Истина важнее правил (гет)

Холод. Он был первым, что она ощутила, и последним, что останется с ней. Не просто морозный воздух, щиплющий кожу, а всепроникающая стужа, пробирающая до самых костей. Она шла — вернее, ее ноги, будто повинуясь инстинкту, медленно волокли тело вперед по заснеженным склонам Драконьего хребта. Снег хлестал по лицу, слеплял ресницы, и мир вокруг превращался в размытое белое полотно.

Ее волосы, обычно собранные в аккуратный академический пучок, теперь растрепались и покрылись инеем, тяжело спадая на плечи. Каждый шаг отзывался дрожью в мышцах и знакомым покалыванием в запястьях. Дар. Проклятие. Невидимая сила рвалась наружу, но она сжимала кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Боль самоконтроля была лучше, чем ужас перед тем, что таилось внутри — чужим, ненасытным.

Драконий хребет. Название, вычитанное когда-то в пыльных архивах Сумеру, всплыло в сознании с жестокой ясностью. "Область аномальной кристаллизации… уникальные геотермальные явления…" - сухие строчки отчетов. Реальность оказалась иной. Гигантская морозильная камера, созданная природой в приступе безумия. Скалы вздымались ввысь, разрывая низкое свинцовое небо своими острыми вершинами, отполированными вечными ветрами. Окаменевший скелет дракона, брошенный на вечную муку. Ветер гудел в бесчисленных расщелинах, и этот звук проникал под кожу. Воздух обжигал лёгкие — не просто холодом, а мельчайшими иглами, которые царапали при каждом вдохе. Дышать было больно.

Даже редкие кристальные бабочки, описанные в отчетах как «хрупкое чудо», в этом свете казались лишь хрустальными, бездушными огоньками. Они мерцали в полумгле не с жизнью, а с механической точностью, их переливы напоминали не крылья, а осколки разбитого стекла, указывающие путь в бездну. Весь пейзаж дышал первозданной, безжалостной стужей, равнодушной ко всему живому. Это была не точка на карте, а физическое воплощение ее собственного одиночества и изгнания, доведенное до гротеска. "Академия считала меня ошибкой, — промелькнула горькая мысль сквозь боль, — Но здесь… здесь я лишь соринка в ледяном океане забвения".

"Контроль. Порядок. Система". Слова, как заклинание, отстукивали в такт ее шагам, пытаясь заглушить вой ветра и другой, куда более страшный звук — настойчивый, зовущий шепот в самой глубине сознания. "Ты будешь моей..." Он был всегда с ней, с того самого момента, как она очнулась от долгой, темной пустоты.

Бесконечные коридоры из теплого песчаника, наполненные ароматом старых фолиантов и свежего пергамента. Она шла уверенно, гордо неся стопку безупречно выполненных работ. Взгляды сокурсников — смесь зависти и уважения. Голос отца, доносящийся из кабинета: "Истина важнее правил, Аврора. Помни это". Тогда эти слова звучали как вызов, как ключ к высотам познания. Тогда она была надеждой академии, живым воплощением своего имени — Рассвет.

Рука судорожно сжала обжигающий металл медальона, спрятанного под тонкой тканью формы Академии. Последняя нить. Последнее доказательство того, что мир логики, знаний и признания когда-то был ее миром. Теперь этот медальон был лишь горькой иронией, тяжелым грузом на шее изгоя.

Она стояла перед Советом, защищая работу о влиянии лунных циклов на элементальные потоки в руинах пустыни. Все ее исследования подкреплялись переводами древних текстов, которые она так любила изучать. Слова лились легко и уверенно, в глазах отца — редкое, скупое одобрение. "Ты превзошла мои ожидания, Аврора". Тогда эти слова грели сильнее любого солнца Сумеру. Теперь... они жгли стыдом.

Три дня комы. Клиническая смерть. Не мир и покой, а бескрайний, леденящий душу черный лес. Небо над ним было усыпано чужими, бездушными звездами. И там, на самой грани небытия, в ее ослабленное болезнью сознание вплелась Тьма. Она ощущала ее — древнюю, бесформенную, голодную. Женщина. Тонкий силуэт, не поддающийся фокусировке. Золотые глаза, смотревшие сквозь время и пространство. Без слов. Лишь согревающее прикосновение ладони к груди. Вспышка невыносимой боли — и ощущение, будто что-то чужое, могучее и страшное, навсегда впечаталось в ее сущность, оставив метку.

В том лесу не было звуков. Ни шелеста листьев, ни пения птиц. Только абсолютная, давящая тишина и бесконечные силуэты черных деревьев, тянущих к ней ветви-когти. И оно... Древнее, бесформенное, существующее в самой тьме между звездами. Оно не двигалось, оно было тенью, и она чувствовала его голод, направленный на ее ослабевшую душу. Появление женщины с золотыми глазами было не спасением, а... заменой одной непостижимой силы другой. Прикосновение руки к груди было не утешением, а клеймом.

