А вас, милорд, они не узнают? — стоял на своем Теман.

Ойнор задумался, оглядел всех спутников. В голову нежданно пришла мысль, которая одновременно взбудоражила кровь и привела в ужас. Если эта затея — дерзкая, сумасбродная и не слишком достойная наследника благородного рода — не удастся и его разоблачат, позор будет хуже смерти. Решение было нелегким, Ойнор противился ему, как воин и дворянин, но иного способа проникнуть в родной дом он сейчас не видел.

— Бритак, — окликнул Ойнор, — ты еще не позабыл свои штучки? Сможешь сыграть роль бродячего шута?

Бритак, мрачный черноволосый молодец лет тридцати, был родом из Хиризии, земли к северо-западу от моря, знаменитой своими воинами-наемниками на все побережье. В юности он много путешествовал по дальним краям, побывал даже в южных языческих странах, где и научился самым удивительным фокусам. Хотя он не отличался особой общительностью, товарищи любили его, особенно когда он любезно соглашался развлечь их своими диковинными трюками.

— Тер цера тер гваннера, — с ухмылкой ответил Бритак и коротко поклонился. — Прикажете — сыграю, милорд. Но как же вы?

Ойнор позволил себе ответить на ухмылку. Слова эти были негласным девизом хиризийских наемников и означали: «Хороший воин — хороший актер». Сам он не умел лицедействовать ни на грош, однако придется быстро учиться, если он хочет достичь своей цели.

— Я буду тебе помогать. — Ойнор скинул плащ, сам расстегнул пояс с мечом и кинжалом. — Только сперва кое-что сделаю.

Следом за оружием отправились дублет, кольчуга и поддоспешник. Берейм фыркнул, переступив копытами, словно не одобрял поступка хозяина. Ойнор забросил снятую одежду на седло, потрепал коня по шее и вытащил из походного мешка огниво и восковую свечу. То, что предстояло сделать, было ему отвратительно и все же рождало в душе некое воодушевление, какое бывает, когда решаешься на некий отчаянно дерзкий поступок.

Когда такие поступки заканчиваются удачей, их порой называют подвигами. Если же нет — глупостью и позором.

Ойнор отбросил последние сомнения: решился — значит, пора действовать. Он оглядел себя, потеребил рукав рубахи и стянул ее с плеч. По обнаженному телу, кое-где меченному следами от ран, тотчас побежали мурашки. Молодой граф перехватил изумленные взгляды воинов, взор его обратился к Теману.

— Ты тоже сможешь послужить мне в этом деле, друг мой, — сказал он. — Раздевайся. Даже если мою одежду извалять как следует в грязи, сама ткань выдаст меня. — Он вновь пощупал тонкое полотно брошенной через седло рубахи, шитой нежными руками сестры. — А ты, Бритак, подойди и ударь меня, так, чтобы остался синяк на пол-лица.

— Милорд, я не смею… — опустил глаза наемник, хотя не отличался щепетильным нравом.

— Я приказываю, исполняй, — велел Ойнор.

В следующий миг крепкий удар едва не сбил его с ног. Голова его дернулась назад, из глаз буквально посыпались искры. Он коснулся левой скулы и поморщился: ощущение было таким, словно его боднул в лицо бешеный бык. Под пальцами набухал кровоподтек.

— Отлично. — Ойнор с трудом улыбнулся: говорить и морщиться было больно, левый глаз почти заплыл. — Теперь снимай все лишнее и хорошенько испачкай рубаху и штаны, словно пришел издалека. Но не надевай сразу, пусть сперва высохнут.

Бритак кивнул. На угрюмом обычно лице появилась хитрая усмешка: не иначе, выдумка пришлась ему по душе. Ойнор и Теман обменялись одеждой: десятник был почти на голову ниже молодого графа, но сложением не уступал. Пока сохла на ветру измазанная грязью одежда, Ойнор принялся за самое неприятное.

Вынув кинжал, он безжалостно срезал свои длинные волосы, нарочно неровно, порой выдирая клочьями; точно так же он поступил и с недавно отпущенной бородой. Теман, который взирал на позор своего господина, как на святотатство, молча подал ему горящую свечу. Ойнор дождался, пока она хорошо прогорит, зажмурил правый глаз и принялся капать горячим воском на бровь, глазницу и щеку. Боль заставила его содрогнуться, дворянская гордость взвыла, точно пленник, которого жгут каленым железом. «Что пришлось вам вынести, отец? — говорил Ойнор мысленно, стискивая зубы. — И тебе, моя бедная Эвлия? Все ради вас. Простите меня за это унижение, но я не знаю, как сделать иначе».

Последние капли воска упали на нос Ойнора. Он слегка подправил воск, убеждаясь, что может видеть без труда. Теперь оставалось только перепачкаться как следует.

Спустя два переворота больших песочных часов оставшиеся в дозоре воины Эредеро провожали взглядом две фигуры, двигавшиеся в обход леса на юг, к перекрестку дорог: одна вела к Ирвану, другая — к Периллинену. Угрюмый бродяга в обмотках, рубахе и штанах нес на плече тощий мешок, в котором болталось огниво и еще кое-какая мелочь. Рядом с ним, то и дело спотыкаясь, плелся сгорбленный уродец, в котором никто не смог бы узнать молодого графа ан Тойдре.

— Да хранит вас Превысший и да поможет вам, — от души произнес Теман, глядя вслед своему господину. Он тоже был убежден, что иного у него не осталось.

* * *

Разбитые в бою ворота Периллинена дожидались починки, как и стены. За мастерами и материалами уже послали: лорд Кампис, герцогский наместник, не терял даром времени, ибо Секлис велел как можно скорее привести замок в должный вид. Гарнизон его составляли около пятисот кайбиганцев, которые заняли весь нижний этаж нового крыла и потеснили челядь. По всем окрестным дорогам сновали разъезды, часовые днем и ночью несли службу на стенах. Поскольку недавние пиршества в честь захвата Периллинена изрядно опустошили кладовые, лорд Кампис ожидал подвоза припасов из Амневида и Мельто. Самих крестьян никто не спрашивал — просто послали воинов и приказали доставить съестное. Вскорости должны были привезти и новые орудия из Ходанна, прочнее, мощнее и современнее прежних.

Перед тем, как отбыть в Каннатан, герцог Секлис провел целый день в библиотеке Периллинена. Никто не знал, что именно он надеялся отыскать там, но, судя по его виду, поиски оказались напрасными. Он никому ничего не сказал и в тот же вечер уехал со своей свитой. Лорд Кампис особо не сетовал: его честолюбивые мечты были удовлетворены, и он сам знал, что делать.

Весна, которая как будто не слишком спешила доселе, теперь шагала, точно сказочный великан Одду, способный одним шагом оставить позади целый алкейм. С яростным напором весны оживали дороги. Лорд Кампис был доволен: уже два купеческих каравана уплатили обычную пошлину по кайбиганским расценкам. Заниматься этим пришлось новым чиновникам, ибо амневидский сборщик податей наотрез отказался служить Секлису, за что был повешен на глазах у всей деревни. Участь его разделили староста и еще пятеро местных мужиков, которые вздумали сопротивляться кайбиганцам.

Решительные меры принесли добрые плоды: селяне присмирели, никто из купцов не пытался спорить, но все дружно раскошелились — к чему выступать против победителей? Правда, помимо купцов, по дорогам шлялось множество бродяг, и воинам приходилось быть настороже. Соглядатаев они не опасались: теперь, когда кайбиганские войска вторглись в Вербаннен, у герцога Фандоана довольно иных забот, кроме освобождения небольшой приграничной крепости.

Снег с далеких полей почти сошел, лишь в ложбинах и на лесных опушках еще виднелись серо-белые кляксы. Бурые равнины, не оживленные пока весенней зеленью, казались унылыми. Под стенами же Периллинена иссохший дерн был истоптан сотнями ног до самой земли. Скоро жухлые былинки сменятся молодой травой, но в этих местах, казалось, так и останутся проплешины — словно отголосок и напоминание о случившейся битве.

У ворот несли караул двое воинов. Опираясь на копья, они скучали на посту и порой перебрасывались несколькими словами. Им не было нужды смотреть на свой недавний лагерь или вспоминать минувшую битву за Периллинен. Гораздо приятнее подумать о будущих победах — и о богатствах, которые они сулят. Разве не это заставило их, бедных наемников, примкнуть к войску герцога Кайбиганского?

— Знаешь, Сарз, — протянул один из воинов, ежась на ветру, который сегодня разыгрался почти по-зимнему, — а я все-таки женюсь на той бабенке с кухни. Тем более, она вдовая с дитем, ей нужен мужик в доме. Да и мне пора остепениться.

— Надоело жить вольной жизнью да захотелось к бабе под каблук? — засмеялся его товарищ, на вид постарше и поопытнее. — Видал я ее, у такой шагу лишнего не ступишь. Да и кто тебе позволит остаться в Периллинене? Сегодня мы здесь, а завтра герцог перебросит нас еще куда-нибудь.

— А какая разница — Вербаннен-то теперь, почитай, тоже наш. И вообще, наш брат присягу не приносит и знамя не целует, а служит за серебро. Получил серебро — и шагай, куда хочешь.

Воин поскреб небритый со вчерашнего дня подбородок, снова поежился на ветру. Судя по его виду, вряд ли ему хотелось куда-то идти — особенно в такую погоду.

— Ну, гляди, — отозвался Сарз. — Хотя, будь я женщиной, трижды бы подумал, прежде чем идти за тебя. Ветер у тебя в голове гуляет вон как сегодня. — Он плотнее закутался в плащ и прибавил со вздохом: — Совсем как у бедняги Лимма. Какой щеррь его дернул похваляться своим мастерством да убить ненароком старого графа?

— А тебя какой щеррь дернул заговорить об этом, дубина? — Воин поднял глаза на высокий проем ворот и содрогнулся. — Упаси Создатель и святой Аргир от беды! Лимм-то наш вот тут и висел, мне аж до сих пор не по себе. Уж больно герцог осерчал на него. — Воин понизил голос. — Ну, всяко бывает, война есть война. Откуда ж он мог знать, что старик подвернется под пулю? Ну, выдрали бы… но вешать-то зачем?

Сарз только пожал плечами в ответ и вновь оперся на копье. Напрасно они затеяли этот разговор: наушников среди их товарищей хватало, и никогда не знаешь, кто на тебя донесет и почему. От нечего делать он уставился на серо-коричневые поля, прорезанные ровной лентой дороги. Повозок со снедью еще не было видно — впрочем, дозорный на стене оповестит, когда они покажутся. Зато вместо повозок вдали замаячили фигуры двух путников. Те шли на север, в сторону Кайбигана, и только что свернули к Периллинену.

— Глянь, Карав, опять топают. — Сарз хлопнул товарища по плечу древком копья и указал на южную дорогу. — Щерревы бродяги, летят, как воронье на падаль. И чего их сюда тянет? — Он пригляделся. — О, да один к тому же уродец! Нет, нечего привечать здесь всякий сброд. Станут милостыню клянчить — выгоню.

— А может, они наниматься? — предположил Карав. — Как начнем чинить ворота со стенами да поднимать наверх пушки, нам пригодятся крепкие руки. Второй-то бродяга на вид силен, да и горбун тоже. Так что погоди гнать, успеется.

Бродяги тем временем шагали по дороге, что вела к воротам. Деревянные подошвы, привязанные к ногам поверх обмоток, гулко цокали по камням. Один из путников, высокий угрюмый молодец, что-то шепнул своему горбатому товарищу, но ответа, видимо, не дождался. Угрюмый перехватил поудобнее свой мешок и прибавил шагу. Вскоре они оказались у самых ворот. Карав и Сарз шагнули им навстречу, скрестив копья.

— Кто такие и куда идете? — спросили стражники.

— Идем, куда глаза глядят, — ответил угрюмый на удивление приятным голосом, в котором слышался легкий чужеземный говор. — А вот куда пришли… Не скажете нам, храбрые воины, как называется этот замок? Для города вроде маловат.

— Это Периллинен, принадлежащий ныне герцогу Кайбиганскому по праву завоевания. А вам что здесь нужно? Милостыни мы не подаем и кормить дармоедов не станем.

— Мы и не просим милостыни, — ответил бродяга. — Но остановились бы здесь на денек-другой. Лишнего мы не съедим и каждый кусок отработаем на славу. Вот, глядите!

Он отхлебнул из плоской кожаной фляги, что висела у него на поясе, а потом провел рукой по губам и резко выдохнул. Изо рта вырвалась струя оранжевого пламени, отчего оба кайбиганца отпрянули, поминая всех щеррей. Но испуг их продлился недолго. В следующий миг они рассмеялись, так, что гулкое эхо прокатилось по пустому проему ворот.

— Ай да бродяга! — выговорил Карав. — Да ты, я вижу, непростой парень. Много еще таких штучек умеешь?

— Сколько угодно, — ухмыльнулся бродяга. На удивление, огонь не опалил ни единого волоска его черной бороды. — Обычно мне хватает двух дней, чтобы показать их все. Потому мы и просимся на два дня.

— Эй, а горбун чего молчит? — напомнил Сарз. — Он что умеет?

— Это мой меньшой брат, — пояснил бродяга, с жалостью глядя на своего убогого спутника. — Уродился таким — видно, Превысший так судил. Но не бросать же мне его? Так что не оставьте его голодным, благородные воины. И не вздумайте обижать да бить, ежели не хотите увидеть припадок.

— Добро. — Воины с усмешками переглянулись, предвкушая знатное развлечение. — Тогда отработаешь нам за двоих. Звать-то тебя как?

— Да хоть за троих, у меня штучек хватит, — кивнул бродяга. — А звать меня Лебб, на моем родном языке это значит «певчий дрозд».

— Тогда пойдемте, пташки мои. — Карав перехватил копье поудобнее. — Сейчас доложусь командиру, вас накормят да отведут закуток, отдохнете. Ну, а к вечеру будь готов, Лебб-Дрозд. У нас здесь с развлечениями негусто.

Сарз остался на посту у ворот — с неохотой, как показалось Караву. Сам же он повел обоих бродяг к своему командиру, сотнику Авирсу, минуя десятников. Сотник, как знал Карав, сам не чурался развлечений, и теперь, когда военная добыча давно поделена, угощение съедено, вино выпито, а женщины залапаны, он ни за что не откажется от диковинного зрелища. Ловкий чужеземец-фокусник со своими штучками славно развеет хмурую марь воинских будней.

Ветер подметал двор Периллинена, без того чисто выметенный и вычищенный слугами. Кое-где виднелись черные подпалины от костров и трещины от ядер, но больше ничто не напоминало о недавней битве. Воины и снующая туда-сюда челядь зябко кутались в плащи или плотнее запахивали теплые куртки. Казалось, жизнь в замке, налаженная за многие годы под твердой рукой графа ан Тойдре, продолжается по-прежнему даже после его смерти. Все так же хлопало на ветру тяжелое знамя над башней — только не синее с золотыми дланями и венцом, а багряное, с вороном на дубу. Все так же звенели мечи и гулко стонали щиты в руках воинов, собравшихся на обычные упражнения, — только воины эти были не вербанненскими, а кайбиганскими. Никто из замковых слуг не пытался бунтовать, бежать или вести недолжные разговоры. Судьба погибшего лесоруба Утана с двумя помощниками, решившихся на безумный побег вечером после битвы, оказалась печальным, но суровым уроком для всех.

Когда Карав рассказал сотнику Авирсу о бродягах, тот ничуть не возражал, даже обрадовался. Однако службу свою он исправлял как должно, поэтому сперва пожелал сам взглянуть на непрошеных гостей. При виде сотника Лебб смиренно поклонился, придерживая на плече лямку мешка. Горбун же так и смотрел в землю — он вообще ни разу не поднял головы, пока Карав вел их через двор к командиру.

— Так, — протянул сотник и почесал светлую щетину на подбородке, уже способную сойти за бороду. — Откуда родом?

— Из Трианды, сударь, с самого побережья, — ответил Лебб. — Мы странствуем уже много лет, все берега исходили, да заплутали на беду в Мендритских горах и угодили к горцам-язычникам. Тут нас брат мой выручил — горцы боятся обижать убогих. Мы сперва обошли Вербаннен, а теперь идем на север.

— И ты вправду так искусен, как о тебе говорят мои воины? — Сотник кивнул на Карава.

Лебб не ответил. Меж его пустых пальцев вдруг проскочил пестрый воробей и с весенним чириканьем взвился в воздух. Сотник пригляделся: бродяга не мог прятать птицу в рукаве — те были плотно стянуты на запястьях обрывками тесемки.

— Ишь ты… — Сотник заулыбался и милостиво кивнул в ответ на поклон бродяги. — Ладно, оставайтесь, только ненадолго, не то наши воины обо всем на свете позабудут. Снеди не пожалеем и наградим, если повеселите нас на славу. А ты чего глаза опустил, точно девка стыдливая? — обернулся он к горбуну. — Подними голову.

Убогий не шелохнулся. Густые брови сотника сердито сдвинулись. Он шагнул вперед, готовый замахнуться, но его остановил Лебб:

— Вы уж простите моего братца, сударь, он не только горбатый, но и глухой, да и разумом его Превысший обидел. И людей он смерть как боится. Только протянет кто к нему руку, с ним вмиг падучая приключается. Одного меня и подпускает к себе.

— Тогда на кой щеррь таскаешь с собой этот мешок с костями? — Сотник брезгливо убрал руку. — Глупо. Только лишний рот.

— Что поделать, сударь, родная кровь, — развел руками Лебб. — Да и грех это — убогих бросать, у нас так не делается. Так что, коли привечаете меня — приветьте и брата моего. Трудиться-то он может, что-нибудь самое простое: воды принести, дров наколоть. Вы не беспокойтесь, сударь, я пригляжу за ним.

— Хорошо, только гляди в оба, фигляр: не дай Превысший, пропадет у кого что — лорд наместник вздернет вас обоих на воротах, а перед тем прикажет выпороть.

Лебб аж покраснел от негодования.

— Негоже так, сударь, честных людей в воровстве обвинять не знаючи. Нам чужого не надо, мое ремесло нас обоих кормит.

— Вот и славно, если так. — Сотник кивнул и сделал знак Караву. — Отведи их на кухню, пусть поедят, а потом пристрой в каком-нибудь сарае или в хлеву, где найдется место. Но пусть за ними приглядывают. А сам возвращайся на свой пост.

Карав поклонился, древко его копья глухо стукнуло о землю. Лебб, следуя примеру воина, тоже отвесил сотнику низкий поклон. Лишь горбун не шевельнулся, но так же безучастно последовал за братом.

Глядя им вслед, Авирс задумался. Если эти двое — соглядатаи, то, во-первых, чьи, а во-вторых, что они здесь высматривают? Конечно, можно было схватить и допросить обоих, но что, если это в самом деле мирные бродяги? Конечно, нечего жалеть жизни двух безродных чужестранцев, и все же один из них — убогий, а обижать таких — грех; сотник был достаточно суеверен, хотя не отличался благочестием. Даже если удастся выбить у бродяг признание, это ничего не докажет: сознаться может и невиновный — под пыткой любой оговорит себя и наплетет чего угодно.

Да и какой прок герцогу Фандоану или кому-то из его военачальников посылать в Периллинен соглядатаев? О падении замка никому не известно: слуги, пытавшиеся сбежать, убиты. Любопытно, куда же они тогда держали путь — неужели на восток, на заставу Эредеро, где живет молодой граф ан Тойдре? Даже если так, ничего у них не вышло, и граф знать не знает, что случилось с его отчим домом. Стало быть, он тоже не мог послать сюда лазутчиков.

Хотя это теперь неважно. Герцог Секлис больше не делает тайны из захвата Периллинена — замок открыто объявлен кайбиганской твердыней. Войско продвигается вглубь Вербаннена, дороги к столице перекрыты — кто станет освобождать Периллинен? Если Фандоан и бросит куда свои силы, то на защиту Маннискора, а не на возвращение малозначимой приграничной заставы.

Убедив себя в справедливости своих рассуждений, сотник Авирс тотчас позабыл о них. Такие вопросы подобает решать лорду Кампису, а не ему. Куда приятнее подумать о грядущем развлечении.

— И что теперь, милорд? — едва различимым шепотом спросил Бритак.

— Я должен пробраться внутрь, — так же тихо ответил Ойнор. — В галерею.

Они лежали рядом на куче старой соломы в углу хлева. Скотники обычно спали на соломенном тюфяке, покрытом шкурой, — он располагался в другом углу, тогда как это грубое ложе предназначалось для провинившихся. Ничего получше для незваных гостей у кайбиганских захватчиков не нашлось. Бритак держал под рукой свою дорожную сумку — единственное, что сгодится в качестве оружия, если кайбиганцы что-то заподозрят. Но оба воина уже отметили на всякий случай, где стоят лопаты и вилы.

Как бы ни была неудобна колючая, пахнущая прелью лежанка, хлев радовал теплом. Коровы, быки и телята в загонах отдыхали, порой стукая копытом по деревянному, устланному соломой полу или гулко подавая голос. Это протяжное мычание, как и острый, теплый запах хлева напомнили Ойнору, как он совсем маленьким прибегал поутру на скотный двор, чтобы осушить кружку парного молока, только-только из-под пальцев служанок. Тогда это казалось ему божественным лакомством. Мог ли он знать в те беспечные дни, как и когда ему доведется пробираться в собственный свой дом?

Два скотника неподалеку орудовали лопатами. Оба были незнакомы Ойнору — видно, их недавно наняли в одной из деревень. Тем лучше: не смогут опознать своего молодого господина, хотя сейчас его вряд ли узнали бы даже отец и сестра. Громкое «шорх-шорх» лопат, чавканье навоза и порой болтовня скотников, которые не обращали на устроившихся в углу бродяг ни малейшего внимания, помогли Ойнору и Бритаку перемолвиться словом.

— А вы славно держитесь, милорд, — сказал наемник. — Я боялся, что не выдержите, выдадите нас. Нелегко вам, должно быть, глядеть на все это.

— Если есть нужда, можно выдержать и большее, — ответил Ойнор. — Но душа моя кровоточит. — Он помолчал, отгоняя прочь промелькнувшие перед мысленным взором недавние картины, которые он видел во дворе родного дома. — Я знал, куда иду, знал, что увижу здесь. — Слова его предназначались не только Бритаку, но и себе самому. — Как бы ни было мне больно, мы на войне — и должны поступать, как подобает воинам.

— Думаю, вам стоит дождаться вечера, милорд, — предложил Бритак. — Я отвлеку их фокусами, а на вас никто и глядеть не станет, уж я постарался. Тогда вы пройдете куда угодно, лишь бы слуги не выдали.

— Я должен еще узнать, что с отцом и Эвлией, — сказал Ойнор. — Никаких разговоров я пока не слышал. Возможно, слугам запретили об этом болтать…

— Буду держать ухо востро, милорд, — может, услышу что-нибудь или разговорю кого. Ваши слуги меня не знают и не заподозрят.

— Со слугами можешь попытаться, но не вздумай расспрашивать воинов. Мне показалось, этот лохматый сотник не вполне поверил нам. Он может приказать своим людям следить за нами — или нарочно заводить при нас такие разговоры, в которых мы могли бы выдать себя.

— Тогда лучше помолчу. — Бритак поудобнее устроился на соломе, чихнул от попавшей в нос травинки. — А сейчас отдохнем, пока можно. Хотя вам-то не до отдыха…

Даже здесь, вдали от глаз кайбиганцев, Ойнор не мог распрямиться: неожиданное исцеление «горбуна» могло привлечь любопытные взоры слуг. Поэтому молодой граф, оставшийся без владений, кое-как свернулся на плотно слежавшейся соломе. Неудобное ложе не слишком беспокоило его — отцовское воспитание было суровым и не разнеживало плоть. Да и в Эредеро он нарочно обходился без положенных командирам удобств, дабы тело привыкло к погодным и прочим невзгодам и могло сносить тяготы воинской жизни.

Вместе с Бритаком Ойнор мог бы удивиться, как он сумел не выдать своих чувств при виде захваченного врагами родного дома. Когда те воины-стражники у ворот назвали Периллинен кайбиганским владением по праву завоевания, гнев едва не задушил молодого графа. Лишь давние наставления отца помогли ему сдержать себя. Вид же расхаживающих повсюду кайбиганцев и покорно-угрюмых слуг, многих из которых он знал с детства, привел на смену гневу глухую скорбь. Ойнор понимал, что не в силах сейчас освободить свою вотчину и тех, кто вверен ему волею Превысшего и правом наследования. Осознание собственного бессилия было для него, человека горячего и привыкшего действовать, хуже самой лютой казни.

Не давала Ойнору покоя и мысль об отце и сестре. Никто — ни кайбиганцы, ни слуги — не упоминали о возможных пленниках или погибших. Периллиненская челядь была печальна, но причиной тому мог служить сам захват замка врагами и их бесчинства после победы. Нить, на которой висела надежда Ойнора, сделалась не толще паутинки, хотя еще не оборвалась. Впрочем, говорил ему суровый и мудрый голос разума, для графа ан Тойдре и его дочери было бы лучше погибнуть во время штурма, нежели попасть живыми в руки кайбиганского герцога.

Почему они начали войну именно с Периллинена? Ойнор искал ответ — и не находил, словно блуждал в потемках или в густом тумане. Эта загадка не давала ему покоя с того злосчастного утра, когда у ворот Эредеро нашли умирающего Утана. Быть может, ответа вообще не отыщется. Или же сейчас не время искать его.

Только один человек в Периллинене может пролить свет на судьбу графа и Эвлии, понял Ойнор. К нему и следует обратиться. Тем более, отыскать его нетрудно, и то место, где он чаще всего бывает, расположено ближе к хлеву, чем жилища воинов, ныне занятые кайбиганцами. Слуги тоже редко захаживают туда, поэтому вряд ли кто-то обратит внимание на убогого бродягу, особенно когда найдется более любопытное зрелище.

Бритак рядом и впрямь спал, слегка посапывая. Скотники покончили с работой, ополоснулись водой из стоящей здесь же деревянной бадьи и принялись болтать. Порой взгляды их устремлялись в сторону незваных гостей, и разговор делался глуше, а сами они — мрачнее: не иначе, их не радовало общество чужаков. Уставший от дум Ойнор последовал примеру товарища и прикрыл глаза. Звуки и запахи хлева сделались острее, а потом пришел неожиданный сон и накрыл молодого графа своей мягкой мантией, ненадолго избавив от тревог.

* * *

Хохот и болтовня во дворе становилась все громче. Ярко пылали костры, маня к себе. Взгляды дозорных на стенах гораздо чаще устремлялись на собравшуюся толпу, чем на дорогу и окрестности. Исчезли воины и командиры — любопытство и нетерпеливое ожидание уравняло их всех, заставляя ерзать на месте, толкаться и возбужденно перешептываться. Даже некоторые слуги подошли, привлеченные загадочным зрелищем. Служанки обносили кайбиганцев пивом и перегнанной брагой и молча терпели грубые ласки, которые щедро выпадали на долю и молодых, и не очень.

— Слушай, Лебб, — говорил один из сотников, — а ученых зверей у тебя в рукавах не прячется? Я бы поглядел.

— Эх, был у меня сурок — просто чудо, поумнее некоторых людей. Я с ним за раз полную шапку серебра да меди собирал. — Бритак вздохнул. — Да на одном постоялом дворе в Магидде его задавила дурная кошка-крысоловка. Я потом эту тварь полосатую чуть не прибил, да поздно уже. Это ж не так-то просто — обучить зверюшку или птицу. Да и не каждая тебе по сердцу придется, как и ты — ей.

Воины и слуги глядели на Бритака-Лебба, точно на заморского колдуна. Его речи заставляли их дивиться не меньше, чем самые удивительные трюки. Он справился со своим делом блестяще: пока он извергал огонь изо рта и голых пальцев рук, вынимал из рукавов и капюшонов зрителей самые неожиданные предметы, вызывая тем взрывы хохота и женский визг, и говорил, не разжимая губ, никому не пришло в голову отвлечься или в чем-то заподозрить удивительного бродягу.

Зрители прибывали. Казалось, почти все нынешние обитатели Периллинена собрались сейчас во дворе, где на залитых алым светом костров камнях, еще носивших следы недавнего сражения, изумлял их взор своим искусством человек по имени Лебб. Неудивительно, что никто не вспоминал о его убогом спутнике.

Ойнор осторожно выглянул из-за двери хлева. Обильно смазанные петли не скрипнули. Молодые скотники тоже убежали смотреть представление, так что некому было увидеть, куда направился молодой граф ан Тойдре в своем жалком нынешнем облике.

Путь его лежал в обход донжона, мимо черной двери, ведущей на кухню. Оттуда появились две служанки. Они отдувались и переваливались, шаги их сопровождал плеск жидкости — видимо, пива или браги. Ойнор прижался к стене, но женщины его не заметили. Они шли, опустив головы, словно разглядывали содержимое своих кувшинов. Служанок нагнали трое запоздавших воинов, неизвестно откуда взявшихся на заднем дворе, — видимо, дозорные, не слишком усердно несущие свою службу. В груди Ойнора вновь вспыхнул бессильный гнев: кайбиганцы тут же принялись лапать женщин, а те не могли вырваться из-за тяжелой ноши. Когда воины и служанки удалились, Ойнор долго не мог двинуться с места, глядя им вслед. Он узнал одну из женщин.

Ее звали Кера, и когда-то она служила горничной у маленькой Эвлии. Веселая, пышная, задорная девица не могла не привлечь внимание шестнадцатилетнего наследника графа ан Тойдре — и ничего не имела против. Сам же Ойнор, обуреваемый новыми, незнакомыми желаниями, не сумел совладать со слабостью плоти и поддался заигрываниям служанки. Но постыдная связь их продлилась недолго — ровно до тех пор, пока сам граф не застал их однажды во время свидания.

Тогда-то Ойнор впервые ощутил на себе тяжесть отцовской длани. Никогда прежде граф не поднимал на него руку, но в тот день гнев его был страшен. От удара Ойнор не устоял на ногах и, поднимаясь с пола, вытирая кровь с разбитой губы, увидел, что глаза отца полны не столько гнева, сколько боли.

— Хорош, нечего сказать! — бросил тогда отец. — Стало быть, повзрослел? Хочешь показать, что ты — мужчина? Начинаешь плодить бастардов со служанками?

При этих словах Ойнор растерялся. Мысль, что Кера может понести от него, не приходила прежде ему в голову. Как и все юноши, одержимые плотской страстью, он не думал о последствиях своего увлечения.

— Все так живут, — выдавил он извечное же юношеское оправдание, не задумываясь, насколько оно справедливо.

— Не все! — отрезал отец. — И ты — не все! — Под его взором сыну едва достало сил не отступить. — Помни, кто ты и из чьего рода происходишь. Пускай другие, недостойные зваться дворянами, позорят свои имена, гербы и титулы подобными связями. Но ты… — Граф помолчал, из груди его вырвался печальный вздох, а голос заметно смягчился. — Как ты потом взглянешь в глаза своей избраннице, которая сбережет для тебя свою невинность? Будешь ли достоин ее чистоты, если смолоду растратишь свою?

— А как же вы, отец? — осмелился спросить Ойнор.

Отец не разгневался, но дал именно тот ответ, которого и ждал от него сын:

— Я провел юность и молодость в военных походах и потом пожалел о многом. До сих пор, — голос графа зазвенел от непролитых слез, что несказанно изумило Ойнора, — я сожалею о том, что не смог соблюсти себя для твоей матери. Но перед глазами у меня были примеры тех, кто смог, и я заверяю тебя: такие браки прочнее и любовь между супругами крепче, потому что ее не омрачают никакие скверные воспоминания. Поэтому я желаю уберечь тебя от ошибок, которые совершил сам. Подумай, Ойнор: разве допустимо, чтобы в доме, где растет твоя сестра, происходило подобное?

Ойнор содрогнулся от этой мысли. По природе своей Эвлия была такова, что невозможно было рядом с нею даже подумать о чем-то скверном и непристойном. И он вновь осознал пагубность своей нелепой страсти, в которой не было ни капли любви или даже легчайшей привязанности. Воистину, она заставляет людей терять разум и уподобляет животным во время весеннего гона.

— А эту девицу, — продолжал граф, — я велю отослать на кухню. Подобной особе не место рядом с моей дочерью.

На том происшествие закончилось. Никто об этом не узнал — видимо, граф самолично поговорил с Керой, и та держала язык за зубами. По милости Превысшего, никаких последствий ее связь с Ойнором не имела, и, удостоверившись в этом, граф выдал Керу замуж. Через три года она овдовела и осталась с маленькой дочерью на руках. Ойнора же отец обручил с двенадцатилетней Ниерой Те-Сапари, и с тех пор он не помышлял ни о ком другом, лишь терпеливо ждал, когда юная невеста войдет в подобающий возраст.

Принесенный вечерним ветром дружный хохот, напоминающий раскат грома, вырвал Ойнора из воспоминаний. Он от души посочувствовал Кере, ставшей, как и прочие женщины Периллинена, жертвой похоти завоевателей. В голове воскресла мысль: ради того он здесь, чтобы покарать виновных и избавить других вербанненских женщин от подобной участи. Но путь к этому будет долгим.

Справа возвышалась темная громада донжона. Округлый купол молельни чернел слева на фоне густой сумеречной синевы неба. Что удивительно, решетка оказалась не заперта, но внутри было пусто. Возможно, отец Апастан отлучился ненадолго, рассчитывая вскоре вернуться.

Тенью Ойнор проскользнул в узкую дверь. Серебряные лампады на алтаре и у образа праведной Мельтаны мирно горели, огоньки слегка покачивались под дуновением ветра из двери. Их свет выхватывал из темноты стенной барельеф — Всевидящее око Создателя, и прекрасные черты строгого лица статуи. Покров на алтаре был все тот же — белого шелка, расшитый золотом. Ойнор вспомнил, как трудились над ним Эвлия и Нельте, жена Апастана, и сердце его сжала тоска, едва не сорвав с уст мучительный стон. Молодой граф судорожно вдохнул знакомый воздух, пропитанный запахом древних каменных плит, горящего масла и стойким ароматом благовоний. Медленно он приблизился к алтарю и хотел было преклонить колени, когда его остановил голос сзади:

— Эй, ты что здесь делаешь?

Воинская выучка едва не заставила Ойнора резко развернуться, рука по привычке потянулась к поясу. Он вовремя вспомнил о своей роли, заодно отругав себя: даже не заметил шагов сзади и движения воздуха. И лишь потом он понял, что голос, окликнувший его, принадлежит ребенку.

Ойнор обернулся — неуклюже, как подобает горбуну. Перед ним стоял один из сыновей Апастана; молодой граф так и не вспомнил, кто именно, — их вечно все путали. Русоголовый мальчик лет двенадцати, очень похожий на мать, не сводил с него внимательного взора. И вдруг в глубине его глаз замелькало что-то. Недоумение. Подозрение. Узнавание.

И тогда Ойнор решился. Он выпрямился во весь рост, мигом сделавшись выше на две головы. Прочую маскировку он снимать не стал, но, судя по изумленному взгляду и разинутому рту мальчишки, как и тихому возгласу, что вырвался у него, нужды в этом не было.

— Узнаешь меня? — тихо спросил Ойнор.

— М-милорд… — прошептал мальчик. — Как же вы… — Круглое лицо мгновенно оживилось, в глазах вспыхнула надежда, какая бывает только у детей. — Вы пришли, чтобы спасти нас?

— Тише, — только и смог сказать Ойнор в ответ.

Сияющие глаза мальчика причинили ему боль гораздо сильнейшую, чем все увиденное сегодня. Словно вся периллиненская челядь, да что там — весь Вербаннен — глядели на него с затаенной надеждой и верой. Разбить эту веру, загасить хрупкое пламя надежды, признаться, что он не в силах сейчас помочь им, — это казалось Ойнору отвратительнейшим из предательств.

— Где твой отец? — спросил он, поборов себя.

— Сейчас придет, милорд, они с Набаном пошли за маслом для лампад, — пояснил мальчик. «Значит, это Мостен», — понял Ойнор, мысленно улыбнувшись.

— Тогда ступай им навстречу и скажи отцу, что я жду его здесь. Но будь осторожен. И помни: если кто-нибудь из кайбиганцев догадается, кто я такой, меня убьют.

— Спаси и сохрани, Превысший Создатель! — выдохнул юный Мостен. — Уже бегу, милорд, я мигом! — Словно пуля из пищали, он вылетел в дверь, едва не зацепившись за узорную створку решетки.

Сердце Ойнора забилось сильнее. Скоро его вопросы получат ответы, какими бы они ни оказались. Самое страшное известие лучше, чем пугающее неведение. «Дай мне сил, Создатель! — взмолился он мысленно, обернувшись к алтарю. — Если они в плену — освободить их и покарать их обидчиков. Если же они мертвы — воздать убийцам. Покрой меня Своим милостивым покровом, убереги от врагов, помоги выбраться отсюда и не вызвать подозрений…» Несмотря на царящую в молельне прохладу, по лицу Ойнора заструился пот. Молодой граф отерся грязным рукавом, крепче пригладил воск на лице, слушая бешеное биение собственного сердца. Вскоре к этому звуку прибавился иной — неспешные шаги снаружи, сопровождаемые шорохом ткани. Так шуршать могло только одеяние священника.

Апастан вошел в молельню, и вся его неспешность слетела, как отброшенный плащ. Он чуть ли не подбежал к Ойнору и по-отечески заключил его в объятия. По лицу священника, измятому ранними морщинами и тяжкими думами, потекли горячие слезы радости.

— Хвала Превысшему, вы живы, милорд! — прошептал он. Казалось, его совершенно не изумил нелепый вид молодого графа. — Когда мой сын сказал мне, я было подумал, что он лишился рассудка. Но… зачем вы здесь? Или вы надеетесь…

— Нет, отец Апастан. — Со священником Ойнор мог говорить прямо. — Я не стану понапрасну обнадеживать вас. Пока у меня недостаточно сил, чтобы вернуть Периллинен. Я прибыл сюда, чтобы забрать завещание отца и узнать, что с ним сталось, как и с моей сестрой.

— О леди Эвлии вы можете не беспокоиться, милорд, господин граф отослал ее с надежной охраной в Мельтанский монастырь. Что же до него самого… — Апастан умолк, и Ойнор окончательно уверился в давних своих подозрениях.

Они вместе вошли в склеп, что примыкал к молельне. Внутренность низкого, длинного помещения, наполовину подземного, терялась во мраке, который почти не разгоняла свеча в руке Апастана. Триста лет эти своды служили последним пристанищем графам ан Тойдре — от Федеана Однорукого и его жены Энворы до графини Мерите, матери Ойнора. Лишь праведной Мельтаны не было здесь, ибо она упокоилась телом в основанной ею обители, как и некоторые девы и вдовы дома ан Тойдре, что последовали ее примеру.

Леденящий, пробирающий до костей мрак склепа вовсе не походил на прохладную тишину молельни. Казалось, здесь неуместен ни единый звук из мира живых: тихие шаги, шелест одежды, даже биение сердца или дыхание. Ойнор шел за Апастаном, с благоговейным трепетом глядя на ряды каменных гробов, резные изображения и надписи, почти неразличимые в темноте. Он ловил на себе незрячие взоры статуй предков, но сам не знал, осуждают они его или благословляют. В душе сделалось пусто, и пустота не ушла, когда скорбный путь их закончился.

Пока священник молился, Ойнор медленно водил пальцами по холодной каменной крышке недавно сделанного надгробия, которое навеки скрыло земное обиталище его отца, освободив гордую и благородную душу. Слова молитвы не шли на ум. Ойнор пытался мысленно заговорить с отцом, но не мог и этого. Он ожидал подобного удара — и все же оказался не готов. Слишком велико было потрясение. Слишком пустой сделалась Аскелла, которую покинул Ардар ан Тойдре.

— Он погиб в бою, отец Апастан? — едва слышно спросил Ойнор.

— Нет, милорд. — Священник поднялся с колен и качнул головой. — Его сразила пуля из… Ох, никак не могу запомнить, как называется это оружие…

— Пищаль?

— Да, верно, милорд. — Апастан говорил тихо, почти не разгоняя ледяной тишины вокруг. — Господин граф поднялся на стену проверить уцелевшие орудия — вы, должно быть, видели, как они повреждены. И кто-то из кайбиганских стрелков вздумал выстрелить. Видно, такова была воля Превысшего, что задело не кого-нибудь, а нашего господина. Ему раздробило правую ключицу и разорвало жилу на шее, ни один лекарь бы не спас. Он умер быстро — едва снесли вниз… — Голос Апастана дрогнул. — Только сказать ничего не успел…

— Спасибо, отец Апастан, — произнес Ойнор после долгого молчания. Некое чутье заставило его спросить: — А что сказал Секлис, когда узнал?

— Он рассердился, милорд, — вдруг оживился священник. — Кайбиганский герцог страшно разгневался, когда узнал о смерти господина графа. Даже приказал казнить того стрелка, что убил его. Мне это показалось странным. А еще он однажды целый день провел в библиотеке Периллинена и тоже вышел оттуда разгневанным. Мне кажется, он искал некую тайну, которую мог знать покойный граф.

Слова Апастана окатили Ойнора с головы до пят, будто ушат ледяной воды поутру. Вот оно, то недостающее звено, вот разгадка! Тайна Золотых Дланей, что с детства будоражила его воображение. Герцог Секлис, как и прочие правители Аскеллы, происходил из рода великого Неватана и мог знать некоторые предания. Честолюбие же кайбиганского властителя за много лет сделалось настоящей притчей во языцех. Ему было бы мало простой победы — ему нужна власть над всей Аскеллой. И нужен символ этой власти — неоспоримой власти, подобной могуществу державы Неватана.

С трепетом, близком к благоговейному ужасу, Ойнор понял, что остался единственным во всей Аскелле хранителем заветной тайны. Он искренне считал себя недостойным столь великой ноши, которая скорее пристала истинно великим людям, подобным его отцу. Но, как знал он из истории и из жизни, призвание редко доводится выбирать — обычно оно выбирает тебя. Поневоле он глянул на свои руки, сжал кулаки — показалось ему или нет, что ладони слегка засияли золотым светом? Или это был отблеск теплого огня свечи?

— Надо искать завещание, отец Апастан, — произнес наконец Ойнор, совладав с душевными порывами. — Скорбь наша велика, но мертвые мертвы, а мы живы, и нам вверено продолжать их дело. Да упокоится граф с миром в обителях Превысшего, он это заслужил. А мне пришло время вернуться к делам насущным. Помогите мне пробраться в замок, в галерею, что ведет к большой зале и библиотеке.

Апастан задумался.

— Сегодня мы не сможем это сделать, милорд. По приказу лорда Камписа, кайбиганского наместника, в галерее постоянно стоит стража. Сам он обосновался в той зале и каждый день собирает там командиров на советы. Приди мы туда сейчас, это покажется подозрительным. Но завтра можно будет попытаться. Я скажу, что мне нужны книги из библиотеки, я часто беру их…

— …а меня вы возьмете с собой, чтобы я донес их вам, — подхватил Ойнор, чувствуя, как желание действовать разгоняет прочь тоску и скорбь. — Священникам привычно заботиться об убогих. Вот вы и решили, дабы горбун не слонялся без дела, взять его под свое покровительство, пока его брат развлекает воинов.

Священник кивнул, но лоб его прорезала хмурая складка. В добрых светло-серых глазах плеснулась тревога.

— И как же вы потом покинете Периллинен, милорд, когда ваш спутник закончит свои представления?

— Признаться, об этом мы пока не думали, — сказал Ойнор. — Если не вызовем напрасных подозрений, то вряд ли кайбиганцы станут задерживать нас здесь. А сейчас мне пора возвращаться — думаю, представление уже заканчивается, скоро воины начнут расходиться. И напомните своим детям, отец Апастан, чтобы не вздумали болтать.

— Что вы, милорд, они будут молчать, как рыбы, — понимают ведь, какая опасность грозит вам здесь. А Нельте я ничего не стану говорить, хотя она не из болтливых.

— Она здорова? — отчего-то спросил Ойнор.

— Да, милорд, по милости Превысшего, мой сан спас ее от надругательства. Прочим женщинам, увы, не повезло. — Апастан поник головой.

— Простите меня, что я не могу освободить Периллинен прямо сейчас, — с горечью произнес Ойнор. — Превысший мне свидетель, нет ничего другого, чего я жажду больше. И все же придется ждать. Когда настанет время, я буду сражаться не только за свой дом, но и за весь Вербаннен. И я вернусь сюда, как граф ан Тойдре, клянусь в том гробом отца!

Ойнор преклонил колено, рука его коснулась крышки гроба, и он с благоговением поцеловал холодный шершавый камень. Пусть клятва не избавила его от мук совести, но слегка утишила их.

— Я стану молиться, милорд, чтобы Создатель помог вам исполнить вашу клятву, — молвил в ответ Апастан. — И знайте: когда настанет время, все в Периллинене откликнутся на ваш зов.

— Тогда до завтра, отец Апастан. И помолитесь, чтобы наши замыслы удались.

Черной тенью, почти растворившейся в ночной тьме, Ойнор покинул родовой склеп. Далеко слева, на дворе перед замком, мелькали оранжево-алые отсветы факелов в руках кайбиганцев, слышались довольные возгласы и пьяный смех. Никем не замеченным молодой граф вернулся в хлев и устроился на соломенной лежанке. Скотники давно похрапывали на своем тюфяке в углу, Бритака еще не было.

Вихрь чувств не давал уснуть, затягивал, точно глубокий речной омут. Но Ойнор знал, что нужно отдохнуть. Завтра его ждет немало трудностей. Удастся ли их с Апастаном хитрость, найдет ли он письмо отца, смогут ли они с Бритаком покинуть Периллинен? Что бы ни сулил грядущий день, он будет нелегким.

Одно лишь слегка развеяло мрак горести в душе Ойнора. Эвлия спаслась, она в безопасности: отец успел отослать ее к тетке. В монастыре ничто не будет угрожать ей — ни один враг, даже самый дерзкий, не посмеет покуситься на дом служителей Превысшего. Как бы высоко ни взметнулся вал уже начавшейся войны, он не коснется Эвлии.

Вскоре вернулся Бритак. Мешок его изрядно потяжелел от звенящих внутри монет. Ойнор не стал рассказывать товарищу всего, упомянул только, что отец его в самом деле мертв, а сестра спаслась. Бритак обещал и завтра отвлечь кайбиганцев представлением, после чего оба воина провалились в тяжелый сон.

* * *

Поутру их разбудило громкое мычание, шорох сена и возня скотников: те задавали животным корм. Ойнор чуть приоткрыл глаза, переглянулся с проснувшимся Бритаком. Слуги продолжали орудовать вилами, порой поглядывая на лежащих «бродяг» без особой приязни.

— Ишь, лежебоки, — бросил один, утираясь рукавом. — Видал, сколько этот длинный колдун вчера нагреб, — мешок едва не треснул. А горбун вообще жрет задарма.

— Ага, а ты трудишься-трудишься честно, — поддакнул товарищ, — и что получаешь? Шиш с маслом. — Он со вздохом сложил кукиш и заговорил тише: — При покойном графе хоть жить можно было, а теперь что? Не так посмотришь, не так скажешь — и всю шкуру со спины спустят.

— Цыц ты! — шикнул первый. — Нашел о чем болтать — вдруг они слушают да потом доложат кому из ихних командиров? Давай-ка заканчивай поскорее, да пошли за соломой.

Как только за скотниками захлопнулась дверь, Ойнор с Бритаком поднялись. Наемник небрежно плеснул себе в лицо водой из бочки, молодой граф же решил обойтись без умывания, хотя это было неприятно. Засохшая грязь и воск стягивали кожу, отчего она невыносимо чесалась. Но стоило Ойнору вспомнить, что ему сегодня предстоит сделать, как все телесные неудобства словно исчезли.

Вдвоем они вышли из хлева. В животах у обоих заурчало, и они направились было к черной двери кухни, когда их окликнул знакомый голос. Это оказался Карав, один из вчерашних стражников у ворот. Он зевал и ерошил нечесаные волосы.

— Долго спишь, Лебб! — хохотнул он, хотя сам, похоже, поднялся не так давно. — Или всю ночь деньги считал? Ну да ладно, ты, поди, голодный? Тогда бери своего кривого братца, и пошли на кухню. Я и сам туда иду. — Он подмигнул Бритаку и неспешно зашагал вперед.

Ойнор и наемник последовали за ним, минуя суету слуг и воинов. К кухне, где давно царило дымное столпотворение и пахло жареным мясом и жиром, примыкала людская трапезная, но туда бродяг не пустили, а указали на место в углу, у большой перевернутой корзины. Сидеть им пришлось на корточках на каменном полу, посыпанном свежей соломой.

Завтрак состоял из жидкой каши, вчерашнего хлеба и щедро разбавленного водой пива. С аппетитом поедая незатейливую снедь, Ойнор задумался: неужели дела в Периллинене столь плохи, что не хватает припасов на стол для слуг? Не иначе, завоеватели, изрядно опустошив кладовые и погреба, установили свои порядки — судя по суете и обрывкам разговоров поваров, в кухне готовились одновременно три обеда. Жаренная на вертелах дичь и пироги явно предназначались наместнику и его приближенным, мясная похлебка — воинам, а пустое бобовое варево — слугам. «При отце все было по-другому, — со вздохом подумал Ойнор. — Никто не делал разницы между воинами и слугами. Как сможет человек трудиться на таком скудном пропитании? А ведь требуют с них не меньше».

Усилием воли Ойнор заставил себя отвернуться. «Помни, для чего ты здесь. Время еще не настало». Душевная боль не желала угомониться, но он понимал, что обязан заглушить ее, дать этой ране зажить. Это как с обычными, телесными ранами: если их не промыть, не обработать и не зашить, они воспалятся и приведут к смерти. Уж это Ойнор хорошо знал не понаслышке.

Мимо них прошла, обдав запахом свежего теста, дородная, оплывшая Кера. В их сторону она даже не глянула, зато внимание ее привлек кое-кто другой. Праздно шатающийся Карав ухватил из корзины пробегающего мимо поваренка сушеное яблоко и принялся обхаживать служанку.

— Говоришь, обижают? — услышал Ойнор обрывок их разговора. — Ты мне только скажи, кто, — я ему голову оторву, ублюдку! Ты не бойся, я свою женщину в обиду не дам. На вот, погляди, красота какая! Это тебе. — В руке Карава сверкнуло золотое кольцо.

Послышался судорожный женский вздох.

— Да это ж покойной графини колечко! — прошептала Кера. — А теперь оно — леди Эвлии! Я не возьму…

— Эх, да где она, твоя леди? У щерря на рогах. — Карав махнул рукой. — А здесь все наше, кто успел, тот и взял. Бери-бери, со мной не пропадешь, я тебе еще добуду. — Он попытался натянуть кольцо на толстый палец служанки и, отчаявшись, просто сунул ей в ладонь.

Подумав, Кера спрятала кольцо за суконный корсаж. Ойнор опять вздохнул: неужели такова теперь судьба родовых драгоценностей дома ан Тойдре — достаться грабителям и их подружкам? Все труднее было голосу разума противиться зову бурлящей в жилах крови. Вчера удалось сдержаться, но сегодня сил почти не осталось. «Последняя воля отца… Письмо в тайнике…» — напомнил себе Ойнор сквозь пелену подступающего гнева. Опустевшая кружка, которую он слишком резко поставил на неровное, с торчащими прутьями дно корзины, со стуком упала на пол.

— Эй, ты зачем посуду бьешь, выродок? — напустился на Ойнора один из поварят-подростков. Бритак приподнялся с места, устремляясь на защиту «брата», но ссору прекратил не кто иной, как Карав, уже намиловавшийся с Керой.

— А ну, хватит, засиделись! — Он сделал обоим знак выходить. — Набили брюхо — и довольно с вас. А ты, Лебб, получше гляди за братцем.

Наемник молча поклонился, хотя Ойнор заметил, что тот прячет недовольную ухмылку. Видно, не у него одного терпение на исходе — и все же терпеть придется, если они хотят выбраться отсюда живыми. Не подавая виду, они молча вышли вслед за Каравом во двор, где воин тотчас унесся по своим делам, присоединившись к товарищам.

— Идем, — едва слышно выдохнул Ойнор.

Не успели они сделать и шагу, как их остановили двое праздно шатающихся воинов. И видом, и речью они больше напоминали разбойников, которым по милости герцога заменили смертную казнь воинской повинностью, как делалось порой во всех землях Аскеллы. Воины со смехом вспоминали вчерашнее зрелище и расспрашивали Бритака, что еще он умеет.

— Слушай, чужеземец, а что, твой уродец-брат совсем ни на что не годен? — сказал один из воинов. — А если мы его плясать заставим — станем хлестать кнутом по ногам, он и запрыгает.

— Да, — подхватил второй, — чего это ты один отдуваешься? Пусть и он повеселит нас. Это же умора выйдет!

— Грех выйдет, а не умора, — послышался негромкий, но твердый голос, сопровождаемый поспешными шагами и шорохом длинного одеяния.

С невероятным облегчением Ойнор узнал голос Апастана. Кайбиганцы хмуро потупились, явно недовольные, однако не посмели возразить подошедшему священнику, хотя он вовсе не обладал внушительным обликом и был ниже их обоих почти на голову.

— Даже горцы-язычники знают, что это скверно — мучить убогих, а вы поступаете хуже них, — сурово прибавил Апастан и обернулся к Бритаку. — Если позволишь, добрый странник, я возьму твоего брата к себе и позабочусь о нем, пока вы не уйдете отсюда.

— Спасибо, отец, — с поклоном ответил Бритак, не глядя на кайбиганцев. Те поспешили уйти, по-прежнему хмурясь, и Ойнор услышал их тихое ворчание и брань.

Апастан сделал ему знак следовать за собой. Вместе они обогнули донжон, миновали молельню и вышли к главному крыльцу. Некоторые кайбиганцы, занятые обычным дозором и воинскими упражнениями, поглядели им вслед, но никто не остановил их и не сказал ни слова.

* * *

— Вы нашли место, милорд? — едва различимо шепнул Апастан.

Масляный светильник в его руке и горящие в конце галереи два факела почти не разгоняли полумрак, по стенам и полу метались тени. Шаги обоих — семенящие у Апастана и притворно неуклюжие у Ойнора — глухо отдавались под сводом.

Они шли по длинной каменной галерее, что вела к большой зале и библиотеке. Им не было нужды таиться, ибо стражники, что стерегли галерею, остались снаружи, у входа, а те, что стояли на посту у дверей в залу, не смотрели на них.

— Да, — выдохнул Ойнор. Он не решился прибавить еще что-то — стражи могли обернуться в любой миг. Но место он узнал.

Тайник располагался почти посередине галереи. Его не отмечали ни стяги, ни резьба на камне, ни роспись, да и место было выбрано такое, куда никто не станет тянуться без нужды. И не каждый достанет — для этого нужно обладать ростом покойного графа ан Тойдре. Или хотя бы его сына.

Ойнор и Апастан почти дошли до резных дверей библиотеки, когда один из стражников шагнул к ним.

— Вы зачем сюда явились, отец? — грубовато бросил он, стукнув копьем о пол. — Да еще и этого дурня с собой приволокли?

— Лорд Кампис дозволил мне свободно ходить по замку, как и посещать библиотеку, — спокойно ответил Апастан. — А этого несчастного я взял с собой, чтобы его не обидел никто из ваших людей, которым в радость мучить слабых.

Не успел нахмурившийся стражник ответить, как двери в залу распахнулись, заставив всех прищуриться от дневного света. На пороге появился сам лорд Кампис — он уже который день ожидал известий о доставке камня для восстановления крепостных стен, и его тревожили любые голоса в галерее.

— Что здесь такое?

Он оглядел всех собравшихся, с презрением поморщился, заметив горбуна. Взор темных глаз кайбиганского наместника слегка прояснился при виде Апастана, но недовольная складка на лбу не разгладилась.

Священник еще раз пояснил, куда и зачем идет. Лорд Кампис помрачнел, в глазах мелькнуло подозрение.

— Вы слишком зачастили в библиотеку, отец Апастан, — сурово молвил он. — Что же вы собираетесь взять там?

— С вашего позволения, милорд, я хотел бы взять «Жизнеописание праведной Мельтаны, супруги Катойна, четвертого графа ан Тойдре, и основательницы святой обители», а также «Наставления потомкам», составленные ее сыном Ставаром. Я беру эти книги для своих детей, чтение их весьма полезно для юных умов, да и не только.

— Понятно, — отмахнулся лорд Кампис, который, очевидно, не видел пользы в назидательном чтении. — Но зачем вы ведете это… — он с отвращением покосился на Ойнора, — существо в столь неподобающее для него место?

— Любое существо, каким бы обликом ни наделил его Превысший, счастливо быть полезным кому-либо, — ответил Апастан. — Отчего же мне пренебрегать этим убогим? Пусть он поможет мне донести книги…

— Они настолько тяжелы?

Лорд Кампис усмехнулся, но Апастан ответил ему приветливой улыбкой, хотя, как заметил Ойнор, ворот его одеяния промок от пота.

— Нет, милорд, я справился бы и сам. Просто я желаю помочь этому человеку, дабы он не чувствовал себя никчемным. Он без труда выполнит эту работу, и никто не станет попрекать его бездельем. И, тем более, не станет обижать.

Лорд Кампис сделал вид, что задумался, гладя коротко подстриженную темную бороду. Что бы ни говорил он герцогу, угроза бунта среди замковой челяди по-прежнему оставалась. И кто же мог оказаться для них лучшим вождем, чем этот святоша? Кроме того, лорд-наместник был посвящен в тайну Периллинена — как и был свидетелем неудачи своего повелителя в поисках. Что, если эти книги таят в себе ответ на вожделенные вопросы? Впрочем, герцог пересмотрел их все и в первую очередь — воспоминания и наставления всех графов ан Тойдре, которые оставили их.

Со вздохом лорд Кампис понял, что утомлен подозрениями. Будучи военачальником, он привык вести войну честно и открыто, на поле боя, а не среди изощренных заговоров. Это скорее по душе ходаннским герцогам — с самого распада державы Неватана те погрязли в интригах против всей Аскеллы. Отбросив ненужные сейчас размышления о том, насколько надежен избранный герцогом Секлисом союзник, лорд Кампис медленно кивнул.

— Хорошо, ступайте и берите все, что вам нужно, отец Апастан. Только побыстрее: скоро сменится караул, и я не хочу, чтобы вы с этим горбуном путались под ногами у моих воинов. — С этими словами наместник скрылся в зале.

До дверей библиотеки оставалась всего пара шагов. Даже когда тяжелые створы с грохотом захлопнулись позади, Ойнор и Апастан не решились заговорить — стражники могли подслушивать по приказу наместника. Находчивый священник указал на письменные принадлежности, что лежали на наклонном столике посередине книгохранилища. Перо быстро забегало по тонко выделанному пергаменту.

«Боюсь, у нас ничего не выйдет, милорд. Как вы откроете тайник, если галерею постоянно стерегут?»

Ойнор задумался на миг, затем написал ответ:

«Скоро смена караула. Стражники войдут в залу, чтобы доложиться наместнику, так положено. У нас будет совсем мало времени, но я постараюсь успеть».

Писать ответ Апастан не стал, лишь воздел руки в благословляющем жесте. Записка тотчас исчезла в первой попавшейся книге, заставив Ойнора усмехнуться: любопытно, что подумает тот, кто возьмется потом прочесть эту книгу и найдет послание?

Библиотека, как и молельня, казалась Ойнору тем местом, которое не затронул вражеский дух. Сундуки и резные полки с книгами не представляли для кайбиганцев ценности: хотя Секлис, по словам Апастана, побывал здесь, он не нашел того, что искал. Даже не тронул щита с гербом графов ан Тойдре, что висел на стене, и старинного гобелена, который одинаково завораживал с детства и Ойнора, и его сестру.

Гобелен этот, как говорили, выткала сама графиня Энвора с дочерьми. Он изображал одну из многочисленных битв великого Неватана. В гуще боя — сам государь: рука взметнула меч, рыжие волосы стелются по ветру, на шлеме сияет трезубый венец. А впереди — Федеан Однорукий, прикрывающий государя собственной грудью от предательской стрелы. «Вот в чем наш долг, — подумал Ойнор, как думал и прежде, глядя на это изображение. — Стеречь тайну и защищать Аскеллу — если понадобится, ценой жизни». Первый граф ан Тойдре не погиб в том бою, хотя был тяжело ранен. Пусть это будет знаком того, что и потомки его выстоят в вихре нынешней войны.

Тяжелый выдох Апастана и глухие шлепки кожаных переплетов друг о друга вырвали Ойнора из дум. Священник уже отыскал на полках названные тома, прибавил к ним еще пару душеполезных поучений. Стопка книг получилась почти в локоть высотой. Апастан вновь охнул, пытаясь перехватить их поудобнее.

— Давайте мне, — шепнул Ойнор одними губами. Ему было не привыкать к тяжести книг, хотя носил он их по большей части для сестры, чем для себя, предпочитая военные упражнения умственным.

Вместе они подошли к двери, прислушались. По галерее эхом отдавалась твердая воинская поступь и звон оружия: идет смена караула. Ойнор чуть опустил стопку книг, прижался ухом к двери. Так, шаги… Остановились, лязгнуло железо, стукнули о пол древки копий: обмениваются положенным приветствием. Снова шаги — прежние караульные уходят. Тихий скрип тяжелых дверей… Пора!

Ойнор коротко кивнул Апастану. Тот забрал свой светильник, распахнул двери библиотеки, пропуская своего господина вперед, и сам поспешил следом. В галерее уже никого не было, свободные от службы воины скрылись в противоположном ее конце. В несколько огромных шагов молодой граф достиг тайника и передал книги Апастану.

Чтобы открыть тайник, нужно было нажать на два камня: над ним и справа. Их Ойнор отметил еще по дороге туда, поэтому сейчас не пришлось терять время на поиски. Привстав на цыпочки, он дотянулся до верхнего, внутри что-то тихо щелкнуло. Он запустил пальцы под каменную дверцу тайника и потянул на себя, обламывая ногти.

— Милорд, скорее! — раздался сзади свистящий шепот Апастана.

— Сейчас… — выдохнул Ойнор, стиснув зубы.

По лицу бежал едкий пот, заливал единственный глаз. Взмокшие пальцы скользили по камню, но дверца поддалась. Ойнор сунул руку внутрь, схватил содержимое тайника. Две переплетенные в кожу тетради тотчас скрылись внутри распахнутой Апастаном книги поучений. Лежащее же сверху письмо графа порхнуло на пол, чудом не угодив на поставленный светильник. В тот же миг раздался звук открывающихся дверей, который словно заполонил всю галерею.

* * *

Не успели новые караульные покинуть залу, как из-за небрежно прикрытых дверей послышался странный грохот и чей-то возглас досады. Лорд Кампис отстранил воинов и, ведомый вновь ожившими подозрениями, вышел в галерею. Увиденное заставило его презрительно поджать губы.

На полу горел светильник и валялись упавшие книги. Священник, опустившись на колени, бережно собирал их, а горбун стоял рядом и непонимающе таращился на него. Лорд Кампис вздохнул: похоже, напрасно он позволил Апастану свободно расхаживать по замку. Сегодня же это прекратится.

— Вижу, вы поняли, что выбрали себе неважного помощника, отец Апастан, — процедил лорд Кампис, сложив руки на груди. — Я предупреждал вас.

— Он постарается быть осторожнее, — пропыхтел священник и поднялся с колен.

На его белом одеянии остались круглые пятна пыли. Он отряхнулся, знаком велел горбуну вытянуть руки и положил на них заботливо собранные книги. После легкого толчка в плечо горбун зашагал вперед, крепко прижав книги к груди.

— Простите, что побеспокоили вас, милорд, — поклонился Апастан, забрав светильник, и поспешил следом. В спину ему полетел голос лорда Камписа:

— Сегодня вы побывали в библиотеке Периллинена в последний раз. Впредь я запрещаю вам тревожить меня и отвлекать моих людей от службы.

Священник обернулся и поклонился вновь. Он и не подумал возразить, ни одна черта его лица не дрогнула, не выдала ни досады, ни страха, ни недовольства. «В самом деле, довольно подозрений, клянусь Превысшим», — подумал лорд Кампис. Но, глядя вслед удаляющимся священнику и горбуну, он подозвал одного из воинов.

— Вечером, после того, как эти бродяги покажут свое представление, приведите обоих ко мне, — приказал он. — Я сам побеседую с ними.

Ойнор сопроводил Апастана до самого его дома. На них оглядывались, кто-то усмехался и стучал по лбу, но мешать и останавливать никто не стал. В прихожей, убранной вышитыми занавесями, молодой граф передал книги своему спутнику и зашуршал страницами. Спрятанные сокровища — рукописи и отцовское послание — он сунул за пазуху и покрепче перехватил веревочным поясом.

— Мне нужно спокойное место, чтобы прочесть их, — сказал он. — В вашем доме, отец Апастан, меня могут увидеть. Лучше отведите меня в молельню и заприте там, оставьте только свечу, чтобы я мог читать…

— Вы там продрогнете, милорд, — возразил Апастан.

— Пустое, я уже привык. — Ойнор говорил искренне — сейчас он не замечал ни холода, ни прочих неудобств. — А если решетка будет заперта снаружи, никто не подумает, что внутри может кто-то быть. Поэтому, отец Апастан, сделайте, как я говорю.

— Воля ваша, милорд, идемте, — поклонился священник.

Никем не замеченные, они пришли к молельне. Слуги были сейчас заняты своими делами, а воины — службой и упражнениями. Часовые же следили за северной и южной дорогой, высматривая возвращающихся разведчиков или подводы с камнями. Во двор замка они почти не глядели.

Запоры узорной решетки тихо лязгнули, прошелестела вышитая завеса. Ойнор скрылся внутри, в прохладной полутьме, и услышал напоследок сквозь тяжелую ткань:

— Несколько свечей лежат за алтарем. Огонь горит в лампадах. Храни вас Превысший, милорд.

Ойнор не стал отвечать. Он уже не слышал ни скрипа ключа в замке решетки, ни удаляющихся шагов священника. Свечи отыскались там, где и говорил Апастан, и вскоре теплое рыжее пламя разогнало каменный полумрак и слегка согрело руки. Бережно держа свечу, чтобы не закапать воском страницы, Ойнор раскрыл первую тетрадь, а следом вторую.

…Легенду знали все графы ан Тойдре. Триста лет прошло с тех пор, как Федеан Однорукий, бедный дворянин, не имевший до того никакого титула, встал под знамена великого Неватана и спас ему жизнь в одном из боев. Чествуя после победы всех героев той войны, великодушный государь нарек Федеана, первого графа ан Тойдре, вернейшего своего сподвижника и друга, хранителем венца. Так родилось прославленное знамя с золотыми дланями, держащими королевский венец, — такой герб выбрал себе глава нового рода, словно презирая свое увечье, полученное не в бою. Всего лишь легенда — и древняя церемониальная должность, давно превратившаяся в символ, вот и все.

С изумлением узнал Ойнор ан Тойдре, что на этом легенда не кончается. Во дни раздора, когда единая Аскелла разделилась на три герцогства, старший из королевских сыновей, герцог Кинниат, ставший правителем Вербаннена, доверил «хранителю венца» священную реликвию царственного дома. И взял с него клятву сберечь тайну и открыть ее лишь тому государю, который окажется достоин чести владеть ею и хотя бы отдаленно уподобится великому предку.

Ойнор прикрыл тетрадь, задумчиво уставился на тисненый кожаный переплет. Ни холода, ни усталости он не чувствовал, хотя читал стоя почти целый переворот больших песочных часов. Витиеватая древняя история, украшенная воспоминаниями всех ее очевидцев, увлекла его в свои глубины и не спешила отпускать. Еще вчера, во время беседы с Апастаном, Ойнор догадался, чем так притягивают Секлиса Периллинен и графы ан Тойдре. Но стоило догадке смениться ясным знанием, как вернулся недавний благоговейный ужас. Зная, что именно ему вверено сберегать, молодой наследник «хранителей венца» как никогда ощущал себя недостойнейшим из всех людей в Аскелле.

«У меня будет время более тщательно изучить все это», — сказал он себе, закрывая тетрадь. Письмо отца он оставил напоследок, но с каждой прочитанной строчкой исторических хроник и воспоминаний росло его нетерпение. Ему казалось, что он напрасно отложил письмо на потом, что именно в нем заключено самое важное, все то, ради чего он подверг себя, Бритака, Апастана и всю периллиненскую челядь столь грозной опасности.

Надпись на письме была сделана твердой рукой графа ан Тойдре. В одном месте буквы расплылись, словно на них капнули водой. С горечью и сердечным трепетом Ойнор понял, что это не вода, а одинокая слеза, которую отец позволил себе уронить на прощальное послание своему наследнику. Единственное свидетельство чувств графа, возможно, уже предвидевшего тогда свою смерть.

Шелест пергамента словно заглушил все прочие звуки. Дрожащей рукой Ойнор развернул письмо, свеча бросила на тонко выделанный лист желтый круг света. В этом свете сплетались в слова буквы с изысканным росчерком, как было в обычае писать у графа и вообще у дворян.

«Сыну моему и наследнику Периллинена Ойнору ан Тойдре, с благословением Превысшего Создателя и моим.

Если ты читаешь это послание, значит, меня уже нет в живых, или же я пребываю в том положении, когда смерть предпочтительнее жизни. Буде это так, значит, по воле Превысшего мне не удалось отстоять Периллинен, хотя каждый из его защитников сделал все, что было в его скромных смертных силах. Горестное сие событие пускай и умаляет мои заслуги перед Вербанненом, но не препятствует мне сказать, что я достойно прошел путь этой жизни и готов перейти в жизнь иную, где пусть судит меня Тот, в Чьих руках вся справедливость и все милосердие этого мира.

Покидая сей бренный мир, я оставляю все свои владения тебе, как единственному в Аскелле мужчине, носящему имя графа ан Тойдре. Тебе, сын мой, выпало нелегкое бремя, ибо тебе суждено с оружием в руках возвращать свои законные владения — или же пасть в бою, пытаясь сделать это. Если так случится, то душа моя, уже лишенная тела, будет скорбеть вдвойне, ибо у тебя нет наследников, и в случае твоей смерти род ан Тойдре прервется навсегда.

Посему я повелеваю тебе не допустить этого — всеми путями, не бросающими тень на честь воина и дворянина. Причиной тому не столько наша родовая гордость, сколько то великое и почетное бремя, которое наш род несет на протяжении трех сотен лет.

Ты знаешь, о чем я говорю, Ойнор, я открыл тебе эту тайну. Ныне же ты можешь узнать неведомые тебе прежде подробности из тех рукописей, что я оставил в тайнике вместе с этим посланием. Если ты уже прочел их, то узнал, что именно хранили все минувшие годы Золотые Длани, как и место, где сокрыта реликвия. Этого знания вожделеет своей алчной душой герцог Секлис, развязавший подлую войну. И поступки его говорят громче любых слов, что он недостоин владеть великой тайной — как и самой реликвией.

Ты спросишь меня, Ойнор, как хранитель может узнать, кто достоин получить хранимое. Ни ты, ни я не знаем ответа на сей вопрос, что лишь указывает: нам суждено только хранить, но не передавать. Быть может, наступит день, когда глаза Видящего обретут ответ, и тогда тяжкая служба графов ан Тойдре закончится. Мне уже не суждено увидеть это, и я предчувствую, что не увидишь этого и ты. Посему сбереги тайну и передай ее в срок своему наследнику — или же похорони ее в своей груди, если тебе суждено умереть бездетным.

Но на закате моих дней я верю, что подобного не случится и что Превысший по Своей милости не допустит гибели столь великой тайны. Мое солнце садится — твое же поднимается, Ойнор. Я молил Создателя, чтобы дни моих детей протекли в мире, — но тебе суждено погрузиться в омут войны. И, во имя Золотых Дланей и хранимой ими тайны, остаться в живых, о чем я непрестанно буду молиться в небесных чертогах вместе с моей супругой и твоей матерью, которую вновь обрету, и со всеми нашими предками.

О сестре своей Эвлии можешь не тревожиться, ибо я отослал ее в Мельтанский монастырь. Когда же опасность минует и она сможет возвратиться в Периллинен, забота о ней ляжет на твои плечи, как единственного мужчины дома ан Тойдре. Отыщи ей достойного жениха и выдай замуж. Сам же сочетайся с нареченной тебе Ниерой Те-Сапари, люби и береги ее, и пусть дарует вам Превысший наследников, которым суждено будет хранить до поры великую тайну.

Быть может, я был неправ, оттого что редко говорил вам, моим детям, о том, как дорожу вами. Ныне же изменить это уже не в моих силах. Знай же, сын мой Ойнор, и скажи сестре, что последней моей думой была дума о вас, возлюбленных моих детях. Что бы ни было уготовано вам в будущем, помните главный мой завет: нет ничего сильнее крови и нет у вас никого роднее друг друга. Помните, из чьего вы рода, и блюдите честь паче самой жизни. Да благословит вас Превысший и праведная мать наша Мельтана, и да осенят вас до конца ваших дней Венец и Золотые Длани.

Ардар, граф ан Тойдре.

Писано в год 502 по летоисчислению Аскеллы».

Ровные, твердые строчки перед глазами Ойнора поплыли. Он откинул голову, тщетно пытаясь бороться со слезами, но скоро проиграл эту битву. Уставшие ноги подкосились, и он упал на колени. Руки его по-прежнему крепко сжимали отцовское послание, как сжали бы самого отца, будь он жив. Сил сдерживаться не осталось, хотелось рыдать в голос, и он впился зубами в собственные пальцы, ощущая соленый вкус крови и слез. Он оплакивал безвременную гибель отца — и свою слепоту, которая столько лет не давала разглядеть, что за человек был граф ан Тойдре на самом деле и что таилось за внешней суровостью и гордостью. Словно он только что по-настоящему обрел отца — и в тот же миг потерял навсегда.

Ойнор не знал, сколько прошло времени. Должно быть, много, ибо стоило ему выпрямиться, и затекшее тело пронзила боль. Он едва не вскрикнул, но именно боль привела его в чувство. И напомнила, где он — и кто он теперь.

В опустошенную пролитыми слезами душу, точно свет в распахнутое окно, хлынули новые силы, заставили гордо вскинуть голову. Не жалкий нищий, грязный, стриженый, одетый в лохмотья, сидел сейчас на каменном полу молельни, но истинный наследник дома ан Тойдре, чьи предки ступали по этим плитам целых триста лет. И пусть Периллинен захвачен врагами — настанет день, когда синий стяг с венцом и золотыми дланями вновь взлетит над его стенами. И он, граф Ойнор ан Тойдре, сам увидит это, как и Эвлия, его сестра по плоти и по духу.

Ойнор поднялся на ноги. Заботливо сложенное письмо отца отправилось в одну из кожаных тетрадей. Воодушевление схлынуло вслед за скорбью, словно застывшее ненадолго время вновь продолжило свой привычный бег. Вернулись запахи, звуки, прочие телесные ощущения, и Ойнор понял, что странный скрежет позади — это щелканье ключа, который поворачивают в замке решетки. Апастан вернулся за ним.

Казалось, священник понял по лицу своего господина, что именно тот пережил за минувшие часы. Сам же он казался обеспокоенным: рукава измяты, меж бровей — хмурая складка.

— С вами говорил покойный граф, милорд? — тихо спросил Апастан.

— Да, — кивнул Ойнор — на более полный ответ у него не было сил. — Теперь я знаю все.

— Верно, милорд. Но герцог Секлис всего не знает, зато по-прежнему жаждет завладеть вашей тайной. И теперь, когда вы — единственный, кому она известна… — Священник содрогнулся и договорил чуть слышно: — Они устроят на вас настоящую охоту, лишь бы захватить живым.

Ойнор улыбнулся: мысль о грядущей опасности не испугала его, но воодушевила.

— Что ж, — сказал он, — об охоте мне тоже известно достаточно, и я — слишком зубастая дичь, чтобы позволить загнать себя. Секлису не видать нашей тайны, как и власти над Аскеллой.

— Охота уже началась, милорд, — произнес Апастан. — Я сейчас случайно услышал от воинов — видимо, сам Превысший направил мои стопы в нужную сторону, — что наместник приказал привести к нему вас и вашего спутника. Вечером, когда закончится представление. Видно, мы с вами все же оказались неосторожны и возбудили его подозрения…

— Если так, — Ойнор задумался, — то нам нужно уходить. Превысший мне свидетель, я не страшусь смерти и готов принять ее в любой миг, и никакие пытки не заставили бы меня выдать мою тайну, иначе я недостоин был бы носить свое имя и свой герб. Но мне не время умирать сейчас. Дело, что поручил мне отец, должно продолжиться.

— Тогда нам остается лишь молиться, милорд. Я верю, что Создатель не оставит вас и поможет отыскать верное решение. Идемте, я провожу вас к вашему спутнику.

Бритак нашелся во дворе, в компании воинов. Он притворно нахмурился, завидя «брата», но тут же отвесил учтивый поклон священнику.

— Спасибо вам, отец, что позаботились. — Он оглянулся на довольно усмехающихся кайбиганцев. — Видите, они требуют, чтобы я устроил им веселье пораньше, не вечером, а прямо сейчас. Оно и к лучшему будет: мы тут уже вдоволь нагостились, а уходить на ночь глядя мне не слишком-то по душе.

— А ты не спеши, Лебб, может, еще погостите денек-другой, — сказал один из воинов.

Слова прозвучали невинно, и все же у Ойнора холодок пробежал по коже. Принесенная Апастаном весть заставила его встревожиться, хотя при священнике он постарался не подавать виду. Похоже, Бритак тоже подозревает недоброе. Удастся ли им покинуть Периллинен теперь, после приказа наместника?

Апастан удалился, не оглядываясь. Бритак взял Ойнора под локоть и повел за собой, на мощеный камнем двор перед замком, где уже собирались, как и вчера, воины. Он сунул расправленный мешок в руки «брату» с бодрым: «Будешь наши деньги собирать». Но Ойнор уловил мрачный взгляд наемника, как и несколько слов, оброненных едва различимым шепотом: «Они что-то затевают».

Играя положенную роль, Ойнор стоял с мешком в руках, чуть вдали от воинов. Казалось, такого страха ему никогда прежде не доводилось знать. Ноги едва держали его, сердце билось чуть ли не в горле, а пот пропитал насквозь грубую ткань мешка. «Молю Тебя, Превысший Создатель, в Чьих руках жизнь всех людей на свете, сохрани нас от беды! И вы, отец, помогите мне спастись и сберечь тайну — или дайте сил принять смерть, если мне суждено умереть сегодня…» Не успел Бритак начать свое представление, как оно оказалось прервано.

С восточной стены, где стояли самые усердные дозорные, послышались громкие крики — что-то вроде: «Едут! Едут!» Вскоре к ним присоединились и едва не заглушили иные звуки — стук деревянных колес по мощеной дороге, треск кнутов, скрип осей, суетливые людские голоса и мычание волов. Шум становился все громче, пока не заглушил все звуки во дворе замка. Первая телега въехала в ворота, послышался усталый мужской голос: «Камень с ирванских забоев, как приказывал милорд наместник!»

— Эй, парни! — крикнул один из оказавшихся поблизости сотников. — Гоните сюда этих бездельников, пусть разгружают.

Прежде чем воины послушались и кинулись сгонять всех слуг к воротам, подал голос старший из возчиков, крепкий пожилой мужчина в суконном кафтане.

— Вы бы сперва дали нам всем проехать, господин, а потом уж разгружали, — сказал он, стянув шапку со стриженой головы. — Ежели камень вывалить прямо тут, прочим телегам будет не пройти.

— Сколько у вас телег? — нахмурился сотник.

— Сорок, господин, — гляньте, как растянулись. — Возчик указал свернутым кнутом в ворота Периллинена, на дорогу. — Все, как велел милорд наместник.

Людское море во дворе, казалось, объяла жесточайшая буря. По приказу командиров кайбиганские воины принялись сгонять к телегам слуг — всех, кто подвернулся под руку. Усталые возчики и работники с каменоломни, проделавшие долгий и нелегкий путь, спешили поскорее протиснуться в ворота со слабой надеждой на отдых. Местами едва не дошло до драки, кто-то пустил в ход кулаки и рукояти кнутов. В такой суматохе чужестранец Лебб с убогим братом оказались забыты, как и недавний приказ лорда Камписа.

Бритак в два шага догнал своего командира. Ойнор уже позаботился отступить к воротам, к самой стене. Прячась за спинами слуг, воинов и рудничных работников, они принялись пробираться к выходу, хотя и получали по дороге увесистые тычки. Сами ворота были полностью перегорожены двумя телегами, их возчики бранились, не желая уступать друг другу.

— Вниз! — шепнул Ойнор.

Никто не заметил, как они оба упали ничком и медленно поползли под телегами. Днища их низко висели над землей, словно готовые проломиться под тяжестью камней. Волы и лошади-тяжеловозы тревожно переступали копытами, плюхали на мощеную дорогу дымящиеся лепешки и комья. Время замедлилось, рокот сердитых голосов наверху будто заполонил все вокруг.

Бритак вылез из-под телеги первым. В тот миг, когда выбирался Ойнор, телега наконец тронулась, и он успел выскользнуть в последнее мгновение, чудом не угодив под колесо. Один из возчиков — рябой рыжий парень — заметил их, но раскрыть рот не успел. Ойнор сунул руку в сумку, которую повесил через плечо, и бросил возчику пригоршню монет, среди которых оказалась пара серебряных. Вытаращив глаза, возчик спрятал деньги и тотчас сделал вид, что усердно разглядывает потемневший борт своей телеги.