"Элеазар..." Мысль пронеслась, как эхо. Болезнь, медленно превращающая плоть в окаменевший песок. Она ослабила ее, сделала уязвимой мишенью для того, что ждало в пустоте. Очнувшись, она помнила лишь обрывки, чувство ужаса и пылающий шрам над солнечным сплетением — четырехконечную звезду, тускло светящуюся в темноте бледным сиянием, как лунный свет на снегу. И отпустившую болезнь. Пальцы, некогда ловко перелистывавшие древние фолианты, теперь с трудом сгибались, будто суставы начинали превращаться в ту самую окаменевшую песчаную крошку, что пожирала ее изнутри.

Не поиски истины, а одержимость. Страницы древних текстов, сливающиеся перед глазами. Имя, ставшее наваждением: Рейндоттир "Золото". Аврора узнала ее по описаниям из текстов, которые когда-то переводила и должна была найти ее. Узнать, почему та спасла? Или... отметила? Эксперименты... попытки повторить невозможное — сотворение жизни. "Может тогда она снова обратит на меня внимание?". Запретное знание Каэнри'ах. Стол в лаборатории, заваленный чертежами, чуждыми символами. Лица членов Совета Академии — маски холодного осуждения. Голос отца, лишенный всяких эмоций, кроме разочарования: "Ты переступила черту. Правила академии незыблемы". Мать не плакала. Она просто отвернулась, уставившись в окно, ее плечи были неестественно прямыми. "Уходи, Аврора. Пока не опозорила нас окончательно". Лила, ее младшая сестра, которую она учила читать звезды, пряталась за отцом. В ее широко раскрытых глазах был не детский испуг, а ужас, будто она смотрела на монстра. Это было больнее удара ножом. Дверь захлопнулась с глухим стуком, отрезав ее от всего, что было "домом".

Шрам на груди заныл. Не привычная холодная пульсация, а резкая, жгучая боль. Шепот в голове нарастал, превращаясь в гул, в котором тонул даже вой ветра. "Сосуд... Ты всего лишь сосуд... Пустой, хрупкий, готовый принять Меня..." Он звучал не в ушах, а внутри черепа, вибрируя в костях, отзываясь эхом в пульсирующем шраме. Иногда ему вторили другие голоса — обрывки фраз из Академии, насмешки сокурсников, холодный голос отца, сливаясь в один ядовитый хор осуждения и призыва. Аврора вскрикнула, от того что споткнулась. Колени подкосились. Медальон выскользнул из ослабевших пальцев, затерявшись в снегу.

Она протянула руку к месту, где исчез последний символ ее прошлой жизни, но пальцы лишь столкнулись с коркой снега. Слезы, мгновенно замерзая на щеках, резали кожу как осколки стекла. "Вернись..." — прошептали пересохшие губы, но это было уже не к медальону. Это было ко всему: к дому, к отцу, к сестре, к своему имени, к своему разуму, который не мог противостоять голосу. Шрам пылал на груди ледяным огнем, пульсируя в такт нарастающему гулу в голове: "Пустота... Готовься... Я иду...". Она не просто упала — она осела в снег, как подкошенный колос.

Силы покидали ее. Метель кружилась вокруг, белая, безжалостная, поглощающая последние проблески сознания. Шрам на груди пылал нестерпимым холодным огнем, будто в его центр вонзили раскаленный кристалл льда. Голову заполняли мысли о доме — образ отца, улыбка сестры, запах чая — и рассыпались, как песок, уносимый вихрем.

Она знала, что голос ведет ее на гибель, навстречу тому, что хочет занять ее тело. Но куда еще идти? Академия? Дом? Весь мир отвернулся. Иногда отчаяние было таким сильным, что ноги сами поворачивали в направлении зова, а разум кричал в ужасе. Она боролась, цеплялась за имя «Аврора», за образ звездного неба над пустыней, за запах трав... но этого было слишком мало.

"Неужели я наконец умру? — пронеслось в голове, почти с облегчением, — И больше не буду слышать этот ужасный голос..."

Мир сузился до точки. Холод стал абсолютным. Белый мрак. Последнее, что она ощутила перед тем, как тьма поглотила ее полностью, было пульсирующее тепло шрама-звезды, теперь отдававшееся нестерпимой болью. И этот проклятый шепот, звучащий уже не в голове, а будто из самой глубины шрама:

"Моя..."

Она упала в снег, и метель накрыла ее, как ночь глотает последнюю, едва мерцающую звезду перед рассветом. Рассветом, который для Авроры так и не наступил. Осталось лишь имя. Когда-то оно означало надежду. Теперь было просто горькой иронией, затерянной в белом безмолвии Драконьего хребта.