— Теперь нам только добраться до леса, — выдохнул Ойнор, — и мы спасены.

— Тогда поспешим, милорд, — отозвался Бритак. — Похоже, нас уже хватились.

В безумном гуле криков сзади можно было различить слова: «Где они?», «Держи их!» Но никто не смог бы выбраться сейчас из замка, поскольку дорога была намертво перегорожена. Возчики же и не подумали исполнять приказ сотников, едва проводив взглядом двух бегущих вдоль крепостной стены бродяг. Вряд ли кайбиганцы расщедрятся на награду за поимку беглецов, кем бы они ни были. Зачем же напрасно тратить время и сбивать усталые ноги?

На стене оставался только один дозорный, но ни лука, ни арбалета, ни пищали у него с собой не оказалось. Пока же он подзывал товарищей с оружием, беглецы стали недосягаемы для стрел. Погоня тоже была бесполезна — пройдет не менее двух переворотов больших песочных часов, прежде чем телеги у ворот немного разъедутся.

Лорд Кампис, разочарованный бегством бродяг, лично допросил всех воинов, кто общался с ними, как и священника Апастана. Воины лишь разводили руками, а священник утверждал, что ничего не знает и не понимает, почему бродяги убежали. Долго наместник терзался самыми невероятными подозрениями, размышляя, чьими соглядатаями могли быть эти двое. Своим людям он сказал, что чужестранцы попросту сбежали, получив достаточно серебра и страшась тяжелой работы по разгрузке камней, за которую им не стали бы платить. Воины сочли объяснение правдоподобным и в тот же день выбросили из головы странных бродяг.

Но дозоры в округе и на стенах Периллинена были усилены. И после отъезда возчиков лорд Кампис запретил привечать в замке любых чужаков, кем бы они ни назвались.

* * *

Ойнор и Бритак сами не заметили, как продрались сквозь лес. С каждым днем власть весны становилась прочнее, и оба воина успели удивиться, насколько подсохла земля за минувшие два дня. Ноги уже не так вязли, хотя обмотки пропитались грязью насквозь. Густой подлесок погубил окончательно их одежду — некогда было обходить или искать место поудобнее. Любой звук казался шумом погони, хотя оба понимали, что вряд ли кто сумеет сейчас выбраться из Периллинена, тем более так скоро.

Ойнор сорвал с лица опостылевший воск, который уже начинал потихоньку отходить от кожи. На миг перед глазами все поплыло, молодой граф проморгался и продолжил путь. Некогда медлить. Он узнал все, что нужно, и сделал все, что велел ему семейный долг. Теперь пора вспомнить о долге воинском, который повелевал вернуться в Эредеро и доложиться командиру.

Оставшиеся их спутники во главе с Теманом разбили лагерь в укромном месте — неглубокой лощине, которая не просматривалась с южной дороги. Для них минувшие два дня прошли спокойно, разве что утомили тягостным ожиданием и тревогами. На расспросы Ойнор отвечать не стал, лишь велел как можно скорее снимать лагерь. Меньше чем через один переворот малых песочных часов всадники мчались на восток. Отдохнувшие кони бодро несли их вперед; если по дороге ничего не случится, послезавтра поутру они будут в Эредеро.

Когда позади осталось около трех алкеймов и можно было не опасаться погони, Ойнор позволил сделать краткий привал. На еду и переодевание у них с Бритаком ушло немного времени. Воины ждали известий, и он открыл им то, что им следовало знать.

— Вернуть Периллинен нам пока не под силу, — сказал Ойнор. — И не ко времени, потому что главное его сокровище, за которым охотится Секлис, уже не там. Но вести о войне справедливы. Кроме Периллинена, кайбиганцы захватили Ирван, ближайший город с рудником, и несколько деревень. Оттуда им прямая дорога на юг, к Маннискору.

— Значит, возвращаемся, милорд? И ничего нельзя сделать?

Ойнор прочел в глазах Темана немой вопрос, который слышался и в его дрожащем голосе. Что ж, на него можно было дать добрый ответ.

— Твои отец с матерью живы, Теман, я видел их обоих, так что можешь утешиться. Кайбиганцы ведут себя в нашем доме, как привычно захватчикам в побежденной крепости, но понапрасну никого не убивают. Как бы ни было больно нам с тобой, придется ждать. — Ойнор помолчал и медленно продолжил: — Мне до сих пор не верится, что они сумели захватить такой замок, как Периллинен, столь быстро. Разве что Секлис привел с собой несметное войско и измотал наших воинов бесконечными приступами. Стены, ворота и орудия разрушены страшно, я видел.

— Верно, милорд, — поддакнул Бритак. — Пушки у кайбиганцев отменные. Вот только сами они таких не куют и, тем более, не льют.

— Значит, и про союз с Ходанном — правда. — Чуть помедлив, Ойнор вдел ногу в стремя. — Тем больше у нас причин поспешить. Лорд Те-Сапари ждет вестей.

Один за другим воины последовали примеру командира. Не успели кони сделать и пятисот шагов, как до слуха всадников долетели звуки — звон оружия и гневные крики.

Ойнор придержал коня.

— Это там, слева. — Он указал рукой. — Вперед!

Повинуясь удару шпор, Берейм свернул с дороги и понес всадника влево, в объезд небольшой кромитовой рощи, из-за которой летел шум боя. Прочие воины последовали за командиром, не слишком задумываясь, опасно это или нет.

Небольшая роща была густой, и фигуры сражающихся виднелись за голыми деревьями, прямыми и темными, как сквозь редкую холстину. За рощей обнаружились деревянные развалины — много лет назад здесь стояло поселение, но сейчас от него, давно покинутого или разоренного, остались жалкие остовы двух-трех домов и столбы заборов. К одному из таких столбов четверо воинов в кайбиганской броне прижимали одного, по виду странника. Тот же отчаянно защищался, не позволяя врагам окружить себя.

Бой в самом деле был жарким — на земле истекал кровью пятый кайбиганец, пораженный в шею. В тот же миг рухнул на колени один из нападающих — кинжал в левой руке воина-странника рассек ему бедро. Прочие же трое усилили натиск. Стало ясно: как бы ни был силен и ловок незнакомец, жить ему осталось недолго.

Ойнор знал, что должен сделать, — и понимал, что делать этого нельзя. Нельзя терять время — он и так потерял его, свернув с дороги на шум. Неизвестно, кто этот человек, — быть может, он беглый преступник и пытается избежать справедливой кары. Но молодой граф уже осознавал, что не сможет поступить иначе, не сможет не прийти на помощь человеку, в одиночку отбивающемуся от пятерых врагов — и столь умело владеющему оружием.

Именно это и привлекло его взор. С таким бойцом, как незнакомец, было бы незазорно сойтись в поединке даже покойному графу ан Тойдре. Ойнор чувствовал, что и сам уступает незнакомцу в воинском мастерстве. Неудивительно — судя по его виду, он странствует уже давно и вряд ли дожил бы до своих лет, не овладей он в совершенстве искусством убивать и защищаться.

Размышления Ойнора продлились всего пару ударов сердца. В тот самый миг, когда трое уцелевших кайбиганцев устремились в атаку, он выхватил меч.

— Вперед!

Враги обернулись на крик и топот копыт. Обернулся и странник, но опомнился гораздо быстрее — его меч сразил одного из троих кайбиганцев. Следом пал раненый, едва закончив перетягивать ногу обрывком рубахи. Двоих оставшихся прикончили Ойнор и его отряд.

— Кем бы вы ни были, — произнес странник, как только последний враг упал мертвым на землю, — благодарю.

Он говорил на скелле, наречии, что было в ходу во всех землях к востоку от Мендритских гор, даже в Лунгисе. Судя по легкому непривычному говору, страннику довелось прожить несколько лет в чужих землях — в Магидде, Комане или Трианде, что лежат к северу от Хиризийского моря, а то и в Авунде, что к западу от него. Учтивость же поклона, что дополнил благодарность, была достойна королевского двора.

С любопытством Ойнор смотрел на спасенного им человека — во время боя он не смог его разглядеть, слишком быстро тот двигался. Странник был явно старше его, лет двадцати шести или чуть больше. Темноволосый, с веселыми глазами, он, видимо, имел привычку брить бороду, но пренебрегал ею последние несколько дней. Одет он был как чужеземец: в нечто вроде домотканой куртки до середины бедра, широкие штаны и вытертую кожаную безрукавку, на вид такую плотную, что она могла сойти за броню. Даже столь простой наряд он носил с удивительным изяществом, а сапоги, хорошие, хотя и поношенные, казались остатком былого благополучия. Самым дорогим в его снаряжении было оружие — меч и кинжал — и серебряная пряжка на поясе. Грубый суконный плащ валялся на земле — видимо, незнакомец запутал им клинок одного из врагов, которого убил первым.

— Кто вы, сударь? — спросил Ойнор. — И почему кайбиганские воины преследовали вас?

— Кэлем Варусдар, — был ответ. — А ты кто такой, что спрашиваешь?

Ойнор едва не поддался гневу, как призывала его вскипевшая кровь. По его мнению, странник мог бы проявить большее уважение к тем, кто только что спас его от неминуемой смерти. Но молодому графу вспомнился его нелепый нынешний вид, и он ответил — так, как подобало отвечать дворянину:

— Граф Ойнор ан Тойдре из Периллинена. Быть может, это имя вам знакомо, и вы проявите к нему должное уважение, раз уж сам я его не заслужил.

Ответ поразил Кэлема Варусдара, точно арбалетный болт. Насмешливость его мгновенно исчезла.

— Да вы словно в плену побывали, граф, — сказал он, покосившись на стриженые волосы и бороду Ойнора. — Впрочем, с каждым может случиться, и бывает много хуже. Признаюсь, я был неправ, заговорив с вами столь неучтиво, — тем более, будучи обязан вам жизнью.

Речь выдавала странника с головой, да и по виду он не походил на простолюдина. Имя его напоминало дворянское, хотя Ойнор отметил, что Кэлем Варусдар не прибавил ни титула, ни названия родового поместья или замка.

— Если же вам угодно знать насчет них… — Кэлем пнул ближайший труп. — Они выследили меня вчера, когда я перешел границу Кайбигана, — видно, сочли лазутчиком, Превысший весть, чьим. Я пытался, как мог, избежать боя, но они не поверили словам обедневшего дворянина, не подкрепленным светом золота или серебра. А дальше вы сами видели.

— Не так уж много, хотя достаточно, чтобы изумиться вашему искусству, — подхватил Ойнор. — Где вы обучились ему, лорд Варусдар?

— О нет, не величайте меня титулом, которого я давно лишен, — отмахнулся Кэлем. — Отец мой, да будет Превысший ему судьей, был скромным дворянином, но желал жить на широкую ногу и проиграл почти все имение. Один из тех, кому он задолжал, убил его в поединке. Мать моя, желая спасти для меня, единственного сына, остатки наследства, по незнанию доверилась мошеннику, и он обобрал нас до нитки. Вскоре я остался сиротой, семнадцати лет от роду. Что еще оставалось мне делать, если я не умел ничего, кроме как владеть мечом?

— Я понимаю вас, — произнес Ойнор, которого глубоко тронула история Кэлема. — Но отчего же вы не явились ко двору герцога Фандоана и не пошли к нему на службу?

— Видите, у вас не по возрасту трезвый ум, граф, — сказал в ответ Кэлем. — Сейчас я так бы и сделал. Но в те годы мне захотелось поглядеть мир, увидеть другие земли, море. Я и поглядел — ничего особенного, люди везде одинаковы. И теперь мне вздумалось вернуться и, возможно, сделать так, как вы и сказали. Откуда мне было знать, куда я попаду? Если не ошибаюсь, дело пахнет войной, а я ее за минувшие годы знатно нанюхался.

— Не ошибаетесь. — Решение пришло в один миг, Ойнор сам подивился этому. — И если, как я понимаю, вам все равно, кому и где служить, я предлагаю вам поступить так, как поступил бы любой дворянин. Сам я командую сотней воинов под началом лорда Те-Сапари на заставе Эредеро. Присоединяйтесь к нам, и я замолвлю за вас слово перед ним. А на службе, если вам повезет, вы сможете отличиться и вернуть потерянное имение.

— Да, если останусь в живых… — Кэлем задумался ненадолго и тряхнул длинными волосами. — Впрочем, почему бы и нет? Вы верно поняли суть, граф: мне нет разницы, кому служить. И все же я охотнее послужу своему герцогу, чем чужому. Знаете, я не особо благочестив, но в последние дни от всей души молил Превысшего и святых указать мне путь. Должно быть, вы и есть ответ на мои мольбы.

— Быть может, и так, — улыбнулся Ойнор.

Странным образом Кэлем расположил его к себе — как своими воинскими умениями, так и нравом. Привыкший к строгости, но горячий душой, он потянулся к этому открытому, простому человеку. И хотя голос разума твердил, что доверяться незнакомцам — глупо и неосмотрительно, что Кэлем может оказаться кем угодно, Ойнор остался глух к этим доводам. Не мог быть лазутчиком и предателем столь честный, прямодушный человек; если и мог, то лучшим лазутчиком в мире. На миг молодой граф пожалел, что не наделен даром Видящих и не способен читать в людских сердцах. Придется ему самому решать — и понести вину, если решение обернется бедой.

Кэлем тем временем успел подобрать свой плащ и суконную шляпу с короткими полями и обтереть оружие от крови. Ойнор велел ему сесть на круп коня позади Темана, хотя перед тем шепнул несколько слов верному другу. Это не укрылось от их нового товарища.

— Не подозревайте меня ни в чем, граф, — сказал он. — У меня почти ничего не осталось, но честь я сберег. Если вам мало слов, я дам клятву, которую потом повторю перед лицом вашего командира. — Он выдвинул меч из ножен на ширину ладони и благоговейно поцеловал клинок. — И пусть меня поразит мой же собственный меч, если я изменю этой клятве и Вербаннену.

Прежде чем отправляться в путь, Ойнор приказал своим людям оттащить все трупы к развалинам — между двух полусгнивших угловых стен нашлось достаточно места. На более достойные похороны времени уже не оставалось. Отряд тронулся в путь, не зная пока, что сулит им новое знакомство.

* * *

Они прибыли в Эредеро на рассвете третьего дня, останавливаясь ненадолго только ради отдыха коней. Ничего подозрительного они по дороге не заметили и сами, по милости судьбы, убереглись от бед. Ойнор же вновь поддался тревоге, хотя она не была связана с новым их товарищем, о котором никто из них не смог бы сказать ничего дурного.

Впереди вновь маячила неизвестность. Что решит лорд Те-Сапари? Получил ли он известия или приказы от герцога? Выступят ли силы Эредеро в поход — или останутся по-прежнему выжидать? Ойнору безумно хотелось действовать — как угодно и где угодно, лишь бы не разглядывать изнутри опостылевшие крепостные стены. Если Секлис с войском идет на столицу, то герцог Фандоан выдвинет ему навстречу большую часть вербанненских сил. Да, север нельзя оставлять без защиты, особенно теперь, когда Периллинен захвачен. Но сам Ойнор предпочел бы открытый бой.

Лорд Те-Сапари встретил Ойнора по обыкновению тепло, почти не удивившись при виде его остриженных волос и понемногу отрастающей бороды. Привезенные известия заставили командира помрачнеть. Ойнор не осмелился спросить о возможных приказах герцога Фандоана, но задал иной вопрос, который тоже тревожил его все минувшие дни:

— Что с Утаном, милорд? Он рассказал что-нибудь?

Лорд Те-Сапари качнул головой.

— Он не дожил даже до вечера того дня, когда вы уехали, но так и не очнулся, — сказал он. — Тогда же его и похоронили. И все же мы получили некие странные известия, Ойнор. — Заметив изумление молодого графа, лорд Те-Сапари продолжил: — Нам доставили письмо из Кайбигана. Оно предназначено тебе.

Крепость Каннатан, самую южную кайбиганскую заставу, трудно было назвать настоящей твердыней. Обнесенная невысокой зубчатой стеной из камня, она вмещала до двух сотен воинов, а в случае нападения там могли расположиться и три сотни. Орудия на стенах имелись только легкие, стреляющие каменными ядрами величиной в два мужских кулака, зато эти пушки можно было передвигать по всей стене и направлять, куда нужно. Сам же замок, деревянный, но выстроенный со всеми возможными удобствами, некогда служил летней резиденцией кайбиганских герцогов. Секлис любил это место, тихое и спокойное, в отличие от Васарина, древней столицы, что вечно полнилась торговой и ремесленной суетой. Именно в Каннатане он решил дожидаться известий от Лабайна Ходаннского — и заодно допросить захваченную в плен юную графиню ан Тойдре.

Не одни только поиски заветной тайны семейства ан Тойдре задержали Секлиса в Периллинене. Он нарочно велел содержать графиню в строгом заключении, надеясь, что суровые условия и несколько дней полного одиночества подточат ее упрямство, о котором ему уже доложили. Теперь достаточно будет слегка пригрозить ей, и она расскажет все, что знает о секретах своего рода.

Если только эта девушка в самом деле знает о них.

На третье утро после падения Периллинена Секлис расположился в главной зале Каннатана. В очаге трещали поленья, но и без них было тепло, ибо весеннее солнце охотно заглядывало в окна залы. Яркий свет оживлял старинные росписи на стенах, изображавшие битвы и охоту. «Скоро олени и кабаны в лесах поднимутся на весенний гон», — мельком подумал Секлис, но оставил эти мысли. Как ни была ему мила чистая радость удачливого охотника, войну и победы он любил больше.

Секлис сидел в резном кресле из светлого дерева ресс во главе длинного стола, рядом молча стояли несколько военачальников. Золотое шитье на багряном штандарте с гербом сияло и искрилось в солнечном свете. Герцог улыбнулся: добрый знак. Хмурое небо расчистилось, солнце ликует в небе, суля перемены не только природе, но и всей Аскелле. Что бы ни говорили его воины о юной графине ан Тойдре и ее мнимой стойкости, ей не тягаться с Секлисом Кайбиганским. Разве недавно ему не улыбнулась удача? Неужели сломить упрямство девчонки будет труднее, чем стены ее родного дома? Пусть она — дочь своего отца, воспитанная и даже, как говорили, обученная им, но ей не сравниться с ним силой духа. И она не сумеет столь ловко спрятаться в царстве смерти, как это удалось ему.

Двое стражников удалились, чтобы привести пленницу. Вскоре послышались их шаги, сопровождаемые шорохом тяжелой ткани, и в залу вошла графиня Эвлия ан Тойдре. Стражники проводили ее до стола, во главе которого восседал герцог, но не предложили ей сесть. Она спокойно застыла на месте, где велели, не потрудившись ни сделать реверанс, ни склонить голову.

Секлис внимательно поглядел на девушку. На вид она казалась лет семнадцати — странно, что такая красавица до сих пор не обрела мужа. Она в самом деле была хороша, хотя бледность и тени под глазами выдавали волнение и тревогу. По приказу герцога у нее отобрали все личные вещи, поэтому она так и оставалась в своем дорожном наряде синего бархата со скромным золотым шитьем. Ни следов слез, ни страха на ее лице Секлис не заметил. Тяжелые темные косы, уложенные на затылке, оттягивали непокрытую голову девушки, словно принуждая держаться еще прямее. «Могла бы и поклониться», — не без досады подумал герцог.

— Отчего вы не кланяетесь, графиня? — спросил он, хотя вовсе не так намеревался начать беседу — вернее, допрос.

— Оттого, ваша светлость, что это было бы позором для меня — склониться перед тем, кто захватил и разорил мой дом, — ответила графиня. Нежный от природы голос звенел, словно брызги льда, разбиваемого железным ломом. — Если вы желаете говорить со мной, я отвечу на ваши вопросы. Но не ждите от меня ни почтения, ни повиновения.

В груди Секлиса затлел легкий огонек гнева, но ему удалось загасить его.

— Понимаете ли вы, сударыня, что ваша жизнь в моих руках? — спросил Секлис. — И она зависит от ваших ответов, как и от ваших манер. Из-за безрассудного упрямства вашего отца, — герцог едва не сказал «покойного отца», но вовремя удержался, — в Периллинене погибло немало людей, и он один виновен в их смерти. Теперь же вы, как я вижу, намереваетесь идти по его стопам. Это было бы неразумно.

— Неразумно — следовать завету отца? — Эти слова девушка произнесла с легкой улыбкой. — Я с радостью ему последую, и да пошлет мне Превысший Создатель достаточно сил…

— Довольно, графиня! — Секлис хватил кулаком по столу. Чтобы какая-то девчонка, одних лет с его собственной старшей дочерью, показывала перед ним свой нрав? — Отвечайте: правда ли, что ваш брат находится на заставе Эредеро?

Она чуть помедлила, прежде чем ответить, словно опасалась как-то навредить брату своими словами.

— Да, это правда.

— Хорошо, значит, периллиненская челядь не солгала нам. А теперь, графиня, отвечайте по совести: известна ли вам тайна, которую много лет хранит ваш род?

— Наш род хранит много тайн, ваша светлость, — сказала она. — И все они доступны для тех, кто владеет грамотой, но не для всякого разума. Ибо те, кто пишет послания и хроники, умеют так выбрать слова, что в них может таиться скрытый смысл, который не сразу разгадаешь…

— О, в этом я убедился, — перебил герцог. — Я провел целый день в вашей библиотеке, но так и не нашел того, что искал. Отвечайте: говорил ли с вами отец о той тайне, что заключена в вашем гербе?

Графиня молчала. Казалось, она не понимает, о чем идет речь. Секлис поневоле оглянулся на свидетелей допроса — стражников, свиту — и решился произнести вслух заветные слова:

— Говорил ли граф ан Тойдре, где спрятана древняя реликвия — венец Неватана?

Услышав это, графиня отшатнулась, в серо-голубых глазах промелькнуло искреннее изумление. Нежное лицо ее преобразилось, просияло так, словно перед нею разверзлись небеса и она увидела воочию Высшие чертоги. Секлис невольно пожалел о своей поспешности. Казалось, это он открыл ей тайну, а не она ему.

— Хотите сказать, графиня, что впервые слышите об этом? — прибавил он, поскольку девушка продолжала молчать. — Неужели ваш отец никогда не рассказывал о великом бремени вашего рода?

— Если и рассказывал, то брату, а не мне, — наконец ответила графиня, сперва неуверенно, затем голос ее окреп. — Ойнор — наследник рода и семейных тайн, ему подобает знать такие вещи. Мне же известно лишь то, что сказано в исторических хрониках Аскеллы, — то, что наверняка известно вам, ваша светлость.

— Вы лжете, графиня, — отрезал Секлис.

Он понимал, что она говорит правду, но ее спокойствие, граничащее с дерзостью, разворошило его душу, точно потухающий костер. Обычная высокомерная девчонка, а строит из себя мученицу вроде святой Эгоны, стоящей перед готовым убить ее отцом. Пусть она не знает тайны — ему доставит радость зрелище ее страха. Женщины трусливы. Стоит покрепче пригрозить им, и они позабудут и о гордости, и о мнимой семейной чести — лишь бы спасти свою жизнь и красоту.

— Не советую вам испытывать мое терпение, — продолжил Секлис. — Я не желаю причинять вам вред, но, если вы меня к тому вынудите, я не стану особо выбирать способы дознания и доверюсь тем, чье ремесло — развязывать упрямые языки.

— Вы вправе поступить, как вам угодно, ваша светлость, — молвила в ответ графиня, не изменившись в лице. — Вы верно отметили, что моя жизнь в ваших руках. Но даже после этого вы не узнаете от меня ничего нового, ибо я впервые услышала о венце сегодня, от вас. Увы, телесные муки не могут вложить в головы людей то, что им не известно.

Теперь умолк Секлис. Невероятно — она не устрашилась даже угрозы пыток, хотя вряд ли выдержала бы много, предай он ее в руки палачей. Что ж, можно испробовать еще одно средство. Графиня пока не ведает об участи отца, и следует направить ее неведение в нужное русло.

— А известно ли вам, графиня, что сталось с вашим отцом, которому вы так желаете подражать? — задал коварный вопрос герцог — и не без радости заметил, как исказилось от страха лицо девушки.

— Мне думается, его нет в живых… — прошептала она, помедлив.

— Вы ошибаетесь: он жив. — Секлис чуть оглянулся — никто из присутствующих не выказал удивления. — Сейчас он пребывает в Периллинене, и его участь зависит от вас — от вашего благоразумия, графиня.

На миг она растерялась, не в силах поверить в услышанное. Но повела она себя вовсе не так, как рассчитывал Секлис. Вместо горя и отчаяния в глазах графини сверкнуло озарение.

— Это неправда, — решительно сказала она. — Простите мне мою прямоту, ваша светлость, но вы намеренно желаете ввести меня в заблуждение. Будь мой отец жив и находись он в плену в Периллинене, вы бы повелели доставить меня туда, чтобы угрожать мною отцу. И много ли толку допрашивать о семейных тайнах дочь, если жив отец?

Секлис едва не выругался вслух. Проклятая девчонка оказалась умной, ее так просто не запугать и не сломить. И все же нужно отыскать верный способ сделать это. А если не удастся с нею, остается еще один из этого упрямого семейства. Если сестра хоть немного дорога брату, он пожертвует ради нее чем угодно — даже родовой тайной.

— Хорошо, вы угадали: ваш отец в самом деле мертв. — В глазах девушки заблестели слезы, и Секлис поспешил нанести решающий удар: — Зато жив ваш брат — как вы сами подтвердили, графиня, он живет в Эредеро. Я дам ему возможность спасти вас, и за это ему придется открыть мне свою тайну.

— Он ни за что этого не сделает… — начала графиня, но Секлис перебил ее:

— Сделает, потому что в этом поучаствуете вы, графиня. Нет, напрасно вы качаете головой — вам придется помочь мне. Вы напишете письмо брату, в котором правдиво расскажете о том, что с вами произошло — и что может с вами произойти. И когда молодой граф ан Тойдре явится, я дарую вам свободу в обмен на сведения о венце. А если вашему брату достанет благоразумия, он сможет вернуть родовые владения, поступив на службу Кайбигану.

— Я не напишу такого письма, ваша светлость, — твердо произнесла графиня. — Мне не по душе быть костью в вашей игре. И вы не отыщете способа заставить меня, кроме того, который вы упоминали. Но этот способ лишь искалечит меня или же вовсе лишит жизни. Тогда вам нечем будет грозить моему брату.

— Я мог бы сам повелеть написать такое письмо, — сказал в ответ Секлис, — но ваша рука была бы предпочтительнее. Разве что мы приложим к посланию некую вещь, принадлежащую лично вам, графиня. Быть может, даже палец или ухо. — Он подошел к ней и сжал ее руку, так, что девушка поморщилась от боли. — Вам никогда не ломали пальцы? Медленно, по одному, пока раздробленные кости не проткнут кожу насквозь? Во имя Превысшего, я прикажу искалечить вам левую руку — правую мы побережем, чтобы вы смогли написать, когда ваше упорство окажется сломлено. Вы в самом деле желаете этого, безумная девчонка?

Графиня попыталась вырваться, но Секлис держал крепко. Он видел, как дрожит подбородок девушки, как кривятся губы, — ему все же удалось запугать ее до слез. Как бы горда и своенравна она ни была, она, видимо, могла здраво оценить свои силы и понимала, что не выдержит истязаний.

— И вы называете безумной меня? — тихо произнесла она, глядя ему в глаза. — Разве не безумие — прикрывать именем Превысшего собственную жестокость? Хорошо, я напишу, как вы требуете.

Секлис едва не вздохнул с облегчением. Допрос утомил его, и он от души порадовался, что упрямой графине оказалось довольно угроз и ему не пришлось выполнять их. И все же он удивился — не самим словам девушки, а странному блеску, которым засверкали ее глаза. Это были не слезы, но решимость. Что эта девица опять задумала?

— Не надейтесь перехитрить меня, — пресек ее надежды герцог. — Разумеется, я прочту ваше письмо, прежде чем отослать, а еще лучше — сам продиктую его вам. И вы не сможете сообщить брату того, чего ему не следует знать.

— Как вам угодно.

Девушка опустила глаза, в которых сверкало прежнее выражение с легкой лукавой искоркой. Уголки ее губ словно приподнялись в полуулыбке.

«Чему она радуется? — недоумевал Секлис. — Тому, что сумела избежать пыток? Вряд ли: только что она была столь предана отцу и брату — и вдруг согласилась. Или она в самом деле задумала некую хитрость? Придется быть настороже. Надо составить послание так, чтобы она не отыскала никакой словесной лазейки. Воистину, нет на свете худшей беды, чем ученые девицы».

— Тогда извольте писать, графиня. — Секлис знаком велел ей сесть за стол, где лежали заранее приготовленные письменные принадлежности и пергамент. — Начинайте.

Под его диктовку графиня написала следующее послание:

«Брату моему Ойнору ан Тойдре от сестры его Эвлии привет и пожелание всех благ от Превысшего Создателя.

Быть может, тебе уже известно, что герцог Кайбиганский вторгся в пределы Вербаннена и захватил наш отчий дом. За день до того отец наш отослал меня, надеясь уберечь от опасности, но мне не удалось добраться до назначенного места. Спутники мои погибли, а я оказалась в плену у тех, кому ныне принадлежит Периллинен и отечество наше Вербаннен. Желая избежать особого допроса, я согласилась написать это послание, ибо ты — единственный, кто может спасти мою жизнь. Его светлость герцог Секлис Кайбиганский желает получить от тебя ответы на некоторые свои вопросы, о которых мне ничего не известно. Если ты прибудешь в крепость Каннатан и дашь нужные ответы, я обрету свободу. Твоей же свободе, как и жизни, ничто не будет угрожать, и мы оба сможем беспрепятственно покинуть крепость. Также герцог предлагает тебе перейти к нему на службу, как предлагал нашему отцу, и взывает к твоему благоразумию. Если ты согласишься, он вернет тебе, как графу ан Тойдре, Периллинен и все прочие владения.

Если же ты пренебрежешь этим посланием и не явишься за мной, участь моя может быть хуже смерти. Молю тебя во имя братской любви избавить меня от столь страшного будущего.

Эвлия, урожденная графиня ан Тойдре.

Писано в восемнадцатый день пертроа, года 502 по летоисчислению Аскеллы, в крепости Каннатан, что в Кайбигане».

На составление письма ушло немало времени. В середине послания графиня вдруг остановилась и опустила перо.

— Брат поймет, что я писала не от себя, — призналась она. — Я так не изъясняюсь. И он ни за что не поверит, что я могла бы…

— Тем лучше, — прервал Секлис. — Ваш брат поймет, что вам диктовали, и это укрепит его в решении поспешить к вам на выручку. Продолжайте, графиня.

И она продолжила. Повинуясь некоему чутью, герцог подошел к ней, заглянул в пергамент через ее плечо. Увиденное заставило его нахмуриться. Она писала все верно, так, как он диктовал, но выглядело письмо странно.

— Зачем это, графиня? — Секлис указал на изысканные завитушки и росчерки, щедро усыпающие послание. — Похоже, вы перепутали перо с коклюшками. Здесь наплетено столько кружев, что даже самому ученому монаху было бы мудрено прочесть их.

— Я всегда писала и пишу так, ваша светлость, — невозмутимо ответила девушка, подняв голову от пергамента. — Без этих росчерков брат может подумать, что письмо подделано, и не поверит ему. Он хорошо знает мою руку. Поэтому позвольте мне писать так, как я привыкла.

Секлис взял пергамент, покрутил его так и сяк, хотя ничего подозрительного в письме не обнаружилось. Взор же графини, устремленный на него, был столь ясен и чист, что герцог поневоле ощутил сожаление из-за нелепых, неоправданных подозрений. Но слишком велика была цена, чтобы допускать оплошность.

— Продолжайте. — Он положил лист на стол, и перо в руке девушки вновь заскрипело по тонко выделанной коже.

— Благодарю вас, графиня, — сказал Секлис, когда она поставила подпись и присыпала лист мелким песком. — Пожалуй, нам все же не обойтись без вашей личной вещи. Когда стража проводит вас в вашу комнату, потрудитесь передать им застежку от вашего плаща — если не ошибаюсь, на ней выбит герб дома ан Тойдре. Аркадас, — обратился герцог к одному из стоящих в зале командиров, — я поручаю лично вам охрану графини. Если с нею что-то случится, в том числе по ее собственной вине, вы ответите за это головой. Надеюсь, вы не допустите, графиня, — вновь обернулся он к девушке, — чтобы из-за вашей глупости казнили невинного человека.

— Вы правы, ваша светлость, — ответила она, поднявшись из-за стола. — Даю вам слово, что не попытаюсь бежать и не сотворю с собой ничего дурного. Если только Превысший не дарует мне иное избавление, — тихо прибавила графиня.

Последние слова ее вызвали у всех присутствующих улыбки. Командир по имени Аркадас, высокий темноволосый человек чуть старше тридцати лет, с решительным подбородком и задумчивым взглядом, сделал знак двум стражникам, и они увели пленницу в ее комнату. Не позабыли они и о вещице, о которой говорил герцог.

Получив застежку с изображением венца и держащих его ладоней, Секлис долго не мог выпустить ее из рук. Он воображал себе венец, некогда сиявший над челом великого короля, — быть может, настанет день, когда сам он увенчается им. И этот день настанет, как только будет сломлено упрямство хранителей. Вернее, последнего хранителя — молодого Ойнора ан Тойдре.

С трудом вырвавшись из дум и грез, герцог положил застежку между сгибами письма графини. Перстень-печатка оставила на мягком воске изображение кайбиганского герба. Секлис вздохнул: теперь останется только ждать неизбежного ответа.

— Пусть письмо отвезет не воин, — приказал он другому командиру, лорду Танаригу. — Отыщите посланца в ближайшей деревне и дайте хорошую лошадь, чтобы обернулся быстрее. — Герцог помолчал, ощущая, как губы расходятся в довольной улыбке. Ловушка расставлена, остается ждать, когда жертва попадется. — Теперь этот мальчишка сам прибежит сюда за сестрой. А мы будем наготове.

Через один переворот больших песочных часов в Каннатан доставили будущего гонца — перепуганного насмерть деревенского парня, умеющего ездить верхом. Секлис самолично вручил ему послание для Ойнора ан Тойдре, приказав как можно скорее ехать на северную вербанненскую заставу Эредеро. Вскоре он получил известия от воинов, что гонец благополучно пересек границу и направился в нужную сторону.

* * *

К вечеру в Каннатане очутились иные гонцы, чьего прибытия Секлис ожидал давно. Грязные, провонявшие конским потом воины, на груди у которых сверкал герб Ходанна — рассекающий небо меч, — привезли наконец известия от союзника.

— Его светлость Лабайн, герцог Ходаннский, — сказал один из гонцов после приветствий и поклонов, — готов выдвинуть свои войска на столицу Вербаннена. Государь также обещает прислать новые орудия, такие же, как и доставленные раньше.

— Он не передал послания для меня? — спросил Секлис с тенью досады — если уж обсуждать планы, то с самим союзником, а не с гонцами явно невысокого происхождения.

Второй гонец кинжалом вспорол вырез верхней туники и вынул зашитое послание с печатью Ходанна.

— Прочтите, ваша светлость, — сказал он с поклоном. — Наш государь просил передать на словах, что не вы один ждете дорогих даров. Все подробности вы найдете в письме.

Секлис принялся читать. Лабайн писал примерно то же, что передали гонцы, только более пространно. Что до намеков, брошенных дерзким гонцом — о «долгожданных дарах», — то они были изложены без обиняков. Герцог Ходаннский ждал свою невесту.

«Почти все препятствия, — писал Лабайн, — что не позволяли мне сочетаться законным браком с прекрасной Вальде, ныне устранены. Прежняя моя супруга, урожденная вербанненская герцогиня, наконец согласилась удалиться в монастырь. В нынешних условиях я не намерен играть пышной свадьбы, но обещаю вашей дочери всяческий почет, подобающий ее положению и происхождению. Юго-восточные же земли Кайбигана, как мы договаривались ранее, отходят Ходанну в качестве приданого герцогини Вальде. По милости Превысшего надеюсь в положенный срок торжественно встретить мою невесту с должной свитой и вашим родительским благословением».

Что ж, Лабайн исполнил, пускай отчасти, свое обещание, теперь пора и Секлису исполнить свое. В очередной раз он возблагодарил Превысшего за прекрасную дочь — он давно возлагал на Вальде огромные надежды. Пускай у него нет сыновей, и наследует ему племянник, сын рано умершего брата. Цель его — собрать и удержать Аскеллу, а что станет с нею после его кончины, не ему судить. Дети и внуки Неватана не сберегли наследие отца, и род разделился. Не в его ли, Секлиса, потомстве суждено объединиться всем ветвям?

Герцог вырвался из дум. Слишком уж далеко он заходит. Победа еще не одержана, Аскелла еще не едина, чтобы размышлять о том, что случится после его смерти. Цель его высока, и он положит всю жизнь до последнего дня, чтобы достичь ее. Но могучая стена величия складывается из множества небольших камней — ежедневных трудов, что порой кажутся незначительными. Издали их не видно, и лишь строители знают, какими усилиями берется слава.

— Я не стану писать герцогу Лабайну ответа, — произнес Секлис вслух. — Передайте ему, что я благодарю его за великодушную помощь и непременно исполню его просьбу. Земли, о которых мы договорились, отныне принадлежат ему. Прочее же приданое моей дочери уже готовится. Как только работа закончится, я отправлю в Ходанн свадебный поезд. Сам же… — он задумался на мгновение, — я намерен возглавить мои войска в походе на центральные земли Вербаннена и Маннискор.

Выслушав ответ, гонцы с поклонами удалились, и вскоре по мощеному двору Каннатана звонко процокали копыта их коней. Секлис написал короткое письмо жене с приказом поторопиться с приданым Вальде: ему казалось, что женщины зачастую нарочно тянут время, особенно когда дело касается свадебных хлопот. Что же до самой дочери, то пускай она не слишком рада обретенному жениху, но знает свой долг и умеет повиноваться отцовской воле. Она получила должное воспитание, хотя порой Секлису казалось невозможным понять, что творится у нее в голове. Впрочем, что может быть в голове у женщины — наряды и домашние дела; девицы вроде юной Эвлии ан Тойдре — скорее исключения, причем не самые приятные. Вот что вырастает из девушки, когда ее воспитывает отец.

Мысль о юной графине заставила вдруг Секлиса крепко задуматься. Не напрасно ли он затеял всю эту сложную игру с посланием? Не проще ли было бы взять Эредеро приступом и захватить молодого ан Тойдре в плен? Нет, ответил он сам себе, и взятие Периллинена — тому свидетельство. Ядра, стрелы и пули слепы, они не выбирают целей. Юноша мог бы погибнуть случайно, как его отец, и вместе с ним погибла бы тайна венца Неватана. Пусть лучше будет так, как намечено. Гонец уже в пути, и вскоре письмо попадет в нужные руки. А дальше…

Теперь Секлис размышлял о другом. Он передал Лабайну через гонцов, что намерен возглавить собственные войска. Не лучше ли ему остаться здесь, в Каннатане, и не дождаться ли Ойнора ан Тойдре, когда тот приедет за сестрой? Никому, кроме него самого, не стоит знать тайну, и он сам будет допрашивать единственного ее хранителя. Но, если он так намерен уподобиться Неватану, разве не подобает ему стоять во главе своего войска?

Да. Правда жизни сурова: все почести и величие достаются полководцу, а не его государю. Тот, кто сам одержит победу, сможет выстроить себе вечный памятник из камней, положенных собственными трудами, потом и кровью. Так и поступит Секлис Кайбиганский. Захваченного пленника ему смогут доставить куда и когда угодно. А потерянных, украденных у себя самого дней не вернешь.

На другое утро Секлис покинул Каннатан, оставив командиром Аркадаса, человека верного и честного. Путь герцога и его свиты лежал к Руманнскому перекрестку чуть южнее рудничного городка Ирвана. Там сейчас стояли лагерем кайбиганские силы, перекрыв все дороги и набирая насильно пополнение из окрестных деревень. Оттуда последует удар по центральным землям Вербаннена, а потом и по самому Маннискору. Столица окажется между двух огней — с северо-запада и востока, откуда выступит ходаннское войско.

Быть может, к лету Вербаннен уже окажется покорен. И над Аскеллой вновь воссияет венец Неватана.

* * *

— Неужели ничего…

Вопрос так и остался недосказанным. Увы, говоривший прекрасно знал, как и все в Кайбигане: против воли герцога Секлиса ничего нельзя поделать.

— Я так молилась, я надеялась до последнего… — Нежный девичий голос дрогнул в темноте. — Но теперь все кончено. Отец велел матери поторопиться с моим приданым. А как только его приготовят… — Слова утонули в горьких рыданиях, которые девушка тщетно пыталась приглушить прижатыми к лицу ладонями.

— Тише, миледи, вас услышат!

Но юной герцогине Вальде, которую придворные поэты и бродячие менестрели заслуженно именовали Золотой Зарей и прекраснейшей девой Аскеллы, казалось, что ее никто и ничто не услышит. Отец оставался глух к ее мольбам, и мать вполне разделяла его воззрения. Не принесли плодов и бессонные ночи, проведенные в молитвах: Превысший Создатель и святые предки не сжалились над несчастной и не совершили чуда. Вальде не на кого было надеяться — кроме стоящего рядом человека, такого же бессильного, как и она сама, перед волей правителя Кайбигана.

Немалых трудов стоило Вальде овладеть собой. Она утерла слезы широким шелковым рукавом, поскольку не взяла с собой платок.

— Ты прав, здесь нас услышат. Идем.

Старую галерею, увешанную портретами кайбиганских герцогов и их супруг, охранял один-единственный, не слишком усердный часовой. Легкие шаги Вальде и ее спутника не заставили его пошевелиться: он уютно устроился у стены, опираясь на копье. Висящий рядом масляный светильник, фитиль которого давно стоило поправить, не разгонял мрак. Тяжелые складки выцветших драпировок, почти черные в темноте, скрыли обоих собеседников, чьи встречи днем ограничивались взглядами издали и учтивыми поклонами.

Если бы в галерею внесли еще несколько светильников или факелов, можно было бы разглядеть их обоих. Прославленная красота герцогини Вальде засияла бы на свету, особенно ее чудесные волосы, которые поэты сравнивали с лучами солнца, благоуханным медом и червонным золотом. Спутнику ее на вид едва сравнялось двадцать; любая девушка сочла бы привлекательным этого крепкого русоволосого юношу в броне дворцовой стражи. Взор его не отрывался от герцогини, и в нем читалось восхищенное обожание, растворенное горькой скорбью.

— Мы всегда знали, что так будет, миледи, — произнес молодой воин, его пальцы нежно сжали руку Вальде. — Как бы я ни любил вас, я никогда не смог бы назвать вас своей женой. Мы знали, что однажды вам придется исполнить волю отца…

— Пусть так, но не… — Вальде в ужасе тряхнула головой. — Неужели отец не понимает, какой грех они творят? Пусть я не люблю этого Лабайна и пусть он вдвое старше меня — это не самое страшное. Но у него есть жена! И он хочет запереть ее в монастырь, чтобы жениться на мне! Так нельзя, это ужасно… ведь выходит, что я — разлучница…

— Вы не виноваты, миледи, это же против вашей воли…

— Вольный или невольный, грех остается грехом. Недаром Превысший не дал Лабайну детей. Кто сказал, что я смогу родить их ему? И что тогда: меня тоже в монастырь, а в жены — новую, помоложе?

— Ваши слова рвут мне сердце, миледи. — Осмелев, молодой человек привлек Вальде к себе, она не противилась. — Клянусь, я отдал бы жизнь, лишь бы избавить вас от этой участи, от нелюбимого мужа. Но как? — Он умолк, чувствуя на шее теплое дыхание и прикосновение шелковистых волос.

— Знаешь, Анкей, — прошептала Вальде, — я хочу, чтобы ты поехал со мной. Матушка говорит, что мне будет дозволено оставить при себе свою, кайбиганскую свиту — служанок, придворных девиц и стражу. Вряд ли я сумею обрести там, в Ходанне, счастье. Но мне будет радостно… — голос ее вновь задрожал, и она продолжила усилием воли: — радостно хотя бы видеть тебя. Если мы расстанемся навсегда, я не переживу.

— Это я не переживу, миледи, если вы достанетесь другому! — в порыве воскликнул Анкей.

Он склонился к Вальде, собирая губами с ее нежных щек следы слез. Она же крепче прижалась к нему и запрокинула голову. Неудивительно, что вскоре их губы встретились и долго-долго не желали расставаться.

— Я спасу вас, любимая! — прошептал юноша, прерывая поцелуй. — Я вас увезу. Не знаю пока, куда и как, но поверьте мне…

— Нет-нет, молчи! — Вальде закрыла ему рот рукой. — Прошу тебя, не надо. Не дари себе и мне напрасных надежд, все равно у тебя ничего не выйдет. Я знаю, как ты предан мне, но… отец не допустит. Он приставит ко мне столько стражи, что меня ни на миг не будут оставлять одну. А уж когда мы отправимся в путь…

— Вот тогда-то и будет много легче бежать, легче, чем отсюда.

Анкей оглянулся, словно услышал звук колокола, обозначающий очередной переворот больших песочных часов. Это было бы ему знаком заступать на свой пост, до которого пришлось бы пройти половину дворца.

— Клянусь, я отыщу способ, пусть даже за вами станут следить во все глаза. Когда охраны слишком много, люди теряют бдительность.

— Если бы это было так! Но подумай сам: что потом? Куда нам с тобой бежать? Твой дядя, лорд Эттерфольг, не примет нас, но проклянет тебя и лишит наследства. А у меня нет ничего, кроме родного дома.

— Прошу вас, верьте мне: я непременно придумаю что-нибудь! Верьте и молитесь, чтобы Превысший услышал и благословил нас. Что нам тогда людские проклятья? Вы верно сказали: то, что задумали герцог Лабайн и ваш отец, греховно.

— Мне правда жаль герцогиню Каингу, — призналась Вальде, отведя взгляд, — порой даже больше, чем себя. Ведь она, быть может, любит своего мужа, пускай он того не стоит. А еще я боюсь, что однажды со мною случится то же самое…

— Ни за что!

Анкей сжал руки Вальде в своих. Глухое эхо от восклицания заплясало под каменным сводом и будто всколыхнуло драпировки на стенах, заставив часового пошевелиться. Влюбленные затаили дыхание. Нерадивый стражник лишь перехватил поудобнее свое копье и вновь засопел на всю галерею.

— Клянусь, я этого не допущу, — продолжил Анкей быстрым шепотом. — Вы правы, я должен сопровождать вас в путешествии. Там я смогу быть подле вас — под предлогом охраны. Вдвоем нам легче будет придумать, как бежать и куда.

Вальде слушала и кивала, хотя со щек ее не сошли еще следы слез. Сейчас, под защитой стен родного дома, в объятиях любимого, ей верилось, что черный призрак беды непременно рассеется. Неужели напрасны ее мольбы к Превысшему Создателю и святым покровителям Кайбиганского дома — праведному королю Эрсинену и герцогу-страстотерпцу Феринну? И неужели напрасно Анкей Эттерфольг носит свое имя? Нет, он избавит ее от ужасной и позорной участи. И ей самой подобает быть храброй и не страшиться грядущих испытаний, дабы оказаться достойной своего избранника.

— Спасибо тебе… — шепнула Вальде, прильнув головой к плечу Анкея. — И за то, что выслушал и утешил меня, и за то, что пришел… И за то, что ты есть на свете.

Она погладила его по длинным волосам. Отнимать руку не хотелось, а в глубине души крепла надежда, что однажды она сможет вполне законно лежать в его объятиях, как супруга. Лицо его было едва различимо в темноте, но Вальде знала и любила каждую его черточку.

— Как я мог не прийти, когда вы в беде? — был ответ, такой простой и ясный, что Вальде захотелось и рассмеяться, и заплакать. — Прошу, не думайте о самом страшном, миледи, просто верьте…

— Я верю, — твердо сказала она. — Рядом с тобой, сейчас, я правда верю. Превысший поможет нам, непременно…

— Если мы сами поможем друг другу…

Больше слов не было, только шорох шелковой ткани о броню и едва слышные звуки поцелуев. С неохотой Анкей разжал руки, отпуская Вальде, и столь же неспешно она выскользнула из его объятий.

— Мне пора на пост, скоро отобьет колокол, — сказал он, вновь сжимая руку Вальде. — Идемте, я провожу вас.

В клятвах, заверениях и обещаниях непременно увидеться завтра они расстались неподалеку от коридора, что вел к покоям юной герцогини. В ту ночь Вальде впервые за долгие недели обрела покой во сне, уверившись в том, что замысел отца развеется неким чудесным образом. Даже если нет, Анкей будет рядом с нею даже в дороге. А в дороге, как он верно заметил, может случиться что угодно.

Однако следующее утро жестоко разрушило тайные надежды, ибо задумчивость Вальде не могла укрыться от мудрого и проницательного взора матери. Не один месяц герцогиня Анастель, супруга Секлиса, следила за старшей дочерью, и вскоре для нее не осталось тайн, в том числе и редкие ночные свидания Вальде с Анкеем. Обо всем прочем она догадалась и именно сегодня решила поговорить с дочерью о том, о чем та по неопытности своей не догадывалась.

— Ты поступаешь жестоко и неразумно, Вальде, — заговорила мать без обиняков, когда дочь явилась к ней поутру, чтобы вместе приняться за обычный женский труд — рукоделие.

Вальде поневоле застыла от страха, так, что услышала шум собственной крови в жилах и тихое звяканье украшений. Она сумела не подать виду, но мать не сводила с нее прежнего внимательного взгляда. В этом взгляде читалось не осуждение, а сочувствие.

— Я давно должна была поговорить с тобой об этом, — продолжила герцогиня, — но надеялась, что у тебя, по милости Превысшего, отыщется достаточно разума. Напоминать тебе о твоем долге перед Кайбиганом и отцом я не стану. Лучше напомню о долге перед подданными — особенно перед теми, кто всей душой предан тебе. Предан так, как молодой Анкей Эттерфольг.

— Матушка… — только и смогла прошептать Вальде, но мать прервала:

— Я знаю, что вы не совершили ничего дурного. И все же вы оба знаете, что не предназначены друг другу. Мужчины, дочь моя, склонны бороться за женщин и добиваться их, как они добиваются власти, богатства и наделов земли. Но женщины должны быть мудрее. Не стоит подавать напрасных надежд, если ты знаешь, что они не сбудутся никогда.

— Я люблю его, матушка. — Вальде опустила голову, утирая несколько слезинок на щеках расшитым платком.

— Если правда любишь — отпусти, — произнесла мать. — Не играй чужим сердцем, это жестоко. Ты уже обручена с Лабайном Ходаннским по воле отца, и ты станешь его женой. Выходя замуж, женщина рождается заново, прежняя жизнь остается в прошлом. Я знаю, это нелегко, но тебе придется позабыть Анкея Эттерфольга. И, разумеется, ваши тайные встречи тоже должны прекратиться.

— Матушка, я не смогу… — Слезы хлынули вновь, и Вальде больше не пыталась их сдержать. С трудом она продолжила сквозь всхлипывания: — Я хотела, чтобы он поехал со мной в числе моей свиты…

— Ни за что, — отрезала герцогиня. — Поскольку я буду выбирать тебе свиту, то позабочусь, чтобы он в нее не попал. Для чего тебе это, Вальде? Чтобы опозорить отца и мужа и завести себе любовника, а потом рожать незаконных детей? Нет, не смотри на меня так, я говорю правду. Пусть даже вы не помышляли о подобном: стоит ли держать при себе живой соблазн или служить кому-то соблазном? Когда речь идет о любви, мужчина, особенно юный, слаб, он не в силах совладать с искушением. Ты хочешь погубить его?

Вальде не смогла ответить. Вспыхнувший на миг гнев ушел, вновь сменившись слезами, которые просто лились по щекам и оставляли на расшитом платье мокрые следы. Душа опустела, разве что таилась в укромных уголках горечь: неужели мать могла так дурно подумать о ней?

— Вижу, что нет. — Мать величаво приблизилась и обняла Вальде, хотя сил ответить на объятие у той не осталось. — Ты слишком юна и простодушна, ты не знаешь, в какие страшные грехи порой впадают люди, в том числе по неведению.

— А герцогиня Каинга, — Вальде отстранилась, — тоже согрешила по неведению, не подарив мужу детей? А он остался безгрешным?

— Не суди о том, что выше твоего понимания. — Взор матери посуровел, сочувствие исчезло без следа. — Отец решил так, как счел лучшим для тебя, поэтому благодари за это его и Превысшего Создателя. Что же до молодого Эттерфольга, то, по-видимому, юноша нерадиво исправляет свою службу, если находит время на глупости. Ты слышала мое слово: больше ты его не увидишь. А теперь садись и шей.

Молча Вальде исполнила приказ. Втыкая иглу в тонкое льняное полотно — она шила рубаху для будущего мужа, которую должна была по обычаю подарить ему наутро после свадьбы, — она думала, с какой радостью вонзила бы эту иглу в шею Лабайна Ходаннского. И знала, что у нее не хватит на такое ни сил, ни духа.

— Она не могла так написать…

Тонкий пергамент заскрипел в судорожно сжатых пальцах. С ненавистью Ойнор глянул на свисающую с края письма печать — печать Кайбигана — и едва сумел подавить желание тотчас сорвать этот комок воска, сдавить, бросить в очаг. Смятые строчки поплыли, запылали огненно-алым, вторя голосу лютого гнева в душе. Гнева — и боли.

Погибла последняя его надежда, последняя отрада. Единственным, что утешало его все эти дни, что придавало сил, согревало душу и не позволяло окаменеть сердцу, было известие о том, что Эвлия спаслась. Но теперь она сама рассказала ему о своей печальной участи. Это не казалось Ойнору невероятным — теперь он знал, что покинуть Периллинен до и после штурма было невозможно. Каким образом это удалось покойному Утану, так и осталось тайной. Сомнения вызывала не сама весть, а слова, в которые облекла ее сестра.

— Могу я взглянуть? — непривычно тихо произнес лорд Те-Сапари.

Ойнор вздрогнул. Он словно позабыл о стоящем рядом командире, который любезно пригласил его к себе, передал послание и позволил прочесть его в тишине. Казалось, все в этой небольшой уютной комнате готово утешить его: стены светлого камня, окна, впускающие утреннее солнце, стол с письменными принадлежностями. Что до хозяина комнаты, то голубые глаза лорда Те-Сапари светились искренним сочувствием и пониманием.

Молча Ойнор протянул ему письмо, не найдя нужных слов.

— Ты можешь с уверенностью сказать, что письмо не подложное? — спросил командир, когда окончил чтение.

— К сожалению, могу, милорд. — Ойнор отвел взгляд. — Это бесспорно рука Эвлии. Ни один самый искусный писец не сумел бы подделать ее, да и где бы достал образец почерка? Пряжка с плаща — не доказательство, ее могли украсть, отобрать силой или даже… — голос его слегка дрогнул, — снять с мертвого тела. Но послание настоящее.

— Любопытно. — Лорд Те-Сапари погладил бороду. — Что же за вопросы желает задать тебе герцог Секлис? Если это, разумеется, не тайна.

— Тайна, милорд, — ответил Ойнор. — И мне известно, какая именно. Сестра моя, несомненно, писала со слов врага. Но я уже говорил вам, что она умеет написать между строк — в буквальном смысле. Взгляните. — Он вновь взял письмо, хотя рука его дрожала, как и голос. — Видите эти росчерки? Мы с Эвлией забавлялись так, еще будучи детьми: придумали знаки, которые легко скрыть витиеватым почерком. Их не знает никто, кроме нас двоих. Как бы ни был хитроумен Секлис, он не сумел догадаться, что Эвлия обманула его.

— И что скрыто в этих знаках?

«Я вынуждена исполнить волю врага, но ты должен знать. Секлис ищет венец Неватана. Он расспрашивал меня, хотя мне о нем ничего не известно. Должно быть, наш отец открыл тебе его тайну, и ты сам знаешь, что такая святыня не должна попасть в чужие руки. Молю тебя, не вздумай отправляться мне на выручку и приносить эту жертву. Если ты приедешь, Секлис прикажет убить нас обоих, а перед тем вырвет у тебя тайну. Я же предаю себя на волю Превысшего. Прощай».

Вот что запечатлела тайнописью Эвлия среди строк, продиктованных ей врагом. Поневоле Ойнор восхитился мужеством сестры: пребывая в плену, под угрозой пыток и смерти, она сделала своим оружием невинную детскую забаву. В словах же была вся Эвлия: краткость изложения — и неизменное наставление, как следует поступить, пропитанное искренней сестринской любовью. Последние слова скрытого послания заставили Ойнора сморгнуть слезы: Эвлия готова была отдать жизнь ради сохранения родовой тайны. Впрочем, могла ли дочь их отца поступить иначе?

И как теперь поступить ему самому?

Сказать все это вслух он не мог. Вместо этого он ответил — медленно и тихо, ибо слова терзали ему горло и душу:

— Она просит не приезжать за нею. — Ойнор взглянул в глаза командиру. — Понимаете, милорд? Она жертвует собой ради нашей тайны.

— Это делает ей честь, — так же тихо ответил лорд Те-Сапари. — Леди Эвлия — достойная дочь семейства ан Тойдре. А ты, надеюсь, понимаешь, — прибавил он после недолгого, тяжелого молчания, — что она права. Тебе нельзя ехать.

— Нельзя? — Ойнор посмотрел на него так, словно видел впервые. — И что с нею станется, милорд, если Секлис не получит ответа? Он прикажет убить Эвлию или хуже того — предаст на позор. Кто еще защитит сестру, кроме брата?

— Неужели ты не понимаешь, что именно этого от тебя ждут? — возразил лорд Те-Сапари. — Секлис расставил тебе ловушку — и расставил умело. Так не играй ему на руку, не оправдывай его ожиданий. Не знаю, что за тайну ты хранишь, но, если твой отец умер за нее, а сестра намерена умереть, значит…

— Я не собираюсь выдавать мою тайну Секлису, милорд. — Лицо Ойнора вспыхнуло от негодования. — Это было бы для меня худшим бесчестьем. Я намерен спасти Эвлию. Что такое Каннатан? Даже моя сотня возьмет его без труда. Если хорошенько разведать, а потом придумать какую-нибудь хитрость…

— Нет. — Посветлевшие глаза лорда Те-Сапари сверкнули подлинным гневом. — Ты никуда не пойдешь. Как командир Эредеро и твой начальник, я запрещаю тебе. Я тоже получил кое-какие известия. Государь собирает войска, и твоя обязанность как дворянина — встать под знамена его светлости, там, где он повелит.

— Я встану, милорд, — ответил Ойнор, с трудом сдержав собственный гнев. — Но сперва удостоверюсь, что моя сестра в безопасности. Прошу, не перебивайте меня, но выслушайте. — Волнение душило его, и он смог продолжить не меньше, чем через двадцать ударов сердца. — Мой отец в своем завещании сказал мне… нам с Эвлией: «У вас не осталось никого, кроме друг друга». Так вот, у меня нет никого, кроме сестры. Во всей Аскелле нет никого, кто был бы мне дороже нее.

— Тогда знай, — заговорил лорд Те-Сапари, так же медленно, но жестко, чеканя слова, точно молотом, — если ты ослушаешься моего приказа, ты совершишь предательство. И — подумай, Ойнор, — тогда ты лишишься всех прав на руку моей дочери, ибо я не отдам ее изменнику.

Ойнор ощущал себя угодившим в ловушку, и все вокруг смеялось над ним. Смеялось яркое солнце, чьи лучи оставили на полу светлую полосу и позолотили рыжеватые волосы лорда Те-Сапари, смеялось безоблачно-синее небо, смеялись беспечные птицы и звонкие людские голоса, что рвались в окна. Еще недавно шумный дух весны призывал его объять любовью весь мир. Сейчас же он готов был возненавидеть его.

— А если бы вам пришлось сделать подобное, милорд? — не удержался Ойнор. Эти слова он процедил сквозь стиснутые до боли зубы, чтобы не закричать во весь голос, не бросить обвинение в лицо тому, кого он мог бы назвать вторым отцом. — Во имя Золотых Дланей! Вы бы легко пожертвовали своей супругой или любой из дочерей?

— Да, щеррь меня разорви, пожертвовал бы! — Лорд Те-Сапари хватил кулаком по столу, так, что подпрыгнула и опрокинулась серебряная чернильница. Тихо зажурчал бегущий с края стола черный ручеек. — А тебе пора повзрослеть, мальчишка! Пора научиться приносить жертвы, которые необходимы на войне, даже если это нелегко. Мне доводилось посылать воинов на верную смерть, и они гибли — потому что я приказывал им. Но я не жалею, ибо так было нужно, чтобы избежать больших жертв. А самая страшная жертва — это гибель государства. Лучше отдать одну невинную жизнь, чем допустить эту гибель. Даже твоя сестра понимает это и говорит: «Не приезжай» — но ты не слушаешь! Не желаешь прислушаться к тем, кто мудрее тебя.

Ойнор выслушал эту речь молча, хотя душою принял едва ли треть сказанного. Одно он понял: с этого дня, с этого часа его юность навсегда осталась позади. Отныне ему должно не подчиняться чужим решениям, но принимать свои и вести других за собой. Когда с уст лорда Те-Сапари слетело это оскорбительное «мальчишка», Ойнор сумел удержаться от яростного ропота, которого можно ожидать именно от мальчишки, а не от мужчины. На смену отчаянию, гневу и пустоте пришла молчаливая, спокойная, суровая тишина. И в этой тишине твердо прозвучал ответ.

— Простите меня, милорд. — Ойнор низко склонился, придерживая рукоять меча. — Но я намерен прислушаться к зову крови.

— Значит, — голос командира звучал глухо и мертво, — ты отрекаешься от долга, от клятвы — и от Ниеры?

— Нет, милорд. — Отрывистый ответ зазвенел под невысоким потолком. — Я ни от чего не отрекаюсь и вернусь, да будет Превысший мне свидетелем. И я назову Ниеру своей женой, когда настанет время, даже если мне придется доказывать свое право в бою. С вашей же стороны, милорд, было бы низко угрожать мне расторжением помолвки, дабы отговорить от задуманного.

Руки лорда Те-Сапари сжались в кулаки, ноздри раздулись, но он сумел овладеть собой и не выплеснуть гнев.

— Прочь с глаз моих, — выдохнул он. — И запомни: ты никуда не уйдешь. Если попытаешься, я прикажу взять тебя под стражу.

— Прощайте, милорд. — Ойнор вновь поклонился и неспешно вышел.

Вслед ему полетела забористая брань командира, поминающего всех щеррей во всех преисподних и призывающего их на голову проклятых юных упрямцев. Но сейчас Ойнору не было дела ни до чего, в душе по-прежнему царили тишина и уверенность. Ни на миг он не сомневался, что сумеет взять Каннатан — силой или хитростью — и освободить Эвлию.

Все в Эредеро знали, что лорд Те-Сапари вспыльчив, да отходчив, и не умеет долго гневаться. Но если рассердить его не на шутку, то гнев его уподобится извержению вулкана, которое, как говорят, случается раз в несколько сотен лет в Мендритских горах: будет полыхать, пока не затопит все вокруг. Сейчас, как понимал Ойнор, был именно такой случай.

Лорд Те-Сапари запрещал и грозил всерьез — и исполнит свою угрозу, если понадобится. Ойнор содрогался от одной мысли, что придется поднять оружие против своих же товарищей. Вот тогда он в самом деле станет изменником, и назад дороги не будет. Не радовал его и иной исход — сдаться командиру и просидеть взаперти, как непослушный юнец, пока сестра его страдает в плену, ожидая расправы.

«Как бы поступили вы, отец? — думал по привычке Ойнор. — Неужели правда принесли бы эту жертву? Превысший избавил вас от нее и переложил это бремя на мои плечи. Я же не могу. Быть может, я неправ, и такой светлой, чистой душе, как моя Эвлия, на самом деле было бы лучше в Высших чертогах, чем в этом жестоком мире. Но пока она есть, пока жива — пусть будет жива. Пусть сияет, пусть озаряет его, пусть делает хоть немного светлее и чище. Она не заслуживает столь страшной участи, которую ей готовят. Быть может, мне недостает веры в Высший промысл, но он неведом нам, смертным. Если больше некому сберечь ее, пойду я. А потом пусть меня судят, как угодно».

Пока Ойнор шел от ворот цитадели к своему дому, он понял, как нужно действовать. Догадка была столь проста и ярка, что все кругом словно померкло, лишилось красок, застыло, как в старинной сказке о чародее, повелителе времени. Воины, горожане, ремесленники, торговцы, играющие дети, влюбленные парочки, драчливые стайки воробьев, прыгающих по дорогам, даже солнце и ветер, несущие весну, — все это сделалось дымом, туманом, сквозь который Ойнор шел к своей цели.

С легкой улыбкой он оглянулся на ворота цитадели. Там несли сейчас стражу двое из его сотни. Воистину, это знак его правоты, протянутая свыше рука помощи. Если собрать всю сотню, стражники у главных ворот окажутся бессильны. Как и возможная погоня — лорд Те-Сапари не станет расточать понапрасну свои силы, пока ожидает приказов герцога. Ойнор вновь улыбнулся: в голове его все складывалось гладко. Пора воплощать свои замыслы, что, разумеется, будет не так легко, как кажется.

По дороге ему попался Теман и двое людей из его десятка. На лицах их застыло напряженное ожидание и усталость от неведения: они ждали его слова, они готовы были принять его волю и исполнить ее. И она прозвучала.

— Теман, — приказал Ойнор, — всех десятников нашей сотни ко мне, быстро! — Он прижал палец к губам. — Но тихо. Не вызывайте напрасных подозрений.

Отдав поклоны, трое воинов исчезли в уличной толпе. Ойнор не сомневался, что они исполнят приказ как надо — быстро и тихо. Сам же он пока думал, что скажет десятникам, когда они соберутся. Около трети воинов его сотни были родом из Периллинена и его окрестностей, они отзовутся сразу. Но чего ждать от прочих?

Размышляя так, Ойнор подошел к своему дому. У крыльца собрались десятка полтора людей — герои недавнего похода к Периллинену и обычные любопытные зеваки. Беседа была оживленной, слышались вскрики изумления, хохот, божба и брань. Над всем этим звенел чужеземным говором голос Кэлема Варусдара. Сам воин-странник уютно расположился на крыльце, вытянув длинные ноги, и явно был душой собравшихся, которые окружили его и внимали ему, как преданные вассалы — сюзерену.

Ойнор вздрогнул. События сегодняшнего утра и дня заставили его позабыть о новом товарище, которого он так и не успел представить лорду Те-Сапари, как намеревался. Теперь же это невозможно. Ойнор чувствовал себя слегка неловко, ощущая превосходство Кэлема: тот был старше, опытнее, держался независимо, да и вряд ли стал бы терзаться думами, случись с ним нечто подобное. Он бы просто встал и сделал то, что нужно.

«Не пора ли и мне сделать так же? — сказал себе Ойнор. — Оставить думы, оставить колебания. Быть достойным доверия тех, кто зовет меня командиром. Что до Кэлема, то брать его с собой не стоит. Напрасно я привел его сюда. Для него было бы лучше отправиться ко двору герцога Фандоана и поступить к нему на службу. Но пусть он решает сам».

— И как там сейчас? — пробился сквозь гул голосов вопрос Бритака.

Ойнор уловил в голосе наемника затаенную тоску: не иначе, Кэлем рассказывал о его родине, Хиризии.

— Думаю, мало что изменилось с тех пор, как ты оттуда ушел, — ответил Кэлем и потер подбородок. Ойнор заметил, что Кэлем уже успел побриться, причесаться и обзавестись новым плащом. — Люди не меняются. Все так же норовят побольше получить и поменьше отдать. А вот море ваше — страшная штука. Но красивая. Смотришь на него, и кажется, что ты летишь вдаль и никак не можешь долететь до другого берега. Да и есть ли он на самом деле, другой берег?

Ойнор подошел к крыльцу, оперся на украшенные грубой резьбой перила. Никто не смотрел на собравшихся: горожане проходили мимо, поглощенные дневной суетой, а большинство воинов крепости сейчас были заняты обычными учениями или разведкой. Тем лучше.

— О, граф. — Кэлем поднял голову, одарил его веселым взглядом. — Простите, мы вас не заметили.

Ойнор мысленно улыбнулся: не заметить с его-то ростом? А проницательные глаза Кэлема сузились.

— Что-то вы помрачнели, — прибавил он. — Никак, получили дурные вести?

— Да, — медленно ответил Ойнор. — Кое-какие вести я получил. — Он оглядел собравшихся: воины поднялись на ноги, зеваки поспешили восвояси. — Никому не расходиться. Ждите здесь и будьте готовы отправляться в дорогу. Да, мы снова уезжаем. — Он поднял руку, отчего все вопросы замерли на устах. — И пока — ни слова. Никто не должен об этом знать.

В уличной толпе показались Теман и прочие десятники. Они шли непринужденно, по одному-двое, а не вместе, ничем не выказывая обеспокоенности или тревоги. Ойнор пропустил их всех в дом, отвечая на поклоны. Затем он обернулся к Кэлему, который поднялся на ноги и все это время не сводил с него глаз.

— Следуйте за нами, лорд Варусдар. — Ойнор поневоле именовал Кэлема утерянным титулом, выражая так свое уважение пополам с настороженностью. — То, что я скажу, касается и вас.

Кэлем ответил неожиданно учтивым кивком и, пригнувшись, вошел в дверь. Закрывая ее за собой, Ойнор услышал удивленный шепот, прерванный голосом Бритака: «Сказано "ни слова" — значит, ни слова». Наемник не прибавил больше ничего, но все воины во дворе смолкли.

Десятники собрались вокруг деревянного стола, за которым Ойнор провел не слишком много времени за минувшие годы, когда писал отцу, сестре и невесте. Отца у него больше нет. Ниера же не предаст его никогда — по своей воле, но пока над нею довлеет отцовская воля, и никто не помешает разгневанному лорду Те-Сапари разорвать помолвку. «В моих руках лишь судьба Эвлии. Именно ее я решаю сейчас».

— Я скажу кратко, друзья мои, — начал Ойнор, опираясь кулаками на стол. — Моя сестра, которую многие из вас знают и любят, в плену у Секлиса Кайбиганского. Выкуп, который он требует у меня за ее жизнь и свободу, я уплатить не могу. Но не могу и оставить сестру в руках врага. Мне известно, где она, — в Каннатане, ближайшей к нам кайбиганской крепости. Я намерен взять эту крепость и теперь спрашиваю вас: кто согласен идти со мной?

Десятники переглянулись, на их лицах читалось воодушевление. За всех ответил Теман:

— Все, милорд.

Иного ответа Ойнор не ждал. Но он обязан был разъяснить своим людям, что им предстоит сделать и чем чревата их преданность ему. Поэтому он прибавил:

— Скажу еще: лорд Те-Сапари запретил мне ехать. Следуя за мной, вы нарушаете данное ему слово. Я нарочно говорю это сейчас, чтобы вы знали, на что идете. Чтобы не упрекали меня за то, что я вынудил вас совершить предательство.

— Мы не совершаем предательства, милорд, — произнес другой десятник, Эвод, не из числа подданных графа ан Тойдре. — Мы лишь следуем за вами и исполняем вашу волю. Я не знаю вашу сестру, но знаю вас, и этого мне достаточно. — Он оглянулся на товарищей. — Как и всем прочим.

— Не сомневайтесь, граф, вы поступаете верно, — высказался Кэлем, который стоял позади всех, опираясь плечом на грубо оструганный косяк двери. — Будь жив кто-нибудь из моих родных, я не колебался бы ни на миг, чтобы прийти к ним на выручку. Если не возражаете, — прибавил он, чуть помедлив, — я желал бы присоединиться к вам.

— Вы прибыли сюда, намереваясь поступить на службу его светлости герцогу Фандоану, — возразил Ойнор, чьи подозрения вновь воскресли. — Лорд Те-Сапари даст вам такую возможность, я же — нет. Поэтому…

— Поэтому, граф, — перебил Кэлем, — пока я не принес никому присяги, я волен выбирать, кому и под чьим началом служить. Мне будет радостнее служить человеку, которому я обязан жизнью, нежели незнакомцу. Во-первых, я привык платить долги. А во-вторых, вы мне нравитесь, граф.

Ойнор усмехнулся. Он сам чувствовал удивительное расположение к Кэлему, и не он один — странник ухитрился в два переворота больших песочных часов завоевать умы и сердца половины Эредеро. И все же подозрения не уходили. «Будь он кайбиганским соглядатаем, он бы предпочел остаться здесь, — говорил себе Ойнор. — Или его подослали именно ко мне?» Пока он терялся в догадках, ему вспомнилась древняя мудрость: «Держи друзей у сердца, а врагов — еще ближе». Ойнор пока не знал, друг ему Кэлем или враг, но пусть это покажет время. Он же сам будет начеку.

— Я буду рад такому союзнику, как вы, — произнес он, склонив голову, и обернулся к десятникам. — Собирайте людей, так же быстро и тихо. Мне бы не хотелось с боем прорываться отсюда.

— Не придется, милорд, — улыбнулся Теман. — Я сразу заподозрил неладное и велел нашим парням у вторых ворот, чтобы задерживали посланцев лорда Те-Сапари, если он пошлет их. Так что, если соберемся быстро, уйдем без труда. Стражей у главных ворот припугнем, а потом нас никакой щеррь не догонит.

— Дай Превысший, так и случится, Теман, — ответил Ойнор. — Тогда пусть наши стражники запрут снаружи вторые ворота. И поспешите.

Десятники и Кэлем вышли. Ойнор проводил их до крыльца и с изумлением заметил, что у всех воинов, что ждут снаружи, при себе имеются мешки с припасами и боевым снаряжением. Одобрительно кивнув им, Ойнор сделал знак разойтись, но быть наготове. Сам же он вернулся в дом, не зная, когда переступит его порог в следующий раз — и переступит ли вообще.

Мешок с припасами, брошенный им утром, так и лежал у стены не развязанным. «Тем меньше забот», — подумал Ойнор, пока собирал боевое снаряжение. Он уложил в другой мешок шлем, нагрудник и наручи — кольчуга уже была на нем, как и меч на поясе. Оставалось взять щит и кинжал. В тот же мешок отправились деньги, письменные принадлежности — перья и чернильный порошок — и драгоценные тетради с отцовским завещанием, заботливо завернутые в кожу от посторонних глаз.

Вновь Ойнор подумал о великой тайне, которую отныне хранит, о грозящих ему опасностях и возможной гибели. «Надо будет распорядиться насчет этих записей, — решил он. — Наследников у меня нет, и, если я умру, венец должен обрести нового хранителя». О том, как это сделать и кто мог бы стать новым хранителем, Ойнор не задумывался. Мысли о смерти казались зыбкими, как утренний туман. Он едет не умирать, а освобождать Эвлию. О смерти можно будет поразмыслить потом.

Звеня шпорами, Ойнор вышел на крыльцо. Знакомый ему конюх, которому или приплатили, или пригрозили, держал под уздцы Берейма. Буйный весенний ветер ударил в лицо, словно пытался остановить, взметнул плащ за спиной и растрепал черную гриву коня. Ойнор твердым шагом сошел по ступеням, вдел ногу в стремя, словно отправлялся на обычное задание, а не совершал дерзкий побег. Несколько десятков воинов, стоящих рядом в ожидании, последовали его примеру.

Они ехали по улицам Эредеро, направляясь к главным воротам. В цепочку всадников то и дело вливался десяток-другой, пока не собралась вся сотня молодого графа ан Тойдре. Несмотря на прохладный день, Ойнор чувствовал, что рубаха его промокла насквозь. Сердце колотилось, как топор лесоруба об упрямый ствол.

Отъезд целой сотни не останется незамеченным, это понимали они все. На них оглядывались, перешептывались, порой окликали. Ойнору казалось, что воины и горожане на улицах смотрят только на него и видят насквозь его намерения. Он оглянулся: вторые ворота по его приказу были заперты, но надолго ли это задержит лорда Те-Сапари? Сейчас Ойнор молил Превысшего об одном — покинуть Эредеро без пролития крови.

У ворот стояли четверо стражников. Всех их Ойнор знал лично, и вновь сердце его пронзила боль. Да, трудно прожить в этом мире, не запятнав себя невинной кровью. Но пусть это хотя бы случится не здесь и не сейчас. Недавние слова лорда Те-Сапари о необходимых жертвах стали ему ясны, хотя не близки. Пока возможно, он будет избегать подобных жертв.

— Пропустите нас, — велел Ойнор стражникам, которые преградили ему дорогу. Голос его не дрожал. — Мы едем по приказу лорда Те-Сапари.

— Простите, милорд, но мы не получали никаких приказов.

Стражники переглянулись. Ойнор всей кожей ощущал тревогу воинов за своей спиной. Он слышал тихие шепотки, бряцание оружия и узды, слышал, как беспокойно фыркают и переступают на месте кони. В тот же миг он понял, что все зависит от него. Сейчас он — их командир, их повелитель, беспрекословный пример. Что сделает он, то сделают они все. Он помчится вперед, сметая препятствия на пути, — и они последуют за ним.

— Считайте, что вы получили их, — от меня, — произнес Ойнор, глядя сверху вниз на стражей. — Дайте нам дорогу и заприте за нами ворота.

Стражники колебались. Один шагнул в сторону, готовый пропустить беглецов, но прочие стояли недвижимо. В этот миг сзади послышались возмущенные крики и гулкий деревянный стук. Звуки летели из-за вторых ворот, запертых по приказу Ойнора.

— Неладное что-то творится, милорд, — заметил старший из стражи, Нирс. — Мы не можем вас пропустить, пока нам не прикажет сам лорд Те-Сапари…

— Я вам приказываю!

Ойнор заставил коня чуть попятиться, сам же выхватил меч. Сзади раздался нестройный лязг: воины последовали его примеру. Стражники дружно отступили.

— Превысший мне свидетель, я не желаю проливать кровь товарищей. А потому приказываю: прочь с дороги!

Ойнор пришпорил коня, с трудом сдерживая желание крепко зажмуриться. «Молю Тебя, Создатель, пусть они убегут!» И они убежали.

Стражники метнулись в стороны от безумства сотен копыт и яростной человеческой волны. Один из них оказался недостаточно быстр и полетел под ноги коням. Нирс оттащил его, но слишком поздно. Отчаянный крик несчастного пронзил Ойнора, точно стрела в спину. «Только бы не насмерть! Этой крови мне никогда не смыть!» И все же он молча ехал вперед, сжав губы, только убрал оружие в ножны. Сотня не отставала.

— Ногу сломал, — сказал Ойнору поравнявшийся с ним Кэлем. — Вот неуклюжий, не успел отскочить. Счастье, что приятель помог, хотя бы жив остался.

Казалось, Кэлем видит Ойнора насквозь, понимает все его тревоги. От этого молодому графу поневоле сделалось не по себе. Но перед своими воинами и особенно перед этим человеком, превосходящим его во всем, он обязан был держать лицо.

— Хвала Превысшему, мы никого не убили, — прошептал Ойнор, отведя взгляд.

— Еще придется, — заявил Кэлем.

Ойнор взглянул ему в глаза, и тот чуть попятился.

— Я знаю, — ответил он. — Но это будут враги, а не товарищи, братья по оружию. — Ойнор помолчал и с горечью прибавил: — Хотя нас с кайбиганцами делает врагами лишь честолюбие Секлиса.

Кони мчались вперед. Ойнор слышал, как радостно переговариваются его воины, предвкушая грядущие сражения, и заставил себя отбросить все тревоги. Хвала Создателю, обошлось без жертв — почти. Да и не дело ему, предводителю сотни, горевать об одном искалеченном воине. Впереди гораздо больше крови, боли, жертв и потерь. Освободить Эвлию. Вернуть Периллинен. Защитить Вербаннен. И да поможет Превысший тем, кто прав.

Эредеро остался далеко позади. Весна бежала им навстречу, вливая новые силы в людей и коней.

* * *

«Значит, они ушли…»

Когда лорду Те-Сапари сообщили о побеге Ойнора ан Тойдре и его сотни, он на мгновение растерялся. Да, он ожидал подобного — но не ожидал так скоро. Ему верилось, что голос разума возьмет верх, что юноша не предпочтет зыбкое будущее твердому настоящему. Увы, каких разумных решений можно ожидать от юных и горячих?

Лорд Те-Сапари сам был горяч, хотя давно не юн. Ловкость и быстрота, с которыми Ойнор устроил свой побег, не только разгневали, но и восхитили его поневоле. Совсем мальчишка, почти без военного опыта — а сумел выбраться из столь многолюдной крепости, усыпив бдительность товарищей. Да, лорд Те-Сапари послал нескольких воинов, велев приглядеть за Ойнором и его людьми. Но всех посланцев задержали: одного отвлекли разговорами, другого увела случайная подружка, а третьего нашли в подворотне оглушенным. Когда же Ойнор снарядил своих людей, мало кто смог бы остановить пешком конную сотню.

Стражи у ворот пытались — и, хвала Превысшему, обошлось без смертей, хотя не без крови. Сейчас раненым воином занимался лекарь, прочие же пребывали в недоумении. Как и сам лорд Те-Сапари.

Сердце его разрывалось надвое. Он любил Ойнора ан Тойдре, любил, как собственного сына, и был бы счастлив назвать сыном. Покойный граф Ардар мог подыскать своему наследнику невесту-сверстницу — и все же его выбор пал на совсем юную тогда Ниеру. Не одна лишь давняя дружба была тому причиной. Видно, граф знал, что делает, хотя сам отец Ниеры не преувеличивал ее достоинств. Она не отличалась ни силой, ни волей; обычная девица, готовая любить и чтить того, кого изберут ей в мужья родители. Нежный цветок, гибкий побег вьюнка, который с радостью обовьется вокруг крепкого молодого дуба. И, глядя на них, отцы не могли не радоваться, ибо по воле Превысшего жених и невеста полюбили друг друга.

А теперь мальчишка разрушил все собственными руками.

Только юные могут быть столь беспечны, чтобы не смотреть в будущее и не видеть последствий своих деяний. Поступок же Ойнора был не юношеской блажью, не досадной ошибкой, но осознанным побегом, а значит, изменой клятве, присяге и государю. Предательством.

Пока это слово-приговор набатом било в голове лорда Те-Сапари, он вышел на крыльцо своего дома. Там дожидались командиры сотен и несколько воинов, в том числе трое стражей, что несли сегодня службу у ворот.

— Они направились к кайбиганской границе, милорд, — доложил один из воинов-разведчиков, которые попытались преследовать беглецов.

— Тем хуже для них, — с горечью промолвил лорд Те-Сапари. Он заставил сердце умолкнуть и сказал то, что велел ему долг: — Отныне и до решения его светлости Фандоана Вербанненского Ойнор ан Тойдре и те, кто последовал за ним, считаются изменниками и клятвопреступниками. Буде они вернутся в Эредеро или встретятся вам в любом месте, в мирное время или во дни войны, с ними должно поступать, как с врагами Вербаннена. Таков мой приказ всем воинам Эредеро. — Он обратился к сотникам: — Сообщите об этом во всеуслышание, и пусть никто не скажет, что не знал моей воли.

Не глядя на учтивые поклоны, не слушая ответов, лорд Те-Сапари отвернулся и собрался было уйти в дом. Его остановил звонкий окрик:

— Милорд! Послание от леди Те-Сапари!

Безучастно смотрел командир, как верный слуга его дома, Иораг, много лет служащий вестником и посыльным, на взмыленном коне врывается в ворота цитадели. На шее у слуги болталась кожаная сумка с драгоценными посланиями. При виде нее лорд Те-Сапари ощутил новую волну гнева, ибо понял, что не ему одному предназначено ее содержимое.

«Если бы ты знала, глупая! — в сердцах подумал он. — Но, быть может, все к лучшему. Не пристало моей дочери быть невестой предателя».

Пряча под внешним спокойствием лютую бурю в душе, лорд Те-Сапари приказал позаботиться об Иораге и его коне. Он взял у посланца сумку с письмами, но велел не спешить с отъездом. «Сперва возьмешь письмо для твоей госпожи», — сказал он и удалился к себе.

Заботливо сложенное дочерними руками послание он, не читая, бросил в очаг. Глядя, как ежится в огне тонкий пергамент, как сереет и рассыпается надписанное сверху имя, лорд Те-Сапари не сдержал злобной усмешки. «Пусть рассыплются так же в прах все твои замыслы, глупец!» На чтение письма жены ушло немного времени. Не дочитав до конца — ибо там тоже упоминалось ненавистное отныне имя, — лорд Те-Сапари развернул чистый лист и взялся за перо. Ответное послание его не было длинным и содержало, помимо прочих, такие слова:

«Тебя же прошу, Ригинна, жена моя, сообщить дочери нашей Ниере, что помолвка ее с Ойнором ан Тойдре с сего дня расторгнута. Этот человек, недостойный носить имя и герб своих славных предков, пренебрег честью и клятвами и совершил предательство, покинув Эредеро без моего на то дозволения и пролив при этом кровь стража, исполнявшего свой долг. Я не желаю отдавать свое дитя изменнику, равно как и для самой Ниеры было бы позором соединиться с таким человеком. Посему она отныне свободна, и я отыщу ей лучшего мужа, который не запятнает своего имени и своей чести подобными постыдными деяниями».

Вечером того же дня, когда пыль под ногами коня посланца давно улеглась, лорд Те-Сапари принимал в своем доме нового вестника — из Маннискора. Герцог Фандоан собирал силы для защиты Вербаннена.

Виерн Аркадас, волею герцога Секлиса нынешний командир Каннатана, принял все должные меры. Воины неусыпно несли дозор, и, поскольку местность кругом была ровной, конные разведчики тоже не дремали. Общими усилиями крепость пребывала в полной готовности к нападению, но командир ожидал не военной стычки. Согласно распоряжению его светлости, он ждал посольства для переговоров.

Молодой граф ан Тойдре — если его можно называть так сейчас, когда он лишен всех владений, — может явиться один или с небольшой свитой. Вряд ли он приведет с собой много людей: он сам — подчиненный и не ослушается своего командира. И ни один командир не станет в преддверии войны разбрасываться воинами ради освобождения одного пленника, тем более, женщины. Личные чувства в таком деле умаляются перед военной необходимостью.

Аркадас обходил стену, проверяя, все ли в порядке. Западный ветер прибивал плащ к спине, бросал волосы в лицо. Ничто не раздражает сильнее, чем назойливые мелочи, но командиру не подобает выказывать слабости перед подчиненными, и он привычно отмечал то, что и так видел каждый день: на всех углах — по два малых орудия, над воротами — шесть; каменных ядер вдоволь, часовые бдительно несут свой дозор. Вдали ползла на север повозка, еще одна — в трети алкейма от Каннатана. Очередная доставка припасов из деревни, понял Аркадас — и вздохнул. Хотелось надеяться, что только припасы, а не толпа сводников и шлюх в придачу.

— Я говори тебе, господин, — послышалось сзади.

Аркадас полуобернулся, стараясь двигаться неспешно: ни к чему выдавать, что ты застигнут врасплох. Тяжкие думы так поглотили его, что он не расслышал на лестнице шагов, способных сотрясти каменную стену.

— Видно, тебе в самом деле есть что сказать, Руал, — произнес он через плечо, — если ты тревожишь меня сейчас, во время обхода постов.

Если и было в Аскелле существо, к которому Аркадас всей душой привязался, так это Руал, пленник-горец. Огромного роста, что редкость для его народа, он напоминал фигурой и повадками черного медведя, которые водились когда-то в землях Аскеллы. Звери эти были сущим бедствием, ибо разоряли целые поселения, пожирая все живое, и охота на них издавна считалась великим подвигом. С тех пор на многих дворянских гербах красовалось изображение медведя или части его тела — сам Аркадас носил на знамени черную медвежью голову. Поэтому память о деяниях предков наряду с рассказами о чудовищах заставили его поразиться сходству. Но хотя Руал казался свирепым, как дикий зверь, на самом деле он отличался добрейшим нравом.

Полгода назад, во время неудачного похода герцога Секлиса, Аркадас захватил Руала в плен в бою — с немалым трудом. Говорить пленник отказался, несмотря на суровый допрос, и его неминуемо убили бы, если бы Аркадас, как командир, не запретил своим воинам. Он не таил от себя, что был восхищен доблестью пленного, горец же искренне изумился, что его пощадили. Когда кайбиганское войско вынуждено было отступить после сокрушительного поражения, Руал последовал за ними. Аркадасу он объяснил со своим жутким говором, что обязан по обычаю отслужить десять лет тому, кто взял его в плен, но не убил, в благодарность за жизнь. Нехотя командир смирился — и вскоре понял, какое сокровище таится под устрашающим обликом горца.

— Я слышай воины говорить. — Грубое, но подвижное лицо Руала выражало все, что он думает о воинах и их речах.

— Что ты слышал? — Аркадас обернулся так резко, что плащ обвился вокруг ног.

— Воины говорить: девица-душа. Плохо говорить. За такое у нас бросать в пропасть.

Аркадас похолодел. Неужели опять за старое? Он лично беседовал с сотником Онодигом, который взял в плен графиню ан Тойдре, и знал, что она привлекла недолжное внимание многих воинов. Его это поневоле взбесило: слишком уж она была непохожа на других девиц. Кем надо быть, человеком или зверем, чтобы покуситься на столь строгую и чистую девушку? Или тем она и влечет их?

Можно подумать, этим распутникам мало девок из окрестных деревень. Аркадас не одобрял отлучек, явных или тайных, или спрятанных в казармах подружек и все же закрывал на это глаза, понимая, как звереют некоторые воины без женщин. Но покушаться на пленницу, на заложницу? Недопустимо. Случись с нею что, отвечать придется ему, причем головой. Думая об этом, он понимал, что ему жаль вовсе не головы. Жаль девушку.

Аркадас помнил, как впервые заговорил с нею, хотя это не входило в его обязанности — довольно было знать, что она сыта и под должной охраной. В тот же день, когда герцог назначил его командиром Каннатана, а сам уехал с большей частью воинов, он решил навестить ее. Он не знал, где и как она содержится, но увиденное возмутило его до глубины души.

Окно в угловой комнатушке было прорублено под потолком, которого Аркадас мог бы легко коснуться рукой. Свет скупо озарял графиню, сжавшуюся под своим плащом. Она сидела на лавке, которая служила заодно кроватью — узкая голая скамья без одеяла и тюфяка. Никакой другой мебели здесь не имелось. Рядом с лавкой стоял на полу глиняный кувшин с водой, в дальнем углу — кадка для исправления нужды, с веревочной ручкой.

Когда он вошел, графиня поднялась, хотя по правилам учтивости могла бы остаться сидеть. Аркадас представился — она слышала, как герцог назначил его командиром, но могла и позабыть. В ответ девушка присела в неглубоком поклоне, и это изумило Аркадаса. Она не удостоила такой чести даже самого герцога! А ему, простому командиру, кланяется.

— Я пришел, чтобы узнать, не нуждаетесь ли вы в чем-либо, графиня, — начал Аркадас. — Но вы можете не утруждать себя ответом. Я сам вижу, сколь суровы условия, в которые вас поместили.

— Очевидно, герцог Кайбиганский считает, что я не заслуживаю лучшего, милорд, — ответила она ровным голосом.

И все же голос дрожал — не от страха, а от холода. Графиня изо всех сил пыталась сдерживаться, но тело выдавало ее. Руки, даже в перчатках, то и дело сжимались, плечи вздрагивали под плащом, хотя она старалась не шевелиться лишний раз, дабы не растерять жалкое тепло. Дыхание туманным облачком вылетало из ее ноздрей и изо рта, когда она говорила, — впрочем, как и у самого Аркадаса. Вряд ли эта каморка когда-либо отапливалась. За то время, что он провел здесь, не успела бы сгореть тоненькая лучина — а он уже продрог. Сколько же пробыла здесь она?

За что с нею так обошлись? За то лишь, что она не выдала герцогу тайны, о которой не имеет ни малейшего представления? Аркадас сам присутствовал на допросе графини и мог бы сказать уверенно: она не лгала, утверждая, что ничего не знает. Можно ли карать за неведение? Или это месть герцога Секлиса всему дому ан Тойдре?

— Герцог Кайбиганский, — медленно заговорил Аркадас, — даровал мне временную власть над этой крепостью и всеми ее обитателями. Отныне я решаю, кто и чего заслуживает. Вы, графиня, — ценная пленница, и мне не хочется, чтобы вы простудились насмерть в этом леднике. Я велю перевести вас в другое помещение, более теплое и удобное. Как я полагаю, слово, данное вами герцогу, распространяется и на меня.

— Да, милорд, — если вы имеете в виду мое обещание не пытаться бежать и не вредить себе. Я благодарю вас за заботу и с радостью воспользуюсь ею. — Она улыбнулась, и Аркадасу показалось, что в комнате стало светлее. — Даю слово, я не стану требовать от вас ничего сверх того, что вы обещали.

— Руал! — окликнул Аркадас.

Горец стоял снаружи, дожидаясь своего господина. Вместе они сопроводили графиню в другую комнату, этажом выше, более светлую и теплую. Аркадас заметил, как вытаращился Руал при виде графини, словно никогда прежде не встречал таких женщин. С губ его слетело слово «нэа», что означало на языке горцев, как знал Аркадас, не то «душа», не то «светлый дух». Даже прекрасная Вальде, дочь герцога Секлиса, не вызывала у Руала такого восторга.

С тех самых пор Руал не называл графиню иначе как «девица-душа». Она же отнеслась к нему любезно, словно ее не смутил и не испугал его облик. Когда девушка устроилась в новом своем обиталище, где имелась труба от очага, расположенного в нижнем помещении, Аркадас вновь обратился к ней — сам не зная, зачем:

— Вы сказали, графиня, что не станете требовать ничего сверх меры. Могу ли я… нет, не потребовать — попросить у вас дозволения навещать вас и беседовать с вами?

— Если вам угодно, милорд, — ответила она с улыбкой — искренней и радостной, как показалось Аркадасу. — Я лишена здесь всех развлечений, и ваши визиты скрасят мое одиночество.

И он приходил к ней. Беседы их длились не слишком долго — у него хватало забот по делам крепости. Порой графиня пыталась расспросить его о ходе войны или об участи своего брата, и Аркадас поспешно уводил разговор в сторону или же просто пресекал. Зато он охотно позволял расспрашивать себя о посторонних вещах: о его семье, о горах и их обитателях. Руал же пробудил в графине особое любопытство. Сама она поведала о своей недолгой и не особо насыщенной жизни, в том числе о злополучном обручении, умолчав о причине разрыва с женихом.

Нередко с уст графини слетало имя ее покойного отца. Исходя из того, что Аркадас узнал об этом человеке, он лучше начал понимать саму графиню. Поистине, у такого отца, как граф ан Тойдре, не могло быть иной дочери. Порой Аркадасу даже казалось, что дочь унаследовала от благородных предков гораздо больше, чем сын, хотя он не знал молодого ан Тойдре лично — и не особо желал узнавать.

Со странным смущением в глубине души Аркадас признавал, что встречи были приятны им обоим. Казалось ему или нет, что графиня сожалеет, когда он уходит?

Неудивительно, что многие истолковали эти встречи неверно. Нет для воинов худшей беды, чем праздность, и теперь, вынужденные ждать здесь, на границе, пока товарищи их следуют за герцогом в поход за добычей и славой, они ищут себе любых развлечений. Аркадас презирал сплетни, считая их уделом глупейших из женщин, но многие воины находили в них изрядную забаву для себя. В самом же обвинении, что лорд-командир Каннатана якобы сделал пленницу своей наложницей, сквозила зависть и зверская жажда.

Вот и сейчас, выслушав Руала, Аркадас был искренне изумлен. Да, он признавал, что пленница красива, но и в мыслях не допускал никаких непристойностей. Те же, кто болтает про него подобные глупости, совершенно его не знают. Привыкшие думать не головой, а своей мужской плотью неизбежно станут судить обо всех по себе. Аркадас же был из той редкой породы мужчин, которые могут прожить без женщин.

Двенадцать лет назад ему пришлось жениться по воле родителей, совсем молодым; жена его умерла в тот же год. Искать покойнице замену он не стал, а единственную малютку-дочь, невольную причину смерти матери, взяла на воспитание его замужняя сестра. Аркадас был благодарен ей, но не более того. Семью и чувства к ней, как и вообще чувства к кому-либо, он считал делом второстепенным или того меньше. Превыше всего стоял долг перед Кайбиганом и личная воинская честь. Ради этого он жил, не слишком страдая от одиночества. Но Превысший Создатель, словно желая вразумить его, послал ему верного друга, причем там, где менее всего можно было того ожидать.

— Тогда послушай меня, Руал, — произнес Аркадас, тщательно взвесив слова горца и собственные измышления. — Графиня не должна пострадать. Быть может, я был неправ, когда завязал с нею столь короткое знакомство. Если это бросает тень на ее или мою честь, придется прекратить наши встречи. Тебя же я попрошу: неси стражу у ее двери. Мне все равно, что подумают прочие. Из всех воинов этой крепости я могу доверять в полной мере лишь тебе одному.

— Прикажи, господин, я будет спать у двери Нэа. — Руал стукнул себя в грудь кулаком, способным без усилий пробить деревянную доску. — Ни один сквернавец не пройти.

Аркадас кивнул, чувствуя, что на душе сделалось легче. Пусть сплетники думают что хотят. Мало кто признавался в этом, но Руала боялись: всем было известно о его преданности «господину», и никто не знал его по-настоящему. Лучшей стражи для графини не найти.

Теперь оставалось поговорить с нею самой. Она отлично владела собой — что редкость для столь юной женщины, — но Аркадас чувствовал, что она утомлена одиночеством и бездельем. Очевидно, графиня не привыкла давать отдых ни рукам, ни уму, и теперь томилась в своем заключении. Жаль будет лишить ее единственной отрады.

Графиня с такой поспешностью, с такой светлой улыбкой поднялась навстречу Аркадасу, что сердце его вновь сжалось. Сам того не заметив, он привязался к ней и теперь осознавал это. Что ж, самое время разорвать ненужные узы, пока они не окрепли.

— Приветствую, графиня, — произнес он с поклоном. — Рад видеть вас в добром здравии. И скажу сразу: отныне я буду посещать вас лишь с целью убедиться в этом.

— Вы хотите сказать, милорд, — по лицу графини пробежала тень, — что наши с вами встречи и беседы прекратятся? Могу я узнать, что послужило тому причиной?

— Да, графиня, — с неохотой ответил Аркадас. — Наши встречи бросают тень на нашу с вами честь. Надеюсь, вы меня понимаете. По природе своей вы чисты и не способны думать о людях дурное, но многие устроены иначе. Делая предположения, они предполагают худшее, причем так, словно это худшее уже произошло.

Щеки графини слегка заалели, но ничто больше не выдало ее смущения. Она склонила голову, теребя пальцами вышитый платок.

— Как вам будет угодно, милорд, — наконец сказала она. — Как ваша узница, я обязана подчиняться вашим распоряжениям. Но, если позволите сказать, мне будет одиноко.

— Мне тоже, графиня.

Аркадас сдержанно улыбнулся, чтобы приободрить ее. Она оценила его любезность и ответила. Вновь он поразился тому, как отражается улыбка в ее ясных глазах, как освещает ее лицо и все, что окружает ее.

— Я рад, что вы понимаете меня и не противитесь. На сем позвольте откланяться.

Аркадас развернулся и зашагал к двери. Вслед ему полетел голос графини:

— Могу я задать вам один вопрос, милорд?

— К вашим услугам, графиня, — если только долг моей службы не будет препятствовать ответу. — Он обернулся к ней, ожидая вопроса — и догадываясь, каким он окажется.

— Все минувшие дни, милорд, — начала она, — вы избегали этой темы в наших беседах. Сейчас же я молю вас дать мне откровенный ответ. — Она умолкла на миг, тяжело сглотнув, взгляд ее был по-прежнему ясен и тверд. — Если мой брат приедет в Каннатан, как вам велено поступить с ним?

Аркадас помедлил с ответом. Быть может, ей в самом деле лучше знать правду — или хотя бы часть ее. Да, его ответ вызовет новые вопросы, но ими придется пренебречь. Или же ответить начистоту?

— Вы говорите «если», а не «когда», графиня. — Аркадас решил увести разговор в сторону. — Отчего? Вы сомневаетесь, что он явится?

— Было бы лучше, если бы он не явился, — сказала она, отведя взор.

— Лучше для кого?

Поневоле Аркадас позабыл о своей роли любезного собеседника и превратился в строгого надзирателя. Графиня же подняла голову, глядя ему прямо в глаза. Он ощутил, что не в силах вынести ее взгляда.

— Для Вербаннена, милорд, — произнесла она твердо. — И для чести дома ан Тойдре.

Краткие, решительные слова вновь напомнили Аркадасу о пропасти, что лежит между ним и графиней. Напрасно он пытался увидеть в ней невинную жертву. Она — тоже враг, и враг не слабый; не каждый мужчина обладает подобной силой духа. Что ж, придется обойтись с нею, как с пленным врагом.

— Мне велено спросить у него об известном вам предмете, графиня, — ответил Аркадас. — Как только он даст мне нужный ответ, вы оба будете свободны.

— Но что, если он откажется отвечать?

— Тогда… я вынужден буду взять его под стражу до тех пор, пока он не ответит.

— Если же и это не возымеет действия, что тогда?

На этот вопрос Аркадас ответить не мог. Приказы герцога были кратки и суровы: добиться от молодого ан Тойдре ответа любыми способами, даже пригрозив его сестре — или приведя угрозы в исполнение. Если же случится невероятное и оба будут продолжать упорствовать, их велено было доставить к герцогу. Этим полномочия Аркадаса ограничивались.

Именно такого исхода он страшился. Никто не должен был знать об этом, даже верный слуга, но Аркадас не желал приезда ан Тойдре. Будь в его власти он один, сомнений бы не было: молодой граф — враг по умолчанию и, кроме того, незнакомец. Но его сестра…

Но его сестру он знает. И не сможет причинить ей вред, несмотря на все приказы в мире. Враг она или нет, замышляет что-то или нет, но перед нею он вынужден вложить меч в ножны. Поднять против нее оружие он не сможет — ни вещественное, ни иное.

Казалось, она верно угадала причину его молчания.

— Можете ли вы дать мне слово, что не примените к нему никакого насилия? — Твердый, как лед, голос дрогнул.

— Нет, графиня, — тихо ответил Аркадас. — Не могу. Прошу вас более не расспрашивать меня об этом.

— Он ничего вам не скажет, — произнесла она, сверкая глазами. — Как вы поступите тогда? Станете мучить нас обоих?

— Мое почтение, графиня, — пробормотал Аркадас и вышел из комнаты — нет, выскочил. Продолжать этот разговор он не мог.

— Он не скажет ничего, — повторила графиня ему вслед, чуть повысив голос. — И я буду умолять его об этом, что бы вы ни сотворили с нами обоими!

Аркадас запер дверь. В голове звучало эхо голоса графини, в сердце горским боевым барабаном била совесть. Лишь теперь он осознал, сколь тяжкую службу поручил ему герцог Секлис. Он не в силах выполнить ее — как и не выполнить.

Он — воин, а не тюремщик и не палач. Поручи ему герцог убить молодого ан Тойдре, Аркадас бы сделал это — или попытался бы сделать. Но брать обманом в плен, выбивать ответ всеми возможными способами — вплоть до истязаний сестры на глазах брата — казалось Аркадасу немыслимым. Если даже ему самому не придется пачкаться в крови, ничуть не лучше будет отослать обоих ан Тойдре к герцогу, на неизбежные муки. «Много ли чести в таком поступке — даже если это исполнение долга?» — спрашивал он себя. Да, он знал, чего именно вожделеет герцог и почему. Но зыбкая слава никогда не казалась Аркадасу достойной целью. Подобает ли брать священную реликвию руками, запятнанными кровью? Может ли она осиять чело, рождающее низкие замыслы?

* * *

Герцог Фандоан Вербанненский еще раз оглядел собравшихся. Для военного совета была выбрана малая палата, казавшаяся мрачной, несмотря на множество горящих свечей и факелов. Лорды сидели в креслах по правую и левую руку от престола Фандоана, в середине на столе располагалась рельефная карта Вербаннена и окрестных земель, искусно вылепленная из глины и раскрашенная. Ее яркие цвета, богатые одеяния лордов-командиров не радовали глаз — все словно затянула серо-кровавая дымка грядущей войны.

Усталые, встревоженные лица казались Фандоану собственным отражением. Сам же он, как всегда, обязан был внешне хранить спокойствие, хотя сейчас желал лишь воздеть к небу руки и прокричать то, что уже много дней кричала его душа: «За что, Создатель?»

Слухи быстры и вольны, порой их не удержать никакими мерами предосторожности. Так и весть о вторжении кайбиганского войска и падении Периллинена достигла герцогского двора. Вероломство Секлиса потрясло Фандоана, как и собственная недальновидность: ведь в Кайбигане наверняка не один месяц готовились к войне, а в Вербаннене ничего об этом не знали — или же не придавали значения. Защищенный с запада Мендритскими горами, окруженный с прочих сторон теми, кто считался союзниками, Вербаннен не ждал нападений. Поэтому, потрясенный вестью, герцог Фандоан решил выиграть время, направив к врагам посольство.

Теперь он уже знал, что напрасно.

— Похоже, Секлис разгадал наш умысел, ваша светлость, — произнес молодой лорд Арвойн, который одним из первых откликнулся на призыв герцога. — Пока наши послы пытались затянуть время, он в открытую разослал своих людей по окрестным селам и городам. Они насильно забирают крепких мужчин в кайбиганское войско. Секлис желает бросить в бой против нас наших же людей.

На это можно было лишь беспомощно кивнуть. Мало кто решился бы сопротивляться, с печалью подумал Фандоан. Любой город откроет ворота, стоит обстрелять его из мощных орудий, перекрыть источник воды или пригрозить забросить за стены гниющие трупы, дабы вызвать мор. А селяне поневоле согласятся на все, лишь бы захватчики не жгли домов и амбаров с посевным зерном.

— Что вы скажете, граф Тондея? — спросил Фандоан после недолгого молчания.

Граф, глава злополучного посольства, церемонно отдал поклон, звякнули золотые цепи на его зеленом одеянии. Он был человеком в годах, лет на пятнадцать старше Фандоана, который слегка робел перед ним, хотя не подавал виду. Сквозь безупречную придворную учтивость графа Тондеи пробивались порой плохо скрытые досада и возмущение.

— Скажу, ваша светлость, — произнес граф, — что своим приездом я обнадежил Секлиса, а своими речами — разочаровал. Он явно желал услышать от вас моими устами, что вы признаете его власть над Вербанненом и уступаете ему герцогскую корону. Если судить по тому, что предстало моему взору во вражеской ставке, можно с уверенностью сказать: Кайбиган готовит мощный удар по Маннискору.

— Или же это был спектакль, разыгранный для вас, граф, — заметил лорд Кимбар, главный военный советник герцога Фандоана. — Нарочно для того, чтобы вы доложили его светлости и всем нам. Секлис желает убедить нас, что пойдет на Маннискор, а на самом деле бросит свои силы в разных направлениях. Северо-запад, — он поднялся, чуть прихрамывая, и указал на рельефной карте, — уже в его руках. Там у нас основные рудники — не только камень, но и металлы. Скоро нашим мастерам не из чего будет ковать оружие и лить пушки. Разорить южную часть им не составит труда — и наше войско останется без пропитания. Если они захватят северо-восток — Эредеро, Рионнсу и прочее — нас зажмут с трех сторон.

— Увы, с четырех, милорд, — вздохнул Фандоан. — Не забывайте про Лабайна Ходаннского… моего зятя, — прибавил он с горечью. — Не сомневаюсь, что кайбиганское войско, чья мощь столь потрясла вас, граф, вооружено ходаннским оружием и ходаннскими пушками. Я посылал к Лабайну, но ответа пока не дождался. Ныне я молю Превысшего и всех святых, чтобы посланцы возвратились живыми. Их гибель станет окончательным объявлением войны.

На эти слова не нашлось ответа ни у кого. Хмурый лорд Кимбар вернулся на место, бросив еще один взгляд на карту Аскеллы. Тяжелое кресло скрипнуло под его крепким, грузным телом, привычным больше к военным походам, а не к долгим заседаниям. Граф Тондея украдкой поправлял запутавшуюся в цепи прядь седеющих волос. Прочие командиры лишь переглядывались, пока один из них, лорд Иль-Верьет, больше похожий на придворного, чем на военачальника, не решился заговорить. Слова прозвучали осторожно, будто говоривший чувствовал, сколь неприятным для герцога окажется предмет разговора:

— Верно ли говорят, ваша светлость, что Секлис прельстил Лабайна рукой прекрасной герцогини Вальде? Не хотелось бы множить слухи, но, если вашей сестре, леди Каинге, нанесена столь жестокая обида…

— Будь на то моя воля, — заявил Фандоан, сумев не выдать своих подлинных чувств, — я бы сам помчался в Ходанн и забрал Каингу оттуда. Но она всецело во власти мужа — и хвала Создателю, он не держит ее заложницей. Верные люди доложили мне, что Каинга пыталась оповестить меня о готовящемся заговоре, но безуспешно. На сем оставим разговоры об этом. Причины и орудия войн часто бывают гнусными. Лучше нам подумать о том, как будем защищаться.

— Если ваша светлость позволит, — вновь взял слово граф Тондея, — Секлис явно дал понять, что не примет нового посольства от вас — разве что с капитуляцией, — как не примет и выкупа. Ему не нужна часть Вербаннена или часть его богатств, ему нужно все. Когда же я прямо спросил его, как он намеревается поступить с вашей светлостью и вашей семьей, он ушел от ответа. Сомнений нет: он уже мысленно приговорил вас к смерти.

— А Лабайн — глупец, если думает, что избежит подобной участи, — бросил лорд Кимбар, лицо его, пересеченное шрамом от виска до носа, покраснело от гнева. — Не спасет его и женитьба на дочери Секлиса. Этот хитрец отыщет ловкий способ устранить зятя, дабы прибрать к рукам его земли.

Фандоан вздохнул.

— Как же нам быть, милорды? Нарочно ли враг вводит нас в заблуждение или нет? Наши разведчики почти никогда не возвращаются — Секлис перекрыл все дороги. Укрепим подступы к Маннискору — или растянем наши силы везде, где можно?

— Юг мы не удержим, — заявил лорд Кимбар. — Если попытаемся, нас сомнут — лишь напрасные потери. Укрепить столицу, бесспорно, необходимо, но и оставлять север без присмотра нельзя.

— Хорошо, — кивнул Фандоан. — Думаю, нет смысла отзывать с севера Те-Сапари. Пусть продолжает держать Эредеро, границу и окрестные дороги. Лорд Арвойн, отправитесь к нему с тремя сотнями — больше мы не сможем послать. А Маннискор мы укрепим с востока и запада.

Лорд Арвойн поднялся, шурша плащом, и поклонился герцогу.

— Восток защищен слабее, ваша светлость, — сказал он. — Я говорю о восточной границе. Ведь мы много лет жили в союзе с Ходанном и не ждали нападения оттуда…

Говорившего прервали быстрые шаги за дверьми зала и приглушенные возгласы ужаса и возмущения. По знаку Фандоана стражи у дверей распахнули их.

С изумлением члены совета узнали в вошедшем лорда Огенди, недавно посланного герцогом в Ходанн. Вид посла говорил об исходе его миссии красноречивее любых слов. Он был бос, в одной рубашке и штанах, словно последний бедняк, волосы и борода острижены. Лицо его пылало, грудь тяжело вздымалась, как от быстрого бега. Серые глаза горели гневом, в котором растворялась обреченность горевестника.

Командиры, как и сам герцог, поневоле встали с мест. Лорд Иль-Верьет, сидящий с краю, попытался набросить подбитый соболями плащ на плечи посла, но тот отстранил его с поклоном — и со словами:

— Благодарю за заботу, милорд, но пока рано. Пусть государь увидит, как его мнимый союзник и вероломный родич обошелся с посланцем, защищенным священным правом!

Никто не осмелился вслух выразить возмущение, хотя по зале пополз гневный шепот. Хмурились брови, загрубевшие от оружия руки стискивали пояса и рукояти мечей. Сквозь голос сдерживаемой пока ярости послышались слова лорда Хойи, обращенные к его соседу, графу Тондее: «Вам еще повезло, граф, по милости Превысшего. Отправь его светлость в Ходанн вас, вы могли бы вернуться в столь же плачевном виде».

Подавив собственную вспышку усилием воли, Фандоан молча указал лорду Огенди на ближайшее место. Тот едва держался на ногах от усталости, поэтому с радостью повиновался. Герцог дал ему время отдышаться и лишь потом заговорил:

— Значит, вот как мой союзник и брат Лабайн принимает моих послов?

— Если ваша светлость позволит мне сказать, — ответил лорд Огенди, — то мне показалось, что Лабайн предпочел бы отослать вам в ответ головы ваших посланцев. Это стало бы открытым объявлением войны, но было бы честнее. Герцог Ходаннский даже не дослушал нас до конца…

— Он говорил что-нибудь о леди Каинге? — спросил Фандоан, не сумев скрыть легкую дрожь в голосе.

— Нет, ваша светлость, он сразу же дал понять, что не желает говорить об этом. Он лишь обвинил вас в вероломстве, сказав, что вы нарочно сочетали его браком с… Да простит меня Создатель и вы, ваша светлость… с бесплодной ветвью, дабы захватить земли Ходанна. Имени ее светлости он не назвал ни разу, словно она чужая ему. Как ни пытался я от вашего имени воззвать к его чести и братским чувствам, он прерывал меня самой грубой бранью. Целью же его словесных атак был не столько я, сколько ваша светлость…

Причин сдерживать гнев больше не осталось. Под потолком зала низко загудели возмущенные голоса. Громче всех ярился лорд Кимбар: «Нанесение бесчестья послам — все равно что объявление войны!» Граф Тондея с сочувствием поглядывал на злосчастного посла, будто благодарил мысленно Превысшего за то, что его самого миновала подобная позорная участь. Фандоан же молчал, чувствуя, что сердце в груди превратилось в раскаленный уголь и жжет его.

Знаком герцог призвал всех к молчанию. Отблеск огня свечей в собственных перстнях показался ему ехидным подмигиванием судьбы.

— Бесплодная ветвь, — повторил он с горечью. — То есть теперь он ищет повода оправдать себя и обвинить меня. Что ж, отдадим должное Секлису — он умело воспользовался Лабайном. Трудно было бы отыскать лучшее время. — Герцог обернулся к лорду Огенди. — Вам есть что добавить, милорд?

— Разве что поведать о том, что с нами сотворили, ваша светлость, — ответил тот. Держался он с таким достоинством, что всем стало ясно, почему Лабайн велел так обойтись с ним. — Герцог Ходаннский заявил, что слуги… негодяя и обманщика заслуживают худшего, но он якобы готов помиловать нас. Тогда он и подал знак своей страже. Мы защищались, как могли, пока нас не одолели числом. Затем, опозорив и осыпав насмешками, нас отпустили, даже вернули лошадей, с которых сняли чепраки и сбрую. Мы ехали так быстро, как было возможно, чтобы не заморить коней. По пути сердобольные люди, даже ходаннцы, предлагали нам помощь, но мы отказывались, дабы ваша светлость и вы, милорды, увидели всю подлость Лабайна Ходаннского.

— За такое надо вызывать на поединок, — заметил лорд Арвойн, нахмурив темно-рыжие брови. Лорд Кимбар тотчас подхватил:

— Нет, милорд, на поединок чести вызывают благородных противников. Лабайн же не заслуживает этого. Он ведет себя, как злобный мальчишка-забияка, прикрывающийся защитой старшего брата.

— Довольно, милорды, — произнес Фандоан и вновь поднялся с места. — Мы получили последний ответ, и он ясен. Слов прозвучало достаточно, пора приступить к делу. Лорд Арвойн, вы отправляетесь на север. Вам, лорд Кимбар, я поручаю запад, лорду Хойе — восток. Что до разведки, отправляйте людей переодетыми — быть может, так им больше посчастливится. И держите дороги, ибо вы сами понимаете, что будет, если нам отрежут снабжение. Вас же, — он обратился к обоим послам, — я оставляю здесь, в Маннискоре, как резерв и последнюю защиту города, моей супруги и сыновей. Даю вам два переворота больших часов для сбора и отправки гонцов. Затем я ожидаю увидеть всех вас в молельне, где мы вознесем молитву Создателю о даровании нам победы.

Командиры с поклонами поднялись и направились к дверям. Вновь загудело в зале эхо беседы, но тихой — гнев и возмущение уже угасли или же затаились до поры до времени. В нужный час они сделаются ударами мечей и копий, острыми стрелами и грозными пушечными ядрами. Сейчас же воины говорили о грядущих битвах, о возможных действиях и явных или тайных опасностях.

Пронесшийся по залу сквозняк взметнул на стенах длинные голубые штандарты с изображением Всевидящего ока, растрепал русые волосы Фандоана, колыхнул полы его одеяния. Скоро он сменит этот наряд на другой, как государь-полководец. Хотя он не считал себя великим, но больше полагался на советы опытных военачальников, само его присутствие воодушевит вербанненское войско. Недаром Секлис сам возглавляет свое.

Шагая к дверям, что вели в его покои, он споткнулся, словно ощутив тяжесть кольчуги на плечах — и тяжесть выпавшего ему жребия. Что уготовано Вербаннену и всей Аскелле: краткая междоусобица или затяжная война, которая испепелит все, что было собрано многолетним трудом, трудом народа? В отличие от Секлиса, помышляющего лишь о собственной славе, Фандоан думал о людях, вверенных ему волей Превысшего и наследным правом.

Нельзя было забывать и о соседях. В грядущей войне они — не союзники Вербаннену: Магидда слишком далеко, а южный Элласон больше славится торговлей, нежели военной силой. Зато Лунгисские княжества, не знающие ничего, кроме войн, могут на время позабыть о собственных распрях и наброситься на охваченные междоусобицей герцогства Аскеллы.

Однако хуже всего была страшная догадка, пришедшая с вестями о первой северной потере.

«Почему Периллинен, Секлис? — спрашивал Фандоан. — Чем важны для тебя графы ан Тойдре? Ужели тем сокровищем, которое они хранят не один век? Мы — ветви одного ствола и знаем о наследии великого Неватана. Но сама тайна ведома лишь Золотым Дланям. Старый граф Ардар, да примет Создатель его светлую душу, не выдал бы ее. Можно ли доверять молодым?»

Ответа на этот вопрос Фандоан Вербанненский не знал. Знал одно: лучше великой тайне умереть вместе с ее хранителями, чем оказаться в недостойных руках.

Сомнений больше не осталось.

По милости Превысшего ночь выдалась туманной. Небо затянули облака, не пропуская свет месяца и звезд. Аркадас глядел со стены крепости на восток, который скоро посветлеет. Времени мало. Пускай часовые тщетно борются со сном, пускай воины, нагулявшиеся накануне с очередными деревенскими «гостьями», крепко спят в казармах — нужно действовать быстро. Часовых он отправил на северную часть стены, подальше от ворот. Наверняка они уже клюют там носами, как и тот, кому поручено отбивать каждый переворот больших песочных часов. Самому же Аркадасу так и не удалось вкусить отдых нынешней ночью.

Лучше измена клятве, чем совести.

Довольно метаться между двух огней. Аркадас сам не понимал, отчего графиня ан Тойдре пробудила в нем думы о той, о ком он обычно мало помышлял, — о собственной дочери, Мениве. Ей шел сейчас двенадцатый год — вот и все, что он знал о ней. Каково было бы ему, вздумай кто-нибудь воспользоваться ею и его отцовскими чувствами в собственных гнусных целях? Жертва жертвой и долг долгом, но бессмысленная жертва не делает чести никому.

"Пусть молодой ан Тойдре приезжает, — говорил себе Аркадас, — я исполню свой долг по отношению к нему. Но пользоваться гнусным орудием, угрожать его сестре я не стану ни за что, пусть даже мой поступок назовут изменой. У герцога имеются свои орудия, пускай использует их — только не эту светлую, ни в чем не повинную девушку". Мысль же о том, что эта девушка могла бы стать страшным и сильным врагом, будь она мужчиной, заставляла Аркадаса еще больше уважать ее.

Ветер почти стих, чуть шевеля волосы и плащ. Вязкие белые кудри вились у подножия стены. Нет, в таком тумане вряд ли что разглядишь — особенно если не знаешь, куда смотреть. Аркадас неспешно прошелся по стене, бросил еще один взгляд на север, в сторону часовых. Тихо. Нет лучше времени для тайных дел, чем перед рассветом.

Едва различимые шаги во дворе не испугали Аркадаса, но обрадовали. Руал, несмотря на свое могучее сложение, умел не издавать лишнего шума. Черной тенью горец вынырнул из темноты и подошел к Аркадасу, который только что спустился по лестнице во двор.

— Я приготовь кони, господин, — едва различимо шепнул Руал. — Завязывай копыта, не услышать. Надо звать Нэа.

Аркадас кивнул и знаком велел Руалу следовать за собой. Он шел быстро и спокойно, хотя его бросало то в жар, то в холод. Казалось, на него отовсюду смотрят любопытные глаза — глаза доносчиков и герцогских шпионов. Скрип половиц в коридоре слышался раскатами грома, собственное дыхание — свистом яростного ветра, биение крови в жилах — пушечной пальбой. Поневоле Аркадас позавидовал спокойствию Руала: "Вот у кого совесть чиста, как только что откованный меч. Но и расплата его ждет много меньше, чем меня самого".

У двери в комнату графини они остановились. Зажигать факелы было нельзя, так что Аркадас наощупь вставил ключ и отпер дверь. Усилием воли он заставил руки не дрожать, смазанные накануне петли не скрипнули.

Аркадас велел Руалу притворить дверь и быть начеку, а сам склонился над спящей на лавке графиней, укрытой собственным плащом. В темноте смутно белело ее лицо и кисть руки, которую она подложила под голову.

— Просыпайтесь, графиня. Только тихо.

Она пошевелилась, но не открыла глаз. Аркадас коснулся ее плеча, слегка встряхнул и тут же зажал ей рот, чтобы заглушить невольный вскрик спросонья. Она лишь распахнула глаза и отпрянула.

— Говорю вам, тише. — Аркадас убрал руку. — Вставайте скорее и собирайтесь. Вас ждет долгий путь.

— Путь? — повторила графиня. — Куда? Герцог прислал за мной? Или… — Она осеклась и вздрогнула под плащом.

— Нет, — быстро ответил Аркадас.

Он поддержал ее под локоть, помогая подняться. Отчего-то он растерял все слова, хотя накануне долго думал, как сказать ей о своем решении. И сказал прямо:

— Я не могу так больше, графиня, во имя Превысшего. Поэтому волею командира сей крепости вы отныне свободны. Руал оседлал вашу кобылу, садитесь и поезжайте куда вам угодно, лишь бы подальше от войны и коварных замыслов, в которые вас поневоле втянули.

Насколько Аркадас уже узнал графиню, она вряд ли стала бы затягивать драгоценное время пустыми разговорами. Одного лишь вопроса он ожидал от нее — и она задала его:

— Могу я узнать, что заставило вас это сделать?

— Да, графиня, ответ мой прост и краток. Мне будет невыносима мысль о том, что вам придется страдать, — а вам придется, явится ваш брат или нет. Я искренне желаю победы моему государю, но не таким оружием и не такой ценой. Довольно вам знать это. А теперь поспешим. Нас могут увидеть или услышать.

— Вы подвергаете себя страшной опасности, милорд, — произнесла она. — Ведь вам некому доверять, кроме Руала.

— Вы верно сказали, графиня. Зато ему я доверять могу. — Аркадас оглянулся на горца, тот сделал знак «пока все спокойно». — Он поедет с вами, туда, куда вы велите, и будет защищать вас. Потом же вы будете вольны распорядиться его жизнью по своему усмотрению.

— Ваши воины сразу заметят, что он исчез, милорд, — сказала графиня. — Они могут заподозрить…

— Об этом не беспокойтесь, я отвечу за все сам перед своим государем. Вы готовы, графиня? — Аркадас оглядел ее: плащ запахнут, перчатки и башмаки надеты, на голове меховая шапочка и капюшон. — Прекрасно. Теперь идемте.

— Ты прогоняй меня, господин? — спросил Руал, отойдя от двери.

Аркадас поневоле ощутил, как на глаза наворачиваются слезы. "О Превысший, во всей Аскелле есть лишь два человека, к которым я всей душой привязался, — и с обоими я должен сейчас проститься навсегда".

— Нет, — сказал он. — Я дарую тебе свободу. Пусть ты не отслужил мне столько, сколько положено по вашим обычаям, но нынешняя твоя служба, о которой я прошу тебя, будет стоить всех этих десяти лет. Отвези графиню туда, куда она велит тебе, а потом возвращайся в горы.

Руал молча поклонился Аркадасу, преклонил колено перед графиней и поцеловал край ее плаща. Так же тихо, как и пришли, они покинули крепость и вышли во двор. Графиня придерживала тяжелые юбки, чтобы не шумели, и старалась идти на цыпочках. Аркадас вышел первым, вновь оглядел стену: по-прежнему никого, хотя небо уже посерело, с востока повеяло новым ветром, стяг на башне хлопнул раз-другой. Осторожно Аркадас повел графиню вдоль стены, пока Руал ходил на конюшню за лошадьми.

Копыта Данги и крепкого невысокого скакуна из породы тяжеловозов вправду были обвязаны тряпьем, поэтому не издали ни единого звука на мощеном дворе. У седел виднелись мешки с припасами. Сам Руал был вооружен кинжалом, парой дротиков и коротким копьем — обычным оружием горцев.

Аркадас открыл небольшой сторожевой проем в воротах — дверь вновь повиновалась, не скрипнув. Он обратился к графине, держащей в поводу свою кобылу, которая тихо фыркала и ласкалась к хозяйке.

— Езжайте, графиня, и да сохранят вас в пути Превысший и все святые. Будьте осторожны и не сворачивайте с дороги понапрасну. Ваше право ехать куда вам угодно — хотя бы туда, куда вы направлялись изначально.

— Милорд, — ответила она, — если так, то как же нам миновать северную границу? В Периллинене теперь кайбиганский гарнизон. Воины наверняка разъезжают по окрестностям…

— В этом более нет нужды. Видите, я уже выдаю вам военные тайны, графиня. — Аркадас невесело усмехнулся. — К чему объезжать север, если герцог не видит оттуда угрозы? Скорее разъезды будут на южных дорогах. Так что путь ваш должен быть свободен. И все же надеюсь, что у вас хватит ума не сворачивать с дороги, дабы взглянуть на родной замок.

— Зачем? Чтобы увидеть над ним чужой стяг? — Она вновь превратилась из юной девушки в гордую графиню ан Тойдре, дочь графа Ардара. — Нет, если я и вернусь туда, то лишь под сень знамени моих предков. — Она улыбнулась, и улыбка ее могла бы сравниться с рассветом. — Особенно теперь, когда я твердо знаю, что оно означает. Прощайте, милорд, и пусть Превысший Создатель не оставит вас Своей милостью за вашу доброту.

— Прощай, господин, — подал голос Руал. — Если духи дать мне вернуться, я говори своим: не все, что жить внизу, — злые враги. Я будет служить и защищать Нэа. Пусть она бери мою жизнь. Скажет остаться — я будет остаться.

— Ты свободный человек, Руал, решай сам. — Аркадас оглянулся, шире распахнул дверь в воротах. — Скачите скорее. Туман укроет вас. Прощайте.

Ответное «Прощайте, милорд» графини показалось Аркадасу эхом его собственных слов. Бесшумно девушка и Руал вывели лошадей за ворота, где обоих тотчас поглотил туман. Аркадас прикрыл и запер дверь, но не ушел сразу. Замерев у прочного деревянного створа, он слушал, как едва заметно дрожит земля от топота копыт. Туман окутал и его, отчего плащ отсырел, а волосы и кольчуга покрылись мелкими капельками. «Зато лишь самый острый взор смог бы разглядеть нас здесь».

К собственному удивлению, Аркадас ни о чем не жалел. Еще вчера, обдумывая свое решение, он не сомневался, что после содеянного замучается от угрызений совести. Сейчас же на сердце у него было спокойно и даже радостно, будто он только что совершил не государственную измену, а традиционное благодеяние в первый день новолетия.

Если Аркадас и сомневался в чем, так это в безопасности беглецов. Такой воин, как Руал, один стоит десятка, если не больше, и все же для одного храбреца порой довольно одной метко пущенной стрелы. Разъездов, как он недавно сказал графине, можно не опасаться, но не стоит забывать о бродягах и разбойниках, каких всегда полно во время войны. Это было бы жестоким ударом судьбы: спастись из плена, чтобы погибнуть под разбойничьими дубинами.

Нет, такая светлая девушка не заслужила этого. От всей души Аркадас взмолился Превысшему и святому Йарену, покровителю путешественников, чтобы они сохранили беглецов в дороге. Куда бы графиня ни ехала, там станет светлее, когда она окажется на месте.

Второй раз за одну ночь Аркадас обратился мысленно к юной дочери. «Если бы моя Менива выросла хоть немного похожей на Эвлию ан Тойдре! Но для этого, — он горько усмехнулся, шагая прочь от ворот к крепости, — мне самому пришлось бы стать таким, как ее покойный отец».

* * *

Утро разогнало хмурый туман — и принесло Аркадасу новые тревоги. Весь остаток ночи он провел без сна: то поднимался на стену, то возвращался к себе и пытался отдохнуть. Совесть по-прежнему не тревожила его. Но разум подсказывал, что его поступок скоро раскроется.

Графиня верно заметила — исчезновение столь приметного человека, как Руал, не пройдет бесследно. "Солгать, что горец бежал? Никто не поверит, ведь все знают, как он предан мне. Пропажу пленницы удастся кое-как прикрывать день-два, не дольше. Но потом..." Аркадас обхватил руками голову, вцепился пальцами в волосы. Когда он продумывал план, он рассматривал и то, что станет делать после его воплощения. Теперь же все возможные пути разлетелись, как вспугнутая стая воробьев. Он не знал, как быть и чем оправдываться перед герцогом Секлисом.

Его может спасти одно — признание своей небрежности и нерадения. Сказать, что ослабил надзор над пленницей из жалости к ней, а она воспользовалась этим и бежала. Нет, это не выход: как могла бы она в одиночку бежать из незнакомой крепости? Любой глупец догадается, что ей кто-то помог. Признать же вину явно — это верная смерть, страшная и позорная, и пожизненное клеймо на дочери. Ни один дворянин в Кайбигане не возьмет в жены «отродье предателя».

«Ты знал, на что идешь, — сказал Аркадас сам себе. — Тебе противны ложь и двуличие. Будет лучше признаться и прямо заявить герцогу, что есть законы, которые превыше любых приказов, — законы совести. Вряд ли он это поймет, ибо для него собственная слава и власть дороже всего, и неважно, какой ценой они куплены. Но, если так, герцогу будет лучше подбирать для своих сомнительных дел тех людей, которые подобно ему лишены совести и неразборчивы в средствах. Таких, например, как Кампис, заполучивший себе Периллинен».

С невольным трепетом понял Аркадас, что на его посту мог бы сейчас быть любой другой лорд-военачальник, и тогда судьба графини сложилась бы совершенно иначе. И все же герцог поручил охрану пленницы именно ему, понадеявшись на его прославленную честность. И теперь эта честность вышла боком всем — ему самому, герцогу Секлису, молодому ан Тойдре. «Пусть. Главное, что девушка на свободе».

Размышляя так, Аркадас шел к воинским казармам. Оттуда тянуло теплом обжитого места, слышалась веселая перекличка голосов и женский смех. «И с этим тоже пора покончить, — подумал он, ощутив невольный гнев. — Нечего устраивать в крепости дом свиданий, будто в Элласоне каком. Пусть раз, другой, это еще можно стерпеть. Но каждый день?»

Из этих мыслей его вырвал неожиданно появившийся из-за угла сотник Уром. По выражению его лица Аркадас тотчас понял, о чем пойдет речь. Разумеется, наивно было думать, что ночное происшествие останется полностью незамеченным. Он давно подозревал, что герцог оставил в Каннатане шпиона-другого. Только не знал, кого именно.

— Доброго вам утра, милорд, — первым заговорил Уром, отдав не слишком учтивый поклон. — Вы выглядите усталым. Плохо спалось нынче ночью?

— Это вас не касается, — ответил Аркадас. — Довольно того, что я позволяю таким, как вы, бодрствовать по ночам с деревенскими женщинами.

— А я сегодня тоже не мог уснуть, милорд, — как ни в чем не бывало продолжил сотник. — Слышал какой-то шум: голоса, шаги, ржание коней… а потом как будто ворота скрипнули. А вы ничего не слыхали, милорд?

Уром говорил небрежно, но взгляд его — хитрый, скользкий, внимательный — не обманул Аркадаса. Собравшись с духом, он постарался не выдать себя, хотя не мог знать, не обличил ли его невольный испуг или дрогнувшая черта лица.

— Нет, — сказал он ровным голосом, хотя сердце его заледенело: он не умел лгать — и не сумел научиться. — Послышаться может что угодно.

— Так я не только слышал, милорд, но и видел. — Уром понизил голос, губы его под светлой бородой скривились в гнусной улыбке. — Видел вас. Вы шли от ворот — не по стене, а по двору. Вынырнули из тумана, будто простояли там с переворот малых часов…

— Довольно, — оборвал Аркадас. Страшная мысль пронзила его: в любой миг он может потерять власть над воинами Каннатана. — Вы сказали достаточно, Уром. Теперь я желаю услышать еще кое-что. — Он шагнул вперед, почти вплотную к сотнику. — Отвечайте: его светлость велел вам следить за мной?

— О нет, милорд, что вы, — протянул Уром, который ничуть не испугался. — Но я с радостью послужу его светлости, обличив измену, — он подчеркнул последнее слово, голос его сочился ядом, — если она правда свершилась.

Аркадас вновь овладел собой, понимая, что гнев выдаст его. Власть его как командира вправду повисла на тончайшей паутинке, но никто, кроме герцога, даровавшего ему эту власть, не сможет низложить его. Остается лишь затянуть время, пока это возможно. Доверять ему больше некому.

— Ваш сомнительный рассказ — не доказательство, — спокойно произнес Аркадас. — Мне известно, что многие из младших командиров завидуют моему положению и были бы не прочь сместить меня. Средств они бы не выбирали, а клевета — отменное оружие и разит порой наповал. Вам же я скажу так: занимайтесь своими прямыми обязанностями, а не шпионьте за мной. Лучше отправьте разведчиков на восток.

— Как прикажете, милорд. — Уром поклонился, но глаза его горели.

— Напоминаю: разведчиков, а не сводников. — Аркадас покосился на ближайшую казарму, откуда вышли нараспашку двое воинов, обнимающих сдобную полуодетую девицу. — А всех женщин — сегодня же вон из Каннатана. Вы смеете грозить мне гневом его светлости. Думаю, ваше распутство и нерадение разгневают его не меньше.

Аркадас прошел мимо сотника к казармам и повторил свой приказ. Воины подчинились, хотя не без хмурых взглядов и ропота. Женщины же поспешили одеться, испуганные суровым видом и речами Аркадаса. Он самолично проследил, как они забираются в свои телеги и уезжают. Разведчиков он пока велел придержать — иначе они поедут рядом с женщинами и станут думать о чем угодно, только не о делах службы.

На душе сделалось необъяснимо тяжело. Сомнения не воскресли — напротив, Аркадас был уверен, что нынешний день принесет ему несчастье. Откуда оно придет, он не знал и благодарил Превысшего за то, что не способен видеть свое будущее. Пускай он поступил верно, честно и справедливо — добром это для него не кончится.

— Милорд! — послышался крик дозорного со стены. — Приближается отряд, человек десять! Вооруженные, но под знаком мира!

Мгновенно Аркадас взлетел на стену и устремил взгляд на дорогу. У него тоже имелась магиддская зрительная труба, как и у герцога, и он воспользовался ею.

Несмотря на широкие плащи, было видно, что незнакомцы в полной боевой броне и вооружены. Крайний слева держал в руке ивовую ветвь, уже набухшую почками. Возглавлял же отряд высокий черноволосый человек на вороном коне, одетый богаче прочих. На молодом лице его застыло мрачное выражение.

Ни разу в жизни не видев Ойнора ан Тойдре, Аркадас узнал его с первого же взгляда. Ни малейшего внешнего сходства с сестрой он не нашел, но это были дети одной плоти и крови. Дети покойного графа Ардара.

— Стражу к воротам, — приказал Аркадас. И прибавил тихо, сам не зная, почему: — Будьте готовы к бою.

* * *

Густые леса южного Кайбигана остались позади. Над подсыхающей дорогой и полями уже стелились сумерки, когда вдали показались темные крапинки домов.

— Что это за деревня? — спросил Ойнор у Кэлема, который последние дни служил им проводником и ни разу не подвел.

— Собра, — ответил тот. — Вроде так, если я верно запомнил. Здесь я тоже проходил. Отсюда — всего пара алкеймов до Каннатана.

— Это хорошо. — Ойнор оглянулся на уставших товарищей. — Будет лучше сегодня передохнуть здесь и дать отдых коням.

Последние два дня они ехали почти без остановок, делая короткие привалы лишь для того, чтобы напоить и накормить лошадей и справить нужду. Костров они не разжигали и горячего не варили, так что есть приходилось всухомятку, чуть ли не в седлах. Ойнор не желал понапрасну утомлять своих людей, как и коней, — но не мог и медлить. Голос сердца и голос крови звали его вперед, на выручку сестре. И все же сейчас, перед нападением на вражескую крепость, будет не лишним отдохнуть.

Деревня Собра оказалась с алкейм в поперечнике, обнесенная подгнившим кое-где частоколом. Рядом чернели отдохнувшие за зиму поля. Утомленные дорогой воины заметно оживились при виде домов, сулящих ночлег и горячий ужин. Ойнор слышал, как его товарищи переговариваются между собой, и понял, что решил верно. Он намеревался ударить по Каннатану сегодня же, будучи не в силах оставлять Эвлию в плену хотя бы одним переворотом малых часов дольше. Но усталые, голодные, недовольные воины — плохие бойцы.

— Странно, — заметил один из десятников, Пиор, — кого это щерри понесли из деревни на ночь глядя? Вон, целых три телеги!

Ойнор пригляделся. За ограду в самом деле выехали повозки, по виду тяжело груженые. Среди мешков сидели молодые женщины, закутанные в покрывала и плащи. Правили повозками тоже женщины, от души нахлестывая волов.

— Куда они могут ехать? — Ойнор придержал коня и велел остановиться своим людям. — И почему возчики — одни женщины? Неужели Секлис забрал на войну всех мужчин до единого — даже из таких деревень?

— Едут они наверняка в Каннатан — эта дорога ведет туда, — ответил Кэлем и прибавил с усмешкой: — А женщины — не простые возчики, а еще и ночные гостьи. Видно, своих в Каннатане не держат.

— Тем лучше. — Ойнор в очередной раз убедился в справедливости своего решения — лишь бы завтра всех гостий выпроводили обратно по домам. — Не хотелось бы невинных жертв, когда дойдет до боя. Мы едем спасать мою сестру, а не мстить и убивать без причины.

Ойнор пришпорил Берейма и помчался к все еще открытым воротам Собры, воины последовали за ним. В деревне, похоже, заметили приближение отряда: послышались тревожные голоса, испуганные крики, плач, лай собак, за частоколом заметались тени. Несколько человек бросились затворять ворота, но не успели — отряд ворвался внутрь, как бурная река, что ломает ветхую плотину.

— Теман, Эвод, — обратился Ойнор к десятникам, — расставьте часовых и окружите деревню. Никто не должен выбраться и предупредить воинов Каннатана. Я присоединюсь к вам позже.

Названные десятники со своими людьми отправились исполнять приказ. Прочие же согнали на середину деревни всех жителей, кроме совсем немощных стариков и малых детей. Женщины плакали, мужчины пытались угомонить их, но сами, как видно, боялись не меньше. Ойнор велел принести факелы, и толпа отпрянула, как один, крики и вой стали громче.

— Кто староста? — спросил Ойнор, выезжая вперед.

— Я, господин, — послышалось из толпы после недолгого молчания. — Бодасом меня кличут.

На дрожащих ногах вперед вышел крепкий немолодой человек в добротной суконной куртке. Всклокоченная борода его торчала, глаза беспокойно бегали. Он едва не рухнул на колени, но двое молодых мужчин — очевидно, сыновья — поддержали его под локти.

— Молю вас, господин, берите все, что пожелаете. Все забирайте — девок, припасы… Взрослые-то девки, правда, почти все уехали, но подлетки остались. Их берите, серебро даже отдадим, сколько есть, только не жгите!

— Мы и не собирались.

Ойнор ощутил, как лицо его запылало от негодования. Неужели эти люди в самом деле приняли их за обычных разбойников? От предложения старосты сделалось мерзко на душе, но он овладел собой и продолжил:

— Мы не грабители, и ваше серебро и женщины нам ни к чему. Вам нечего бояться нас. Мы всего лишь переночуем здесь и завтра же уедем. А пока расскажите все, что знаете, о крепости Каннатан.

Сельчане вновь зашептались, словно им с трудом верилось в то, что никто не станет их грабить, жечь и насиловать. С ответом на вопрос они тоже не спешили — то ли не расслышали, то ли не поняли со страху. Ойнор повторил, слегка возвысив голос:

— Я желаю знать все про крепость: сколько там примерно людей, как она устроена, чем вооружена, насколько высоки стены. Скажите мне правду — и никто вас не тронет.

Тяжелое, испуганное молчание нарушил сам староста, к нему присоединился жиденький ручеек голосов, который постепенно крепчал.

— Стена там, сколь помню, каменная, с зубцами поверху. Как по мне, высокая — роста в три человеческих, не меньше, а то и в четыре.

— С сотню воинов там будет… Они ж у нас припасы берут…

— Стена-то каменная, а сам замок деревянный…

— Может, и не сотня, а больше. Кто их знает, я не видал сам…

— Кто хоть раз бывал в крепости и видел, сколько на стене пушек? — спросил Ойнор, хотя не ждал вразумительного ответа. Но ответ прозвучал.

— Я бывал, господин… — Из толпы вышел рослый парень, комкая в руках шапку. — Меня туда взяли герцогские воины… Я перепугался было до смерти, а им-то, оказалось, нужен был человек, чтоб верхом умел ездить. Чудно — что ж им своих-то не послать? Ну да не наше дело — задавать вопросы. Герцог сам вручил мне письмецо какое-то и велел свезти в вербанненскую крепость… Эх, забыл, как зовется…

С изумлением Ойнор понял, что перед ним тот самый гонец, который доставил в Эредеро злополучное письмо Эвлии. В груди вновь разыгралась буря чувств, но их пришлось подавить. Мысленно усмехнувшись — «Как же ты отыскал дорогу, если даже не запомнил названия?» — он продолжил расспросы.

— Так сколько пушек?

— Воины-то мне, господин, особо глазеть не позволяли, — ответил парень, — да я все равно глазами пострелял — любопытно ведь! Пушки махонькие такие, во, — он показал рукой чуть повыше собственного колена, — а рядом вроде каменюки лежали, с пару кулаков моих. Больше-то я, господин, ничего не приметил, уж больно застращали меня герцог да его стражи.

— Что ж, и на том спасибо. — Ойнор кивнул парню, и тот сразу скрылся в толпе, утирая шапкой обильный пот с лица. — Что скажете, Кэлем? Вы ведь могли видеть Каннатан издалека.

— Издалека и видел, — ответил Кэлем, — иначе нам не было бы нужды расспрашивать их. Вроде все так, как они говорят: стена каменная, сам замок деревянный. Насчет воинов и орудий мне сказать нечего, так что придется поверить на слово.

— Теперь расходитесь по домам, — приказал Ойнор, обращаясь к сельчанам. — Занимайтесь обычными своими делами, но знайте: никто не смеет покинуть Собру, пока мы не уедем. Если кто-то попытается сбежать ночью или утром, то будет повешен. Надеюсь, у вас достанет благоразумия.

— Что вы, господин, разве ж мы себе враги? — замахал руками староста. — Если желаете, мы вам всем устроим ночлег, да сейчас велю бабам ужин сготовить.

От ночлега по домам, как и от ужина, воины отказались, хотя не без сожаления. Они расположились лагерем на ночь у западной окраины Собры — там, где ворота. Часовые непрерывно обходили деревню дозором, сменяясь через каждый переворот больших песочных часов. Воины решились разжечь костры и сварить на ужин похлебку — и заодно посовещаться.

— Засаду укрыть негде, граф, — ответил Кэлем на вопрос Ойнора. — Местность там ровная, ни леска, ни холмов. Если же ехать открыто, со стены нас не заметит лишь слепой.

— Значит, придется отвлечь часовых и стражу в воротах, — сказал Ойнор. — Усыпить их бдительность. Но без засады нам не обойтись. Где поставим ее, решим завтра по дороге — быть может, нам встретится подходящее место. Я же поеду вперед, с малой свитой — не больше десяти человек. Стража наверняка велит нам сдать оружие. Мы сделаем вид, что подчиняемся, а сами…

— Не обязательно так, — заметил Кэлем. — Могут и проще — и заодно надежнее. Вас встретят, свиту придержат во дворе, вас самого проводят в замок, не отбирая оружия, и, как только вы войдете, ударят чем-нибудь тяжелым по затылку. И очнетесь вы потом в каком-нибудь неприятном месте, откуда живыми обычно не выходят. Поверьте, я не измышляю, а говорю по собственному опыту.

— Пусть только попробуют! — наперебой заговорили десятники и воины. — К тому времени подоспеет засада…

— Если по ней не начнут стрелять со стен…

Некоторое время все говорили одновременно, предлагая всевозможные способы атаки. Ойнор сидел молча и размышлял над собственным планом. Кэлем сказал верно насчет возможной ловушки: кайбиганцы могут подстроить ее — но могут и не подстроить. Если попытаются, придется тянуть время. Если же сразу прикажут сдаться, тем проще.

— А вы не боитесь, милорд, — сказал Теман, перебивая гул голосов, — что они станут угрожать леди Эвлии, чтобы вынудить вас сдаться?

Эти слова заставили всех умолкнуть и задуматься. Ойнор сам предполагал подобное — и боялся такого исхода больше всего. Если командир Каннатана подобен своему герцогу, с него станется прикрыться пленницей.

— Я думал об этом, — признался Ойнор, — и если случится так, нам будет много труднее. Главная моя цель — освободить сестру, прочее неважно. Признаюсь, я не смог бы выстрелить в человека, который приставил бы Эвлии кинжал к горлу. Но, быть может, среди вас такие найдутся?

— Найдутся, милорд, — подал голос Бритак. — Мне все равно, как и в кого стрелять, я столько лет пробыл наемным убийцей, а не честным воином. Случись что, я не задену госпожу графиню.

— Значит, ты едешь со мной. — Ойнор заметил, как оживилось при этих словах мрачное лицо наемника. — Теперь пусть каждый десятник выберет лучшего стрелка из своих. И вот еще что: нужны люди, которые умеют управляться с пушками.

— Такие у нас есть, милорд, — сказал десятник Пиор.

— Что до меня, — вставил Кэлем, — то стреляю я похуже, чем бьюсь на мечах. Зато смогу прикрыть вас в ближнем бою, граф, если доведется.

— Вы опытнее меня в военном деле, — кивнул ему Ойнор, — поэтому я не откажусь от вашей поддержки. На этом и закончим. Кто поужинал, расходитесь спать. И не забывайте сменять часовых. Здешние жители кажутся запуганными, но страх порой толкает на отчаянные поступки сильнее, чем храбрость.

Повинуясь приказу, воины разошлись. Сам же Ойнор, как ни старался, не смог сомкнуть глаз. Высокой черной тенью он обходил поселение, не ощущая усталости, вновь и вновь обдумывая грядущую атаку. Кругом стояла тишина, разве что порой поскрипывала где-то дверь, подавала голос скотина в хлевах да собаки порыкивали на проходящих дозором часовых. Запах дыма из труб растаял в ночи. Мутные клубы тумана окутали Собру, что слегка тревожило Ойнора: вдруг местные жители все же решат отправить в Каннатан гонца? Если так, более удобного случая не найти.

Потому и вслушивался он в каждый звук, в каждый шорох и скрип, которые порой заглушало биение его собственного сердца. За всю ночь он встретил только своих людей — они не уступали ему в усердии, разве что сменялись, как было велено, через каждый переворот больших часов. Ночная прохлада не позволяла уснуть, мелкие капельки оседали на плаще и броне, а душа его то взывала к милости Превысшего, то летела вдаль, к вражеской крепости, где страдала в плену Эвлия.

«Это последняя ночь, сестра, клянусь!»

* * *

Утро выдалось ясным. Туман растаял без следа, схваченная ночным морозцем дорога звенела под копытами коней. Все сулило удачу, хотя Ойнор понимал, что победа, помимо воли Превысшего, всецело в их собственных руках.

Он поднял свой отряд с рассветом, чтобы все успели поесть и снарядиться для боя. Староста с несколькими мужчинами да толпа женщин, едва покончивших с дойкой коров, смотрели им вслед, но ничего не говорили. Ойнор ощущал их тяжелое молчание, словно камень, привязанный к ногам Берейма. Когда позади проскрипели затворенные ворота, ветер донес тихие голоса. Что уж говорили сельчане — проклинали незваных гостей или радовались тому, что беда миновала их деревню, неизвестно. Ойнор позабыл о них, не проехав и пятидесяти шагов. Тело его порывалось действовать, а душа по-прежнему летела вперед.

Он сдерживал себя, как мог, но сейчас, когда заветная цель сделалась близкой и достижимой, вернулись все позабытые страхи. Что произошло с Эвлией за минувшие дни плена? Ойнор гнал прочь худшие свои опасения: главное, что сегодня все ее страдания закончатся. Она обретет свободу, и больше они не расстанутся — разве что придется отправить ее в безопасное место, в монастырь к тетке. А потом… «Но это будет потом, — оборвал он себя. — Не стоит заглядывать так далеко в будущее. Сперва выполнить важнейшую задачу, затем уже заняться прочими».

Ойнора вырвали из раздумий звуки впереди — гул голосов, скрип телег, стук копыт по дороге. Стук был реже и тяжелее, чем от конских, и скорее напоминал о быках или волах. Самих повозок не было видно — их скрывал поворот дороги и небольшая роща, сквозь голые деревья которой виднелись лишь неясные очертания.

Отряд придержал коней, на всякий случай готовясь к бою. Тревога оказалась напрасной: из-за поворота появились три телеги, полные женщин — похоже, тех самых, что вчера уехали из Собры в Каннатан. При виде сотни воинов женщины завизжали, возчицы дрожащими руками придержали своих волов.

— Замолчите, — сказал им Ойнор. Женщины повиновались, хотя не сразу. — Никто вас не тронет. Поезжайте в Собру, да поскорее, и не задерживайте нас.

Волы протяжно замычали под вожжами. Телеги проехали мимо, хотя сами женщины оглядывались на незнакомых воинов не без страха, смешанного с любопытством. Ойнор тотчас выбросил их из головы, поскольку заметил кое-что.

За поворотом дороги роща заканчивалась, и дальше стелилась ровная, как клинок меча, местность. Крепость Каннатан была отлично видна издалека, острый взор легко разглядел бы даже часовых на стенах. Роща и поворот казались неважным укрытием, но других Ойнор не нашел.

— Останетесь здесь, — приказал он десятникам, что возглавляли засаду. — Следите за воинами на стенах: как только они начнут уходить, сразу скачите на подмогу нам. Не медлите, но и не спешите раньше времени. Да поможет нам Превысший.

— Да сохранит Он вас, милорд, — нестройно отозвались всадники.

Ойнор оглядел свой маленький отряд, с которым намеревался ехать к воротам Каннатана. У всех, кроме него и Кэлема, имелись арбалеты, тщательно спрятанные под плащами. Один из воинов держал сломанную в ивняке близ Собры ветку, как знак мирных переговоров. Ойнор пришпорил коня и неспешно выехал из-за поворота, открывая себя взорам врагов на стене.

Сердце заколотилось в предвкушении, надежда сплеталась с недобрым предчувствием. «Не думай о том, как все выйдет, не воображай себе — действуй так, как покажется лучше». Он уже успел оценить издали будущее место битвы. Пока он будет говорить в воротах со стражей и командиром — если ему дадут такую возможность и если тот явится сам, — стрелкам лучше будет встать чуть позади. Насчет стены жители Собры преувеличили, не то со страху, не то по неведению, — она не превышала трех человеческих ростов. Сквозь зубцы на верху стены отлично видны были пушки — в самом деле маленькие. На ближайшей к ним восточной части стены стояли человек шесть, у одного в руках виднелось что-то длинное, блестящее на солнце. Несомненно, их уже заметили и подняли тревогу.

Сомнения и беспокойство отступили, сменившись жаждой боя. С трудом Ойнор сдержал ее — не хватало еще выдать себя раньше времени и возбудить подозрения врагов. Пусть лучше решат, что он в самом деле приехал сдаваться. Собственный военный опыт Ойнора был невелик, и он плохо представлял себе, о чем сейчас думает командир Каннатана и что он может сделать. Станут ли кайбиганцы действовать силой или хитростью? Впрочем, у него самого наготове и то, и другое.

До ворот оставалось шагов пятьсот… триста… Ойнор заставлял себя не спешить, сдерживал нетерпеливого Берейма, который словно ощущал, что именно переполняет сейчас его хозяина. В голове сделалось пусто, не осталось ни мыслей, ни сомнений, ни молитв, ни тревог. Глубоко вздохнув, он подъехал к воротам.

Их явно ждали — ворота были открыты, проем преграждали с десяток кайбиганских воинов. На стене над воротами Ойнор заметил пушкарей с факелами наготове. Позади стражей стоял высокий темноволосый человек в дорогом нагруднике с серебряной насечкой поверх кольчуги, с бритым лицом и печальными глазами.

Стражи скрестили копья. Ойнор бросил очередной взгляд на предполагаемого начальника крепости и произнес, обращаясь ко всем сразу:

— Сообщите командиру Каннатана, что прибыл граф ан Тойдре.

— Я слышу вас, граф, — ответил тот самый человек в броне командира. — Я, лорд Аркадас, волею герцога Секлиса начальствую в Каннатане.

Говоривший шагнул вперед. На вид он был чуть старше тридцати лет, но его сильно старил взгляд и выражение лица. Будь у Ойнора время задуматься, он бы решил, что перед ним человек, убежденный, что настал последний его день.

— Мне нет нужды хитрить или угрожать вам, — продолжил Аркадас. — Сдайте оружие и следуйте за мной. Если вы ответите на все вопросы, никто не причинит вам зла.

— Где моя сестра? — медленно произнес Ойнор.

Казалось, Аркадас и ожидал, и не ожидал этого вопроса. Его суровое лицо заметно дрогнуло, твердо очерченные губы чуть скривились. Он помедлил с ответом — и это было к лучшему. Краем глаза Ойнор поглядывал на восточную стену и воинов на ней: еще не ушли. Всей кожей, всем существом он ощущал, что его товарищи позади готовы к бою.

— Вы узнаете, если проявите благоразумие, — ответил наконец Аркадас. — Сдайте оружие и прикажите вашим людям сдать его.

У Ойнора отлегло от сердца. Самого страшного — угрозы жизни Эвлии — не случилось. Этот Аркадас казался честным человеком — или же искусным притворщиком. Но гадать некогда. Медленно Ойнор обернулся к своим, сказав лишь: «Исполняйте». Сам он столь же неспешно отвел в сторону тяжелую полу плаща и потянулся к рукояти меча у пояса.

Все звуки вокруг словно исчезли, пока тишину не разорвал резкий свист арбалетных болтов. Залп скосил первый ряд стражи — на таком расстоянии было бы трудно промахнуться. Раздался голос Аркадаса: «Закрыть ворота!», сам же командир благоразумно отскочил в сторону. Болты свистнули вновь, сея смерть. Ойнор и Кэлем бросились вперед с мечами наголо, не позволяя врагам запереть ворота.

Следующий залп обрушился на пушкарей. Один уцелел и поджег фитиль своего орудия. Поздно: каменное ядро ударилось в пустую дорогу, брызнула в стороны мерзлая земля. Пока же пушкарь разворачивал орудие, с ним уже покончили новым залпом.

Бритак стрелял, точно демон, опережая прочих. Под прикрытием стрелков на стены метнулись двое. Развернув орудия дулами во двор, они принялись стрелять по кайбиганским воинам, вооруженным луками и арбалетами. Хотя пушкарей было всего двое, орудий хватало, и все они пребывали в боевой готовности. Плотный строй вражеских стрелков дрогнул и рассеялся.

Ойнор и Кэлем бились рядом, ударив в рассеянный строй. Кайбиганцам пришлось взяться за мечи, которые плохо помогали против разъяренных коней и каменных ядер сверху. Воины со стены, как заметил Ойнор, давно присоединились к товарищам. Поневоле он улыбнулся, утирая перчаткой кровь с лица: подмога уже в пути.

Резерв подоспел вовремя. Двое стрелков погибли, третий был ранен, но еще держался в седле. Волна всадников окружила кайбиганцев, не позволяя скрыться в замке. Пока орудия остывали, оба пушкаря спустились и заперли ворота. Теперь никому было не уйти.

* * *

Аркадас видел, что усилия его тщетны. Казалось, он продумал все, что было возможно, — но враг перехитрил его. Аркадас ждал засады, хотя не представлял, где ее можно укрыть. И все же она оказалась неожиданностью.

Он приказал своим людям отступить, дабы укрыться в замке и отражать нападение оттуда. Пускай графини там нет, зато ее брат об этом не знает и не решится поджечь, пока не найдет сестру. Воины же вместо того, чтобы повиноваться, решили биться во дворе, надеясь остановить всадников стеной щитов, стрелами и копьями. Неоднократно Аркадас с десятком воинов пытался прорваться к замку — и всякий раз их отбрасывал то пушечный, то арбалетный залп.

Часть воинов отступила западнее, к казармам. Тотчас послышался приказ: «Поджигай!» Оба вербанненских пушкаря схватили факелы, что горели близ каждого орудия, и, добежав по стене до казарм, швырнули свою ношу на их крытые хворостом и соломой /крыши. Недавно налетевший ветер вмиг раздул пламя. Теперь всадникам было довольно просто загнать пеших воинов в огонь и дым.

Аркадас уже понял, что бой проигран и Каннатан потерян. Была ли это месть молодого ан Тойдре за родной дом или просто желание освободить сестру? Теперь неважно. Одно Аркадас знал твердо: нынче ночью он поступил верно. Графине Эвлии не место среди этого кровавого безумия. Прикрыться же ею — даже сейчас, будь она здесь, — он бы не смог.

— Отступаем в замок! — приказал Аркадас тем воинам, что еще оставались подле него. — Не тратить стрелы. Будем бить их сверху. — Он указал на окна второго этажа.

Аркадас повел воинов к высокому крыльцу — только бы успеть добраться до дверей! Ступени кое-где были разбиты ядрами и конскими копытами. Спотыкаясь, оскальзываясь, прикрывая друг друга, воины бежали наверх. Дым от горящих казарм уже добирался сюда.

Несколько воинов скрылись за дверьми, придержали их для товарищей. Аркадас поверил было, что еще не все потеряно, когда упал бегущий впереди него воин. Следом свалился Уром, который столь дерзко говорил с ним сегодня. Аркадас перепрыгнул через труп, но отчего-то не удержался на ногах и упал ничком, разбив нос и губы о ступени.

Захлебываясь кровью, он попытался встать, и его обожгло болью под правой лопаткой. Дышать стало трудно, кровь полилась уже изо рта. Аркадас оперся было на правую руку и едва не лишился чувств. Боль меркла, а с нею меркло и сознание.

Аркадас не жалел, что умирает; мысль о смерти показалась ему странной. «Жаль, что не в честном бою, а от стрелы…» — промелькнуло в голове. Последней же мыслью его, прежде чем душа отлетела в Высшие чертоги, стало: «Быть может, герцог просто недостоин владеть великой тайной?»

* * *

Несколько кайбиганцев все же добрались до замка и засели внутри, хотя на крыльце остались лежать бездыханными их менее удачливые товарищи, в том числе командир. Из окна второго этажа полетели стрелы и болты. В тот же миг туда ударило ядро из пушки.

— По замку не стрелять! — приказал Ойнор.

В этом больше не было нужды — защитники замка либо погибли, либо затаились где-то. Из окон больше никто не стрелял. Во дворе же, залитом кровью, заваленном трупами людей и лошадей, отсеченными головами и руками, не осталось ни одного живого кайбиганца.

Казармы пылали, пламя грозило перекинуться на стены замка. Оставив часть воинов на страже во дворе, Ойнор бросился внутрь. Он устал от многодневной дороги, душевных терзаний, бессонных ночей, от ран, полученных в бою, и все же шел вперед. С десяток кайбиганцев укрылись в главной зале с намерением дорого продать свои жизни. Когда с ними покончили, потеряв еще двоих, Ойнор услышал шум внизу, на первом этаже.

Там обнаружились десятка четыре слуг, в том числе поваров, оружейников и прочих. Кто-то испугался, кто-то полнился решимостью биться до конца. Ойнор велел им сложить оружие, и они, помедлив, повиновались с мрачной убежденностью, что их всех сейчас перебьют. Поэтому он поспешил разуверить их:

— Можете не бояться, я не стану вас убивать, но отпущу с миром. Я желаю знать лишь одно: где содержат пленницу, графиню ан Тойдре?

Казалось, слуги от нежданной милости потеряли дар речи. Первыми опомнились двое помощников повара и вызвались проводить Ойнора. Ключи отыскались в комнате погибшего командира, Аркадаса. С трудом сдерживая радостную дрожь, Ойнор спешил за проводниками, словно не шел, а летел. Из-за двери, на которую они указали, не доносилось ни звука, и он едва удержался, чтобы не окликнуть сестру. Когда же он отпер дверь, темница оказалась пуста.

— Где она? — обернулся Ойнор к обоим слугам.

— Н-не знаем, м-милорд… — Казалось, оба удивлены и растеряны не меньше него. — Ее мало кто видел, кроме лорда командира. Даже пищу ей приносили не мы, а его слуга-язычник.

— Где же он сейчас?

В ответ оба лишь развели руками.

— Мы его с самого утра не видали, милорд. — Слуги переглянулись, пожали плечами. — Чудные дела: куда ж могла подеваться отсюда пленница? Уж не колдунья ли она?

— Пошли вон, — бросил Ойнор, не глядя на них.

Поспешные шаги стихли в коридоре. Ойнор долго смотрел невидящим взором в грубо беленую стену, мельком взглянул на соломенный тюфяк, еще хранивший отпечаток тела. Он стянул с руки драную, окровавленную перчатку и прижался к широкой дымовой трубе лбом и ладонью. Пальцы ощутили какую-то неровность. Приглядевшись, он понял, что это надпись, выцарапанная камнем перстня на глине: «Эвлия ан Тойдре».

Она была здесь. Но где она сейчас?

Поиски остались бесплодны. Не было такого угла в Каннатане, который не обыскали бы полностью. День клонился к вечеру, раненых перевязали, погибших похоронили. Ойнору же казалось, что солнце сейчас померкнет навеки — и вместе с ним закончится его жизнь.

Все было напрасно: побег из Эредеро, измена клятве и долгу, труды пути и битвы, кровь товарищей — все. Эвлия исчезла бесследно. Единственный, кто мог знать что-то о ее судьбе, лежал в общей могиле со своими воинами. Зов крови оказался глумливым хохотом демона.

— Сжечь все, — приказал Ойнор, когда слуг выпроводили за ворота, а сами воины готовы были уезжать. Знать бы еще, куда.

— Может, сперва забрать оружие и припасы, милорд? — спросил Теман.

Ответить Ойнор не смог, лишь кивнул. Никто не смел заговорить с ним, даже неунывающий Кэлем, который немало отличился в сегодняшнем бою. Когда стены обложили хворостом, облили маслом и подожгли, Ойнор не чувствовал ничего. Гибель Каннатана не стала местью за отца, сестру и Периллинен. Она стала бессмысленно пролитой кровью.

В пустоте затлел, разгораясь, огонек: «Куда же ты пойдешь теперь? Что станешь делать?»

— И что теперь, граф? — спросил Кэлем, эхом повторив его думы.

И Ойнор отыскал ответ. Это был уже не огонек, но вспышка молнии. На смену отчаянию и пустоте пришло смирение. А вслед за ним — решение.

— Я верю, моя сестра жива, — медленно произнес он. — Если будет на то воля Превысшего, мы отыщем друг друга. А пока — да сохранит Он ее везде, где бы она ни была. Все, что мне остается, — лишь надеяться и молиться.

— А нам как быть?

Казалось, с этим вопросом к Ойнору обратились устами Кэлема все его люди. Он оглядел их — усталых, раненых, пропыленных. Преданных. Готовых слушать его и повиноваться.

Ойнор улыбнулся. Темнеющее небо озарилось яркими отсветами пожара, трещали горящие стены, вверх валил столбом густой дым, пронизанный тысячами искр. Но ничто больше не затуманивало пути, единственного, который остался Ойнору. Ему самому — и тем, кто согласится пойти с ним до конца, каким бы тот ни был.

— В войско герцога Фандоана дороги нам нет, — произнес он, заглушая рев пламени и треск дерева. — Здесь оставаться нельзя. Если два пути ведут в никуда, ищи третий. Я нашел его. Кто со мной?

Ответом был единодушный боевой клич и звон мечей о щиты.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

«Завтра свадебный поезд отправляется в путь».

Много дней в герцогском дворце Кайбигана царила суета. Несмотря на крупные военные расходы, герцог Секлис не поскупился на приданое дочери, а герцогиня Анастель взяла в свои умелые руки всю практическую сторону. Целый месяц не было покоя купцам и лавочникам Васарина, денно и нощно трудились ткачи, швеи и кружевницы. Не раз и не два герцог-завоеватель посылал к супруге письма с повелением поторопиться: близился к концу второй месяц весны, мерроа. Что до жениха, то он не отправил за невестой своего посольства, будучи тоже занят войной, но вполне доверился посланцам будущего тестя.

«Завтра свадебный поезд отправляется…»

Так думала герцогиня Вальде, пока шла к покоям матери, словно закованный в цепи осужденный — на эшафот. В отсутствие отца именно мать возглавляла кайбиганский совет, властный решать те вопросы, которые не требуют твердой руки герцога. Сейчас, как знала Вальде, мать как раз совещалась по поводу отправки и охраны свадебного поезда.

«Как же тихо станет здесь, когда я уеду», — промелькнуло в голове Вальде. В последние дни суета усилилась, коридоры и залы полнились оживленными голосами, поспешными шагами, гулким эхом, перекличкой слуг, грохотом сундуков, изредка даже бранью, когда кто-то ронял тяжелый сундук себе на ноги. Вальде шла сквозь весь этот хаос, сквозь низкие поклоны, сквозь перешептывания за спиной, будто они ее никак не касались. Порой она в самом деле воображала, что это происходит не с нею.

Вальде тихо приоткрыла одну из створок дверей. Та скрипнула, заставив ее вздрогнуть. Входить она не стала, лишь застыла у дверного проема. Кажется, стоящие у дверей стражники украдкой покосились на нее, но тотчас отвернулись, да и самой Вальде не было до них дела. Молча она смотрела и слушала, пальцы ее судорожно теребили длинные рукава и концы пояса.

Мать, в пышном наряде и белом вышитом покрывале, восседала в кресле посередине палаты. По левую и правую руку от нее тянулись сидения поскромнее, сейчас занятые лишь наполовину. Но и те, кто присутствовал на совете, вели весьма оживленную беседу, порой поглядывая на карту.

— Герцог Лабайн уже неоднократно выражал нетерпение, ваша светлость, — произнес лорд Тепрей, один из старейших и наиболее уважаемых членов совета. — Посему следует выбрать кратчайший путь — и при том наиболее безопасный.

— Безопасность моей дочери и ее приданого я вверяю надежным рукам.

Герцогиня взглянула на лорда Йарангорда, сурового мужчину в броне, который, казалось, вечно на кого-то сердился. Сейчас же он явно мечтал очутиться рядом с герцогом на поле боя, а не возить девиц к венцу. Вальде всегда побаивалась его, и мысль о том, что именно он станет охранять ее в пути, сделалась еще одной тяжелой цепью на шее.

— Большая часть наших воинов ныне занята иными делами, — продолжила герцогиня, — но пятьдесят человек вполне справятся с любыми злоумышленниками. Поэтому было бы возможно, милорды, — она поднялась, шурша тяжелым бархатным нарядом, и подошла к карте, — срезать часть пути, проехав через северо-восток Вербаннена. Места здесь мало населены, до ближайшей крепости — Эредеро — не меньше двадцати алкеймов. Разъездов, как доложила разведка, они так далеко не высылают, да и не до того им сейчас. Почему бы нам…

— Простите, ваша светлость, — прервал лорд Певари, воспитатель юного наследника, только по этой причине входивший в совет, — но следовать землями Вербаннена, особенно через северо-восток его, было бы неразумно. Да, это сократило бы путь. И все же подумайте о тех опасностях, которым подверглась бы леди Вальде на вражеской земле. В малонаселенных местах обычно таятся шайки грабителей. Или кто-нибудь вроде тех разбойников, которые с недавнего времени у всех на устах, как и их вождь — Амайран.

Глубоко посаженные, пронзительные глаза лорда Певари под набрякшими веками оглядели всех присутствующих. Никто пока не спешил открыто возразить или присоединиться, но в ответных взорах читалось согласие.

— Я тоже слышал об этом, — поддержал лорд Тепрей. — Хотя, по слухам, Амайран со своими людьми в основном бьет по средней части Вербаннена, ему ничего не стоит переместиться севернее. Особенно если он прознает про столь крупную добычу. Недаром за головы этих разбойников уже назначена награда.

— Я наслышана о них, как и все мы, — ответила герцогиня, поджав губы. — Думается мне, что слухи весьма преувеличены. Этот знаменитый Амайран, кем бы он ни был, — всего лишь вожак обычной шайки, не более того. Он не может представлять настоящей угрозы. Но, милорды, если вы все полагаете, что путешествие через Вербаннен опасно…

— Мы убеждены в этом, ваша светлость, — ответил лорд Певари, остальные поклонились.

— Хорошо, тогда изберем иной путь. До границы с Ходанном отсюда — всего десять алкеймов, учитывая, что наши восточные приграничные земли отошли Лабайну как приданое Вальде — по воле моего супруга. От границы до Накбоона путь неблизкий, но там будет уже нечего опасаться. Пусть герцог Лабайн сам встречает и защищает свою невесту, это его законное право и обязанность как жениха.

— Как я понимаю, ваша светлость, — заговорил Йарангорд, хмурясь пуще обычного, — как только леди Вальде прибудет в Накбоон, я могу со своими людьми присоединиться к его светлости?

— Разумеется, милорд, — улыбнулась герцогиня. — Я понимаю, как неприятна и чужда вам возложенная на вас обязанность. Но разве не давали вы клятвы во всем повиноваться воле его светлости?

— Давал, ваша светлость. — Йарангорд поклонился, звякнув броней. — И исполню ее. Теперь же, если позволите, я удалюсь, дабы подготовить своих людей.

Вслед за ним разошлись прочие советники. Перед тем герцогиня еще раз утвердила избранный для свадебного поезда путь и велела, чтобы искусные рисовальщики составили подробную карту путешествия. Как только все вышли, она подозвала к себе Вальде, которая по-прежнему стояла у двери, прячась за резной створкой.

В последние дни мать старалась быть с нею поласковее, не жалела улыбок, поцелуев и добрых слов. «Видно, ей жаль расставаться со мной, — думала Вальде. — А может, она тоже понимает, что отец совершает грех, но не смеет перечить ему».

— Как вижу, ты все слышала — или хотя бы часть, — сказала мать. — Тем лучше. Ты готова?

— Да, матушка. — Вальде поцеловала матери руку. — Но мне так страшно…

— Это обычно для девицы, идущей замуж, — улыбнулась мать. — Неизвестное всегда страшит. Но тебе нечего бояться. Мужчины — такие же люди, как мы, а не чудовища. Добрая и умная жена непременно завоюет расположение супруга. Я уже говорила тебе, что мужчины любят внимание и не любят пустых склок и ссор. Поставь себя хозяйкой с первых же дней, строго держи прислугу, сама не пребывай в праздности и подавай всем добрый пример. Твое супружество начнется не слишком радостно — все же твой муж занят войной, как и отец. Зато когда война закончится, он непременно оценит тебя. Ты же молись Превысшему и постарайся поскорее даровать мужу наследника. Это сразу возвысит тебя в его глазах и в глазах всех ходаннцев.

Вальде покорно слушала, порой кивая и шепча слова благодарности. Свои мысли она давно держала при себе и не делилась ими ни с кем. «Странно: матушка уже называет герцога Лабайна моим мужем. Но ведь мы еще не обвенчаны! Или уже все равно что обвенчаны?»

Приходили ей в голову и иные мысли, за которые мать не пожалела бы на нее хлыста, пускай она давно не дитя: «А как же герцогиня Каинга? Того, что я слышала о ней, достаточно, чтобы назвать ее доброй и умной женой. Или рождение сына для мужчин важнее всех добродетелей женщины? Ох, как же я запуталась!»

— Ты меня слушаешь, Вальде? — привел ее в себя голос матери.

— Да, матушка, — ответила она и попыталась улыбнуться. — Я буду стараться следовать вашим советам и побороть страх. Если позволите, я бы хотела сегодня побыть одна, мне нужно подумать и помолиться. Ведь сегодняшняя ночь для меня последняя в отчем доме.

— Когда у тебя будут свои дочери, ты поймешь меня. — Мать привлекла ее к себе, и Вальде ощутила, что щеки ее мокры от слез. — Ступай, отдыхай и молись. Я не велела рано будить тебя завтра. Отправитесь в дорогу ближе к полудню. Все уже готово, так что тебе не о чем тревожиться.

Вальде вновь коснулась губами руки матери и поспешила к себе. Дышать стало тяжело, ноги путались в длинных юбках, сознание плыло, будто в лихорадке. Словно удачливый беглец, добравшийся до спасительного убежища, она скользнула в свою комнату. Там подметали пол две служанки, и Вальде отослала их, едва сдержав желание запереться.

В комнате было свежо и прохладно, отчего Вальде поневоле ощутила облегчение. Она обвела долгим взглядом каждую мелочь, давно знакомую и привычную, — подумать только, завтра она оставит все это навсегда. Длинные драпировки на стенах, вытканные ею собственноручно, изображали сцены из старинной легенды о Дионе, победителе трех чародеев. Ветер тихо шевелил тяжелую ткань, в углу стояли пяльцы — Вальде предпочитала рукоделие книгам. У очага, на серой волчьей шкуре, добытой отцом в молодости, они с сестрой и Вардинном просиживали когда-то по полночи, жуя сласти и рассказывая наперебой страшные и смешные сказки. Косматая шкура щекотала голые ноги, в очаге трещали поленья, а по стенам метались тени, словно ожившие герои замысловатых историй.

Больше этого никогда не будет. Как будто мост через могучую реку Схур, который ей придется вскоре переехать, сожгут у нее за спиной, и в этом пламени сгорит вся ее прежняя жизнь — со страхами, любовью, мечтами и надеждами.

Вальде опустилась на колени у распахнутого, сверкающего стеклами окна, но слова молитвы не шли на ум. В лучшее верилось с трудом — гораздо охотнее воображение рисовало ей самые жуткие картины.

Как ей держать себя с будущим мужем, о чем говорить — да и есть ли в том нужда? Чего желает он от нее, кроме ее тела, которое должно будет выносить ему наследника? От мыслей об этой стороне брака Вальде холодела и едва не теряла сознание. Отдаться тому, кто тебе омерзителен, молча терпеть его похоть и молиться, чтобы его семя скорее проросло в твоем чреве? «Быть может, если невеста любит или хотя бы не презирает жениха, им обоим намного легче. Если бы можно было просто уснуть в первую ночь, а когда проснешься, все уже было бы кончено, лишь бы не терпеть душевные и телесные муки».

Душевные же муки, как знала Вальде, всегда горше телесных. Как тяжко будет ей обнимать ненавистного мужа — и думать, что она могла бы вот так же, но с большей радостью, лежать в объятиях другого.

После того ночного свидания с Анкеем и разговора с матерью на следующее утро Вальде ни разу больше не увидела его. Мать сдержала слово и удалила Анкея от двора. Никакой весточки от него Вальде с тех пор не получала, да и не смогла бы получить, ибо мать зорко следила за нею. Где он сейчас? Порой сердце сжималось от страшных мыслей: что, если его нарочно отослали на войну, в самое опасное сражение, на верную смерть? Такие случаи бывали прежде: так поступил когда-то ее предок герцог Эттифед с любовником своей дочери, когда узнал, что та непраздна. «Если так, — думала Вальде, — мне тоже было бы лучше умереть и соединиться с Анкеем там, в Высших чертогах, где никто никого не разлучает».

Сзади скрипнула дверь. Легкие шаги и шелест платья заглушил звонкий шепот:

— Ты плачешь, сестра?

Вальде поднялась с колен и обернулась. Она всей душой любила Федею, свою меньшую сестру, но сейчас не желала видеть никого, даже ее. Она нашла в себе силы улыбнуться сквозь слезы, которые в самом деле залили ее лицо и лиф платья.

— Немного. — Вальде обняла сестру, они вместе сели на край кровати. — Когда ты будешь выходить замуж, ты поймешь.

Федея положила голову на плечо Вальде, перебирая пальцами ее полураспущенные волосы, которые скоро заплетут в две косы и спрячут под расшитое заморским жемчугом покрывало. В отличие от Вальде, сестра была всего лишь миловидной, и ей не грозила участь разменной монеты в выгодной сделке. Порой Вальде казалось, что она завидует Федее. Много ли проку в красоте, если тебя судят лишь по ней?

— Я знаю, что ты его не любишь, — сказала Федея, не подозревая, как больно рвет сердце Вальде своими речами. — Знаю, что ты любила другого. Но я тебя понимаю. Я ведь тоже люблю Вардинна, а отец не хочет меня отдавать за него. Ну и пусть он мой двоюродный брат. Матушка и лорд Певари говорят, что это не препятствие.

— Отцу виднее, — повторила Вальде давно затверженные слова, которыми глушила душевную свою боль. — Вардинн — его наследник.

— И я — наследница… то есть буду ею после того, как ты станешь ходаннской герцогиней. Так почему бы отцу не поженить нас? Тем крепче будут права Вардинна на престол.

— Насколько я поняла, — жестко ответила Вальде, — в таких вопросах отца менее всего тревожат чьи-либо права.

Безжалостность этих слов, как и холодный тон, поразили саму Вальде не меньше, чем Федею. Как можно быть такой жестокой? Если ты сама несчастна, неужели нужно множить несчастье, огорчая других — особенно тех, кого любишь? Вальде осеклась, щеки ее запылали, глаза вновь зажгло от слез.

— Прости, Федея, — прошептала она.

Вальде заметила, как затуманились, а потом заблестели голубые глаза сестры, и привлекла ее к себе. Та зарылась лицом ей в плечо, как в детстве. Гладя ее по спине и стараясь не расплакаться, Вальде продолжила:

— Мы с тобой ничем не поможем друг другу. Наверное, лучше смириться. А сейчас ступай, прошу тебя. Мне нужно побыть одной. Я непременно приду к тебе вечером, только позже.

— Хорошо, я буду ждать. — Федея утерла слезы, улыбнулась. На бледном лице проступили едва заметные веснушки. — Только не забудь. Ты ведь завтра уедешь. Но я буду часто-часто писать тебе, обещаю. А ты непременно отвечай.

Когда сестра ушла, Вальде заперла дверь и вновь рухнула на колени у окна. Горячая молитва лилась из глубин ее сердца, из всего ее существа. Никогда прежде она не смела обращаться к Превысшему Создателю столь страстно. Она молилась о чуде, которое избавило бы ее от ненавистного замужества.

* * *

— Добрую погоду послал Создатель и святой Ремесиан. Который уже день стоит вёдро.

Так приговаривал за работой Корнут, староста деревни Эрбе, поглядывая то на небо, то на темную землю, которую он тревожил после зимнего отдыха своим плугом. По правую и левую руку от него шли односельчане, распахивая общинную землю. Впряженных в плуги волов вели мальчишки лет по десять и старше.

Обычно пахоту начинали не раньше первого дня хирроа, третьего месяца весны. Но весна в нынешнем году и впрямь расщедрилась, солнце уже отогрело землю, и незачем было откладывать начало работ, если время приспело. Священник отец Апам, живущий на хуторе между Эрбе и Немом, совершил на днях традиционное молебствие перед началом пахоты, прося Превысшего Создателя и праведного Ремесиана, покровителя крестьян и их труда, послать добрый урожай.

— Да, — протянул Дерей, друг и сверстник Корнута, — и не скажешь, что где-то там шумят битвы да враги расхаживают по городам и весям. Давно не видал я такой весны.

— Не скажи, сосед, — вмешался приземистый, коренастый Урат. — Вон ко мне дней с пяток назад приезжал дядька из Нема, так он рассказывал, что у них чуть ли не всех мужиков забрали.

— А сам-то как уцелел? — подал голос один из мальчишек.

— Молчи, пострел, тебя не спросили! — прикрикнул Урат, но пояснил: — А у него нога перешибленная, хромой — вот и не годится ни в воины, ни для работ. Брать его не стали, зато выгребли все подчистую из амбаров, хоть бы горсточку оставили на посев. Он затем и приезжал — просил хоть полмешка зерна.

— А вот я слыхал, — сказал молодой Дас, который лишь прошлой осенью привел в дом жену, — что в городке Сиваон десятка два почтенных горожан вздернули, точно воров. Они сдаваться не хотели, так кайбиганцы сыскали предателей, и те отперли ночью ворота. Сперва-то пели старую песню: мол, сдадитесь, и никого не тронем. А потом и принялись трясти людей: кто стоял за то, чтобы сражаться? Похватали мужиков, и всем петли на шею. Да не просто так, а прямо на городской стене. И даже похоронить не дали. Должно быть, до сих пор там висят, бедняги.

Не впервые за последний месяц звучали среди людей такие речи. Корнут сам не знал, что в них правда, а что — досужие байки, как не знал, оборвать их или нет. Пока война обходила Эрбе стороной. Но с каждым днем приближалась — совсем как неслыханно щедрая нынче весна.

— Да, — кивнул Корнут и крепче налег на плуг, — после такого мало кто станет бунтовать. Кому охота в петлю?

— А между тем, — не успокаивался Урат, — от Сиваона того до нас и пары алкеймов не будет, так-то. А ну как сюда заявятся да за нас возьмутся?

— Как по мне, я бы их вилами да косами встретил… — скрежетнул зубами Овер, который на две головы превышал самых рослых односельчан и мог без труда поднять лошадь или сломать в ладони подкову.

— Дурак, — сказал Дерей, — что им твои вилы? У них-то мечи, стрелы, копья да пушки! Даже ты, силач, один их не одолеешь, только хуже сделаешь. Охота тебе, чтобы они твою бабу растянули, а семерых по лавкам сиротами оставили?

— Да пусть лучше все берут, — отмахнулся Урат, — хоть мужиков, хоть баб, хоть зерно — лишь бы не жгли. Помните, как три лета назад молния в нас ударила? Как раз меррвар стоял, самая сушь, едва-едва с покосом закончили. Народу-то сколько погорело…

— А вот я слышал, — сказал старый Пеннт, щуря единственный глаз, — что в Деаргу, к северу от нас, тоже приезжали кайбиганцы. Приехать-то приехали, да обратно не уехали, вот. — Он тихо захихикал в бороду. — А знаете, почему?

Разговоры мигом смолкли. Мужчины устремили на говорившего взгляды — внимательные, испуганные, а у кого-то полные надежды. За всех высказался тот же самый мальчишка:

— Амайран, вот почему!

— Ты бы лучше, малой, ровнее волов вел, чем слушать разговоры старших, — сказал Корнут, но задумчиво переглянулся с прочими. — А все же ты прав. Кто из нас не слыхал об Амайране?

— По мне, больше болтают про него, — отмахнулся Урат. — Не может человек просто так кого-то защищать. Сам-то, поди, со спасенных деревень все берет — и девок, и еду-питье.

— Берет, конечно, — кивнул Корнут, — у него же своих людей — две сотни, кабы не больше, и всем есть надо, да еще кони. Зато кайбиганцев он косит, что твоя коса — траву летом. Герцог-то наш, хвала Создателю, бьет врагов, да порой и они его побьют. А чтоб кто побил Амайрана, того я не слыхал.

Корнут замолчал, уже не обращая внимания на оживленный спор, что затеяли прочие мужики, едва не позабывшие о пахоте и волах.

— Зато награду за его голову слыхали какую объявили? Сотня монет золотом!

— Какая сотня, две не хочешь?

— Болтают, что кайбиганский герцог обещал отвесить за него столько золота, на сколько весу он потянет.

— Ага, пускай поймают сперва. А он — не дурак, чтобы даться в руки врагам. Да и лица его никто не видел.

— Правду говорят, что он всегда прячет лицо, когда идет в бой?

— Да щеррь его знает. Может, обожгло где или изувечило, вот и не хочет пугать добрых людей. А девки, знамо дело, думают, что он красавец, каких мало. Дуры.

— Сами-то не умнее — разболтались, как бабы. Того и гляди, беду накличете.

Корнут лишь сейчас заметил, что прочие чуть отстали и готовы доказывать каждый свою правоту кулаками. Прежде чем он вмешался, со стороны домов послышались женские и детские крики.

— Похоже, уже накликали, — протянул Урат.

Полсотни кайбиганцев, вооруженные копьями, мчались по деревне, как летний вихрь, что способен сорвать крыши с домов и выдернуть с корнями молодые деревца. Поневоле мужчины побросали пахоту и устремились на защиту домов и семей. Женщины прятали малых детей и пригожих дочерей, двое пастухов попытались угнать в лес скотину, но их остановили и вернули. Корнут и его товарищи похватали вилы и топоры, хотя понимали, что им не тягаться с опытными воинами и их копьями.

— Опустите оружие, — приказал кайбиганский командир, лет тридцати пяти, с рыжеватыми усами и длинным подбородком. — Мы не станем никого убивать, а лишь возьмем припасы. Пусть женщины принесут мясо из погребов, а вы открывайте амбары.

— Да какое ж нынче мясо, господин, — шагнул вперед Корнут. — Все подчистую съели, еще в минувший год по зиме, который месяц сидим на пустом вареве. А зерно… Что ж мы сеять будем, ежели вы все возьмете?

— Вы, крестьяне, народ хитрый, — сурово ответил командир. — У вас всегда припрятано зерно и прочие припасы, а вы лишь сетуете на свою бедность. Если поискать хорошенько, у вас и серебро найдется. Да и люди крепкие. Топор и коса, конечно, не боевое оружие, но в умелых руках и оно сгодится. — Он обратился к двум десятникам: — Андиг, Ройм, возьмите этого, этого и вон того… Словом, выберите сами тех, что покрепче и поздоровее.

Пронзительно закричали женщины — жены тех, кого выбрал командир. Вторя им, заплакали дети постарше. Несколько женщин бросились на колени перед командиром, умоляя пощадить их и не отнимать кормильцев. Тот лишь поморщился — ему были не в новинку такие зрелища.

— Оттащите их, — приказал он своим. Те оттеснили женщин копьями обратно в толпу.

— Открывайте амбары, лентяи, — обратился командир к Корнуту, — пока мы их не сожгли дотла. Вот тогда вам точно будет нечего сеять. А если мало, сожжем и дома, и молитесь Превысшему, чтобы пустыми.

Понурив головы, сельчане подчинились. Мужчины поволокли из амбаров мешки с зерном, женщины вытащили из погребов последние припасы. Десятники тем временем отбирали пополнение, перед тем отогнав людей подальше от брошенных топоров и вил. Среди выбранных оказались сам Корнут, Дерей, Урат и еще несколько их сверстников, лет сорока, прочие были моложе. Могучего Овера выбрали первым.

— Десятка три наберется, господин, — сказал десятник по имени Андиг. — Прочие не такие крепкие, но тоже сгодятся — хотя бы строить укрепления и наводить мосты.

— Берите еще, — кивнул командир и обратился к поникшим женщинам: — А вы не скупитесь на припасы, если не хотите, чтобы ваши мужья и сыновья голодали. Им предстоит трудная работа.

Десятники отобрали всех, кого было возможно, даже юношей лет пятнадцати. Их отогнали в сторону от прочих, собрали их топоры и приказали навьючить на лошадей, если они есть в деревне. Лошади отыскались, и их уже вели в поводу, когда Андиг и Ройм, что возглавляли сборы, пошатнулись и упали без единого крика.

— Что?

Командир привстал на стременах, вгляделся: в лицо каждому десятнику угодил арбалетный болт. Воины тревожно зашумели, указывая вперед. Командир глянул: шагах в двухстах от них выстроился невесть откуда взявшийся конный отряд человек в тридцать, все в кольчугах и шлемах. Десять из них сжимали в руках арбалеты, еще десять готовились натянуть луки.

— Убирайтесь отсюда, пока целы! — крикнул один из стрелков.

— Взять их! — приказал командир, прикрываясь щитом. — Три десятка, за мной, прочим стеречь этих!

Неизвестные воины — разбойники или же нет — дружно выпустили стрелы и болты. Некоторые нашли цели, некоторые остались в кайбиганских щитах. Уцелевшие воины наставили копья. К удивлению командира, противники не стали сходиться в бою, но развернулись, как один, и поскакали прочь.

— Трусы, — пробормотал командир. — Разбойничья порода. Только и умеете, что бить стрелами исподтишка.

Поневоле он задумался о том, как этим разбойникам только что удалось незаметно войти в деревню. Следующая же мысль обожгла, заставила взыграть кровь: что, если это люди самого Амайрана? Командир немало слышал о знаменитом разбойничьем вожаке и, как многие другие военачальники, мечтал доставить герцогу Секлису его голову и заслужить почести и награду. Быть может, сегодня это удастся.

Противники скрылись в лесу. Кайбиганцы не отставали. Они видели, что кони врагов замедляют шаг, словно утомленные долгой дорогой. Несомненно, сейчас эти разбойники развернутся и встретят их очередным залпом стрел и болтов.

К изумлению командира, противники и не подумали разворачиваться, но ушли с дороги и скрылись в редком лесу. Однако дорога не опустела: впереди ее перекрывал еще один отряд — пеший. На кайбиганцев смотрели дула двух тяжелых пушек и десятка малых.

— Пли! — приказал человек, стоящий у крайней пушки.

Этот человек оказался последним, что увидел в своей жизни командир. Лицо его закрывал грубый платок, а яростного блеска его темных глаз не смогла бы затмить смертоносная вспышка из пушечных жерл. Командир оказался прав, хотя это было уже неважно.

Задние ряды кайбиганцев попытались уйти, но тщетно — их сразил новый залп стрел и болтов со всех сторон, в том числе из леса. Засада была подготовлена искусно, и никто не вырвался из нее живым.

Грохот пушек услышали все в Эрбе. Корнут недоуменно переглядывался с односельчанами, не решаясь заговорить. Кайбиганцы же слегка растерялись: то ли спешить на подмогу командиру, то ли стеречь деревню, как было велено. Мгновение колебаний решило все. Большая часть воинов поскакала вперед, а те, что остались, потеряли бдительность, гадая, что же случилось с их товарищами.

— Бей их, мужики! — крикнул Корнут.

Мужчины вмиг похватали с земли вилы и топоры, их примеру последовали несколько женщин, прочие же бросились бежать. Кайбиганцы оказались застигнуты врасплох. Топоры обрушивались на ноги лошадей, вилы без труда доставали всадников, вонзаясь в сочленения брони. Двое сельчан упали, сраженные копьями, зато прочим удалось одержать победу.

Трое кайбиганцев были еще живы. Над их головами взлетели топоры — и замерли, когда на всю деревню прозвучал властный окрик:

— Стойте!

Корнут поневоле опустил топор — и увидел, что его товарищи тоже остановились. На их глазах из леса, где недавно скрылись кайбиганские воины, выехал тот же отряд, который обстрелял их. Но теперь воинов было намного больше, почти полсотни. Возглавлял их высокий человек на вороном коне, тоже в броне и шлеме, лицо его закрывал по самые глаза платок. Именно оклик предводителя и спас раненых кайбиганцев от расправы.

— Амайран… — пробежало по толпе, точно волны по полю от сильного ветра.

— Ты и есть Амайран? — решился спросить Корнут.

Всадники во главе с неизвестным приблизились к месту побоища. Предводитель склонил голову, безмолвно отвечая на вопрос. Его темно-серые, почти черные, глаза будто пронзали всех насквозь.

— Да, — послышалось из-под платка. — Но вам не стоит об этом распространяться. Как и не стоит спешить убивать их. — Он кивнул на раненых.

Заплакали в голос женщины — на сей раз от радости. Кто-то попытался пробиться к Амайрану и ухватиться за его стремя или хотя бы дотронуться до хвоста его коня. Властный взмах руки в перчатке остановил толпу, а суровый, чуть приглушенный голос обратился к кайбиганцам:

— Отвечайте: откуда вы прибыли?

Двое помедлили с ответом, понимая, что откровенность не спасет их от смерти, как и от мучений. Третий же заговорил сразу, хотя товарищи порой шикали на него.

— Наши стоят лагерем у перекрестка, в двух с половиной алкеймах к северо-западу отсюда.

— Кто командует?

— Лорд Танариг.

— Сколько человек в лагере?

— Тысяча, из них три сотни конницы, прочие — пешие.

— Что намерен делать ваш командир?

— Не знаю, я же простой воин… Но вроде бы собирались идти к Руманну. Нам велено было добывать припасы и пополнение для войска во всех деревнях и городах. Пощадите, я больше ничего не знаю…

Амайран задумчиво кивнул, затем подал знак воинам по правую и левую руку от себя. Корнут и прочие шагнули вперед.

— Не трудитесь, люди добрые, — сказал староста, взвесив в руке окровавленный топор, — мы их сами уважим как следует…

— Нет, — отрезал Амайран, и те поневоле отступили. — Чинить расправу над ними я вам не позволю. Не уподобляйтесь врагам, иначе вы ничем не лучше них. Лучше позаботьтесь о похоронах. Нельзя оставлять следов.

Он кивнул воинам, те спешились и несколькими ударами кинжалов оборвали мучения раненых. Амайран взирал на это как на вынужденную необходимость, его взгляд не выражал ничего.

— Все ценное, что найдете при них, — ваше, — сказал он Корнуту. — Мы возьмем только оружие, броню и уцелевших коней. Скорее, — велел он своим, затем обернулся к сельчанам: — И вы поспешите — в лесу осталось немало трупов.

— А потом еще живые объявятся… — подал голос Урат, вызвав жиденький ропот. — И оставят от нас пожарище…

— Не объявятся. — Казалось, Амайран улыбается под своим платком. — Мы перекроем дороги. Прощайте и трудитесь на благо своей земли.

— Постой! — крикнул Овер и шагнул вперед. — Тебе же нужны люди? Возьми меня, я хочу биться вместе с вами!

Сельчане зашумели. Амайран приподнял черную бровь, которую пересекал шрам от недавней раны.

— Я беру в свое войско лишь тех, кто знает, на что идет. Мы не грабим понапрасну, не мучаем и не мстим. Всю добычу — оружие, припасы — мы делим поровну. Тем, у кого есть семьи, придется расстаться с ними надолго — быть может, навсегда, ибо война не щадит никого. Я с радостью возьму любого, но бунты стану пресекать строго, вплоть до петли. Решайтесь сами.

— Я решился. — Овер подошел ближе. — Пахать может и женщина, и мальчишка-подлеток. А биться не каждый может.

— И я пойду, — подал голос парень лет двадцати. — Мне что, я холостой, минувшим летом стариков своих схоронил. Отчего же не побить этих разбойников?

Вперед шагнули еще двое, трое, четверо. Деревня загудела голосами, пока добровольцев не набралось человек пятнадцать — примечательно, что они оказались из числа тех, на кого недавно пал выбор кайбиганского командира и его десятников. Тем, кто был женат, пришлось нелегко, но женщины в конце концов смирились и обняли мужей на прощание. За это время люди Амайрана быстро избавили убитых кайбиганцев от брони, сапог и оружия.

Добровольцы наскоро снарядились в дорогу, простились с односельчанами. Амайран чуть тронул шпорами бока своего вороного, и вслед за ним двинулся весь отряд — сперва всадники, потом пешие добровольцы. За ними увязались было десятка с два мальчишек, но окрик Корнута вернул их назад.

— Как бы не вышло беды, — протянул по обыкновению Урат, глядя им вслед.

— Да не выйдет. — Кривой Пеннт прищурил глаз, захихикал. — Амайран держит слово — разве он не обещал перекрыть дорогу? Стало быть, перекроет.

— А все же любопытно, кто он такой. И почему лицо прячет.

— Прячет-то прячет, а голос-то слышно — молодой совсем.

Женщины и давно выбравшиеся из укрытий девушки глядели вслед воинам сияющими глазами: среди спасителей оказалось немало пригожих молодцов. Что же до Амайрана, то его платок притягивал любопытные взоры пуще любой красоты.

— Глаза у него красивые… — сказала одна из девиц.

— И голос приятный, — подхватила другая. — Только грустный. Знать бы, женатый он или холостой…

— Дуры, не о том думаете, — оборвал их Корнут, но сам задумался.

Все в Амайране — стать, повадки, речь, одеяние — указывало на благородное происхождение. Да только с чего бы благородным скрывать лица и защищать простых людей? Будто своих забот им мало? Хотя дворяне — такие же люди, и им тоже есть что терять. Может, и этот потерял все?

Неважно, сказал себе Корнут. Кем бы ни был Амайран, благодаря ему и его людям простой человек — хотя бы здесь, в Эрбе — может спокойно спать и спокойно трудиться.

* * *

— Два отряда, посланные за припасами и пополнением, не вернулись, ваша светлость. Ни единого человека. И еще пропали три обоза с сеном и овсом для коней. Двое возчиков сумели спастись и доложили, что нападение возглавлял тот самый Амайран…

— Амайран! — Секлис в ярости швырнул на землю свою расшитую шапку, украшенную драгоценным аграфом. Говоривший попятился. — Слышать не могу это имя! Каждый раз — одно и то же! Или вы — малые дети, а не воины? Где ваша хитрость? Устроить засаду, взять в заложники людей, хоть целую деревню, или еще что-нибудь подобное… Неужели я должен заниматься каждой мелочью?

— Мы пытались, но безуспешно, ваша светлость, — пояснил другой командир. — Посланные отряды разделили судьбу прочих. Амайран перекрывает дороги к тем поселениям, которые освобождает. Его разведчики отменно трудятся. Кроме того, у него есть отбитые у нас орудия, и он умело пользуется ими. Поверьте, ваша светлость, мало кто решится отправиться на север за припасами. А между тем, в отряде лорда Танарига уже пришлось урезать пропитание воинам.

— Да и оружейники, ваша светлость, порой не справляются с работой, не успевают мастерить стрелы и арбалетные болты. Только и остается, что обирать трупы врагов.

Секлис нахмурился — уже не от гнева, а в глубокой задумчивости.

— Значит, следует бросить достаточно сил на Пелейю, сердце вербанненского оружейного дела, — сказал он. — Захват города убьет разом двух зайцев: лишит наших врагов снабжения и обеспечит его нам. Пусть тамошние мастера трудятся на благо нашего войска. Что касается Амайрана и его разбойников, то здесь все просто. Не можете одолеть силой — пускайте в ход хитрость. Люди стекаются в его шайку отовсюду. Мало ли кто может оказаться среди них.

Военачальники поклонились, поневоле улыбаясь. Герцог взмахом руки отпустил их, еще раз напомнив о бдительности. Как только полы шатра сомкнулись за спиной последнего командира, Секлис выслал вон стражу и вновь погрузился в размышления, из которых его и вырвало известие, принесенное недавно гонцом.

Имя Амайрана было у всех на устах. Казалось, не проходило и дня, чтобы этот дерзкий разбойник не совершил очередного нападения. В отличие от других вожаков, с чьими шайками кайбиганцы справлялись в день-два, этот действовал умело. Отряд его состоял большей частью из опытных воинов, а не крестьянских мужиков с вилами и косами, годных только на бойню. Хотя если Амайран — столь умелый командир, он мог бы обучать новичков и превращать деревенщин в грозную боевую силу.

Кто он такой? Почему скрывается? Эти вопросы не давали покоя Секлису, как и многим другим. Само прозвище «Амайран» означало на древнем скелльском диалекте «отец». Сам ли он взял себе это имя, или его прозвали так соратники и спасенные им люди? Это может указывать на возраст — вряд ли кто-то стал бы называть «отцом» совсем молодого человека. Что до происхождения, то он может быть кем угодно — дворянином, горожанином, наемником, мастеровым, торговцем, даже обученным воинскому делу крестьянином — одержимым жаждой мести.

На загадки у Секлиса не было времени. Командиры получили ясный приказ — пусть исполняют. Против таких «народных героев» нет лучшего оружия, чем предательство. Да и объявленная награда — уже в три сотни золотом — сделает свое дело. Любой воин, будь то верный вассал или наемник, не откажется от такого богатства.

Весь оставшийся день Секлис провел среди своих воинов, поднимая боевой дух. После двух крупных столкновений и полудесятка мелких пришлось признать, что Фандоан и его военачальники крепче, нежели казались. Кимбар, этот гневливый упрямец, которого собственные воины за глаза прозвали «старой пушкой», сумел выдержать натиск в бою у Руманна, хотя понес сильнейшие потери и сам был тяжело ранен. Несмотря на все старания, кайбиганской армии пока так и не удалось пробиться ни на юг, к дороге на Маннискор, ни на восток к Пелейе. Фандоан держал их крепко.

Что до союзников, на которых возлагалась добрая половина надежд Секлиса, то известия от них он получил шесть дней назад. Два изможденных, пропыленных гонца, чьи кони пали, стоило им остановиться, поведали ему, что ходаннское войско закрепилось на восточном берегу Схура — могучей реки, что текла с севера через весь Кайбиган и Вербаннен и дальше к Элласону. Река давно вскрылась, взять мост ходаннцам пока не удалось, ибо его, как и западный берег, защищают вражеские силы. Но стоит лишь отыскать другие переправы — ниже или выше по течению, — и препятствие будет позади.

Ходаннское войско возглавлял не Лабайн, а его военачальник, лорд Вирит. Сам же герцог пребывал в нетерпении и помышлял лишь о юной и прекрасной невесте. Секлис не мог не радоваться этому, хотя уважение его к союзнику таяло быстрее льда на реках. Впрочем, Лабайн недолго пробудет союзником. Пусть довольствуется подачкой, а если ему станет мало, Секлис охотнее увидит наместником Ходанна своего внука, а не этого стареющего женолюба.

Но это всего лишь домыслы, которые могут подвести. Пока же война шла, как было задумано, пускай не столь скоро. Вторжение в Вербаннен с востока должно было разделить вражеские силы — и разделило. Достаточно будет прорвать защиту в одном месте, чтобы второе дрогнуло. Что бы ни предпринял тогда Фандоан — попытается удержать то, что еще держится, или перебросит все силы в одно место, — он будет обречен.

Главная же надежда Секлиса по-прежнему крылась в венце Неватана, хотя ключ к этой тайне оказался утерян при странных обстоятельствах. Почти два месяца прошло с тех пор, как Каннатан пал, а пленная графиня ан Тойдре бесследно исчезла. Кто мог это сделать, осталось неизвестным, но Секлис видел единственного виновника — Ойнора ан Тойдре. Вероятно, он освободил сестру и спрятал где-то. Или же держит ее при себе: от этой сумасбродной семейки можно ожидать чего угодно. Только где он сам? Узнать это пока не удалось, хотя Секлис назначил за голову ан Тойдре награду не меньшую, чем за Амайрана.

В подобных тяжких думах Секлис засыпал каждую ночь. Нынешнюю же потревожил новый гонец — не от союзников и не от кого-то из командиров. Воин, принесший весть, казался таким же измученным, как недавние ходаннские посланники, но, помимо усталости, лицо его кривилось от ужаса.

— Ваша светлость! — воскликнул он, завидев герцога, и обессиленно рухнул на колени. — Леди Вальде похищена!

От изумления Секлис едва устоял на ногах сам. Он предпочел опуститься в кресло; тело и разум словно одеревенели, отказываясь понимать.

— Как? — произнес он после долгого молчания, во время которого гонец чуть ли не рыдал от страха и усталости. — Где это случилось? Кто ее похитил?

— Мы не знаем, ваша светлость, — ответил гонец. — К тому времени свадебный поезд уже пересек границу Кайбигана и направлялся к Накбоону. Герцогиня просто исчезла из своей комнаты на постоялом дворе. Часовые несли дозор, но никто ничего не слышал — ни шагов, ни криков, ни конского топота, ни прочего шума. Госпожи хватились только утром…

— Вы осмотрели окрестности?

Оцепенение Секлиса ушло, сменившись жаждой действия. Поневоле он пожалел, что сам не присутствовал там, где случилось несчастье.

— Нашли что-нибудь? — продолжил он. — Следы, обрывки одежды, сломанные ветки? Быть может, кто-то из местных видел нечто подозрительное?

— Нет, ваша светлость, — поник гонец. — По приказу лорда Йарангорда мы провели в поисках все утро и не нашли ничего, а потом он отправил меня к вашей светлости, а другого гонца — к герцогу Лабайну. Милорд Йарангорд желает знать, угодно ли вам послать на поиски госпожи воинов или…

— Ты говоришь, что похищение случилось на ходаннской земле, так? — уточнил Секлис. Гонец поклонился. — Тогда будет справедливо, если Лабайн станет сам искать свою невесту. Я же при всем желании не смогу послать даже полсотни воинов — каждый у меня на счету здесь. Передай Йарангорду: пусть встретит ходаннских послов и воинов, покажет им место, сообщит все подробности — и возвращается в мою ставку. Вы все будете нужнее здесь, нежели там. Теперь ступай и отдохни, а утром отправишься в путь.

Когда гонец, засыпающий на ходу, вышел и шаги его стихли в ночи, Секлис не сдержал долгого стона досады. О дочери он не слишком тревожился — кто бы ее ни похитил, они не посмеют причинить зло столь благородной девице. Скорее, пожелают взять за нее выкуп — и странно, что они до сих пор этого не сделали, ведь прошло уже несколько дней. Неужели в этом тоже повинен Амайран? Впрочем, он действует в сердце Вербаннена и вряд ли стал бы пересекать границу. Помимо него, нынче хватает других разбойников. И все же это неслыханная дерзость.

Сбежать сама Вальде не могла — не таков ее нрав, да и кто помог бы ей устроить побег? Она бы не справилась одна. Анастель денно и нощно говорила с нею и убедила повиноваться отцовской воле. А если девчонка пыталась бунтовать, то вот ей наказание за своеволие.

Хуже всего иное — на браке Вальде с Лабайном держится весь военный союз Кайбигана и Ходанна.

Вальде откинула грубое одеяло и спустила ноги на пол. Он показался ей холодным, но она, не обуваясь, подошла к маленькому окну и осторожно отодвинула деревянный ставень. Тот скрипнул, отчего Вальде вздрогнула. Лишь бы никто не услышал и не прибежал проверять, все ли с нею благополучно. «Конечно же, нет», — подумала она, уронив две слезинки на кое-как оструганный подоконник.

Ночь стояла темная, безлунная. Изредка между густыми облаками мелькали бледные звезды и тотчас исчезали. Ветер то усиливался, то стихал. Вальде безучастно глядела на облака, надеясь, что зрелище убаюкает ее и подарит немного спасительного сна. Сна, в котором нет ни путешествия, ни Лабайна, ни скорой свадьбы.

Лишь по ночам, и то не всегда, могла она оставаться одна. Днем с нее не спускали глаз: в обитой мягким сукном повозке рядом с нею все время находились три придворные девицы или служанки, а саму повозку, как и тяжелые телеги с приданым, со всех сторон окружала стража. На ночь останавливались в крупных поселениях или ставили шатры под открытым небом. Вальде попросила, чтобы ей хотя бы ночью позволяли побыть одной, и ее просьбу исполнили, хотя снаружи стража по-прежнему бдела.

Дни тянулись медленно и уныло, никаких происшествий за все время пути не случилось. Воины и девицы поневоле начали присматриваться друг к другу, посылать взгляды и улыбки. Больше Вальде не приходилось выпроваживать свиту из своей комнаты или шатра — девушки сами норовили отыскать предлог, чтобы удалиться со службы. И не раз слышала Вальде по ночам поспешные шаги, шелест платьев, шепот или приглушенный смех.

Здесь, на постоялом дворе под странным названием «Три собаки», ночные свидания продолжились. Вальде заметила из окна, как внизу прошли за угол два воина, но обратно не вернулись, зато ветер принес чьи-то тихие голоса. А за стеной, в соседней комнате, вовсю слышались звуки поцелуев, томные вздохи и шорох одежды. Вальде захотелось проклясть тонкие стены и заткнуть уши — и заодно вытрясти из головы думы о собственной брачной ночи, которая приближалась быстрее, чем ей хотелось бы.

Сколько дней осталось ехать? Свадебный поезд уже пересек границу Кайбигана и Ходанна. Сама Вальде не видела карты путешествия, нарисованной по приказу матери, но предполагала, что самая трудная часть дороги позади. Дальше будет меньше лесов, больше городов и крупных деревень — и везде люди станут приветствовать ее, как свою герцогиню, призывать на ее голову благословения Превысшего Создателя и желать ей счастья.

«Совсем так же, как десять лет назад они приветствовали Каингу Вербанненскую».

Дома, пока супружество с Лабайном казалось чем-то далеким и смутным, Вальде пыталась гнать горькие думы, и это даже удавалось — иногда. Теперь же сердце ее сжималось, страх леденил тело, и не было других мыслей, кроме предстоящей свадьбы. Порой ей хотелось зарыдать, закричать во все горло: «Я не хочу!» Но чаще хотелось просто умереть.

Вальде отвернулась от окна и глянула на потолок комнаты. Там висела на крюке неказистая масляная лампа в виде рога, сейчас потухшая. Что, если снять ее, зацепить за крюк свой пояс, сделать петлю — и весь этот ужас останется позади. Мысль оказалась столь сильна, что Вальде содрогнулась, словно веревка уже обвила ее шею, медленно вытягивая жизнь.

Нет, так нельзя. Самоубийство от отчаяния — грех и знак слабости, а ей подобает быть сильной. Вальде рухнула на колени: «Прости мне такие мысли, Создатель, и не карай меня сильнее, чем уже покарал!» По лицу вновь покатились горячие слезы. Глотая их и сотрясаясь всем телом, Вальде шептала: «Я не могу умереть… Я должна узнать, что случилось с Анкеем… Пока он жив, я должна жить… Если же он умер, моя душа тоже умрет. Пусть тогда делают с телом что хотят».

Возня за стеной стихла, послышались смешки и шепот. Ветер снаружи усилился, скрипнул под порывом ставень. Съежившаяся на полу Вальде разогнулась. Резкая боль в спине заставила ее вскрикнуть; она тут же зажала себе рот обеими руками, хотя вряд ли ее крик встревожит кого-то — уже не раз служанки говорили ей, что она разговаривает и порой стонет во сне.

Надо идти спать. Днем в повозке не выспаться: не дает болтовня свиты. Как бы то ни было, она — герцогиня и должна предстать перед женихом прекрасной и величественной, а не сонной и заморенной. Вальде отряхнула колени и подол длинной рубашки и потянулась к окну закрыть ставень.

За окном послышался странный шум, не похожий на шаги стражи, затем шорох, тихий стук дерева о дерево и осторожный скрип — раз, другой, ближе, еще ближе. Вальде замерла на миг — и едва сдержала вопль ужаса: на ее глазах в подоконник вцепились мужские руки в перчатках.

Усилием воли она сумела успокоить себя, даже усмехнулась: должно быть, кто-то из влюбленных воинов ошибся окном. Вальде схватила плащ, готовясь отругать нерадивого стража, когда из-за окна донесся едва различимый шепот, который нельзя было не узнать:

— Любимая…

Плащ упал у босых ног Вальде. Сама же она, застывшая, могла лишь смотреть, как в окно влезает Анкей. В ночной темноте его лицо казалось усталым и исхудавшим, но глаза сверкали решимостью.

— Откуда ты взялся? Как ты попал сюда?

Вальде не знала, что еще сказать, и просто упала ему на грудь. Он подхватил ее, крепко прижал к себе — и с видимым усилием отстранил.

— Я все вам расскажу, миледи, — прошептал Анкей. — Только не здесь. Скорее собирайтесь, и бежим.

Вальде не верила своим ушам, своим глазам. Это казалось сном или грезой — и все же это была правда. Анкей жив, он пришел за нею, он спасет ее и увезет прочь отсюда. Куда — неважно, лишь бы скорее. Да, скорее.

Вчерашнее платье лежало сложенным на сундуке. Завтра поутру служанки сразу заметят, что его нет, — да и пусть. Вальде оделась, путаясь в рукавах и подоле, натянула чулки, башмаки, закуталась в плащ. Все ценное — деньги, наряды, украшения — лежало под охраной в одном из сараев. Вальде схватила то, что было на ней вчера, — узкую золотую диадему и жемчужные серьги — и сунула за шиворот. Анкей ждал ее снаружи, стоя на лестнице, приставленной к стене.

— Тише!

Он подал Вальде руку. Она зажала в зубах косу, чтобы невольно не вскрикнуть, и осторожно спустилась, почти не чувствуя под ногами скрипучих ступеней. Анкей отнес лестницу под навес неподалеку, вновь сжал руку Вальде и повел ее прочь от «Трех собак». Будь здесь хотя бы одна, она бы не подняла шума.

— Вы можете идти, миледи? — спросил Анкей шагов через двести. — Не тревожьтесь, здесь недалеко.

Вальде кивнула, запоздало сообразив, что в темноте этого не видно, и шепнула в ответ: «Да, могу». Черная, мрачная недавно ночь сделалась для нее чудеснейшей в мире. В воздухе разлилась весна, прохладный ветер трепал выбившиеся из косы пряди волос. Она едва не рассмеялась в голос — и ощутила, что Анкея переполняют те же чувства. Но он не останавливался, увлекая ее за собой дальше, под полог небольшой рессовой рощи, которую свадебный поезд миновал вчера вечером.

Ветки и колючки цеплялись за подол и плащ Вальде, словно пытались остановить ее, заставить вернуться. По-прежнему улыбаясь, она шла за Анкеем дальше, и назойливые враги отпускали ее, бессильные против юной любви. Когда за деревьями смутно замаячили поля, раздался звук, обрадовавший Вальде еще больше, — ржание лошадей.

— Ты — чудо, о котором я молилась, — прошептала Вальде. Она запыхалась, но не только от быстрого бега.

Анкей ответил именно так, как она желала сейчас, — сжал ее в объятиях и поцеловал так жадно, так неистово, как никогда прежде не смел. Вальде задрожала, у нее вырвался тихий стон, тело ее пылало неведомым прежде огнем. Вздумай он взять ее здесь же, она позволила бы ему, и эта ночь сделалась бы их настоящей брачной ночью, настоящей свадьбой. Но Анкей сумел опомниться первым. С тяжким вздохом он разжал руки и повел Вальде к лошадям.

Обе они были под мужскими седлами. Вальде смутилась, вообразив, как задерутся сейчас ее юбки, — разве что прикрыть плащом. Казалось, Анкей понял, что ее тревожит, когда подсаживал в непривычное седло.

— Пока придется потерпеть, любимая, — сказал он. — Если я посажу вас впереди или позади себя, вам будет еще труднее, да и конь быстро устанет нести двоих. Лучше раздобудем где-нибудь по дороге мужскую одежду для вас.

— Мне придется притворяться мальчиком?

Мысль удивила и рассмешила Вальде. Качнувшись в седле, она крепче оперлась на стремена. Лошадь оказалась смирной и пошла ровным шагом, постепенно переходя на бег.

— Самым красивым мальчиком в Аскелле, — улыбнулся Анкей.

Они недолго следовали той дорогой, которой недавно проехал свадебный поезд. Вскоре Анкей свернул на неширокий проселок, что вел на северо-запад. Стук копыт таял в ночи, хотя Вальде казалось порой, что за ними мчится погоня. Оглядываясь, она видела позади такую же тьму, как и та, что стелилась впереди, разгоняемая порой упрямыми звездами.

— Расскажи, как ты нашел меня, — попросила Вальде, когда за их спинами осталось не меньше двух алкеймов. — И что с тобой случилось, когда моя мать отослала тебя.

Анкей обернулся к Вальде и сжал ее ладонь.

— Поверьте, миледи, я безумно желал вернуться — или хотя бы передать вам весточку, — сказал он, не выпуская ее руки. — Напрасно: ваша матушка крепко стерегла вас. Я не смог даже сообщить вам, что отправляюсь на войну. Мысль же о вашей скорой свадьбе сводила меня с ума — и я в самом деле потерял рассудок. Я написал сам себе письмо, якобы от имени дяди, и упросил командира отпустить меня ненадолго. Одной просьбы, конечно, было бы мало, но помогло золото. Я тайно покинул свой лагерь и узнал, что вас повезли в Ходанн. Милостью Своей Превысший сохранил и вас, и меня от разбойников и прочих смутьянов вроде этого Амайрана. Мне пришлось незаметно следовать за вами, о лошадях и припасах в дорогу я уже позаботился. Потом я всего лишь выбрал подходящее время, дождался, когда стражи отойдут, и влез к вам в окно. Признаться, — Анкей улыбнулся, — я немного боялся ошибиться…

— Знаешь, когда я увидела тебя в окне, я тоже сперва подумала, что кто-то из воинов перепутал…

Вальде запнулась, вновь растеряв все слова. Да и зачем было что-то говорить? Милостью Превысшего чудо свершилось: Анкей спас ее и сейчас едет рядом с нею, держит за руку — что еще нужно? «Нет, кое-что нужно, — сказала себе Вальде. — Нужно убежище».

— Куда мы поедем? — тихо спросила она.

— Даже не знаю, что вам ответить, миледи, — признался Анкей. — Хотя я много думал об этом. Дядя нам не защитник. Я бежал с поля боя, а вы — из-под венца. Как бы страшно это ни звучало, но мы оба — преступники, пускай оправданием нам — любовь. Увы, миледи, нам нет отныне места ни в Кайбигане, ни тем паче в Ходанне.

— Тогда остается Вербаннен, — сказала Вальде, подумав. — Никто не догадается искать нас там.

— Но там опасно, — возразил Анкей и крепче сжал ее руку. — Там война, грабежи, разбойники. Кроме того, для вербанненцев вы стали бы ценной заложницей, оружием против вашего отца. Я не желаю подвергать вас такой опасности. Разве что укрыться ненадолго где-нибудь на севере Вербаннена, там поспокойнее. А потом перевалить Мендритские горы и податься куда угодно — хоть в Магидду, хоть в Трианду, хоть даже за море.

— С тобой — хоть за десять морей, — улыбнулась Вальде. — Мы нигде не пропадем: ты воин, я рукодельница. Правда, ты забыл еще кое о чем. — Она ощутила, что краснеет.

— Даю слово, миледи… Вальде… мы обвенчаемся как можно скорее. Я сам жду этого так же, как и вы. — Анкей умолк, словно задумался, и продолжил: — Есть одно место, где мы могли бы переждать опасность — и заодно сочетаться браком. Это Мельтанский монастырь, он знаменит на всю Аскеллу — и стоит почти у самих гор, на северо-западе Вербаннена. Монахини добры, они не прогонят нас, особенно если узнают, какой страшный грех мы предотвратили своим бегством. И вряд ли они выдадут нас, если ваш отец, не приведи Создатель, обо всем узнает. Пускай они приютят нас ненадолго — этого окажется довольно.

— Да, пусть так и будет.

Вальде ощутила, как с души ее упала последняя тяжесть. Пускай путь далек и труден, у них появилась цель. А потом, когда они окажутся в монастыре, настанет время думать дальше.

Они ехали всю ночь, лишь перед рассветом дав отдых коням и себе. Спустя два переворота больших песочных часов они продолжили путь по самым безлюдным местам южного Кайбигана.

* * *

— Так ведь страшно, — сказал один из мужиков, прочие поддержали дружным гомоном. — Как же тут устоишь на месте да не кинешься наутек, ежели на тебя лошадь несется? Да еще и не одна, а полсотни?

— Страшно, говорите? — Кэлем Варусдар несколько раз перекрутил в руке рогатину. — А что вы думаете, лошади не страшно? И всаднику ее — тоже? Не верьте слухам, в бою все боятся, даже те, кто с малых лет сидит в седле и машет мечом. Просто представьте: каково лошади скакать на выставленные рогатины? Она — животное не глупое и калечить себя не хочет. Когда всадники скачут на пеших бойцов, то ждут, что они расступятся или побегут прочь. А если не бегут, любому станет не по себе.

— Больно просто выходит, — проворчал другой мужик.

— В бою никому не бывает просто, — ответил Кэлем. — Но легче, когда ты бьешься не за себя, а за других и вместе с другими. Когда ты знаешь, что твой товарищ рядом прикроет тебя — и ты сам его прикроешь. Тогда никакой страх над тобой не властен. Помни, что враг тоже тебя боится. Да и про стрелков не забывайте, они станут бить и по всадникам, и по коням. Всадник, оставшийся без коня, уже не так страшен, особенно если у него меч, а не копье. Вам будет проще достать его рогатинами — если они у вас не сломаются. Поэтому запас должен быть изрядным на такие случаи.

Будущий запас лежал рядом — груда крепких жердей шагов в восемь длиной, которые предстояло отточить и обжечь, а если хватит железа, то и оковать. Захваченные у врагов копья выдавались лишь тем, кто хорошо показал себя в обращении с простой рогатиной.

— А теперь еще раз. — Кэлем бросил рогатину ближайшему добровольцу и запрыгнул в седло. — Стройтесь, да поживее.

— А ну как лошадку твою покалечим?

— Не покалечите, она у меня умная, — ответил Кэлем и потрепал гнедую гриву.

Два десятка мужиков выстроились в ряд, выставив рогатины, точно на зверя. Кэлем отъехал шагов на триста и помчался на них. Жерди в руках задрожали, один-двое завертели головами, оглядывая товарищей. Но те стояли твердо, словно готовились встретить настоящего врага. «А ну, стой», — шикнули товарищи на тех, кто готов был дрогнуть, и пихнули их локтями. Кэлем остановил своего коня чуть ли не в волоске от черных остриев.

— Славно выстояли, — послышался рядом голос, чуть приглушенный из-за платка. Похвалы, произнесенной этим голосом, жаждали все добровольцы.

Кэлем лишь улыбнулся, сверкнул зубами: мол, а как же иначе? Мужики опустили рогатины, кто-то утирал украдкой пот со лба, но все усталые, заросшие лица сияли гордостью.

— Будете так же стоять в бою — ни один враг не пройдет, — прибавил Амайран. — Каждому хочется остаться в живых. Для этого в наших силах пускай не все, но многое.

Мужики затоптались на месте, и предводитель решил слегка подбодрить их. С едва слышной в голосе усмешкой он бросил Кэлему:

— Смотри не загоняй их до смерти. И не забудьте про обед.

— Уж это они точно не забудут, — вернул ухмылку тот. — Как и я. А что до «загонять», так любой из них сам загонит лучшую нашу лошадь.

Кивнув, Амайран зашагал дальше. Судя по шуму за спиной, мужики вновь строились, готовые обучаться очередным военным хитростям и улучшать старые умения. Никто не расслышал тихих, едва различимых слов: «Вы счастливые — вам есть к кому возвращаться». Но миг душевной слабости миновал, и предводитель продолжил обходить свой лагерь — «ставку», как называли его некоторые десятники.

Трудно было бы отыскать место удачнее. Дремучие леса, дубовые, кромитовые и кое-где сосновые, которыми заросла вся центральная часть Вербаннена, могли бы принять под свой кров и втрое больше людей. Неподалеку от одной из южных дорог, что вела к столице и задевала западную оконечность леса, обнаружились остатки древнего поселения. Почему и когда его покинули, не было толку гадать — время возвело для него лучшие укрепления. С ним соседствовал полноводный ручей, текший на восток, к Схуру. Когда же в отряде Амайрана появились первые добровольцы-крестьяне, они живо взялись за старый колодец и в два дня расчистили его. Сгнившие остатки построек пошли на дрова, и теперь места хватало на всех — и даже оставалось для учений.

Грубые шатры из веток предназначались для тех, кто не был привычен ночевать под открытым небом, и для хранения пороха. Дни и ночи становились теплее, и большая часть воинов довольствовалась для сна седлом под головой и собственным плащом. Для костров собирали сухой валежник, который почти не давал дыма. По милости Превысшего, ливни случались редко, хотя были для отряда сущим бедствием.

Отдельно стояла переносная кузня. Там работал парень чуть за двадцать, сын кузнеца, после долгих уговоров отпустившего его в отряд Амайрана. Он трудился над наконечниками для стрел и копий, чаще всего перековывая из старых — зачастую вынутых из тел убитых и раненых товарищей, — поскольку раздобыть железо удавалось редко. Ему помогали двое сверстников, а чуть дальше несколько человек выстругивали древки для стрел. Землю устилали пушистые пахучие стружки и связанные пучки птичьих перьев.

— Тяни! — послышалось неподалеку. — Пускай!

Звон тетивы и свист стрел заглушили все прочие шумы, сменившись тем особым звуком, когда стрела втыкается в цель. Амайран пригляделся: три десятка добровольцев, сменяясь по десятку, упражнялись в стрельбе из лука по старым доскам. Стреляли по-разному: меняя расстояние до цели, вверх, навскидку, с колена, рядами. Многие доски расщепились от попаданий, стрелки только успевали подбирать стрелы, а суровый наставник был неумолим:

— Пускай!

Амайран не вмешивался, лишь наблюдал. Большая часть стрелков в его отряде — и конных, и пеших — давно перешла на луки. Арбалетные болты было труднее изготовить, поэтому захваченные у врагов арбалеты доверяли только лучшим стрелкам. Добровольцы из крестьян и горожан умели неплохо владеть луком, но быстро ощутили разницу между охотой на диких гусей и боем насмерть. Здесь никто не смел дать слабину.

Шагах в двадцати от стрельбища лагерь заканчивался, огражденный стеной медленно зеленеющего леса. Далеко впереди виднелась макушка высокого дуба, который не обхватили бы вместе трое самых рослых мужчин. Если бы Амайран оглянулся, он увидел бы еще два-три таких дерева. Старый лес сам устроил для отряда удобные точки наблюдения, откуда просматривались все окрестности, особенно дороги. Пока никаких знаков не было, и это слегка тревожило Амайрана.

По лагерю разнесся глухой стук: сегодняшние кашевары звали обедать, колотя деревянными черпаками по висящему на веревке бревну. Учения уже закончились, и уставшие люди спешили к котлам, над которыми витал пускай поднадоевший, но приятный дух каши с копчеными ребрами. Счастье, что в вареве вообще есть мясо, — на скудной пище много не навоюешь.

Амайран отправил часовых на смену наблюдателям на деревьях. Прежде чем они добрались до места и вернулись их товарищи, с дуба на западном краю долетел сигнал дозорного: «Наши возвращаются, с ними несколько чужих».

— Не иначе, новые добровольцы, — заметил подошедший Бритак, командир стрелков, от чьего взора не укрылся сигнал наблюдателя.

«Милордом» ни Бритак, ни его товарищи давно уже не утруждали себя, да и сам Амайран не возражал. Никто из добровольцев в его отряде не знал его настоящего имени, ибо он счел это ненужным. Сейчас, в годину войны, не до громких титулов и семейной гордости — он был обычным человеком, борющимся по мере своих сил за свою землю.

Амайран лишь кивнул в ответ. Он давно ждал вестей от разведчиков, размышляя, куда нанести новый удар — и где он будет нужнее всего. Больше месяца отряд неустанно бил по кайбиганскому снабжению, разведчикам и вербовщикам, но избегал крупных столкновений и тем паче — открытых боев. Недовольных пока не было: и воинов, и добровольцев устраивала скрытная тактика, к тому же дающая возможность поживиться при случае. Сам Амайран не одобрял этого, но порой позволял. Гораздо строже он был в других вопросах и ни разу не допустил, чтобы его люди издевались над пленными — будь то ради забавы или же ради сведений. Если пленники упрямились на допросах, Амайран предавал их быстрой смерти. Обычно это отрезвляло прочих и развязывало им языки.

Когда вернувшиеся с наблюдательных постов часовые покончили со своим обедом, послышались долгожданные звуки — цокот конских копыт, скрип телег, тихие, но радостные голоса. Сам Амайран предпочел сперва дождаться известий, а потом уже разделить трапезу с принесшими их товарищами.

Вести явно обещали быть добрыми. Вслед за двумя десятками конных разведчиков тянулись три телеги с сеном и две — с мешками и бочонками. Замыкали шествие незнакомые люди, по виду крестьяне — тоже около двух десятков. За спинами у них виднелись тяжелые мешки, в руках обычное оружие простолюдинов — топоры, вилы и косы.

Обитатели лагеря радостно встретили товарищей. Кашевары звонко шлепали в общие деревянные миски еду, стараясь подложить побольше мяса, прочие расспрашивали о приключениях и поздравляли с хорошей добычей. Пока простые воины ели и рассказывали о своих подвигах — как водится, не всегда правдиво, — Амайран обратился к обоим десятникам.

— Откуда? — спросил он, подразумевая как добычу, так и пополнение.

— Телеги — из кайбиганского лагеря, — ответил Теман. — Можно было бы свести больше, но нас было слишком мало, а их — сотни с три. Счастье, что мы хоть столько взяли да сами живыми ушли…

— Куда они направлялись?

— Они шли к Пелейе, — сказал второй десятник, Пиор. — Похоже, собираются основательно взяться за нее, чтобы вырвать у нас все зубы. Вроде они остановились на берегу Фаэта, притока Схура…

— Да только переправиться не смогут, — подхватил Теман с ухмылкой. — Мы загодя успели разрушить мост.

Амайран улыбнулся. Разрушенный мост через Фаэт, реку неширокую, но полноводную, основательно задержит кайбиганцев. Пелейя, город-оружейная, располагалась в излучине Фаэта, к юго-востоку от лагеря Амайрана. Подступиться к ней, лишившись мостов, можно было только с юга, но те земли пока держал герцог Фандоан. Правда, Секлис мог двинуть войско вдоль южного берега реки, минуя дороги. Зато обозам, как и пушкам, там не пройти. Из всех возможных дорог им останется только проселок между Фаэтом и южной кромкой лесов. Руманнский перекресток, что на западной дороге, войска Секлиса еще не захватили. А восточную дорогу держит Эредеро.

— Когда это было? — спросил Амайран.

— Вчера поутру мы угнали телеги с припасами. Кайбиганцам оставалось меньше алкейма до переправы.

— Значит, уже могли успеть навести. — Амайран задумался. — Хотя с лесами на том берегу негусто. На то, чтобы срубить и доставить в лагерь даже тридцать стволов, уйдет целый день. Пока они застряли там, самое время ударить по ним. Если у них вправду столько припасов и они везут их своим, что двинулись на Пелейю… У них есть с собой орудия?

— Нет.

— Тем лучше для нас. Окружить их, прижать к реке и расстрелять — если понадобится, то из пушек. Думаю, так мы и сделаем. Но это обсудим позже. Какие вести от Поисса?

Оба десятника лишь развели руками.

— Там дела совсем плохи, — сказал Теман. — Мы ведь взяли у кайбиганцев не две телеги с припасами, а три. Но как увидели те поскребышки, которые припас нам Поисс, так сразу совесть уколола. Им самим есть нечего. Вот мы и отдали ему одну телегу. И ему на постоялом дворе пригодится, и людям в деревне.

Амайран кивнул.

— Вы сделали правильно. Тем людям много труднее, чем даже нам здесь. Лучше я отниму запасы у врагов, чем у своих соплеменников. — Он оглянулся на новых добровольцев, по виду усталых и голодных, которые так и стояли на прежнем месте. — А они откуда взялись?

— Дожидались на постоялом дворе, — сказал Пиор. — Видно, узнали, что мы держим связь через хозяина. Сказали, что из Куспейара, деревни рядом, что ушли чуть ли не тайком. Тамошние жители боятся кайбиганцев и не верят в наше заступничество…

— Ну и пускай их, пусть не верят, щеррь с ними, — высказался старший из добровольцев. — А мы верим. Эти убийцы за просто так спалили Тагну, маленькое селение неподалеку от нас, — чтоб прочим было неповадно. Мы хотим отомстить.

Прочие добровольцы подхватили речь старшего. Почти все они были средних лет, но не старше сорока.

— Мы слышали, что ты справедлив, Амайран. Мы верим тебе.

— Чем ждать, пока тебя побьют, лучше уж бить самому.

— Пусть молодые трусят — мы не станем отсиживаться под юбками у своих баб.

— Отольются кайбиганцам наши слезы!

— А повезет, и раздобудем чего…

— Вот на этом я вас прерву. — Амайран сделал всем знак умолкнуть. — Если желаете присоединиться ко мне, извольте принять мои правила. Мы — воины и защитники своей страны, не имеющие возможности открыто вступить в войско герцога Фандоана. Посему и ведем мы себя как воины, а не как разбойники. Убиваем, если нужно, но не пытаем ради забавы. Грабим, но не ради собственной поживы. Вы сами видели сегодня, как поступили мои командиры с отнятой у врагов добычей. Если кто-то не согласен со мной, пусть скажет сразу, ибо я жестко пресеку любые мятежи.

— А ежели кто не согласен, так и тут же дух вон, — проворчал один из мужиков. — Кто ж нам позволит уйти живыми из твоего убежища, раз мы его видели? А ну выдадим тебя кайбиганцам?

— Тоже верно. — Амайран улыбнулся под своим платком. — Поэтому, если решились — оставайтесь и будьте нам товарищами.

— Останемся. Не по-нашему это — бросать дело недоделанным. Нас тут шестнадцать мужиков — молодые-то парни, жидкая кровь, струхнули идти с нами, — зато…

Старший пересчитал глазами своих — и осекся.

— Разве нас не шестнадцать было, мужики? — вытаращил он глаза. — Откуда ж этот взялся?

Невысокая коренастая фигура стояла в самом конце толпы новоприбывших и тщательно куталась в широкий суконный плащ, обтрепанный по подолу. Один из мужиков подскочил, сдернул капюшон с головы неизвестного. Увиденное заставило его отдернуть руку и отшатнуться.

— Баба!

Зашумели все — и добровольцы, и обитатели лагеря. Правила Амайрана были суровы: женщин в лагерь не допускали ни при каких обстоятельствах. Тем, кто имел семьи, запрещалось навещать их, а отлучаться без приказа предводителя не смел никто и никуда. Все свободное время посвящалось изготовлению оружия и военным учениям.

Виновница бури казалась невозмутимой. Она оглядывала сердитых мужчин равнодушными глазами, слегка прищурившись. Была она крепкого сложения, лет тридцати от роду, и казалась мрачной. Губы, пересеченные шрамом от недавнего удара, чуть кривились в усмешке.

— Гляньте, мужики, еще и стриженая!

Один из добровольцев схватил женщину за волосы. Они в самом деле были коротко острижены и торчали во все стороны, как черная мохнатая шапка.

— Никак, ведьма! Или шлюха!

— Да она дней с десять как прибилась к нам — пришла в Куспейар щеррь знает откуда, вся избитая. Видно, не просто так ее отделали…

— Закрой рот! — рявкнула женщина и отвесила державшему ее мужику крепкого тумака.

Прежде чем закипела драка, вмешался Амайран.

— Хватит. — Он поднял руки, и драчуны застыли на месте. — Раз уж она здесь, выгонять ее мы не станем. — Он обернулся к женщине. — Зачем ты пришла сюда?

— Затем же, зачем и все, — бросила она, точно сплюнула. Взор ее горящих глаз пожирал Амайрана и его закрытое лицо. — Бить кайбиганцев. Поверь, мне есть за что мстить. А эти олухи еще и смеются!

Голос женщины дрогнул, но она сумела сдержать слезы. Видно было, что ей довелось немало пережить и что всю боль свою она готова обратить в чистую ярость.

— А хоть бы и так! — Она с вызовом повернулась к недовольным мужикам. — Смогли бы вы защитить своих жен, если бы вас изрубили на куски? То-то, вот и мой муж не сумел. Я видела, как эти щерревы дети убивали всех, видела, что они творили с женщинами… И со мной тоже сотворили. Другие не пережили позора. Я пережила — и хочу мстить. Пусть никто больше не окажется на моем месте и на месте моей деревни, от которой осталось пепелище!

В одобрительном гуле голосов тихо прозвучал голос Амайрана:

— Ты права. — Он долго молчал, глядя на нее. — Я тебя не выгоню. Только что ты собираешься делать у нас?

— Баба в лагере всегда пригодится… — подал голос один из сегодняшних кашеваров.

— Вот еще, — фыркнула женщина. — Я сюда пришла не кашу варить и не обмотки стирать. Вот, гляди!

С этими словами она извлекла из-под плаща арбалет. Оружие было кайбиганское, новое, отлично ухоженное, на поясе женщины виднелся кожаный мешочек с болтами. Она лихо натянула тетиву и вставила один болт.

— Хочешь поглядеть, как я стреляю?

— А давай, — ухмыльнулся Бритак, почуяв родственную душу, и звонко шлепнул ладонью с растопыренными пальцами по коре ближайшего дерева. — Смотри не промахнись. Если прострелишь мне руку, сама будешь командовать стрелками…

— И буду.

Ответ женщины прозвучал одновременно с выстрелом. Зрители дружно ахнули, послышались похвалы и брань. Кованый болт торчал между указательным и средним пальцами Бритака, не задевая их. С неописуемой гримасой наемник убрал руку.

— Дожили… — проворчал он и прибавил что-то по-хиризийски. — Если уже бабы стреляют лучше меня, пора мне правда уходить в бродячие шуты.

Веселый смех грянул на весь лес, так, что кое-где взлетели с веток вспугнутые вороны. Женщина тоже заулыбалась — было видно, что ей лестна похвала, даже столь своеобразно высказанная. Вряд ли кто-то осмелится теперь бранить или гнать ее.

— Если так, — заговорил Амайран, — то мы с радостью примем тебя, как своего товарища. Как тебя зовут?

— Дасия, — ответила она. — Не бойся, из-за меня не будет ссор — кто на меня позарится? Я пришла сюда как воин, а не лагерная шлюха. А если кто не поймет, то лишится кое-чего. — Она обвела толпу мужчин выразительным взглядом и вновь обернулась к предводителю. — Могу я спросить тебя?

— Почему я прячу лицо? — В голосе Амайрана слышалась легкая усмешка. — У меня есть на то причины.

— Открой, — попросила Дасия — не потребовала, а именно попросила. — Хочу знать, кому я стану подчиняться.

Одно мгновение Амайран смотрел на нее, а потом медленно опустил один краешек платка.

Дасия увидела худое, изможденное лицо, заросшее черной бородой. Увидела глубокие тени под глазами, из-за которых они казались еще темнее. Увидела то, что он позволил ей увидеть, — всю ту боль, которую он нес в себе. Но эта боль не властвовала над ним — она лишь побудила его к действию, сделала тем, кто он есть.

— Во имя Создателя! — ахнула Дасия, точно самая обыкновенная деревенская кумушка. — Молодой-то какой! Святой Ремесиан, что ж с тобой приключилось?

— То же, что и с тобой, и с многими другими, — ответил Амайран и вернул платок на место. — Секлис Кайбиганский надругался над всем, что было мне дорого. Но это в прошлом. Мы здесь не ради прошлого, но ради будущего. А теперь, — обратился он ко всем вновь прибывшим — и всадникам, и добровольцам, — поешьте и отдохните с дороги. Нам сегодня будет о чем поразмыслить.

* * *

В поход решили выступить ночью. Пока воины проверяли оружие, снаряжали пушки или просто отдыхали, Амайран сидел поодаль, опершись на полусгнившие венцы колодезного сруба. Редко выпадала ему возможность остаться наедине со своими мыслями и углубиться в них — в те, что не касались лагерных забот, добытых в разведках сведений, вражеских маневров и планов нападения.

О грядущем налете на кайбиганцев он не тревожился. Если удастся окружить их и застать врасплох, они будут обречены. Даже если враги сумеют отбить нападение, он всегда сумеет отступить со своими людьми и измотать кайбиганцев в дальнейших мелких стычках. В любом случае реку враги не перейдут. А если у них в самом деле столько припасов, как рассказали Пиор и Теман, хватит не только для себя, но и для войск герцога Фандоана.

Всего один раз решился Амайран на подобное — и знал, что дар его был принят. Герцог и его военачальники могли долго гадать, кто же скрывается под личиной Амайрана, но так и не приблизиться к разгадке. Он и не желал этого. Даже теперь, после всех своих побед, когда одно имя его вдохновляло вербанненцев и вселяло ужас в сердца кайбиганцев, Амайран не знал, искупил ли он свою вину. Оправдался ли за совершенное предательство.

Впрочем, нет. Амайран, народный вождь, не задает себе таких вопросов. Их задает Ойнор ан Тойдре, беглец, клятвопреступник, неоправданная надежда и хранитель величайшей тайны Аскеллы.

К счастью, слишком много у него насущных дел, они не дают часто терзаться думами. Когда же думы приходят — как сейчас, — он в силах прогнать их прочь, особенно назойливый вопрос, прав он был или нет. Теперь уже неважно — как он сам сказал, все осталось в прошлом. Ныне же он служит своей стране, как может. Он не искал славы — она сама пришла к нему вместе с новым именем, которое он считал себя не вправе носить и все же носил. Лишь о двух людях тревожился он — не считая тех, кто доверился ему как предводителю. Но обе тревожные думы — Эвлия и Ниера — были для него потеряны.

О сестре он сам не знал, что думать. Никаких следов найти не удалось — да и не слишком усердно он искал, вступая на новое поприще. И все же ему не верилось в ее гибель. Порой возвращались навязчивые мысли, что такой светлой душе, как Эвлия, в самом деле было бы лучше в Высших чертогах, рядом с отцом и матерью. Но если все светлые души уйдут, кто тогда останется?

Что до Ниеры, то здесь оснований для тревог было больше. Лорд Те-Сапари славился своим упрямством и вполне мог сдержать брошенное в гневе слово. Сама мысль о том, что Ниера сделается невестой, а потом и женой другого, сводила с ума — и непременно свела бы, если бы он чаще размышлял об этом.

Если бы он мог, то увез бы ее. Но куда?

— А ведь до нее отсюда рукой подать, — послышался рядом голос Кэлема.

Верный друг и помощник был проницателен — трудно утаить от такого свои сокровенные думы. И он говорил верно. Путь до вотчины лорда Те-Сапари занял бы не больше двух суток, тем более, что сам хозяин пребывал сейчас в Эредеро и не помешал бы своей дочери.

Так поступил бы Ойнор ан Тойдре. Но так не мог поступить Амайран.

— Я не могу уехать, Кэлем, — сказал он в ответ и поднялся на ноги. — Ты уже много раз советовал мне, но это было бы неосторожно с моей стороны. Мое место — с моими людьми. Кроме того, так можно упустить нечто важное в ходе войны.

— А можно выиграть войну и проиграть самому, — заметил Кэлем, но не прибавил больше ничего.

Мгновения душевной слабости ушли бесследно. Амайран вернулся, готовый вести своих людей в новый поход.